Лион Фейхтвангер. Иеффай и его дочь - фрагменты

                из сборника
                ОТ ИОРДАНА ДО ГАНГИ
                на путях учений и культов   
                (переводы с немецкого)
               
               
                ИЕФФАЙ И ЕГО ДОЧЬ
 
                Sedulo  curavi  humanas actiones non ridere,               
                non lugere neque detestari, sed intelligere.
               
                Я честно  старался  не смеяться  над делами               
                человеческими, не сокрушаться над ними, не               
                смотреть на них с гневом  или  отвращением,
                я пытался понять их.
                Спиноза         
.
               
 ГЛАВА ПЕРВАЯ

    Их было человек, пожалуй, до трёхсот, уносивших Галаада, вождя племени, к могиле. Не слишком-то внушительная процессия для столь великого воина и судьи. Правда, этот едва достигший шестидесяти крепкий мужчина умер поразительно быстро, и лишь немногие успели узнать о его короткой болезни.
    Утром, сразу после кончины, сыновья закрыли ему глаза и подвязали челюсть. И волосы они ему остригли, чтобы не мешали там, в будущем мире. Затем подтянули ему повыше ноги, так, чтобы удобно было сидеть, и спеленали грубой тканью. И сейчас, на сколоченных на скорую руку носилках, они несли его от дома в Мицфе вниз с городского холма и опять вверх по дороге на Обот, к гробному месту, дабы жил он впредь там в пещере, вместе с другими.
    Полдень давно миновал, жара спадала, тянул небольшой ветерок. И всё же подъём не был для провожающих лёгок. Сыновья умершего и наиболее достойные мужи племени поддерживая носилки, поочерёдно сменяя друг друга. Они были усердны, они с готовностью подставляли плечо, принимая нетяжкую ношу, однако с внутренним затаённым сопротивлением, с тревожной робостью перед покойником.
    Родственники и друзья разодрали на себе одежды, обрезали волосы и осыпли головы пеплом. Так продвигались они, пересекая светло и радостно лежащий ландшафт, с непокрытыми головами, босые, вначале вниз по извилистой тесной тропе, затем ещё более узкой тропой  вверх по склону другой горы. Большинство мужчин хранили молчание, но женщины кричали и причитали. Они тоже разорвали на себе одежду и осыпали пеплом распущенные волосы, они шли и ударяли себя в грудь и раздирали её ногтями.
    Самым безумным, самым безудержным горем выделялась среди прочих жена умершего, Зелфа. Этой статной женщине было за пятьдесят, но её волосы ещё не потеряли цвета, смелое лицо с выразительным крупным носом ещё не покрылось морщинами, а тёмные властные глаза под низким широким лбом глядели ясно и твёрдо. Обыкновенно Зелфа, супруга первого в Галааде человека, сохраняла сдержанность и достоинство.  Сегодня она рвала на себе волосы, царапала грудь ногтями, и её горестный крик, то пронзительный, то гортанный и угрожающий: "Эха, эха!" - и ещё: " Хо и ха и ах!" - был громче, чем общий вопль.
    Она хотела отдать покойнику подобавшую тому последнюю почесть, хотела показать: вот хоронят мужа поистине великого. Он был больше, чем просто домохозяин и глава своего клана, больше даже, чем судья в Галааде: некоторые величали его "судьёю в Израиле". Пусть даже иные и отказывались признавать за ним этот титул, - он его заслуживал. Ибо вновь и вновь сыны Моава, Аммона, Мадиана вторгались в страну, похищали стада, опустошали нивы, жгли жилища, убивали мужчин, творили насилие над жёнами, уводили в рабство детей и утесняли не одно только племя Галаад, но весь Израиль к востоку от Иордана. Так  что он, её тепрь мёртвый муж, отбивавший врага снова и снова, действительно был судьёю в Израиле.
