Tolle, lege!

Чёрные, загрубевшие от топора и вожжей, руки брата Евсевия шарили по земле, собирая мелкую душистую землянику. Страдая больной поясницей и гиперметропией, он опустился тощими коленями на мох и неспеша, в соответствии с возрастом и авторитетом, нащупывал каждую ягодку, отрывал её от зелёной подложки и отправлял в свой старческий беззубый рот. Как было сладко! Суровый киновиарх закрыл глаза и улыбнулся. Мысленно он поблагодарил Бога за ещё один дарованный ему день.

Брат Алексий напротив ел жадно, скоро, с неряшливостью, присущей молодости. В свои семнадцать лет он всё время испытывал голод. Пост тяготил его. По ночам он лежал у костра, свернувшись под плащом, посасывая лист латука и представляя себе царские яства. Свежий румяный каравай. Каплуна варёного с изюмом. Жаренную речную рыбу. От этих дьявольских наваждений болел живот, и бедный послушник, стуча зубами, молился то Архангелу Михаилу, разбившему сатанинское воинство, то священномученику Киприану Антиохийскому, который, как известно, был колдуном, а стал епископом, дабы оградили они его от козней нечистого.  Брат Евсевий, глядя на борьбу своего подопечного, посмеивался, но деля за обедом круг чёрствого хлеба, незаметно отрезал мальчику кусок побольше. «Cum satur est venter» - «Живот крепче, так и на сердце легче».

Этим утром они нашли в укромной рощице земляничную поляну, которая вместе с ручьём, загодя очищенным от грязи и веток, подарила братьям столь роскошную трапезу. Над головой безмятежно раскинулось небо цвета поблекшей бирюзы. Где-то в тишине подала голос безымянная птица. Казалось, что сама мать земля, истерзанная бесконечными войнами между варварами и Империей, мором и неурожаями, остыла и, наконец, проявила благосклонность к неблагодарным своим сыновьям. Конечно, в подобных мыслях было немало языческого, но брату Евсевию нравилось так думать.

Рядом негромко зафыркала Гнедая. Старик, кряхтя и путаясь в рясе, поднялся: пора было собираться в дорогу.

- Учитель, - сказал Алексий, - Петроний со вчерашнего вечера хромает.
- Со «вчерашнего вечера», - проворчал старик. – Чего ж молчал, дурень стоеросовый? И сколько раз тебе говорить – не называй меня «учителем». Таким как я нечему научить тебя.

Он подошёл к низкорослому каурому жеребцу и подогнул его заднюю ногу. - Нет подковы. Плохо дело.  Найти кузнеца сейчас, в этих глухих местах было бы большой удачей.

- Придётся потерпеть до обители. Осторожней веди его под уздцы.

Брат Евсевий и брат Алексий погрузили свой скарб на лошадей. Киновиарх сам повязал верёвки и проверил ремни. Богатый улов, который они везли с Юга, наполнял тайной гордостью его сердце. Здесь был ларец с инструментом по дереву, три отличных топора, заступ, лом и гвозди – всё из превосходного железа, что по нынешним временам было большой редкостью. Тут же – мешочки с солью, поташом и большой отрез шерстяной ткани, который он выменял на прополис у больной грудной жабой крестьянки, - хватит не только на рясы, но и на плащи для новых братьев. Недаром Святой Амвросий сравнивал Церковь с ульем: мёд, воск и прополис стали для христиан на севере настоящим спасением. На юге, разорённом войной, пчёлы теперь встречались редко.

Но более всего его радовала чудом уцелевшая среди всеобщей разрухи клепсидра – умение определять время брат Евсевий, к неудовольствию остальной братии, считал одним из важных признаков civilitas. Чтобы её массивный позолоченный корпус не привлекал внимания, он тщательно завернул сверкающий автомат в старый мешок. Растительное масло и вино Евсевий брать не стал: и то и другое были скверного качества, а вино для причастия братья на севере давно заменяли пивом.

