Родина, Володька и мечта

 по пьесе поэта-фронтовика Игоря Григорьева "Чёрные дни"


Действующие лица:
- Гурий Васин - партизан (19 лет);
- Дмитрий Бикчурин - партизан, казах (40 лет);
- Володя - брат Гурия (13 лет);
- Ваня Петров (18 лет) - партизан, разведчик;
- Матрёна Никаноровна (64 года) - повариха в партизанском отряде;
- Лев Силыч Непоклонов - командир партизанского отряда (50 лет);
- Капитан Тодт - гестаповский офицер;
А также бойцы партизанского отряда и актёры, исполняющие роли немцев и русских солдат различных эпох.


                Действие первое

     На полутёмной сцене - цепочка огоньков. Это костры в лесу, вокруг которых сгрудились партизаны. Некоторые из них одеты в ватники, другие - в потрёпанные разномастные шинели, на третьих и вовсе пальто гражданского образца. Возможно, этим огнём партизаны дают сигнал самолётам с "большой земли", а может, они просто греются после боёв с фашистами и многодневных переходов.
     На экране, который расположен за спинами партизан, возникает портрет поэта Игоря Григорьева. На его гимнастёрке - награды и нашивки за ранения. Звучит его стихотворение:
 
Я родине моей не изменял.
Безрадостной полынью переполнясь,
Я убивался с ней в глухую полночь,
Но родине во тьме не изменял.

Её беда (не наша ли вина?),
Что верящих в молчанье грозно ввергнув,
Поверила она в лишённых веры.
Её беда — не наша ли вина?

     Один из костров расположен совсем близко к авансцене. Окружившие его люди перебрасываются сдержанными фразами, курят, чистят оружие, штопают одежду... У этого же костра мы замечаем Гурия, Ваню и Матрёну Никаноровну (она что-то варит в котелке). Ваня тихо наигрывает на гармонике довоенную песню.
     Спустя какое-то время от костра отделяется мужская фигура в телогрейке, боец выходит почти к краю сцены. Это казах Дмитрий Бикчурин. Партизан запускает руку за пазуху и бережно что-то оттуда вытаскивает. Ладонь разжимается, и мы видим, что это маленькая птичка.

Бикчурин (кормит с ладони птичку). Милай ты мой, хороший пытычка! Кушай, кушай, не бойся.
(Гладит птичку)
Маленькой, слабенькой!
(Целует её)
Кушай, кушай! Надо много кушай, тогда крылышко поправится, ты опять здоров будешь, лети будешь.
(Кормит)
Хорошо лети, много свобода, много воля, лес большой, поля широкай! Шибко хороша воля! Скоро заживи твой крылышко, и ты мчись в небо к солнцу… маленькой моя!..

     На сцену выходят Командир и Володя. Они направляются к костру, где верховодит Матрёна Никаноровна.

Командир (кивая в сторону Бикчурина). Суровый казах... Суровый и дикий... А что там у него? Вроде как птица?

Гурий (поднимаясь). Так точно, товарищ командир, птичка это. Недели уж три тому назад Бикчурин нашёл её подбитую, с тех пор всё и носит с собой: кормит, лелеет, по ночам просыпается... Помните, ходили мы немецкий гарнизон громить в Ракитино? Так он её тогда в деревню занёс и оставил там у одной женщины, видно побоялся, чтобы не убили во время боя. За себя не испугался, а за птицу...
(Садится на место).

Матрёна Никаноровна. И как толечко выпадет у него свободное время, то уйдёт куда-нибудь в лес, чтоб, значит, не видели его, и сидит, сидит там цельными часами: разговаривает со своей пташкой, целует её… Вот тебе, батюшка, и суровый...

     Командир и Володя присаживаются к огню, Володя - рядом братом.
     Бикчурин между тем перемещается ближе к кулисам, где опускается на корточки и продолжает ухаживать за своей птичкой.

Ваня (откладывает в сторону гармошку). Да, тогда, в Ракитино, мы душевно поработали - клянусь оперой! Обложили фрицев со всех сторон и как дали... Ни одного не выпустили.

Командир. И дальше выпускать не собираемся. До чего довели народ - бойцы уже живого немца видеть не могут, в плен не берут... За многое ещё фашистам нам ответить надо!

