И о погоде

 - Господи, боже мой, да что же это происходит такое? - простонал он и отнял ладони от лица.
 Он в сотый раз оглядел каморку, в которую его заперли... сколько? Час? Два? Десять минут назад?... он совсем потерял чувство времени, лишённый часов и телефона. Тусклая, пыльная лампа под потолком, призванная не дарить свет, а только оскорблять его, еле высвечивала камеру два на три метра с серыми бетонными стенами без окон. В углу, ближе к железной двери с зарешёченным окошком, бесстыдно стоял, ничем не отгороженный нечистый унитаз — единственное светлое пятно в интерьере. Рядом была привешена на стену жестяная, с облупленной эмалью, раковина. Вода подавалась в эти устройства из одной трубы, с мощным, склизким (это он узнал недавно) и тугим краном. Из носика над раковиной, со сводящим с ума медленным ритмом, гулким туземным тамтамом, беспрестанно капала ледяная вода.
 Ещё была не застеленная койка, на которой он сидел, прикрученная к стене - собранная из металлических уголков рама и грубые доски. Перед койкой был такой же прикрученный к стене стол без ножек. Прямо напротив его глаз на столе было накарябана неприличная трёхбуквенная комбинация. Как бы он не старался, это слово постоянно оказывалось у него под носом. Периодически он пытался отодвинуться, отвернуться, но в таком помещении глазу больше не на чем было остановиться, и он невольно изучал каждую бороздку надписи.
 - Интересно, чем это нацарапано? - подумал он, - если Они отбирают всё мало — мальски твёрдое? Неужели ногтём? Это ж сколько времени тут человек сидел...
 Он снова закрыл лицо ладонями и снова простонал тихонько, — Господи, боже мой...
Какая то глупость происходит прямо сейчас, - подумал он, пытаясь погасить поднимающуюся волну раздражения. Потом он обязательно посмеётся над этим всем, конечно, ведь всё же образуется. Всегда ведь образовывалось...
 Когда же это было... Этим утром, часа два назад, или два года назад, по собственным ощущениям. Всё было другое. Была другая жизнь, был другой он, всего этого не было и даже представиться таковым не могло.
 Он вышел из дома, помахивая лёгким кожанным портфелем, чистый, свежий, гладко выбритый и пахнущий дорогим одеколоном. Уверенный в себе и почти всемогущий. Умный и слегка ироничный. Знаменитый режиссёр, властитель дум, отец русской демократии, как шутил его дружок, продюсер Яшка Книперсон.
 Надо было на полчаса заскочить в министерство культуры, уладить финансовые дела, затем на студию — оговорить рекламную кампанию нового фильма с тощим заикой Лепилиным, и, внезапное и самое главное — обед в посольстве. Яшка прямо истекал елеем, когда передавал восхищение господина Посла его творчеством и просьбу разделить скромную трапезу. Этот тоже там будет, немного скривился он. Как без него, везде свои пальцы сунет. Ладно, великодушно простил он Яшку, в конце концов тот неплохой продюсер и при связях. И это. Друг детства, да... Вечером предпоказ, премьера перед избранными и ожидаемый триумф. Ну да, другого и быть не могло. Так было всегда и так будет и дальше. Всё таки он — это он.
 Он хмыкнул, подходя к машине и вдруг его окликнули:
 - Гражданин Хвалынский?
 Сначала он даже не понял, что его назвали гражданином, а не господином, как он привык.
 - Допустим, я, - он обернулся и увидел перед собой невесть откуда взявшихся (ведь только что двор пустой был, честное слово) двоих в обычных тёмных костюмах, с простыми галстуками и совершенно не запоминающимися лицами. Они стояли перед ним в двух шагах.
 - Вадим Аркадьевич? - уточнил тот, что справа.
 - Тоже вполне может быть, - он мельком с достоинством улыбнулся. - Ребятки, я сейчас спешу, в другой раз как — нибудь.
 Синхронно сунули руки за пазуху и вытащили красные корочки. Корявая роспись, синие разводы печати и золото тиснения на красной коже. Тёмные силуэты фото. Он ничего не рассмотрел. Просто не привык обращать внимание на людей с окладом в сорок тысяч, что безошибочно определил намётанным глазом режиссёра секундой раньше. Пусть у них и есть с собой красные книжки с какими то печатями. Сороковники, людишки — пустышки.
 - Вам нужно проследовать с нами, - сказал тот, правый.
 - Мне нужно?! - уточнил он, заметив, что водителя в машине почему то нет.
 - Именно, Вадим Аркадьевич. Вам нужно.
 - Что, собственно, происходит? - он раздражился и надеялся, что это выглядит, как предвестие страшной грозы. Эдакие темнеющие тучи на горизонте, с ножами — молниями, недовольно рокочущие пока что вдали. - Кто вы такие?
 - Вадим Аркадьевич, мы вам показывали удостоверения, - сказал правый, снова доставая корочки, и не раскрывая их, помахал в воздухе. На солнце блеснули буквы «МГБ».
 - Московский Городской Банк?.. не припоминаю. У нас были с вами отношения? - далёкая гроза превращалась в ледяной ливень.
 - Нет. Министерство Государственной Безопасности. Вадим Аркадьевич, - как то вкрадчиво произнёс правый, - Мы взрослые люди, зачем ломать спектакль на улице? Поедемте с нами, не надо задавать вопросы. Они отнимают время и мешают работе.
 Хвалынский внимательно рассмотрел говорящего и понял, что под незаметной внешностью скрывается самый настоящий волк. Или собака. Что то пёсье было у него, острое и беспощадное. Скупые профессиональные движения, возможность немедленно сделать с собеседником, что угодно, убедить наглядно, что ломать спектакль на улице глупо. Янтарный, злой взгляд, как из кустов на весёлой лужайке.... Он просто хватает и относит, куда надо, при этом не терпя возражений. Они же мешают работе и отнимают время. Волна страха накатила на него. Он истерически вспоминал все свои дела и никак не мог найти... Яшка... Яшка, подлец, со своими делишками.
 - Нно... где мой водитель?... - теперь под ледяным ливнем стоял он, путаясь в мыслях. Как? Какое министерство?! КГБ что ли?! Как теперь это у нас теперь называется?! Ну не КГБ или МГБ же!
 - О водителе не беспокойтесь, с ним всё хорошо. - Они надвинулись на него с двух сторон. - Позвольте ваш телефон.
