Жизнь одного краснодарца. Глава 2. Воспоминания

В 1921 году, когда был голод в Поволжье, случился голод и у нас на Кубани. Долго сидели на одной макухе . Покупали ее в плитах, откалывали кусочки и грызли их. Когда удавалось купить макуху из сои, это считалось десертом — она была нежнее и вкуснее. Также покупали грушу-дичку. Мама варила из нее компот, засыпала жидкость мукой, и получалось что-то вроде киселя с фруктами.

Папа взял два огорода. Один был около нынешнего восточного трамвайного депо. Тогда в этом районе город заканчивался улицей Маяковского — это один квартал от улицы Шевченко. Трамваи не ходили, и мы передвигались пешком: отец, я, две сестры; мама большей частью оставалась дома.

Второй огород был в «Круглике» — теперь там институт масличных культур. В то время это было далеко за городом, здание теперешней фабрики кожизделий было тогда заводом «Жиркость»: на нем перерабатывали кости животных, получая столярный клей.

Весь долгий путь на огород и обратно отец с нами всегда разговаривал, рассказывал что-нибудь интересное или задавал нам устные задачи, а мы их на ходу решали. Благодаря этому дорога наша как будто сокращалась. Хуже обстояло дело с уборкой урожая и доставкой его домой — ходили согнувшись под тяжестью мешков.
Территория огородов обносилась глубокой канавой. Каждый огородник обязывался вырыть столько-то саженей этой канавы; я всегда помогал отцу в этом деле. На каждом участке был построен курень из подсолнечных бодылок, травы и соломы, в нем мы жили по нескольку дней. Иногда надо было дежурить на высоких вышках по общей охране огородов. Мы спали с отцом на вышке, укрывшись старой буркой. Воевали с комарами. Сидели у костра, пили чай. Об этих огородах осталось хорошее воспоминание.

*  *  *

С осени 1921 года я начал ходить в школу. Располагалась она на улице Борзиковской (Коммунаров)  и называлась «Приказчичьей» (очевидно, там раньше учились те, кто работал или хотел работать приказчиком). Условия были очень плохие, часто случались перерывы из-за отсутствия освещения или отопления. Книг и тетрадей не было, писали на чем придется, где что удастся достать.

Как-то у меня случилось происшествие: около школы торговал бумажными дудочками и мячиками на резинке один китаец. Многие дети покупали их. Как-то купил дудочку и я. Не помню, откуда взял деньги — должно быть, взял без спроса у мамы. Когда принес эту игрушку домой, отец страшно возмутился из-за моего своевольства и забрал меня из той школы.

Какое-то время я сидел дома, а потом отец отдал меня в «Журавлевскую» школу. Помещалась она по улице Рашпилевской, между улицами Мира и Штабной (Комсомольская). Сейчас там от нее не осталось и следа. Учеба тоже проходила с перерывами. В этой школе я закончил второй класс — тогда они назывались группами. 1, 2, 3 и 4-я группы составляла первую ступень; 5, 6, 7, 8, 9-я группы — вторую.

С сентября 1922 года отец перевел меня в среднюю школу №5. В меньшей части трехэтажного здания а углу улиц Седина и Мира помещалась наша школа, а большая его часть была занята пожарной частью. На перекрестке проезжей части стояло кирпичное сооружение, называвшееся «Екатерининские ворота», с тремя арками: среднее большое, в нем проезжал трамвай, а по обоим сторонам от него проходы меньших размеров, в которые проходили люди. Говорили, что эти ворота были сооружены в честь приезда Екатерины II.

Школа стояла напротив Екатерининского собора, который есть и сейчас, но его окружили пятиэтажные дома. Раньше вся территория вокруг собора была засажена деревьями. Пожарные разбили здесь цветники и установили около них много лавочек, где и собирались все мы, ученики, перед началом занятий. Некоторые играли в футбол, а иногда устраивали «выяснение отношений». Зимой здесь же играли в снежки. Таким образом, площадь вокруг собора стала нашим школьным двором. По неписаному закону лавочки были закреплены за той или иной группой.

