Узелки памяти

мемуары

«Все проходит, как тень, но время
Остается, как прежде, мстящим,
И былое, темное бремя
Продолжает жить в настоящем.»
Н. Гумилёв
 
 Не заглушить души елеем
 И даже водкой не залить.
 Как часто мы о том жалеем
 Чего не в силах изменить.
 Нам не вернуть души стремленья
 К восторгу трепетной любви…
 Мечты о славе. И минуты просветленья,
 Что ускользнули. Тщетно, не ищи…
 Всё кануло с судьбой сражаясь
 На грани света, прямоты и лжи…
  Ц. Шишина

Есть выражение: "Завязать узелок на память."  Множество таких узелков свилось на длинной нити судьбы каждого. Они сплетаются в единое полотно нашей жизни, украшенное рисунками  значительных событий и маленькими узелками припрятанных сокровенных чувств. Стоит потянуть за нить, станут распутываться узелки воспоминаний на линии жизни, обнажая засечки, оставленные судьбой. Превратят цепь событий в вереницу лиц родных и друзей, подчас и недругов, которые наполняли твою жизнь.

В детстве лето длиннее, деревья выше, дома больше, яблоки слаще, снега пушистей. А один день наполнен таким количеством событий и открытий что кажется длится бесконечно. Жизнь впереди виделась длинная, и думалось: тридцать лет ужасно много, а пятьдесят - глубокая старость. Но всё это мы понимаем только став взрослыми.

Глава1.
Когда я нежданно нечаянно появилась на свет, моей маме уже было 43 года, а отцу 47 лет. Мой самый старший брат уже служил в армии, ему был 21 год. А младшему из братьев было 13лет. Как я была богата на братьев! Четверо старших братьев!  Нас было семеро. Папа, мама и пятеро детей. Всё как в этимологии слова:7- Я. Каждый неповторим, от-дельный по своим качествам и в то же время одинаков по душе. Мягкость и преданность сочеталась в нас с решительностью, твёрдостью и прозорливым умом. Присущие всем доброта и врождённая интеллигентность унаследованы от обоих родителей.  У каждого оказался свой талант, который проявился в разное время иногда с годами.
Я очень долго была самой младшей в семье. Любимой доченькой и единственной сестричкой. А теперь…  Как мне этого недостаёт. Я вынуждена быть старшей и сильной.
               
 ***
Мне кажется, я помню себя с очень раннего возраста.  Мне видится широкий подоконник, выкрашенный краской под названием «слоновая кость» и свои ноги в коротких чулочках. Папа держит передо мной тарелку и кормит с ложечки манной кашей.   Я резво уворачиваюсь от ложки, но каким-то чудом ему удаётся попасть в мой рот. Каша мне надоела, и я фыркаю губами отчего она вылетает изо рта в разные стороны.  Много раз в своей жизни я видела, как это делают другие детки.   А в моей памяти навсегда осталось удивлённое лицо отца в брызгах каши, которая висела на его густых бровях на носу и на бритой голове. После минутного замешательства он засмеялся (у него был заразительный смех). Не накричал, не отшлёпал, а просто посадил меня в кроватку. Это была металлическая кроватка с поднимающейся сеткой. Мама говорила, что я не могу этого помнить, потому что мне не было года. Клянусь, я помню.
И ещё одно воспоминание связано с моей кроваткой.
Жили мы тогда в маленькой квартирке в старом татарском доме. В единственной комнате было окно с широким подоконником, который служил местом для моих игрушек. Стоял платяной шкаф с зеркалом, кровать родителей, моя кроватка, книжная этажерка из тонких струганых реек и обеденный стол со стульями. Даже мне приходилось двигаться вокруг стола с аккуратностью, а взрослым только бочком. На ночь стол подвигали к кровати, а под окном ставили раскладушку. На ней спал младший из братьев. В тёмной, без окна кухне за печкой стояла кровать, там спал другой мой брат. А третий ночевал на маленьком диване, который умещался в проходе, рядом с кухонным столиком и небольшим буфетом. Их сделал наш сосед дядя Гриша Протаскин. Он вернулся с войны без одной ноги, ходил на деревянном протезе собственного изготовления и при этом виртуозно столярничал, делая на заказ мебель. Для меня он сделал копию нашего буфета в миниатюре: застеклённые открывающиеся верхние и нижние дверцы и даже зеркальная вставка.
