Обыкновенная любовь. Часть 1

                СЕРГЕЙ ХОРШЕВ-ОЛЬХОВСКИЙ

                ОБЫКНОВЕННАЯ ЛЮБОВЬ
                (Повесть)

                ЧАСТЬ 1.

                Глава  1

          – Ульяна, ты нынче зорюешь, как городская. Вставай скорее, твоя очередь растапливать печку, – шутливо напустился на жену Фёдор Ткачёв, едва только забрезжил за окном поздний, сырой и туманный ноябрьский рассвет.
     – Уймись, Федя, – перебила его Ульяна. – Я, кажется, помираю...
     – Да будет тебе притворяться, – недоверчиво фыркнул Фёдор и соскочил с кровати.
     – Мне правда плохо... – застонала Ульяна и скрутилась калачиком.
     – А ты встань, походи. Глядишь, пройдёт, – посоветовал Фёдор, ловко запихивая в печку дрова.
     – Не пройдёт, как ножом режет в правом боку.
     – Если как ножом, то помрёшь – это точно. По себе знаю, – продолжал подшучивать Фёдор, помня об отменном здоровье жены, ни разу за годы их совместной жизни не подводившем её.
     – Эх, Федя, Федя, – ласково улыбнулась Ульяна, превозмогая боль. – Ты и шутить-то по-другому, как грубо, не умеешь.
     Фёдор сконфузился и замолчал – он действительно не умел шутить по-другому. Жизнь так научила – с малолетства не знал он ни материнской ласки, ни отцовской заботы. И в его сознании тотчас скоротечно пролетело его невесёлое, холодное и голодное детство: 
     «Отца, мелкопоместного нэпмана* из небольшого провинциального городка, убили конкуренты – убили зверски, на глазах жены и сына, когда тому едва минул второй годик. А мать не пережив горя запила и, потеряв достаток, связалась с каким-то случайным, заезжим пройдохой. И когда Федя подрос и стал помехой в её непотребных утехах, она прогнала его в пьяном угаре со двора, по требованию очередного собутыльника, продала дом и укатила в неизвестном направлении. Да так и сгинула где-то.
    Босоногого, оборванного семилетнего мальчугана приютила у себя в деревне отцова тётка – немолодая уже, скупая, нервозно-грубая, но всё ещё привлекательная и любвеобильная женщина, прикормившая в своём в доме моложавого любовника-дармоеда. Содержала она до чрезмерности худенького Федю в строгости: ходил в обносках, спал на полу, ел, как собачонка, что останется со стола после её бесталанного дармоеда – и если ещё останется. Единственное, чем не был обделён Федя в ту пору, так это тяжёлой, сельской работой. Чудом уцелел он в дико-голодном тридцать третьем году. Оттого и огрубел душой: говорил скупо, шутил угрюмо, смеялся редко, песен не пел, близкой дружбы ни с кем не водил. И только благодаря Ульяне не очерствел окончательно.   

----------------------------
 * Значение слов обозначенных звёздочкой смотреть в конце 1 части в алфавитном порядке.

     Ульяна в юности была статной и необычайно резвой девушкой. Везде первая – и в работе, и в веселье. Во всём колхозе не было лучшей невесты. Кто только не сватался к ней. А она, поди ж ты, его выбрала – угрюмого и бездомного. Кто же их поймёт – этих чудных, загадочных женщин?.. Кто до конца разузнает, что им нужно в этой нелёгкой, земной жизни?..   
     Фёдор с Ульяной оказались хорошей, практичной парой. Работали много и тяжко, и добились чего хотели: построили просторный дом в четыре комнаты, родили четверых детей, завели большое хозяйство. И ничего другого не желали. «Им теперь жить, да на детей радоваться», – так говорили о них в народе.
    Но жизнь распорядилась иначе. К вечеру Ульяне стало совсем плохо. Она закрыла глаза и попросила икону. И только тогда меланхоличный Фёдор не на шутку встревожился и опрометью помчался за фельдшером.
     – Эй, Федя, погоди! – окликнула его соседка Раиса, судачившая у плетня* с кумой своей Марусей. – Куда это ты летишь, как угорелый?
     – За фельдшером! – нервно выкрикнул Фёдор, пробегая мимо.
     – А что стряслось-то? – не отставала любопытная соседка.
     – Отстань! – отмахнулся от неё Фёдор. – Потом расскажу.
     – Вредный какой, сроду не дождёшься от него нормального ответа! – искренне возмутилась Раиса и обратилась к куме. – Маруся, вот скажи, и чем только этот обормот завлёк Ульяну?   
     – Взглядом своим жутким! Бывало как глянет исподлобья, так аж спина вся похолодеет. И не поймёшь толком от чего, то ли от страха, то ли от услады.
     – Да ты что?! Он и на тебя заглядывался?
     – Заглядывался, иной раз, на игрищах.* Да больше таращился на Ульяну.
     – А ты, небось, с него не сводила глаз! – озорно засмеялась Раиса.   
     – Больно нужен был, – смутилась Маруся, – кобель хмурый!
     – Знать не хмурый, раз две самые лучшие девки колхоза хотели за него замуж.
     – Так он же красивый был, – всхлипнула Маруся, – и работящий как вол.
     – Что работящий, то работящий, – охотно согласилась Раиса. – Вон какой дом отгрохал! И двор полон всякой живности. И огород ухожен, как ни у кого. Тебе такой был бы в самый раз.
     – Ничё, – стёрла Маруся с глаз слёзы рукавом и успокоилась. – Рано или поздно всё равно приберу его к своим рукам. Или даже к ногам!.. – с ехидцей засмеялась она.
     – Вряд ли получится, – засомневалась Раиса.
     – Получится. Я уж погрелась с ним разок в копне сена.
     – Да не может быть, брешешь!   
     – Не брешу. В пух и прах растоптали копну. Сенокосы-то наши по соседству.
     – Это же что случилось, что он решился на такое? – с недоверием посмотрела на Марусю подруга. – Он же ни на шаг не отходит от юбки жены! 
     – Да кто там решился, – хихикнула Маруся, – сама залезла к нему в штаны.
     – Ах, вот в чём дело! А я то думаю, чё это он стал обходить тебя стороной. Не-ет, ничего у тебя не выйдет, бабонька.
     – Ещё как выйдет! – упорствовала Маруся. – Лиха беда начало.
     Фёдор вернулся домой вперёд фельдшера и, задыхаясь от быстрого бега и забыв про свою обычную меланхолию, зачастил:
     – Потерпи, Ульянушка. Потерпи, чуток. Скоро придёт Матвеич, он вмиг поставит тебя на ноги. Он уже не одну душу вытащил с того света, добре знает своё дело.

                * * *
     Сельский фельдшер Евгений Матвеевич приехал в Павловку следом за местной красавицей Надюшей Барбашовой, с которой они вместе прошли всю войну во фронтовом госпитале и хотели вместе прожить всю оставшуюся, как им казалось – долгую жизнь. К своей работе фельдшер относился с любовью. Он бежал по зову больных на быстрых, нестареющих ногах, словно автомобиль скорой помощи – на любые расстояния и в любое время: будь то день или ночь, зной или холод, дождь или снег, здоров ли он был сам или нет. В деревне его за это все искренне любили и по-свойски звали Матвеичем.

