Жизнь одного краснодарца. Глава 3. Воспоминания

Студенческие годы

Летом 1929 года я стал готовиться к поступлению в вуз. Целые дни решал задачи по алгебре, геометрии и тригонометрии, учил физику и все, что требовалось по программе. Никто из родных меня не контролировал — я делал все сам, так как хорошо понимал, что надо получать специальность и переходить на «свой хлеб», чтобы облегчить отца.

Намеревался ехать учиться в Донской политехнический институт, как и сестра Леля, но папа убедил меня держать вступительные экзамены на физмат Краснодарского пединститута. Экзамены сдал успешно, но на математике чуть не «поскользнулся». Весь материал я за лето проработал хорошо, не хватило времени только на теорию соединений.

Экзамен по математике тогда проходил так: в актовом зале института по улице Седина, 4 на сцене стоял длинный стол. По одну сторону сидел экзаменатор, а по другую, напротив него, садились пять абитуриентов. На столе россыпью лежали билеты, написанные на маленьких листочках. Беру я билет и вижу: теория соединений. У меня сердце «ушло в пятки», думаю: конец мне, не сдам. Но тут, на счастье, экзаменатор отвернулся, а я дунул на свой билет, и он улетел на общую кучу. Тогда я взял другой, как будто бы впервые. В нем был тот материал, который я знал. Вот так и сдал экзамен.

1 сентября меня зачислили на первый курс физико-математического факультета. Я долгое время не мог привыкнуть к мысли, что я уже студент, а не ученик.

У нас в группе собрался хороший коллектив, мы весело проводили свободное время. Во дворе института играли в волейбол, баскетбол и футбол; часто бывали вечера. Я и здесь вел общественную нагрузку: меня назначили ответственным за подписку на газеты и журналы по институту. Я сдавал подписные листы и деньги в «Союзпечать» (угол Красной и Орджоникидзе) и каждый день получал там печатные издания, приносил их в институт и раздавал по факультетам и группам.

После окончания летней экзаменационной сессии всех мужчин I-го курса направили в военные лагеря в станицу Славянскую-на-Кубани (ныне город). Отвезли нас туда в товарных вагонах, в лагере переодели в форму с сапогами и обмотками. Я попал в отделение связи и все время носился с катушками проводов и телефонными аппаратами. Гоняли нас хорошо. Наша рота размещалась в деревянном бараке, спали на сплошных нарах, на матрацах и подушках, набитых соломой. Обедали под навесом, крытым камышом. Кормили хорошо — питательно и вкусно, я потом всю жизнь с удовольствием вспоминал эту кормежку.

Летом я занялся переводом в Новочеркасск в Донской политехнический институт (ДПИ) на механический факультет. Отправил все документы, и меня зачислили на 2-й курс с досдачей некоторых дисциплин, которых в пединституте не проходили (в частности надо было сдавать техническое черчение). Когда я представил свой первый чертеж преподавателю, он посмотрел его и, не говоря ни слова, перечеркнул его крест накрест красным карандашом, а потом сказал: «Следующий!» У меня чуть дар речи не отнялся. На все мои вопросы «Почему?» он отвечать не стал и ничего не объяснил. Тогда я проконсультировался у старшекурсников, а затем выполнил лист заново. Ребята у меня все проверили, и в этот раз все прошло успешно. В дальнейшем, прежде чем идти сдавать другие листы, я предварительно консультировался у старшекурсников.

В институте была специальная чертежная комната, за каждым студентом закреплялась отдельная доска, к которой приклеивали ватман и не снимали его до тех пор, пока чертеж не будет готов, а потом лезвием вырезали его по формату. Такая методика исключала возможность сдвига чертежа при повторном накалывании.

