На помощь

Вообще-то Николай Павлович мужик не пьющий, очень работящий, но раз в год, накануне своего дня рождения он стабильно уходит в запой, и пару-тройку недель его никто не трогает. И потому вот уж много лет, справив в огороде все дела, поздней осенью его жена уезжает в город к детям, зная, что дома делать нечего – Палыч в запойном страдании по своим годам. А пострадать Палычу всегда есть о чём: родился в деревне, мечтал стать моряком, а поступить в мореходку не смог, не прошёл по экзаменам, и, так всю жизнь мечтая о морях-океанах, прожил в родной деревне, отпахав пятьдесят лет трактористом. Не покладая рук и спины, пахал родную землю, делая некогда нищий колхоз миллионером. Колхоз миллионером стал, но перестройка и развал Союза развалили то, ради чего жил, во что верил – в коммунизм и в светлое будущее своей родной земли. Колхоз распродали каким-то молодым заезжим парням, земли ушли в залоги банкам и заросли бурьяном, а оставшийся без работы народ разбежался по городам. И за свой тяжёлый пятидесятилетний стаж трактористом, механизатором и разнорабочим в колхозе на благо родной страны, родная страна оценила Николаю Павловичу его труд пенсией, размером в несколько тысяч рублей, которых если бы жил один, без жёнкиной пенсии, ему б хватило лишь на хлеб, электричество и так по мелочам. Вдвоём жить, на две пенсии, конечно, легче.   

- Ну и ради чего жизнь прожил? – начинал переживать Палыч всякий раз накануне каждого своего дня рождения, понимая, что становится ещё на год старее. Октябрьские дожди, серость и унылость природы подливали масла в огонь его грусти.

– Моряком не стал, так хоть думал родную деревню обихожу, а её вон – разворовали, растащили, распродали правители проклятые. Пахал на земле, как каторжный, в четыре-пять утра уж будьте-извольте быть на ферме молоко на сырзавод отвезти или навоз с фермы вывезти. А зимой в сорокаградусный мороз дрова из леса колхозникам притащить, а трактор возьми и встань, и ремонтируй его как хочешь, не бросишь же пока потеплеет. Вот и ковыряешь его мотор скрученными от мороза пальцами. А летом в жару, в пекло, в тракторе жарче чем в пустыне, хоть в обморок падай. А что в итоге? Пенсия. А какая она? У одноклассника Петьки, уехал он тогда в город после школы, пенсия сейчас вон в двадцать пять раз большей моей. А работал он – в суде молоточком по столу шлёпал. Где справедливость? Нету её. И правды нету. Когда земли мои родные колхозные распродавали, земли которые я всю жизнь с мал-мала обихаживал, стал защищать от распродажи, так мой дом чуть не сожгли эти дельцы на джипах. За правду, так сказать, чуть родительской избы не лишился. Повернуть бы жизнь вспять…да как? – рассуждая, плакал горькими слезами Палыч, распивая у окна настоянную на травах самогонку.

В этот раз, как и прежде, жена наготовила Палычу закуски, собрала вещи и укатила к сыновьям на пару недель в Москву. Она рассуждала мудро; вразумлять старика своей поддержкой нет смысла. Уж лучше оставить его одного, ему так лучше и легче. Да и самой спокойнее - не надо выслушивать какая в стране хреновая власть и как он зря прожил свою жизнь. Первые три дня Палыч лежал на кровати у жарко натопленной печи, лишь изредка выходя на двор за дровами. Откупоривал одну за другой бутылки и, заливаясь слезой, читал вслух Есенина, Рубцова или Тютчева. И сходил бы, как прежде, к соседям, да не к кому; в деревне из всех домов осталась лишь одна семья, да и те глухие старики – дядька Лёша по прозвищу бульдозер и его бабка, почти тоже глухая. Обоим старикам было за девяносто, и дважды в неделю к ним приезжала социальный работник, приносила продукты, топила печь и убиралась в доме.
 
Дождь то лил, то переставал. И однажды утром всю деревню замело пушистым снегом.