Матрёна Никаноровна. Ох, как за многое, родненькие... Расскажу, кровинушки, как у нас в деревне было...
(Присаживается поближе к Командиру)
Прибегает поутру, значит, Дарка Клюмкина, да как заорёт: бегите, бегите, чичас немец здесь будет! Тут такое стало: пыль коромыслом… Бабы охают, всё побросали, да кто в лес, кто в болото, ребятишки плачут, собаки лают, коровы ревут. Почуяли: идёт, значит, анчихрист. Картошку в огороде я копала – бросила, да к деду. Дед, кричу, айда в беги, немчура надвигается! А он, вот ведь оказия, старый хрыч, царство ему небесное, толь руками разводит: хозяйство бросить жалко. Старику, мол, ничего не будет, пожалеют, мол.
(Всхлипывает)
Тьфу ты, козёл бородатый, прости Господи грешную, нашёлся хозяйственник… Не хочешь, говорю, своей смертью помирать, так от руки злодея загубление получишь! Сама-то хвать Петьку-внука, да в лес. Потом стрельба открылась, да как шарахнет, шарахнет из орудии - ироды, значит, по нам палить зачали. Дым пошёл, загорелась деревенька…
(Вздохнула, помолчала)
Переночевали мы ночь-то под кустиком, а утром домой приходим – адные уголья, да зола только. Ни кола, ни двора, всё подчистую подпахали, окаянные. Прихожу туды, где домик-то наш стоял, глянула: лежат обгорелые дедовы косточки. Вот те и хозяйство!
(Плачет)

Володя. А дальше что, Матрёна Никаноровна?

Матрена Никаноровна (сморкается). Много, ох и много в тот день анчихрист люду хрещёного побил... Крокодила трихлятая, чтоб тебе ни дна, ни покрышки!
(Грозит в темноту кулаком)
И моего, стало быть, голубчика Ивана Леоньтича тоже... Такой-то он у меня ласковый да поладчивый был, такой-то хороший да умственный... Так нет же, порешили старика, Богом проклятое семя.
(Качает головой)
Петра Мишкиного, бонбой доканали, вороги нечестивые; Ивана Гришкина штыком пырнули; а Ваську, юродивый такой у нас был, божий человек, так того карасином облили да зажгли. Этот-то чем помешал?.. Да всех и не сосчитать, батюшка, приконченных-то. Убечи не успел – пиши пропало. А потом-то собак огромадных в лес напустили, ну ены тоже немало бабняку да ребятишек разорвали. Вот как он терзает нас русских - ентот убивец!

Гурий. Ничего, ничего, Матрёна Никаноровна...  И они узнают, где Макар коз пасёт! Наступят для гадов чёрные дни. Они уже для них наступают, да, братишка?
(Обнимает Володю за плечи)
Как фронт к нам подошёл - хотел я со всеми уйти, да свалился в лихорадке. Так вот и оказался в оккупации. А как только очухался маленько, сразу стал партизан искать. Три недели искал… Не могу передать, что почувствовал, когда в вашем отряде оказался: то же самое ощутил бы, наверное, мёртвый, побывавший в аду и вдруг вновь оживший и вернувшийся на землю… Свобода! Стал работать по специальному заданию, но недолго пришлось. Выследили нас, начали хватать. Бежал я, захватив Володьку с собой. Как узнало гестапо, что вожака упустили, схватили мою семью… Нет, не буду дальше…

Командир. Нет, ты говори, Гурий. Трудно, но говори, не держи в себе...

Гурий. Однажды согнали к нашему домику всё население поселка, окружили цепью, чтобы никто убежать не мог, потом привезли связанных мать с отцом и двух сестёр наших. Одной четыре года, другой семь. Обложили дом соломой и зажгли. Схватили младшую – Зою, раскачали – и в огонь, а мать и отец смотрят. Потом старшую – Лору, тоже. Мать, видя эту картину, разума лишилась, но и её черёд пришел. Раскачали её два немца – и в огонь. Отец в пять минут весь белый сделался, как лунь поседел и в дряхлого старика превратился. Потом его увели для дознания. А после, почти мёртвого, повесили прямо в посёлке, и так оставили - на страх непокорным.
(Сворачивает дрожащими пальцами цигарку, закуривает)
Узнали и про Галину, девушку мою. Письма, наверное, довоенные нашли, в которых я ей о любви писал... Поиздевались, помучили её - и тоже повесили, а отца и мать её расстреляли. Дня через два и всех товарищей по подполью повесили: восемнадцать человек.
(Глядя в огонь)
Теперь у меня только Родина, да Володька, да мечта... Мечта очистить русскую землю!

     На экране - горящие деревни, повешенные немцами партизаны, угоняемые в немецкое рабство люди, концлагеря. Звучит стихотворение Игоря Григорьева:

Разгуделась придорожная струна,
Поразохался корявый березняк.
Ой, душа моя, родная сторона, —
Засугробленный тоскующий большак.
 
На отшибе сиротеет деревцо,
Плачет скорбная часовня на юру,
Прячут дали ненаглядное лицо —
Не до игрищ на кровавом на пиру.
 
Здесь подошвы чужерусские стучат,
Кружат коршуны, бросая сердце в дрожь.
Вихорь огненный, слепой свинцовый град,
Наше солнце всё равно не заметёшь.
 