Обстановка в институте Новочеркасска резко отличалась от той, что была в Краснодаре. Там все студенты были молодые люди, больше половины женщины; здесь же почти одни мужчины, причем уже в летах — все парттысячники , большинство семейные. Женщин единицы, настроения очень серьезные, все чем-то озабочены.
На частной квартире, куда меня устроил отец, жить было скучно и как-то неуютно. Когда наступили холода, комнату задувало. Занимаясь, я ставил горящий примус под стол, на плечи накидывал пальто. Потом ребята уговорили меня перейти жить к ним, тоже на частную квартиру напротив института. Вчетвером они занимали две маленькие комнатки, а мне хозяева поставили кровать в проходе за занавеской.

Занимались мы дома очень добросовестно, прорабатывали все, что было задано, а иногда заглядывали и в тот материал, который будет проходиться дальше. Если не спалось, читали политэкономию — сразу начинало клонить в сон, это было наше снотворное. Никаких соблазнов не возникало: идти гулять было просто некуда, в городе работало всего два кинотеатра.

Помню, наступал 1931 год. Мы встречали его в занятиях (тогда 1-е января не праздновали). Около полуночи кто-то предложил выпить тройной одеколон, чтобы отметить наступление Нового года. Разлили по стаканам пузырек, выпили, а он — горький-прегорький. Закусили, посмеялись и легли спать. В коллективе жить стало значительно веселее.

Город Новочеркасск расположен на возвышенности и там часто дуют сильные ветры. ДПИ представлял из себя своеобразный городок, состоящий из нескольких красивых корпусов для каждого факультета. У нас занятия проходили в главном пятиэтажном корпусе прямоугольной формы, внутри которой был замкнутый двор. В него на всех пяти этажах выходили кольцевые открытые коридоры (как балконы), а сверху сделано стеклянное перекрытие, отчего во дворе сохранялось тепло — в нем у нас проходили занятия физкультурой. Здание еще не отделали до конца: в коридорах и некоторых аудиториях полов не настелили, и под ногами был песок и цемент. В здании главного корпуса сверху от осадки фундамента появилась большая трещина; говорили, что проектировавший его архитектор из-за своей оплошности застрелился.

Вскоре произошла реорганизация института — его разделили на шесть самостоятельных вузов: сельскохозяйственного машиностроения, строительный, металлургический, авиационный, горный и химический. Я попал в институт сельскохозяйственного машиностроения на специальность «деревообработка», отчего был в ужасе, так как мечтал стать теплотехником. Но нам, молодым, и пикнуть не дали — все преимущества были у матерых парттысячников.

Имущество ДПИ разделили между всеми вновь образованными институтами и начали перевозить их в другие города. Наш перевели в Ростов-на-Дону. В ходе реорганизации многие преподаватели, еще из дореволюционного состава, уехали в Москву и Ленинград, прекрасную техническую библиотеку растащили по частям.
У нас преподавал термодинамику доцент Прощаков, наружностью похожий на Молотова, уже пожилой; он имел привычку опаздывать на лекции на пять — десять минут. Как-то староста поднялся и сказал ему, что вся наша группа вызывает его на соцсоревнование по труддисциплине, намекнув на его опоздания. Прощаков, ни слова не говоря, снял пенсне, собрал свои бумаги и ушел из аудитории и в ректорате отказался от нашей группы — дядя был с гонором.

*  *  *

Ввиду того, что наш институт назывался с.-х. машиностроения, то областное начальство стало привлекать студентов на общественно-хозяйственные компании. Так, весной 1931 года в окрестностях Новочеркасска мы занимались уничтожением сусликов. Технология была следующая: мы приходили рано утром в поле, растягивались по цепочке; нам давали каждому ведро и кружку. Обычно суслики становятся около своих норок на задние лапы и свистят, а при нашем приближении стремительно прячутся. Когда мы вливали в норку кружку воды, суслик выскакивал и начинал отряхиваться. Тут следовало не теряться: хватать зверька за холку и с силой бить его о землю. Если неудачно схватишь, он прокусывал палец. Сзади нас шли местные жители и подбирали убитых сусликов, чтобы сдавать их на пушнину.