Группа у нас была смешанная: девочки и мальчики, примерно поровну. Выдавали один учебник на пять человек, что заставляло нас объединяться в пятерки — вместе готовили уроки, в перерывах баловались, боролись.

С дровами для отопления было плохо и нас обязывали приносить по полену дров. Помню, идешь в школу, и у тебя в одной руке пачка книг, тетрадей и пенал, связанные ремнями, а в другой — полено.

Позднее, когда начался НЭП, условия жизни стали быстро улучшаться. Продуктов везде было изобилие — и в магазинах, и на рынке. А больших рынков в городе было три: Старый рынок (там теперь сквер «со слоном»); Новый базар (теперь Кооперативный) и Сенной. В воскресные дни привоз был такой, что на базарных площадях не умещались все приехавшие из станиц. Весов не было, поэтому мерили возом (дрова, уголь, арбузы, дыни), мешком (картофель, яблоки, груши), ведром, миской. Ягоды — корзинками.

Было очень много рыбы в свежем, солено-вяленом и копченом виде. Весь квартал, примыкающий к Новому базару, состоял из рыбных магазинов. Вдоль улицы Гоголя был, так называемый, «обжорный ряд». Здесь в небольших ларьках варили на мангалах и тут же продавали борщи, жарили котлеты, шашлыки, свежую рыбу. Аппетитные запахи щекотали нос — такого обилия продуктов потом я за всю свою жизнь не видел.

На углах улицы Красной стояли цилиндрической формы ларьки, в которых торговали фруктами и восточными сладостями армяне, греки и персы (так тогда называли иранцев). Из-за большой конкуренции цены не поднимались. Около электробиографа «Мон-Плезир» был магазин газированных вод с разнообразными сиропами, а по улице Гоголя около Красной была фабрика по производству халвы и тут же магазин по ее продаже. Открылось много ресторанов, где «прожигали жизнь» нэпманы.

Когда я был уже в 8-й группе, отец купил мне отрез черного сукна, и настоящий портной сшил мне форменные флотские брюки-клеш без застежки спереди. Сбылась моя заветная мечта. Я одевал эти брюки в праздничные дни и очень берег их.

В теплое время года мы все ходили в деревянной обуви. Из доски по форме ступни выпиливали подошву, к ней прибивали ремешки, и получались босоножки. Для мамы и сестры Лели отец где-то покупал изящные деревяшки с каблучком и выемкой для пятки. На осень и зиму заказывали у кустарей ботинки, в которых подошва крепилась при помощи деревянных шпилек. Обувь была непрочная, подошва часто отрывалась и приходилось отдавать ботинки в починку.

Процветало самогоноварение. Самогон тогда был вонючий, с сивушными запахами, морковного или абрикосового цвета. Из чего его гнали, не знаю.

Как-то в нашем дворе в подвале школы милиция обнаружила у истопника тридцативедерную бочку бражки. Милиционеры заставили женщин-техслужащих таскать самогон ведрами во двор и выливать в помойную яму; так эти женщины, пока выполняли поручение, напились пьяными: бражка, видимо, была уже готова.

В самом начале НЭПа мама решила торговать мороженым. У нас была мороженица с бачком литра на три емкостью, с мешалкой внутри. Бачок устанавливался в специальную бочку и ручкой через коническую зубчатую передачу приводился во вращение. Молочная масса заливалась в бачок, а в бочку накладывался лед и для понижения температуры засыпался солью.

Лед продавался частниками во многих дворах города. Люди делали так: в сараях выкапывали глубокие ямы и в зимнее время наполняли их льдом с Карасуна или с Кубани, а сверху накрывали толстым слоем соломы. Лед хорошо сохранялся все лето. Продавали его на вес. За льдом и вафлями обычно ходил я. Родители готовили молочную массу, сестры крутили ручку мороженицы.

Торговля шла успешно, так как мороженое было домашнее — вкусное и жирное. Но однажды маму задержала милиция за то, что она торговала без патента, и продержали в отделении полдня. Это событие отбило у нее всякую охоту и торговля прекратилась, зато мы сами наелись мороженым вволю.