                * * *
     Фёдор ещё не успел раздеться, когда вслед за ним в комнату вскочил разгорячённый фельдшер и скомандовал прямо с порога:
     – Ульяна, раздевайся – готовься к осмотру.
     – Не стану я обнажаться перед чужим мужчиной! Уйди от меня! – возмущённо замахала на него руками Ульяна. 
     – Прости, Ульяночка, дурака старого. Прости. Это я брякнул с горячки, – спохватился Матвеич, стыдясь за свою случайную бестактность. – Я осмотрю тебя и через одежду.   
     – Не надо! Мне полегчает к утру! – продолжала противиться Ульяна, никоим образом не желавшая ощутить на себе чужие мужские руки.
     – Ульяночка, дорогая, я обязан сделать это. От тебя так и несёт жаром, – стал уговаривать её фельдшер вкрадчивым голосом. – Наверно, придётся ехать в районную больницу. 
     – В больницу? Ни за что на свете! Дома помирать буду!.. – в полуобмороке заметалась по постели Ульяна.
     – Придержи её маленько за плечи, – шепнул фельдшер Фёдору. – Кажется, начинается истерика.
     Фёдор крепко схватил жену за плечи и, неловко себя чувствуя из-за этого, виновато буркнул:
     – Ульянушка, дорогая, а кто будет девок отдавать замуж? Не спеши помирать.
     Матвеич тем временем засуетился около больной. Он то и дело прикладывал к её телу трубочку и то и дело что-то тихонько и невнятно урчал себе под нос.   
     – Ну, как там? Как? – то и дело спрашивал Фёдор, ревниво следя за быстрыми движениями фельдшера, – но фельдшер всё продолжал и продолжал колдовать, не обращая внимания на его нетерпеливые возгласы.
     – Аппендицит, – сказал он, наконец, и стал складывать инструменты в старинный, изрядно потёртый чемоданчик.
     – Вот те на!.. – удивился Фёдор. – И чё теперь делать?
     – Ищи транспорт. Операцию нельзя откладывать ни на минуту.   
     – Я щас, мигом! – сорвал Фёдор с вешалки фуфайку и засуетился, не попадая рукой в рукав.
     – Да беги ты уже! – вытолкал его Матвеич, полураздетого и обескураженного, из комнаты.
     Вернулся Фёдор тотчас.
     – Что так скоро? Неужели не нашёл?! – испугался Матвеич.
     – Митька!.. Сосед!.. Шофёром работает!.. Ни в какую не соглашается ехать без пол-литра водки!.. Что за молодёжь пошла, шагу не сделают без магарыча!.. – в возмущении и одышке выкрикивал Фёдор. 
     – Ладно, не суетись, мы ему, паршивцу, целый литр потом зальём за воротник. 
    Фёдор утвердительно кивнул, но всё-таки достал поллитровку из шкафа.
     – Оставь водку! – прикрикнул на него Матвеич, и потянулся за бутылкой.
     – Так не поедет же?!
     – Куда он денется, поедет!
     – Нет, я отдам её, от греха!  – увернулся Фёдор от Матвеича и выскочил на улицу.
     Ульяна, сломленная авторитетом и убедительной речью всегда напористого Матвеича, сопротивлялась только на словах. Она возмущалась, плакала, но покорно дала дочерям переодеть себя в новое бельё и согласилась, чтобы Матвеич и Фёдор вынесли её из дома на руках и усадили в кабину Митькиного «Газика».
     Фёдор с Матвеичем ехали в кузове. Они лежали на охапке соломы, дрожали от рано наступившего, чуть ли не зимнего холода, и думали каждый о своём.
     Фёдор страшился больницы – и за себя, и за жену. Они ни разу в жизни не были в этом страшноватом для них обоих учреждении. Ульяна даже рожала дома все четыре раза.
     А Матвеич думал о своей Наде. Он всегда думал о ней, когда оставался наедине со своими мыслями и винил себя в её преждевременной смерти. И на этот раз мысли его улетели в те далёкие фронтовые годы:   
     «Он никогда не боялся за Надю. Знал, всё выдержит, чтобы не случилось на войне. Она была самая умелая и сильная духом среди всех медсестёр и санитаров. Но в тот промозглый мартовский день сорок третьего года, поди ж ты, с самого утра «кошки скребли на душе». Он предчувствовал беду, но оставить её под благовидным предлогом в полевом госпитале не мог, не имел права. Да Надя и сама ни за что на свете не согласилась бы на это. Она знала, что там – на поле боя, она нужнее, и всегда рвалась туда. И он знал, что там она нужнее – там её отчаянная храбрость, ловкость и удача, вдохновляли и заставляли других ползти вперёд – в самое пекло, и тащить на себе раненых, под градом пуль и леденящем душу завыванием осколков снарядов. В то время он был ещё мало верующим и никому в своей, пусть и малой вере, не признавался – не те были времена. Но как он молил Бога, когда её, израненную и контуженную взрывом немецкого снаряда, притащил на себе в полевой госпиталь молоденький санитар, сам едва живой от ран. Молитвы ли помогли, или профессионализм хирурга – одному Богу известно. Так или иначе, Надя выкарабкалась из той, казалось безнадёжной, ситуации и даже вернулась в строй. Они поженились прямо на фронте и всю оставшуюся войну прошли бок о бок в полевом госпитале. В самом конце войны Надя ещё раз попала под разрыв немецкого снаряда и была ещё раз страшно изранена и контужена. Евгений написал Надиному отцу, воевавшему рядом, и тот после войны, закончившейся через несколько дней, забрал её из госпиталя и увёз в родной хутор. Ухаживал Степан за дочерью, как за малым дитём – кормил и поил из ложечки и пеленал как малютку, несмотря на то, что сам ходил с застрявшей в груди пулей. И Надя в очередной раз выкарабкалась с того света. А через год и Евгений закончил свою воинскую службу и приехал на Надину родину. Место ему нашлось в соседней деревне – в Павловке. Он перевёз к себе Надю и её отца, и они зажили дружно и счастливо – мечтали о ребёнке. Но судьба отвела им немного времени. Степана убила-таки, вскоре, застрявшая в его груди пуля – убила эта пуля, косвенно, и Надю. Она тотчас слегла на нервной почве и на этот раз уже не смогла одолеть тяжёлые фронтовые раны. В Павловке тогда все сразу засуетились, занервничали, думали, что городской фельдшер, к которому они успели прикипеть душой, тотчас покинет их. Но они ошиблись – куда же ему было ехать от своей Надежды? Кто тогда ходил бы к ней по воскресеньям на кладбище? Кто охорашивал бы могилку? Кто выпивал бы на поминовение сто грамм водки? И кто, наконец, часами сидел бы у её памятника и разговаривал с ней? Кто?..» 
     Быстро скачущие мысли Матвеича оборвал пронзительный скрип тормозов. Машина резко остановилась, и Матвеича с Фёдором резко бросило спинами на передний борт.
     Митька посигналил два раза – длинно и коротко, и выскочил из кабины с резиновым шлангом в руках. А из дома напротив, вышел, на условленные сигналы, невысокий лысоватый мужичок с двумя большими железными канистрами. Митька проворно открыл бензобак, впихнул шланг в горловину, подул в него, прислушался, и шумно, как насос, потянул топливо ртом на себя. 
     – Тьфу ты, зараза! – чертыхнулся он, мгновение спустя.
     – Что случилось? – спросил лысый.
     – Глотнул бензину! На!.. – в раздражении сунул Митька шланг лысому. – Сам наливай!
     Матвеич тем временем свесился за борт и заглянул через окно в кабину. Ульяна сидела с закрытыми глазами, кусая в кровь губы.
     – Митька, прохвост! Поехали скорее! – закричал он гневно и, не дождавшись ответа, ловко перемахнул через боковой борт грузовика.
     А следом за ним через борт перемахнул Фёдор.
     – Где он есть? Болван треклятый! – неумело выругался Матвеич, уверенно приземлившийся на ноги. – Только же был здесь?
     – Пошёл за бутылкой. Где же ему быть, – догадался Фёдор, приземлившийся рядом.
     – Я убью его! – в гневе потряс кулаком Матвеич.
     – И я убью! – сердито выпалил, обычно сдержанный Фёдор.
     Самодовольный Митька возвратился через пару минут. Но Матвеичу эти две минуты показались нескончаемо длинными, он хорошо знал, что в данной ситуации дорога не только каждая минута, но и порой каждая секунда.
     Митька весело насвистывал «Чёрного кота» и нёс в руках две больших бутылки дешёвого вина, прозванного в народе червивкой.
     – Митька, ты с ума сошёл что ли?! Где твоя совесть?! – кочетом налетел на него Матвеич.
   Митька злорадно ухмыльнулся и вызывающе пробормотал:
     – На совести далеко не уедешь.
     – Что-о?.. Что ты сказал?! – рассвирепел Матвеич ещё больше. – Неужели не понимаешь, что делаешь, обормот!
     – Так я же остановился всего на пять минут. Что тут такого особенного?
     – Вот за это и ответишь! 
     – Ещё как ответит! – сжал кулаки Фёдор.
     – Ах так, – взвизгнул Митька. – Я дальше не поеду! Я не напрашивался к вам!
     – Да куда ты денешься! – закричал Фёдор и сграбастал Митьку за шиворот. 
     – Не поеду! – орал Митька, дрыгая худыми ногами.
     – Поедешь, ещё как поедешь! – приговаривал Матвеич, грубо подталкивая Митьку коленом под зад.
     – Ладно, поеду! Только не бейте! – согласился Митька, и так резво заскочил в кабину «Газика» и запустил двигатель, что Фёдор с Матвеичем едва успели вскочить обратно в кузов.
     – Он что, продаёт государственный бензин? – отдышавшись, спросил Матвеич.
     – Да кто ж его теперя не продаёт! Теперь-то не расстреливают за это!
     – Интересно дело!.. А куда смотрят заинтересованные лица?
     – Они теперь заинтересованы в другом! – сплюнул с досады Фёдор.
     – В чём это?
     – Как бы простой народ дюжее обмануть, да поскорее отрапортовать наверх, что у них всё хорошо, план сделан, народ доволен, радуется, партию благодарит и всё выполним говорит. Глядишь, орденок подвесят за это. А орденоносцы у нас непогрешимые теперя. 
     – Погоди-погоди! – рассердился Матвеич. – Заладил одно и тоже! Теперя, теперя! Слишком уже неприглядную картину обрисовал ты.
     – Может и преувеличил я маленько, – не стал спорить Фёдор. – Но, как ни крути, много воровства и обмана. Вот скажи, стал бы этот недоносок бензином торговать, не доводись он «завгару» племянником? 
     – А сам?.. – пристально посмотрел Матвеич на Фёдора. – Никогда что ли не воровал из колхоза?
     – Было дело.
     – Вот видишь, нет в этой жизни безгрешных людей!
     – Есть.
     – Разве?
     – Я был таким до прошлой зимы. Не то что зёрнышка, соломинки никогда не присвоил. А тут, как на грех, завхоз мне на ферме под руку подвернулся, а точнее я ему: «Отвези-ка Федя нам с заведующим три мешочка дерти, – говорит он. – И не сомневайся, мы выписали в правлении колхоза. Всё по закону». Ну я и отвёз. Два у них выгрузил, а третий остался у меня в санях. Тут-то я сразу догадался в чём дело, да поделать с собой ничего не мог – впервые досталось задарма. И так каждую неделю стал я увозить с фермы по три мешка. А одним вечерком взял, да и прихватил, вдобавок ко всему, полные санки люцерны. Завхоз сразу пронюхал про это дело, вызвал к себе, и ла-а-асково задребезжал голоском своим паршивым: «Нехорошо, Федя, делаешь, крадёшь государственное добро. Придётся в тюрьму засадить тебя, коли и нам не подбросишь ночью люцерны». Понятное дело, отвёз я им сена, с испугу, сколько просили – утром только очухался от страха, и сразу пошёл к завхозу: «Как хочешь, Гаврилыч, хоть обижайся, хоть нет, но я тебе больше не товарищ, – сказал ему напрямую. – Молчать буду – Бог свидетель, а воровать не стану. И не смей неволить. Пришибу!» И представил ему под нос свой волосатый кулачище. Затрясся он весь, глазками мышиными заморгал, слова вымолвить не мог...
     – И что, помогло?
     – Помогло. Приставать не стали, но подыскали другую работёнку.
     – И какую же?
     – Начальником куда-пошлют. 
     – И как тебе такая работёнка?
     – Ничё. Жить можно. Меня не напугаешь никакой работой. Воронка, правда, жалко... Я ж его взял ещё малюсеньким жеребёночком. Он околевал от какой-то мудрёной болезни, а коновал хотел усыпить его. Уж как я только за ним не ухаживал – как за дитём родным. Он даже жил у нас в хате зимой. Теперь, как завидит меня где-нибудь, так жалостливо ржёт, аж душа у меня выворачивается наизнанку! Санки тоже забрали, а они же у меня были как игрушечка – подгонял досточка к досточке. Да, видишь ли, оглобли оказались казёнными, – усмехнулся Фёдор, и стал скручивать самокрутку козью ножку. 
     – И как ты стерпел такую несправедливость? – удивился Матвеич. – Надо было обратиться в партком. Мы бы быстро навели порядок. Да и сейчас ещё не поздно.
     – Нечего ворошить старое, сам виноват. Как говорится, знай своё корыто, – философски, с усмешкой, подытожил Фёдор и заглянул за передний борт грузовика:
     – Матвеич, мы приехали! – воскликнул он.
   Митька сбил в спешке табличку «ВЪЕЗД ТОЛЬКО ДЛЯ СЛУЖЕБНОГО ТРАНСПОРТА» и лихо зарулил в узкие ворота районной больницы. Он на скорости подкатил прямо к ступенькам приёмной, резко затормозил и первым кинулся помогать тётке Ульяне, пытаясь загладить свою недавнюю, нелепую вину.

