Путешествие тридцать второе

Лежащие в самых глубоких тайниках души и, в то же время, самые часто доставаемые – это воспоминания, которые связаны напрямую с матерью и связывавшие их всегда какими-то своими сокровенными, секретными узами.
Алёше года три и у него по всем признакам коклюш. Кашель, кажется, не прекратится вообще никогда и его не сбить никакими подручными средствами. Смотреть, как ребенок задыхается, каким страшным в минуты сильных приступов становится его лицо, как захлебывается сердечко, сил больше нет. Люба спешно собирается и, взяв его в охапку, спешит на вокзал к вечернему поезду. Сторонясь пассажиров, она словно мысленно отсчитывает те четырнадцать километров, которые отделяют их от районного центра. Но вот поезд наконец-то притормаживает у перрона, проводница открывает дверь вагона, и Люба со своей бесценной ношей выходит первой, заранее выйдя в тамбур. До больницы не далеко, но ей кажется, что ноги слушаются как-то плохо и не так торопятся, как хотелось ей.
На «скорой» фельдшер осматривает Алёшу и подтверждает: да, коклюш, ребёнка нужно срочно класть в детское отделение. Нет, только его, без мамы. Каким бы тяжелым не был кашель и всё, его сопровождающее, Алёша осознает главное: он сейчас останется один, без мамы. Уже не способный плакать, он еле слышно умоляет её не бросать его, не оставлять. Что происходит в это время в душе у Любы, - одному Богу известно, и, повергая в недоумение двух женщин-фельдшеров, она разворачивается и уходит. Бывают такие молитвы матерей, которые нигде и никем не записаны, но не услышать и не исполнить их бесконечно добрый Бог просто не в состоянии. У Любы на это уходит всё время ожидания на вокзале обратного ночного поезда.  И, как это в таких случаях и бывает, уже в пути Алёше становится легче. Вопреки всей врачебной науке и практике, он по приезде домой резко пошёл на поправку.
Это воспоминание связано всё-таки с болью, а ещё была история похожая на сказку. Алёшу занимало то, что, наверное, от сложения мира занимало любую впечатлительную натуру. Как так получается, что утром солнце выходит откуда-то там, из-за Дурацкой Горки, из-за сопки, что перед нею, а вечером прячется где-то там в болоте за Тележниками. Эта неизвестность и загадочность в итоге привела к тому, что как-то летним вечером, когда мать была на ферме, а отец в бригаде, он отправился искать то место куда прячется солнце. Пока он шёл просёлком, потом полем, пока тянулись длинные летние сумерки, он незаметно перевалил за железную дорогу. Увлеченный своей мечтой, Алёша дальше кустиками, потом кустами, зарослями высокой предболотной травы дошёл до собственно болота. И скоро среди кочек и сосёнок, где закат был уже везде, вокруг и сверху, вдруг ощутил страх. Страх ещё не осознанный, подспудный и столь же извечную связь с матерью, которая сейчас где-то далеко. По счастью, тот же страх остановил его, пока не поздно, и заставил выбраться из болота на чистину. Несмотря на расстояние, этот же страх передался Любе. Наскоро свернув свои дела, она бросилась к дому, и, не найдя Алёши, покричав и обежав ближайшие любимые его закутки, Люба как-то интуитивно пошла именно тем же просёлком. Алёша увидел её с насыпи железной дороги и, кажется, впервые осознал, что с горки к нему спускается не просто мама в сбившемся с головы белом платочке, а его личное, маленькое, но светящее даже в сумерках и даже ночью, солнышко. 