*  *  *

Я рос болезненным мальчиком. Кроме детских болезней (корь, коклюш, скарлатина, ветрянка) у меня была хроническая малярия, которой вообще славился Краснодар, так как вокруг города было много болот, заросших камышом, и озер: Хомуты, Подкова, Карасун — все они являлись рассадником комаров. Камыш ежегодно жгли, воду в болотах заливали нефтью, но все это помогало мало.

С наступлением лета начиналась и моя болезнь. Причем проявлялась она через день: сегодня хожу здоровым и играю, а назавтра меня трясет озноб, температура доходит до 40о С. Бывал и бред, причем почти всегда один и тот же: будто я один плыву в безбрежном море, меня качает и конца этому нет. Меня поили хиной, делали уколы. Потом хины не стало и вместо нее применяли акрихин — таблетки желтого цвета.

После окончания гражданской войны отец решил повезти меня к морю. Одна наша знакомая работала в детском доме, в Новороссийске. Помещался он на бывшей двухэтажной даче князя Голицына, на берегу моря за цементными заводами, недалеко от теперешней нефтеналивной пристани Шесхарис. Тогда там кругом был лес. Сейчас район застроен, но развалины дачи еще сохранились; она была выполнена в стиле какого-то средневекового замка.

Новороссийск тогда имел очень непривлекательный вид: одноэтажные серые домики, все улицы покрыты битым мергелем (хорошее сырье для получения цемента; из него состоят все горы там). Город пыльный, питьевой воды нет — ее привозили из села Кабардинка. Теперь город преобразовался — стал красивым, многоэтажным и зеленым от посаженных деревьев, а в двадцатые годы не было ни одного деревца.

Когда начался НЭП и жизнь улучшилась, мы стали ежегодно выезжать всей семьей в Геленджик. Это был традиционный курорт краснодарских учителей; многие из них имели там дачи на Толстом мысе.

В Геленджике пляжа тогда не было. Был узкий каменистый берег. Косые пласты мергеля уходили в глубь моря. Дно заросло морской травой и купаться было неприятно. Только кое-где под водой просматривались тоненькие песчаные дорожки, и все старались попасть на них.

Мы с папой много ходили пешком в горы, в Фальшивый Геленджик (ныне Дивноморск) и Джанхот. Снимали комнату на самой окраине города (чтобы подешевле). Пока жили здесь, приступов малярии у меня не было, но как ехали через Новороссийск или приезжали в Краснодар, болезнь опять мучила меня. Врачи говорили маме, что я «не жилец на этом свете». Купались тогда не на берегу, а в специальных деревянных купальнях. От купальни в море над уровнем воды был натянут канат на трех сваях, чтобы люди, не умеющие плавать, могли держаться. Плавал я только на спине отца, обхватив его за шею.

Интересно, как мы добирались тогда до Геленджика. От Краснодара до Новороссийска доезжали ночным поездом. Он шел очень медленно, и на этот путь уходило шесть — семь часов. В Новороссийск прибывали на рассвете. На привокзальной площади обычно стояло несколько линеек (так называли повозки на рессорах для перевозки пассажиров, одно- или двухконные). Всегда нанимали линейку с одним или двумя попутчиками. На повозку складывали багаж и садились немощные и маленькие дети; у нас садилась мама, так как была слабенькой. Отец, я и обе сестры шли пешком (от Новороссийска до Геленджика было тогда 42 км).

Сразу за Новороссийском дорога шла зигзагом; эти зигзаги называли «тещин язык», так как они огибали несколько ущелий. Покрытие дороги было гравийное или мергелевое. Уже после Великой Отечественной войны дорогу выпрямили, построив много мостов, за счет чего ее длина значительно сократилась. Тогда же, в 1923 году, путь наш был крайне утомительным. Добирались на место уже затемно, очень уставшие.