– Вот тебе, Николай Палыч и первое ноября. Семисят пять лет прошло, как по первому снегу тебя в баньке мать родила, - отхлёбывая из ковшика воду, приговаривал он сам себе. – Сколько тебе ещё осталось? Годов пять, ну десять, а потом – сырая земля, холодная могилка, - доставая из холодильника бутылку самогона, продолжал ворчать он.

Отрывая над столом лист календаря, Палыч прочитал: завтра Димитриева родительская суббота, и, закусывая выпитую стопку кислой капустой, решил сегодня натопить баню, а завтра пойти на кладбище -  навестить отца, мать, деда с бабкой и потосковать с ними о смысле жизни, посоветоваться как оно там на кладбище им живётся.

Прослушав в телевизоре очередную сказку для взрослых, так он называл новости, взяв бутылку и тарелку с капустой, пошёл огородом по первому снегу в баню.

Первый снег – явление особое. Он, как чудо превращает серую угрюмую осень во что-то светлое, живое, жизнеутверждающее. Старики, всю осень мучающиеся то болями в ногах, то высоким давлением с первым снегом начинают приходить в себя и приговаривают: осень прожили, значит и зиму проживём. Считается, что с первым снегом осень сдала свои позиции зиме-матушке, и хоть он и растает, а всё же настроение уже другое – с первым снегом на улице становится светлее и ярче, птицы щебечут веселее и уже пахнет новым годом.

- Ах, баня, малиновый ты жар, - припевал Николай Павлович, поджигая спичкой сухую бересту в топке. – Хорошо как сейчас попаримся, хорошо будет. А эти там в своих ваннах дрызгаются – только грязь по себе губками елозят. Каждый день в этих городах моются, трут себя химией, а мы раз в неделю и хорошо, зато качественно, веничком шлёп, шлёп, - по-стариковски бубнил Николай Павлович, подсовывая поленья в разгоревшуюся печь.
 
Огонь бился в тесной печурке и мало-помалу нагревал помещение. На улице в полнейшей тишине валил снег. Николай Павлович занёс со двора ещё пару охапок сухих дров, бросил их у печи и сел на приступок между парной и предбанником.
 
- Сколько же за свою жизнь я в бане парился? Тэкс… если сегодня мне семисят пять годов, то как минимум если раз в год, то семисят пять раз. А ежели умножить эти семисят пять годов на пийсят два раза в год, по количеству недель в году, то выходит, тэкс, а что же выходит?

Набулькав себе ещё полстопки, он стал считать. Считал в уме, потом карандашом на отрывке газеты, откладывал что-то себе на уме. После ещё одной стопки пережёвывая капусту, подвёл итог.

- Ну и ну – три тыщи девятьсот. Вона скока раз я в бане мылся. А ежели учесть, что бывало и почаще чем единожды в неделю, то выходит у меня сегодня ещё один юбилей – четырёхтысячный раз сегодня свою задницу парю. Можно и за это тяпнуть. Как никак, а цифра круглая, - хихикал сам с собой Николай Павлович. – А вот ежели эти четыре тыщи раз я бы ездил в общественную баню, то потратил бы… ого, новую избу на эти деньги построить можно, вона сколько сэкономил-то. А вот ежели перевести сколько за эти четыре тыщи раз топивши баню я дров сжег?

И Николай Павлович, то и дело набулькивая в стопку, посчитал, что за свою жизнь он истопил в бане целую берёзовую рощу.

Подкинув в топку ещё дровишек, он сел в предбаннике на лавку и заскучал по родителям, когда, ещё будучи мальчишкой, он парился в бане с отцом и дедом. Баню раньше топили так жарко, что выходили оттуда цветом красными, как портвейн. Вениками бились так, будто это была пытка на каторге, а после бани ритуал, как любил повторять дед: последние портки продай, но после бани выпей. И выпивали. Всем семейством после бани садились за стол, плотно ужинали, хорошо выпивали, но никто не напивался. А потом чай с вкусными плюшками из русской печки. И разговоры, разговоры, разговоры – о погоде, о родных, о делах колхозных. Семья была большая, все были дружными, и всем казалось, что такая жизнь будет продолжаться вечно. Старики уйдут, нынешние взрослые также станут стариками, на место взрослых придут они – дети, а их дети в свою очередь будут так же сидеть на кровати, поджав ноги, слушать разговоры взрослых и кусать булку. Но жизнь сложилась иначе. После смерти деда и бабки их избу из-за ветхости разобрали на дрова. Родители – мать и отец, с годами один за другим легли рядом с дедом и бабкой на кладбище. А свои дети уехали в Москву.

