Жизнь одного краснодарца. Глава 4. Воспоминания

Первые трудовые шаги

По распределению на работу я попал в город Надеждинск (севернее Перми), в распоряжение снарядного треста, однако попасть мне туда так и не довелось — пришла телеграмма о том, что специалисты не требуются. Это меня обрадовало: я не люблю Север. Пошел, вернее, побежал в кузнечный цех Ростсельмаша насчет устройства на работу. Там меня уже знали и приняли бы с радостью, однако ректорат, имея много неудовлетворенных заявок из министерства, не давал согласия. В итоге меня послали в город Крюков на Днепре на вагоностроительный завод вместе с моим однокурсником Мишей Бобреевым, с которым мы жили вместе в общежитии.

В начале февраля 1934 года я прибыл в Крюков. Сперва попал на прием к директору — старому полному человеку по фамилии Клочко. Он побеседовал со мной и направил в отдел кадров. Там меня оформили мастером кузнечного цеха с окладом 283 рубля в месяц (для сравнения: стипендия 40 рублей). Но вообще это была очень низкая ставка.

Мест в общежитии не нашлось, и они тут же предложили мне частную комнату у плановика завода. Располагалась она кварталах в пяти от завода, напротив железнодорожного вокзала, но на квартире я, обычно, только спал.

Попал в бригаду мастера Калайды, пока его помощником. Он был немного старше меня. Симпатичный парень. Украинец. Я стал его «тенью»: не отходил от него ни на шаг, наблюдал за всеми его действиями, а также выполнял его поручения. Познакомился со всеми рабочими бригады. Большинство из них были украинцами и разговаривали на смешанном украино-русском наречии.

Через две недели работы меня вызвал начальник цеха и спросил, готов ли я самостоятельно принять бригаду. Я ответил, что готов. И вот, выхожу самостоятельным мастером в ночную смену в той же бригаде, а мастера Калайду перевели в другое место.

В первую же ночь у меня ЧП: не выходит на работу разметчик — говорят, запьянствовал,— а у меня в сменном задании дать к утру тысячу штук буксовых крышек, заготовки для которых нужно размечать под сверловку, сверлить, а потом штамповать. Размечать некому, и я не знаю, что делать. Потом решаю поставить на эту работу старого мастера, наладчика прессов и молотов Пивоварова. Мое распоряжение он встретил в штыки. Сказал, что размечать не будет, что это не его работа. Назвал меня мальчишкой, который пришел командовать и т.д. Со мной не разговаривает, ходит по цеху и ругает меня. Я же ему сказал, что, может, я и не прав, но сейчас у меня нет выхода.

В конце концов он сел и все разметил. Сменное задание было выполнено, а начальник цеха потом мои действия одобрил. Я всегда помогал Пивоварову в его работе по наладке прессов и молотов, чтобы освоить эту специальность, и в результате мы с ним подружились и всегда обращались за советами друг к другу.
Мой напарник Миша Бобреев работал мастером в болто-рессорном отделении, но смены у нас были разные и виделись мы редко. Иногда вместе отдыхали в клубе, где часто устраивали танцевальные вечера. Миша хорошо играл на пианино и пел. Когда первый раз мы с ним пришли туда, он сел за инструмент, заиграл и запел «Мурку», которая тогда только появилась и была модной. Все посетители клуба собрались около Миши и просили его многократно повторять «на бис», а сами слушали и записывали слова.
Когда я ходил в первую или третью смену, то всегда посещал кино. Обычно к концу сеанса засыпал, так как не успевал прочесть и осмыслить надписи на украинском языке (кино было немым). По окончании сеанса шел либо на работу, либо домой — спать.

На полученные подъемные я купил на толкучке себе серый костюм — первый в моей жизни. Тогда мне было двадцать три года.

Мастером я работал до июля месяца, а потом меня перевели работать технологом этого же цеха, всегда в первую смену, и повысили зарплату до 450-ти рублей.
Когда наступило лето, мы все свободное время проводили на Днепре. У меня был фотоаппарат павильонного типа, раздвижной с мехом, размером 13x18 см с треножником к нему и двумя двойными кассетами (на четыре снимка).