Не сумевших от беды тебя спасти,
Русь, бредущая завьюженным путём,
Ты  прости своих сынов, прости, прости!
Для тебя на всё готовы: мы идём!


Командир (подкидывает в огонь дрова). Хорошая мечта у тебя Гурий, очень хорошая, правильная... Скоро уже... Скоро вышвырнем всех разбойников - кто из них, конечно, живой останется. А до этого и за мать, и за отца, и за Галю, и за сестричек твоих посчитаемся! И за миллионы других - растерзанных, замученных... Крепко посчитаемся...
(Тоже закуривает)
Я, товарищи, вот с чем пришёл. Дело тут важное намечается. Получена радиограмма с "большой земли" - приказано идти на соединение с соседним отрядом. А для этого необходимо надёжную связь с ним установить. Командиром отряда там Захарченко, он меня лично знает - выходит, мне и отправляться.

Гурий (вскакивает). Меня возьмите, Лев Силыч!

Ваня. Можно, я с вами пойду, товарищ командир?

Командир (качает головой). Нет, вы здесь нужны. Твоё, Ваня, дело - разведка. А от тебя, Гурий, листовок жду. К моему возвращению чтоб пятьдесят тысяч отпечатал.

Володя. Тогда я, ладно? Я маленький - везде проскочу!

     Командир внимательно смотрит на мальчишку.

Командир. Дело нешуточное, идти почти сто километров... Сначала Клинцы возле Чёртова Лога обогнём, заночуем у Лисьей горки. Потом возьмём на юг, через Сороковой бор, по азимуту. На послезавтра останется сорок километров, за день их, думаю, пройдём.

Володя. Пройдём, Лев Силыч! Обязательно одолеем!

     Командир молча обнимает юного партизана, похлопывает по плечу. Оба уходят.

Ваня. Вот карапуз! Командир меня хотел взять - я же вижу - а твой брат опять перебил.

     Раздосадованный Ваня с треском ломает ветки, бросает их в огонь.

Гурий (с гордостью). Он у меня такой...

Ваня. Тот раз перебил, и опять... Товарищи так не делают.

Гурий. Ничего тут не попишешь, Ваня, такой уж он неугомонный.
(Улыбается)
Адмиралом, наверное, будет...

Матрёна Никаноровна. Помяни моё слово - будет! Ой, тогда беда всем ихним Гитлерам!
(Все смеются)

     Ваня снова берёт в руки гармошку, поёт партизанские частушки:

Эх! Вижу Гитлера кончину,
Скоро фюреру капут;
И советские машины
По Германии пойдут! Эх! Эх!

(Танцует)

Бедный фриц, не стало мочи,
Дальше драпать нету сил,
Отступает дни и ночи,
Мимо собственных могил.

(Матрёна Никаноровна не удержалась - тоже в пляс пошла)

Висит Гитлер на осине,
Ничего не говорит;
Ах, отрезает себе кожу,
Галифе себе кроит.

Гурий (он уже серьёзен). Что-то рановато вы празднуете, товарищи. До победы далеко ещё...

Ваня. Ладно, тогда вот так:
(Играет и поёт)
"Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна.
Идёт война народная,
Священная война!"

     Матрёна Никаноровна и Гурий подпевают.

Ваня (после паузы). Гурий, а ты это... Ты своё новое прочти, а? От бойцов слышал, что после него ещё больше в бой хочется, клянусь оперой!

     Гурий кивает. Читает своё стихотворение:

Вперёд, поколенье отважных!
К победе над лютым врагом!
Пусть слава о силе бесстрашных,
Гремит и несется кругом!
Пусть громом небесные своды
Победным о нас возвестят!
Теснее сплочайтесь, народы,
В единый всебратский отряд!
В бою, роковом и жестоком,
За благо России святой,
Могучим, железным потоком,
Сметём ненавистный устой!
Мы, гордые русские люди,
Не будем рабами врага,
У нас закалённые груди,
Нам Родины честь дорога.
Нам биться с врагом не впервые,
Ясна наша славная цель.
Мы помним победы былые
И верим в победу теперь.
За Родину-мать, за Россию,
За ясного солнца восход –
Вперёд, храбрецы удалые!
К желанной победе, вперёд!
На подвиг святой вдохновляя,
Нас Сталин на Запад ведёт…
За счастье родимого края,
Славяне! Без страха вперёд!
Вперёд! На погибель арийцам!
И старый и малый: все в бой!
Отмстим вероломным убийцам
За их грабежи и разбой!

