Упартый гл. 4

Предыдущую часть см. http://proza.ru/2022/12/05/926

               Старик проснулся от давящей боли в груди. Сколько проспал, он не знал, но за окном на почерневшем небе яркими точками горели звёзды. Сердце сжалось от радости и печали: обманул судьбу, прожил ещё один день, но так мало времени осталось, чтобы дописать…
               С трудом поднялся: ноги, как всегда после сна, опухли, отказывались слушаться.  Старик заставил себя дойти до ванны, с тоской глянул в зеркало.
               После воспоминаний, в которых он был молодым и сильным, не хотелось верить, что зеркало не врёт. Превозмогая слабость, побрился, надел чистую белую сорочку. Когда-то Старик только так начинал работать: наведя полный порядок на письменном столе, тщательно выбритый, в белой рубашке.
               Поёжился: вроде тепло в комнате, холод сидит в нём самом. Набросил на спину свитер, завязал на груди рукава, с вызовом глянул в зеркало: «Вот так. И не Старик, а Станислав Владимирович Петровский, доктор филологических наук… Был когда-то…»


               Комната в общежитии для семейных – десять квадратных метров. Узкий встроенный шкафчик, по которому, как потом оказалось, с первого до последнего этажей снуют мыши, и никакой мебели. Первые семейные покупки – матрац и в кредит маленький телевизор на полу. Когда Алле стало тяжело опускаться на пол, пришлось побегать за диваном. Наверное, мало кто помнит: тогда ещё не было предварительной записи на мебель. Как только открывался мебельный магазин, в него врывалась толпа, кто первый успевал, захватывал диван, садился на него и ждал, когда подойдёт продавец. В конце концов Стасу повезло.

               Старик и сейчас помнил, с какой гордостью, подпрыгивая от счастья, шёл в тот день домой, воображая себя дикарём, урвавшим на охоте лучший кусок мамонта.

               После того, как к мебели добавились двустворчатый платяной шкаф и тумбочка под телевизор, Валерка, которому отец, погоревав, купил двухкомнатную кооперативную квартиру, стал ехидничать:
               – Ну, ты скажи, у тебя там хоть можно лечь на пол, раскинув в стороны руки?
               Стас злился:
               – Некогда нам на полу лежать. Алла диссертацию спешит закончить, я тоже…


               Димка появился на свет раньше времени, в конце февраля. У молодого папы сжалось сердце, когда развернули привезённый из роддома свёрток, и показались тонкие дрожащие ручонки.
               Зима в тот год стояла лютая. Несмотря на то, что они с Аллой заклеили и законопатили, казалось, все щели в оконной раме, вода на подоконнике покрывалась корочкой льда.  Боясь простуды, Алла заворачивала малыша во все одеяла, которые были в доме. В результате заработали потницу. Педиатр, крупная дама, с трудом поворачиваясь в их десяти квадратных метрах, рекомендовала включать нагреватель и три раза в день купать новорожденного в кипячённой воде с чистотелом. Купание Димка ненавидел. Три раза в день Димка оттопыривал нижнюю губку, зажмуривал глаза, и раздавался плач, слышный на всех этажах. Ни одна бабушка приехать не смогла, на крик нового жильца с советами сбегались все мамы общежития, включая вахтёршу.


               Старик писал, понимая, что все эти мелочи дороги только ему, но так хорошо было переживать всё заново. Вспоминать, как по ночам, борясь со сном, носил Димку на руках по длинному коридору общежития, поглаживал животик и, вопреки опасениям Аллы, что малыш всех перебудит, шептал: «Ничего, сынок, хочется кричать, кричи. Небось не линию фронта переходим…»


               Спустя несколько месяцев у Валерки с Аней родилась дочь. Молодые мамы, пренебрегая общественным транспортом, в который с колясками было не воткнуться, ходили пешком друг к другу в гости: Димка и рыженькая Ника, сидя в одной кроватке, потом в манеже, отлично ладили, лишь изредка постукивая погремушками друг друга по голове. А мамы даже умудрились по очереди представить Учёному совету диссертации.

               Папа старался разговаривать с сыном на белорусском языке, мама – на русском. В результате Димка почти до трёх лет молчал, оценивая ситуацию. Мама Стаса, Мария Егоровна, вздыхала: «Что за партизан растёт. Упартый, весь в батьку».

               В детском саду упрямый малыш отделывался междометиями. Ника, которая едва научившись говорить, болтала не замолкая, поясняла воспитательнице:
              – Дима это красное (имелся в виду винегрет) есть не будет. Пусть ест мою сосиску.
               – А ты? – вздыхала воспитательница.
               – Девочкам нужны овощи, – утверждала Ника, с удовольствием уплетая дополнительную порцию винегрета.