 - Это арест? - он пытался глядеть с достоинством и понимал, что выглядит жалко.
 - Будьте добры, телефон, - повторил правый. - Разблокированный.
Дальше события развивались с ужасающей быстротой. Будто во сне — очень быстро, неотвратимо и в то же время медленно, словно бредёшь сквозь кисель.
 Забрав телефон, правый тут же его выключил и положил во внутренний карман пиджака, сзади подъехала чёрная, тонированная тьмой самой чёрной дыры машина. Левый, так и не произнеся не слова, сел в его машину, видимо, имея ключи его водителя и незамедлительно отъехал, раздражённо посигналив шлагбауму, тут же рванувшему вверх. Вадим ещё подумал — смотри ка, церберы нашей элитки их впускают — выпускают, как своих... Его подвели к задней двери чёрной машины и очень аккуратно усадили в середину. Слева от него сидел такой же незаметный, молча гладящий на него. На переднем сиденьи, рядом с водителем, был ещё один, внимательно разглядывающий его в маленькое зеркальце рядом с водительским.
 Говоривший с ним сотрудник сел справа и они тут же тронулись. В машине, несмотря на солнечный день, было довольно темно.
 - Здравствуйте, - проговорил Вадим слабым голосом, тут же возненавидев себя за это. Никто не ответил, только тот, на переднем сидении, зыркнул в зеркальце и отвернулся.
 - Что за чертовщина такая? - лихорадочно проносилось у него в голове, - меня, средь бела дня...
 Он проглотил ком и напряжённым голосом спросил — Куда мы едем?
 - Вадим Аркадьевич, вы всё узнаете в своё время, - повернулся к нему правый. Голос у него был фальшиво — благожелательный. Такой, каким разговаривают с глупыми и нервными детьми.
 Они выехали на проспект и помчались. Вадим никогда прежде не видел, чтобы так водили — постоянно на грани аварии, но очень точно и быстро. Казалось, водитель со вкусом и удовольствием нарушал не только правила движения, но и некоторые законы физики. Вадим, поражённый столь скорой переменой, десять минут назад живший нормально жизнью — и вдруг..., тупо смотрел вперёд. Будто его несла стая недобрых псов куда — то в тёмный лес. Стремительно, равнодушно и неотвратимо.
Они кружили по знакомым улицам, будто не собирались везти его в какое-  то определённое место, а просто взяли покататься. Но Вадим не стал задавать вопросов. Наконец, они вылетели из этого безумного вальса, за окнами замелькала промзона, потом целые участки брошенных старых домов под реновацию, затем снова вернулись почти в центр, с визгом тормозов пролетая повороты. Гаишник в криво сидящей зелёной жилетке, как показалось Вадиму, отдал честь их машине.
 - Конечно - , злорадно подумал он, - всё у них схвачено...
 Наконец, устав от этой бешеной езды, он ушёл в себя. Анетка. Анетка, сучка, дрыхнет ещё, небось. Зло залило его, заместив прежний испуг. Она там, на огромном траходроме, дрыхнет, а его тут... Бездарность... Ведь собрался её бросить, надоела ему дурища. Анетта Метц. Звезда, твою мать. Наталья Финдюкова из Мухосранска. Что ж вы все своих имён то стесняетесь, бестолочи. Я то вот, урождённый Хвалынский, и не стесняюсь... Была бы Наташкой, может, глядишь, и в башке не пусто было бы. Метц, что за фамилию такую придумала. Он закрыл глаза и сжал губы. Выдохнул. Ладно. Только выберусь из этого, сразу погоню, к чёрту дурищу. В постели, конечно, вытворяет такое, что и вспоминать то стыдно... но всё равно погоню.
 Вдруг стало как то особенно темно и он увидел, что они въехали в какую — то арку. Перед ними распахивались крупные ворота со стальными звёздами.
 Они проехали в просторный внутренний двор и остановились. Его машина была уже тут, пустая. Вверх уходило этажей пять, с окнами, сплошь затянутыми металлической сеткой поверх массивных прутьев решёток. Из машины вышли они вдвоём, Вадим и тот, кто с ним разговаривал.
 - Сюда, пожалуйста, - проговорил его провожатый, показывая широким жестом на стальную дверь.
 - Где это мы? - озираясь, спросил Вадим, его провожатый ответил, - в Управлении, - и повторил свой жест.
 За дверью оказался маленький корридорчик с пропускной вертушкой, глухой дверью в дальнем конце и скучающим дежурным за решёткой, прямо в нише стены. Спутник Вадима знакомым движением показал документ дежурному, неожиданно громко и неприятно зазвенел звонок и дальняя дверь сама распахнулась. Вадим не знал, как себя вести, может, руки назад закинуть, как зэки делают... Однако решил, подавляя панику, держаться так, будто ничего не произошло. В конце концов, он ни в чём не виноват. Да. Это всё Яшка... Адвоката мне, ничего не скажу без адвоката...
Провожатый кивнул на открывшуюся дверь и Вадим вошёл в длинный корридор, ярко освещённый, выкрашенный до половины стен тусклой зелёной краской. Двери по бокам были оклеены плёнкой под дерево, было прохладно.
 Они дошли до конца корридора и остановились у жёлтого канцелярского стола. За столом сидел дородный и добродушно — усатый прапорщик лет пятидесяти. Воротничок гимнастёрки был вальяжно расстёгнут, форменная фуражка сдвинута на затылок.
 Прапорщик потел, невзирая на прохладу — перед ним на столе стояла дымящая банка 0,7 литра с рассольником и торчащей из неё ложкой. От запаха рассольника Вадима немного замутило и он снова проглотил ком. Прапорщик неуловимым движением вытащил откуда то большую истрёпанную тетрадь и плюхнул её на стол.
 - Здассьте, - проговорил он с ухмылочкой. - С прибытием, значит.
 Он картинно послюнявил палец (Вадиму показалось, что на пальце остались жирные следы рассольника) и начал листать тетрадь. Он сопел, натужно кряхтел и отдувался. Наконец, найдя нужную страницу, он, дальнозорко от неё отодвинулся и вопросительно взглянул на Вадимова спутника.
 - Хвалынский Вадим Аркадьевич, 11.07.1980. - провожатый и тут был немногословен.