У нас собиралась хорошая компания с местными жителями — ребятами и девчонками. Каждый день после работы бежишь в столовую, поешь — и на Днепр. Катаемся на лодках и купаемся. Иногда мы приходили на берег, зарывали в песок свою одежду, вплавь добирались до острова и на нем загорали.

Один раз мастер Калайда пригласил меня, еще одного мастера и механика на воскресенье к себе в деревню, в тридцати километрах от Крюково. Мы приехали туда, накупили в магазине выпивки, жена Калайды приготовила обед. В саду под деревом расстелили рядно и обедали, потом пошли в центр деревни. Там молодежь плясала прямо на площади. Мы тоже танцевали, как умели. Затем, уже с музыкантами, вернулись домой, где продолжили выпивку и танцы.

Ночью, когда все разошлись, нам постелили в сарае на сене, и мы уснули. Утром часа в четыре нас разбудили, чтобы ехать на завод работать. Состояние было скверное, от выпивки мутило. Поезд ехал медленно и останавливался, как говорят, «у каждого столба», подбирая рабочих. Ехали мы часа полтора. На работе тоже чувствовал себя ужасно, еле дождался конца рабочего дня. Пришел домой и завалился спать. Это была единственная пьянка за все время моей работы на этом заводе.

Один раз ночью мне надо было сходить в соседний швеллерный цех. Чтобы сократить путь, я пошел не обычной дорогой, а через склад металла в пространстве между цехами и в темноте провалился в какой-то люк, крышка которого была снята. Больно ударился ребрами о край, но завис на руках. Немного пришел в себя и кое-как вылез. Ребра потом долго болели.

Однажды пожилой кузнец пришел на работу пьяный, и мы отправили его домой. Он охотно ушел, но домой не вернулся. Милиция безрезультатно искала его несколько дней.

На заводе была сушилка для досок; в нее по рельсам на стандартных вагонетках закатывались доски. Сушилка систематически закрывалась, и туда пускался пар. Сушка продолжалась полторы — две недели. И вот, недели через две сушилку открыли, вагонетки с досками выкатили, уборщицы пошли наводить там порядок. Вдруг видят — из-под решетки торчит чья-то нога. Они с криком убежали. Потом оттуда вытащили тело кузнеца. Видимо, он тогда по дороге домой зашел в сушилку, прилег у горячих батарей и уснул. Его никто не увидел; закатили вагонетки, закрыли двери и пустили пар. В итоге кузнец «высох» вместе с досками. Я видел его труп: при высыхании его всего скрючило, и он был шоколадного цвета, наподобие мумии.

Один раз иду утром на работу, смотрю — у проходной толпа народа. Подхожу ближе и вижу чуть поодаль крыльца стоит парень в брезентовой робе сварщика, обмотанный сверху широким кожаным ремнем. Оказывается, он срезал этот ремень с трансмиссии, чтобы украсть его и использовать на подметки. Обкрутил ремень несколько раз вокруг пояса под курткой и хотел пройти через проходную, но вахтеры его задержали и выставили на позор перед всем заводом.

Как-то в третьей смене у Миши не горели нефтяные форсунки у печей. Он их и прочищал, и продувал — а они не горят. Промучился всю ночь. Болто-рессорное отделение от этого простояло. Утром приходит сменный мастер, подошел к трубе, идущей от бачка к форсунке, приоткрыл краник, а из него вместо нефти потекла вода. Когда ее спустили и пошла нефть, форсунки зажглись сразу. Просто кто-то залил нефть в бачок с водой. Мишу после этого таскали в прокуратуру, хотели пришить вредительство, а потом, как молодому специалисту, простили.

Рядом со старым кузнечным цехом построили новый, большой и светлый. Кое-какое оборудование в нем установили и на нем работали. Ведал им Миша. Около одного пресса стояла большая печь для нагревания металла; над печью был подвешен бачок с нефтью, которая самотеком подавалась к форсункам, а затем воздухом (сжатым) распылялась в печи и сгорала.