Ваня. Сильно... "За счастье родимого края"...
(Помолчав)
Да, показал себя немец... Но и мы ему ответили достойно...
(Берёт кисет, вертит самокрутку)
Послал, меня, значит, на днях командир на задание. Ну, мы с ребятами устроили засаду, заминировали мост: первая машина вместе с мостом в воздух полетела, а вторую мы расстреляли. Двенадцать немцев насчитали убитых. Принесли три пулемёта и пять автоматов. Документы взяли от офицеришки, да их там четыре было…
(Прикуривает, делает первые затяжки)
Хороший табачок!

Матрёна Никаноровна. Туда им саранчам германским и дорога! Пусть теперь они смерти боятся, а нас пужать не надо. Отдать им себя на пожирание - пострашней смерти, да и не боюсь я её. Кто в пекле был, того вечным блаженством не спужаешь!
(Снимает котелок с огня)
Коль што - и ружьё в руки свои старые возьму. А не будет ружья - в кадык разбойнику вцеплюсь, глазы мошеннику вычерибаю, зубами-то шатучими горло вурдалачье перегрызу! Да за святое дело и помереть не обидно - у меня Россея-матушка, Родина, стало быть!

Ваня. Э-э, нет, Матрёна Никаноровна, не зубами их надо, не зубами... Никак ту атаку не забуду - возле Вороньего носа, ещё и сейчас в ушах звенит.
(Лихо сдвинул на затылок кубанку)
Заняли это мы оборону вдоль опушки лесной, впереди поле. Видим: прёт их около двух тысяч, а нас всего триста одиннадцать человек. Миномёты везут, гранатомёты, ну собаки там, да чёрт знает что ещё!.. И вот идёт немец прямо колонной, идёт и в ус не дует, а мы лежим: иди, иди! Пропустили разведку, и вот, когда подошли они метров на тридцать, как сейчас вижу, вскочил командир, кричит: огонь! Ну мы и дали звону!
(Изображает стрельбу из пулемёта)
Пять станкачей у нас было, да двадцать шесть ручных, да около двухсот автоматов, ну-ка, как всё это заиграло! Немцы драпать, а поле чистое, деться некуда. Эх! Как капусту мы их порубили!

     Матрёна Никаноровна между тем поставила котелок на пенёк, раздала партизанам ложки. Гурию она делает знак нарезать хлеба.

Гурий (протягивает собеседникам куски каравая). Мы тоже хлеб партизанский не даром едим. В последний раз шестнадцать вагонов вместе с паровозом под откос свернули. А вагоны все - с живой силой!
(Зачерпывает ложкой из котелка)
Получилось, правда, не с первого раза. Пошли мы впятером. Приходим, а у самой железки весь лес вырублен, да так и оставлен; запутались мы, ветки затрещали, а тут немецкая засада рядом. Услышали они - и давай простреливать валежник. Мы назад. Отошли, ждём. Немцы успокоились, тогда мы снова туда. На этот раз благополучно добрались. Взял я тол - и на полотно. Заминировал, протянул удочку, мы отошли. Лежим, ждём поезда. Идут патрули туда, идут сюда, ничего не замечают. Вдруг один ракету бросил рядом, обнаружил заряд. Подошли ещё двое. Нагнулись они над зарядом, слышу за шнур дергает. Жаль тола, ведь восемнадцать кило заложено было, да делать нечего. Сейчас разминируют. Ну я и дёрг! Тут души немецкие – к чёрту...
(Резкий решительный жест)
Пришлось отойти. В эту ночь поезда не ходили. На другую ночь опять поползли. Приготовили мы заряд и ждём. Слышим, паровоз пыхтит. Ну я выскочил на линию - и прямо под паровоз мину бросил, а сам кубарем с насыпи. Отбежать не успел – трах! Зашумело, заскрежетало, завопило... Полетели вагончики под откос!

     На экране - взорванные партизанами мосты, летящие под откос фашистские эшелоны.

Гурий. Да что мы всё о войне да о войне... Ваня, ты расскажи лучше Матрёне Никаноровне свою историю... Ну, ту - как Машка и Палашка в Москву ездили.

Ваня. А эту... Ладно. Только уж не обессудьте - расскажу, как своими ушами от Машки слыхал.
(Приосанился)
Стою это я у колодца и вижу: почтарь несётся, подбегает ко мне:
- Машка! Тебе письмецо от Митяшки.
Взяла я это письмецо-ти, а про что там набаяно - и не разумею. Спасибо, почтарь прочитал. А в письме-то:
"Здравствуйте, сестрица Машка и тётушка Палашка, приезжайте ко мне в гости, в самую что ни на есть Москву. А чтобы ехать в гости, надоби написать бумажку и по первости на ону штемпель нашпандрючить, а потом печать прихлобучить".

     По ходу повествования к их костру, привлечённые весёлым разговором, подходят другие партизаны.