               Семейная легенда сохранила две первые фразы, произнесённые Димкой. О первой, с ноткой смущения, Стас рассказал только Валерке:
               – Заговорил сегодня ночью наш партизан. В комнате у нас, сам знаешь, места в обрез. Димкина кроватка в торце дивана стоит, стенка у неё сплошная, высокая, мы думали, не видно ничего. Да и устаёт он в садике, быстро засыпает… В общем, едва мы с Аллой начали... ну, ты понимаешь, не кино смотреть, тут же раздался тоненький любопытный голосок: «А что вы деете?» Смотрим, над спинкой кровати Димкина головёнка возвышается. Он, оказывается, на подушку залез, стоит на цыпочках… Обрадовал нас...

               Вторую фразу Димка выдал, когда мама сказала сыну, что скоро у него появится братик или сестричка:
               – Будешь играть с малышом. Вам вдвоём веселее будет.
               – Не надя, – покачал головой Димка. – У меня Ника есть.

               Впрочем, появившегося на свет Жорика Димка, как мог, оберегал. Сердился на родителей: «Опять у вас ребёнок плачет!», даже кормить пытался… Пришлось объяснять, что пока малышу можно только мамино молочко, а любимую Димкину сосиску он обязательно попробует, но чуть позже.

               Старик вздохнул: когда времени впереди много, можно записывать всё, что приходит в голову, потом редактировать, сокращать. Сейчас, в цейтноте, надо выбирать главное. Но как выбрать, если воспоминания теснят друг друга. Им плевать, что пальцы отказываются слушаться, а в груди жжёт всё сильнее…

               Вот Стас вывернул наизнанку кожух деда Павла, Алла прицепила ему бороду из ваты, дала в руки мешок из-под картошки. Постучал Дед Мороз в дверь, принёс машинку в подарок, а Димка сжался на краешке дивана в комочек, с трудом сдерживает слёзы… Позже Стас услышал, как Димка пересказывал это происшествие двухлетнему Жорику:
              – Ты не бойся, новогодние чудеса – это ненадолго. Папа в позапрошлом году нарядился Дедом Морозом. Он был та-акой страшный, – Димка выпучил глаза и надул щёки, – я испугался, что папа навсегда таким останется… Лучше бы они ту машинку сами мне подарили... Тебе в этом году тоже что-нибудь подарят, скажут, от Деда Мороза…

               А однажды они с Димкой ехали в детский сад. Ехать долго, в троллейбусе холодно, окна заиндевели… Димка что-то рисовал-рисовал на стекле, потом губку нижнюю покусал, глаза сощурил и звонко, на весь салон:
               – Пап, даёшь слово, что скажешь правду?
               – Даю.
               Не подумав, пообещал, а потом испугался… Старик и сейчас помнит ужас, который его охватил… Показалось, что даже разговоры в троллейбусе стихли…
               – Скажи, Дед Мороз на самом деле есть? Не переодетый, который по садикам ходит с подарками, а настоящий где-нибудь есть?
               Стоящие рядом пассажиры облегчённо выдохнули, заулыбались… Вот этот выдох, объединивший взрослых, почему-то запомнился, а что ответил тогда – нет. Да, наверное, это и неважно.


               Ладно, пусть это останется только в его памяти. Но то лето… Интересно, помнят ли мальчики?

               Стас, вернее уже Станислав Владимирович, писал тем летом свою первую книгу, так и оставшуюся неопубликованной.
               До перестройки ни один солидный журнал не взял рукопись, аргументируя тем, что повесть недостаточно патриотична, а в девяностых – материал, в котором автор не поменял ни одного слова, стал чересчур патриотичным.
               – Сейчас такое не катит, – объяснял Петровскому редактор солидного издательства. – Хаять надо совок, и поактивнее…
               Старик и сейчас помнит, как сжались кулаки, захотелось ударить в сытую, холёную морду… Не ударил: дома ждали дети.


               Пишущая машинка стояла на веранде. Ночью, когда все домашние, включая прибившегося беспородного пса Вальку, засыпали, на тёмно-фиолетовое небо взбирался прозрачно-хрупкий серп луны, яблони в саду шуршали листвой, а ветер раскачивал одинокую лампочку на шнуре, Стас садился работать. Удивительно хорошо писалась первая повесть: приходили именно те слова, которые были нужны; герои смеялись, любили, умирали…
               Утром мама ругала, что опять не спал, Алла приносила кружку молока, прочитывала написанное, иногда плакала, прижимаясь к его плечу, а Стас замирал, боясь спугнуть мгновение этой нечаянной ласки…
               Мальчишки вели нескончаемый спор, чем заняться: футболом или рыбалкой, пойти за ягодами или исследовать болото… Нет, исследовать болото надо только с папой, зато можно попытаться напроситься в напарники к пастуху… От обилия потрясающих возможностей городские дети теряли голову, разрываясь на части.
               – Всё, я пошёл, – кричал Димка.
               Наученный бабушкой, совал в карман штанов коробок спичек, пару сырых картофелин, засохшую горбушку и срывался с места.
               – Я с тобой! С тобой! – плакал Жорик.
               Сердобольная бабушка вытирала младшему внуку слёзы и уводила в сад проверить, что выросло за ночь, где самая сладкая малина и не гоняет ли пёс Валька соседских кур.