    Она оплакивала себя, оплакивала племя Галаад, скорбела обо всём Израиле. Скорбела столь же искренне, сколь и громко, но ничего не могла поделать с тем, что за резкими горестными выкриками шевелилось в душе нечто похожее на облегчение и даже на торжество.
    Всякий мертвец обладал грозной силой и следовало заслужить, сохранить его благосклонность, иначе он мог причинить тебе немало зла. А ещё не поселившийся в своей пещере мертвец был опасен вдвойне, и менее всего желала бы она прогневить именно этого, горячо ею любимого и могущественного покойника. Но всё же, всё же... кое в чём это будет и хорошо, когда он устроится там, рядом со своими отцами, за большими каменьями, накрепко запирающими пещеру, - тут и сильному призраку нелегко протолкаться наружу.
    Судья Галаад, и в такие времена это было важнее всего, был воинственным и сведущим в боевом деле предводителем своих тысяч; об остальных обязанностях шофета, судьи, он беспокоился мало. Вот и взяла она эти дела на себя. Она заботилась о постройке домов, каменных загонов и поскотин, о рытье колодцев и каналов по всей их земле, давала совет "бородатым", старейшинам, когда те судили между кем-нибудь из мужей и его соседом, чувствовала себя настоящей матерью племени. Судья Галаад охотно позволял ей это. По временам, он, однако, восставал, и тогда мог вспылить с такой неистовой силой, что духу не хватало подступиться к нему снова. Быть может, как раз это буйное неистовство и сделало Галаада столь великим воином.
    Вечной славой покрыла Израиль его безумно отважная вылазка, когда он, следуя порыву, вернул Ковчег их завета с Яхве, вызволив его прямо из вражеского стана. И всё же хорошо, что такого рода дикие вспышки не будут более нарушать хода мирных дел. Кто бы из Галаадовых сыновей либо других "властительных", глав родов галаадских, ни наследовал ему, он не станет противиться её совету и опеке.
    Собственно говоря, даже странно, что Яхве выделил своего Галаада перед другими, одарив его победами и благословением: покойный не отличался ревностным усердием в служении Сущему. Нередко он щадил иного из подлежавших заклятию Яхве пленных врагов, которого должен был бы убить, А уж к захваченным женщинам снисходительность проявлял прямо-таки кощунственную. Нет, ни закон, ни обычай не запрещали мужам израильским брать пленённых девиц себе в наложницы. Однако с ними следовало обращаться как со служанками, а не как с подлинными дочерями племени.
    Честь и слава умершему, горька и невосполнима утрата. Но думая о побочной жене Галаада, об этой Леване, аммонитянке, Зелфа чувствовала глухую, маленькую, злую радость от того, что Галаад, запелёнатый в последний покров, направлялся к своей пещере. Правда, аммонитянка Левана четыре года как умерла. Но всего четыре года она была мертва, а Галаад  прожил с ней двадцать три года. И в течение всех этих лет он оказывал Леване ничуть не меньше почтения, чем ей, Зелфе, происходившей из самого уважаемого рода в их племени и бывшей ему настоящей, законной женой. И что уж точно, эту свою Левану он любил больше. Он хотел, чтобы его окружала одна только радость, всегда только смех и беззаботная лёгкость. Не понимал он, что строгий взгляд, жёсткие руки и серьёзная педантичность были Зелфе необходимы, чтоб удерживать на верном пути род, племя и край, и всё снова и снова, опать и опять, он покидал её, чтобы отправиться к той, другой. Зелфа почти сожалела о том, что другая мертва. Но уж и расхаживала она, эта Левана, будто и впрямь законная Галаадова жена, а теперь, когда можно бы поставить её на место, она мертва, и Зелфа не в силах показать ей, что несмотря на все свои высокие замашки, та оставалась какой была, тою же самой, что привели когда-то: аммонитянкой, пленницей, добычей, подстилкой Галаадовой.