                Глава  2

         – Ткачёва! О чём задумалась? Мечтаешь о Синдбаде-мореходе? – прикрикнула голосистая учительница, заметив, что лучшая ученица десятого класса Люба Ткачёва сидит в задумчивости перед чистым листом бумаги и совсем не собирается писать сочинение.
     Учительница литературы в глубине души любила Любу, но относилась к ней с некоторой предвзятостью. И всего лишь за то, что Люба успевала прочитать книг больше, чем она сама.
     Люба вздрогнула от неожиданности и заплакала – она не мечтала, она думала о маме.
     – Ткачёва, не подавай дурной пример! – не вдаваясь в тонкости происходящего потребовала учительница.   
     – Александра Ивановна, она не может писать сегодня, – вступился за Любу сосед по парте. 
     – Виктор, я ничего у тебя не спрашивала, не отвлекайся, пиши сочинение!
     – Она правда не может писать сегодня. Разве не видите?
     – Ещё бы!.. Это же не любовная записка!
     – Александра Ивановна, – не унимался Виктор, – Вы раните психику формирующегося человека. А ведь в скором времени она сама будет мама и... 
     И класс содрогнулся от хохота мальчиков, не давших сказать Виктору последнюю фразу. А девочки смущённо потупили глазки, и их щёчки зарделись румянцем.
     Учительница была возмущена, она что-то кричала о долге и порядочности, но Люба этого уже не слышала – она бежала по коридору, растирая по лицу слёзы.
     – У неё беда, маму увезли в больницу!.. – в горячке выкрикнул Виктор, и тоже выскочил из класса.
     Догнал Виктор Любу в коридоре, забежал ей наперёд и взял за руки.
     – Пойдём, пожалуйста, в класс, – вкрадчиво начал он. – Смеяться никто не будет.
     – Я хочу на улицу, – возразила Люба.
     – На улице дождь, промокнешь вся и тоже попадёшь в больницу.
     – И пусть! Мне теперь всё равно!.. – всхлипнула Люба и попыталась освободить руки. 
     – Не говори так, – придержал её Виктор. – Тебе не может быть всё равно, ты осталась в доме за хозяйку.
     «Какие у него тёплые и сильные руки?.. Такой сумеет постоять за свою честь, – подумала Люба, и поймала себя на мысли: – И не только за свою...» 
     – Пойдём в класс, так лучше будет, – ласково посмотрел Виктор ей в глаза.
     На душе у Любы сразу стало спокойнее и она заколебалась.
     – Пойдём, так правда лучше будет, – повторил он и легонько потянул её за руку.
     И Люба пошла – сейчас, держа свою руку в его, она готова была пойти куда угодно, даже обратно в класс.
     Класс встретил их одобрительным шёпотом.   
     – Ну вот, явились и даже не запылились, – добродушно пошутила учительница, уже забывшая обиду, и кивком велела ослушникам сесть на место.
     Люба с Виктором сели за парту и переглянулись, и это был решающий взгляд. Они теперь были как никогда близки и как никогда понимали друг друга.

                * * *
       Учительница не доложила директору школы о случившемся, тем не менее директор на большой перемене вызвал к себе Виктора и Любу и огорошил их:
     – Так, ребятки дорогие!.. – сказал он многозначительно. – Повторите подобное ещё раз, оба получите «неуд» по поведению. 
     – Но за что неуд? – удивился Виктор. – Вы же не знаете, как всё было.
     – Знаю. Ещё как знаю, – усмехнулся директор.
     – Да откуда вы можете знать?! – не сдержался Виктор, забыв в запальчивости, что говорит с директором школы. А когда опомнился, страшно сконфузился и опустил глаза.
     – Знаю. Ещё как знаю, – спокойно повторил директор. – Рассказали сознательные ученики.
     – Не может быть, у нас таких нет... – в растерянности пролепетала Люба. 
     – Иди на перемену. Иди. С тобой всё понятно, больная мама, – выдворил директор Любу из кабинета, взмахивая в её сторону тыльной стороной ладони. – А ты останься, – пальцем поманил он к себе Виктора, направившегося вслед за Любой, и сурово сказал: – Что же ты, парень, разлагаешь дисциплину? На самом деле хочешь получить неудовлетворительно по поведению?   
     – Так я только ради справедливости, – сконфузился Виктор ещё больше.
     – А вот как пропустишь из-за «неуда» экзамены, тогда будет тебе справедливость. Наверно, придётся забыть про мореходку.
     – Не пропущу! – возразил, исподлобья, загнанный в угол Виктор.
     – Это ещё почему? 
     – Испортите хорошие показатели.
     – Эх, Виктор, – с сожалением вздохнул директор, – школа доверила тебе право подписать приветственное письмо двадцать четвёртому съезду партии, а ты?..
     – А что я? Разве я плохо учусь?
     – Хорошо. Очень хорошо. Но частенько говоришь лишнее.
     – Так я же борюсь за правду.
     – За какую правду?
     – Какая есть.
     – Нет, брат ты мой, не всякую правду можно говорить вслух... – нервно застучал директор школы пальцами по столу. – Не всяк её может правильно воспринять, правду-то. Ты парень умный, должен понимать это и вести себя соответствующим образом. А коли возникнет в чём-то сомнение, заходи, рассказывай, вместе решим проблему. Хорошо?
     – Не знаю... – в сомнении пожал плечами Виктор.
     – Заходи-заходи, – дружески похлопал его по плечу директор. – Я отлично тебя понимаю, сам в похожей ситуации защищал девушку.
     – Правда? – обрадовался Виктор.
     – Да. В студенческие годы.
     – Ладно, зайду как-нибудь, – соврал Виктор, уловив хитринку во взгляде директора.
     – Ну вот и отлично! – удовлетворённо хмыкнул директор, когда Виктор захлопнул за собой дверь. – Глядишь, да и проболтает что-нибудь сгоряча.
     – Ага, ждите, каждый день буду заходить к вам! – возмущённо фыркнул Виктор за дверью.

                * * *
       Из школы десятиклассники вышли в этот раз не разрозненными, маленькими группками, как обычно, а организованно – всем классом. Виктор прямо на пороге школы попросил у Любы, немного смущаясь, её портфель. И она отдала, но прежде с тревогой окинула одноклассников быстрым, испытывающим взглядом. Тревога её была напрасной – одноклассники отреагировали так, как будто у них в Павловке мальчишки всегда оказывали девчонкам подобные знаки внимания.
     Шли медленно, говорили тихо. Только Галинка, – младшая сестра Виктора, почему-то увязавшаяся за старшими, – дурачилась:
     – Как родной сестрёнке, так он никогда портфель не носит! А Любе всегда-пожалуйста! – притворно возмущалась она, неумело надувая губки.
     – Ну как же?..  – растерянно возразил Виктор. – А когда была первоклашкой?
     – Это не в счёт. Мне теперь надо.
     – Зачем?
     – А затем, чтобы был пример моим кавалерам.
     – Ничего, научатся и без примера!.. – звонко засмеялся Виктор, и рассмешил весь класс.
     На повороте, так в Павловке называется развилка дорог, все разошлись в разные стороны: кто прямо – в центр деревни, кто влево – через мост, на другой берег речки, а Виктор с Любой пошли вправо – на самую дальнюю окраину.
     – Люба, не нагружай портфель! Надорвёшь моего брата! – шаловливо крикнула им вдогонку Галинка.
     Люба согласно кивнула и улыбнулась, впервые за всю дорогу.
     Проводил Виктор Любу до самого крыльца. Там он быстро ткнулся в её щеку пересохшими от волнения губами и пустился наутёк.
     Люба была ошеломлена. На душе у неё ещё никогда не было так хорошо и так томно, но и никогда ещё не было так тревожно.

                * * *
        В доме было сумрачно и тихо. Только из-за самого большого портрета со старинными, уже пожелтевшими от времени фотографиями, доносился истеричный писк мухи. В другое время Люба обязательно вытащила бы это неосторожное насекомое из липких, смертельно-цепких объятий насильника, но теперь она была полностью поглощена своими тревожными мыслями.
     – Ох уж эта Оленька, опять свою одежду разбросала по всей комнате! – возмутилась Люба, заметив беспорядок, оставленный по утру младшей сестрой. Она искренне любила подвижную, всегда весёлую сестрёнку, но никогда не прощала подобных проделок. Она ловко подхватила с пола свалившуюся с вешалки кофту и натолкнулась взглядом на отцовское новое пальто, обычно висевшее в шкафу. – К маме поедет! – догадалась она, и уже сама небрежно бросила кофту сестры на лавку и, в порыве чувств, схватила со стола кухонный нож, кинулась в палисадник и стала поспешно срезать поздние, чуть-чуть прибитые осенним инеем астры.
     – Кума, ты слыхала?! – долетел вдруг до неё из-за плетня встревоженный, резкий голос соседки. – Ульяна померла!
     – Да ты чё?! – ужаснулась кума. – И чего это она?
     – Сделали операцию!..
     – Мамочка! – содрогнулась Люба и, теряя сознание, неосторожно полоснула себя острым ножом по левому запястью. Из пораненной руки брызнула горячая, алая струйка...
     Очнулась Люба в своей постели. Из соседней комнаты доносился всхлипывающий голос сестры:
     – Я ещё за калиткой услыхала, как она крикнула, но не поняла откуда. Побежала в дом, обыскала сараи... Нигде нет. Заглянула в палисадник, а она лежит на цветочной грядке. Вся в крови!..
     – Крепись, Оленька. Крепись. Ты же у нас боевая, – послышался второй, очень знакомый голос.
     Люба была в полубредовом состоянии и, как не силилась, не могла вспомнить что с ней произошло.
     – А, как сейчас, она чувствует себя? – послышался, мгновение спустя, всё тот же, глуховатый голос.   
     – Александра Ивановна, литературка! – узнала Люба.
     – Спит, – едва слышно сказала Оля. – Матвеич сделал ей успокоительный укол.
     – Это хорошо, пусть набирается сил. А то она впечатлительная, не выдержит похорон.
     «Мама!..» – обожгла Любу страшная мысль.
     Когда она снова пришла в себя, в комнате уже было тихо. Оля примостила голову на краешек её подушки и дремала, сидя на стульчике.
     Люба осторожно привстала на локтях и попыталась неслышно сползти с кровати. Но Оля тотчас открыла глаза.
     – Нет-нет! Тебе нельзя вставать! – запротестовала она и уложила сестру обратно в постель.
     – Голова ужасно болит... – простонала Люба и спряталась под одеяло.
     – Погоди минутку, – сдёрнула Оля одеяло с лица сестры, и стала проворно шарить под подушкой: нашла там какую-то таблетку, сунула Любе в рот, подала ей стакан с водой и повелительно сказала: – Выпей. Это хорошее лекарство.
     Люба послушно проглотила таблетку и обессиленно добавила:
     – И вдобавок приснился страшный сон.
     – Спи. Ты ещё совсем слабая... – всхлипнула Оля.
     – Это не сон? – догадалась Люба, всматриваясь в заплаканное лицо сестры. И сестра не выдержала, упала лицом на подушку рядом с ней и они, обнявшись, горько расплакались. А когда слёзы кончились, Люба спросила:
     – А сейчас она где, в больнице?
     – В морге, – всё ещё всхлипывая, ответила Оля. – Завтра привезут домой.

                * * *
       Хоронили Ульяну на третий день, под самый вечер (ждали из армии сына, но так и не дождались). Народу было не счесть. В деревне всегда так. Каждый знает каждого, и каждый приходит почтить память усопшего, твёрдо зная, что его тоже все придут проводить, когда-нибудь, в последний путь.
     Люба страшно осунулась и побледнела за эти дни. Даже её необычайно яркие васильковые глаза, казалось, выцвели от слёз и уменьшились в размерах. 
     Перед выходом процессии из дома Матвеич дал ей очередную горьковатую пилюлю, и она до самого кладбища не проронила ни единого слова. Но на кладбище, при прощании, её едва оторвали от тела покойницы. Никак не хотела она поверить, что её любимой мамочки уже нет на этом свете и никогда больше не будет. Перед её глазами опять всё затуманилось и стало расплывчатым...
     – Воды! Свячёной воды! Дочь обмерла!.. – смутно, под стук молотков, донеслось до её угасающего сознания.