- Вот что у них там хорошего в этой Москве? – задавал Николай Павлович сам себе риторический вопрос, доливая остатки самогонки в стопку.

 – Байкал что ли пришел? – услышал он на улице собачьи шаги. – Вот неймётся старому псу, ходит к нам в деревню через весь лес из деревни Мёдухово. Чего ходит? Сидел бы старый у себя на дворе, да охранял бы свою хозяйку старую-престарую бабку Нину.

Николай Павлович приоткрыл из предбанника на улицу дверь и перед его лицом предстала морда не пса – волка. Волк стоял метрах в пяти от открытой двери и красными глазами смотрел в глаза опьяневшему Николаю Павловичу.

Не прошло и секунды, как Николай Павлович захлопнул обратно дверь.

- Это ж волк! Или померещилось мне? – вытаращив испуганные глаза на дверь, подавился он недоумением. – Попарились в баньке, мать тебя за ногу.

Прислонившись ухом к двери, Николай Павлович прислушивался – волк по-своему, по-волчьи тихо, аккуратно хрустит лапами по снегу. Наступила тишина; были слышны лишь догорающие в печи дрова и падающий снег. Первый снег. По этому первому снегу волк пришёл к человеку в деревню. Очевидно цель у волка проста – съесть человека. Но у человека цель сложнее - прогнать волка или убить его. Прогнать? Смешно звучит, тут одним «кыш» не отделаешься. От страха ли, или от непонимания что делать дальше Николай Павлович протрезвел и захотелось ему есть, по-волчьи стало подсасывать в желудке. Эта странность нервной системы всегда мешала Николаю Павловичу в трудные минуты; как только он нервничал у него разыгрывался дикий аппетит. Когда на ступеньках мореходки он ждал результатов экзаменов на поступление, съел три буханки хлеба с бидоном кваса. Когда ждал под окнами райцентровского роддома сведений кого родила жена, мальчика или девочку, – съел полведра яблок с двумя батонами. Когда рожала второго – выпил банку молока с банкой солёных огурцов. И вот сейчас, в тёплом предбаннике жутко захотелось есть, чего угодно – лишь бы съесть. Волк, вероятно, тоже хотел есть.

Выпив целый ковшик горяченной воды из котла Николай Павлович стал соображать.

Ждать когда придут люди – бесполезно. Жена приедет через неделю - не раньше. Кричать «караул»?  Кому? Глухим соседям? Остаётся одно – ждать. Но волк существо коварное. Он умеет неподвижно, почти не дыша, выжидать свою жертву часами, днями, неделями. Батя однажды поехал зимой за дровами в лес, а тут стая волков. Лошадь, зачуяв опасное, пулей унеслась в деревню. Волки её не взяли, а бате ничего не оставалось как забраться на ёлку. Три зимних дня и три ночи под деревом, не сходя с места, волки караулили человека, а батя сидел на дереве пока деревенские мужики- охотники искали обглоданные кости отца в другой стороне. Все говорили: чудом что не замерз, а не замерз, потому что батя прошёл Сталинград. Волков тогда спугнули. Человек пересидел волков, победил их. А тут его кто спугнёт?

- Вот попал я, мамочки, - впервые с похорон брата Николай Павлович перекрестился. – Надо что-то делать. Ждать-выжидать неделю нельзя. И откуда ты волчара только взялся? Писят лет волки у нас в деревнях к людям не выходили. Или развелось вас уйма, или страх потеряли? 

И стал Николай Павлович вспоминать советы деда - старого заядлого охотника. Волк боится запаха дыма, но дым из печи, из бани почему-то не спугнул его.