Один год вместе с нами поехали родственники по линии мамы. Наша дача была далеко от города, за леском на Толстом мысе. Вечером взрослые ушли в гости к знакомым, дома остались дети (нас трое и двое детей хозяйки). Сидели при керосиновой лампе. Вдруг кто-то стал ломиться во входную дверь. Мы испугались. Притушили свет в лампе и стали думать: что делать? Решили, что надо кому-то бежать в город за взрослыми. Ребята, хоть и были здоровыми, побоялись ночью идти через лес. Тогда вызвалась наша Леля — оказалась самой храброй. Тихонько открыла окно, вылезла и растворилась в ночи. Мы сидели неслышно, дрожа и едва дыша от страха.
Наконец показалось множество людей с фонарями и палками — это Леля привела родителей, а вместе с ними пошли на выручку и все гости. Оцепили дом, взошли на веранду и обнаружили около входных дверей... спящего бычка. Это он, видимо, терся об дверь, а мы решили, что это ломятся грабители. Все дружно хохотали. Зато Леля за свое бесстрашие стала героем вечера.

Одно лето, когда я уже был в 6-й или 7-й группе, отец устроил мне поездку в Геленджик вместе с учениками школы №6, где был директором его товарищ. Детей было человек сорок, мальчики и девочки; жили в помещении школы ФЗУ , сами по очереди готовили себе еду, ходили на экскурсии в горы, на Тонкий мыс, в лес. Собирали ожину и кизил, дикие груши и яблоки. Месяц прошел очень весело. Один раз я что-то не поделил с одним парнем, и на опушке леса, в окружении всей группы, мы дрались один на один. Он был ниже ростом, но плотнее меня, однако я разбил ему нос в кровь — победа осталась за мной.

Варили мы себе в основном сладкие молочные каши, которые нам очень надоели. Женя Иванов все время тосковал, что нет мяса. Как-то раз на берегу мы увидели дохлого дельфина, который издавал неприятный запах, и мы предложили Жене набрать себе мясца. Он очень сердился.

*  *  *

Не помню точно, при какой воинской части у нас во дворе по улице Красноармейской, 33 был оборудован из толстых бревен большой спортивный городок, в котором были: турник, кольца, шест, два каната, бум и качели. Все это было сделано для физической подготовки солдат и офицеров. Конечно, не остались в стороне и мы, дети. Качели — большие, с двойной веревкой, на которую укладывалась длинная доска,— были заняты целыми днями. Когда военных в здании школы не стало, я бегал по вечерам из одного конца двора в другой помногу раз, что называется, до седьмого пота, чтобы укреплять свое здоровье. Выше я уже упоминал, что был слаб из-за малярии.

У нас в школе был прекрасный учитель по физкультуре Андрей Андреевич Есаулов. Сам борец в тяжелом весе, он вербовал учеников в спортивный клуб. У «Совторгслужащих» силами спортсменов из старого кирпичного склада был построен дом физкультуры (напротив теперешнего сквера «со слоном»). История этого сквера такова: до революции и в первые годы после нее на этом месте был Старый базар. Вся площадь была вымощена булыжником, стояли ряды деревянных магазинов и ларьков. Потом базар закрыли, булыжник разобрали и увезли. Весь квартал огородили высоким деревянным забором и устроили городской стадион, который существовал много лет. После войны стадион закрыли и на его месте разбили детский сквер имени Свердлова, что существует и поныне.

Андрей Андреевич привлек меня к занятиям борьбой (ее раньше называли французской, затем финской; теперь это классическая борьба). Я очень увлекся. Дела у меня шли успешно: особой силой я не отличался, но техника была хорошая. Я участвовал в городских соревнованиях и ездил командой в другие города: Грозный, Ростов-на-Дону, Харьков, Таганрог, Новороссийск и в Москву на спартакиаду 20-тилетия РККА и 15-тилетия ««Динамо». Команда у нас была хорошая, дружная, интернациональная: были русские, армяне, греки, грузины. Были все необходимые весовые категории. Впоследствии жизнь у моих товарищей сложилась трагично: кого-то репрессировали, кого-то расстреляли, кто-то погиб на войне.

Борьбой я занимался до самой войны; пробовал заниматься и после, но условий никаких не было: наша команда исчезла, принять душ после занятий было негде — все разрушили в военные годы.