Арка-а-де-е... -  кряхтел из-под усов прапорщик, царапая ручкой несчастную, в сальных пятнах тетрадь.
 - Ар-ка-ди-е-вич! - внезапно сильным голосом сказал Вадим, которого эта обстановка начинала бесить. В конце концов, его что, здесь не знают? Его? Они здесь только Ленина в 18-м году смотрят?! На лицо Вадима приползла ехидная ухмылочка.
 Прапорщик и сопровождавший Вадима синхронно посмотрели на него. Улыбка у того тут же пропала. Прапорщик хмыкнул и продолжил писать, отстранясь подальше и щурясь, а оперативник, как обычно, промолчал, только вынул Вадимов телефон из пиджака и положил перед прапорщиком. Подписав что — то в тетрадке, он фальшиво улыбнулся Вадиму и, сделав «кругом», зашагал к выходу.
 Внезапно Вадима накрыла волна отчаянья, теперь вообще ни одного знакомого вокруг (он даже причислил оперативника к знакомым), что дальше — неизвестно, что происходит — непонятно. Прапорщик, всё так же ухмыляясь, нажал кнопку на стене, тут же растворилась одна из дверей где — то сзади и оттуда вышли двое солдат с автоматами. Вадим косил затравленно глазами, боясь взглянуть прямо.
 - Не бойсь, не бойсь, - мурлыкал прапор и Вадиму чувствовалась в этом угрожающая ласка, как оглаживают, успокаивая хряка, перед ударом ножом.
 Прапорщик убрал тетрадь, потом вытащил снова откуда то снизу плоскую картонную коробку.
 - Стаа-рьё-о-о берьё-о-ом! - пропел он, благодушно улыбаясь и заглядывая в глаза.
 Вадим опешил. Он будто попал в мир, который он совершенно не понимал, в котором весь его жизненный опыт никак не может пригодиться и все относятся к нему, как к малому ребёнку. Это и злило и пугало.
 - Че-чего? - робко спросил он.
 - Скидай, грю, всё лишнее, - прапорщик ухмыльнулся и взял банку, отодвинул носом ложку и сделал богатырский глоток.
 - Чего?
 Прапорщик скроил скорбную физиономию и проговорил, как глупенькому, — кроме одежды всё снимай и клади сюда, в коробочку. Вот та-ак. - и положил Вадимов телефон в неё.
 Вадим слышал о подобных процедурах, но чтоб вот так, с ним... Он судорожно рылся в карманах, выгребал всё под бесстрастными взглядами конвоиров и прапора, который закидывал в себя ложку за ложкой, обжигаясь, приоткрывая наполненный рот и выпуская горячий воздух, потом мелко и быстро двигал челюстью, быстро глотал и повторял всё снова. Иногда он брал добрый кус чёрного хлеба и мощно кусал, захрустывая его мелкой головкой зелёного лука. Запах стоял одуряющий.
Ну и типаж, - подумал Вадим. - Харизма! Такого и дома то в шлёпанцах представить невозможно. Такой родился сразу в форме прапорщика и с банкой рассольника в руках, исключительно по приказу Партии...
 И в то же время, ощущал в себе новое, гадливое чувство - пытался представить себе его премилым человеком, в домашнем халате пьющем чай в окружении весёлых внуков. Просто лубок. Хороший же человек, верно, - гражданин начальничек...
 Откуда в нём эта угодливость взялась, Вадим не понимал.
 Он сыпал из карманов в коробку какие то мелочи - платок, швейцарский нож (прапор сквозь рассольник пробулькал — ммм.. оружие... - и фыркнул в банку), связку ключей с неприличным брелком и чувствовал себя голым на сцене... Чужие люди деловито разглядывали его, а он подгонял сам себя. В коробку полетели тяжёлые золотые часы, прапорщик скомандовал всё так же добродушно, - кольцо, цепочку, шнурки, ремень, всё давай. Вадим окончательно почувствовал себя голым, хотя был полностью одет.
 - От та-ак, - протянул прапорщик и мощно и беззвучно рыгнул. Рассольником запахло так, что ещё секунда и Вадима бы вырвало. - Фффу-ух. Эт чо? - он тыкнул в рукав рубашки Вадима.
 - Запонки. Между прочим, там бриллианты!
 - Ух ты!, - прапорщик забавлялся. - Надо ж, брильянты. Ну давай, давай сюда, посмотрим.
 Вадим, отстёгивая застёжки ,сказал, - Между прочим, надо бы опись составить! - и поразился собственной смелости. Наверное, цена запонок перевешивала страх.
 - Не бойсь, не бойсь, - ухмылялся прапорщик сквозь рассольниковый туман. Не нужны твои брильянты никому. Ты тут по другому вопросу. - и весело подмигнул.
Когда запонки оказались в коробке, прапор заклеил её коричневым скотчем, написал на ней «Хвалынский» и убрал под стол.
 - Давайте, ребяты, его на минус первый для начала, в пятьдесят седьмую.
 Он картинно помахал Вадиму ручкой и тут же потерял к нему интерес, обратившись к остаткам рассольника.
- Руки за спину! - резко окрикнул его конвоир.
 Вадима провели через несколько решётчатых дверей с часовыми, спустили в подвал и остановили у двери с цифрами 57 в таком же ярком от люминесцентных ламп корридоре.
 - Мордой в стену! - скомандовал конвоир Вадиму, пока второй доставал связку ключей и открывал дверь.
 - Мне нужно позвонить.. - полузадушенно вякнул Вадим, но солдат рявкнул, - Не вертухайсь! - и Вадим снова принялся разглядывать стену на расстоянии десяти сантиметров от носа.
 Наконец, дверь открылась, взвизгнув петлями и Вадима достаточно грубо втолкнули в уже известную нам камеру.
 Он сел на койку и закрыл лицо ладонями. Боже, боже мой ,что происходит?... Что за глупости творятся, и самое главное — за что? Несомненно, это Яшка. Он, махинатор хренов, фонды у него, продюсерские центры, школы мастерства актёрские. Засранец! Он же кажется, новый дом в Ницце купил! Го — о - осподи, какой дурак, это накануне премьеры! Ещё же отчёты не сданы, сметы не подбиты... Вот и меня подтянули. Эти гэбисты — та же волчья стая, что при Сталине, что сейчас, боже мой, ничего же не поменялось. Мама, мамочка моя, как же страшно. И ведь привезли то его почти на «воронке»!