- Почему? – задаваясь вопросом, Николай Павлович стал шарить по двум окнам бани пытаясь увидеть зверя. Но окна выходили в другие стороны от входа, где сидел волк и зверя не было видно.

- Ну и день рожденьице я себе справил. На остаток дней запомнится. Было бы чё пожевать да выпить, да и чёрт бы с ним с этим волком, пущай бы сидел, - начал сам себя успокаивать ухмылками Николай Павлович.

И чтобы хоть чем-то себя развлечь присел у окошка и, прищуриваясь, начал читать старые газеты, сваленные в предбаннике для растопки печи.

Снег начал валить ещё больше, будто и не осень ещё, а уже глубокая зима. Топить недотопленную баню стало нечем, и к вечеру вода в котле стала остывать. Изредкие шебуршанья и попискивания выдавали присутствие за дверью волка, и Николай Павлович, присев к двери, начал с волком вести свои нехитрые переговоры, больше похожие на философский дискурс.

- Чего же тебе, псина ты лесная, в логове своём не сидится? Есть хочешь? Иди лови лося, зайца, бобра. Тебе леса что ли мало? Хотя, да, понимаю тебя, все хотят есть. И человек хочет вкусно кушать, оттого и бежит туда, где слаще да проще, где не надо спину гнуть, да где всё под боком. Я б тебя накормил, да вся еда дома. А с другой стороны: пошто я тебя стану кормить? Ведь твои сородичи учуют, от вас потом не отвязаться будет. Слышь ты меня, отрок? Уходи отсюда, ведь егеря прочухают, что ты в деревне, пристрелят тебя.

Уже далеко затемно, кое-как уместившись на лавке в остывающей парной, подложив под голову медный таз, Николай Павлович постарался уснуть. Снег, видимо начал таять, и одинокая луна еле-еле освещала баню. Становилось холодно. Было слышно, как волк где-то рядом тихо скулит.

- Помолиться что ли? – думал Николай Павлович, вспоминая как его бабушка, родившаяся и воспитанная ещё в царские времена, когда он был ещё совсем юнцом, она тихо ночью молилась, шептала что-то в комнате у спрятанных за шифоньером икон. И было так уютно и благодатно под шёпот её молитв, будто сам Бог снисходит в дом, чтобы принять старушечьи молитвы и исполнить её просьбы. А какие у неё были просьбы? Не для себя любимой, а для других. И припоминал Николай Павлович, как просила бабушка чтобы год был не голодным, чтобы сын её, прошедший войну, поменьше страдал от боли в ранах, оставленных войной, чтобы колхозникам платили побольше. А о себе? Да не просила она у Бога для себя ничего. От себя она только благодарила Бога и, несмотря на больную спину, била поклоны со словами: слава Тебе Господи Боже Наш, слава Тебе.

- А о чём просят нынешние богомольцы? Для себя, поди што только и просят, не для других, -  рассуждал про себя Николай Павлович. Сейчас все для себя живут, не для родных и близких, не для своей страны, не для односельчан, а для себя. Раньше попросишь соседа сено соскирдовать – тяжеленная работа - и шли, помогали, а попробуй за помощь денег предложить, обидятся. Нынче же и за деньги попросишь – откажут, считают для себя унизительным. Такие, видать, и молитвы у людей нынче. И благодарят ли хоть Бога – неизвестно.

Проснулся он от холода уже под утро; недотопленная толком баня за ночь изрядно выстыла. Похлебав из ведра ледяной воды, он стал внимательно рассматривать в окно окрестности. Снег за ночь нисколько не стаял.

- Хоть бы след какой увидеть, ушёл волчара или караулит? – прищуривая зрачки бурчал он. Вот что делать? И ждать уже невозможно и высовываться опасно. Высунешься, пока бежишь от бани через весь огород, а он тебя и цап - станешь ты волку лакомством. А может там уже и не один волк, а два или стая?

В своё время, когда батя рассказывал о войне, Николаю Павловичу на всю жизнь запомнилась фраза: или пан, или пропал. Тогда в детские годы он её особо и не понимал. Лишь с возрастом он понял, что отец всегда шёл на риск, и этим ковал победу страны и снова вспоминал отцовы заветы: иной раз и не знаешь от какой пули погибнешь, у каждого своя судьба.