Из кухни на маленькую остеклённую узкими прямоугольниками веранду вела вверх широкая деревянная ступенька. Из неё на улицу ещё ступенька. Окно комнаты было почти у самой земли, а напротив него росла огромная, старя шелковица, заслонявшая солнце. В комнате всегда не хватало света. Только на веранде было по-настоящему светло.
По обе стороны нашего длинного, узкого двора лепились небольшие домики, бывшие когда-то хозяйственными постройками богатого татарина. Двор был хаотично мощён крупным белым камнем, между которым пробивалась трава. Сток воды находился под каменной стеной, отделявшей соседний двор.  К ней прилегали сараи соседей, которые за высоким забором с отдельной калиткой держали кур и гусей.
Представьте себе, что тогда в городах держали разнообразную живность. В нашем дворе жили корова, лошадь, коза и огромный кабан. Но о них позже.
Так вот. Чтобы куры не убегали в сточное отверстие, соседи перекрывали его металлическим листом.
В тот летний день разразилась гроза и внезапный ливень за час наполнил двор водой. Отверстие стока, как всегда, оказалось закрытым, а соседей не было дома. Дождь лил, вода всё прибывала, деваться ей было некуда. Она стала заливать квартиры. Больше других досталось нашему полуподвалу. Мне было два года, и я спала в своей кроватке. Видимо шум льющейся воды разбудил меня. Я встала в кровати и держась за сетку разглядывала серую воду, которая наполнила всю квартиру. И тут появился папа в закатанных до колен штанах. Его шаги поднимали волну. И на этой волне покачивались мои красные башмачки.
— Ой, папа, смотри! Мои туфельки плавают, - восторженно закричала я и захлопала в ладоши.
Отец ловко подхватил меня на руки и понёс на улицу. Дождь прекратился. Мама и все соседи собрались во дворе, обсуждая с чего начать спасение имущества.
  — Я думал, что она испугается, когда воду увидит, станет плакать, а она радовалась, что туфельки плавают, - повторял папа, прижимая меня к себе и целуя в тёплую ото сна щёку.  Как проходило приведение дома в порядок я не помню, видимо, это меня мало занимало в моём юном возрасте. Кажется, меня забрала к себе соседка тётя Мура. Её дочь Люся уже выросла и уехала учиться. Мура любила со мной возиться. Расчёсывала мои светлые кудри повязывала бан-тик и отстранив в сторону приговаривала:
— До чего хорошенькая, прямо кукла.  Помнишь Саша, - обращалась она к мужу высокому худому человеку со строгим лицом. – Лежит в люльке под шелковицей, крошечная такая, а бровки-то чёрные тонкие, как нарисованные.  Эту фразу она повторяла всегда, потому я и запомнила её. Через двадцать с лишним лет, придя в наш дом по какому-то праздничному случаю, она снова повторила её слово в сло-во.  На самом деле никакой люльки у меня не было. На улицу выносили жестяное корыто, в котором тогда купались в домашних условиях. Ставили его на два табурета. Дно корыта было чем-то застлано, чем я не могу помнить, вот в нём в тени шелковицы я и спала. Это была прогулка на свежем воздухе. Никаких колясок и прогулок в них по улице не было.
У тёти Муры была корова. Молоко тётя Мура продавала, но для меня часто оставляла большую кружку парного молока. Правда я не любила его пить. Свежим, оно пахло коровой и мне не нравилось. Мама кипятила молоко, чтобы я выпила немного. Остальной ценный продукт доставался всем в виде молочной каши или оладий из простокваши. 
Корова жила в сарае в самом углу двора. Я с любопытством наблюдала, как тётя Мура доит корову.  Та равнодушно взирала на меня своим огромным тёмным глазом в прямых длинных ресницах.  Мура сидела на маленькой скамеечке и ловко дёргала корову за дойки. Молоко звонко ударяло о край пустого жестяного ведра. А когда подойник наполнялся струйки поднимали в нём маленькие белые фонтанчики, окружённые пеной.  Закончив доить, Мура накрывала подойник чистой белой марлей и сквозь неё процеживала молоко в белое эмалированное ведро. Соседка на дойку всегда надевала одну и ту же красную кофту с карманами. Говорила, что Зорька, так звали корову, к ней привыкла. Однажды, когда мне было года четыре в стойле у коровы появился телёнок. Он был смешной, головастый и большеглазый, как Зорька. Когда Мура доила корову, телёнок высовывал лобастую голову сквозь загородку и лизал кофту на плече у доярки.   И вскоре на кофте образовалась дырка.  Однажды, когда я чересчур осмелела и подошла слишком близко он лизнул и меня.  Язык у него был тёмный и шершавый. Я ужасно испугалась и убежала. Больше я не ходила смотреть на дойку.  Вскоре телёнок исчез. Говорили, что его «забили на мясо». Для меня это было непонятно и страшно.