    Но хоть, по крайней мере, отродье Леваны ещё живо, дочь и сын, этот полукровка, ублюдок, этот Иеффай, с которым Галаад носился больше, чем с тремя своими законнорождёнными сыновьями.
    "Эха, эха! - и ещё: "Хо, и ха, и ах!" - выкрикивала Зелфа. И вновь: " Умер, ушёл Галаад, великий судья в Израиле! - кричала она. - Не стало мужа отважного, нет больше его благословенной, победоносной мощи!". Так плакала она и против собственной воли думала: "Нет больше его пагубной страсти, его слабости перед этой чужачкой с её неискоренимым упрямством, её идолами и всем её отродьем.  И конец теперь любимчику Галаада, этому полукровке, этому Иеффаю".
    Мужчины в траурной процессии молчаливо подвигались вперёд, женский вопль в ушах, в груди - неуютные мысли. Сей муж Галаад был хороший судья, великий глава племени. Он крепко, наголову разбил грабительские полчища детей Аммона и Моава, вернул утраченный Ковчег Завета. Порою он, правда, в своей богоданной буйной отваге слишком смело рвался вперёд, и многие при этом погибали, так что теперь под землёй галаадской, лишённые дыхания жизни, недовольно и глухо ворочались немалые числом мужи, которые с радостью ещё потоптались бы на ней. Нелюбезный, должно быть, приём ожидает судью в его новом мире. Но, как бы то ни было, жаль, что его больше нет. Так всё ненадёжно, неясно в этой земле к востоку от Иордана. Нет даже настоящих границ. С любой стороны, из степи, из пустыни, можно ждать прихода врагов, и лишь грозное имя военачальника  Галаада отпугивало их. Где искать теперь того, кто заменил бы умершего, вселял бы ужас во врагов, уверенность - в сынов Израилевых?
    Так, под резкий крик и невесёлые мысли, процессия извивалась по узкому пути, уходившему через радостный яркий ландшафт наверх, к возвышенности Обот. И уже по левую руку от них поднимался Ремет-Хабоним, Холм Детей, где среди громадных, круто вздымавшихся каменных глыб покоились в глиняных сосудах останки детей, принесённых прежними жителями этой земли своим богам в жертву, чтобы умилостивить их, добиться их благосклонности. С тоскливым, томительным чувством проходили скорбящие вдоль холма. Будущее было неясным: дано разве знать, не потребует ли какой-нибудь бог и от них горьких жертв?
    Но вот и пришли. Здесь тяжёлые обломки скал скрывали пещерный вход. Мужчины с трудом отвалили громадные глыбы. Спёртым прохладным смрадом пахнуло навстречу. Пещера была низкая, тёмная, с неровными выступами камней под ногами. Закутанного в полотно покойника пронесли поглубже внутрь, - пригибаясь, с трудом и заминками, с большой осторожностью: уронить его значило бы накликать беду. Ходы разветвлялись, ведя мимо ниш, большей частью уже занятых мертвецами. Мужчины посовещались шёпотом, где посадить Галаада. Отыскали подходящее место. Теперь и он примостился тут сидя на корточках, подобно другим. Неподвижно и молча они постояли немного, как требовал обычай. Но с неохотой. Им не терпелось уйти. Жутковато было в пещере.
  Они двинулись назад к выходу, против воли убыстряя шаг. С наслаждением вдохнули чистый воздух. Снова сгрудили могучие камни перед пещерой, но лишь кое-как. Только когда умерший получит в день погребальной трапезы свои дары, можно будет опять как следует замкнуть вход, - до тех пор он вправе беспрепятственно блуждать где захочет.
    Потянулись в обратный путь, уходившей вниз по склону Обота тропой, затем - вверх, на городской холм, к Мицфе. Поститься предстояло до самых поминок, которые могли состояться только назавтра, а может, и того позднее. Однако на душе у них легче было теперь, когда усопший сидел среди своих предков.