 Такая приятная и сытая жизнь казалась сейчас не реальной, недостижимой. Он снова огляделся. Ну что не хватало?! Да вся страна мечтает так жить, как он жил! Ну сходил пару раз на митинги, но это же по приколу было, походили, поорали, пожалели народ, потом в ресторан завалились, отмечать победу чего то там над чем то там. Нашу победу, конечно. Там Яшка ему и подсунул эту Анетту... Суки. Яшка и Анетта — суки. Я режиссёр, я художник, мне все эти митинги, все эти юные дарования, Яшкой попробованные да недоеденные... Он вдруг живо представил остатки рассольника в банке парпорщика и его снова замутило.
 - Меня же в посольстве ждут!!! - чуть не закричал он. - Боже мой, если спросят — что я отвечу?! Я ведь ничего не знаю. Я понятия не имею, что ОНИ знают... С какой целью намеревались посетить посольство предполагаемого противника?... Слова звучали как колокольный звон, как лязганье затворов, как выстрелы...
 Он не знал, сколько так просидел. Наконец, взяв себя в руки, он начал рассуждать.
 - Что я знаю, что знают они. Они в любом случае, что то знают. Значит, надо построить свои показания так, будто говоришь всю правду. Яшка, конечно, у них. Скорее всего и дал против меня показания, говнюк. Сдам. Как есть сдам, со всеми его фондами, школами и знатным публичным домом для своих людей в Барвихе. Ссук-кин сын, дружок детства моего босоногого!
 Теперь дальше. Что они ещё могут прицепить? Митинги эти? Так никого же не сажали, всё было на уровне весёлого утренника людей, назначивших себя совестью народа. Ну побесились ребятишки, что вы в самом деле, творческих личностей не знаете? Я — знаю, я с ними работаю, и сам, в некотором роде... Все кричали и я кричал. ОН вроде и не обиделся и не заметил. А разговоры, разговорчики какие были потом в том ресторане? Ч-чёрт, не помню, совсем не помню ничего, простите, граждане следователи, пьян был, как свинья, тут Анетта ещё эта... Помню только, что пытался ей оливку в декольте закинуть, а потом под её весёлый визг выгрызал её оттуда... Простите, граждане, ежели и говорил что непотребное, то с пьяных глаз, не по злобе, а токмо по недоразумению и скудоумию...
 Кто же мог сдать? Всё про сексотов страшное рассказывали, а сами заткнуться вовремя не умеем. Не идёт урок впрок, если мозгов нет, всё на своих ошибках учимся. Если выживем.
 За что сейчас берут? За фильмы мои, конечно, запросто. Режу я им правду — матку, не нравится им. А что, народ то до чего довели. Я им покажу, сатрапам! Господи, какая лажа...
 Гаденький голос в голове произнёс, - вот тут то тебя, дурака и шлёпнут.
 Он огляделся, моргая и дрожа, как после ледяного душа.
 Да я мировой величины режиссёр! Да мои фильмы в Каннах!... Сам этот хвалил... Как его...
 Ну скажут, что трюфелей перекушать изволил, через что страшные фанабоберы в кишках у тебя случились и подохнуть тут же ты не преминул, - продолжил смешливый и гадкий голос. - Будешь с пулькой в башке под памятником лежать, оплаканный лично ИМ и всей мировой общественностью. Ты ведь понял, куда попал? Им что режиссёр, что академик, всё одно — пуля виноватого найдёт.
 Он завыл и сполз на пол. Железное окошко отодвинулось, раскосый охранник несколько секунд смотрел потом захлопнул окно.
 Вадим вскочил, подбежал к двери и принялся колотить в неё кулаками.
 - Откройте! Вы понимаете, кто я?!
 Окошко снова отодвинулось и охранник — азиат тупо уставился на него.
 - Вы знаете кто я? - уже спокойнее, но трясясь, спросил Вадим.
 - Кто? - лицо азиата было непроницаемо.
 - Хвалынский Вадим Аркадьевич. - он, насколько это можно было, стоя перед окошком двери, приосанился.
 - Ну?
 - Что? - не понял Вадим.
 - Ну, всё? - Вадиму показалось, что расстреливать его будут так же спокойно, не изменившись в лице.
 - Мне надо позвонить. - Хвалынский уже почти не трясся.
 - Звони, - сказал азиат и закрыл окно.
 Вадим уже со злостью забарабанил в дверь, - вы не имееете права! Я режиссёр с мировым именем!..
 Окошко снова резко открылось и азиат так же спокойно сказал: Будешь стучать — шуметь, морда говновая, я тебе прикладой башка побью.
 Окошко снова закрылось. Вадим опустился на койку и закрыл лицо ладонями.
 Как просто. Как просто выдернуть нас из привычной жизни. Утром ты был на вершине — жратва, шмотки, автомобили, куча поклонников. Мэтр. Маэстро. В рот заглядывали... Р-раз и ты безымянный зэка, никто про тебя не в курсе, передали под роспись, как посылку и всё. Он прислонился к стене и заново посмотрел на свою камеру, уже почти ставшей родной. Что дальше? Этап? Колыма? Кирка и тачка? Лет через двадцать выйдет живая развалина и будет писать слезливые заметочки о своей судьбе да побираться на благотворительных вечерах? Так до этого дожить надо, там на Колыме не курорт...
 Или проще — запишут с него всё, что им нужно, а потом шлёпнут здесь же, за ненадобностью. Этот чучмек и шлёпнет. Ему ещё и премию выпишут.
 Наконец, после всех переживаний, не имея понятия о времени, он отупело смотрел в противоположную стену, почти не косясь на неприличное слово. Вспоминал обрывки из детства, из нынешней.. пардон, прошлой теперь, жизни. Мысли текли вяло, спокойно и будто со стороны смотрел он на все эти картинки. И чем больше смотрел, тем больше убеждался, что дерьмо он был в жизни последнее. Жестокая волна раскаянья накрыла его и блестящие дорожки бесстыдно прочертились от глаз до подбородка, попадали на губы и солёный вкус слёз казался ему вкусом крови. За побрякушками гнался, перстеньки - браслетики, часов целую коллекцию собрал, машины четыре было, хоть и ездил только на одной да с водителем. Нос задирал так, что вспоминать стыдно. А с женщинами что творил... Ну а что, все так живут, кто может. В аду всем место есть.