Осенью 1931 года наш институт переехал в Ростов на завод Ростсельмаш. Студентов поселили в бывшем общежитии ФЗУ. Здание было очень запущенное со множеством клопов. На первом этаже размещались цеховые ларьки, в которых рабочим по талонам продавали завтраки, отчего в летнее время роились полчища мух. Мы проходили производственную практику в цехах завода, и когда приходили домой с ночной смены, то эта «живность» не давала нам спать. Делать нечего — нашли выход: клали матрац под кровать, а сверху занавешивали ее газетами. Так удавалось избавиться от мух и хоть ненадолго уснуть.

Один раз вышел такой случай: Никиша Дудин заболел. Температура высокая. Пришел старичок-доктор, смотрит — на кроватях никого нет, спрашивает: «Где же больной?» А больной из-под кровати говорит: «Я здесь!» Врач рассердился, решил, что его разыгрывают, и ушел. Мы его догнали и все объяснили, но он так и не вернулся.
Вскоре выстроили пятиэтажное общежитие, и нас переселили туда. У нас была хорошая комната на пять человек; в коридоре стоял кипятильник «Титан», из которого мы брали кипяток для чая. Хлеб тогда в магазине давали по карточкам.
Стандартная булка овальной формы без веса полагалась на четверых. Мы по очереди покупали хлеб на всю комнату и каждый отрезал, сколько ему надо, и ел. Когда же в столовой кормить стали плохо, а в магазинах ничего купить было нельзя, появилась жадность: та пайка больше, а эта меньше (как в сказке про жадных медвежат). Чтобы никому не было обидно, мы взяли палку, разделили ее на две части, в середине привязали петлю, а на концах — веревочки, получилось нечто вроде весов. Разрежем булку и на этих весах уравновесим. Каждый свою пайку делил на три части: на обед, ужин и завтрак. Но вечером весь хлеб обыкновенно съедался и на утро есть было нечего, поэтому довольствовались только «жареной водой»: брали из «Титана» кипяток, немного подсаливали его и пили. На занятиях в животе бурчало и очень хотелось есть. Иногда папа с мамой, отрывая от себя, присылали мне в посылочке немного кукурузных сухарей, и у меня был праздник. Но я хорошо понимал, как трудно родителям собрать для меня эти сухари. Часто появлялось желание бросить институт и пойти работать, но рассудок брал верх — учеба продолжалась.

Иногда профком выдавал нам на группу талоны на промтовары (носки, чулки, спецовочные брюки и куртки). Наш Никиша (Никифор) всегда выпрашивал себе женские чулки, при том он был одиноким и не имел даже дальних родственников. Как-то мы у него спросили: «Зачем тебе женские чулки?» Он отвечает: «Для себя. Когда одеваю, то всей ноге тепло, а потом, когда внизу они порвутся, я отрезаю порванное и немного приспускаю чулки вниз. Их хватает надолго, не то что носки». Вот так экономили!

Вспоминается еще оригинальный случай. Однажды после занятий мы пришли к себе в общежитие и лежим на кроватях. Стук в двери, заходит милиционер и спрашивает: «Александров Александр Петрович здесь живет?» Саша вскакивает и говорит: «Я!» Милиционер ему велит: «Одевайтесь и пойдемте со мной». Они ушли. Поздно вечером Саша возвращается расстроенным. Оказывается, его подозревают в ограблении железнодорожной кассы в Ростове; все данные сходятся с данными преступника, разница только в годе рождения. Мы над ним смеемся: «У тебе денег много, с нами не поделишься?» А ему не до смеха. Уголовный розыск его терзал целый год постоянными вызовами и допросами. Потом настоящего грабителя поймали. Перед Сашей извинились и оставили его в покое.

Выше я писал, что был недоволен тем, что попал на специальность по деревообработке, но когда мы прошли производственную практику в цехе Ростсельмаша, просторные светлые цеха, смолистый запах, прекрасные станки, на которых быстро изготовлялись всевозможные детали — заставили меня изменить свое мнение. Однако вскоре нашу специальность закрыли из-за нехватки преподавателей. Мы были в горе. Нам предложили выбирать любое из двух направлений: конструирование машин для обработки земли (плуги, бороны, сеялки) или же обработка металлов давлением в горячем и холодном состоянии. Я, да и вся группа, выбрали вторую специальность как более широкую.