                *

    Абийяма, первосвященника племени Галаад, в похоронной процессии не было, он не мог осквернить себя приближением к мёртвому телу. Но, глядя с кровли своего жилища, он наблюдал за её продвижением. Город Мицфе, дозорная вышка, наблюдательный пост, располагался на возвышенном месте, а дом стоял на верхушке городского холма. Абийям жил в нём как служитель Яхве. Дом принадлежал Богу; называли дом Скинией Яхве, тем древним именем, которое носило жилище Бога во всё то время, пока он сопровождал детей Израиля в их долгих скитаниях.
    Итак, расстелив циновку на плоской крыше, Абийям, подобрав ноги, сидел, глядел вслед цепочке людей, уносивших мёртвого судью к пещере, думал и взвешивал.
    На Галааде почило благословение; Яхве благословил его меч, он сподобил его великих побед и явил на нём свою милость, назначив судье отбить захваченный врагами Ковчег Завета. Священнику Абийяму это было ясно уже с давних пор. Но все эти годы он задавал себе один и тот  же вопрос: отчего Бог избрал именно этого человека? Ведь самого главного, задачи объединения колен и племен Израилевых в освященном Яхве союзе, великой задачи истинного судьи, покойный никогда не понимал.
    Абийям, старый, маленький, щуплый, сидел на своей циновке, теряясь в ворохе многочисленных оболочек. Но жалкое его тело увенчивал прямо-таки гигантский череп. Лицо было худощаво, из глубоких глазниц под широкими сросшимися бровями властно смотрели пронзительные глаза, большой нос горбился над длинными тонкими губами. Абийям не был воином, он сплоховал в первом же походе, в котором принял участие, и немощность тела, бывшая тяжким изъяном в эти времена великих сражений, доставляла его душе немало страданий. Но если Яхве и дал ему слабое тело, то он вдунул в этот убогий сосуд изрядную толику собственного дыхания.
     По временам, совершая жертву, Абийям ощущал кровное родство своё с Богом, всякий раз заново творимое пролитой жертвенной кровьью, ощущал с такой силой, что его едва не сбивало с ног. Яхве посылал ему знамения, говорил с ним. Как вот и теперь, без времени призвав Галаада под землю, в пещеру, Бог подавал ему знак, веля найти нового, лучшего, чем прежний, судью.
     А до чего нужен был такой судья и предводитель. Седьмое поколение израильтяне жили, осев здесь, к востоку от Иордана; они стали сытыми и вялыми, утучнели и отолстели на молоке и масле этой земли, на мясе бессчётных изжаренных агнцев и забыли своего Бога. Да, конечно, они ещё молились ему и приносили положенные жертвы. Но Яхве их уже больше не был тот могущественный Бог тяжких бурь и пустынных скитаний, огненный Бог Синая. Нет. Он стал одним из многих божеств, что обитали кругом по высотам, - ленивым, удобненьким Богом тучности и плодородия. Мужи галаадские забыли и завет свой, и предназначение, они услаждались владениями своими и добром и чесали языки с давнишними жителями этой земли, они ели, пили и благодушно взирали на то, как соседи поклоняются иным, смехотворным своим богам, и они смешивались с ними, входя к их дочерям.