Ваня. Обрадовались мы, собрались, и понеслись. Приходим на станцию, глядим – горит што-то, испужалась я, бечи хотела, а Палашка-ти мне говорит:
- Не бойся энтой пыхтолки, ведь энто паравозина, мы на ней и покатимся.
Тут народ как попрётся, ну и мы сзади. Сели и поехали. А поезд быстро мчится: семь вёрст в час. Приезжаем это мы в Москву, а народу-то тьма-тьмущая, все стоят, улыбаются, видно нас дожидаются. И глядим мы – Митяшка, махает нам фуражкой. Вот уж мы подошли и давай человаться. Человались мы, человались, губы посинели и содрались.
И говорит он:
- Ну пошли на фатеру.
 – А что это такое?
 – А это где я живу.
Я иду, головой верчу, лаптищами-то стучу, а дома-ти кругом огромаднищие. В каждом домище – окнище, в каждом окнище – фонарище.
Подошли к Митяшкиному дому, а там – лестница, вся винтом, винтом, а к верху-ти шурупом вылезла. Встретила нас хозяюшка, така-то добрая да ласковая и давай чаем угощать. Чай-то мы пили с калачами да с шалёными огурчами. Я-то выпила двадцать пять чашек, а тётушка-то – двадцать семь стаканов. И еще бы попили, да пузенция надулась. Вот отдохнули, Митяшка-то и говорит:
- А теперь пойдёмте-ка во киянтер, там представления будет. Ну и пошли. Вдруг Митяшка смигнулся с какой-то финтифлюшкиной, подхватил ее под крендедюлины и ушёл… Вот мы идём, идём и видим - какая-то плакатина, ну видно здесь и киянтер. Мы туда, а нас не пущают, в шею толкают, говорят надо купонцы.
- А где их взять-то?
Говорят:
- А вот там стена, в стене дыра, в дыре-то маленькая голова.
Мы к стене, заплатили червонцы, позабирали все купонцы - и во киянтер. Теперь посмотрим! Пришли. Сели на хресловину, позыбались.
- Машка!
- Чо Палашка?
- Ведь мягко!
(Партизаны смеются)
Вот Палашка и говорит:
- Погоди дура, у меня лапоть ногу давит.
- А ты расболокись.
Вот она лапоть-то сняла, онучу-то потрясла и повесила на хресловину, на верех. Потом вдруг внизу-то как загремит, стена-то как раздвинется: ни дать, ни взять Митяшкина фатера. Потом выходит принцесс с принцессой, обнимал её, обнимал, человал, человал, да как выхватит секарину - и давай принцессу наяривать, а она-то ногами: чивилик, чивилик, а он знай ощалыгивает.
(Партизаны смеются)
Я кричу:
- Не тронь бедную девку! – а он знай дубасит, нисколечко меня не слушает. Вижу, дело нечисто:
- Палашка!
- Чо, Машка?
- Давай в беги ударимся, а то в свидетели запишут.
Мы бежать! Публика-то видно добрая была, кричит: "бис!", это чтобы мы бежали вниз, а потом: "браво!", значит сворачивай вправо. Уж мы бежали, бежали; тогда остановились, когда в столб врезались.

     Собравшиеся у костра хохочут.

Матрёна Никаноровна. Вот ты, насмешник, про Палашку с Машкой рассказал, а я тут вспомнила, как деда моего, царствие ему небесное, немчура босиком оставила...
(Крестится)
Во веки вечные не забуду: приходят это они в нашу деревню впервой. Стало быть, бродячи, а ко мне-то в дом сразу трое – пех! Ахти тошненьки, во где натерпелась страхотени! Ну думаю: сгила душа без покаяния! Как сейчас помню: плешатые в очках, а водкой-то от них как от бочки винной прет. Один рыжий весь прерыжий, в лапищи пистулина, на поясе бонбища огромадная, того и гляди резнёт, а уж харя, такая-то разбойничья! Носом длинным поводит: яйки, яйки! А сам пистулиной-то в неприличность тычит – яиц захотел бессовестный. А другой по-свинячьи хрюкает, морда-то и без того на задрыпанного поросёнка помахивает, этому свинины подай. И третий не отстал. Улыбается, облизывается, губами чмокает: у-у-у! ж-ж-ж! Мёду, знать, захотел пропивец.
(Возмущённо повела плечами)
Шарили, шарили, нашли корзиночку с яйцами – в такой оказии спрятать забыла; подошли ко мне, пистулиной-то под нос так и тычут: "Русь копут, Русь копут!", а потом как затолопанят! Ни словечка не разберёт крещёный человек в ихнем дьявольском разговоре. Тут у меня душа в пятки, карачун подходит, сейчас решать зачнут… Нет, видно Бог не дозволил злодейство учинить. Толкнули это они меня по разу в боки, схватили мостинку с яйцами и вон… Жрите, думаю, чтоб вам лопнуть! Подавиться бы яйцом, чтоб оно в горле поперёк встало, разорвало бы! Разворотило б всю утробу ненасытную... Поругалась, да тут не до яиц, слава Богу, хоть живая осталась! Повременила это я, а потом вышла в сени: глядь-поглядь – нету дедовых сапогов. Я и туда, и сюда – нигде нету. Сунулась в угол, за кадушку, а там бутылка с дёгтем стояла - и той нету. Спёрли, чтоб им неладно, мошенники, жулики...

