Поэма в прозе о поэзии

                Поэма  в  прозе  о  поэзии

    
                1. Небо 


     Когда при взгляде на небо исчезает ощущение земной тяжести и притяжения к земным вещам : исчезает мгновенно и безостаточно, и их место тотчас занимает легкость, легкость настолько странная, всеобъемлющая и безграничная, что она вам кажется слишком уж непривычной и чужеродной, –
     когда, далее, эта легкость не то что бы вас пугает, но вы как бы бессильны перед ее тишиной и тайной, и вам немного не по себе, когда вы слишком долго смотрите в открытое небо, но и не смотреть в него вы тоже не можете : небо символизирует последнее освобождение от причинно-следственной связанности вещей, и вот вы инстинктивно тянетесь к такому освобождению, но не прилагаете к тому настоящих усилий, вы лишь играетесь в освобождение – так ребенок играет в войну, никоим образом не желая всерьез в ней участвовать, –
     и когда, наконец, наблюдая, как легко и бесшумно плывут облака по небу, вы догадываетесь интуитивно, что точно так же сменяют друг друга роли, которые человек играет – и просто не может не играть – в жизни : роль человека родившегося сменяет роль человека, вошедшего в детство, на смену роли ребенка приходит роль юноши, затем роль взрослого человека, после нее роль старика и наконец, в заключение, роль умирающего человека, –
     и как не дано было прежде осознать человеку момент перехода из одной роли в другую – хотя это и есть по сути узловые моменты жизни, куда более важные, чем особенно запомнившиеся нам события, которые мы склонны считать определяющими – так и теперь, под занавес земной жизни вы не в состоянии осмыслить и даже почувствовать последний и, как все это молча допускают, наиважнейший переход в человеческой жизни, –
     короче говоря, тогда и только тогда вы догадываетесь, что любовное и возвышенное созерцание неба есть единственный, первый и последний акт вашего освобождения, ибо небо – особенно голубое и с плывущими в нем голубыми облаками – созвучно с жизнью в целом, а не с теми или иными ее конкретными фазами, –
и это созвучие, будучи основной тональностью человеческого существования, есть в то же время и абсолютная первооснова любой поэзии, –
     вот почему небо вам бесконечно близко и бесконечно чуждо одновременно.


                2. Полночь и  полдень


     Поистине, причина, по которой небо спонтанно и единодушно признается нами чувственным воплощением разлитой в окружающем мире поэзии, заключается в его субстанциальной пустоте и одновременном наличии некоей невидимой субстанции, которая как бы одухотворяет эту пустоту, –
     апогея же поэзия неба достигает в звездной полночи и безоблачном солнечном полдне, –
     действительно, представление о звездной полночи как храме после службы, когда и слабо перемигивающиеся звезды, и бледная мертвенная луна, и слабый ветерок, и пронзительное вокруг безмолвие, —
     все это напоминает о недавно свершившейся мистерии, но ее участники куда-то внезапно и бесследно исчезли, —
     так вот, такое представление гораздо поэтичней, чем аналогичное представление о той же полночи как воочию — то есть в очах души по Гамлету — свершающейся мистерии : с ангельскими иерархиями на хорах, с органной гармонией сфер, со сводчатыми потолками разворачивающихся под разными углами и в разных масштабах экзистенциальных измерений, с демонскими кариатидами ежесекундно происходящего в космосе зла, с алтарем матушки-Земли, на котором приносится снова и снова в жертву плоть живых существ, и с бесчисленными жителями разнообразных астральных миров в качестве невидимых зрителей, –
     и точно так же образ ясной голубой лазури, которая станет нам последней пристанью, потому что уже теперь, глядя в нее, мы до глубины души взволнованы отсутствием в ней каких-либо опор, и сравнение со смертью, в которой тоже упраздняются любые жизненные опоры, приходит само собой, —
     да, этот звенящий образ лазури, навевающий нам  странное, непостижимое, мистическое состояние бытия в аспекте собственной возможности, то есть пребывание в лазури-смерти как антиномическое «может быть я существую, а может быть и не существую», –
     он, этот образ безоблачной лазури кажется нам тоже куда поэтичней, чем любые другие и, главное, вполне конкретные представления о посмертном существовании человеческой души, – 
     и вот, если бы как дважды два четыре было доказано, что, собственно, ничего в представлении о звездном небе как опустошенном после службы храме или в образе лишенной опор лазури как последней пристани человека, —
     итак, ничего в этих двух символа нет истинного, а есть одна лишь чистая поэзия, —
     можно ли было бы в таком случае, перефразируя Достоевского, сказать :  лучше я останусь с поэзией, чем с истиной? наверное, можно, потому что решительно невозможно доказать, что подобная поэзия не имеет к истине никакого отношения.


                3. Темные  окна


     Выйдя на балкон и запрокинув голову в ночное звездное пространство, вы мгновенно и насквозь проникаетесь ощущением существования Творца и вместе Его вечным, непонятным, загадочным отсутствием в этом мире, –
     только в этом мире, понятно! но ведь пока вы в нем одном и живете!  противоречие лишь на первый взгляд, –
     ибо, отныне движимые сим великим и неустранимым парадоксом, вы начинаете сообразно вашему характеру, вашему душевному настрою и вашим кармическим предрасположенностям искать Его, –
     и ваш поиск, независимо от результатов его, как раз и будет образом Того, Кого вы ищите, а другого образа и не ждите, –
     так точно, возвращаясь однажды домой после вечерней прогулки – скажем, в последнюю треть прошлого века, в конце зимы и в российской провинции – когда тихо падает мокрый снег, когда выпуклое свечение неоновых фонарей имеет сонно-застывший вид и само, кажется, не желает углубляться в сумрачные подворотни, но лежит цепенея там, куда оно упало в первое мгновение, когда витрины магазинов отражают, подобно тусклым зеркалам, призрачные силуэты голых деревьев и редких прохожих, когда лишь в рыбно-мясном магазине, да в расположенной напротив парихмахерской почему-то горит свет, и зрелище стальных крючьев и темнокожих кресел перед тумбочками с приборами и зеркалами настраивает на весьма странный, меланхолический лад, и когда в окружающих домах свет горит разве что в каждом десятом окне, а остальные девять окон сплошь темные, точно выколотые глаза, и вот они-то магически притягивают ваш взгляд, как неотразимо притягивают астрономов и физиков черные дыры вселенской материи, –
     да, вот тогда вы снова, как и прежде на балконе, задумываетесь о том, почему же темные окна действуют на вас куда сильнее, чем освещенные электричеством – и где обитатели квартир? куда они ушли? а может, в отъезде? или в больнице? или просто пораньше легли спать? а вдруг там вообще никто не живет? и ваша философия, но также и теология темных окон этими несколькими риторическими вопросами заканчивается, –
     но не огорчайтесь! знайте, что никакая другая философия или теология, созданная великими умами, вашу по сути не превзошла, а если и превзошла, то разве лишь во второстепенном плане великолепно связанных и увязанных ответов, тоже риторических по существу, –
     вы же честно оставили вопросы без ответа, как оно и должно быть, и как и предусмотрено Нерукотворным Ходом Вещей, –
     заканчивайте же вашу вечернюю прогулку, дорогой друг, возвращайтесь домой и не заглядывайте больше ни в ночное звездное небо, ни в темные окна, ибо ваше первое и самое сильное впечатление будет с каждым новым созерцанием только слабеть, вместо того, чтобы крепнуть и развиваться, –
     впрочем, этого, пожалуй, не будет : вы нащупали, быть может, наиболее поэтическую струнку по части созвучия мира и Бога, –
     а любая истинная поэзия нисколько не теряет от повторных и многократных прочтений.