               Иногда в гости к столичному писателю заходил деревенский завклубом. Вытаскивал из внутреннего кармана засаленного пиджака флягу с самогонкой, ставил на стол, почтительно обращался к маме и жене Стаса:
               – Не беспокойтесь, дамочки, не пьянства ради, только поговорить.
Деликатно отставив мизинец, нанизывал на вилку кусочек сала, хрустел огурцом и вёл застольную беседу:
               – Колька наш, пастух, видать, в генетики подался: новую породу бурёнок выводит. Как ни проезжаю мимо, стоят себе бедолаги в реке, а Колька по берегу с кнутом ходит, да щёлкает на тех, что на берег просятся. Точно тебе скажу, Владимирович: проверяет, сколько дней корова без еды, на одной воде выдержит.
               – Окаянный, – всплёскивала руками Мария Егоровна. – То-то, смотрю, у Белянки почти что молока нет.
               – Вот, Егоровна, – радостно подтверждал гость, – это он с колхозными так, свою-то, небось, досматривает.
               – В воскресенье кино привезут. Звонили уже, сказали афишу писать. Чувствую, побегут мужики, – завклубом, он же киномеханик, порывшись в кармане, вытаскивал скомканную бумажку. – Во, финский, «Женщины низкого уровня», смотрел, Владимирович?
               – Смотрел, – хохотал филолог, защитивший диссертацию по финской литературе. – Старый фильм, пятьдесят восьмого года, по пьесе Хеллы Вуолийоки «Женщины Нискавуори». 
               – Вот, я же говорю, – аккуратно отправлял стопку в рот завклубом.

               За ужином Димка, уши которого словно локаторы ловили все разговоры взрослых, засовывая целую картофелину в рот, озадачил:
               – Мам, а женщины низкого уровня – это кто?
               – Вопрос к папе, – засмеялась Алла. – Он всё про них знает.
               – Понимаешь, сын, – взлохматил тогда ещё пышную шевелюру Станислав Владимирович, – эти женщины… они держатся за свою землю и за своё хозяйство.
                – И правильно, – вступила в разговор Мария Егоровна. – Как за неё не держаться? Не ленись только, земля всегда прокормит.
               – Пап, Мишка говорит, на дальнем острове малины лесной – немерено. Пойдём все вместе, а? – перескочил Димка на другую тему, чувствуя: бабушка сейчас опять скажет, что надо полоть огород.
               – Не стоит, – нахмурилась бабушка. – Мишкина семья приезжая, они не знают. А наши, коренные, по ягоды туда не ходят.

               Закручинилась, подпёрла голову рукой. А рука шершавая, обветренная, в старческих коричневых пятнах, перетянутая синими жилами…
               Старик вздохнул, вспоминая, как обожгло его тогда понимание: сдаёт мама. Может, потому и пришло в голову слово про кручину, немодное. Сейчас-то он старше неё, а в то лето… Казалось, всё ещё впереди. Только вот мама почему-то стареет: голова побелела, морщины словно ручьи лицо изрезали. Как он не замечал раньше этого?

               – До войны на том острове часовня стояла. Власти не одобряли, только батюшка по праздникам всё равно служил. Опять же, покойника отпеть, ребёнка окрестить…  А когда немцы пришли, батюшка в часовне раненых укрыл. Девки наши, и я тоже, по очереди в часовню бегали: кто за благословением, кто на исповедь, а кроме – перевязать, накормить раненых… Много их было. Один-то батюшка бы не справился.
               Мария Егоровна помолчала, посмотрела на Димку, сидевшего с приоткрытым ртом и широко открытыми глазами, на Жорика, который, набегавшись за день, тихонько посапывал, примостив голову на край стола. Негромко продолжила:
               – Нашёлся прихвостень из наших, выдал. Немцы никого, кто на острове был, в живых не оставили, да и часовню спалили. После того мы и ушли в лес.
                – Так вот из-за чего ты мне запрещала на остров ходить, – выдохнул Стас. – А почему ничего не рассказывала?
               – Да вроде казалось: детям – о подлецах ни к чему. Может, и не права была.
               Мария Егоровна осторожно взяла Жорика на руки:
               – Вы посидите ещё, а я уложу внука. Сколько мне ещё такой радости осталось…
               И, подойдя к дверям, обернулась:
               – Ты ведь не слушал меня, всё равно с дружком своим на остров плавал.

Продолжение см. http://proza.ru/2022/12/23/326