После того наводнения часть кур у соседей утонула, а других они вывели по настоятельному требованию всего двора. Тогда соседи в своём закутке завели козу. У них был, как ни у кого, большой зацементированный участок за высоким забором, который служил предметом зависти соседей.  За что их и раньше недолюбливали, звали за глаза «куркуля-ми». А козу, которая выщипала всю траву во дворе не взлюбили люто.  У неё были зелёные злые глаза и страшные длинные, загнутые рога.  Особенно коза не любила детей. Завидев кого-то из детворы, она рвалась с верёвки, которой была привязана к высокому колышку и норовила боднуть своими  острыми рогами. У меня с козой отношения не за-ладились с первого дня.  Однажды, когда я вовсе не ожидала нападения, коза подкралась сзади и с силой боднула меня в зад. Было и больно, и обидно. Я-то ей ничего плохого не сделала.  После моих слёз и соседских криков возмущения бабка - «куркулиха» стала водить козу пастись на поле за старым татарским кладбищем.  Бывало, летом и тётя Мура выводила корову Зорьку на это поле.  Иногда она брала на пастбище и меня погулять на травке.  И хотя я в раннем детстве общалась с коровой, но во мне почему-то поселился страх перед другими её собратьями. Я и по сей день настороженно отношусь к этим животным. В другом конце длинного двора жила семья Ляльченко, пожилые муж с же-ной и две их замужние дочери. Дед Ляльченко держал в са-рае лошадь, которую каждое утро выводил из конюшни, за-прягал в подводу и выезжал на работу. Тогда это называлось гужевой транспорт. Грузовых автомобилей не хватало и были они маломощные, в основном прошедшие войну полуторки. Так что подвода с лошадкой в голове, которая могла взять груз до пятисот килограмм, была востребована.  Лошадь была пегая, смирная. Грива заплетена в две косы.  Она тихо жевала в стойле овёс из холщовый сумки, подвешенной к морде. Однажды ранним утром двор огласило продолжительное тревожно-жалостливое ржание лошадки.  Я переполошилась и примчалась к конюшне. На пороге перед открытой дверью лежал жеребёнок. Он был мокрый липкий и очень слабенький. Дед Ляльченко занимался лошадью в сарае, а муж его старшей дочери Николай обтёр жеребёнка тряпкой, поставил на тоненькие подгибающиеся ножки. Тот стоял и качался, хлопая длинными ресницами. Через несколько минут он уже твёрдо держался на ногах и отозвался слабым ржанием на зов своей матери. Николай завёл жеребёнка в конюшню, я ещё долго стояла рядом поражённая чудом появления на свет новой жизни. А через неделю жеребёнок уже выезжал на работу, привязанный к подводе, чтобы быть рядом с матерью. Ему ещё требовалось кобылье молоко. А потом лошадь вместе с жеребёнком исчезла со двора.   Соседи говорили, что вышел какой-то указ, запрещающий содержание в городах личного крупного скота, или что-то в этом роде. Тогда я мало в этом разбиралась. Мне просто было жаль лошадку и особенно подросшего весёлого жеребёнка.  Потеряв работу старый Ляльченко за-пил.  Пьяным он сидел на пороге конюшни и плакал.
