Письмо первое

ОБОЧИНА ИЗБРАННЫХ
Здесь представлено начало моей переписки с курским писателем Игорем Маркиным. Свои произведения мы посылаем друг другу по электронной почте, там же делимся некоторыми идеями и новостями. Часть общения я предложил вести старинным способом – на бумаге. Игорь эту идею охотно принял, но публиковать свои письма запретил. Я поступил иначе и своё слово, обращённое к нему, сделал общедоступным. Зачем? Пусть каждый решает сам.
Письмо первое
Дорогой друг Игорь!
Не удивляйся, читая это письмо. Представляю, с каким недоумением ты достал его из ящика! На деле всё очень просто.
Я встал на путь отказа от творчества (видимо, это слово надо бы взять в кавычки). То, что все эти писания сродни душевному онанизму, я знал и раньше. Просто умел обманывать себя. Но теперь правда слишком созрела. Сочинительство моё было эрзац, сладкой неправдой, как и многое другое. Я многими путями пытался врасти в эту жизнь, вплестись в неё, но нигде не приживался – отовсюду отпадал с той или иной степенью боли. Думал, что сначала поиграю, притворюсь, а потом уже пойдёт искренне. Но ни диспетчером в звонилке, ни учителем, ни кандидатом наук так и не стал, как ты знаешь. Творчество было терпимо к одиночеству и безответности, поэтому и обман держался дольше. «Кафку тоже при жизни никто не читал», «Всё вокруг – кумовство и коррупция!», «Что мне до читателей! Нравится – и буду писать!» – все эти самоуверения гасли, тлели, пока недавно не исчезли совсем. Приехал из деревни и хотел взяться за брошенную статью о поселениях у Платонова, но ощутил такую трудоёмкость дальнейшей работы, что от затеи вновь отказался. Да и призрачность, маловероятность публикации масла в огонь лени подбавили. Хотя на ниве исследований кое-что как раз удавалось (про статью о «Реке Потудани» и двух публикациях в «ВЛ» ты знаешь). Но мои самые удачные работы («Канон “царства мнимости”» и «По следу Шаламова») как раз почему-то не взяли. Так стоит ли дальше? Лотерейный билет слишком дорого стоит. Заполнять пустоту безответным трудом больше не могу.
Но графоманский зуд не отпускает, и я понимаю, что это – норма. Фантомные боли будут «мучить» ещё долго. И, говоря по правде, я не спешу радикально от них отказываться: ещё буду писать, выпуская пар, ещё буду впрыскивать себе морфий. Наркотик – не самый плохой. Вот хотел вернуться к своей постапокалиптической эпопее развлечения ради. Но начал читать «Метро» Глуховского, и пожалел, что вообще взялся. Вообще решил читать, читать и читать, потому что с моим уровнем корявости в уме и какого-то равнодушия ко всему сущему можно вызвать лишь усмешку или раздражение. В связи с этим часто вспоминаю Платонова: «Оставьте безумие моё и подайте тех, кто отнял мой ум». Даже, когда всё шло приемлемо, и разум не сдавал, «чёрный случай» преследовал меня, как инженера Крейцкопфа.
И ещё одно место из «Мусорного ветра» вспомнилось мне на днях: «Лихтенберг в омрачённой глубине своего ума представил чистый, нормальный свет солнца над влажной, прохладной страной, заросшей хлебом и цветами, и серьёзного, задумчивого человека, идущего вслед тяжёлой машине». В сущности, я с самого детства только об этом и мечтал – врасти в жизнь и почувствовать её, как все. Я не хотел ничего сказочного, жаждал вырваться из скорлупы, которую чувствовал всю жизнь. Но всегда сбрасывало на обочину. И вот тут-то я и впал в прелесть. Вынужденно, можно сказать, впал, уверяя себя в том, что это «обочина избранных». Отсюда, наверное, и писательством увлёкся, наслушавшись мифологических россказней о непонятых судьбах поэтов. Впрочем, увлечение творчеством объяснимо: писательство требует минимальных внешних условий, не нуждается в официальной учёбе, которую я всегда ненавидел, избавляет от чувства одиночества… Мне этот мимесис, это подражание жизни в отсутствии жизни настоящей было полезно. Но теперь пуповина истлела сама собой. Потому и взялся писать тебе. От творчества отказался, а писать хочется – от руки, на простой бумаге. На этом пока всё. Очень жду ответа.
Твой преданный друг
Игорь.