     У костра становится оживлённо, шумно: каждый пытается рассказать свою историю.
     Внезапно налетает порыв ветра. От него гудит воздух, гнутся деревья, летят листья и ветки... Резкий ветер гасит партизанский костёр.
     Снова вспыхивает экран. На нём - кадры боя, который ведут Лев Силыч и Володя против целого отряда немцев и полицаев. Партизаны засели в каком-то сарае на опушке леса, они отстреливаются. Но силы слишком неравные, вражеское кольцо сжимается, сарай загорается...


                Конец первого действия



                Второе действие

     Действие начинается со стихотворения Игоря Григорьева:

Я к родине своей не холодею,
Хоть крохобор мне тычет: "Дуролом!..".
Пусть обнесён и хлебом и вином —
От зябкости её не холодею.

Её ли суть (не дело ль наших рук)
Что сыновьям на ласку поскупилась?
Уж больно много гостя поскопилось.
Её напасть — не дело ль наших рук?

Я, родина, тебе не надоем
Ни шумом, ни докучною любовью.
Не знай меня, свети пока любому.
Я подожду. Тебе не надоем.

     На сцене интерьер обычной деревенской избы. В помещении гестаповский офицер Тодт допрашивает Непоклонова. Партизанский командир связан. Он ранен, на бинтах выступила кровь.

Тодт (подходит к командиру). Добрый день, господин... Жаль, что не имею чести знать ваше имя.
(Ласково)
Вы ранены?! Больно? Вам сделают операцию и всё будет хорошо…
(Осматривает командира)
О, да вы связаны? Кто посмел?
(Делает знак подчинённым развязать партизана)
Вы должны простить солдата, причинившего вам неудобства. Мы накажем его за дерзость.
(Придвигает кресло)
Садитесь, наверно устали?
(Вынимает и протягивает сигареты)
Курите, пожалуйста.

     Командир не двигается, видно, что раны причиняют ему сильную боль.

Тодт. Извиняюсь, вы, наверно, не курите? Простите… Может кушать хотите?
(Выждав паузу)
Не будете ли так любезны сообщить нам свою фамилию, чтобы мы знали, с кем имеем честь разговаривать…
(Командир по-прежнему молчит)
Что же вы молчите? Наслушались большевистских сказок о нашей жестокости? Если так, то вы имеете случай убедится в красной лжи. Германская армия самая культурная и самая прогрессивная армия в мире. Человеческое достоинство для нас, немцев, прежде всего!

     Командир прячет усмешку, а между тем гестаповец откупоривает бутылку коньяка и доверху наполняет две рюмки.

Тодт. Не стесняйтесь, кушайте. Вот колбаса, сыр, масло, запивайте коньяком. Не бойтесь, для вас все ужасы уже позади.
(Командир молчит)
Ну хорошо: кушать не хотите, не курите, не садитесь, фамилию не называете... Расскажите тогда что-нибудь по вашему усмотрению...
(Командир молчит)
Играть в молчанку не советую, господин Непоклонов! Да, да, вы командир партизанского отряда Лев Непоклонов - нам всё известно. Отвечайте же на вопросы, не бойтесь, вас никто не тронет.
(Снова молчание)
Молчите? Жаль, очень жаль! Ваши соучастники были разговорчивее. Они поняли всю безнадежность своего положения и оценили нашу добродетель. А вы не хотите себе добра?
(Молчание)
А-а! Теперь я понимаю: вы человек молчания! Оно вам заменяет добрый хлеб, прекрасное вино, замечательные сигареты, оно утоляет вашу боль и лечит ваши раны… Не так ли? Вы согласны? Однако опасаюсь, что мне всё же придётся нарушить ваше молчание, вывести вас, так сказать, из состояния покоя...

     Тодт подходит к командиру и дергает его за раненую руку, перевязь обрывается, и рука безжизненно повисает. Командир, превозмогая боль, молчит.

Тодт. Ну как? Хорошо? Теперь поговорим?
(Командир молчит)
Молчишь собака? Ну молчи, молчи!
(Бьёт пленного по лицу)
Отвечай, или будешь стёрт в порошок! Опять молчишь?.. Тогда я сам отвечу, кто ты такой и какие преступления совершил...

     Офицер подходит к столу, выбирает одну из тетрадей и, раскрыв ее, читает.