*  *  *

С сентября по декабрь 1932 года я проходил практику на литейно-механическом заводе в Краснодаре. В первых числах ноября ко мне обратился профорг с предложением поехать на пару-тройку дней на уборку кукурузы вместе с воинской частью. Надо сказать, что из-за так называемого «кулацкого саботажа» на Кубани было трудно с продуктами — начинался голод 1933 года. Соблазнившись армейским питанием, я охотно дал свое согласие.

6 ноября мы собрались на улице Красной около здания ОСОАВИАХИМа. Нас построили и повели в расположение воинской части «Самурские казармы» на улице Северной. После медосмотра стали выдавать обмундирование (брюки, гимнастерку, сапоги, портянки, шинель, буденовку, котелок и две пары белья). Последнее нас смутило: «Зачем на три дня смена белья? Давай-ка, ребят, смываться!» Но на проходной нас не выпустили — пришлось все получать и переодеваться. Набралось нас таких тысяча человек. Пополз слух, что готовится подавление кулацких восстаний…

Строем привели нас на станцию Краснодар-II, погрузили в теплушки и повезли. Перед утром эшелон остановился в станице Выселки. Весь день 7 ноября мы провели на этой станции в ожидании машины. К вечеру машины все-таки пришли и стали перевозить нас в Березанский зерносовхоз. Приехали уже затемно. На ночлег разместили в каком-то амбаре. При свете зажженных спичек увидели разбросанные по полу кучки зерна, которое почему-то шевелилось. Приглядевшись, поняли, что оно покрыто мышами.

Улеглись спать на полу, но мыши бегали по лицу и шее. Пришлось обмотать голову полотенцем и опустить «уши» буденовки. Подняли нас до рассвета, покормили кукурузным супчиком и повели в поле. Объяснили задачу: в совхозе три тысячи гектар кукурузы, пока не уберем, домой не поедем.

Полы шинелей мы заткнули за пояс, чтобы туда собирать сломанные початки. Каждый взял по два рядка, и работа закипела. Днем короткий перерыв на обед — опять кукурузный супчик. Работали до полной темноты, потом шли на усадьбу. Там в недостроенном здании столовой было сооружено три яруса деревянных нар, крытых соломой. Места было мало, лежали, тесно прижавшись друг к другу. Если ночью встанешь, свое место уже потеряешь — приходилось вклиниваться между телами. Утром подъем до рассвета. Завтрак — суп в темноте. Иногда ложкой из котелка вытаскивали вареную мышь, которых везде было очень много. Выкинешь ее, а суп съешь (котелок на двоих).

Работали без выходных, в любую погоду — и в дождь, и в снег. Чтобы не мерзнуть, одевали на себя по две пары белья. По утрам не умывались, так как воды в колодцах едва хватало на приготовление пищи. Не брились. Начали заводиться вши. Никакой связи с внешним миром не было: писем не писали, а если бы и написали, то никто бы их отправлять не стал.

По вечерам, после ужина, когда все лежали на нарах при свете керосиновой лампы, политрук проводил с нами политбеседы. Во время этих бесед бывали интересные выступления. Выходит один и говорит: «Я болен сифилисом и могу заразить других. Отпустите меня!» Ответ: «Отпустим, когда уберем кукурузу». Выступает другой: «Я персидский подданный, буду жаловаться нашему консулу. Отпустите!» Ответ: «Жалуйся, когда уберем кукурузу». Выступает третий — бросает партбилет и говорит: «Заберите его, только отпустите!» Ответ: «Ничего, и без партбилета будешь работать». Было много и других причин (личная болезнь или болезнь родных и т.п.); ответ был всегда один и тот же — надо убирать кукурузу. Если кто не выходил на работу, то получал половину и так скудного рациона, поэтому желающих болеть было мало.