Они пошли по пустынной равнине, держась в стороне и больших городов, чьи развалины всё ещё несли на себе печать Божьего гнева, и больших дорог, где теперь орудовали разбойничьи шайки. Несмотря на свою измождённую постами и болезнями плоть, Евсевий энергично шагал вперёд, помогая себе посохом и крепко держа Гнедую за поводья. Из-под куколя выглядывал его длинный горбатый нос и кустистые седые брови. Послушник и хромающий Петроний едва поспевал за ним.
 
- Брат Евсевий, а правда, что раньше, в Золотой век, люди летали по воздуху?
- Икар летал, - старик усмехнулся, - когда отец из воска и перьев сделал ему крылья.
— Вот бы нам сейчас такие крылья – а то у меня уже все ноги в волдырях.
- Не забывай, как погиб сын Дедала. Он захотел посмотреть, из чего сделано солнце, поднялся к небу, жар растопил воск, крылья рассыпались и глупец рухнул вниз.
- Я не хочу смотреть на солнце. Я хочу домой.
- Мораль сей притчи: люди были наказаны за свои гордыню!  Вместо того, чтобы следовать природе, они придумали подчинить её себе.
- И их наказал Бог?
- Да, -вздохнул Евсевий, - и их наказал Бог.
- А правда, что в прежние времена у людей были… тарелки, с золотыми яблоками? И в них можно было увидеть, что творится за морем…
- Кто тебе рассказал такую чушь? – старик начинал сердиться. – Глупость у тебя в голове звенит да подпрыгивает. Впрочем… кажется похожая тарель была у Аполлония Тианского. Но он был магом и чернокнижником.
- Учитель…
- Silentium, брат! Проведи время в молчании и лучше подумай над тем, чем ты сегодня был неугоден Богу.

Алексий обиделся. Он искренне считал, что с утра грехов больших или малых за ним ещё не водилось. Да и скучно было всё время думать только о своей порочной природе, грехах, микрокосме, самосовершенствовании, адских муках и Страшном суде, как требовал брат Евсевий. Вот старик казался настоящей загадкой. Никто, ни брат Марк, ни брат Агафон ничего толком не знали о его прошлом. Говорили, что он бывал в Риме, где обошёл все чудесные церкви, что сидел на троне Цезаря и разговаривал с ожившими статуями, что добирался до Западного Берега, за которым начинался Океан Мрака с его сиренами и морскими змеями, что однажды в лесу он встретил василиска и приручил его молитвой Святому Христофору… Говорили даже, что он убивал людей. Проверить это было невозможно, ибо киновиарх при любых обстоятельствах оставался скуп на праздные разговоры и не любил вспоминать прошлое. И лишь по редким междометиям, вздохам и ламентациям можно было понять, как удручало старика то всеобщее нестроение, в которое погрузился старый, добрый, некогда знакомый, а теперь такой чужой и враждебный ему мир. «Свет встал вверх ногами, - говорил он, - слепцы ведут слепцов и заводят их в болото, наука в упадке, ослы играют на лире, быки танцуют, а безголовые идут служить в войско. Всё отклонилось от своего пути, а колесо Фортуны сломано…»

Они шли до самых сумерек, временами делая остановки, молились, утоляли жажду и давали отдохнуть лошадям. Пейзаж оставался однообразен. Лишь изредка пустошь оживляла груда опалённых развалин, укромная часовня или высоко проплывающий в небе ястреб. Так проходили дни. И хотя брат Алексий умел определять по солнцу и созвездиям час утрени, полдня и вечерни, в целом, ко времени он был равнодушен. Странные вещи происходили со временем в этих краях. Летом оно растягивалось подобно бычьему пузырю, а зимой, наоборот, усыхало и сжималось как улитка, лишённая своей цитадели. Впрочем, с пространством дела обстояли ещё хуже. Империя и захватчики кроили это приграничье вкривь и вкось, по своей прихоти: там, где ещё вчера взвивались к небу золотые орлы, сегодня разбивались шумные бивуаки варваров, но назавтра все менялось вновь. Чудом уцелевшие люди, не зная каким богам молиться о своём спасении, за ночь седели от ужаса и бежали кто куда, прихватив с собой скудный скарб и детей. Они впадали в самые странные суеверия. Поля забыли борону, некогда плодоносные сады дичали, их обирали белки и дрозды, заброшенные пристани гнили и разрушались в излучинах рек, оставленные хозяевами собаки сбивались в свирепые стаи. 

