Мещерские рассказы

 
Рассказ 1-й. Жила-была Матвеевна

Жила-была русская женщина Козлова Татьяна Матвеевна. Ладно жила. Муж-фронтовик Иван Никитович — добрый, любящий человек. Детишки-погодки — старшенькая Марина да сынок Николенька. Трёхкомнатная квартира в Москве. Работа хлебная, с выездом за границу. А ещё имелась у неё любовь сердечная — дача. Дом с крылечком, печь расписная и сад-мичуринец. Бывало, присядет Матвевна под вечер на крыльце, кликнет мужа. Подойдёт Иван Никитович: «Чего звала-то?» А Татьяна глядит на яблоньку и молчит. Улыбнётся Никитич, подсядет к жене, и станут они в четыре гляделки ранние звёзды пересчитывать, к смертушке да будущим «заграницам» приспосабливаться…
Первым помер Иван Никитович. Годков через десять отлетела и Танина душа за бархатные пологи. Схоронили её одесную мужа, на сельском погосте возле старой Дунинской церкви.
Дачу Матвеевна отписала сыну. Рассудила так: дочь, Бог даст, с жизнью управится. А вот сын... Вроде не бездельник, только странный какой-то, всё у него не по-людски. Психолог, книги пишет, обучает народ личное счастье нагуливать — чудно; всё это. А тут, глядишь, к земле обратится, проще станет, ум го;рдиев расплетёт… Так решила Матвеевна. Правильно рассудила, но просчиталась.
В первый же год по смерти матушки Николай привёз в деревенский дом друзей. Братки весёлые, городские, будущие успешники. Первым делом попилили они на дрова дивный сад-мичуринец, дескать, от комаров спасу нет. Попили вино пару недель, пожгли в мангале фруктовую древесину, погундели о достоинствах науки «Психология» и уехали.
На второй год сын и вовсе материнское хозяйство по миру пустил. Дом с печью расписной и мебелью родительской соседу-пьянчужке отписал — как плюнул через плечо: «Бери, Серёга!» Тот и взял. Да в пьяных руках что удержится?

                * * *
Прошло двадцать лет. Превратился дом в нежилой пятистенок. Хрустнула печь, провалилась крыша. Поросла бурьяном пустынька на месте лучшего в деревне сада.
Гляжу я горестно на убогий остаток Татьяниного хозяйства и думаю: «Балу;ет Время, ох, балует! То припрячет следок человеческий и через тыщу лет явит со дна Житейского моря — вот вам от меня подарочек! А иной раз так следки заметёт — будто их вовсе не было». Спросишь Время:
— Почто шалишь, су;дьбы людские в бурьян прячешь?
А оно молчит, идёт себе стороной. Не ответит, не обернётся...


Рассказ 2-й. Воскресение

Июль. Жаркий воскресный полдень. Близ паперти Покровского храма сидит на лавочке человек с непокрытой головой, вглядывается в кирпичные стены, щурится на солнце и припоминает страшный пожар двухлетней давности.
…Беда случилась в ночь под воскресенье. То ли сторож печь запалил паче меры, а может, лукавый потрудился (он в огненных делах первый помощник) — кто знает, да только под утро величественный дом Божий обратился в угрюмое пепелище. Пока звонили в пожарную часть, пока пожарный расчёт двадцать ночных километров ухабился по дорожной распутице, пока тянули с реки воду (приехали-то с пустыми баками!), сгорело всё, кроме кирпичных стен.
Однако тает злая памятка в лучах полдневного солнца. Не удаётся человеку зацепиться за горестное переживание. Вдыхает он масляный запах поновлённого фасада и слушает щебетание новеньких церковных створ: «Не было пожара — не было! Не было пожара — не было!..»
Не было? Вопиющая неосведомлённость удивляет человека. Стряхнув солнечные брызги, он отвечает:
— Э, нет, милые створки! Что было, то...
Горестное воспоминание нарушает скрип церковных створ. Из храма выходит в беспорядке толпа празднично одетых людей. Выдыхая долгую церемонию церковного таинства, они спускаются по ступеням на земляную дорожку. Образовав полукруг у подножия лестницы, прихожане с весёлым говорком оглядываются на распахнутые створы и… замолкают.
Из сиреневого полумрака на залитую солнцем паперть выходит счастливая молодая пара. Чуть впереди шагает муж лет двадцати. Он бережно несёт, вернее, поддерживает плывущую по воздуху крохотную колыбель, в которой над переплетением пелен и лент посапывает розовый носик человеческого птенца. Счастливая мать следует немного сзади и чинно поддерживает супруга под локоть. Они торжественно сходят по ступеням, и юный отец передаёт новокрещёное дитя родственникам. Счастливые бабки-дедки, тётки-дядьки окружают младенца, а человек (в котором нетрудно узнать автора этих строк) поднимается, прячет блокнот и, не желая смущать благое семейство, направляется к церковной калитке.
— Ну что, — слышит он в спину весёлый скрип церковных створ, — убедился? Не было пожара, не было!