В детскую пору понятие счастья приобретает вообще, подчас, странные формы. В алёшины детские годы быть сытым уже было счастьем, кулёк конфет представлялся невиданным волшебством, собственноручно пойманный окунь умещался в эти же пределы. Да и все остальные признаки счастья выглядели столь же незамысловато. Судя по тому, о чём мечтали его сверстники, что проявлялось особенно отчетливо, когда они спорили на что-то, и их представления о счастье далеко в облаках не витали. И даже первые прочитанные книжки они не всегда применяли к себе. А потому весною, когда расцветала во множестве растущая у каждого деревенского плетня сирень, столь тщательно выискивались цветки с пятью лепестками. Всё дело в том, что, по укоренившемуся в этих местах преданию, нашедший такой цветок мог смело загадывать желание и оно должно было сбыться, если лепесток съесть. Сколько таких лепестков переварили без всякого вреда ребячьи желудки сказать трудно. Одно можно сказать точно, что их ребячьи глаза и сердца не замечали того, что обычные цветки сирени, четырехпалые, чётко напоминают крестик, что очень схоже с нательным крестиком или с выбором креста, который человек должен нести по жизни. И, если у кого-то загаданное счастье не приходило, возможно были съедены не те лепестки?!
Отец Алёши не был лишен недостатков и слабостей. И, если бы не мудрость, основанная ещё и на твёрдом характере Любы, то всё могло быть в их семье хуже, чем было. Понимал ли Сергей, что держаться подальше от соблазнов для его же пользы?! Возможно, но иногда, всё-таки, попадала шлея под хвост, и Сергей напивался где-то на стороне, благо его бригадирство много способствовало этому. В тот вечер Алёша уже спал, когда Люба услышала, что муж, распрягая коня, никак не может справиться с этим, ругая ни в чём не повинную скотину и сбрую. Ничем не выдавая себя, она пошла в дом, разбудила Алешу, и они через открытое окно выбрались в сад, залезли по лестнице на сеновал, затащили её к себе и там устроились на ночлег. Они ещё слышали какое-то время, как ругается Сергей, найдя дом пустым. Им не было страшно, но было покойно. На следующий день Алёша увидел отца только вечером. Он рано утром уехал по делам, не приезжал на обед и теперь спешно искал какие-нибудь поводы для того, чтобы вернуть всё на прежние рельсы.
А ещё, хотя Алёша уже давно спал один, точнее с котом, на маленьком диванчике, в те зимние дни, когда, придя с утренней дойки, Люба ложилась отдыхать, Алёша забирался к ней на постель. Укрывшись одеялом почти с головой, он лежал тихо, чтобы не потревожить короткий и чуткий сон. Это тоже какая-то подсознательная потребность, зародившаяся, вероятно, в те первые две зимы в каменном доме. Тогда мать брала его спать к себе просто для того, чтобы согревать своим теплом, а, уходя утром на ферму, надевала ему на голову зимнюю шапку и заворачивала в одеяло, как куклу.
Хотя бы раз за лето Люба выгадывала день, когда они отправлялись в близлежащее болото, именовавшееся Осиновыми Островами. Там она знала место, где росла гоноболь, или по-научному голубика, - её любимая ягода. У Любы в руках ведерко, у Алёши – прутик, от которого либо поднимается пыль на дорожке, где она есть, либо ни за что, ни про что достается растущей по обочине траве. Гоноболь ягода не споркая, - хорошо, если с одного кустика соберешь маленькую пригоршню, а то и того меньше, и вкус у неё особый. Вот поэтому так и тянет положить её в рот чаще, чем к матери в ведёрко.
Они идут так далеко, не зная заранее есть ли там ягоды, просто надеясь на удачу, а причина проста: варенье из гоноболи в их доме сугубо праздничное, и, как-то исподволь, уже с первого раза эта ягода становится любимой и у Алёши. А ещё гонобольное варенье волшебное: если Алёша заболевает, в качестве то ли лакомства, то ли, всё же, лекарства оно и впрямь помогает. Пряно пахнет багульником, который Люба, как привыкла с детства, зовёт габуном. Солнце над болотом кажется ещё жарче, надоедает мошкара, но привитая с детства усидчивость помогает Алёше не ныть. Тем более что ловкими руками матери ведерко наполняется, наверх его укладываются веточки багульника, брусничника, толокнянки для домашней аптечки. Всё это будет так приятно вспоминать потом, зимою, зачерпывая ложечкой и варенье, и воспоминанья, хотя обратно домой, ноги, уставшие от ходьбы по мху, идут как-то нехотя, словно ватные.