Как-то перед обеденным перерывом к Мише подходит рабочий и говорит: «Я заложил полную печь металла и хочу, чтобы за перерыв металл нагрелся, поэтому не буду выключать печь. Тогда я сегодня выполню норму». Миша разрешил, не учтя того, что дутье во время перерыва прекращается, так как выключают вентилятор. Дутья нет, а нефть течет и воспламеняется. И вот, приходят с перерыва, а печь объята пламенем, огонь уже лижет деревянные стропила перекрытий. Дежурный пожарник (видимо, неопытный) бегает вокруг печи и не знает, что ему делать. На счастье в это время в цеху оказался уже пожилой плановик цеха. Он подошел к печи, обмотал чем-то руку и перекрыл краник на подаче нефти. Он перестала поступать и пламя немного погодя погасло. За это происшествие Мишу опять таскали в прокуратуру и опять простили, хотя после перевели в другой отдел.

Хорошее воспоминание осталось о большом заводе и, конечно, о Днепре.

Армейские будни

В феврале 1935 года меня с моим институтским товарищем Мишей призвали на военную службу и определили в отдельный саперный батальон в Краснодаре, который тогда располагался около кожзавода. Мы проходили военное дело в институте, поэтому попали в команду одногодичников, где служили такие же инженеры.

Командиром нашей роты был Матвеев: молодой человек, наш ровесник; меня он сделал своим ординарцем и часто с различными поручениями посылал в город, а я всегда выкраивал время, чтобы забежать домой. Политруком был Бессонов: уже пожилой, участник гражданской войны с образованием в пять классов; с О-образными ногами, с кривящимся при разговоре ртом. Он очень не любил нашу команду за то, что все здесь были с высшим образованием, часто приходил к нам на политзанятия и, задавая вопросы, старался как-нибудь унизить.

Однако никакой дедовщины в армии не было; взаимоотношения между командованием и красноармейцами и последними между собой не выходили за пределы устава. От службы в армии у меня остались хорошие воспоминания, правда, неприятно было чувствовать скованность армейской дисциплиной, отсутствие личной свободы, необходимость жить по командам.

В занятиях было много интересного: мы изучали строительство различных военных укреплений, подрывное дело. Работали на передвижной пилораме — пилили доски для постройки мостов. Наводили мосты на резиновых надувных лодках: обычно в темное время, бегом. Устраивались кроссы и соревнования по плаванию. В беге на длинные дистанции я несколько раз занимал второе и третье места.

Примечательно, как политрук учил плавать тех, кто этого не умел: на лодке завозил на середину реки и сталкивал в воду. Чтобы тот не цеплялся за борта, бил его по рукам и заставлял плыть к берегу. После нескольких подобных упражнений солдат становился хорошим пловцом.

Один раз приходит к нам на занятия политрук Бессонов, когда мы изучали планы какой-то пятилетки, вызывает одного товарища Мирзоянца (он инженер-нефтяник из Грозного) и спрашивает:

— Где у нас центр резиновой промышленности?

Тот отвечает:

— В Ярославле.

— А на какой реке стоит Ярославль?

Ответ:

— Не помню.

— Как не знаешь? Имеешь высшее образование — и не знаешь?! Вот у меня образование пять классов, а я все знаю.

Мирзоянц взрывается:

— Вы все знаете? А на какой реке стоит город Грозный?

Политрук:

— Там нет никакой реки.

Мирзоянц:

— Нет, есть — река Сунжа. И вы всего не знаете!

Посрамленный политрук ушел под дружных хохот команды. С тех пор он перестал к нам цепляться.

*  *  *

Старшина нашей роты при инструктаже красноармейцев, идущих в караул, наставлял их так: если кто-то подойдет к посту и на окрик «Стой! Кто идет?» не ответит, то первый раз надо стрелять прямо в нарушителя, а второй раз — в воздух. Никто не разберется потом, что нарушитель убит первым выстрелом, а не вторым.