Рассказ 3-й. Урок философии

Изрядно притомив машину мещерским бездорожьем, я въехал на деревенский большак. Обыкновенно тихая родина встретила меня непривычной крикливой разноголосицей. Приглядевшись, я заметил на крылечке соседского дома человек пять мужиков. Они толкались и спорили друг с другом. Четверо из них были одеты одинаково — в чёрные пиджаки. Спорщики отчаянно жестикулировали, оттого крыльцо напоминало, прости, Господи, прилепившуюся к дому отвратительную горгону Медузу с десятком вертлявых смоляных щупалец. Ветер гнал пыль впереди машины и мешал разглядеть собравшихся. Притормозив подле митингующих я принялся наблюдать за происходящим. В центре компании, в окружении рослых сыновей, стоял маленький щуплый старичок, Николай Степанович Шилов, и вёл, как я понял, воспитательную беседу. Все были изрядно пьяны.
— Здорово, мужики! — крикнул я из машины.
Мне никто не ответил. Я улыбнулся и хотел было отпустить тормоза, как вдруг вижу: дядя Коля отступил на шаг, замахнулся и под пронзительный матерок ударил наотмашь по лицу одного из сыновей. У парня из носа брызнула кровь. Я обомлел. Шатаясь и утирая лицо пятернёй, сын обнял батю за плечи (старик аж присел от тяжести сыновних ласк) и, мотая патлами кучерявой шевелюры, будто отмахиваясь от комаров, гаркнул:
— Прально, отец! Имеешь право!
Разговор, прерванный старческим рукоделием, как ни в чём не бывало, покатился дальше. Я снял машину с тормоза и, приплясывая на восхитительных неровностях деревенского прошпекта, направился к своему дому.
Оглядев хозяйство, я распаковал вещи, разложил на столе нехитрое городское угощенье, зажёг любимую керосиновую лампу и принялся за рюмкой чая обдумывать увиденное. Кровавое рукоприкладство дяди Коли, но более всего безусловное смирение сына не давали мне покоя. Что это? Код родового послушания или рецидив русской несвободы? Отец (начальник, хозяин, царь) прав уже потому, что он — Отец (Начальник, Хозяин, Царь) и может позволить себе всё, наплевав на демократическую казуистику? Выходит, русский человек лично заинтересован в вертикали власти? Ведь придёт время, он сам окажется в положении отца (начальника и пр.), и тогда!..
Да нет, что я говорю! Не свойственна славянину подлая житейская меркантильность. Родовой код? Волк никогда, даже под страхом смерти, не выйдет за красные флажки. Так и сын никогда не поднимет руку на отца. А как же Гражданская война, Павлик Морозов?.. Хотя отец Павлика, говорят, не очень походил на ангела, но ведь дядя Коля Шилов тоже не по-райски поступил с сыном.
До самой ночи, вооружившись диалектикой Сократа, я искал объяснение этой странной иррациональной особенности русского человека. Но вот ходики на стене пробили полночь. Моё застолье припорошила серебристо-зеленоватая патина лунного света. Я припомнил поговорку «Утро вечера мудренее», выпил на посошок последнюю рюмку «мещерского чая» и не раздеваясь повалился на кровать.