    Да и сам судья, покойный Галаад, понимал не больше и вёл себя не лучше, чем остальные. Ещё и теперь слышался Абийяму могучий весёлый хохот, которым ответил ему Галаад на увещание оставить Левану, аммонитянку. С какой безбожной самонадеянностью тот успокоил его: "Да не тревожь ты себя, Абийям, я ничего не отнимаю у Яхве, наслаждаясь женщиной, которую он сотворил мне на радость".
    Тут-то и возникала для Абийяма ещё одна проблема, решение которой возлагала на его плечи смерть Галаада. Не столь важная, как назначение нового судьи, но тоже требовавшая немедленного разрешения. Как поступить с богатыми владениями в Маханаиме, которые Галаад подарил ныне покойной аммонитянке и где распоряжалось сейчас её потомство, бастард Иеффай и сетра его  Касия?
    Абийям тяжело вздохнул. На память ему пришли  собственные дети. Дочь рано вышла замуж и умерла при первых родах, сын погиб в одной из войн под водительством Галаада, и вдова его, женщина из колена Ефремова, отправилась, забрав обоих детей, на запад, за Иордан, в свою родную землю Ефрем, где не очень-то благоволили к племени Галаад и его священнослужителю.
    Абийям прогнал мрачные мысли. Он взвешивал и рассчитывал. Детей своей наложницы Галаад любил больше, чем тех, что у него родились от Зелфы. Иеффай был его любимцем. И справедливо. Хоть куда молодец, полный силы и заразительного жизнелюбия, во всех вызывающий доброе чувство. Но давал Иеффай и повод для недовольства. Ему готовы были простить происхождение от наложницы-аммонитянки, но он и сам привёл в свой дом аммонитянку и сделал её женой. Оставить ему все права и наследство? Никогда больше не представится такая возможность поставить его на подобающее по рождению место. С другой стороны, Иеффай был мужем изрядных достоинств, кровь и плоть Галаадова, а выбор не столь уж велик. Стоило ли его отторгать?
    Священника познабливало в его многочисленных покровах, хотя ещё было тепло. Он сгорбился опираясь, встал, распрямился. Затенив сухой ладонью глаза, чтобы зорче видеть, пристально вгляделся в возращавшуюся процессию, и чего не мог раличить его глаз, то дополняло воображение.
    Он видел семью умершего - жену и троих сыновей. Видел сильным шагом поднимавшуюся по склону холма Зелфу, он знал её хорошо и безошибочно угадывал, о чём она сейчас думает. Она размышляла о том, как устроить, чтобы один из её сыновей стал судьёй в Галааде, а она бы тогда через него управляла страной.
     Быть может, несмотря ни на что, лучше всего было бы ей в этом помочь. Не следует ли ему убедить старейшин поставить судьёй Шамегара?  Этот младший из Зелфиных сыновей был человек созерцательного склада, люди прозвали его "многомудрец". Он изучил письменные знаки и трудился, вникая в смысл древних табличек и скатней. Он искал его, Абийямова, общества и ждал от него наставлений. В дальнейшем он и как судья позволит себя направлять.
    Жгучий стыд охватил священника. Вот, обдумывал, а не усесться ли под видом Шамегара самому на судейский трон. Фу! Этакое запоздалое тщеславие...
    Но где же всё-таки найти настоящего предводителя?
Абийям поднял плечи, вздохнул - досада, беспомощность, покорность, неудовольствие во всех чертах живого лица. Бог повелевал назначить преемника Галаадовой власти, но лишь насмехался над ним, не подавая совета и вдохновения.