Один раз вечером после работы устроили нам некоторое подобие бани. В одной хатенке натопили печку; каждому давали один котелок горячей воды и один — холодной. Кое-как обтерлись носовым платком, вытерлись полотенцем и поменяли местами две пары белья (то, что было снаружи, одели на тело, а поверх нее ту, что раньше была внизу).

Бывали случаи побегов, но беглецов ловили на станции и возвращали обратно. Даже тех, кому удавалось добраться в Краснодар, ждала та же участь, ведь все были в форме, а скрыться в ней трудно.

Руки у нас были в порезах от острых листьев и трещинах на сгибах пальцев от инея и снега. Несколько дней мне пришлось работать в поле на обрушивании зерна из кочанов. Обрушивали на машине с ручным приводом — вот здесь удалось наесться досыта. Ребята достали лист железа, загнули края и получился противень. Из кочерыжек разводили костер, насыпали на этот противень зерна кукурузы и жарили. Зерна лопались, превращаясь в вату, мы ели ее и набивали себе полные карманы.
На полях тоже было много мышей. Они перемещались кучно, точно живой ковер.
12 декабря уборку кукурузы со всех трех тысяч гектар закончили. Пешим строем отправились на станцию Выселки. Железнодорожного состава для нас еще не было, и нас отправили работать на элеватор, где складировали привозимую кукурузу и укрывали ее брезентами. Крысы, обитающие в зерне, бросались на нас, некоторые давили их ногами.

К вечеру подали состав из теплушек. Мы погрузились, и нас повезли в Краснодар. С вокзала привели в дом политпросвещения. В фойе я в зеркале увидел себя: впалые щеки, ввалившиеся глаза, тощие бородка и усы — вид ужасный. Позвонил по телефону домой, трубку взяла мама. Услышав мой голос, она зарыдала от радости, что я вернулся живой и здоровый.

Потом нас группами повели в гарнизонную баню. Мы выкупались, сдали обмундирование и получили назад свою одежду. Одевшись, разошлись по домам. Так закончилась эта трудовая эпопея, которая запомнилась мне на всю жизнь.

Через несколько дней нам выдали по шестнадцать килограмм кукурузного зерна, чему в семье были очень рады, и справку о том, что я был участником агроколхозного похода. Сколько таких полков было на Кубани, я не знаю. Тогда все хорошо понимали, что подобная мера уборки урожая крайне необходима. В том же году 7 августа Сталин издал указ о расстреле за колоски.

*  *  *

Примерно в тот же год я участвовал в коллективизации на Ставрополье, куда меня отправили от института. С утра надо было ходить по дворам и собирать с жителей задолженность по хлебозаготовкам. В мое распоряжение предоставляли двух сельисполнителей, подводу, запряженную лошадью, списки должников и размер задолженности. Никто добровольно ничего не отдавал, приходилось делать форменные обыски. Сельисполнители говорили мне: «Ищите вы, а то нам неудобно искать у своих сельчан». Мне приходилось повиноваться. Во многих местах бедность была ужасающая. На лежанке русской печи сидят кучи детей, почти совершенно раздетых, в комнатах пусто. А зима — февраль месяц, морозы сильные.

По вечерам в красном уголке я проводил беседы с крестьянами о преимуществах колхозного строя. Людей собиралось на эти беседы немного. К моим рассказам относились с недоверием, задавали ехидные вопросы.

Село Татарка, что близ Ставрополя, расположено вдоль русла какой-то речки. Я там был месяц, но ни разу не видел солнца: либо шел снег, либо от ветра так мело с земли, что все кругом стояло белое-пребелое. В этом селе я видел, каким образом проводилась сплошная коллективизация, которую Сталин потом назвал «Головокружение от успехов». Вечером в сельсовете за столом сидит секретарь парторганизации. На столе керосиновая лампа и два нагана. По сторонам сидят и стоят несколько человек из местного начальства. Заводят очередного единоличника. Секретарь дает ему лист бумаги и предлагает написать заявление с просьбой о вступлении в колхоз — тот отказывается. Секретарь кричит на него, потрясает наганом, но и это не помогает. Тогда он командует: «Снять с него тулуп и запереть в сарай!» Заводят другого, и все повторяется снова. Часа через два опять заводят первого. Он от холода дрожит, как в лихорадке. Опять все повторяется, и так до самого утра. Утром измученные люди подписывали что угодно.
Я пробовал возражать, что так нельзя, что на беседах я говорю крестьянам совсем другое, а они мне: «Так ты подкулачник! Тебе не место в институте! Мы дадим тебе соответствующую характеристику!» Приходилось умолкать — я один, а их много и они всегда будут правы.