                Глава   3

          – Вот я и приехал! – весело воскликнул солдатик и ловко соскочил с верхней плацкарты.
     – Эх, какая жалость! Такого хорошего попутчика теряю! – стал сокрушаться сухонький, бравый старичок.
     – Ничего не поделаешь, дедуня, приехал я. А к тебе, глядишь, в Миллерово подсядет другой хороший попутчик.
     – Нет, такой не подсядет. Ты, Павлуша, не такой, как все.
     – А какой же?
     – Весёлый, находчивый, да и порассказать мастак. Одним словом, служивый!  В редкость теперь такие люди.    
     – Спасибо, Иван Иванович, за добрые слова, – протянул Павел руку говорливому старичку. – Прощаться будем, что ли?..
     – Ну, что же, прощаться, так прощаться, – с неохотой протянул старичок сухонькую, но ещё твёрдую жилистую руку и бойко добавил: 
     – Удачи тебе, Павлуша. И девку хорошую в жёны!
     – Удачу давай, а с девкой, погоди малость! – отшутился Павел и вышел в тамбур.   
     В тамбуре он достал из кармана блестящую пачку сигарет «Лайка», с рисунком собачки-космонавта, но тут же засунул её обратно и, в волнении, припал к окну и стал наблюдать, как на нерасторопно светлеющем осеннем небосводе медленно тускнеют и с неохотой исчезают одна за другой последние, самые яркие ночные светила. И только утренняя принцесса неба – планета Венера, всё ещё красовалась перед другими космическими братьями и сёстрами своим блистательным, немеркнущим нарядом. Состав тем временем круто изогнулся в правую сторону и стал терять скорость. В мутноватой утренней дымке показались первые городские огоньки.
     – Наконец-то! Вот обрадуется моя семья! Праздничный стол накроют, позовут всю родню и соседей, а я вечером соберу молодёжь!.. – мечтательно говорил Павел сам с собой, не отрывая взгляда от окна, в котором с каждой минутой всё прибавлялось и прибавлялось городских огней.   
     – Молодой человек, немедленно освободите проход! – звонко прокричала ему в затылок голосистая проводница и оборвала приятные думы.
     Павел галантно пропустил вперёд себя полненькую, симпатичную проводницу и, едва только она открыла дверь, спрыгнул с двумя чемоданами на платформу. Он ловко спружинил на крепких, натренированных солдатских ногах и стремительно взбежал, перескакивая через ступеньку, на железнодорожный мост. На мосту он перевёл дыхание и, с нарастающим волнением, окинул скорым взглядом панораму города.
     – Нисколько не изменился! – воскликнул он и стал вдыхать на полную мощь лёгких свежий и необычайно вкусный, как ему показалось, родной воздух.
     – Пашка, привет! – раздался вдруг позади него знакомый голос.
     Павел резко обернулся и увидел друга детства – Ивана Толстяка.
     – Ванька, дружище! – радостно вскричал он. – Что ты тут делаешь в такую рань?
     – Иду на занятия, в техникум.
     – А чего такой кислый, поругался с какой-нибудь толстушкой? – балагурил Павел, обнимая друга, прямо с чемоданами в руках.
     – Да погоди ты!.. – стал сердиться Иван, уворачиваясь от его объятий.
     – Ты что, Толстяк, не рад видеть меня?
     – Рад. Ещё как рад. Только...
     – Что только?
     – Разве ты ничего не знаешь?
     – Ничего. А что, собственно, я должен знать?
     – Тут, понимаешь, такое дело... – отвёл Иван глаза в сторону.
     – Что ты мямлишь? Говори прямо!
     – Во вторник твой отец дал тебе телеграмму. 
     – Телеграмму?! Во вторник?! – предчувствуя недоброе, закричал Павел. – Но в понедельник я уже уехал из воинской части! Говори скорее! Говори! – стал он трясти Ивана за грудки: – Что случилось?!
     – Умерла твоя мама. Сколько могли, ждали тебя.
     Павел сразу обмяк, бросил новенькие дембельские чемоданы, обклеенные красивыми картинками, на мокрый бетон моста и мешковато рухнул на один из них.
     Иван попытался утешить товарища добрым словом, но скоро понял, что в данной ситуации лучше дать ему выстрадаться самому.   
     Павел сидел на мосту долго. Мимо него то и дело сновали люди. Одни спешили на работу, другие на учёбу, третьи на поезд... А иные и сами не знали куда их несут ноги. Им всем не было никакого дела до горя Павла, и все они подозрительно косились на него, принимая за пьяненького отпускника. Только сердобольные, неторопливые старушки, засеменившие по мосту немного позднее, протягивали ему пирожочек или яблочко и, утирая фартуком слезу, вспоминали своих внучат, тоже исполняющих свой нелёгкий долг перед Родиной, на её далёких, бескрайних просторах. А старички, сами познавшие тягость воинской службы, даже предлагали опохмелиться. Павел ни с кем не заговаривал и ни у кого ничего не брал. Он молча выкурил пачку сигарет и уже полез в карман за другой, когда увидел прибывший на рядом расположенную автостанцию автобус из его родной деревни. Из автобуса тотчас стали выскакивать односельчане с большими сумками. Они приехали за покупками в городские магазины и на базар. Многих из них Павел сразу узнал и испугался, что его тоже узнают и станут приставать с длинными соболезнованиями и нудными расспросами о том, как же он умудрился опоздать на похороны. Он как по команде вскочил на ноги, схватил чемоданы и побежал по ступенькам железнодорожного моста вниз, издавая подковками солдатских сапог звонкую трель, походившую на серебристый звон бубенцов.  А куда бежал, сам толком не знал. Он хотел только одного, чтобы ему никто не докучал в эту трудную минуту. 

                * * *
       – Эй, отец! Встречай служивого! – радостно прокричал из кабины старенького, изрядно потрёпанного временем долгоносого грузовика «ЗИС»,* остановившегося рядом с домом Ткачёвых, шофёр партизанского вида, облачённый в видавшую виды полинялую и местами подлатанную солдатскую гимнастёрку и, азартно потирая замасленные руки, деловито добавил: – Да готовь поскорее сто грамм. А то и все двести. Командировочным полагается вдвойне.
     Павел неуверенно открыл дверцу и не по-солдатски нерасторопно выпрыгнул из кабины. Той искромётной, обжигающей разум и сердце радости, которую чувствуют все солдаты возвращающиеся в отчий дом, он не испытывал. Вместо этого его охватило другое чувство – чувство щемящей, никогда ранее не испытанной тоски. Три года* ждал он той минуты, когда его встретит у калитки мама и с радостью скажет: «Здравствуй, сынок! Возмужал-то ты как! Стал настоящим мужчиной! – и, обнимая, восхитится: – А значков как много?! Хорошо служил, молодец!» А отец сказал бы: «Заждались мы тебя, Павло. Твои сильные руки нам страсть как нужны. Видишь, какое у нас теперь большое хозяйство?» Но он молчал и неподвижно стоял посреди двора. Только его крепкие, натруженные руки, длинно торчавшие из коротковатых рукавов старенькой фуфайки, то и дело вздрагивали и выдавали волнение.
     – Прости, папа. Не успел я, – виновато сказал Павел и обнял отца.
     – Ничё, сынок. Ничё, – успокаивающе похлопал Фёдор сына по спине. – Ты же не по своей воле. 
     – Я мог бы самолётом, да вовремя не получил телеграмму... – заплакал Павел, не отрываясь от плеча отца. Но тут же взял себя в руки, утёр слёзы и попросил: – Папа, угости человека. Как положено, по обычаю. А я пойду прилягу, устал с дороги.
     – Иди, сынок. Иди. Я всё сделаю как надо. И обед соберу, и налью водочки, – засуетился отец.
     – Да, ещё, – уходя, обернулся Павел. – Разбуди меня, когда сестрёнки придут со школы. Я привёз гостинцы.   
     Истерзанный за утро тяжкими думами Павел долго не мог заснуть, ему всё чудилась, в полудрёме, мама. Она всё говорила и говорила с ним: о том, что девочек надо скоро отдавать замуж, о его скорой женитьбе, о хозяйстве, об отце, и о самой себе... В сон он провалился как-то внезапно и спал необычайно крепко. Когда он проснулся, на улице уже стемнело. На свеже-побелённых стенах его комнаты отражалась тусклая малиновая заря, заходящего за горизонт солнца. Сестрёнки молча сидели напротив на лавке и терпеливо ожидали его пробуждения. Заметив их, Павел тотчас вскочил на ноги, ловко набросил на себя гимнастёрку, бряцавшую многочисленными значками и по-солдатски скомандовал:   
     – Дневальный, зажечь свет!
     Проворная Оля тотчас юркнула к выключателю и щёлкнула кнопкой.
     – Ой, Павлуша, какой ты здоровенный стал?! Прямо богатырь! – в удивлении воскликнула она и со слезами кинулась к брату на шею. 
     – Это ты, Оленька, преувеличиваешь, – засмущался Павел и вопросительно посмотрел на Любу, всё ещё сидевшую поперёк лавки, с поджатыми к подбородку коленями. – Ведь преувеличивает, да?
     – Нет. Ты правда стал здоровенный, – подтвердила Люба и тоже кинулась к брату на шею. – Ка же мы теперь без мамы? Как?.. – расплакалась она. 
     – Пожалуйста, не плачьте. Слезами горю не поможешь, – стал Павел в растерянности успокаивать сестёр, но мгновенно расплакался сам.
     Выплакавшись, Павел раздал сёстрам подарки и пошёл в прихожую комнату. Отец провожал у порога загостившегося, пьяненького шофёра. Шофёр клялся в вечной дружбе, обещал приехать в гости ещё раз и то и дело заводил боевые походные песни. Павел вернулся к сёстрам и стал любоваться, как они со свойственным молодым девушкам восторгом и торопливостью разглядывают модные яркие кофточки и блестящую бижутерию. И когда заметил, что они увлеклись примерками окончательно, быстро переоделся в гражданскую одежду и попытался незаметно выскользнуть на улицу – ему сейчас необходимо было встретиться с кем-нибудь из друзей детства и хоть как-то отвлечься от невесёлых мыслей. Но сестрёнки, несмотря на увлечённость примерками, заметили его бегство и в один голос воскликнули – в удивлении и отчаянии:
     – Павлуша, ты уходишь?!
     – Нет. Покурю только во дворе, – соврал Павел, и поспешно вышел на улицу.
     На улице было свежо и тихо. За те часы, что Павел спал, крыши домов по всей деревне стали походить на белые холмы, мерцающие серебристо-бронзовыми, зеркальными отблесками, ритмично отражающимися от рано выплывшей из-за горизонта необычайно-большой и тяжко-пульсирующей, будто бы от чего-то вздыхающей, полной луны. Ещё никогда, на памяти Павла, не падал так рано снег. В пространстве всё ещё лениво летали редкие, небывало крупные и пушистые, будто ватные снежинки. Но Павлу сейчас было не до красот природы. Он машинально достал из кармана брюк сигареты, машинально закурил и взгляд его машинально упал на единственно-светившееся в доме окно: сёстры сидели в своей комнате и опять грустили, прижавшись друг к дружке. Их больше не интересовали подарки.
     – Негоже оставлять их в такую минуту, – сказал себе Павел, затушил о каблук ботинка сигарету, и возвратился в дом.
     Отец уже распрощался с докучливым шофёром. Он сидел в прихожей комнате без света, на корточках, и пристально следил, как огнедышащие уста русской печи поглощают, облизываясь, толстенные дубовые полена и скручивал из газеты большую конусообразную самокрутку «козью ножку». Загнув широкий конец самокрутки вверх, наподобие трубки, он засыпал в неё махорку и стал шарить рассеянным взглядом по завалинке.
      Павел достал из кармана новенькую, бензиновую зажигалку и протянул отцу.
     – Это тебе. Подарок.
     – Спасибо, сынок!.. – прослезился отец.
     – Это мелочь. Сейчас увидишь настоящий подарок, – включил Павел свет и полез под кровать. – Гляди, что я привёз!.. – вытащил он чемодан и по частям достал из него аккуратно завёрнутое в старые солдатские рубашки ружьё-двустволку, и стал собирать его в одно целое. – Это тоже тебе! – сказал он, закончив работу.
     – Ух ты-и!.. – выронил отец изо рта самокрутку и вскочил на ноги. – Где ж ты её раздобыл?
     – В тайге. Я же там служил.
     – Небось, дорога-я-я?.. – нараспев поинтересовался отец, по-деревеньски именуя ружьё в женском роде.
     – Не знаю, я не покупал его.
     – А как же тогда? – насторожился отец.
     – Друг подарил. Он сибирский охотник.
     – И как он теперь без ружья? – не переставал удивляться отец.
     – Так оно же у него не одно было.
     – Всё равно в хозяйстве сгодилась бы. 
     – Да он взамен него купил карабин. В глаз убивает белку!
     – Вот это да-а!.. – изумился отец, всё ещё не решаясь притронуться к ружью.
     – Бери-бери! – подбодрил его Павел. – Оно теперь твоё!
     – Ну, сынок, угодил, так угодил. Я ж её беречь буду, до скончания века! – схватил Фёдор ружьё в охапку и засуетился, не зная куда положить его.
     – Поставь в кладовку, – посоветовал Павел.
     – И то верно, – согласился отец и, засовывая ружьё в кладовку, поинтересовался: – Борщечок будешь? Люба варила. Пахучи-и-й!..
     – Ещё бы! Я до невозможности соскучился по домашнему борщу!
     – А котлетки? Тоже ничего... Я жарил.
     – Погоди, папа. Мне надо посоветоваться с тобой.
     – Советуйся, раз надо.
     – Нет. Налей, сначала, для храбрости.
     Отец в удивлении посмотрел на сына, зная, что он вовсе не пьющий, и плеснул немного водки в гранёный стакан, оставшийся на столе после шофёра.
     – Доверху! – потребовал Павел.
     Отец ещё больше удивился, но налил-таки полный стакан и, в волнении, присел на лавку.
     Павел осилил полстакана и тоже присел на лавку.
     – Ну, чё там у тебя? – спросил отец.
     Павел дождался, когда голова слегка закружится и неуверенно начал:
     – Я хотел посоветоваться... – и опять замолчал.
     – Ну так и советуйся, что же ты молчишь?! – ещё больше занервничал отец, в предчувствии неладного.
     – Я хочу взглянуть на мамку.
     – Сынок, ты спятил что ли?!
     – Никак-нет! – по-военному, по-привычке, отчеканил Павел.
     – А зачем тогда несёшь чепуху?!
     – Это не чепуха. Я слышал, что кто-то из наших хуторян откапывал могилу сына, чтобы взглянуть на него в последний раз.
     – Так это же было давно!
     – Ну и что.
     – Как, что?! Тогда были смутные времена, люди хотели убедиться, сын ли там похоронен!
     – Я тоже хочу убедиться! – упорствовал Павел.
     – В чём?
     – Не знаю. Но хочу убедиться.
     – Нет, сынок, так нельзя! Не по-божески это!
     – Знаю. Но у меня такое предчувствие, что надо. Она приснилась мне часом ранее, просила проведать её.
     – Как знаешь, только меня не впутывай в это дело! – залпом осушил отец оставшуюся в стакане водку и выскочил из комнаты.