Как-то старшина роты Симерджи (грек) пришел утром к нам в казарму после утренней уборки, тщательно осмотрел все помещение, а потом в коридоре у тумбочки дневального полез пальцем в трубу пожарного крана, и оттуда посыпались кусочки мелко изорванной бумаги. Тут произошел диалог следующего содержания.

Старшина:

— Это что за безобразие?

Дневальный:

— Я не мог подумать, что там может быть сор.

Старшина:

— Не думать надо, а смотреть.

Дневальный:

— Но я не мог даже подумать, что туда надо смотреть!

Старшина:

— Повторяю: нужно не думать, а смотреть!

Дневальный:

— Но я никак не мог подумать…

Старшина (грозно):

— Приказываю не думать!

Комментарии излишни.

*  *  *

В столовой у нас были столики на четыре человека, и еду подавали в кастрюлях на четверых, а мы потом сами разливали порции каждому в миску. За нашим столиком сидел один очень брезгливый товарищ, а другой был веселый, изобретательный на всякие шутки человек. Так вот когда подавали что-нибудь вкусное, шутник обращался к брезгливому и спрашивал у него: «Ты у теплого мертвеца гной из носа сосал когда-нибудь?» Тот в ужасе зажимал рот руками, бормоча: «Какую гадость ты говоришь!» и убегал из столовой, а вся его порция доставалась весельчаку.

*  *  *

Когда мы стояли в станице Абинской (теперь город), как-то рано утром нас повели в поле, где мы целый день рыли окопы и строили укрепленные пункты для командования. День был жаркий. Нам дали по одной фляжке воды. Грунт, который мы копали, был очень тяжелый — лопата его не брала, поэтому все время работали кирками. За день устали, хочется пить. Перед заходом солнца нас построили и повели обратно в лагерь. Командир роты дает команду: «Шире шаг!», потом: «Противогазы к бою!» Мы надели противогазы. Опять команда: «Бегом!» Мы побежали. Вдруг бежавший передо мной товарищ останавливается, срывает с себя противогаз и падает. Я и мой сосед подхватили его. Он начинает биться в припадке — оказывается, это был эпилептик. Припадок был очень сильный, вся рота убежала, с больным остались я и еще один одногодичник и полкомвзвода геркулесовского сложения. До сих пор неприятно вспоминать этот случай. Припадочный лежа изгибался, а потом подбрасывал себя и перемещался в сторону, сильно ударяясь головой о землю. Я подкладывал ему под голову скатку, и все трое наваливались на него сверху, но он с нечеловеческой силой продолжал биться, отчего скатка оставалась далеко в стороне.

Потом я приспособился и подсунул ему под голову свою ногу, а руками обхватил его за плечи; помкомвзвода навалился ему на туловище, а третий — на ноги. Но и нас вместе с собой он бросал из стороны в сторону. Изо рта у него текла пена. Сколько минут продолжался этот поединок, я не знаю, но в конце концов, разбитый в кровь, он ослаб и затих. Мы погрузили его на подводу и привезли в лагерную санчасть. Выглядел он очень плохо — как мертвец. В скором времени припадок у него повторился уже в лагере. Его демобилизовали. Вот здесь я узнал, какая это страшная болезнь, эпилепсия.

*  *  *

В октябре, когда мы уже были на зимних квартирах в Краснодаре и мечтали о демобилизации, нескольких человек, и меня в том числе, послали в командировку начальниками геодезических изыскательных работ в различные города Северного Кавказа. Мне выпал Ростов-на-Дону, там надо было сделать геодезическую съемку земельного участка свыше трехсот гектар под будущий военный аэродром.

В мое распоряжение дали техноруком студента Новочеркасского мелиоративного института и бригаду вольнонаемных рабочих. Поселили меня и студента в бараке какой-то воинской части в районе Ростов-Горы. Получили инструменты: рейки, нивелиры, теодолиты; выделили лошадей с подводой. Утром приходили рабочие, грузили инструмент на телегу и отправлялись в поле. Там производили съемку местности. Работа мне нравилась, только было плохо то, что стояла уже поздняя осень: дожди, а иногда срывался и снег. От того, что часто приходилось промокать под дождем, на теле появились фурункулы, при постоянной ходьбе они растирались, к ним прилипало белье, на ногах были большие раны, но я к врачам не обращался, так как было желание поскорее завершить работу.