  Другая дочь Ляльченко была замужем за моряком дальне-го плаванья. Сергей носил полосатую тельняшку, а на плече у него была синяя татуировка якоря. У них была девочка Алла моложе меня года на три. В раннем детстве это большая разница. Только Сергей смог позволить себе купить для дочери диапроектор. В аппарат, снабжённый электрической лампочкой, вставлялась плёнка с картинками и титрами. Прокручивая ленту можно было читать текст и получался полноценный фильм. По тем временам это было равноценно приобретению домашнего кинотеатра. Плёнка хранилась в круглых баночках. Когда Сергей покупал но-вый фильм на просмотр приглашали и нас с соседом Вовкой.  Чаще звали меня одну. Алле нравилось, что я потом по нескольку раз пересказываю ей содержание фильма. Ал-ла была ещё мала и очень капризна. Она не принимала участие в наших лихих забавах. Своей жизнью жила и сестра Вовки – Люда. Она училась в старших классах и мелюзгой вроде нас пренебрегала. В нашем дворе иногда появлялись ещё девчонки. Это были внучки старшего по двору деда Шокота. Он был прежде попом в церкви, но во время борьбы с духовенством в тридцатых годах его приход закрыли. Говорили, что он даже был арестован.  Но после войны дед Шокот приехал в наш двор. Он был строгий и немногословный, носил окладистую белую бороду и пресекал всякое, по его мнению, непотребство. Гонял мальчишек за игру в футбол во дворе. Требовал выйти с мячом за ворота. Соседи его побаивались, но уважали. Он жил с же-ной, сморщенной худой старухой в длинных одеждах и дочкой Ириной. Невысокой круглолицей тихой женщиной средних лет.  Соседи называли её «старая дева». Мы интуитивно догадывались, что означает это слово. У деда Шокота было ещё два сына, которые жили отдельно.  Шумный весельчак Тимка имел двух дочек Марусю и Таню.  Маруся была темноволосая красивая девочка немного старше меня и моего друга Вовки, а её младшая сестра Таня была круглолицая, белобрысая и вечно ноющая. Они приходили к деду в гости по воскресеньям. Другой сын хозяина нашего двора Пётр приводил свою дочку Любу. Добрую тихую девочку, похожую на бабку.  Даже её детское личико морщи-лось, как у старухи Шокотихи.  Марусю я любила, старалась пообщаться с ней, когда она приходила. Правда поиграть с нами ей удавалось редко. Маруся была вынуждена присматривать за младшими сёстрами.
 
Спустя какое-то время на выпасе стали строить «толкучку» - вещевой рынок.  Бульдозером поднимали пласты земли, разрывая старые могилы.   На поверхности оказывались останки не до конца разложившихся трупов, человеческие кости.  Но для моих друзей-соседских мальчишек любимой забавой стало бегать на стройку.  Я, конечно, с ними. Там можно было играть в войну. С любопытством заглядывать в раскопанные бульдозером могилы старого кладбища.  Ни-когда не забуду открытую могилу, в которой была сидя похоронена девушка. Видимо это было одно из поздних захоронений. Сохранились остатки её шёлкового платья и длинные косы на безлицем черепе. Страшное зрелище оста-вило жуткое впечатление на всю жизнь.   
Моими друзьями были в основном мальчишки.  Мой ровесник Вовка Протаскин, сын дяди Гриши и ребята постарше - соседи по   Кривому переулку, где мы жили. Я была участницей всех их игр: в казаков-разбойников, в футбол, в азартную игру - пристенок, где нужно было так ловко бросить монетку, чтобы, ударившись о стену она отскочила и попала в разбросанные по земле жестяные крышечки от бутылок. Создание этих крышек было целым искусством. Кто выбьет больше крышек, тот и выиграл.   Наши пацаны были чемпионами по игре в жёстку. И тут у каждого был свой секрет её изготовления. Кусок овчины или грубой шерсти заливали расплавленным свинцом, сплющивали и получали небольшую тяжёлую биту, которую нужно было мыском ботинка бить, подбрасывая вверх без остановки. Современным футболистам и не снилась такая ловкость.  Теперь вряд ли кто-то знает эти игры. Вместо обычных пряток мы игра-ли в партизан.
В Крыму во время войны было несколько больших партизанских отрядов. Соседями нашими были или сами бывшие партизаны или их дяди и тёти, дальние или близкие родственники. В каждой семье были отцы или родные при-шедшие с войны. События недавней войны были совсем не-далёким прошлым и отголоски её врывались в нашу дет-скую жизнь.     Воспоминания об этих людях навсегда врезались в память щемящим чувством сострадания к чужой боли. Люди на костылях или безногие на деревянных под-ставках, снабжённых самодельными колёсиками, часто попадались на улицах. Тарахтение подшипников, заменяющих колёса импровизированной тележки, раздавалось прежде, чем в виду оказывался её обладатель. Они ловка отталкивались от земли кулаками в рукавицах или деревянными подставками, напоминающими утюги. Человека с пустым рукавом, заколотым булавкой инвалидом даже не считали.