                4. Дежавю


     Возвращаясь из той или иной поездки домой, вы в который раз испытываете чувство, глубже и субстанциальней которого нет ничего на свете, –
     и вы опять пытаетесь его сокровенную и невыразимую музыку перевести на язык мыслей и слов, –
     и результат перевода всегда один и тот же, а именно, –
     да, поездками жизнь красна и без поездок нет жизни, но возвращение все-таки весит еще больше, –
     однако где же та пограничная черта, отделяющая поездку от возвращения? любопытный ворпрос, –
     вот вы поехали в отпуск и возвращаетесь домой, –
     вот вы совершили адюльтер и возвращаетесь к своей супруге, –
     вот вы пожили несколько десятков лет и возвращаетесь в вечность, –
     так может быть одной только длительностью отличается поездка от возвращения, –
     что было бы, если бы у вас вовсе не было дома и вы, работая каким-нибудь вечным коммивояжером, без устали скитались бы по свету, –
     что было бы, если бы вы, подобно Дон Гуану или Казанове, не в состоянии были бы обрести семейную гавань, –
     и что было бы, если бы сразу после темного туннеля и короткого свидания с персональным Светом вы снова оказывались бы в знакомой привычной земной жизни, –
     а было бы, наверное, то, что между поездкой и возвращением нет принципиальной разницы, –
     быть может, так оно и есть на самом деле, потому что, находясь в какой-либо поездке, вы уже думаете о возвращении из нее, а возвратившись, вы начинаете томиться следующей поездкой, –
     и так до скончания дней ваших, –
     но это означает, что, на каком бы отрезке вашего жизненного пути вы ни находились, направление вашей поездки и вашего возвращения – совпадают, –
     а это значит в свою очередь, что вы пребываете в магическом круговороте бытия, и выхода из него нет и быть не может, –
     да вы сами ни за что на свете не желаете из него выйти, –
     самосознание такого круговорота, отрывочное, сумбурное и все-таки пронзительно реальное, –
     оно и соотвествует в наибольшей мере тому кажущемуся нам едва ли не самым загадочным чувству, которое мы называем дежавю, –
     также и в нем бесконечно больше бытийственной поэзии, чем в любых стихах.


                5. Эволюция


     Если никакой биолог до сих пор не мог объяснить, как же в точности возникли на земле роды и виды, то есть для всех очевидно, например, возникновение крокодилов и черепах посредством размножения, но происхождение первого крокодила и первой черепахи как было, так и есть «тайна за семью печатями», –
     и если происходит это, судя по всему, потому, что между причиной и следствием залегает так называемая «онтологическая щель», благодаря которой причина по отношению к следствию играет роль условия, то есть любой феномен, формируясь под воздействием тех или иных каузальных структур окружающего мира, обретает свой индивидуальный облик всегда и неизменно посредством отклонения от них и, хотя механизм отклонения сам по себе чрезвычайно прост, на нас он действует наподобие непрерывно сбывающейся демиургической сказки : так цветы флоры, расцветки фауны, цветовые оттенки человеческого глаза – все это феномены, как единодушно свидетельствуют ученые всех мастей, не обусловленные никакими естественными причинами и не служащие каким-либо биологическим целям, но представляющие из себя, как показал, в частности Адольф Портманн, простую форму существования некоторых субтильных феноменов – в данном случае пигментационного фактора – в световоздушном пространстве, –
     то тем самым получается, что природа, не являясь в собственном смысле художником, выступает как художник, –
     а мир в целом, не будучи демиургом и понятия о нем не имея, представляется нашему сознанию так, как будто в его сердцевине незримо пребывает демиург, –
     иными словами, жизнь как таковая имеет творческий характер, а там, где есть творчество, должен быть, согласно незыблемой человеческой интуиции, и творец, –
     но найти его не удается, как невозможно доказать и его несуществование, –
     и вот на этой растянутой, точно канат над улицей, антиномии испокон веков эквилибрирует бытие человеческое, –
     и не нужно быть «семи пядей во лбу», чтобы не почувствовать его (бытия) сквозную онтологическую поэзию, –
     действительно, поскольку все в этом мире пронизано стихией творчества : иногда спонтанного, иногда глубоко продуманного, иногда согревающего теплом душу, иногда отпугивающего ее непостижимым холодом, иногда явно намекающего на стоящего за ним великого вселенского художника, иногда прямо исключающего вмешательство какое бы то ни было личное начало, –
     постольку любая индивидуальность и в особенности индивидуальность человеческая представляются нам принципиально непостижимыми : именно потому, что они являются квинтэссенцией такого непонятно откуда взявшегося космического творчества, –
     но последнее как раз и лежит в основе разбросанной повсюду щедрыми пригорошнями «онтологической поэзии».


      
                6. Естественное  чудо 


     Если жизнь устроена так, что, идя вперед, вы одновременно возвращаетесь назад, но при этом направление пути не изменяется, и наилучший пример тому : когда, прорастая из детства в юность, из юности в зрелость и из зрелости в старость, вы созревающим сознанием, пытаясь понять жизнь и себя, идете против течения возраста, возвращаясь тем же путем – из старости, через зрелость и юность – в детство : так форель в горной реке плывет снизу вверх – и тоже против течения, и по тому же принципу, кстати, построен сюжет предопределения : герою предсказан финал – обычно трагический и смертельный – и он, стараясь избежать его, приходит к нему против воли и как бы с противоположной стороны, –
     если тем самым прошлое, в котором будущее видит то, чего в прошлом фактически не было, под воздействием будущего может также и фактически обрести то, что видит в нем будущее, и тогда мы имеем перед собой космическую закономерность, благодаря которой человеческая воля как источник тонкой энергии не только может фантазировать о «мирах иных», но и буквальным образом создавать их, –
     и если такой именно поворот событий  имел место более двух тысяч лет назад в далекой Галилее : то есть буквального воскресения тела Иисуса Христа как такового не было, как не было буквального воскресения тела ни у одного из духовных Мастеров на этой земле, чей спиритуальный ранг, к слову сказать, никак не ниже Иисусова – ну а без телесного воскресения, естественно, не могла возникнуть и религия христианства, но потом, в течение долгих веков и под воздействием невероятно интенсивной деятельности веры, молитвы и воли на перекрестке этого и иных миров образовался астральный энергийный феномен, способный творить чудеса в таком масштабе, что стало возможным реально говорить о том, что причина его (феномена) лежит в таком совершенно исключительном событии как воскресение физического тела : да вот и у старших и опытных монахов на Афоне после смерти на черепе открывается – непонятно откуда – крестообразная трещина, которая у обычных монахов не наблюдается, –
     тогда получается, что жизнь сама и из себя в состоянии воспроизводить самые настоящие чудеса, –
     но все они могут быть удовлетворительно объяснены более-менее естественным образом, –
     но что же из всего этого вытекает? только то, что жизнь в основе своей до мозга костей поэтична, –
     и больше ничего.