                Глава  4

          Через день по Павловке поползли шальные слухи.
     – Эй, Маруся, ты слыхала? – в испуге кричала вечером через плетень соседка Раиса. – Павло Ткачёв раскопал могилу матери!    
     – Да он чё, сошёл с ума?! 
     – Хотел попрощаться, он же не видел её целых три года. 
     – И как?
     – Страх один! Нашёл её перевёрнутой, с поцарапанным лицом. Да и одежда была рваная на ней.
     – И отчего это так?
     – Наркоза, вроде бы, дали больше нормы. Вот она и оклемалась* только там!
     С того жуткого дня в доме Ткачёвых стало совсем тягостно. Отец и сёстры невольно чуждались Павла и старались не говорить с ним, без крайней необходимости.
     Павел выждал недельку и, видя, что ситуация не меняется, тайком уехал обратно в Сибирь, даже не повидав – от греха, старшую, с детства правильную во всех житейских делах сестру Нину, жившую замужем в соседней деревне.
     После бегства сына трудоголик Фёдор неожиданно охладел к работе и стал увлекаться спиртным, чем несказанно удивил всех жителей своей деревни, давно уже привыкших считать его работягой и трезвенником.
     – Маруся, ты погляди чё творится! – как всегда громогласно закричала через плетень соседка Раиса. – Федька каждый день торчит у магазина! Начисто забросил хозяйство!
     – Совсем сдурел человек! – возмущённо ответила Маруся. – Стал выпивать с кем ни попади!
     – Так он и домой каждый вечер прёт бутылку на похмелье! Точно разбазарит всё хозяйство! 
     – Надо поскорее прибирать его к своим рукам! 
     – И правда, ты же смолоду сохла по нём!
     В одночасье жизнь Фёдора стала однообразной и до невыносимости скучной. И чтобы её хоть как-то скрасить, он каждое утро опохмелялся и всегда чувствовал из-за этого страшную вину, а поделать с собой уже ничего не мог – опохмелялся, и опохмелялся. Но однажды, едва он только достал из шкафа недопитую с вечера бутылочку, к нему забежал Митька.
     – Дядя Федя, тебя вызывают к следователю! – звонко, и почему-то радостно прокричал он прямо с порога.
     – Ты-то откуда знаешь? – сурово посмотрел на него Фёдор и, в страшном неудовольствии, спрятал бутылку обратно в шкаф.
     – Сельский* просил сказать тебе.
     – И всё, больше ничего не говорил?
     – Не-а! – мотнул Митька нестриженой, рыжей головой. – Но ехать велел теперь.
     – Теперь?
     – А ты как думал? Давай, пошевеливайся, я как раз еду в райцентр за стройматериалами.
     – Гады! Сами поболее хапают, а отыграться решили на мне! – пнул Фёдор ногой старенький табурет, да так, как будто именно он был виноват в том, что он не успел опохмелиться.
     Табурет ударился о стену рядом с Митькой и рассыпался на части.
     – Дядя Фёдор, ты чё? Сдурел?! – трусливо попятился Митька, споткнулся пятками о порог и спиной вывалился через открытую дверь в коридор.
     Фёдор вразвалку подошёл к Митьке, медленно переставляя тяжеловатые с похмелья ноги, с кривой ухмылкой подал ему руку и, как ни в чём ни бывало, добродушно поинтересовался:
     – Побриться, что ли?.. Как думаешь?
     – Не стоит, – возразил Митька, осмелевший от дружеского жеста Фёдора. – Потеряем время. А время, деньги.
     – Ладно, уговорил, – согласился Фёдор, и дёрнул Митьку за руку.
    Митька солдатиком подскочил на ноги, поднял вверх указательный палец и, назидательно покачивая им над давно нестриженой головой Фёдора, добавил:
     – Там дело шить будут, а не смотреть на тебя.
     – И то верно. Раньше уедем, раньше и вернёмся.
     – Да-да! Раньше сядешь, раньше выйдешь! – продолжал щеголять жаргоном, окончательно осмелевший Митька.
     С затаённой тревогой ехал Фёдор в райцентр. Он всю дорогу прикидывал в уме – и так, и эдак, и никак не мог сообразить сколько же ему влепят на суде. И от того стал совсем угрюмым. К счастью, Митька тоже о чём-то задумался и не приставал к нему с дурацкими вопросами.   