Пробыли мы там больше месяца. Когда пошел сдавать результаты в штаб, узнал, что меня направляют в Пятигорск на такую же работу. В ответ я заявил, что ехать туда не могу, потому что у меня на теле много язв, а они: «Ничего, поедешь». Я пригрозил, что сейчас разденусь и покажу свои раны, но до этого не дошло — они посмеялись и отпустили меня, ведь я тогда был низший армейский чин с двумя треугольниками в петлицах.

Так завершилась моя служба в армии. Врачи быстро вылечили мои фурункулы — велели три раза в день пить пивные дрожжи с молоком (полстакана одного и полстакана другого), и все вскоре прошло.

Время тогда было трудное в смысле промтоваров. Армейская шинель у меня была почти новая, длинная, из хорошего сукна. Я ее распорол, покрасил в черный цвет, и один знакомый портной сшил мне добротное демисезонное пальто, которое я потом носил много лет.

О репрессиях

В 1938 году я был призван военкоматом на переподготовку комсостава в Армавирском авиацентре, где меня переквалифицировали из сапера в летчика-наблюдателя (штурмана).

Время тогда в мире было тревожное — Гитлер захватывал в Европе государство за государством. Каждое утро после подъема мы все собирались около репродуктора, висевшего на столбе в центре лагеря, и слушали «Последние известия».

В один из дней сообщили, что Гитлер без единого выстрела захватил Чехословакию. В столовой за четырехместным столиком сидели я, агроном Гриша Виниченко, преподаватель физкультуры Жора Поручко (оба из Краснодара). Четвертым был какой-то мрачный парень из Харькова. И вот, во время завтрака Жора говорит, обращаясь ко всем нам: «Слыхали, по радио объявили, что Гитлер без единого выстрела захватил всю Чехословакию? Какой он гениальный человек!»

После завтрака все мы пошли в классы. На втором часе Жору вызвали с занятий. Больше его в этот день мы не видели, даже отдыхать на «мертвый час» в палатку он не пришел, а жили мы все трое в одной палатке — я, Гриша и Жора.

После «мертвого часа» меня и Гришу вызвали в Особый отдел авиацентра. В кабинет начальника нас вызывали по одному. Когда я зашел, меня спросили: «Расскажите, как Поручко за завтраком агитировал за Гитлера?» Я ответил, что никакой агитации не было, и рассказал все, как было на самом деле. Меня заставили все это подробно изложить на бумаге и расписаться. То же самое повторилось с Гришей.

Жора пришел в палатку только под утро — с обходным листком, так как его немедленно отчислили из части как неблагонадежного. Значит, на Жору донес тот мрачный парень из Харькова, что сидел с нами в столовой.

По окончании сборов в 1938 году в Армавире мы сдавали экзамены на получение звания лейтенанта. В то время НКВД возглавлял некто Ежов; он производил массовые аресты людей. Везде на стенах висели красочные плакаты, на которых была изображена рука с надетой на нее рукавицей, покрытой длинными, острыми шипами. Эта рука в рукавице держала за горло змею, олицетворявшую врагов народа — «ежовая рукавица».

И вот, на Государственных экзаменах мне попался вопрос: «Роль тов. Ежова в борьбе с врагами народа». Я рассказал, что товарищ Ежов ведет неустанную борьбу с врагами народа, упомянул о вышеописанном плакате и привел примеры, как на заводе имени Седина, где я тогда работал, арестованы десятки, а может, и больше сотни врагов народа. За свои ответы я получил «5».

В 1939 году после окончания сборов мы опять сдавали Государственный экзамен. На этот раз мне попался вопрос: «Что такое "ежовщина"?» (К этому времени Ежов был снят со своего поста, а его репрессии осуждены.) В своем ответе я ругал за необоснованные аресты и в качестве примера приводил тот же завод Седина, где было арестовано столько невинных людей при Ежове. Мне опять поставили оценку «5».