 Ведь всем с детства говорят, что хорошо, что плохо. Но нет, дай нам сперва самим попробовать, а там разберёмся. Разобрались? Хрен вам, уважаемые зрители, разобравшись, пуще грешить стали. Кстати, о грехах. Смертных вроде семь, давай — ка посмотрим, все ли призы собрал.
 Гордыня. Ну тут понятно, тошно и вспоминать не буду.
 Зависть. Тут тоже можно просто кивнуть, они с гордыней за ручку ходят, одна от другой не отстаёт.
 Чревоугодие. Толстым не был никогда, но жру - то такое, что по стоимости как средняя зарплата по стране. Да ложками, да в запас, да поворачивайся, подлец, неси скорее!...
 Блуд. Помолчим. Вспомним пару ублюдков, которым периодически подкидываем денег и помолчим.
 Гнев. Ну, как я крою всю съёмочную площадку, легенды ходят. И из-за чего. А вот то, что сказать никому не хочу, как я с тем молодым режиссёриком поступил... Дальше, уважаемая расстрельная команда!
 Алчность. Тоже подруга всей этой великолепной семёрки и моя лично. Досылайте патрон, господа.
 А седьмой не помню. Может, их вообще, шесть? Я ж крестик то так, для красоты ношу. Атеист я. А крест — да, хороший, дорогущий, освящённый кем то там безумно святым и почти съехавшим с катушек, с частицами там какими то чего то там, тоже безумно святого и до омерзения прекрасного.
 - Официант! Всем грехов за мой счёт! А мне что — нибудь позаковыристей подайте, какие у вас там ещё конфессии есть, что у них там грехом бывает?
 Дерьмо.
 - Господа, мы отвлеклись! Командовать расстрелом буду я! Огонь, вашу мать!
За дверью затопали несколько пар тяжёлых сапог. Похоже, что что-то тащили. Мешок, наверное. Матерились грязно и отвратительно, не то, что виртуоз наш, знаменитый поэт...
- Куда? - слышалось, натужно кричал один, - да давай сюда его, какая разница, -  отвечал другой.
 Дверь соседней камеры открылась, было слышно очень хорошо, как кряхтя, охранники закинули мешок внутрь, и, отряхивая ладони, ушли. Мешок стонал. Страшный, окровавленный, со свёрнутым набок носом, выбитыми зубами, переломанными рёбрами и пальцами. Мешок, который недавно был человеком. Может быть, даже режиссёром.
Я сам режиссёр, у меня очень художественная фантазия, я его прямо сквозь стену вижу. Скоро я стану мешком тоже, тогда фантазия кончится. Сплошной соцреализм начнётся.
 Стон был ужасный. Угадывалось, что мешок устал кричать, но боль была невыносимая и он, чтобы хоть как то сообщить вселенной о своих скорбях, стонал как мог, сипло, надсадно. Вселенной всё равно, и мешку это известно, но нам кажется, что если пожаловаться, то становится не так больно. Глупые, несчастные мешки...
 Вот оно, что. Пулька то — не самое худшее... Как легко мы видим себя мучениками с прикрученным собственноручно нимбом, не испытав мучений и лишений, промотав, как видеозапись,  двадцать ужасных лет на Колыме и уже сочувствуя себе тому — старому и больному. Сочувствуя и брезгливо думающему, что доживать придётся на голодном пайке. Брезгливо по отношению к самому себе.
 Не — е — ет, любезный, извольте полную ложку хлебнуть. Так, чтоб дыханье спёрло и глаза вылезли. У нас есть великолепные спиральщики и вылезаторы, ежели угодно, они вам в этом быстро помогут. Как болят отмороженные почки? Как шатает после двенадцати часов работы кайлом на морозе? Как тебя тычут заточкой за пайку дерьмового хлеба оскотинившиеся урки, которые и имя своё с ошибками пишут, а ты — мэтр при этом и высококультурная личность? Мы вам всё расскажем и дадим прочувствовать, и даже чуть сверху.
 Может не надо? Может не стоит прыгать вместе со всеми этими дураками, чтоб этого не получить? Заткнуться. Биографию САМОГО экранизировать. Жить в тепле и сытости... Нет, мы же революционеры, мы за народ болеем. Народ, правда, косится на нас испуганно, эдак по лошадиному, и перейти на другую сторону улицы норовит, боится. Не по понятиям народу с такими, как мы, ручкаться.
 За остальных, как правило больше всех болеют либо подлецы, либо сумасшедшие. И эти, как их, бесов... Свидетели, обвинители и потерпевшие Иеговины. Но тут оба диагноза верны.
 Был, правда, один. Как только поняли, что он и верно за других радеет, тут же и распяли. Да на этой истории такую бизнес — схему сделали, что тот бедолага, на кресте должен бы пропеллером крутиться. А что? Что на могиле плясать, что его памятью деньги грести, насинк пёрсонал, бизьнес онли, ёпта...
 Нет, пуля точно лучше. Так и скажу на допросе — идите нахер, давайте быстрее стреляйте.
 Он закрыл уши кулаками и сжался в комок.
 Сосед монотонно стонал и Вадим настолько к этому привык, что не заметил, как стоны стали тише. Он повернулся на койке и приложил ухо к стене. Начал вслушиваться — померещилось, или нет, и от напряжения ему стала казаться совсем какая то чертовщина. И звук капель и будто скрежет ногтями по бетону, и хрип — стон и какое то резкое, быстрое дыхание — то ли смех, то ли предсмертная одышка.
Поняв, что ещё немного и он сойдёт с ума, он встал. Прошёл по камере взад — вперёд, насколько это было возможно, и твёрдо сказал сам себе — Сдам. Всех. Такого наговорю, что триста лет разбирать будут. И что было и чего не было. Я же режиссёр. Заговоры, комплоты, фронды! Террористические ячейки, бомбисты и попы Гапоны. Злые бабы яги и прочая нечисть. И все, все до одного, в НЕГО целятся. Гадости творят. В хлеб иголки подбрасывают, младенцев жрут и под дверь гадят. Хочу и мечтаю сотрудничать со славными органами. С любыми. Хоть с половыми. Хочу верно служить ЕМУ и обличать врагов ЕГО. Жить, жить и быть сыту. Остальное — чушь.
 - А если там, за стеной — друг твой, Яша? - снова проснулся гнусный голос.