А вот за грибами они ходят чаще. Летом в ближайший лесок, разделенный большаком на две неравных части. Обход начинается всегда со стороны речки. У них своеобразное разделение труда: Алёша забегает вперёд, в стороны и найденные грибы аккуратно срезает ножом, Люба идёт не спеша, часто по его же следам, и вытаскивает грибы из земли руками, с корешком, дескать, так им полезнее. Чему не перестает удивляться Алёша, так это тому, что по его следам она находит даже крупные боровики, ведь, кажется, он смотрел внимательно и обегал много, но грибы любят неспешность. Люба, не привыкшая выпячивать своё «я», всегда приводит в пример ленинградских дачников, семью старых евреев, каждое лето снимающих жилье у них в деревне. Они приходят в этот же лесок, вдоль и поперек обеганный местными мальчишками, вооружаются палочками и поднимают ими буквально каждый листик, раздвигают каждую травинку, а итог – полная корзинка.
Уже на закате грибного сезона Люба выгадывает день, и они отправляются достаточно далеко, на полпути к уже знакомому ему Агачино, в лес, называемый Зелёными Лугами. Здесь у Любы тоже заветное место, пригляженное за многие годы, и только здесь в изобилии растут подгрёбы, хотя правильно было бы называть их белыми груздями. И вот тут уже точно без хворостинки не обойтись. Эти грибы и впрямь то ли обманщики, то ли притворщики, которые очень хотят быть собранными и для этого заботливо приподнимают своими шляпками прошлогодние осиновые листья, но при этом не хотят, чтобы их просто без труда и внимания, что называется, гребли лопатой. В лесу уже просторно, осинки шумят последними листочками всё тише, словно и впрямь засыпая, но слышно этот шум далеко-далеко. Тут-то и надо становиться особенно внимательным, ведь среди золота листвы, если присмотреться, найдёшь ладных крепышей, маскирующихся в те же осенние цвета. Это Боженька, как уверяет мать, посылает за усердие подарки в виде последних пурпурных крепеньких подосиновиков.
А ещё поход в лес – это возможность пополнять словарный запас. Дело в том, что у Любы ладно белые грибы были боровиками, но это обычное дело. А вот большие переросшие подберёзовики уже именовались «обабками». Причём, на недоумённые вопросы Алёши: «а причём тут бабки или бабы?» вразумительного ответа Люба дать не могла. Да ведь бабы и не причём были вовсе. Просто здесь привилось это обобщающее целую семью схожих грибов название именно по отношению только к переросткам, в то время как молодые подберёзовики, так и назывались, и подосиновики тоже были именно подосиновиками. А в других местах, да и по-научному, и подосиновики, и подберезовики – это всё обабки. А вот когда грузди именовались «подгрёбами», то тут уже просматривалась и наблюдательность житейская, и образность. Ведь, чтобы найти их, особенно молодые грибки, нужно не торопясь, аккуратно, палочкой разбирать свеже опавшую листву в лесу. Иначе говоря, подгребсти её.  Но больше всего нравилось Алёше то, что сыроежки превратились в «горяшки». Их красные, по преимуществу, шляпки и впрямь напрашивались на аналогию с огнём, пожаром, закатом, горением, жаром, - а потому как им и называться, если не горяшками?!
А ещё один секрет так и останется нераскрытым. Люба солила грибы на зиму по мере их собирания, причём делала это по-своему, разрезая все грибы на примерно равные кусочки, и засаливала всё вместе, будь то рыжики, волнушки, боровики и те же поздние подгрёбы, постепенно добавляя новые и новые порции. Что она туда клала и в какой пропорции, какое знала особенное слово, а скорее молитву, как-то не интересовало домашних, которым важен результат. Кадушка с грибами стояла в сенях, на видном месте. После того, как грибы готовы, их можно брать и есть как лакомство. Удивительнее всего то, что сколько раз, забежав с улицы и даже не протерев, а тем более, не вымыв рук, Алёша залезал в эту кадушку, приподнимал льняную тряпочку, хватал руками грибы и убегал на улицу снова. Что удивительно, но в кадушке никогда не было даже намёка на плесень, и ни один грибок не бывал выброшен по этой причине вон.
Потом, много времени спустя, он спохватится, захочет узнать, в чём состоял секрет, но спросить будет уже не у кого…