О страхе и мужестве

Посмотрела "Голод" и вспомнила самую страшную книгу, которую за жизнь прочитала. Хотя до, во время и после работы в "Покаянии" множество лагерных мемуаров перечитала, "Россия в концлагере" Ивана Солоневича для меня стала самой страшной. Честно одолела её от корки до корки и тут же поменялась на его же "Народную монархию", чтобы даже корешок на полке не напоминал о содержании.

Там есть совершенно жуткие главы и эпизоды и о собственно лагерной жизни, и о том, что жизнь крестьян в СССР после "раскулачивания" была ещё хуже лагерной. Оба брата Солоневичи, Иван и Борис, а также сын Ивана Юрий попали в лагерь всего на одну зиму 1933-1934-го годов, за подготовку побега из СССР, за время их нахождения в лагере был принят закон о расстреле за такие попытки, так что у них оставался последний шанс - и они его осуществили, удачно бежали из лагеря летом 1934-го года, вышли лесом в Финляндию.

"Хозяйка дома, говорившая по-русски, принялась угощать меня невиданно вкусными вещами. За столом сидело несколько мужчин, дам и детей. Все улыбались мне, пожимали руку, говорили непонятные уму, но также понятные сердцу ласковые слова, и никто не намекнул ни интонацией, ни движением, что я арестант, неизвестный подозрительный беглец, может быть, преступник. Все это хорошее человеческое отношение, все это внимание, тепло и ласка потрясли меня. Какой контраст с тем, к чему я привык там, в СССР, где homo homini lupus est.

А вот здесь я — человек вне закона, нарушивший неприкосновенность чужой границы, подозрительный незнакомец с опухшим, исцарапанным лицом, в рваном платье — я вот нахожусь не в тюрьме под охраной штыков, а в доме начальника охраны, среди его семьи. Я для них прежде всего — человек.

Потрясенный этими мыслями и растроганный атмосферой внимания и ласки, я почувствовал всем сердцем, что я действительно попал в иной мир, не только географически и политически отличающийся от советского, но и духовно диаметрально противоположный — мир человечности и покоя. Хорошо, что мои очки не дали хозяевам заметить влажность моих глаз. Как бы смог я объяснить им это чувство растроганного сердца, отогревающегося от своего ожесточения в этой атмосфере ласки?

За непринужденной веселой беседой, охотно отвечая на все вопросы любознательных хозяев, я скоро совсем перестал чувствовать себя загнанным зверем, беглецом и преступником и впервые за много-много лет почувствовал себя человеком, находящимся среди людей.

Какие чудесно радостные понятия — человечность и свобода, и как беспросветна и горька жизнь тех, чей путь перестал освещаться сиянием этих великих маяков человечества.

Мы уселись на склоне холма. Перед нами расстилалась светло-свинцовая гладь озера, дальше к востоку от него дремучей и черной щетиной подымалась тайга, по которой, Бог даст, нам никогда больше не придется бродить. Еще далее к востоку шли бесконечные просторы нашей родины, в которую, Бог знает, удастся ли нам вернуться.

Я достал из кармана коробку папирос, которою нас снабдил начальник заставы. Юра протянул руку: «Дай и мне». «С чего это ты?» «Да, так».

Я чиркнул спичку. Юра неумело закурил и поморщился. Сидели и молчали. Над небом востока появились первые звезды - они где-то там светились и над Салтыковкой и над Москвой и над Медвежьей Горой и над Магнитогорском, только пожалуй в Магнитогорске на них и смотреть-то некому, не до того. А на душе было неожиданно и замечательно паршиво.

Очень ли мы правы, говоря о русской общечеловечности и дружественности? Очень ли уж мы правы, противопоставляя «материалистический Запад» идеалистической русской душе?

И вместо того ощущения, которое я ожидал, вместо ощущения достигнутой, наконец, цели, ощущения безопасности, свободы и прочего, в мозгу кружились обрывки тяжелых мыслей и о прошлом и о будущем, а на душе было отвратительно скверно.

Чистота и уют этой маленькой семейной казармы, жалостливое гостеприимство жены начальника заставы, дружественное зубоскальство пограничников, покой, сытость, налаженность этой жизни ощущались, как некое национальное оскорбление: почему же у нас так гнусно, так голодно, так жестоко? Почему советские пограничники, советские, но все же русские, встречают беглецов из Финляндии совсем не так, как вот эти финны встречали нас, беглецов из России? Так ли уж много у нас прав на ту монополию «всечеловечности» и дружественности, которую мы утверждаем за русской душой?

Странно, но если бы на этой финской пограничной заставе к нам отнеслись грубее, официальное, мне было бы как-то легче. Но отнеслись так по-человечески, как я при всем моем оптимизме не ожидал. И контраст с бесчеловечностью всего того, что я видел на территории бывшей Российской Империи, навалился на душу тяжелым национальным оскорблением. Мучительным оскорблением: безвылазностью, безысходностью.

Никогда в своей жизни, а жизнь у меня была путанная, не переживал я такой страшной ночи, как эта первая ночь под гостеприимной и дружественной крышей финской пограничной заставы. Дошло до великого соблазна: взять парабеллум маленького пограничника и ликвидировать все вопросы «на корню». Вот это дружественное человечье отношение к нам, двум рваным, голодным, опухшим и конечно подозрительным иностранцам — оно для меня было, как пощечина.