Ночами Алексий трясся от страха, слыша гул и клёкот в кромешной темноте перед собой.  Пар от его дыхания улетал наверх, к звёздам. И там же загорались и гасли зловещие нимбы, огни, слышалась непонятная речь, которой то ли демоны, то ли ангелы перекрикивались между собой. В этом брат Евсевий был прав: они жили в последние времена. Но стоило рясофору смежить веки, как уж брат Евсевий будил его на полунощницу, и оба – старый и молодой стояли на коленях, повернувшись на восток, и ледяной ветер пробирался под самую рясу, терзая голое тело, и снова звучали слова о Страшном суде, адских муках, цепях смерти и надежде на будущее спасение. «И каждому давалось. в чем кто имел нужду. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь», - заканчивал киновиарх молитву, крестился и прикладывался лбом к земле. «…кто в чём имел нужду, - шептал за ним полуживой Алексий. – Аминь».

На утренней заре, прочитав хвалитны и наскоро утолив голод, странники двинулись в путь. К обеду равнина пошла на крутой подъем. Лошади всё чаще спотыкались о камни и оголённые корни, которые торчали из земли подобно ключицам великанов, - братья вышли к лесу. Но это был не тот лес, известный по сказкам и житиям, убежище святых отшельников и любовников в разлуке. Это был мёртвый лес. Верхушки строевых сосен обратились в уголь – пожар не пощадил их.  Стволы и ветви обглодала неизвестная ржа, а редкие тропинки были завалены сухостоем. Ни писка птицы, ни рычания зверя. Даже волки, эта creatura Дьявола, за годы войны так разжиревшие от человечины, что стали бросаться и на вооружённых солдат, оставили эти гиблые места. Могильная тишина царила кругом. Лишь река холодно и безразлично шумела в поросшей редким кустарником низине, да механический сверчок, так досаждавший Алексию ночами, шуршал в своей маленькой коробочке.
Впрочем, и среди этой мертвечины упорно теплилась своя жизнь. Впереди громко треснула ветка. Петроний заржал, а Гнедая испуганно отпрянула назад: из-за деревьев на тропу вышли разбойники.

- Рок головы ищет!

Спина Алексия покрылась холодным потом, он прижался к лошади. В своём домике истерично запрыгал и затрещал сверчок: Божий гнев оставил свой фатальный оттиск на этих людях.

Их было шестеро. Каторжники, дезертиры или просто обычные cives, бежавшие из разорённых городов и одичавшие среди собратьев по несчастью. Одежда большинства из них уже превратилась в грязные тряпки, обувь сгнила, но многократно чинённое оружие всё ещё оставалось действующим и смертоносным. Главарь – дюжий громила опирался на палицу, которую он прислонил к багровой культе, заменявшей ему левую руку. Он добродушно осклабился. Чёрные зубы его были изъедены цингой.

- Мир вам, братья во Христе!

Ещё двое – страдающий водянкой толстяк и другой, моложе, по виду беглый легионер, зашли с тыла, отрезая «братьям во Христе» путь к отступлению.

- И вам мир, добрые люди, - сказал Евсевий. Он так крепко сжал свой посох, что его загорелая худая рука побелела.  –  Дайте нам пройти. Мы спешим.
- Не шути так, дед, - сипло ответил маленький безносый разбойник, стоявший неподалёку от главаря.  – Максим, - обратился он однорукому, - тут есть чем поживиться.