Вадим осёкся и остановился. Яшка... Яшка, друг... сколько было всего, с самого детства.
 - А если и так, то с ним кончено. - он расправил плечи. - Скорее всего, там — он и сидит. Лежит... Он — отработанный материал. Он вёл себя глупо и неосторожно, и меня за собой потянул. С ним — всё. А мне ещё жить.
 В двери заскрипел ключ и Вадим испуганно рухнул на койку. Вот и всё. За мной пришли. Какие страшные слова, оказывается. Простые и страшные.
 Дверь распахнулась и азиатский охранник крикнул, - Который на Хэ — выходи!
Будто их здесь несколько сидит, подумал Вадим, а потом понял — в этом скорбном доме имена ненавистны. Ну, как минимум, что бы не знать соседей...
 - Куда - а?... - выдохнул он.
 - Выходи, морда говновая, щас как дам по морда! - похоже, охранник не шутил и Вадим рысью выскочил из камеры в корридор.
 - Мордой в стену! - скомандовал второй охранник.
 Вадим повернулся и подумал — кругом у вас морды, сволочи... И заложил руки за спину.
 Они прошли обратным путём, снова через нескольких часовых у решётчатых дверей, мимо знакомого жёлтого стола, за которым теперь сидела сурового вида бабища, тоже прапорщик, и поднялись на пятый этаж. Здесь всё резко отличалось от нижних этажей. Было даже уютно. Ковровая дорожка на полу, Столики с такими домашними настольными лампами, - умилишься, дорогие дубовые панели на стенах. И очень приятный, дорогой и деловой запах. Именно, деловой. Не броскость эксклюзивных парфюмов, а по принципу — идеал, ничего лишнего. Здесь трудятся деловые люди, у них — реальные дела. А все эти бизнесмены, воротилы, предприниматели — просто бестолковая кучка тупых хапуг — перекупов.
 Его подвели к тёмной, филёнчатой двери, снова скомандовали «мордой в стену» и деликатно постучали. Из-за двери раздалось — войдите, - и охранник, открыв дверь отрапортовал: Задержанный на Хэ доставлен!
 Задержанный. Не заключённый. Хотя, заключённый может быть после суда...
 Вадим зашёл. В кабинете было темно — на окне висели плотные шторы. Напротив него, выхваченный жёлтым светом лампы, совсем не такой, как в коридоре, за столом зелёного сукна, сидел господин в штатском и весьма недурном тёмном костюме. Лицо его было красивое, открытое и породистое. Именно такими рисовали чекистов на старых плакатах. На столе лежало пухлое и лохматое дело — скоросшиватель с надписью Хвалынский В.А., тут же были ручка и пепельница. За спиной сидящего в темноте угадывался сейф с картотекой. Над этим всем висел портрет, но кто был на нём изображён, совершенно невозможно было разглядеть. А перед столом, как раз на том расстоянии, с которого удобно разглядывать сидящего, стоял привинченный к полу табурет.
 - Здравствуйте, Вадим Аркадьевич! Проходите, садитесь. - хозяин кабинета говорил радушно и указывал на табурет.
 Вадим сел. Табурет был жёсткий, с острыми гранями.
 - Итак, любезный Вадим Аркадьевич, вот вы и посетили нас! - хозяин вытащил из стола пачку и Вадим удивился — Беломор! Такой человек и Беломор?! Хотя... У них тут всё так — просто, функционально. Настоящее.
 - Должен заметить, не по своей воле посетил, - язвительно заметил Вадим, жутко при этом дрожа голосом.
 - Увы, увы, к нам почему то редко ходят по своей воле! - хозяин сожалеюще развёл руками. - А ведь мы не против, совсем не против...
 Он выщелкнул папиросу из пачки и дунул в мундшук.
 - Прежде, чем начнётся допрос, я бы хотел задать несколько вопросов! - Вадим ужасно трусил, но всё же сказал это. Он ожидал стандартного «вопросы здесь задаю я», но чекист только усмехнулся, поднёс папиросу ко рту, и, глядя в глаза Вадиму резко, крепко и хищно закусил мундштук. Вадим сжался и понял, вот, кто волк, а тот оперативник, что брал его — просто волчонок.
 Хозяин не спеша достал спички (спички, не зажигалку!), покопался в коробке, прикурил, затянулся и выдохнув струю дыма вверх, держа папиросу на отлёте, ответил с улыбкой, - Конечно!
 Вадим был растерян. Что бы он себе не представлял, всё было не так.
 - Сперва я хочу знать, за что меня задержали! - сказал он резко, поражаясь собственной смелости. - Затем я...
 - Подождите, подождите, -  шутливо замахал руками чекист, - я записывать буду, - и рассмеялся искренним смехом.
 - Давайте так, для ясности, - продолжил он затянувшись. - Один вопрос — один ответ, по очереди, а не все в кучу.
 Он так приветливо улыбался, что Вадиму хотелось спрятаться под табуретку. Потому, что глаза его собеседника были лёд и гранит. Колымские лёд и гранит.
 - Вот вы спрашиваете, за что вас задержали. Ну чтож, этот вопрос — просто лидер рейтингов ЗДЕСЬ. Знаете, каждого можно задержать. Абсолютно. Потому, что у каждого есть «за что». Вы подумайте, повспоминайте. Тогда, может, сами мне ответите на свой вопрос.
 Он откинулся на спинку стула и из — под полуприкрытых век изучал Вадима, пребывавшего в полной растерянности.
 - Я... я не знаю... - он собрался и твёрдо ответил. - Меня не за что задерживать!
 - Поверьте, - чекист стряхнул пепел. - эта фраза — тоже лидер рейтинга. Но, впрочем, вы, возможно меня не так поняли. Я не прошу вас ответить сию секунду. Я же сказал — подумайте. Времени у нас полно.
 После этих слов Вадима бросило в холодный пот.
 - Ещё есть у вас вопросы?, - вежливо поинтересовался хозяин кабинета.
 - Да. - уверенности в голосе Вадима было меньше, но он старался говорить спокойно и твёрдо. - Куда я попал и как надолго?
 - Это Управление Министерства Государственной Безопасности, разве вам не говорили? А вот ответ на следующий вопрос зависит только от вас. От того, как сильно вы хотите сотрудничать.
 - Министерство госбезопасности? - рассеянно повторил Вадим. - А такое разве есть? ФСБ, вроде...