                * * *
       С неописуемым страхом вошёл законопослушный Фёдор в кабинет следователя. А когда увидел за массивным столом, заваленным грудой бумаг худенького, взъерошенного юношу, нервно строчившего что-то в большую канцелярскую тетрадь, совсем стушевался.
     «Этот точно засудит, всё будет делать по-книжному. А как иначе? Сам-то не видал толком жизни!» – в испуге подумал Фёдор, и обречённо опустил голову.
     – И кто это пришёл? – приветливо поинтересовался юноша, не отрывая взгляда от тетради.
     – Я, собственно, к следователю, – промямлил Фёдор, боязливо переступая с ноги на ногу.  – А фамилия моя, Ткачёв.
     – Я и есть следователь, – дружелюбно улыбнулся юноша. – Присаживайтесь к столу.
     – Сынок, ради бога, не губи! Две девки остались на моём попечении! – взмолился Фёдор и упал перед столом на колени.
     – Вы, что, пьяный? – в растерянности уставился на Фёдора следователь. – А ну встаньте! Сейчас же встаньте! – потребовал он, придя в себя секунду спустя. – А то вызову дежурного!
     – Так пропадут же без отца! Они у меня доверчивые до невозможности! – стенал Фёдор, стоя на коленях.
     – Не нервничайте, вам никто не желает зла. Опросим, как свидетеля, и только, – сбавил тон следователь, вышел из-за стола и сунул Фёдору в руки стакан с водой. – Это «Нарзан». Хорошо успокаивает нервы.
     – Я щас, весь выпью! – ухватился Фёдор за стакан обеими руками и вскочил на ноги – он сообразил, наконец, что спрашивать его будут вовсе не о воровстве сена.
     – Так бы и давно, – в недоумении пожал плечами следователь. – Я сочувствую вашему горю, но допросить обязан. Кстати, – спохватился он, – а где сын?
     – Уехал!
     – Почему уехал? Куда?
     – К охотникам.
     – А-а... – успокоился следователь. – На охоту. А когда вернётся?
     – Не знаю.
     – Что значит, не знаете?
     – Так он же поехал на заработки. В Сибирь.
     – Он, что?.. – занервничал следователь. – От следствия скрылся?
     – Нет. От семьи.
     – Адрес оставил?
     – Оставил.
     – Ладно, и на том спасибо, – успокоился следователь и сел на место. – Завтра привезёте его координаты.   
     – Сына, значит, судить будете? – проронил Фёдор, упавшим голосом.
     – Да что это за семейка? – опять занервничал следователь. – Вы мне нужны, как свидетели. И точка!
     – А судить кого будете?
     – Хирурга.
     – Его-то за какие грехи?
     – Вы, что, на самом деле ничего не знаете? – изучающе посмотрел на Фёдора следователь. – Или придуриваетесь?
     – Да откуда мне знать, малограмотному?
     – Он не хирург. Всего-навсего, диплом ветеринара был на руках.
     – Этого не может быть! Он же столько народа спас от смерти!
     – Может и спас, – не стал следователь оспаривать утверждение Фёдора, – однако в медицину он внедрился хитростью, когда была нехватка кадров. И если бы не этот случай, возможно никогда бы не открылась его афера.
     – Я тут ни причём! – подскочил со стула Фёдор.
     – Сядьте на место! – прикрикнул на него следователь. – Приступим к делу.
     Из кабинета Фёдор вышел весь взмокший, измученный малопонятными ему, каверзными вопросами следователя, и поспешил в туалетную комнату – его мучила жажда, несмотря на опустошённый стакан «Нарзана». Но едва он только присосался, кособочась и обливаясь водой, к железному, слегка побитому ржавчиной старому крану, как в коридоре послышались быстро приближающиеся голоса.
     – «Казбеком» угостить? – прохрипел один из них, входя в туалетную комнату.
     – Предпочитаю «Беломорчик», – ответил второй чистым, знакомым голосом.
     «Следователь»! – узнал Фёдор, с испуга закрывшийся в туалетной кабинке.
     – Как продвигается дело хирурга? – начальственно поинтересовался хрипатый человек.
     – Хорошо, товарищ заместитель прокурора! Уже несколько человек дали показания на него! – живо отчеканил следователь.
     – Какие?
     – Что давали ему взятки.
     – Жаль человека. Он хоть и с дипломом ветеринара, а всё же много лет был незаменимым хирургом. Мне тоже вырезал аппендицит. Как видишь, живой и по сей день.
     – Повезло! – хихикнул следователь.
     – Зря, Лёшка, ехидничаешь, ошибиться может каждый.
     – Согласен. Но его ошибка стоила человеческой жизни.
     – Не спеши с выводом, дождись повторной экспертизы. Да и родственники не предъявляют претензий.
     – А взятки?
     – Да кто их сейчас не берёт?
     – Но не в медицине же!
     – А он ничего, и ни у кого не просил, изучи повнимательнее дело. Сами суют через сватов, кумовьёв, и всяких доверенных-поверенных. Думают, что деньги сами-собой разрешат все проблемы. Вот и приучили его. Да и брал-то он не для себя.
     – Удивительно! – возмутился следователь. – Как можно брать деньги не для себя?
     – Неопытный ты, Лёшка, в житейских делах. Красивую молодую женщину надолго не удержишь подле себя без «длинного» рубля. Нет, брат ты мой. Тем более в зрелом возрасте.
     – Ох уж эти женщины! – ещё больше взвинтился Лёшка. – За какое дело не возьмись, всё из-за них!
     – Закон природы!.. – прищёлкнул языком заместитель прокурора. – И никуда не денешься от этого.
     – Что я должен сделать? – напрямик спросил следователь. 
     – Подведи под минимальную ответственность.
     – Хорошо. Я постараюсь, насколько позволит наш гибкий закон.
     – Молодец! Далеко пойдёшь!.. – удовлетворённо пробасил заместитель прокурора и, уходя, истерически закашлялся.
     – Это от курева! – опять взвинтился голос следователя и переместился в коридор. – Сколько раз говорил я вам...
     Фёдор ошалело выскочил из туалетной кабинки, приложил ухо к захлопнутой двери, и когда голоса совсем затихли, высунулся в коридор.

                * * *
       После поездки к следователю Фёдор стал прикладываться к рюмке ещё чаще. У него, угрюмого, неожиданно появились весёлые дружки и стали настойчиво звать на свои вечеринки – а он, однажды, выпивший и безвольный, пошёл к ним. И новые дружки на одной из попоек подыскали ему моложавую, разбитную жёнку из райцентра, с непривычным именем Октябрина. Славная, горячая бабёнка, да проку мало – не хозяйственной оказалась. Промотали они за зиму в поездках по родственникам и друзьям все деньжонки, которые были у Фёдора с Ульяной про запас, – и моложавая засобиралась по весне восвояси. Как ни упрашивал её Фёдор, как ни унижался, ни за что не согласилась остаться с ним.
     – Я же сопьюсь, помру без тебя! – упал Фёдор на колени.
     – Если хочешь меня, – насмешливо сказала Октябрина, уходя, – то продавай своё хозяйство и приезжай жить к нам с мамой.
     – Приеду! Обязательно приеду! – пообещал Фёдор.   
     – Только без дочерей! – уточнила она, и захлопнула за собой дверь.
     А Фёдор постоял на коленях у порога, подумал хорошенько, да и сказал себе в горячке:
     – Никуда не поеду! Пропаду я у чужих людей!
     Сказал, и успокоился. И даже не стал прикладываться к спиртному. 
     А через две недельки поостыл, призадумался, вспомнил бурные ночные ласки моложавой и разбитной, достал из шкафа чекушку* водочки, выпил, и опять сказал в горячке, но теперь совсем другое:
     – Поеду! А то пропаду без неё!
     На новое место жительства Фёдор забрал, по науськиванию Октябрины, всю домашнюю живность: корову с телёнком, свинку с кабанчиком, овечек с козочками, гусей, уток, индюков. И только десяток курочек, от полусотни, разрешила моложавая и разбитная оставить девочкам.
     – Пусть несут яички им на завтраки, – небрежно бросила она на прощание.
     – Не сладить вам самим с таким стадом. Вы же ходите в школу, – простодушно объяснил отец дочкам двумя фразами, придуманными за него моложавой и разбитной, суть своего нелепого, скупого поступка. 
     – Бычка-то хоть оставь маленького! – всхлипнула младшенькая Олечка.
     – Зачем он вам? – искренне удивился отец.
     – Как, зачем? – вмешалась Люба. – Осенью продадим и купим одежду к школе.
     – За это не переживайте, я пришлю вам деньжонок, – пообещал отец.
     – Папочка, не надо ничего присылать, лучше нас возьми с собой! – повисла у него на руке Олечка. 
     – Да разве я против, только у них мало места, – кивнул он на Октябрину, с нетерпением дожидавшуюся его за двором, в кабине трактора.
     А в огромной прицепной телеге трактора тем временем возмущённо блеяли, хрюкали и кудахтали удивлённые небывалым событием домашние питомцы.   


                Глава  5

          Давние искорки взаимной симпатии между Любой и Виктором быстро переросли, после маленького инцидента на уроке литературы, в яркое пламя любви. И когда отец уехал жить к молодой и разбитной Октябрине, Виктор стал надёжной опорой для Любы. Он теперь всегда провожал её после уроков домой и помогал по хозяйству: приносил из колодца воду, колол дрова, растапливал печку. А вечера они проводили вместе за учебниками.
     – Ты правда этим летом уедешь в мореходку? – спросила однажды Люба, провожая Виктора за калитку.
     – Правда! – весело ответил он. – В Седовку.*
     – Значит, будешь Синдбадом-Мореходом?
     – Буду. А кем мечтаешь стать ты?
     – Я люблю животных. Лечить хочу их.
     – Отлично! Поедешь вместе со мной!
     – В Седовку?
     – Ну, что ты!.. – рассмеялся Виктор. – Поступишь на зоотехника.
     – Это точно, на зоотехника. Только через два года.
     – Нет-нет! Нельзя терять столько времени, тем более для девушки. Поедешь этим летом.
     – А на кого я оставлю Олю? Ей надо окончить школу. 
     – Вот же незадача! А я об этом и не подумал!..
     – Ничего страшного, зато сразу обе приедем через два года. Весело будет тебе!
     – И то верно, – согласился Виктор. 
     После выпускных экзаменов Виктор уехал в Ростов-на-Дону один. А Люба с Олей пошли работать в колхоз. Они взялись пасти стадо маленьких телят. Работа для них была в радость: вставали рано, с первыми шаловливыми лучиками горячего летнего солнышка, когда взмывают ввысь, растворяясь в небесной синеве, неприметные серые птахи-жаворонки, оглашая всю округу переливистым, дивным щебетом, забирали с фермы стадо весёлых, беззаботных телят и без устали бродили с ними по полям, сплошь устланным буйным серебристым ковылём, вперемежку с вездесущим полынём, душистым чабрецом и облюбовавшими все пригорки неувядающими ни от какой жары бессмертниками, всегда горделиво-шуршащими сухими колокольчиками на извечно порывистом степном ветру. И только в полуденную жару, когда земля раскалялась, как духовка, а воздух над ней становился полупрозрачно-густым и миражно-бреющим, когда ещё не очень устойчивые на ногах телята забивались, спасаясь от несносной жгучей жары, в прохладную лесополосу – под старые, ветвистые акации, наступала передышка. Сёстры тоже прятались в тени и увлечённо перечитывали, по несколько раз к ряду, письма Виктора. Затем начинали плести венки из сиреневых бессмертников и желторотых одуванчиков, набранных в низинах, да гадать на ромашках: любит – не любит?.. И не озабоченные ничем более, простодушно судачили о всякой всячине. После обеда жара несколько спадала и они снова выходили из тени и снова начинали бродить по степи следом за четвероногой малышнёй. Лишь поздней вечерней зарёй, когда перепела начинали настойчиво заводить своё убаюкивающее соло: «спать пора, спать пора!», под монотонную, трескучую музыку, усердно и безвозмездно выдаваемую для них сверчками-скрипачами, они возвращали своих питомцев на ферму. Затем шли, в сумерках, домой, закусывали чем-нибудь наскоро приготовленным – оладьями, яичницей, жареным картофелем... а больше-то и нечем было, и, захлёбывая чаем из шиповника или мяты, принимались сочинять Виктору очередное письмо. Один лист вместе – а другой Люба писала сама, когда уморённая за длинный летний день Оля уже сладко посапывала в постели. Всё складывалось для сестёр необыкновенно хорошо в то необыкновенно-романтичное тёплое лето. И только в сентябре, когда Оля вернулась в школу, а Люба осталась со стадом одна, произошло непредвиденное событие – перестал писать Виктор. Неожиданно, без всяких объяснений. Люба измучилась от неясности, извелась вся, и стала страдать, на нервной почве, головными болями. 
     – Забудь ты его! Забудь! – категорично посоветовала Оля, не вынеся мук сестры. – Не нужен тебе такой ненадёжный парень.
     – Думай, что говоришь! – возмутилась Люба. – Неужели забыла, кто нам помогал, когда ушёл отец?
     – Тогда нам помогал, а теперь твоей однокласснице Кате помогает в Ростове. Целуется с ней.
     – Врунья! – рассердилась Люба. – Ты-то откуда знаешь?
     – Я сижу с его сестрой за одной партой. Галинка и рассказала мне про их шашни.
     – А может она наговаривает на Катю из-за какой-нибудь обиды.
     – Нет, она наговорила на тебя.
     – На меня? – удивилась Люба. – И что?
     – Что ты с Мишкой Поповым катаешься по степи на одной лошади.
     – Так это было один-единственный раз. Я спешила с почты к тебе, в поле. Вот и согласилась, чтобы он поскорее подвёз меня.
     – Знаю, что один раз. И знаю, что ничего не было. Да Мишка наговорил такого!..
     – Что-то напутала ты. Зачем ему это надо?
     – Да он по Галинке с ума сходит, вот и оговорил тебя по её просьбе.
     – А вот это точно неправда! Какой ей прок от этого?
     – Эх, сестричка, если бы ты знала, сколько Катька подарила ей за это красивых безделушек, то не спрашивала бы меня. Мамка-то Катькина заведующая «сельпо». Да и она сама учится в городе. 