                7. Полная  ясность

               
     Обратите внимание : при всей вашей плотной  задействованности на окружающих людей и – октавой ниже – обступивших вас вещей мира сего, ваше самое глубокое, а тем более итоговое отношение к тем и другим выявляется только тогда, когда их нет поблизости, то есть когда они, пусть ненадолго, отсутствуют, –
     именно в эти моменты их «телесность» как бы преображается вами в их «духовность», и это происходит таким образом, –
     ваша память высвобождает наиболее существенные узлы взаимоотношений с ними, придавая им одновременно некое неопределенное, тонко вибрирующее, трехмерное изображение, –
     далее, ваш ум, прежде «придавленный» живым визави, теперь, когда его нет, начинает работать в полную мощность, спокойно и окрыленно, разом выдавая об отсутствующих визави предельно сущностную информацию, –
     и, наконец, ваше воображение, вдохновленное данными памяти и ума, мгновенно прокладывает ментальные «туннели», что называется, во все стороны : и в прошлое, и в будущее, и в ситуации на самом деле имевшие место, усиливая их эмоционально, и в события гипотетические, которые могли или смогут еще произойти : также и они несравненно выигрывают на фоне реального общения, –
     короче говоря, фактическое отсутствие человека или вещи высвобождает в вашем сознании чрезвычайно насыщенный тонкими творческими потенциями вакуум, из этого вакуума при помощи суммарных душевных качеств – в нашем примере памяти, ума и воображения – создается взамен живого человека или вещи их энергийный эйдосный образ, –
     и вот этот уже образ, как вы и подтвердите, исходя из личного опыта, гораздо субтильней и мощней фотографического восприятия человека и вещи, когда они рядом, –
     это и есть состояние той предельной душевной ясности, когда вам кажется, что решительно все вещи и феномены вы можете проследить как до их гипотетического начала, так и наоборот, до их предположительного конца, –
     и тогда всплывают в сознании забытые воспоминания детства, но они уже не производят того особого неповторимого волнения, тоньше которого в мире ничего нет, а вы их просто фиксируемте и додумываете : да, так было, есть и будет со всеми людьми, –
     и засыпают в сознании угрызения совести за поступки, в которых, правда, невозможно не раскаиваться, но которые все-таки в свое время нельзя было не сделать, –
     и некоторая тонкая досада на людей за то, что они именно такие, какие они есть, тоже вдруг истаивает «как сон, как утренний туман», –
     и душа истончается и опрозрачнивается как весеннее небо, –
     и любые сущности и события, прежде казавшиеся чуждыми и далекими, кажутся теперь родными и близкими : стоит протянуть руку и коснешься их, –
     и нет уже неразрешимых проблем, но все они представляются вдруг понятными, как простейшее математическое уравнение, –
     и как итог этого почти запретного подглядывания в интимную изнанку жизни – восприятие любых человеческих деяний, в том числе и самых великих, как ролей, сыгранных в любительском школьном театре, –
     парадоксальным образом именно в такие светлые и вдохновенные минуты, когда, кажется, можно вжиться в самую тонкую пору бытия, почувствовать самое незаметное биение его пульса и уловить самое приглушенное его дыхание, –
     да, как раз в эти кратчайшие незабываемые апогеи душевной жизни по странной прихоти природы не хочется ни во что вживаться, до чего-либо дотрагиваться и что-либо улавливать, –
     и более того, стараешься даже отступить на шаг : чтобы не дай бог некоснуться до всей этой плещущейся у вас перед носом живой жизни, –
    почему так происходит? быть может, потому, что вы интуитивно сознаете, что в прожитое и минувшее невозможно проникнуть по существу ни душой, ни духом, о более "низких" инструментах познания и говорить нечего, –
     ваши пережитые возрастные фазы брезжат в дымке прошлого, как таинственные острова, к которым, раз их посетив, нельзя снова вернуться : они принадлежит как будто вам, более того, они плоть от плоти ваши, они главные составные вашего личного бытия, неотделимые от вас, как телесные органы, –
     и вместе с тем они как-то странно остранены от вас, точно посетившие вас сновидения, которые вполне могли бы присниться и другому, –
     да, они уже не ваши, или ваши и не ваши одновременно, –
     и эта парадоксальная, но до хирургической остроты живая диалектика томит и волнует душу, –
     надо ли говорить, что только ее скальпелем создаются шедевры поэзии в любой области творчества?



                8. Зеркало


     Когда задний фон стекла темный и непроницаемый, создается эффект зеркала, и вы тотчас обнаруживаете в нем отражение ваших самых чувственных и соответственно самых преходящих черточек : от разного рода прыщиков, волосинок и морщинок до черт лица, которые по причине физиологической отчетливости тоже наиболее подвержены законам времени и старения, –
     зато на полупрозрачном фоне, каковы обычно затемненные стекла, играющие тоже роль зеркал, но как бы приблизительных и несовершенных, вы фиксируете свой общий облик : рост, манеру стоять и передвигаться, размытые очертания лица и так далее, –
     однако странным образом в этой неопределенности и размытости, как дерево в семени, дремлют и все существенные черты вашего характера и, что еще важнее, все основные ваши отношения с людьми и миром, они дремлют там наподобие платоновских идей, –
     созерцая их смутный облик, вам упорно кажется, что если в вас что-то и способно пройти сквозь игольное ушко смерти, то это именно ваши отношения, отделенные от вашей личности, то есть ваша образная сущность, как она воспринимается посторонними людьми, но ни в коем случае не вами самими, –
     да, по всей видимости, то, как вас видят другие – а они вас видят приблизительно так, как вы видите сами себя в полутемных стеклах – оно для вас же самих гораздо важнее, чем ваши фотографические отражения в зеркале : в первых, помимо всего прочего, больше тепла, нежности, сочувствия и любви, нежели во вторых, – 
     и кто знает, быть может в этом скрытом онтологическом преимуществе затемненных стекол перед зеркалами как раз и заложено одно из серьезных оправданий сумрачности как таковой, –
     ведь Бог, как мы знаем, есть чистый и беспримесный Свет, мир же наш лежит если и не во тьме, то уж во всяком случа в вечном сумраке, –
     спрашивается, где здесь логика? а вот хотя бы в вышеописанной детали, почему нет? я даже убежден в том, что в потустороннем мире нет и не может быть поэзии в собственном смысле слова, –
     поэзия – также и помимо стихов, то есть самая великая и первоосновная поэзия, поэзия земного бытия – она плоть от плоти от мира сего.


                9. Вкушение  от  запретного  плода


     Если вы не знаете, когда входит в человеческий зародыш душа и когда она покидает его безжизненное тело, –
     если вы понятия не имеет, есть ли эта душа некое сверхличное единство или просто расхожий синтез бесчисленного множества психологических качеств, –
     если вам, далее, никогда не постичь, когда человек решает изменить ближнему своему и когда он принимает решение скорее погибнуть, чем совершить измену, –
если, кроме того, неизвестна вам и природа любви : какая она в самом деле – человеческая или божественная, –
     если, идя дальше, вы не постигнете и того, когда заканчивается детство и начинается юность, заканчивается юность и начинается зрелость, заканчивается зрелость и начинается старость, –
     если не понять вам также, до какой степени смерть подобна сну и в чем состоит различие между ними и нужно ли вполне освобождаться от чувства страха или последнее имеет какое-то важное бытийственное назначение, –
     если не знаете вы и простейших вещей, например, нужно ли радоваться болезни – с кармической точки зрения – или, напротив, печалиться о ней, –
     если и на элементарный вопрос, подыскивает ли интуитивно каждый из нас наиболее подходящую для себя роль, потом на протяжении жизни ее непрестанно отшлифовывая и совершенствуя или эта роль была изначально предназначена ему свыше, не можете вы удовлетворительно ответить, –
     и если книга для вас за семью печатями – выбираете ли вы сами своих родителей, место и время рождения или это скорее неуправляемый космический процесс, не говоря уже о ключевом вопросе человеческого существования : перестанете ли вы после смерти вовсе быть или отправитесь в астральный мир или примете облик какого-то нового живого существа, –
     короче говоря, если, исходя из всего вышесказанного, вы никогда ничего ни о чем самого главного не знали, не знаете и не будете знать, то, если бы вы раз и навсегда духовно удовлетворились подобной извечной космической неопределенностью, вы бы... так и не вкусили ни разу от запретного плода, –
     но вы склонны во всем отыскивать смысл, а поиск смысла  всегда напоминает вхождение в узкий и темный туннель, –
     то есть ваша пытливая мысль, наподобие отбойного молотка, буквально вгрызается в материю, доходя до той последней степени исследования, когда рассматриваемый объект расщепляется на антиномии, и тогда уже дальше идти некуда, познавательный процесс как бы взрывается изнутри, –
     итак, в глубочайшей, принципиальной и неустранимой неопределенности бытия как такового заключается источник его же онтологической поэтичности, –
     и чем в большей степени мы эту неопределенность принимаем и даже делаем краеугольным камнем нашей гносеологии, тем больше мы в душе поэты и тем меньше – что по сути одно и то же – на нас застряли остатки «первородного греха».