Были у меня и травмы: поврежден позвоночник в пояснице, поломаны ребра и всегда ссадины на лице и локтях. Однако занятия спортом укрепили мое здоровье, выработали упорство и настойчивость.

В школе я учился хорошо (оценок за успеваемость тогда было две: удовлетворительно и неудовлетворительно). Этому способствовало то, что большинство учителей хорошо знали моего отца и всегда рассказывали ему о моей учебе, поэтому я старался, чтобы на меня не было никаких нареканий. Я был в числе активистов и в классе, и в школе; занимался в различных кружках: литературном, фото, астрономическом, физкультурном, историческом — не во всех сразу, а по мере прохождения дисциплин. Часто делал доклады. Начиная с пятого класса, постоянно работал в физическом кабинете вместе с несколькими учениками старших классов. Мы чинили приборы, изготавливали электрические аккумуляторы для радиоприемников, собирали детекторные и ламповые приемники, заряжали аккумуляторы от динамо-машины.

В школе была организована так называемая «Синяя блуза». Она готовила к постановке спектакли и концерты для школьных вечеров; все участники были одеты в синие рубашки из сатина, отсюда и ее название. Руководил «Синей блузой» на общественных началах молодой парень со стороны, работавший в типографии — очень хороший организатор, режиссер и артист. Из типографии он приносил новые сценарии, тексты стихотворений и песен. Его вся школа любила.

На уроках мы вели себя по-разному: на математике, русском, физике, обществоведении почти всегда была хорошая дисциплина, а вот на пении, рисовании, немецком сильно баловались и выводили учителей из себя. То кто-нибудь принесет кошку, посадит ее в парту и на немецком придавит ей хвост: она дико кричит — дружный смех всего класса и возмущение преподавателя. То принесут будильник, заведут его на середину урока и спрячут в заднюю парту, где никто не сидит; он неожиданно зазвонит — и опять переполох. Иногда срывали последние уроки, когда уже стемнеет: в электропроводку втыкали булавку через два провода — пробки перегорали, и нас отпускали домой.

Если какой-нибудь учитель заболевал, то в класс приходил завуч, принося с собой приключенческий роман или детектив, который читал нам вслух. Мы очень любили этого учителя и всегда сидели тихо.

Когда я перешел в 8-ю группу, у нас в школе создалась параллельная группа из вновь набранных учеников. В ней училась одна девочка, Люба Саак, которая мне очень нравилась. Жила она на углу улиц Октябрьской и Чапаева. В школу ходила пешком мимо нашего дома, и я всегда старался встретить ее, чтобы идти вместе. Мама не одобряла мою симпатию из-за того, что Люба была еврейкой, однако я не переставал ухаживать за ней до окончания школы. Родители ее занимались вязанием чулок и носков, которые продавали на рынке. В то время они были «лишенцами», то есть не имели права участвовать в выборах, а Люба не могла поступить в вуз.

По окончании школы обе выпускные группы решили пойти пешком в Горячий Ключ. Жили в Горячем Ключе в здании школы, ходили в экскурсии по радиальным маршрутам. Хорошо запомнился поход в Фанагорийские пещеры. Из консервных банок, прибитых к палкам и набитых паклей, смоченной в керосине, мы сделали факелы; с ними бродили по подземным гротам; видели сталактиты и сталагмиты, но они были не блестящие, так как в воде, из которой они образовались, содержалось много глины. Воспоминания об этой поездке сохранились у меня на всю жизнь.

После наши с Любой пути разошлись: я поступил в институт, а она уехала в Юзовку (нынешний Донецк) и там на шахте преподавала в школе (нам после окончания школы присвоили звание учителя I-й ступени). Через два или три года ее родители переехали в Ростов, и она там же поступила в финансово-экономический институт. Мы опять начали с ней встречаться. Я сделал ей предложение, но она сказала, что сперва нужно закончить учебу, а там будет видно. Возможно, причиной была национальность, только судьба развела нас уже окончательно.

Продолжение следует