Толстяк с малиновой рожей подошёл к Петронию и, ухмыляясь прямо в глаза Алексию, стал ощупывать поклажу. Рясофор стоял ни жив ни мёртв, чувствуя смрад от его дыхания на своём лице.

- Вот уж свезло, так свезло... Барыш барышом, а магарыч даром…

Разбойники рассмеялись.

- Дайте нам пройти, - повторил Евсевий, - солнце уж за лесом. А нам нужно выйти из него до сумерек. У нас есть немного еды, и мы можем поделиться с вами.
- Никуда вы не уйдёте! – завизжал безносый. - Надо их валить. Ветошь первым. А вон тот, толстолобик, - он показал на молодого монаха, - нам ещё пригодится. Надоело траву жрать.

Вся cloaca maxima сгрудилась вокруг лёгкой поживы: все знали, что монахи не проливают крови. На шее легионера, который стоял, потупив взор, словно девушка перед первым причастием, Алексий увидел ожерелье из полусгнивших ушей и отрезанных больших пальцев – дикий обычай этой войны. Главарь выжидал, всё также улыбаясь старому монаху. Но в глазах других уже появился лихорадочный голодный блеск. Двусмысленные ухмылки, как тени в пещере, блуждали по этим грязным порочным лицам: несомненно, что лесная шайка практиковала и людоедство. Двое разбойников уже достали свои старые зазубренные ножи.

И вот чьи-то руки с вырванными ногтями уже вцепились в верёвки, мешки, зашарили по крупам лошадей, когда Гнедая, не стерпев запаха чужаков, оглушительно заржала и обеими задними ногами ударила безносого в грудь. Тот с тихим стоном отлетел на несколько шагов, упал и задергался на сухой листве. Из его горла пошла кровь – ярко-красная, как киноварь, как с ужасом вспоминал потом Алексий.   Воспользовавшись этим, брат Евсевий чувствительно толкнул одного из разбойников и ухватил свой посох подобно дубине.

- Пошли вон, вороньё! – пронзительно закричал киновиарх. – Не по старцам милостыня!
- И не страшно тебе, дед? – не двигаясь с места, спросил гигант Максим. - Мы ж с тебя живого кожу на ремни резать будем.
- На всё воля Божья! Я смерти не боюсь, потому что верую. А ты смерти не боишься… потому что не веруешь. А Бог есть и всё видит. И ничего вам не простит. Не берите греха на душу, братья, - почти взмолился он.

- Помер Курносый, - сказал толстяк. Мертвец лежал на прелой листве, задрав к небу неподвижный острый подбородок. Этим он словно подал сигнал. Уже без улыбок разбойники стали окружать монахов. Алексий обмер. Никогда ещё его жизнь - такая короткая, ещё полудетская, не знавшая больших радостей, но уже полная лишений: голода, озноба, хворей, страха наказания и ужасов бесконечной войны, не казалась ему такой желанной. Вспомнился ему его лес, где стояла их киновия, как оставленный парадиз: зелёный, прохладный, вольный; с хвощами, в которых по колено утопали ноги, со съедобными грибами и кореньями, в которых так хорошо разбирался брат Агафон, с вырытыми им самим садками для пескарей… Всё отрочество ему внушали, что нет ничего прекраснее участи мученика, и он истово верил в это, и, сидя у костра, часто представлял себе, как гибнет за веру на раскалённой решётке, подобно Святому Лаврентию. Или в трескучие морозы, отправленный старшими за дровами, видел себя одним из сорока воинов Севастийских, которых их злой начальник Агрикола нагими выгнал на лёд. «Жестока зима, но сладок рай! Недолго потерпим, и нас согреет патриархово лоно! Пусть опаляется нога, только бы непрестанно ликовать с Ангелами!» Но сейчас, когда смерть была так близка и безобразна, ему не хотелось ни в патриархово лоно, ни к ангелам, кричавшими в ночи жуткими трубными голосами. Ему как никогда хотелось домой. Жить.