 - Вадим Аркадьевич, ну с чего вы решили, что мы должны докладывать обо всех силовых структурах лично вам? Ну право слово, зачем это вам? Не знали — ну вот теперь узнали.
 - Хорошо. Возможно. - Вадим взглянул в глаза собеседнику, - Кто тогда вы? Должен же я знать, с кем говорю.
 - Ну и зачем же вам моё имя, что оно вам даст? Ну назовусь я Иваном Ивановичем, вам легче станет? Если не знаете, как ко мне обращаться, моё звание — старший оперуполномоченный по особо важным делам, старший майор государственной безопасности. Зовите меня просто — гражданин старший майор.
 - Старший майор?..
 - Да, в Безопасности — свои звания и отличия. Армейское соответствие этого звания — генерал — майор.
 Вадим сглотнул, - Не слишком много мне чести, целый генерал меня допрашивает?
 - Ну так и вы не простой режиссёр, Вадим Аркадьевич. Вы — величина! Фигура мирового масштаба! - ответил чекист и сильным, точным движением раздавил окурок в пепельнице, пряча усмешку в тени.
 - Ещё интересные вопросы есть? - мило улыбаясь спросил он. - Вы, несомненно, сегодня узнали многое для себя, но дела не ждут.
 - Последний вопрос! - вскрикнул Вадим. Глаза его немного привыкли к темноте и вдруг он увидел на линолеуме перед собой бурое пятно. Было слишком темно, чтобы понять, что оно — бурое, но воображение уже успело нарисовать, как оно тут появилось. Он вдруг понял, что не знает, какой вопрос хотел задать. Старший майор с улыбкой ждал и Вадиму казалось, что тот видит его насквозь, и его страх, и нерешительность, и эту глупую попытку тянуть время несущественными вопросами... -
 Почему вы всегда отвечаете вопросом на вопрос?
 - А вот это — очень хороший вопрос, - сказал чекист голосом довольного учителя. - Это правильный вопрос, и надеюсь, когда я на него отвечу, мы сразу начнём очень плодотворно работать. Сотрудничать. Ответ таков — отвечая вопросом я заставляю вас самого подумать, и ответить на ваш же вопрос. Всего лишь метод, позволяющий сократить время пустых бесед и оградиться от ненужных вопросов. Люди часто задают вопросы, на которые сами знают ответ. Вам понятно?
 Вадим кивнул. Он был раздавлен. Чувствовал себя букашкой внутри огромного и очень сложного механизма. Одно неверное движение, один поворот шестерёнки и его раздавит, разорвёт в клочья непонятный и безжалостный механизм. Он вспомнил свои переживания и порывы в камере и устыдился себя самого. Боже, какой дурак... Слизняк и растяпа... Ведь он много раз читал, как всё это работает, для своих фильмов. Но то — фильм, а тут — реальность. Кровавая гэбня и этот волк... Реальность всегда страшнее и проще. Нет, ребята, вы ужаса то и не знаете, когда жрёте попкорн в кинотеатре...
 Чекист будто видел все его мысли, Вадим снова съёжился.
 - Рассказывайте, - произнёс старший майор.
 - Что рассказывать?
 - Да всё и рассказывайте, - произнёс второй голос, откуда то сзади. Вадим подпрыгнул и резко развернулся. В дальнем углу, за спиной справа, стоял такой же стол, только пустой, за которым сидел ещё один человек, полностью теряющийся в тени. Вадима бросило в пот, так он всё это время был здесь, сидел, слушал, молчал.
 - Это мой коллега, так что ничего не стесняйтесь, - сказал старший майор. - Рассказывайте.
 - Я... я.. ничего не понимаю, - промямлил Вадим. - Про что рассказывать, с чего начинать...
 - Да вы так не волнуйтесь, - произнёс второй. - Говорите, мы выслушаем. Мы, хоть и не психологи, но вы себе представить не можете, что нам только не рассказывают. Мы даже краснеть разучились.
 Вадим развернулся ко второму. Идиотская ситуация. Нет, я знаю, это специально, табурет к стене не поставишь, сидят в разных местах — чёрт знает, как с ними разговаривать. Так и будут гвоздить вопросами по башке с двух сторон, врасплох заставать. А может и не вопросами.
 - Касательно того митинга, - прерывистым голосом начал Вадим. - Я пошёл туда просто со всеми, за компанию. Я ничего такого не имею...
 - Все побежали — и я побежал. - проговорил старший майор со смешком.
 Вадим развернулся. - Ну вы понимаете, тусовка, творческие личности, бомонд, ну мы... они всегда такие — побузить, покричать, потом ведь всегда всё успокаивается же, да? Это такое.. такой выход энергии, что ли...
 - Уточните, пожалуйста, про какой митинг речь? Это где двоим омоновцам мирные демонстранты головы разбили, или где три машины сожгли? - скучно произнёс второй.
 - Я... я не знаю, поверьте... не со зла... не было такой установки... - Вадим снова повернулся.
 - Значит, какая то установка была. Но не такая.
 - Да поймите вы, никакой установки не было, просто выражение такое, просто слово...
 - Слово. Просто слово. Некоторые говорят, в каком то там Начале было какое то там Слово. Свидетелей нет, но многие утверждают. - Вадим снова крутнулся к старшему майору. - То есть, получается, со слов иногда что — то начинается...
 - Да что вы, в самом деле, - холодея сказал Вадим, - к словам цепляетесь...
 - Именно по этому, что, как мы выяснили, что слова — не просто слова, я и «цепляюсь», как вы изволили выразиться. Может, если вам это не нравится, вы будете выражаться яснее? - он замолчал ненадолго. - Кстати, вы говорили — творческая тусовка, бомонд... Вот много раз это слово слышал, а что именно оно обозначает, так и не знаю. Не просветите?
 Не знает он, Вадим повёл плечами. Да хрен его знает, что такое этот бомонд. Куча напыщенных дураков, если верить его, Вадимову, опыту. Перед его глазами пронеслась их тусовка, и его почти замутило. Педики, фрики, гордецы, подлецы, сумасшедшие и маньяки, всякой твари по паре, а особо продвинутых и по три. Самое смешное, про него мог так же думать любой из них. Нет, не так. Не «мог думать», а думал. В этом он был уверен.
 - Ну это... сливки общества... элита. - Вадим пучил и вращал глазами.