С переездом в Ростов заниматься мы стали хуже, так как здесь было много соблазнов (кино, театры, соревнования по борьбе, которые я любил смотреть, купание на Дону и т.д.). Эти развлечения отнимали у нас много времени, но мы, по старой памяти, оставались на хорошем счету. Да и дисциплины мы проходили теперь, в основном, специальные, а они не трудные и очень интересные.

Из заводской жизни Сельмаша запомнился один факт. Для борьбы с лодырями на заводе проводили такое мероприятие: на площади перед проходной построили деревянную будку (что-то вроде скворечника), выкрасили ее в черный цвет, над крышей прикрепили черного ворона, вырезанного из фанеры — это была «черная касса», в ней выдавали зарплату прогульщикам. Окошко кассы расположили высоко над землей, к нему надо было подниматься по ступенькам. Касса работала в часы, когда рабочие второй смены идут в завод, а рабочие первой смены уходят. Очередной прогульщик поднимался по ступенькам под звуки духового оркестра, хохот и свист. Вот так позорили людей.

Кража инструментов и деталей на заводе была очень большая. Как-то начальство решило обыскивать уходящих со смены рабочих. Путь с цехов проходил по тоннелю, так как сверху располагались железнодорожные пути. На проходной умышленно задержали открытие входных дверей, отчего тоннель заполнился людьми. Тогда закрыли дверь и со стороны завода, чтобы никто не мог выйти назад. Рабочих начали выпускать по одному, производя обыск. Ни у кого ничего не нашли, но когда тоннель опустел, весь пол в нем был усеян инструментом и разные деталями, которые рабочие повыбрасывали из своих карманов.

*  *  *

Время летело быстро. Страна нуждалась в специалистах, и правительство решило выпустить наш курс досрочно. Мы усиленно занимались, чтобы полностью выполнить учебный план. Очень помогало то, что мы жили около завода и всегда можно было взять там нужные материалы.

Наконец прошла защита. Государственная экзаменационная комиссия (ГЭК) состояла в основном из заводских работников, поэтому большинство их вопросов к нам было чисто практического характера — а какой у нас был опыт?.. В итоге за выполнение дипломного проекта я получил оценку «отлично», а за защиту «хорошо».

В 1929 году защита дипломных проектов в вузах была отменена, и оканчивающие институт просто получали удостоверения. В 1933-м их ввели вновь, и наш выпуск стал первым выпуском дипломированных специалистов после четырехлетнего перерыва. В дипломе было написано, что мне присвоена квалификация инженера-механика (с резковыраженной специальностью по ковочно-штамповочному и прессовому производству). Указана и тема дипломного проекта: «Болтовой завод с годовой производительностью 12 000 тонн готовой продукции» — такова была потребность Союзного машиностроения в то время. (Во время выполнения этой работы я на несколько дней ездил в командировку на аналогичный завод в Дружковку.)

Когда все защитились, нам устроили выпускной вечер с ужином. Каждому подали на тарелочке немного винегрета, кусочек селедки, кусочек хлеба, две конфетки и полстакана вина (ведь в это время в стране был голод). Должно быть, такое изобилие выкроили за счет профкома, так как с нас не взяли ни копейки. Этот ужин я запомнил на всю жизнь и всегда сравнивал его с теми банкетами, которые бывали в ресторанах, куда меня приглашали выпускники уже во время моей работы зам. деканом и членом ГЭК. Сколько еды и выпивки оставалось там на столах, когда вечер заканчивался!..

Продолжение следует