- Ad bestias! – горестно воскликнул старик и, оглянувшись к Алексию, прошептал, - Мальчик, молись…
- Стойте! – крикнул Максим.

Разбойники остановились.

- Ты знаешь латынь, дед?
- Я знаю много языков, - сдержанно ответил брат Евсевий.

Максим обратился к нему с длинной фразой, которую Алексий, с его бедными познаниями в грамматике, понять был уже не в силах. Что уж говорить о душегубах, которые переминались с ноги на ногу и с недоумением поглядывали на своего коновода.

Киновиарх ответил. Между ним и Максимом скоро завязалась беседа. Они довольно поговорили на латыни, но так бегло, что Алексий мог различать лишь отдельные слова. Например, «colloquium» и «magister» (он помнил, что первое означало «разговор», а второе «наставника»), потом вспомнили про какую-то «кормящую мать», а затем и вовсе перешли на неизвестный рясофору язык, полный свистящих звуков - каждый произносил их так, словно плевался в другого. Алексий решил, что это какой-то тайный пароль, понятный лишь посвящённым. Очевидно, также подумали и разбойники.

Лицо Максима прояснилось. Его улыбка уже не казалась Алексию такой ужасной. По старческому же лицу брата Евсевия катились слёзы умиления. Он сказал Максиму: «Позволь мне обнять тебя, брат!» И оба заключили друг друга в объятия и трижды поцеловались. 

- Идите с миром, - сказал Максим. - Никто вас не тронет.

Лесной люд заволновался. Разбойникам было невдомёк, как можно отпустить добычу, саму залетевшую в их силок. Но гигант, внушительно покачивая своей дубиной, которую с лёгкостью удерживал одной рукой, парой непередаваемо грубых ругательств быстро утихомирил свою паству. Его уважали и боялись, поэтому разбойничий colloquium закончился едва начавшись.

- Te absolve («Отпускаю тебя»), - тожественно произнёс Максим, и вся его шайка (на многих физиономиях Алексий прочёл разочарование и злобу) двинулась за ним в глубь леса.
-Постойте, друзья! – закричал Евсевий. – Неужели вы оставите непогребённым своего собрата?! Он тоже человек!

И действительно, про безносого разбойника все словно забыли. Он лежал на листве – страшный, маленький, жалкий. И только сейчас, глядя на него, Алексий понял, что это его ровесник, мальчик семнадцати-шестнадцати лет.

- Твоя правда, – ответил Максим. – Надо закопать.
 
И они закопали его. Земля была холодной и тяжёлой. Яму вырыли неглубокую, но в этом лесу можно было не опасаться, что до трупа доберутся звери. Легионер с ожерельем из ушей, до того державший очи долу, словно стыдился того, что ему предстоит совершить, вместе с братом Алексием поволок мертвеца в могилу. На мгновение их взгляды пересеклись, и сколько же было обречённости и тоски в глазах молодого дезертира.

- Как его зовут? – спросил Евсевий. Но никто не знал имени покойного. Все, словно в насмешку, звали его Курносым.
- Nomina si nescis, perit et cognito rerum («Если не знаешь названий, пропадает и понимание вещей»), - усмехнулся Максим.
- Богу ведомы все наши имена, - ответил на это Евсевий. – Всё записано в Его великой Книге Жизни.
- Ты учёный. Неужели ты веришь, что он попадёт в рай?
- В доме Отца моего много обителей.

Киновиарх прочитал молитву. И что-то старое древнее проступило на лицах разбойников. Словно тоска по прошлой, уже недоступной им всем жизни пронзила эти заскорузлые в лесах и грабительском деле сердца. Даже толстяк всхлипнул и пухлой рукой размазал грязь от костра на лиловых от пьянства щеках. А потом Евсевий снял с Гнедой мешок, в котором ещё оставалось полкаравая хлеба, пара луковиц и связка сушёной рыбы и отдал его толстому разбойнику. Когда они поехали, лесные люди всё стояли и смотрели им вслед, пока два монаха – молодой и старый совсем не скрылись за чёрными стволами деревьев. 