                * * *
     Люба не поверила ни своей сестре, ни сестре Виктора Галинке, поспешившей отбежать от неё, при встрече, в сторонку. 
     – Я тут ни причём! Они сами сошлись! – испуганно выкрикнула она издалека. – Ты лучше у самой Катьки спроси, она как раз домой приехала за продуктами.
     А вот Кате Люба поверила. У Кати была фотография, на которой она сидела у Виктора на коленях и подобострастно льнула к нему, обхватив за шею обеими руками.
     – Зачем он так? Зачем?.. – тихо проронила Люба, в растерянности.
     – Интересная девка! – вызывающе подбоченилась Катя. – Изменила ему, и ещё надеется на что-то!
     – Это неправда! – возразила Люба, сквозь слёзы.
     – А что с Мишкой скакала верхом на одной лошади, тоже неправда?
     – Это правда. Я бегала в обед на почту, отправляла Вите заказное письмо.
     – Заказное? – ревниво переспросила Катя. – Зачем? Заговорила строчки?!
     – Что ты несёшь, спятила что ли?.. – оторопела Люба. – Там была моя фотография. Я хотела, чтобы письмо точно дошло до него. А на почте была жуткая очередь, вот я и попросила Мишку довезти меня поскорее в поле. Боялась, что Оля растеряет телят.   
     – Молодец! Одному фотографию посылает, а с другим валяется в траве!
     – Да ты что, правда спятила?
     – Мишка рассказывал про это, и всем показывал засос, что ты ему поставила на шее.
     – Неправда это всё! Неправда! – опять возразила Люба, но теперь уже твёрдым уверенным голосом.
     – А откуда тогда взялся засос? – с издёвкой ухмыльнулась Катя.
     – Он приставать стал, а я укусила его и убежала. Только и всего.
     – Может это и так, да Витя уже не поверит тебе.
     – Зато он поверит тебе. Расскажи ему правду! – с надеждой вцепилась Люба в руку подруги.
     – Ага, разбежалась, – поспешно отдёрнула руку Катя, – я сама влюблена в него с детства!
     – И что мне теперь делать? – совсем растерялась Люба
     – Ничего! Иди скорее отсюда! Иди! – окончательно обозлилась Катя и вытолкала Любу на улицу. – Мы скоро поженимся! – победоносно крикнула она вдогонку. – Заявление уже подали в ЗАГС!
     От хамского поведения некогда близкой подруги Любе стало совсем худо. Она в отчаянии разыскала в домашней кладовке верёвку и забралась на стул. И тут, как будто в кино, в самый последний момент хлопнула дверь. Домой вернулся замызганный, давно небритый и страшно осунувшийся отец. С первого взгляда было видно, что он тоже хорошенько побит сердечной болезнью. Любе до слёз стало жаль отца-неудачника. Она кинулась к нему на шею прямо с верёвкой в руках и, на радостях, навсегда забыла про свою мимолётную слабость.    
               

                Глава  6

          Фёдор отлёживался в домашнем тепле и уюте недолго. Уже на другой день он опять устроился в колхоз скотником и опять стал при любимом деле прежним трезвенником и прежним безотказным работягой.
     Жизнь в доме Ткачёвых постепенно вошла в своё русло. Фёдор старательно, с некоторым даже остервенением налаживал своё хозяйство, бездумно разбазаренное совместно с молодой и разбитной подругой, Оля хорошо училась в школе, а Люба прилежно приглядывала за домом и готовилась к поступлению в институт.
     Так и пролетели незаметно осенние, ветренно-сырые и зимние, студёно-колючие короткие дни. И своей чередой наступило солнечное весеннее время. Деревья в садах быстро избавились от красивых, весьма тяжёлых снежных покрывал, ветви их набухли и временно стали неброско-серыми. Но как только солнышко засветило поярче, они с радостью зазеленели и снова покрылись белыми, теперь уже не искристо-холодными и колючими, как зимой, а матово-тёплыми и пахучими покрывалами. И степи в одночасье зазеленели и местами зарделись лазоревым пламенем. А земля на полях и в огородах, вспаханная ещё с осени, подсохла, взбугрилась, и потребовала к себе особого внимания.
     Фёдор в это тёплое, благодатное время был радостно-взбудоражен. Он с большой охотой копал и волочил* землю на своём огороде и с большой охотой сажал семена. И соседка Раиса, глядя на него, тоже взбудоражилась и побежала к куме, и стала громко переговариваться с ней через плетень.
     – Маруся, гляди, опять не проворонь Федьку!
     – Не переживай, на этот раз точно приберу к своим рукам.
     – Да кто его знает, как всё обернётся?.. – засомневалась Раиса.
     – Я знаю. Он уже больше месяца трётся у моего двора по вечерам.
     – И какая с этого польза?
     – Большая! Нынче останется на всю ночь.
     Фёдор и правда в тот день не пришёл ночевать домой. Вернулся он утром, подстриженный, чисто выбритый, в новой фланелевой рубахе в броскую красно-белую клетку и в чистых, хорошо отглаженных брюках.
     – Ой, какой ты нарядный! Это кто же так позаботился о тебе? – в удивлении воскликнула Оля, едва только отец переступил порог дома.
     – Да нашлась одна добрая женщина, – широко улыбнулся, обычно сдержанный Фёдор, с благодарностью глядя на младшую дочь, так вовремя затронувшую весьма необходимую для него тему. – Мы надумали сойтись с ней. Она будет хорошей хозяйкой в нашем доме.
     – Не надо нам никого, – возразила Оля, складывая книжки в портфель. – Уже была одна.
     – А ну цыц! Я сам знаю как мне жить! – прикрикнул на неё отец и, присев на корточки возле печки, стал скручивать самокрутку.
     – Чего ты раскричался? – вступилась Люба, готовившая у печки завтрак, за сестру. – Не то позабыл, как тебя уже объегорила одна хорошая хозяйка? Опять хочешь всё разбазарить?
     – Не разбазарю в этот раз. Эта сама хозяйственная, с молодости заглядывалась на меня. А я выбрал вашу маму.
     – И кто она? – поинтересовалась Люба.
     – Тётя Маруся. 
     – Только не её! – всполошилась Оля. – Она злющая как собака!
     – И страшно скупая, – добавила Люба.
     – Это ничего, что скупая. В самый раз для хозяйства, – смущённо кашлянул отец в кулак. – Две дочери у неё. Старшая скоро приведёт в материнский дом мужа, а младшая нам всем будет помощницей.
     – Ага, а то мы не знаем Зойку! – опять стала возмущаться Оля. – До рассвета прошатается возле клуба, а потом будет дрыхнуть до обеда!
     – Это точно, – поддержала Люба сестру. – Она такая, малахольная девка.
     – Ничего страшного, всё как-нибудь уладится, – с мольбой в глазах посмотрел отец на дочерей. – Вы-то скоро уедете в город на учёбу, повыскакиваете там замуж. А мне что делать, жить бобылём? Трудновато будет на старости лет.
     И девочки вынуждены были согласиться с таким доводом отца.
     Через неделю в дом Ткачёвых приехала новая хозяйка. Хозяйство понравилось ей. Большой уютный дом с просторными светлыми комнатами, всё чисто, ухожено, добра всякого много в шифоньере и в сундуках. И она, не теряя времени, стала тщательно рассматривать и считать вещи. А когда всё сосчитала и оценила, присвоила себе самое лучшее, даже приданое девочек, которое им так старательно готовила при жизни Ульяна. 
     – Ни к чему вам сейчас это барахло. Рановато вам ещё замуж, – нисколько не смущаясь, объяснила она девочкам суть своего бездушного поступка.   
     – Так дело не пойдёт, – возмущённо зашептал Фёдор, когда лёг спать с новой женой. – Верни приданое моим дочерям.
     – Не переживай, через годик другой, мы соберём больше прежнего добра, – стала горячо обнимать и целовать его в ответ новая, страшно истосковавшаяся по мужскому телу жена. – Твоим-то всё равно ещё рано, скоро уедут на учёбу. А вот моей Зоеньке, в самый раз. Сыграем ей свадебку и останемся в доме вдвоём. Хоть на старости лет поживём припеваючи...
     И Фёдор тотчас обмяк от бурных ласк новой жены и тотчас подчинился её воле. Подчинился во всём, раз и навсегда. А новая хозяйка, пользуясь его покладистостью, стала вершить дела на свой манер. Всё теперь в доме принадлежало только ей и всё теперь в доме исполнялось только с её ведома. Работящих и смышлёных падчериц, – не чета её бестолковой доченьке, – она невзлюбила сразу и до глубины души. Она постоянно покрикивала на них и придиралась по любым пустякам, даже в тех случаях, когда надо было похвалить. И девочки, в ответ, тоже невзлюбили мачеху и старались не заговаривать с ней без крайней необходимости.
     К счастью, вскоре опять настало лето, и Люба с Олей опять стали пасти колхозное стадо телят. Уходили они из дома рано – на заре, когда в доме все ещё спали и возвращались поздно – в сумерках, и начинали прибираться по хозяйству – умышленно медленно, до тех пор, пока не замечали, что свет на кухне погас – значит, раздражительная зловредная мачеха и отец подкаблучник уже поужинали и были в своей постели, а Зоенька – в клубе. Они наскоро ужинали тем, что оставалось на столе или просто молоком с хлебом и прятались в свою комнату. 
     Зато днём Люба с Олей отводили душу сполна – они, как и прошлым летом без устали бродили по полям следом за неугомонными, жизнерадостными телятами, пытавшимися познать всё сразу – в один день, и разнообразно развлекали себя. Составляли из многочисленных степных цветов и трав разнообразные букеты, лакомились ягодами земляники и боярышника, купались, по очереди, в степном пруду, пели песни, пересказывали друг другу прочитанные с вечера книги, пытались сочинять стихи о любви и бесконечно фантазировали о будущей счастливой жизни. Если бы эта летняя, безоблачная пора длилась вечно – Люба и Оля, вероятно, тоже были бы счастливы вечно. Но лето всё-таки закончилось, к их великому сожалению. Оля пошла в последний класс средней школы, а Люба стала работать с новой, угрюмой напарницей и затосковала без сестры. А вскоре стадо вовсе загнали на постой в тёплый зимний сарай, и ей стало совсем тоскливо. Теперь она помогала по хозяйству мачехе, которая придиралась к ней с каждым днём всё больше и больше. А когда по осени собрали хороший урожай с сада и огорода и выгодно продали свиней, бычков, большое стадо уток и гусей, и Люба стала не столь ценна в хозяйстве, она и вовсе взбесилась – никак не могла стерпеть, что у Фёдора под боком была любимая дочь, отнимавшая у неё какую-то, пусть и незначительную, долю мужнего внимания.
     – Езжай-ка ты девка в город Миллерово, – заявила она однажды.
     – И, что я там буду делать? – удивилась Люба.
     – Устроишься на фабрику. В колхозе зимой мало работы, тем более для молодой девки. Так что завтра с утра поезжай, нечего за счёт других жрать хлеб.
     – А где я там буду жить? – испугалась Люба. 
     – У отцовой двоюродной сестры.
     – А если она не примет? Она же никогда не видела меня!
     – Примет, никуда не денется. Отец твой приглядывал за ней, когда она девчонкой сопливой была. Матери-то её некогда было из-за хахаля. Теперь её очередь.
     – Ладно, поеду, – согласилась Люба, – если скажет папа.
     – Скажет, куда он денется! – вызывающе усмехнулась мачеха.
     И Люба не стала спорить, она знала – слабохарактерный отец вряд ли станет её защищать, а коли и станет, то от этого будет только хуже им обоим.