Почему же здесь, в Финляндии, такая дружественность, да еще ко мне, представителю народа, когда-то «угнетавшего» Финляндию? Почему же там, на моей родине, без которой мне все равно никакого житья нет и не может быть, такой безвылазный, жестокий, кровавый кабак? Как это все вышло? Как это я, Иван Лукьянович Солоневич, рост выше среднего, глаза обыкновенные, нос картошкой, вес семь пудов, особых примет не имеется, как это я, мужчина и все прочее, мог допустить этот кабак. Почему это я, не так, чтобы трус и не так, чтобы совсем дурак, на практике оказался и трусом и дураком?

Маленький пограничник сонно вскочил, попридержал пса, посмотрел на меня сочувственным взглядом — я думаю, вид у меня был совсем сумасшедший — и снова улегся спать. Я сел на пригорке над озером и неистово курил всю ночь. Бледная северная заря поднялась над тайгой. С того места, на котором я сидел, еще видны были леса русской земли, в которых гибли десятки тысяч русских — невольных насельников Беломорско-Балтийского комбината и прочих в этом же роде.

9-го сентября 1934-го года около 11-ти часов утра мы въезжали на автомобиле на свою первую буржуазную квартиру. Присутствие г-жи М., представительницы русской колонии, на попечение и иждивение которой мы были, так сказать, сданы финскими властями, не могло остановить ни дружеских излияний, ни беспокойных вопросов, как бежали мы, как бежал Борис, и как это все невероятно, неправдоподобно, что вот едем мы по вольной земле, и нет ни ГПУ, ни лагеря, ни девятнадцатого квартала, нет багровой тени Сталина и позорной необходимости славить гениальность тупиц и гуманность палачей"."Россия в концлагере". Иван Солоневич.

Ещё оттуда же: "Конечно, можно бы утешаться тем, что путем этакой «прививки» с социализмом в России покончено навсегда. Можно бы найти еще несколько столь же утешительных точек зрения, но в тот вечер утешения как-то в голову не лезли. Сзади нас догорал поздний летний закат. С крыльца раздался веселый голос маленького пограничника; голос явственно звал нас. Мы поднялись. На востоке багровели, точно облитые кровью красные знамена, освещенные уже невидимым нами солнцем облака, и глухо шумели леса".

Эмигрантская судьба Солоневича оказалась трудной: жена Тамара ещё до ВОВ погибла в Софии от взрыва бомбы, предназначавшейся ему самому то ли (вероятнее всего) от РОВС, то ли от НКВД, а во время ВОВ Солоневич, белорус по крови и месту рождения, книги которого читал и ценил Геббельс, с одной стороны, отказался стать сотрудником оккупационной администрации Беларуси и был под наблюдением гестапо, а с другой еле ноги унёс от наступающей КА и в 60 лет умер в Парагвае.

Энергия в его книгах невероятная. Хоть и близорукий, из-за чего и в ПМВ на фронт не попал, он был спортсменом-силачом, самбистом (в 1928-м в СССР в издательстве НКВД вышла его книга "Самооборона и нападение без оружия").

Вроде Булгакова с белыми не ушёл, потому что тифом заболел во время их исхода (только не с Кавказа, а из Одессы). Но вот всё-таки вырвался 14 лет спустя, и эти его 14 лет жизни в советской России даром не прошли, предмет - жизнь в СССР - он знал лучше, чем сразу покинувшие родину эмигранты первой волны.

О нём самом много написано, а я вспомнила сейчас потому, что только спустя 20 с лишним лет набралась мужества. Сколько не прячь голову в песок - не помогает. Если раньше ещё как-то можно было себя обманывать, то сейчас уже нет.

Про фильм писать не хочется, он сам за себя говорит, пожалуй, только один момент отмечу. К лету 1922-го АРА кормила десять миллионов голодающих, Нансен - сотни тысяч, квакеры - 400 тысяч. Только 15% изъятых церковных ценностей объявленной тогда под шумок властью кампании пошли на помощь голодающим, остальное на нужды Коминтерна и прочее подобное, при этом советская пропаганда оперировала лозунгами вроде "Людоед не тот, кто ест человечину, а тот, кто скрывает ценности".

По мнению Питирима Сорокина не менее вот этих десяти с лишним миллионов были спасены от голодной смерти, благодаря иностранной помощи умерло не 50%, а 20% голодающего населения, пять миллионов.

В 30-ые во время голода иностранных благотворителей в СССР уже не пустили (поэтому и вспомнила Солоневича), а в тот первый массовый голод в СССР, начала 20-х, АРА и прочие столкнулись с тем, что крестьяне на первое место ставили кормильца, а детей на второе, относились к их смерти спокойнее, чем к потере главы семьи. Пришлось кормить детей в общественных столовых (именно так шла помощь) отдельно и в первую очередь.

А на вопрос: зачем сейчас об этом вспоминать? - ответ прост: советская и нынешняя пропаганда - близнецы. Какие-то приёмчики могли поменяться, суть осталась та же: чем наглее ложь, тем достовернее выглядит.

Значит, нужно и противоядие.