Неизвестно сколько времени минуло, но лес закончился. Прошёл ливень, который братья переждали под заброшенным виадуком. Евсевий молчал, погружённый в себя, и брат Алексий не решался нарушить его размышления. После дождя двинулись вперёд. Снова потянулась бесконечная монотонная равнина. Но каким прекрасным был закат! Какими яркими красками – золотыми, пурпурными божьи ангелы раскрасили запад! Как легко дышалось на равнине после мёртвого леса!  Как высоко летали в небе стрижи!

Братья провели лошадей по поваленной изгороди и увидели поросший травой остов мраморного бассейна, - много лет тому назад в нём плескались мужчины, женщины и дети. Теперь же посреди него проросла дикая яблоня, и лесные грызуны азартно гоняли паданцы. Кривые арки с пустующими нишами для идолов богов-олимпийцев торчали из земли словно зубы издохшего дракона.  Алексий, со свойственной ему стыдливостью, отошёл помочиться, хотя, как в шутку говаривал брат Марк: Naturalia non sunt turpia («Естественное не постыдно»). Когда его струя окропила кирпичную стену, на ней, среди лишайников, проступили древние фрески. Все эти оттенки охры, azurro, винного, изумрудного – равнодушное время перемалывало в пыль. Драгоценная мозаика на полу в виде кустов омелы, бабочек и дельфинов, спасающих Ориона, рассыпалась в разноцветную гальку.

В носу защипало от запаха полыни.

- Наверное, когда-то здесь был отель, - услышал он за спиной голос Евсевия. – Или вилла богатого сенатора. Этого мы уже никогда не узнаем. Странно, что его не обратили в каменоломню.
- А что такое «отель», учитель? – спросил брат Алексий.
- Постоялый двор.

Неожиданно что-то, - и рассеянный взгляд старика стал подобен стальному взору орлицы, завидевшей на весеннем лугу беспечного барашка, - привлекло его внимание. Оставив Гнедую, Евсевий торопливо пошёл туда, где некогда находилось западное крыло. Среди обломков колонн в густой траве лежали книги. Многие из этих кодексов уже сгнили, а бумага и кожа превратились в питательный субстрат для медведок, дождевых червей и подорожника, но немало и сохранилось.  Дрожащими руками старик поднял одну из книг, оттёр со страницы грязь и прочитал вслух:
«Ты выпорхнешь, малиновка, из трёх малинников,
Почувствовав в неволе, как в сумерках вторгается в горох
Ворсистое люпиновое поле…»

- Отчего написанное звучит так складно? – спросил Алексий, который, подоткнув рясу и отмахиваясь от мошкары, пробирался к старику по высокой траве.
- Это называется рифмой – ответил киновиарх. – Изысканные вирши, украшение поэзии…

Он передал книгу иноку, и тот прочитал по слогам на почерневшей обложке: «БРОД-СКИЙ».

- Учитель, - задал Алексий давно занимавший его вопрос, - а на каком языке ты говорил с Максимом?
- На латыни и… английском. Был когда-то такой континент – Америка. Его обитатели говорили на этом языке. 
- Это те, что с пёсьими головами?
- Нет, не думаю.
- Отчего же он так удивился, что ты знаешь латынь?
- А тебе не приходило в голову, что ты, брат Агафон и брат Марк знаете латынь лишь потому, что её знаю я? О, Святой Исидор! Какая роскошь! Данте! Булгаков! Монтень! Стивенсон!

От нахлынувших воспоминаний у брата Евсевия перехватило горло. Старик как безумный ходил среди руин, собирал сопревшие книги и прижимал их к тощей груди. Алексий бросился помогать ему.

- Нам очень повезло, - говорил ему киновиарх, и никогда ещё инок не видел брата Евсевия таким возбуждённым. – Мы оставим здесь часть наших припасов, но заберём с собой эти перлы человеческого разума. Оставить их здесь было бы преступлением.
 