- Вот ведь, прожил я семисят пять и может судьба моя стать волчьим блюдом. Ну, а если не рискнуть, всё равно я тут к завтрашнему утру замёрзну или с голоду помру. Вот дурень; хоть бы дрова-то хранить не на улице, а в предбаннике, - начал вслух и громко говорить Николай Павлович, рассчитывая что так легче перенести страх.
Покрутив в руках тяжёлую кочергу, как кинжал на случай обороны, он медленно и  тихо приоткрыл из предбанника на улицу дверь, чтобы в щелку посмотреть где волчара. Оказалось, волк лежит на боку вытянув лапы в стороны в считанных метрах от дверей, и, не поднимая головы, жалобными глазами уставился на высунувшегося Николая Павловича.

- Спящим притворяешься, хитрая волчара? Да ты не волк, ты лиса, - закрывая дверь, проворчал он.

На улице уже изрядно рассвело, и чувство голода одолевало всё сильнее. Хотелось чего-нибудь горячего и непременно выпить. Голова у Николая Павловича начала быстро соображать, видимо, из чувства самосохранения подключились ранее забытые инстинкты и извилины.   

- Что же ты белого дня-то не боишься, волчара? Странное дело. Вчера к людям вышел, дело было светлым днём. Сегодня тоже уже светло, а ты не боишься. Волки  - они ведь умны, как змеи, за жизнь свою трясутся как зайцы, лишний раз на свету не появятся. И лежит, падла, странно, головы не поднимает. Хотел бы притвориться - залез бы, спрятался под дровяник. 
   
Упав на колени, Николай Павлович перекрестился и повторяя отрывками, что запомнилось с детства, стал повторять бабушкины молитвы:

- Господи, помилуй. Помоги, Боже. Добежать бы до избы сто метров, Господи. Дом не заперт, только бы на крыльцо влететь. Ведь не для себя бы ещё пожил - старуха моя одна останется. Каково ей тут одной придётся? Век, Тебе, Господи, благодарен буду.
И, ткнувшись лбом в холодный пол, повторил:
 
- Господи, помоги.

Отряхнув колени и отхлебнув ещё воды, взял в руки кочергу – единственное возможное оружие, и помахал ею перед собой, как солдат кинжалом.

- Ну, с Богом. А как выбегать-то? Неожиданно или аккуратно? Была не была, как получится.

Дрожащей рукой он приоткрыл дверь. Волк всё так же и на том же месте лежал неподвижно, не поднимая головы, и лишь таращил на баню свои большие налитые кровью глаза. Николай Павлович, что есть силы толкнув дверь, на полусогнутых ногах - так он посчитал безопаснее, чтоб не упасть - побежал к дому. Уже у самого крыльца, дергая на себя дверь он бросил кочергу.
 
- Фу, ёшкина мать, неушто живой? Оказывается от бани до избы стометровка это три секунды. Установил в семисят пять лет рекорд, – усаживаясь на ступеньки крыльца и переводя дыхание вслух, радуясь своей победе над волком проговорил он. – А ты-то где, волчара?

Из окон крыльца Николай Павлович  разглядел, что волк всё так же неподвижно лежит у бани.

- Эй, товарищ, а что с тобой?

Не снимая в сенях обуви, он вошёл в избу и первым делом налил себе в гранёный стакан самогонки, отрезал здоровый шмат сала и кусок пирога с капустой.

- Телефончик, где ты мой телефончик?

Телефон для Николая Павловича был игрушкой крайне ненужной. Он не брал его с собой никуда, даже когда уходил на рыбалку или за грибами. Бабка и сыновья постоянно ругались, мол, держи его при себе, вдруг плохо будет. Но Палыч рассуждал логично: станет плохо, - не до телефонных разговоров будет.

В записной книжке он отыскал номер телефона Павла Павловича - охотоведа из районного лесничества. Со второго вызова Павел Павлович ответил.

- Палыч, алё, это я, Палыч с Конюхова. Узнал? – орал в трубку Николай Павлович, будто тот Палыч его плохо слышит. – Тут у меня в огороде волк лежит, странное дело. Понимаешь?