---------------
---------------


236.
---------------
---------------

    Посреди осязаемо обступившей угрозы он думал только о сиюминутном, ближайшем - одно: "В гору! Через кусты и наверх! В гору, в гору!" Не думая даже о цели подъёма. Хорошо было думать только одно: "В гору!"
    Достигли вершины. Повалились на раскисшую землю, обессиленные, задыхаясь под проливным зеленоватым дождём, вне опасности.
    Иемин громогласно выражал свою радость. Как хорошо сделал Яхве, что послал им свою грозу! Гроза их спасла. Иеффай не протестовал, но он знал, что всё обстояло иначе. Баал - вот кто посылал молнии эти и громы, не Яхве. А Яхве только предоставил ему немного времени, чтобы подумать, побыть с собой. А потом бросит его околевать среди бури и полного поражения. И поделом. Бог его предостерегал, через Абийяма, через певца Иешера, через Яалу, через его друга Пара. Прислушаться надо было и идти к Ефрему. Но он возомнил в своей глупости и в ощущении собственной силы. Уступил жажде всё большей власти, всё большей славы. Мало показалось быть военачальником и судьёй, он пожелал стать владыкой великого царства, он даже подумывал отдать за это аммонитянам с их Богом Милхомом свою дочь. Воистину, его Богом не были ни Яхве, ни Милхом, его Богом всегда был только один - Иеффай. Потому и отвратился от него Яхве, не дал своего Ковчега, отобрал у него боевой знак, и вот, его теперь одолевают враги, и он подохнет тут, в этой грязной жиже...
    Его недобрые размышления оборвал Иемин. Тронул рукой за плечо, указал на восток. Иеффай поднял взгляд и на короткое мгновение различил, как там, за непроглядной завесой дождя, - смутное, зыбкое, - приближается, покачивается нечто знакомое, вожделенное... Он не решался поверить неясному видению. Но ведь Иемин, судя по всему, тоже узнал то далёкое. Выходит, не бред или призрак, выходит, самая настоящая, доподлинная явь. То, что, покачиваясь, мелькнуло вдали на один краткий миг, - был Ковчег Яхве.
    Но всё ещё между ним и Ковчегом, разделяя прочнее любой самой прочной стены, теснилась глухая несметная масса врагов. Как им дотянуться друг к другу, Шамегару с его Ковчегом и ему со своим мечом? Однако теперь, когда он знал, что это всё-таки Яхве наслал непогоду и что лик Яхве, не Милхома, блистал в пламени молний, кипучий боевой дух вернулся к нему. Он прорубит себе дорогу к Ковчегу. Он хочет, он должен, он сделает.
    Он поднялся, медленно, однако уже крепкий и сильный. Вырвав из своей груди всё, что в ней могло ещё оставаться от Милхома, он собрал всю свою волю, какая нашлась в нём, и прокричал в своём сердце, обращаясь к Яхве: "Ты прав, прав, что караешь меня, ибо я нерадив был перед тобой. Дочку, которую ты мне подарил, газелюшку мою, красавицу, я хотел отдать детям Милхома и Кемоша. Но не карай меня. Не надо. Ты наслал бурю, твоя молния раскрыла мои глаза, и я вижу тебя, узнаю тебя, преклоняюсь перед тобой. Горы - Синай, и Ливан, и Хермон, - они всего только пальцы стопы твоей, а что же я пред тобою?! Унижаю себя в ничтожестве своём, признаю: червь я. Но и ты, ты - услышь меня теперь и не дли кару. Не останься праздно сидеть на седалище твоём. Восстань и сразись за меня, как ты делал для моего отца Галаада, который был мужем не лучшим, чем я, и веровал в тебя не крепче. Не дай мне покрыть позором моё племя перед глазами Аммона и Израиля западного. Убей меня, если хочешь, но дай мне перед тем увидеть победу. Дай пробиться до твоего Ковчега. Дай моим воинам соединиться с другими. Пошли шершня твоего, страх дикий, и да не коснётся он нас, но придёт на врагов наших и проникнет в их члены, Я раскаиваюсь во всём, что сделал, очень раскаиваюсь. Но оставь же и ты терзать меня, а я буду тебе впредь верным сыном".
    Иеффай стоял и двигал губами. Говорил он лишь в своём сердце, а если у него и вырывалось иное слово, то ветер и струи дождя подхватывали его и уносили прочь. Другие видели, как он говорит, в бурю и в тучи, видели его напряжённое, собранное лицо и знали, что сейчас он совершает последнее чудовищное усилие, моля и схватившись в борьбе за победу с Тем, который, должно быть, сошёл в облаках. Видели, как стоит и тычет вверх кулаками, а потом увидели, как он раскрыл ладони, будто принося некий дар.
    А он, беззвучно, настойчиво, жарко, выкрикивал в ураган: "И если ты услышишь меня, Яхве, тогда я совершу тебе жертву, какой тебе ещё не доводилось вкушать. Если услышишь меня и если дашь мне победу, тогда я закалаю тебе на твоём камне лучшего из врагов, пусть хоть самого царя Нахаша, который мне так по душе. А если его не окажется среди захваченных мною, тогда я отдам тебе в жертву всесожжения того, кто первым выйдет из имения моего мне навстречу при возвращении, будь то и самое дорогое для меня из всего. Тебе принесу его в жертву, не какому-нибудь Милхому, но услышь ты меня и не дай мне погибнуть побеждённым среди врагов".
    Так взывал Иеффай в своём сердце, И он увидел покачивающийся вдали Ковчег Яхве. Ковчег поднимался, пропадал и поднимался опять. И в него вошла великая радость. Он чувствовал: Бог в Ковчеге услышал его.
    Он закричал, и на этот раз его голос прорвался сквозь хлещущий дождь, треск сучьев и ломающихся стволов:
    - Глядите! Вон! Ковчег Яхве! Пробьёмся к Ковчегу и Богу!
    Он зашагал вниз через заросли, могуче топоча, бросаясь временами бежать, отшвыривая с пути всё, что преграждало дорогу. Его сила удесятерилась. Он рубил и лупил, рвался к Ковчегу. Остальные устремились за ним, сила его и уверенность вошли в них, и они продвигались вперёд, - с боем, сквозь сумятицу, бурю, мглу, мрак. Многие, встретив удар, валились на землю; вопль, стон, сплошной дождь, звук рогов, тучи, потоп, молния, гром... Но они продвигались вперёд, подходили к Ковчегу всё ближе.

---------------
---------------
---------------