У нашего друга Лёньки, соседа по проулку, было два старших брата, один из которых вернувшись с войны служил в милиции. На фронте он был ранен в голову и часто его настигали головные боли, настолько сильные, что он про-сто впадал в беспамятство. Тогда Лёнька тайком брал у брата пистолет и выносил его на улицу. Вытаскивал из ко-буры, взводил курок и показывал ребятам. Каждый хотел подержать в руках настоящее оружие. Пока однажды за этим занятием не поймал нас самый старший Лёнькин брат. Михаил был большой, грузный с густыми чёрными усами.  И очень сильный. Он был в семье вместо отца, погибшего на фронте. Лёнька боялся его, а вся детвора относилась к нему с должным уважением. На этот раз «на оре-хи» досталось всем.
— Вы, болваны не соображаете, что пистолет может случайно выстрелить и кого-нибудь из вас убить? А отвечать кто будет? А? Я спрашиваю. Отвечать будет брат. Его посадят. А с матерью что будет, ты, дурак подумал? – он тряс Лёньку за плечи, и отпускал только чтобы дать подзатыльник.
Мать братьев работала парикмахером по две смены в день, приходила домой поздно, и Лёнька целыми днями был предоставлен себе. Но эта пламенная речь старшего брата и крутые подзатыльники возымели действие. Больше он пистолет не выносил. Оружие для игр делали сами. Выстругивали из деревяшек, даже иногда к деревянному прикладу приматывали стальную трубку. Могли начинить её порохом или серой со спичечных головок и мелкими стальными обрезками. Таким самострелом одному мальчишке из нашей компании прострелили ногу. К счастью, в кость не попали.
К нам в дом приходили ребята постарше – друзья моих братьев. Я постоянно прислушивалась к их разговорам разделяла их интересы. Однажды, когда я была совсем малышкой младший брат Фима принёс откуда-то патроны для пистолета.  Мне очень приглянулись яркие блестящие золотом капсулы.  Я требовала их себе. Мне дали поиграть патрона-ми чтобы не лезла под руки ребятам, занятым своим важным делом. Уж не знаю, что я тогда подумала, но несколько штук оказались у меня во рту. Когда ребята недосчитались патронов, поняли, что я их проглотила.  Меня таскали в больницу, кажется, делали просвечивание. А потом вся семья заглядывала в мой горшок подсчитывая количество вы-шедших зарядов.  Рассказ об этом случае был притчей у моих братьев. Они постоянно подшучивали надо мной уже подросшей вопросом: «не выстрелил ли на этот раз патрон в горшок?»
    
Книги с раннего детства были моими любимыми игрушка-ми. Я была совсем маленькой, когда мне купили «Малютку». Это было довольно толстая книжка в твёрдом переплёте, в которой были собраны все известные тогда детские стишки: Барто, Маршака, Михалкова, Квитко. Каждый стишок сопровождала картинка. Мне читали её все домашние, у кого выпадала минутка пока я не выучила все стихи наизусть. И тогда я «читала» книгу сама. С умным видом я листала книжку и громко рассказывала стишок, который располагался под знакомой картинкой. Всего дважды я наткнулась на картинку, стих под которой не вспомнила сразу. Так в книжке «Малютка» стало недоставать двух страниц. Я их удалила, чтобы не мешали «беглому чтению». Это была единственная книжка, которую я испорти-ла в несознательном возрасте. Я могла оставить любое занятие, если папа или мама предлагали почитать. Отец при-носил мне разные детские книжки, и чтобы тонкие книжечки не трепались и не терялись он сшивал их суровой ниткой, объединяя по формату.  Эти книги переходили по наследству моим племянникам и даже некоторые дожили до моей дочки Али. Потом также я сшивала книжки для неё. Прожили долгую жизнь, переходя из рук в руки «Сказки Братьев Гримм» с цветными картинками и «Сказки и истории Андерсена». Как только я научилась читать книги стали моими друзьями и советчиками, учителями и воспитателями.  Во втором классе я принесла из школьной библиотеки книжку Ю. Олеши «Три толстяка». Я так увлеклась приключениями гимнаста Тибула, наследника Тутсси и бедной циркачки Суок, что притворилась больной, чтобы не пойти в школу, а дочитать книжку. Книги сопровождали меня всю жизнь.  В зрелом возрасте я стала называть себя «книжной дурой», когда, столкнувшись с правдой жизни поняла, что не всё случается, как в книгах. А так хотелось…
Игрушек в обычном понимании у меня было немного. Про-сто их особо негде было взять. Для самых маленьких продавались погремушки. Были, конечно, кубики, деревянные пирамидки, мячи.  Цыгане на базаре продавали обёрнутые в цветную бумагу маленькие мячики на резиночке. Такой мячик весело подпрыгивал до тех пор, пока у него не обрывалась резинка. Теперь появились аналоги такой игрушки, кажется, называется Гоу-гоу.  Сосед Протаскин сделал для меня кукольный буфет. Он был, как настоящий из трёх от-делений с отрывающимися стеклянными дверцами. Долгое время он служил у нас в доме аптечкой.