                10. С  большой  Буквы 


     Как в первую треть жизни вы инстинктивно тянетесь ко всему волнующему и таинственно-неопределенному – не правда ли, великая и возвышенная неопределенность является основной музыкальной тональностью и самых запоминающихся эпизодов детства, и первой любви, и начального узнавания мира будь то через книги или через непосредственный опыт? – и это время чистой Поэзии с большой буквы, –
     как во вторую треть жизни, далее, вас всерьез интересуют только глубинные соотношения открывшегося вашему сознанию безграничного бытия – по каким законам живет человеческое общество? что лежит в основе гармоничечкой любви и брака? каковы пределы дружбы и может ли она при определенных условиях перерастать в предательство? нужно ли во что бы то ни стало стремиться к осуществлению собственного предназначения или, хотя бы ради родных и близких, предпочтительней остановиться иной раз на пол-пути, так как личное предназначение, быть может, надуманная величина? и так далее и тому подобное – и это время чистой Прозы с большой буквы, –
     так в третью треть жизни, если последние испытания старостью, болезнью и смертью не толкнули вас преждевременно и поспешно в объятия религий или эзотерических учений – в них можно видеть, кстати, и мистическую поэзию и голую романтическую прозу, в зависимости от личного восприятия – вы приходите, с одной стороны, к полному принятию вашей прожитой жизни, как бы она ни состоялась, при одновременном ощущении, что, не будь ее или прими она совершенно другой образ, ничего бы по сути не изменилось, а с другой стороны, к твердому и закономерному допущению нескольких вариантов вашего предстоящего посмертного бытия – и это уже, как хотите, чистая Поэзия Прозы с большой буквы, –
     и вот она-то, наподобие музыки И.-С. Баха или Моцарта, как будто и является самой превосходной.


                11. Индуизм


     Когда, согласно древним индусским воззрениям, внутри привычной и для всех ощутимой человеческой души живет еще одна и другая душа : тайная, незримая и как бы вечно спящая на груди у Господа, –
     и вот обе эти души подобны двум сестрам-близнецам, настолько сросшимся в глубинном своем сознании и родстве, что все, что переживает одна сестра, живо ощущает и другая, –
     так что по мере того, как одна из них без устали скитается по миру (оставляя со смертью бренное свое тело, но забирая с собой тонкие чувства и разум), то восходя в горние сферы благодаря доброй карме, то снова возвращаясь в нижние области бытия по причине ее же (кармы) ослабления, другая, наблюдая за ней, сопереживает ей до боли смертельной и даже желает где-то ее добровольной смерти, –
     потому что только тогда, когда исчезнут раз и навсегда какие бы то ни было телесные и психические качества – и они же ограничения, без которых не может существовать земная сестра – исчезнет и последнее препятствие для слияния их обеих с Богом, а лишь в одном этом смысл существования сестры небесной, –
     итак, проникаясь благородным духом индуизма, в котором столько изумительной фантастики – чего стоят сами по себе и вопреки всем физическим законам увеличивающиеся в размерах каменные коровы при храмах, сверхчеловеческие подвиги йогов, числом не уступающие звездам в небе, или чудеса очищения в едва не самой грязной реке в мире : Ганге! – в то же время столько житейской теплоты и глубочайшей мудрости, –
     да, по мере вживания в эту живительную, светоносную и чудотворную субстанцию вы физически не можете не ощущать наличие в ней также и квинтэссенции поэзии, –
     и на вопрос : где больше ее – во всех ли стихах мировой лирики, вместе взятых, или в одной этой прекрасной, но чуждой европейцам и русским религии, вы получаете в сердце вдруг однозначный и совсем не льстящий стихотворчеству ответ.



                12. Иудаизм


     Когда еврей, согласно древней своей религии, после смерти, погружаясь в шеол, лишается жизни, но не вечного бытия, –
     когда смерть и все аксессуары смерти творцами Библии и Торы воспринимаются как до некоторой степени нечистые феномены, потому что иудаизм есть религия полной и абсолютной жизни, –
     когда не в могиле и не в шеоле обретает еврей свое бессмертие, а только благодаря единоприродности с Богом, –
     и когда, исходя из вышесказанного, вопрос о том, что же конкретно происходит с личностью умерших в шеоле, как конкретно личная субстанция умерших соединяется с субстанцией Бога и в чем конкретно заключается последняя, даже не ставится по причине своей мелочной ненужности, потому что проблема бессмертия человека в иудаизме решается на уровне чистого бытия, где заведомо ничего ни о чем нельзя знать до конца, –
     да, вот тогда глубочайшее сходство иных толкований Торы и Талмуда с поэзией Франца Кафки – королем поэзии в литературе! – бросается в глаза, –
     и как у Кафки неисследимые в своих онтологических основах и по сути абсолютно нелогичные и невозможные Закон и Замок определяют тем не менее целиком и полностью жизнь целой деревни, целого города и даже целого государства, –
     так в иудаизме чистое бытие, казалось бы, адекватное только в пределах эллинского или индуистского духовных ареалов, вопреки элементарной логике обрело идентичность с национальной судьбой иудеев, –
     так что с теологической точки зрения стало возможным утверждать, что все души израильтян, существовавшие в телах на протяжении тысячелетий, были уже в Синае во время заключения союза между Богом и народом Израиля, или, как сказал Франц Розенцвейг : «Мы, евреи, были с Отцом с древнейших времен, и потому не нуждаемся в посредничестве Сына», –
     короче говоря, там, где жизнь и бытие сопряжены не по образу и подобию платоновских идей, а иначе и куда более парадоксальней, там входит в мир и неисследимая тайна, –
     а с нею, как ее вечная тень, и великая первозданная поэзия, –
     в данном случае не пушкинская, а кафковская по духу поэзия.



                13. Магометанство


                Летаете ль вы на просторе,
                скрываетесь ли под землей,
                таитесь ли в недрах вы моря,
                кружит ли вас вихрь огневой, –
                Аллах ваш творец и властитель,
                всех духов один повелитель.