Тодт. "От сентября тысяча девятьсот сорок первого года до настоящего момента только на территории данного района убито 659 немецких солдат и 118 офицеров, а также два генерала; ранены 1311 солдат и 257 офицеров, а также пять генералов..."
(Кричит)
Чьих рук эти дела?.. Не знаешь?
(Читает дальше)
"Взорвано 52 моста и среди них 13 железнодорожных; разбито 43 автомашины, четыре танка, десять пушек и 26 минометов; учинено крушение 19 поездов…"
(Стучит кулаком по столу)
Читать дальше? Кто виновник этих преступлений, кто?! Снова "не знаю, не хочу, забыл"?!.

     Тодт подбегает к командиру, вытаскивает из кобуры пистолет и бьёт рукояткой командира по голове несколько раз. Пленный падает.

Тодт (сильно толкает командира ногой). Ну, ты, птица гусь, вставай!

Командир (приподнимая голову и не понимая, где он). Володя!

Тодт. (играя пистолетом). Ну, теперь будем говорить? Не вкусно? Но это только шутка. Для тех, кто влюблен в молчание, мы имеем нечто более убедительное - на коленях будешь молить о пощаде. Помни, что ты не первый здесь, спасай себя!
(Командир молчит)
И теперь будешь молчать? Язык вырву! Живого в землю закопаю! По жилочке разорву! Испепелю!..
(Хватает пистолет и наводит его на командира)
Говори, свинья, или я убью тебя! Говори, в земле намолчишься!

     Гестаповец подбегает к командиру и снова бьёт его рукояткой пистолета по голове. Командир, потеряв сознание, падает.

Тодт (кладёт пистолет в кобуру). Але!

     На сцене затемнение. Где-то вдалеке щёлкают несколько выстрелов. Эти выстрелы спустя какое-то время перерастают в звуки большого боя. По сцене туда-сюда перебегают силуэты вооружённых людей.
     Свет загорается. На сцене мы видим Гурия, Матрёну Никаноровну и Ваню.

Ваня. И всё-таки мы его отбили, клянусь оперой... Командира нашего у немцев отбили... Ворвались в село с двух сторон - и спасли!
(После паузы)
Гурий, я не знаю, как сказать... Это брат мой Михаил... Мне тяжело говорить, но... Михаил - один из тех, кто командира нашего захватил, кто Володю твоего убил...
(С трудом подбирая слова)
...Когда бой почти закончился, я заметил пулемёт у крайней избы. Я подполз, метнул гранату. Когда дым рассеялся, увидел убегающего пулеметчика - из полицаев. Я погнался за ним, выстрелил. Он упал, потом вскочил, бросился в лес. Я за ним. Кое-как настиг. Полицай встал на колени, поднял руки... Я в лицо ему глянул - и застыл на месте, волосы дыбом... Это был Михаил, мой брат!

Гурий (хватает Ваню за плечи). Брат? Твой брат?.. И что же ты сделал?

Ваня. Я дал ему пистолет... Чтобы он сам... Чтобы не было позора...

Гурий. Он застрелился?

Ваня (опускает голову). Да... На моих глазах...

     Гурий молчит. Как будто в полузабытьи он делает несколько шагов в сторону.

Гурий. А вот Володька - не на моих глазах погиб. Один он у меня оставался - и вот нету его теперь, нету...

     На экране хроника: партизаны хоронят убитых товарищей. Рефреном - стихотворение Игоря Григорьева:

Глумится дым: дотла деревня.
Твоя. Дотла.
Мертва трава, черны деревья,
Металл — зола.
 
Все сорок братьев — оземь сходу
У рубежа:
Прошедшие огонь и воду,
Спят, не дыша.
 
А ты, живой, не спи, усердствуй,
Гори от мук,
Прижми к земле плотнее сердце,
Чтоб тише стук.
 
Бери патроны. Вытри слёзы—
Живи, простят.
О павших плачницы-берёзы
Отшелестят.
 
Пусть ноябрю ништо до смерти:
Жжёт снег, бьёт дождь, —
Ты дышишь в гиблой коловерти.
И ты придёшь.
 
Дойдёшь, чтоб снова распрямиться,
С живыми встать.
А поле кружится, дымится —
Зги не видать.

Матрёна Никаноровна. На то она и война, миляга ты мой... Я вон восемь сынов родила да семь дочек. Два раза парой Господь наделил!.. А где они все таперича? Не знаю... Зато вы вот у меня есть.