Не прошло и часа, как приехал на «буханке» охотовед. Он спокойно, будто и нет рядом никакого волка, вылез из машины и побрёл к Николаю Павловичу в дом.

- Да ты что же без ружья-то? – с порога наехал на охотоведа Николай Павлович, с трудом успевая пережевывать с голодухи пирог. – Смелый что ли?

- А ты, как я посмотрю, боишься всего, да? Не боись, пойдём смотреть твоего волка.
Набравшись с двух стаканов смелости, Николай Павлович пошёл с охотоведом к бане. Волк всё так же лежал, едва двигая глазами.

- Вот твари! - выругался охотовед и присел к волчьей морде на корточки. - И до тебя дошли их руки?

Охотовед закурил папиросу, откинул на затылок ушанку и уставился в глаза Николаю Павловичу.

- Волчица это, молодая ещё. Можешь не бояться. Сдохнет она сейчас.

И похлопал Николая Павловича по плечу.

– Пойдём выпьем, если угостишь.

Николай Павлович по шустрому накрыл стол – поставил бутылку, вытащил из подпола банку с солёными груздями, квашеную капусту и длинную палку самодельной колбасы.
Разлили. Чокнулись. Выпили.

Занюхивая колбасой, охотовед, глядя в окно, сжал скулы.

- Видишь чего творят, паскуды. По осени эти дельцы-умельцы, что у нас в прозоровской стороне землю поскупали, эти, как их за ногу, новые русские фермеры агрохолдеры, стали травить кабана ядовитыми пряниками. Отстреливать у них права нету. Зато травить втихую – видишь – травят. Потравили всех кабанов в округе, якобы кабаны у них поля разрывают. И бобров потравили всех, бобры за эту неделю все подохли. Все. Понимаешь ли? Им бобры мешают своими плотинами на ихних землях.
 
- А волков-то за что?

- За всё хорошее. Травить-то они кабана с бобром потравили, а трупы не убирают. Волк жрёт падаль и тоже вон, видишь, травится. К тебе зачем думаешь волчица пришла? Мяска кусок попросить? Помощь ей твоя нужна была. Волки - звери умные. Они барана с поля не утащат, понимают, что если стащат овцу или корову, значит за ними вскоре человек с ружьём явится. А у этой щенята где-то, она, мать, ей надо их выкармливать. Она к тебе за помощью вышла. Понял ты?
 
Николай Павлович, весь вчерашний день, всю прошедшую ночь и сегодня весь день желавший пристрелить волчицу, спохватился бежать ей помогать, отпаивать водой или ещё чем помочь.

- Да сиди ты, - поймал его за руку охотовед. – Всех не спасёшь. У них цель: они всё зверьё истребят. Понял ты?

- Да как же это? Да и какое у этих уродов право на потраву? – с вытаращенными глазами, пытаясь найти правду и справедливость завозмущался Николай Павлович.

- А сейчас правда за теми у кого деньги, у кого власть. Им надо будет, они и тебя отсюда вытравят, потому что они считают, что они, эти олигархи, хозяева жизни. Понял ты? Потому что они считают, что не человек и не зверь, а олигарх - вот кто царь природы. Вон деревню мою родную они в том году спалили, потому что мы им мешали там. Земля им нужна видите ли, чтобы генно-модифицированную сою. А человек им тут лишний. И животные им тут тоже, видишь, лишние. Раньше крестьяне и колхозники рачительными были хозяева на своей земле. А нынешним бизнесменам насрать на природу, насрать на то, что моя деревня  - это родина моя. Им важно деньги, деньги, нажива. Сукины дети они.

Допив бутылку, вышли на улицу. Охотовед закурил папироску и снова откинул свою шапку на затылок.

- Пошли глянем волчицу, - умоляюще простонал изрядно опьяневший Николай Павлович.
Подошли ближе.

Волчица уже не поднимала взгляда на людей. Её мокрые глаза были открыты и устремлены куда-то вдаль, в лес.
 
Волчица последний раз тяжело выдохнула и умерла.

Коновалов Дмитрий Михайлович