     Когда, следуя букве и духу Корана, личность человека состоит из тела и некоей таинственной жизненной эссенции, которую все мы в себе чувствуем, но о которой знать нам не дано, –
     когда, далее, Коран утверждает, что только Бог бессмертен и вечен, а Его творение по воле Его преходяще, однако, тем не менее, жизнь продолжается и после смерти, и это начало новой жизни зовется воскресением, и оно означает возрождение целостной личности, причем дальнейшее развитие человеческого жития-бытия в моральном, правовом и всех прочих аспектах переходит на бесконечно более высокий уровень, но, каким целям служит это астральное развитие и усиление земной жизни, можно только после воскресения – до чего же искренняя и трогательно-наивная постановка вопроса! и сколько здесь подкупающего простодушия, так соответствующего нашему элементарному земному опыту, –
     и когда, наконец, Коран даже настаивает на том, что посмертное личное сознание ничем решительно не отличается от прижизненного и разве что многократно острее и бдительнее его, так что человек полностью забирает на тот свет и все свои добрые делы, и все злые, и всю ответственность за них, и всю вину – здесь смысл рая и ада, здесь принятие закона кармы и здесь же тонкое созвучие с тибетским буддизмом, –
     да, вот тогда, проникнувшись обаянием этой исконной восточной поэзии, почему-то переложенной в форму теологического трактата, так и хочется, встретившись с каким-нибудь необъяснимым явлением жизни, произнести на всякий случай – но больще из любви к чистой поэзии, чем из страха – то самое простое и чудесное заклятие против привидений и колдовства, которое у нас с детства осталось в памяти после прочтения замечательного «Рассказа о корабле Привидений» Вильгельма Гауфа и с которого мы начали наш этюд о поэзии мусульманства.

 

                14. Католичество


     Когда бессмертие человека, согласно католической догме, заключается не в бесконечной текучести времени, где по образу и подобию реинкарнации все заново повторяется в той или иной комбинации, а состоит оно (бессмертие) в синтезе исторически обусловленной свободы человека и вызревшего с ним и в нем исторического времени, –
     когда вся наша земная жизнь мыслится не как сцена, с которой мы когда-нибудь сойдем, а как сыгранный на ней в первый и в последний раз спектакль, когда наше грешное житие-бытие не низводится до уровня зала ожидания, где мы либо со скукой, либо с беспокойством, либо с любопытством ждем смертного часа, чтобы после него уже и с полным правом, стряхнув с себя прах земной, предстать перед ликом Господним и в нем упокоиться раз и навсегда, но, благодаря свободе и делам, ею порожденным, оно (наше житие-бытие) никогда отныне не обращается в прошлое и никогда не становится будущим, зато «присно и во веки веков» остается как бы вечно становящимся настоящим, –
     тогда, конечно, самое время обратить внимание на то, что подобная трактовка христианства в сердцевине своей является поэзией, только поэзией и ничем иным, кроме как поэзией.



                15. Протестантизм

 
     Когда протестантизм утверждает, что человек есть душа своего тела и тело своей души, –
     а значит в смерти он (человек) подходит к границе, которую он сам перешагнуть принципиально не в состоянии, потому что взять с собой тело «туда» нельзя, а без тела существование «там» бессмысленно, –
     и только один христианский Бог и только в обход всех мыслимых и немыслимых природных законов может предоставить ему искомое соединение индивидуального сознания и вневременного существования, –
     это, кстати говоря, и есть по сути божественная благодать в чистом виде, –
     тогда... тогда тоже ни о чем ином, кроме как о высоком всплеске метафизической по духу поэзии – мне лично она напоминает Рильке – говорить не приходится.


                16. Православие


       Когда заходишь в какую-нибудь русскую церквушку : белую, выпуклую и как будто надышанную молитвами и просто пронзительно-добрыми, но, бывает, и пронзительно-любопытными и даже пронзительно-недоброжелательными взглядами встречных-поперечных, с луковичными куполами, золочеными крестами и обязательно в любое время дня и года воркующими кругом голубями, –
     когда некоторое время стоишь как потерянный посреди кадильно-иконописного неземного очарования, ясно сознавая, что нет ничего более величественного, но и более чуждого земной жизни, чем эта внутренняя атмосфера православного храма, –
     когда, далее, еще и начинается служба : такая суровая, торжественная и не от мира сего, и люди вокруг точно съеживаются и сплющиваются под ее воздействием, а в их взглядах как по команде восстанавливается одно и то же слитное и достаточно необычное выражение окаменевшей суеты, страха и почтения, –
     когда ощущение и даже сама возможность любви или любящей доброты мгновенно истаивают «как сон, как утренний туман», а на их место царственной походкой в душу присутствующих входит мистический Ужас, чтобы там уже, как на троне, осесть надолго и по возможности навсегда, – 
     и когда вкруг этого самодержавного Деспота рассаживаются в причудливом порядке его верные слуги : самосознание вечной греховности человеческой, восхищение чудом смерти и воскресения Сына Господнего, запредельная благодарность за избавление от «первородного греха» – но какой ценой! здесь пожизненный долг, который нельзя оплатить! – отсюда страх неисследимый, но и мистический восторг, также бездна комплекса неполноценности и вытекающее из него садизм и мазохизм в размерах прежде неизвестных и немыслимых, здесь и смирение надрывное, и молитва исступленная, и здесь, наконец, торжество космического Парадокса, согласно которому все силы и энергии Мрака, словно тень к предмету, прилепились с обратной стороны к Свету... нет, каков все-таки сюжет! после него и на фоне его, как точно подметил Достоевский, привычная жизнь начинает поневоле казаться пресной и скучной, –
     короче говоря, монументальная и всепронизывающая поэзия мистического Ужаса православия тогда чувствуется сразу и насквозь, –
     а вот все прочее там, как и полагается, есть вопрос исключительно веры.



                17. Буддизм


     Когда Будда строит свое учение на том, что, во-первых, жизнь преходяща во всех без исключения ее проявлениях, а это означает, что и астрал не вечен, и все существа, в нем обитающие, и даже боги-духи, им управляющие, – 
     во-вторых, что человек, исходя из этого, принципиально обречен на страдание, –
     и в-третьих, что он не обладает на деле какой бы то ни было неизменной и неразрушимой сердцевиной – типа души или Я, –
     однако, с другой стороны, и жизнь вечна, и бытие вечно, и страдание вечно, и астрал вечен и так далее и тому подобное, и это во-первых, –
     далее, человек не только не жалуется на страдания, но жизнь свою не может помыслить помимо них, и это во-вторых, –
     и наконец, человек на протяжении всей своей жизни ощущает присутствие в себе некоей постоянной – пусть и одновременно непрестанно обновляемой – субстанции, которую можно назвать ее как угодно : душой, Я или как-то иначе, и это в-третьих, –
     итак, когда Будда строит свое великое учение на фундаменте, который он сам же и создал, но создал так тонко и правдоподобно, что нам почти уже невозможно отделаться от впечатления, что этот фундамент лежит в основе самого бытия – так точно верим мы, что все написанное в «Войне и мире» было на самом деле, –
     да, вот тогда нельзя не говорить о сотворении величайшей, быть может, в жанре религии бытийственной поэзии.



                18. Гностики


     Когда гностики утверждают, что наш мир, безусловно в общем и целом лежащий во зле, не мог быть создан Богом, поскольку Бог по определению не может творить зло, –
     а значит мир создан ограниченным в могуществе, не обязательно мудрым и уж конечно не слишком добрым в основе своей Существом (Демиургом), тогда как Бог продолжает существовать в мире в собственном своем качестве несотворимого интеллигентного персонального Света, –
     и оба на первый взгляд несовместимые между собой Начала живут параллельно и взаимодействуют весьма непросто, –
     то эта концепция любому непредвзятому уму представляется настолько естественной и очевидной, что трудно даже поверить, что официальная Церковь придерживается другой и противоположной догмы, а сами гностики-катары были Папой в шестнадцатом веке начисто истреблены, –
     и вот, чем внимательней мы присматриваемся к миру и каждой его детали, тем труднее нам, действительно, разграничить в нем добро и зло, свет и мрак, красоту и безобразие, –
     между прочим, нельзя не заметить, что гностический взгляд на мир лежит в основе бесподобного в художественном отношении романа «Мастер и Маргарита», –
     также и в последнем больше поэзии, чем во всех стихах, вместе взятых, –
     а это говорит о многом.