                * * *
На рассвете мне привиделся сон. Стоит на крылечке дядя Коля не с четырьмя подвыпившими сыновьями, а с величайшими мудрецами древности. Стоят они в кружок, разговаривают. Толкуют по-гречески. Вдруг Николай Степанович делает взмах рукой. Его кулачок неторопливо, словно в замедленной съёмке, начинает движение по некоей гиперболической траектории. Я экстраполирую её точечные значения и пытаюсь вычислить адресата. Наконец — о ужас! — приходит понимание, что кулак дяди Коли направляется к лицу... Сократа! При этом приплюснутый нос мудреца становится ещё более приплюснутым. Однако Сократ сохраняет выражение высокой задумчивости и повторяет: «То ли знаю, то ли не знаю…»
Наконец «карающая десница» дяди Коли настигает великого мудреца. Сократ падает на ступени и выплёвывает, как выбитый зуб, вредоносную частицу «не». Дальше происходит невероятное! Литеры, лишившиеся отрицания, начинают обнимать друг друга. Они смеются, пританцовывают на старческих ланитах, как на разрушенной танцплощадке, и в один голос повторяют: «Знаю, знаю всё про всё!» Сократ поднимается, соскребает с лица не в меру развеселившихся танцоров, хмурит бровь и задаётся вопросом: «Количество знания расширяет кругозор проблемы и увеличивает границу с незнанием. В соревновании двух бесконечностей истина неопределима. Рассуждение, которое не заканчивается истиной, для мудреца не имеет смысла…»
За спиной Сократа стоит Платон и старательно стенографирует каждое слово Учителя. Он собирается поставить знак «омега» под последней мыслью своего великого учителя, но неугомонный кулачок дяди Коли вновь оказывается в опасной близости. На этот раз его гиперболическая траектория упирается в чело великого идеалиста. К чести Платона, в минуту опасности он не счёл нужным прервать запись. Через несколько секунд шиловский кулак настигает иррациональный образ мыслей мудрейшего из последователей Сократа. Овальные глазницы Платона, привыкшие к влаге в минуты восторженных откровений, на этот раз до краёв наполнены слезами растревоженного болью человека.
С каждой минутой странный сон всё более раскрывает свой тайный замысел. Дядя Коля замахивается в третий, видимо, решающий раз. Я гадаю: кто следующий, — и вскоре понимаю, что мерзкий кулачок неграмотного Николая Степановича на этот раз гиперболизируется... на мне.
— Не может быть! — восклицаю я в предвкушении удара.
— Отчего же, Луцилий? — улыбается Сенека. — У господина Шилова, нашего славного Кесаря, при всех его достоинствах имеется одна дурная привычка — лишать жизни верных и любящих подданных, пока они не запятнали свою честь изменой. Вам, русским, это должно быть понятно. Ваша история из столетия в столетие напоминает горящий Рим. Может, поэтому — философ хитро прищуривается, — вы именуете свою столицу Третьим по счёту Римом?
Последние слова Сенеки вызывают у мудрецов дружные улыбки, а Платон, прикрыв окровавленную челюсть складками шёлковой туники, сплёвывает выбитый зуб.