В магазинах продавались целлулоидные головки кукол с   ярко разрисованными личиками.  А дальше куклу делали сами согласно собственной фантазии и возможностей.  Моя любимая кукла Катя была сделана мамой. Туловище без рук и ног ей заменяла туго скрученная тряпка, к которой была пришита головка. Одели Катю в моё первое детское платьице. Но Катя не в обиде. Лицо её украшает милая улыбка и   выглядит она всегда благожелательно. Весело вьются штампованные волосы, украшенные красным бантом, и светятся счастьем голубые глаза с нарисованными ресницами. Я вспоминаю себя маленькой девочкой, со старой фотографии.  С серьёзным выражением лица я сжимаю пухлыми детскими ручками свою Катю. И ещё одно блеклое фото запечатлело меня в пальтишке с капюшоном, в руках кукла Катя. А рядом три моих брата - моя защита и опора.  Мы стоим у двери сарая и всем нам хорошо. Я лю-била свою Катю и напевала ей незамысловатую песенку, которой научили меня старшие братья. 
              Катя, Катя, Катерина. Нарисована картина.
              Катя по полю идёт и корзиночку несёт…
              В этой маленькой корзинке есть помада и духи,
              Ленты, кружева, ботинки. Что угодно для души…
Как странно устроена наша память. Не далее, как сегодня я десять минут кружила по дому в поисках очков.  Не помни-ла, куда их положила. А песенка из пятидесятых годов прошлого века не забылась. В каких уголках памяти хранятся милые подробности из детства? К моему пятилетию папа привёз из Москвы большую куклу Аню. У неё были светлые косички с бантиками и закрывающиеся глаза в щёточках настоящих ресниц. Она даже говорила – мама. Но её глянцевое лицо ничего не выражало, она была равнодушна к моим печалям и радостям. Только хлопала своими глупыми глазами и звала маму. Скоро механизм, закрывающий глаза, сломался.  (Теперь я думаю, что не без моей помощи). Они провалились внутрь кукольной головы.  Аня с пустыми глазницами была спрятана в угол за самодельным буфетом.  Я по-прежнему больше любила свою тряпичную Катю. Соперничать с ней мог только плюшевый коричневый медвежонок Миша. Он был небольшой с блестящими стеклянными глазами и улыбающимся ротиком, из которого выглядывал розовый язычок. Миша носил щеголеватые клетчатые штанишки на одной помочи. И был всегда в хорошем расположении духа. Однажды я вынесла его во двор и усадила на доски, чтобы Миша погрелся на солнышке.  В неравной схватке с соседским щенком Миша потерял один блестящий глаз. Горе моё было безутешно, пока мама не придумала пришить медведю вместо глаза жёлтую бусину. Миша снова был весел и счастлив, несмотря на разные глаза.  Лет двадцать назад на рынке я вдруг увидела такого же, как мой Миша медвежонка. Какой-то человек продавал его среди других старых вещей. Медвежонок также блестел коричневым плюшем, одет был в штанишки на помочи. Он даже сохранил свою упаковочную коробку. Та, конечно, пожелтела и смялась от времени, картинка на крышке вы-горела, но Миша по-прежнему весело сиял стеклянными глазками и улыбался, высунув розовый язычок. Когда попал в чужую страну плюшевый скиталец, мне было всё равно. Я купила его за какие-то маленькие деньги, хотя готова была заплатить сколько угодно и притащила домой. Кажется, он ещё живёт где-то среди старых игрушек моей внучки. Душа согрелась в трепетных воспоминаниях. С высоты прожитой непростой жизни мне совершенно ясно, как счастлива тогда была девочка, обладательница