                19. Философия


     Когда для всех стало уже давно очевидным, что чем конкретней задачи познания, тем удовлетворительней они решаются, –
     а чем, наоборот, всеобъемлющей последние, тем неизбежней антиномический их результат, –
     то есть в прямой арифметической, если не геометрической пропорции самым важным и насущным запросам души человеческой соответствуют самые неопределенные ответы на них, –
     и никто и ничто не может не только изменить, но даже слегка поколебать этот основополагающий закон гносеологии, –
     так что все известные нам философские системы, не говоря уже о мистических или эзотеричских их отклонениях, суть порождения великой Неопределенности с большой буквы, –
     а что это как не поэзия в конечном счете? и разве что философские жанры не имеют ничего общего с ритмом и рифмой, –
     самое же главное, от любого серьезного философского сочинения у нас в памяти остается только общее впечатление, и оно всегда музыкального порядка : где здесь разница с итоговым впечатлением от прочитанного когда-то талантливого стихотворения? если же философия надуманная и напичкана разного рода метафизическими терминами, то сходство ее с иными стихами, в которых тоже заумные фразы преобладают над голой сутью, тем более бросается в глаза.


                20. Вещи  вокруг  нас 


     Когда, выглядывая из окна, вы видите опять и в который раз эти дома и деревья, эти подъемные краны и купола церквей, эти облака и прогуливающихся под ними людей, у вас в душе появляется одно и то же странное, субтильное и противоречивое ощущение, –
     с одной стороны, все эти бесконечно вам знакомые вещи связаны почти семейной, родственной связью : что-то теплое, надышанное и трогательное есть в их осмысленно-бессмысленном нагромождении, –
     так родные и близкие толкутся на узком комнатном пространстве по случаю какого-нибудь семейного торжества, –
     но, с другой стороны, вас тут же пронзает острая догадка о том, что каждая из этих вещей обусловлена тысячью причин и при сбое хотя бы одной из них она (вещь) не может существовать, –
     отсюда глубочайшая внутренняя ранимость любой вещи, даже неодушевленной – об одушевленных и говорить нечего : иной раз просто внимательное наблюдение за ними вызывает боль на сердце, –
     и вот эта пронзительная трогательность вещей, обусловленная их преходящностью, тонко контрастирует с возможностью их возвращения – своеобразный вариант вечности, –
     да, они обречены на исчезновение, но почему, раз придя в этот мир, они не могут когда-нибудь снова в него возвратиться? ведь для случая бесконечность времени не играет никакой роли, –
     так что первичное и первозданное восприятие вещей как чего-то такого, что не является ни вечным, ни преходящим, и что по этой причине нельзя постигнуть до конца, –
     оно, такое восприятие не может не быть глубоко поэтичным в своей основе, –
     и лишь потом и постепенно на его поэтическую (с лирическим звучанием) сердцевину нанизываются вторичные и все прочие – уже совсем необязательно поэтические – мысли и ощущения.
   

                21. Феномен  ужасного

               
       Если вам, в этот мир родившемуся, не дано было воспринять первые минуты рождения, как не дано будет вам, когда вы станете покидать этот мир, почувствовать и последние минуты вашей жизни –
    точно так же, как вы на протяжении жизни не могли ощутить самые первые мгновения вашего засыпания и пробуждения, –
    то есть, будучи смертным и прекрасно осознавая факт и фактор вашей смертности, вы все-таки саму по себе смерть в ее чистой и беспримесной эссенции испытать не сможете – радуйтесь! так уж устроен мир, –
     то вы, хотите того или не хотите, будете вынуждены соединять универсальный, до мозга костей экзистенциальный, но для вас все-таки «отсутствующий» феномен смерти с обликами мертвого тела, обрядами захоронения, смертельными болезнями и прочим аксессуаром чужой «присутствующей» кончины, –
     кончины, которую тот умерший точно так же не ощутил в ее заключительной фазе, –
     он, умерший, всего лишь замкнулся в момент окончания жизни на самого себя, и его прожитая жизнь образовала как бы подобие кокона, в который не в силах проникнуть никто, а быть может даже и он сам, –
     и в таком коконе, если рассматривать его не извне, а изнутри – обязательное условие! – не только нет ничего устрашающего и даже отталкивающего, но, если где и искать так называемый «смысл жизни», то только в нем одном, –
     это ведь не что иное, как хорошо знакомая нам образная сущность человека, –
зато извне, как сказано, он (кокон) выглядит иначе, –
     это ведь все то же мертвое тело с неумолимо прогрессирующими стадиями разложения, не правда ли, –
     и вот ваши память, ум и воображение, пытаясь соединить Несоединимое, впервые и выносят на свет божий сердцевину феномена Ужасного, –
     потом она, эта сердцевина, будет мастерски и в художественном плане обработана, –
     и тогда в мир войдет какой-нибудь из образчиков хоррор-жанра, будь то в романической или кинематографической форме, –
     и он обязательно заденет ваше сердце, потому что продемонстрирует лишний раз то, о чем не уставали и не устают говорить тибетские буддисты – а они-то уж на посмертных бардо «собаку съели» – и что косвенным образом подтвердила западная психоаналитика, заявив, что некоторый субтильный ужас перед бессмертием едва ли не столь же глубоко заложен в душе человеческой, как и страх перед смертью, –
     и вот скольжение между ними, как между Сциллой и Харибдой, не только определяет всю вашу жизнь, но, как и тысячелетия назад, является субстанцией (эпической) поэзии.



                22. Посмертная  маска


     Когда человек умирает и с его лица снимают восковую маску, то выражение ее обычно таково, будто тот, с кого она снимается, не принадлежит на данный момент ни прежней своей жизни, ни возможному астралу, ни будущим собственным инкарнациям, –
     он вне бога и вне любых живых и мертвых существ, он вытеснен из прежних „пазов жизни“, но еще не опрокинут в следующую и заключительную фазу окончательного разрушения тела, –
     умерший под посмертной маской просто есть – помимо определений того, что именно от него здесь и теперь есть, –
     полное отсутствие воспоминаний и сожалений о прошлом, помноженное на столь же безостаточное отсутствие надежд на будущее, дает вполне убедительное, хотя и всего лишь психологическое представление о том, чем является жизнь, обратившаяся в чистое бытие, –
     однако, с другой стороны, достаточно пристально и долго всматриваясь в посмертную маску, начинаешь догадываться, что и в ней, как в любой маске, есть скрытый карнавальный оттенок, –
     и состоит он в том, что, как любая маска символизирует некую архетипную роль – Клоуна, Злодея, Обманутого Мужа, Вечного Любовника, Благородного Рыцаря, Жадного Богача, Хитрого Бедняка и так далее и тому подобное – так точно и эта самая запредельная из всех масок выражает вместе и самую запредельную из всех ролей : роль «чистого бытия», –
     а роль есть роль, и кто-нибудь должен ее играть, –
     и вот, продолжая всматриваться, точно ввинчиваться иглой в иглу, в того, кто надел под занавес жизни маску Бытия, уже не можешь отделаться от ощущения, что Кто-Нибудь под ней все равно есть, –
     а это уже, как хотите, вполне чистое бытие, постепенно обращающееся в новую жизнь, –
     самое же поразительное здесь то, что ходят по земле миллионы людей, во внешности которых вы при всем своем желании не сукмеете найти и йоту настоящей поэзии, –
     но нет ни одного человека на земле, чья посмертная маска не заключала бы в себе бездну запредельной поэзии.