Гурий. Да, мы. И ещё - мечта о победе!.. Мы - и Родина. Скоро мы её увидим, очистим родную землю от врагов - и увидим. Вы ведь помните, какая она у нас?
(Делает шаг к авансцене)
Её глаза – безбрежные просторы морей и океанов; ее руки ласкают всё человечество; одно её слово ведет в огонь и в воду целые армии, заставляет кипеть и клокотать кровь в безумной отваге; по её приказу, без капли страха, с улыбкой на лице готовы умереть я и ты, и двести миллионов других. Её лицо – белизна тундры, золото хлебов, зелень кипарисов, её улыбка – нефть Баку, железо Криворожья, уголь Донбасса, золото Сибири, рубины и алмазы Урала, её груди вздымаются над всем миром хребтами Кавказа и Тянь-Шаня. Её имя – Русь, Россия…
(Осекается, словно застыдившись высокопарных слов)
Ваня, будь другом, дай закурить...

     Звучит стихотворение Игоря Григорьева:

В который раз одно и то ж,
В который
Цветущая волнится рожь
По косогору?
 
Родимый край, в который раз
Июля россыпь?
Сто лет назад, вчера, сейчас —
На зорях росы.
 
Всё тот же галочий галдеж
Над придорожьем.
Так почему же не найдешь
Земли дороже?
 
Так почему же холодны
Края чужие?
А здесь седые валуны
И те живые,
 
И каждый листик и плетень
Любим до боли?..
Всё те же песни!
Тот же день!
Всё то же поле!

     Ваня сворачивает цигарку для Гурия, раскуривает её. Затем берёт гармонику, начинает играть "Вставая, страна огромная...".

Ваня. "Дадим отпор душителям
           Всех пламенных идей..."

Матрёна Никаноровна. "Не смеют крылья чёрные..."

Гурий. "Пусть ярость благородная..."

     Песня продолжает идти фоном. Между тем луч света выхватывает стоящего в углу человека в чёрном мундире. Это гестаповец Тодт.

Тодт. Что это за люди, из какой материи они устроены? Им незнакомы такие вещи, как страх и боль, у них нет нервов… Я работал во Франции, в Югославии, в Польше, и везде моё имя было символом страха. Вдруг какая-то Россия. Некультурная, многоязычная... Здесь только бы и работать. Так нет же!.. Где корень зла?.. Если бы один, но они все такие. Даже сознание близкой смерти не развязывает их языки!
(Закрывает глаза руками)
Как я устал, обрабатывая материал советской закалки, как я устал!..

     Луч света гаснет и спустя мгновение звучит залп из нескольких выстрелов.

     И снова мы видим на сцене Гурия, Ваню, Матрёну Никаноровну. Теперь к ним присоединился и спасённый Командир.
     Света на сцене становится всё больше - и вот мы замечаем за спинами главных героев множество других людей. Они сидят у костров и ждут приказа действовать.
     Среди новых лиц - люди в военной униформе разных веков. У крайнего слева костра чистит ружьё усатый гренадёр суворовско-кутузовской эпохи, а рядом с ним читает книгу парень в панаме и с автоматом Калашникова - он явно из времён афганской войны. По центру чинит прохудившийся сапог русский артиллерист периода Крымской кампании, он перебрасывается тихими фразами с пожилым кавалеристом в кожанке и будёновке. А справа огоньками подмигивает костёр, у которого примостились юнец в каске и громоздком бронежилете (не из Чеченской ли войны он попал сюда?), матрос в чёрном бушлате и неулыбчивый мужчина в камуфляже без погон, с нашивкой на груди в виде георгиевской ленточки...
     От одного из костров отделяется фигура Бикчурина. Казах выходит на авансцену, достаёт из-за пазухи свою птичку. Какое-то время партизан держит птичку в ладонях, а потом резко подкидывает её вверх.

Бикчурин (задрав голову - птичке). Летай, птичка! Летай - не упади больше... Высоко-высоко летай, воля, свобода летай... Ты счастливый, птичка!

     Бойцы у костров разом отвлекаются от своих дел. Теперь они тоже внимательно наблюдают за тем, как где-то высоко в облаках перебирает крыльями выхоженная партизаном лесная птаха.

     Загорается экран - на нём мы видим множество режущих крыльями небо птиц. Они поднимаются всё выше и выше, они наслаждаются полётом, свободой и открывшейся панорамой бескрайних полей и лесов.

     На экране возникает портрет Игоря Григорьева. Звучит его стихотворение.

Мы все на виду кочевали у смерти,
Огнём крещены и мечом.
И я не забыл обещанья, поверьте,
Как вы, не забыл ни о чём.
 
Всё помню: немую работу разведки,
Полёгших безусых ребят...
Под сердцем моим пулевые отметки
Доныне к погоде горят.
 
Доныне свинец чужеземца-солдата
Покою спине не даёт;
И тяжкий валун над могилою брата
Сжимает дыханье моё.
 
Нет! Я ничего не забыл, хоть и рад бы
О многом, что знаю, не знать.
И жжёт мою  душу  огонь  нашей клятвы,
И сердце попробуй унять.


               

                ЗАНАВЕС               cherlak44@yandex.ru