                * * *
       На другой день Люба проснулась раньше обычного, когда в доме все ещё крепко спали. Она тихонько собрала свои немногочисленные, после появления в доме мачехи и сводной сестры, вещички, тихонько оделась, взяла из чулана сетку* с продуктами, приготовленную ей в дорогу мачехой и побежала на шоссе. Ехать она решила на попутных машинах, чтобы сэкономить для жизни в городе свою единственную, премиальную десятку, о которой никто в доме не знал, кроме сестры, да рубль выданный мачехой на дорогу.
     Бежала она окольными путями, чтобы Оля не увязалась следом. Но не успела. Оля догнала её на полпути.
     – Как ты меня нашла? – изумилась Люба.
     – По картошке, Любушка, по картошке! – отрывисто выкрикивала Оля, с трудом переводя дух. – Эта ведьма насыпала тебе такой мелкой, что она всю дорогу сыпется через ячейки.
     – И зачем ты только догнала меня?! – расстроилась Люба.
     – С тобой хочу! Возьми меня!
     – Да куда же я тебя возьму, под подол что ли? Еду ведь не на курорт.
     – Бери куда хочешь, а то пропаду! 
     – Не могу, Оленька. Не могу. Обживусь маленько, тогда и возьму.
     – Любушка, родненькая, возьми сейчас! – упрямилась Оля. – Век буду тебя благодарить за это. Всё сделаю, что ни скажешь: и шить, и стирать, и гладить, и вообще!.. Всё-всё-всё!
     – Нельзя, Оленька. Нельзя. Жить-то на что будем? – с трудом отбивалась Люба от уговоров сестры.
    Последний довод оказался убедительным, Оля тотчас остыла и разжала кулачки – на её ладошках лежали две скомканные пятирублёвки.
     – Вот, возьми, – протянула она деньги. – Я тоже не потратила свою премию.
     – Не надо, они тебе самой пригодятся, – отодвинула Люба руки сестры.
     – Возьми! – твёрдо сказала Оля, и решительно засунула деньги в карманы Любиного пальто.
     – Спасибо, сестричка! Спасибо, родненькая! Я никогда не забуду твоей доброты! – целовала Люба Олю в мокрые от слёз щёки. Сердце Любы сжималось от жалости в комочек, но поделать она ничего не могла, разве что ободрить сестру словом. И она стала ободрять её: – Олечка, сестричка моя дорогая, ты же самая бойкая в классе! Да, что там в классе! Во всей школе таких наперечёт! Ты не пропадёшь, ни за что на свете!..
     – Уходи, пока я не одумалась! Уходи! – толкнула Оля Любу в грудь обеими руками.
     – Ладно, поехали вместе. Будь что будет! – решилась Люба.
     – Не надо. Я уже одумалась. Мне во что бы то ни стало надо окончить школу, иначе всю жизнь буду дояркой или уборщицей, – рассудительно заговорила Оля, продолжая толкать Любу в грудь обеими руками. – Уходи, Люба. Уходи. Не то опять передумаю и увяжусь следом.
    Люба бросила сетку с продуктами сбоку дороги, рассыпая картофель и побежала дальше. Но тут же опомнилась, вернулась назад, поспешно переложила из сетки в свою сумку краюху хлеба и небольшой кусочек сала, завёрнутые в пожелтевшие обрывки газет и, не оглядываясь, помчалась на шоссе. Оглянуться для неё, значило бы вернуться назад, к рыдающей посреди дороге сестре, которой она, несмотря на всеохватывающую жалость, помочь сейчас ничем не могла.


                * * *
       До города Миллерово Люба ехала долго, попутным транспортом: немножко на подводе, немножко на телеге тихоходного гусеничного трактора, немножко на грузовике, и даже часть пути шла пешком, но тётин дом нашла быстро.   Однако тётя здесь уже не жила – она переехала в другую часть города, и куда точно никто из бывших соседей толком не знал – куда-то поближе к окраине: то ли к западной, где огороды получше, то ли к южной, где сады хорошие, то ли к восточной, где пастбища отменные и где очень даже удобно содержать свою корову и козочек, а может и вовсе на северную – там удобств поменьше, зато подешевле жилплощадь. Люба вначале растерялась от такой худой новости, но, вспомнив про мачеху, тут же взяла себя в руки и разделила свой продовольственный запас на три части – именно за столько дней намеревалась она отыскать тётин дом.
     Неустанно, дни напролёт, прочёсывала Люба городские улицы. Благо, в городе были в основном частные дома. А ночи, когда гасли огни, она проводила на железнодорожном вокзале.
     Вечером третьего дня, она опять возвратилась на вокзал ни с чем и разделила последнюю часть продуктового запаса ещё на три равные части. А утром, скушав одну из трёх маленьких порций, призадумалась, и разделила оставшиеся две ещё раз пополам.
     – Что ты всё вертишься, да вертишься тут каждое утро? – заворчала уборщица вокзала, размашисто орудуя шваброй у Любы под ногами. – Денег что ли не хватает на билет?
     – Хватает, – сказала Люба, в смущении.
     – Почему тогда не уезжаешь? Одни неудобства тут с тобой! – повысила голос уборщица и проехалась шваброй по туфлям Любы.
     – А я уже приехала, – вскочила Люба на ноги. – К тёте.
     – Так иди к ней.
     – Она в другой дом переехала, а я никак не найду его.
     – Тогда возвращайся домой, – не унималась уборщица.
     – Нельзя. Мачеха выгнала меня.
     – Ну и дела! – воскликнула уборщица, и тотчас угомонилась. – Ладно, разыщу твою тётку, как закончу работу, – пообещала она. – У меня полгорода знакомых...
    И разыскала. Только тётя встретила Любу без особой радости.
     – Деточка, да как же я тебя приму?! – в испуге всплеснула она руками. – Со мной живут два сына, с жёнами и детьми. Так и быть, переночуй нынче, а завтра иди с Богом своей дорогой.
     – Куда? – донельзя растерялась Люба.
     – Не знаю. Нам самим мало места. Лидка!.. – позвала она старшую сноху. – Брось ей на пол полушубок.
     – Неужели тебе правда некуда податься, не война ведь? – с недоверием посмотрела на Любу старшая сноха, постелив ей на полу старенький овчинный полушубок. 
     – Правда, – заплакала Люба от безысходности.
     – Ладно, не горюй, я завтра похлопочу за тебя, – добродушно сказала Лидия, видя, что Люба говорит правду. – Я работаю в больнице. Нам как раз нужна нянечка.
    Лидия оказалась надёжным человеком. По её ходатайству Любу уже на следующий день приняли на работу в городскую больницу и разрешили спать на бельевом складе. И ей хорошо, и персоналу удобно – нянечка всегда под рукой.   
------------------------
*Волочить – бороновать.
*ЗИС – Советский грузовой автомобиль грузоподъёмностью 3 т; второй по массовости (после ГАЗ). Выпускался в Москве с 1933 по 1948 год на заводе имени Сталина (отсюда и название ЗИС), а с различными модификациями вплоть до 1965 года. Имел прозвище «Захар», иногда уважительно «Захар Иваныч».
*Игрища (или игрище, игришша, игришшы) – в тёплое время года гуляние молодёжи на улице с песнями, танцами, народными играми. В хо¬лодное время – вечеринки (посиделки) в помещении (в хате) с теми же песнями, плясками и играми.
*Нэпман – НЭП – Новая Экономическая Политика. Во времена НЭПа, в 20-е годы ХХ века, в советском государстве разрешалась частная предпринимательская деятельность и лиц занимавшихся этой частной предпринимательской деятельностью называли нэпманами.
*Оклемалась (народное) – то же, что пришла в себя, вернулась к жизни, очухалась.
*Плетень – Забор сплетённый из тала, краснотала, чернотала. Но может также применяться молодая верба (ветла), ива, ракита и другие молодые деревья. Тал и краснотал наиболее применяемые в южных регионах России, так как эти кустарники растут повсеместно. Тал около рек, в левадах, а краснотал на песчаных почвах, которые он скрепляет своими корнями. Плетение может быть как вертикальным, так и горизонтальным.
*Три года – с 1949 по 1967 год по закону о всеобщей воинской обязанности солдаты Советской армии (СА) служили 3 года, а в военно-морском флоте (ВМФ) 4 года.
*Седовка – Так, в просторечии, называют Ростовское Мореходное Училище имени Г. Я. Седова.
*Сельский – Председатель сельского совета.
*Сетка (или аво;ська) – Сетчатая хозяйственная сумка, сплетённая из суровых нитей. В сложенном виде занимала мало места, легко уменьшалась в кармане. В городе чаще называли авоська, в деревне – сетка.
*Чекушка – Бутылочка в 250 грамм. Четвертинка.


БИБЛИОГРАФИЯ

1. С. Хоршев Ольховский.
   Книга «Любовь и грех».
   Повести и рассказы.
   2014, Лондон.
   ISBN 978-5-907451-73-5

2. Газета «Слава труду» с №15 от 18.04.2020
   до № 30 от 01.08.2020 г.,   
   Кашары, Ростовская обл.

3. С. Хоршев Ольховский.
   Книга «Обыкновенная любовь».
   Повести, рассказы. 
   Москва, 2021.
   ISBN 978-5-907451-73-5

4. Газета «Наш край»
   Миллерово, Ростовская обл.