*  *  *

В 1938-м на заводе имени Седина, где я тогда работал, начались массовые аресты людей как из числа ИТРовцев, так и простых рабочих.

Почти каждый день открываются заводские ворота около проходной, и во двор въезжает кузовная автомашина с решетками на окнах, окрашенная в черный цвет. Все ее называли «Черный ворон». У каждого душа в пятки уходит и каждый думает: «Это за мной!» — но забирают кого-то другого, и он исчезает навечно. Родные арестованных ходят в НКВД, чтобы узнать о его судьбе и передать передачу, но им дают один и тот же ответ: «Осужден на десять лет без права переписки».
Очень немногие возвращались. Например, вернулся бывший директор завода Мишилевич. Он просидел около полугода. Ему выдали зарплату за все время нахождения в заключении и на два месяца послали в санаторий. Потом на завод он не вернулся, так как его забрали работать в Министерство. Но таких «счастливых» случаев было очень мало.

Муж моей старшей сестры работал тогда главным инженером на нефтезаводе в Краснодаре. Там тоже проводились повальные аресты. Один человек из числа арестованных был выпущен на свободу; под большим секретом он рассказывал родственникам о пытках, которые перенес: во время допроса допрашивающий ставил ножку тяжелого дубового стула ему на пальцы ног и всем своим телом наваливался на стул, дробил кости на пальцах, добиваясь, чтобы арестованный подписал показания о своей якобы виновности.

*  *  *

Когда в начале тридцатых годов мужа моей сестры назначили главным инженером, ему выдали браунинг и разрешение на право его ношения. Полагающейся перерегистрации этого разрешения он никогда не производил, так как даже забыл о его существовании.

И вот, когда начались массовые аресты, сестра и ее муж вспомнили об этом браунинге — налицо было незаконное хранение огнестрельного оружия. Идти перерегистрировать его или сдавать было очень опасно. Они приняли решение пистолет уничтожить. Я разобрал его, положил детали в горящие угли и обжег их. Затем молотком исковеркал эти детали, а поздно вечером мы с сестрой пошли по дальней улице и по одной детали бросали через забор в разные дворы. Таким образом были уничтожены опасные в те времена улики.

Также в те годы совершались массовые гонения на греков (не знаю почему). Их тоже арестовывали и они исчезали, а их семьи выселяли за пределы края.

У меня был приятель-грек, Харлампий Триандофилиди. Мы с ним занимались борьбой в спортивном обществе «Динамо» при НКВД. Работал Харлампий на заводе «Октябрь» рабочим в литейном цехе, целый день дробя двухпудовой гирей (32 кг) чугунный металлолом для вагранки. Фигура у него была геркулесовская. Боролся он в полутяжелом весе (свыше 80 кг).

В феврале 1938 года мы поехали командой в Москву на спартакиаду, посвященную 20-тилетию РККА и 15-летию общества «Динамо». Были в нашей команде и сотрудники НКВД.

Когда мы прибыли в Москву и там встретили борцов из команды города Ростова-на-Дону, сотрудники ростовского НКВД спросили у наших: «А зачем вы грека с собой привезли? Мы своих уже пересажали».

После возвращения со спартакиады я как-то гулял с этим Харлампием после тренировки по улице Красной. Он мне и говорит: «В Краснодаре осталось так мало греков, что их можно по пальцам пересчитать. Если заберут меня, то правды нет на свете, потому что за мной нет никакой вины. Я всю свою жизнь честно работал тяжелым физическим трудом». Вскоре арестовали и его. Его жена (она была русская) много раз ходила в НКВД выяснять о нем и всегда получала стандартный ответ: «Осужден на десять лет без права переписки». Так он и исчез навсегда.

У нас во дворе жил ветхий старик-грек, кустарь-портной с большой семьей — так и его арестовали, а всю семью немедленно куда-то увезли. Все жили в постоянном страхе, каждый день ожидая ареста. Многие низкие люди пользовались обстановкой и на неугодных им — соседей, сослуживцев — писали вымышленные доносы, и невинные исчезали.

Продолжение следует