Он сходил за счётчиком Гейгера (который Алексий прозвал «механическим сверчком») и замерил радиоактивный фон. Затем они с Алексием зарыли под капителью ионийской колонны клепсидру, ящик с инструментами и железный лом, пометив капитель крестом, дабы, вернувшись, без помех найти сокровенное место…

 Утром, после молитвы, наскоро утолив голод, они пошли на север и у дорожного перепутья встретили кузнеца, который за пяток гвоздей, подковал им Петрония. Дорога пошла веселее верхом, хотя немало разбухших фолиантов, больших и малых, везли на себе теперь каурый конь и гнедая кобыла. Брат Алексий в пути хмуро грыз пальцы,  косился на брата Евсевия, пыхтел, надувал щёки и, наконец, на первом же привале не выдержал.

- Учитель, - сказал он, - разве эти книги – Святое писание?
- Нет.
- Значит, апокрифы?
- Да нет же, балда, это светская литература!
- Но учитель, - возразил на это брат Алексий, - разве ты сам не рассказывал мне про блаженного Иеронима, который ушёл в пустыню, но не расстался со своей библиотекой? И так сладостен ему был Цицерон, что явился ему во сне Господь, и сказал с упрёком: «Не христианин ты, Иероним, а цицеронианин!»

Евсевий посмотрел на него с укоризной.

- И хороший лом нам бы пригодился поболее этих книжек. А ещё лучше – автоматическое ружьё, - сказал Алексий и надулся.

- В твоих словах есть резон, - ответил немало смущённый Евсевий, поглядывая на молодого рясофора. – Но мне приходит на ум и другой пример: Флавия Магна Аврелия Кассиодора, благочестивого христианина, который в лихую годину не презрел мудрость и искусство древних, но сохранил античные тексты для нас, их далёких потомков. А жил он за полторы тысячи лет до нас.
- К чему было сохранять, если нынче всё опять разрушено до основания? Это как, воду в ступе толочь. Баловство, – пробурчал недовольный брат Алексий. По всему было видно, что ответ старшего не удовлетворил его.
Старик встал, вынул из связки книг маленький синий томик и сунул его в руки инока.
- Tolle, lege! («Возьми, читай!») Когда доберёмся до обители нужно будет переписать её на пергамент. Бумага недолговечна...

Алексий тяжело вздохнул и назло открыл книгу на последней странице. Прочитал по слогам:
- «Мы созданы из вещества того же, что наши сны,
  И сном окружена вся наша маленькая жизнь…»

Он взглянул на обложку: «Буря». Имя автора разобрать было уже невозможно.

«Пусть и баловство, - думал брат Евсевий, когда они тронулись в путь. – Или…  Кто ж его знает и можно ли, после всего пережитого нами, довериться будущему? Плоть цивилизации хрупка. Культура – тоньше воскового слоя на письменных дощечках римлян…»

Он посмотрел на мальчика, который умудрялся читать даже сидя в седле, беззвучно шевеля губами и понукая Петрония голыми пятками.

«Но человек в любые времена живёт надеждой. Может быть в том, чтобы сохранить это истончившееся наследие и есть Божий Промысел.  - Евсевий вздохнул. - И твой жребий тоже!
- Угу, - ответил на это Алексий, не отрываясь от книги. Вместо Шекспира он теперь держал в руках «Робинзона Крузо».

…Перебираясь через разрушенную автостраду, чьи почерневшие циклопические обломки вздымались на высоту пятиэтажного дома, Алексий увидел указатель с иероглифами, под которыми мелом криво было подписано на знакомой ему кириллице: «НА МОСКВУ».

- Учитель, - спросил инок, - а что находится там?

Брат Евсевий долго молчал.
 
- Учитель?
- Там ничего нет, - наконец сухо ответил старик.
 
И они тронулись дальше. В синем небе блеснул серебром варварский дрон-разведчик, покружив, завалился на левое крыло и полетел на запад. Монахи скрылись в лесу. Им ещё предстояла долгая дорога домой.