                23. Экстраполяция
    
               
     Если, как утверждают буддисты, правда, что астральный облик человека со временем все-таки порядочно энергийно истачивается, теряет краски и четкие контуры, а в конце концов попросту разрушается, и сей космический процесс остановить никак нельзя, так что в какой-то мере его (астрального облика) обладатель просто вынужден рано или поздно заново перерождаться, то это напоминает метафизику толстовского творчества, –
     но если, как утверждают западные эзотерики, правда, что умершие обретают свой самый красивый облик, то есть, умирая обезображенным болезнью стариком, человек возрождается в астральном мире тридцатилетним молодым человеком и уже не меняет этот облик до следующей инкарнации, то в таком случае мы имеем весьма любопытный и неожиданный аргумент в пользу метафизики пушкинского искусства, –
     Пушкина ведь тоже не интересуют процессы развития и старения личности (толстовская тема), но исключительно ее — личности — существенный сгусток, состоящий либо из неизменного простенького характера (второстепенные герои), либо из центральной всепожирающей страсти (главные персонажи), которая всецело определяет судьбу героя и которая прямехонько готова влиться в потустороннюю жизнь, заодно прочертив астральный облик ее обладателя, –
     но кто же из нас, элементарных ценителей отечественной литературы, станет всерьез говорить об однозначном превосходстве того или другого из названных гениев, а тем более об итоговой истинности его содержания или формы? и весь вопрос только в том, переносима ли модель искусства на прочие области духовной жизни : я думаю, что да.



                24. Рисование  с  натуры


     Пока человек жив, его биография не закончена, и он не сказал  заключительного слова о себе, и только смерть подводит здесь последнюю черту, –
     недаром все люди согласны в том, что лишь поведение человека в смерти раз и навсегда подтверждает – или, напротив, опровергает – все то, чем и как он жил, так что более серьезного – и, кстати, полностью убеждающего – доказательства соответствия слов и дела в человеке попросту не существует, –
     причем надо сказать, что смерть выполняет двоякую функцию : с одной стороны, она, подобно скульптору или каменотесу, отсекает от человеческого существа все лишнее, высвобождая в  нем его внутренний  образ, о котором он, может статься, сам до поры до времени не подозревал, и этот образ, быть может, как раз и станет сердцевиной его астрального тела, в котором он и продолжит свои космические странствия, –
     с другой же стороны она (смерть) замыкает прожитую жизнь человека наподобие магического круга, и отныне нельзя сказать, где он теперь, как он, что он и сколько его : умерший как образ не подлежит никаким измерениям, сравнениям и определениям, он настолько по ту сторону каких бы то ни было человеческих мерок и критериев, так что, проживи он дольше и добейся большего, они ничего бы существенного не выиграл, а проживи меньше, тоже ровно ничего бы в глубочайшем смысле не проиграл, –
     а вот какая из двух вышеописанных функций смерти : та, что ответственна за высвобождение астрального тела, или та, которая делает его полноправным подобием художественного образа, в большей степени может быть названа его (человека) художником-портретистом, вопрос риторический и праздный, –
     конечно же, и та и другая в равной мере, –
     правда, рассуждая строго и придирчиво, во второй (функции) больше так называемой «чистой поэзии».


 
                25. Предопределение


       Как Андрей Болконский поставил условием брака с Наташей год разлуки – для чего? внешне : потому, что того требовал старик-отец, но внутренне : с тем, чтобы Наташа за этот год влюбилась в кн. Анатоля, расторгла по этой причине помолвку с кн. Андреем и встретилась с ним уже смертельно раненым, так точно и вы, любезный читатель (и я тоже, разумеется, вместе с вами) с превеликим удовольствием говорим о Боге, размышляем о Боге и даже молимся Богу, –
     и как Андрей Болконский делал все это, потому что втайне чувствовал, что он и Наташа не подходят друг другу как супруги и что их брак попросту не может быть (это же чувствовала и мать Наташи), так точно вы, любезный читатель (и я тоже, разумеется, вместе с вами), в глубине души знаем, что жить рядом с Богом и на его тонких волнах нам не дано, да мы и сами этого не хотим, –
     и как Андрей Болконский все-таки не мог отказаться от романтической любви к Наташе, так что их нутряная супружеская несовместимость стала как бы их совместным несостоявшимся будущим, которое и легло обратным пунктиром временного разрыва и ранней смерти жениха на их несравненно прекрасное отношение, так и вам, любезный читатель (как и мне, разумеется, вместе с вами) нужно прежде всего именно романтическое отношение к Богу – и никакое другое, –
     и как Андрей Болконский в конце концов умер, так умрете и вы, любезный читатель (и я тоже, разумеется, вместе с вами), –
     и все по причине сюжетного предопределения, которое в жизни столь же задействовано, как и в романе, и которое мы сами для себя выбрали в незапамятные времена, –
     надо ли говорить, что в таком предопределении, несмотря на массу печальных и даже трагических нюансов, сокрыта все-таки бездна онтологической поэзии?   



                26. Моцарт  и  Сальери

             
     Вся наша жизнь, если внимательно присмотреться, насквозь проникнута поэзией, –
     но эта поэзия ничего не имеет общего со стихами, –
     и, чтобы проверить эту простую истину, нужно всего лишь сравнить какой-нибудь исторический факт с его же безусловно удавшейся поэтической транскрипцией, –
     возьмем, например, ту же историю Моцарта и Сальери, –
     и вот что мы на сегодняшний день имеем : разумеется, Сальери не отравлял Моцарта, –
     разумеется, Моцарт не был в близких отношениях с Сальери и уж тем более не спрашивал его советов насчет своей музыки, –
     разумеется, все это Пушкин выдумал, –
     но вопрос в другом, а именно : судьбоносный конфликт шекспировского масштаба между Моцартом и Сальери в пушкинском варианте, –
     точно ли он выше и глубже, а главное, поэтичней того скромного, простого и сложного одновременно и поистине параллельного, без серьезных точек соприкосновения существования обоих композиторов в Венском пространстве последней трети восемнадцатого века, которое имело место на самом деле, –
     и если Сальери окончил жизнь в доме для умалишенных, то за гробом Моцарта тоже никто не шел, –
     и даже не по причине якобы дурной погоды, а просто потому, что Моцарт – особенно в последние годы – не умел и не хотел сближаться с людьми, –
     люди мало что для него значили, –
     он по сути использовал людей прежде всего как последнее средство отвлечься от мучавшей его изнутри, подобно демону, музыки : музыки безумно прекрасной, музыки «не от мира сего», и все-таки по большому счету неизбывно демонической музыки, – 
     и люди всего лишь платили ему той же монетой, –
     да, вот как все было на самом деле, –
     но из такого положения вещей не только блестящей трагедии не вылепишь, но и мало-мальски сносного рассказика не смастеришь, –
     а между тем, окунаясь с головой в ту эпоху, давшую человечеству его самую великую музыку – после И.-С. Баха, разумеется – узнавая, далее, все новые и как бы незначительные факты – они, правда, не имеют ничего общего с выдуманной концепцией Пушкина, зато всегда напитаны плотью и кровью реальной концепции Истории – невольно выстраиваешь в собственном сознании некую конфигурацию Весов, где в одной чашке лежит чистая Поэзия, пусть и с большой буквы, а в другой неприкрытая историческая правда, хотя бы и с маленькой буквы, –
     и вот, тщательно взвешивая обе чашки, с удивлением обнаруживаешь вдруг, что именно поэзии во второй чашке больше, чем в первой, –
     но это та самая первичная и первозданная бытийственная поэзия, которая пронизывает нашу жизнь, как свет и воздух, –
     и она поистине присутствует всегда, везде и во всем, –
правда, трудно сказать, где ее больше, –
     но меньше всего ее, по-видимому, как раз в стихах.