Рассказ 4-й. Сторож Серёга

Апрель в этом году выдался слякотный и холодный. Весна кутала солнце в плотную обёртку кучевых облаков и словно издевалась над осиротевшими за зиму городскими (не-у)дачниками. Только в начале мая весенняя чаровница подобрела, сменила угрюмый северный хрипоток на весёлый говор южанки и напутствовала в дорогу нетерпеливых дачников, засидевшихся в квартирах: «Ветер вам в спину!»
Памятуя о весенней дорожной распутице, я не стал заводить машину, набил продуктами рюкзак и прыгнул поутру в переполненный автобус «Москва — Касимов» с единственным желанием побродить с авторучкой по живописным мещерским перелескам. Да и хозяйство проверить — дело нелишнее.
Километров за десять до городка Спас-Клепики (есенинские места!) водитель притормозил у пробитого дробью указателя «Ханинская школа». Гулкая тишина с первыми осторожными подпевками птиц приветствовала моё восхитительное одиночество. Однако — в путь. Мне предстояло трудное шестикилометровое путешествие через две деревни и два коварных весенних болота до деревушки Колосово, и ещё пару километров в сторону до Беляково. «Дорогу осилит идущий!» — воскликнул я и к вечеру, минуя циклопические лужи и дорожную топь, добрался до родного пятистенка.
Оглядев хозяйство, я нарезал хлебец и только сел перекусить, раздался стук в дверь. Следом послышался вкрадчивый голос Сергея, соседа, одного из немногих зимующих жителей деревни Беляково:
— Борь, ты, что ль, приехал?
Закрывая по осени хозяйство, я передал ему дубликат ключей и попросил приглядеть за домом. Теперь же он, без сомнения, явился вернуть ключи в обмен на положенный за службу магарыч.
— Входь, Серёга, — ответствовал я.
— А то я гляжу, свет зажёгся. Никак Алексеич пожаловал, — бормотал сосед, переступая порог.
Вошёл молодой старик, выжженный изнутри дешёвой палёной водкой. Как незатейливо печальна судьба русского деревенского человека! Мне подумалось: кулёк скомканной бумаги, брошенный в печь, поначалу дымится и не подаёт признаков горения. Затем в одном или нескольких местах образуются тёмные пятна. Они растут. Поверхность бумаги быстро чернеет и погружается в кляксу. Наконец из чёрных проталин вырываются языки огня. Как огненные павлины, они распускают алые хвосты и безжалостно уничтожают «мать-бумажку», подарившую им мгновение жизни.
Примерно таким выжженным фрагментом целлюлозы предстал передо мной сорокалетний «старожил» Серёга, будто задержавшийся в развитии ребёнок. Я не часто наезжаю в деревню, но могу сказать точно: Серёга рос на моих глазах. Помню отменные добрые качества милого деревенского мальчугана. Помню, правда, и одно пугающее свойство его детской натуры — пристрастие к насаживанию червяка на рыболовный крючок, наживлению неторопливому и глубокому.
— Здорово, Борь, — хрипнул сосед, облизывая пересохшие губы. — Ты эта, мне за пригляд-то налей. Чай, всю зиму исправно обходом ходил. Чё, дашь, што ль?
Я неторопливо оглядел горницу и заметил в одном из оконных проёмов чуть выдвинутую раму и разбитое стекло, а на кухонном столике — отсутствие электрочайника и плитки. Всё остальное на беглый взгляд было цело.
— Так, а это что? Глянь, Серёга, — я подвёл его к повреждённому окну. — Теперь смотри сюда, ни чайника, ни плитки. Что скажешь?
— Ёкэлэмэнэ, — пробурчал тот, — это чё, блин, попал я?
— Точно, попал и выпивку не получишь.
— Я… я знаю, кто! — Серёга опустился передо мной на колени. — Я з-знаю, разберусь, дай стопарь, помру же!..
Я улыбнулся. В его словах «я знаю, кто» звучала чистая правда. Никто, кроме него самого, без ключей попасть в дом не мог, оконное же стекло, судя по расположению осколков, было разбито изнутри.
Пока я рассуждал о случившемся, Серёга, не вставая с колен, продолжал бормотать «найду-разберусь-узнаю…»
— Ладно, Серёга, — я достал из рюкзака припасённую бутылку нормальной московской водки. Вскрыл печать и налил сто граммов.
— Всё понимаю, чайник и электроплитку пропил. Одного не пойму, зачем ты окно испортил? Хотел на залётного свалить, думал, не догадаюсь? Нехорошо, Серёга, мы ж соседи!
— Да я… не, не я... ну, в общем, прости, Борь! Не со зла…
Бедняга оправдывался, не опуская головы, и только коленями врастал всё ниже в пол, скользя по крашеным половицам. Я присел рядом, обнял его и подал стакан.
— Лечись, брат! То, что глаза не прячешь, — это хорошо. Да и чего, собственно, стыдиться? Ты ж не со зла. Поди, бес-дурачок попутал…