                27. Свет  и  сумрак


                I.


     Трудно отделаться от убеждения, что наше человеческое бытие имеет сугубо художественную природу, то есть оно на девяносто девять процентов состоит из сумрака и на один процент из света, –
     это сказывается прежде всего в разделении любой биографии на центральное действие и скрытую ауру, окружающую действие, – 
     последняя зовется также поэзией, –
     действие вообще есть стержень любого произведения искусства, –
     кто-то сказал, что в фильме должны быть начало, середина и конец, –
     это сюжет, и он должен во что бы то ни стало состояться, хотя не обязательно в указанном порядке, –
     часто даже бывает, что сюжет рассказывается от конца к началу, или от середины к началу и к концу, но это не играет никакой роли, –
     главное — чтобы сюжет был рассказан мастерски, тогда он нас убеждает.


                II.


     Земная жизнь есть такой простой и великий сюжет, который убеждает целиком и полностью, –
     несмотря на невыносимые подчас страдания, несмотря на являющееся снова и снова ощущение бессмысленности жизни, несмотря на поразительную саму по себе банальность главного сюжета, его можно пересказать в двух словах : мы от рождения через зрелось идем к старости и уходим в смерть, и это все, –
     конечно, ответвлений в центральном сюжете не счесть, но как с мало-мальским умудренным сознанием не станем мы даже брать в руки те тысячи и сотни тысяч романов, которые писались, пишутся и будут писаться определенного рода людьми, так точно рано или поздно начинают нам казаться неотвратимо скучными те не поддающиеся числу и мере сюжетные повороты, из которых плетутся реальные человеческие биографии.


                III.


     Только сам по себе этот простенький, но центральный  сюжет остается у нас в голове, –
     зато как на него нанизываются бесконечные душевные настроения! да, вся человеческая поэзия, мистика и религия держатся на нем, как на гвозде, –
     так история служила А. Дюма-отцу гвоздем, на которые он вешал свои блестящие романические замыслы, –
     можно ли, пользуясь представившейся аналогией, провозгласить, что космос – или кто-нибудь рангом повыше – выдумали наиболее художественный сюжет для человека? пожалуй, что да, хотя на первый взгляд может показаться иначе, –
ведь посмертная жизнь открывает перед (умершим) человеком безграничные возможности, –
     это, можно сказать, доказано, ибо все, что происходит с умершими клинической смертью — а им открываются новые и невероятные измерения бытия — явно намекает на существование души, независимой от тела.


                IV.
               

     Мозг их не работает — неопровержимый факт, а душевная работа продолжается со сверхъчеловеческой интенсивностью — тоже факт, –
     и вот если как следует вдуматься в то, какие тонкие и необъятные возможности астральной жизни приоткрываются перед умершими, хочется спросить себя : каково же тогда значение нашей земной жизни? почему являющийся сразу после смерти Свет так настойчиво внушает мысль о важности любви и знаний? ведь все мы кого-то и что-то любили, любим и всегда будем любить, но запас и способности нашей любви — подлинная любовь ведь идет от сердца и в самом буквальном смысле подобна поэтическому вдохновению — строго ограничены для каждого, –
     и еще больше это касается наших знаний о мире : насколько же знания эти ограниченны, крошечны и противоречивы! но стремиться к ним, оказывается, все-таки надо.


                V.


     Бесполезно подкапываться под Свет — это и есть своего рода божественный сюжет, человеку его не осилить, Он иррационален, –
     для тех, кто испытал клиническую смерть, не остается уже никаких сомнений в глубочайшей осмысленности бытия, –
     и пусть на их глазах землетрясение или цунами уносят в смерть тысячи людей, пусть падает с неба лайнер, пусть садист расправляется с ребенком и пусть где-то по-прежнему люди казнят невинных людей, —
     никто и ничто не в состоянии оспорить тот Свет и те Видения в сознании увидевшего их, –
     итак, земная жизнь идет своим путем, а посмертная действительность своим, –
     они абсолютно разносюжетны, но и каким-то тайным образом взаимосвязаны, так что одни люди больше чувствуют разносюжетность, а другие взаимосвязанность, это дело индивидуальной предрасположенности.


                VI.


     Однако общее ощущение таково, что тайная цель мироздания в том и заключалась, чтобы создать измерения совершенно несовместимые и вместе органически единые, то есть законченная в себе антиномия есть как бы даже венец мироздания, –
     а поскольку человек суть воплощенная антиномия, постольку он и «венец творения», – 
     здесь церковь кое-что угадала, просто она утверждает, что человек совершенен — и потому является венцом творения, на самом же деле он антиномичен — и по этой только причине заслуживает свой громкий титул, –
     будучи же антиномичным, человек ровно в той же самой степени ничтожен, сколь и совершенен, –
     всего лишь элементарная логика, которая подтверждается жизнью буквально на каждом шагу, стоит только задуматься о собственных клетках и органах и о том, как зависит от них наше благосостояние.



                VII.


       Поистине мы ходим в жизни как по тонкому льду, малейшее отклонение на клеточном уровне — и человек получает страшные заболевания, а через них состояние ужаса, отчаяния и безнадежности, – 
    но в момент смерти опять — Свет, встреча с родственниками, полная осмысленность собственной жизни, астральные путешествия, а дальше — быть может новая инкарнация, быть может вечный астрал, – 
     и всегда и во всем некоторая неясность, точнее, неопределенность, –
     она, судя по всему, происходит не оттого, что мы чего-то не знаем по слабости нашего человеческого разумения, а оттого, что такова, судя по всему, задумка самого космоса, – 
     или Того, Кто стоит за ним.



                VIII.


     Складывается даже ощущение, что космос как бы сам до конца не знает, ждет ли человека астрал или инкарнация или еще что-то, –
     человек скользит по грани антиномических возможностей бытия, –
     и само бытие, в лице его сокровеннейших сознательных и созидательных сил, любуется этим скольжением, задумывается над ним, спрашивает себя, есть ли ему какая-либо лучшая — с художественной точки зрения — альтернатива, –
     и само же себе как бы отвечает, что нет и не может быть, –
     так что в конечном счете просто найдено оптимальное творческое решение, – 
разумно поэтому допустить, что у космоса есть любые творческие возможности, и есть, конечно, сколь угодно тонкие уровни сознания, но ему нужна прежде всего антиномия, –
     Антиномия с большой буквы, –
     и такой гениальной антиномией является, как легко догадаться, что или кто? ну конечно же человек с его клеточной судьбой и простеньким житейским сюжетом : рождением, созреванием и смертью.



                IX.


      Да, вот оно, то действие, на которое, как в романе,  нанизывается бесконечное множество и очень тонких феноменов, наподобие наших субтильнейших душевных переживаний, и очень глобальных, каковы все главные события истории, –
     причем последние  настолько многозначительны и самодовлеющи — наподобие «Легеды о Великом Инквизиторе», вставленной в роман «Братья Карамазовы» — что мы невольно забываем на время о первоосновном сюжете, –
     однако рано или поздно мы к нему возвращаемся, как возвращаются к (новой) жизни все те, кто видели Свет и хотели навсегда в нем упокоиться, – 
     только почему-то это упокоение совершенно невозможно, точно само видение Света есть какая-то невероятно мощная лирическая вставка в роман человеческой жизни, которая может быть упомянута один-единственный раз, – 
     а потом — жизнь опять идет своим чередом, – 
     и непостижимый, загадочный, не знающий начала и конца спектакль земной жизни продолжается и продолжается, – 
     потому что таков замысел вечного Света.