 Старший майор заразительно засмеялся и Вадим, сам того не желая, криво улыбнулся.
 - Бомонд, - сказал второй, - это от французского «изящный свет». Отсюда следует, что это люди, обученные манерам, утончённые, образованные и приятные во всех отношениях.
 Тут уж Вадим сам едва не рассмеялся. Ну да. Применительно к 17-19 векам, оно и может быть и так, если сызмальства человека этому учили. А как объявили фратернитэ с эгалитой, так бомонд быстренько перерезали, а на его место пришли фрики. Потому что свято место пусто не бывает. Теперь, что ни скрипелка со сцены, то король музыки, что ни шлюшка размалёванная, то королева эпатажа или ещё какого — нибудь извращения. Как Анетта Метц, королева поп-музыки, юное дарование, восходящая звезда, высокомерная и безобразно тупая, но фантастически изобретательная в части минета...
 - Совершенно верно, - сказал Вадим, обернувшись. - Именно так.
 - И вы себя к бомонду причисляете? - в голосе второго чувствовалась улыбка.
 Вадим замялся. Нет, ну я — другое дело. Меня и воспитывали хорошо, и учился я не в задрипанном институтике на периферии, да и веду себя всё таки более прилично, чем они. В основном.
 - Я хотел бы, чтоб об этом судили другие, а не я. - скромно заявил он.
 - Мы тут отвлеклись, - сказал чекист. - Так что там с митингом протеста?
 - Ну, походили, покричали, потом разошлись, то есть в ресторан пошли, отметили... - загундосил Вадим.
 - А в ресторане что? - не унимался старший майор.
 - Что в ресторане... - Вадим набрал воздуху и выдал, - не помню, напился, извините.
 - Чтож, совсем ничего не помните? - посочувствовал чекист.
 - Ни-че-го, - отчеканил представитель бомонда.
 - И про президента что сказали, не помните? - подал голос второй.
 Вадим моментально покрылся потом. Вот. Вот оно. Интересно, кто же у них главный? Первый, или второй?
 - Совсем ничего, - скорбно сказал Вадим. А сам лихорадочно соображал — кто? КТО эта сука, которая могла донести на него за сказанные спьяну слова?! И с ужасом понимал — любой. Все могли. Бомонд.
 Некоторое время тьма и тень, которыми был нарисован второй, молчали. Вадим чувствовал, как на него смотрят, изучая и забавляясь. Это было страшно. Обычно рисуют чудовищ с горящим взглядом. А вы представьте себе чудовище с бездонными чёрными глазами, которое так спокойно смотрит на тебя из тьмы. Не та ли это ницшеанская бездна?..
 - Вадим Аркадьевич, да бог с ними, митингами, - проговорил старший майор, и Вадим, вздрогнув, снова крутанулся. - Мы ведь вас не затем позвали. Ну походили, покричали, с кем не бывает?! Мы вот с товарищем... кхм... тоже иногда на митингах бываем. - он усмехнулся - Вы нам про творчество своё расскажите.
 Вот оно. Он уже совсем обрадовался, что не в митингах дело, а тут удар в поддых. Значит, правда Яшкины дела. Махинации, извините, дела вот у этих прекрасных господ. То есть, простите, граждан. Так. Что я знаю и что я знаю зря?...
 - Ну-у... - протянул он, - А что именно вы хотели бы узнать?
 Прямо вечер встреч с поклонниками.
 - Мне вот интересно, в ваших фильмах про войну, особисты представлены все, как один, тупыми сволочами. Вы так правда думаете?
 Что за вопрос? Боже мой, как на это ответить? Скажешь да — могут и побить из чувства горечи за коллег, скажешь нет — так какого ты тогда, мэтр твою мать, снимаешь то это... Он покосился на бурое пятно.
 - Видите ли... Это художественный приём... и потом, это же сценарист сценарий пишет, я только ставлю фильм. Да! Нужно бы у него спросить, тогда...
 - Не волнуйтесь, спросим. - отрезал первый чекист.
 - Дело всё в том, уважаемый Вадим Аркадьевич, что у нас была... во время войны, конечно, была, и сейчас есть, лучшая контрразведка. - сзади тьма заговорила с ним и он не стал оборачиваться, истекая потом. - Которая, между прочим очень часто переигрывала гитлеровскую. В архивах, книгах, мемуарах, в общем доступе всё есть. И диверсантов и предателей тоже было вполне достаточно, поэтому СМЕРШевцы практически все были людьми опытными, умными и весьма подготовленными. - снова пауза и сверлящий взгляд из тьмы.
 - И бегать полфильма за вашим не шибко умным главным героем с выпученными глазами и с мечтой расстрелять дурака, им не было ни резона, ни смысла, ни желания. Они врагов настоящих ловили, а не тех, у кого бабушка с графом согрешила и он теперь на всех перекрёстках кричит, зажмурясь, что он — дворянин.
 Во время это тирады, пока Вадим сжимался всё больше и больше, старший майор насмешливо смотрел на него и неспеша закуривал. Режиссёр чувствовал себя меж двух стихий — чёрная дыра сзади и яркая звезда спереди. Сзади чудовищной гравитацией из него вытягивало душу, а спереди сжигало в беспощадном огне телесную оболочку, пустую, как дохлый таракан.
 - Это сценарий! - крикнул он. - Не я его писал!
 - Вы это снимали, и на этом, положим, даже приз какой то где то там выиграли. За границей любят фильмы про «кровавую гэбню». Можно было бы отказаться, конечно, но ведь за честные поступки «пальмовую ветвь» не дают?
 - Что вы хотите от меня? - Вадим чувствовал, что сейчас заплачет, как ребёнок. Обиженный и не понимающий, за что его обидели.
 - Может, водички вам? - участливо спросил старший майор.
 - Нет! - Вадим уже откровенно и яростно ненавидел его. - Не надо мне от вас ничего! Тридцать седьмой вспомнили?! Пламенные и беззаветные чекисты, тоже мне!
 Он хотел показать на обе стороны неприличный жест, но вовремя остановился. Получилось, что он нелепо дёрнулся и всё. Сидел, опустив голову и тяжело дыша.
 - Я вижу, вам уже лучше. - первый чекист снова резким движением точно и чётко раздавил окурок. - Выходит, вам, творческим людям и правда нужно покричать иногда.
 Вадим смотрел на бурое пятно перед собой. Ему было стыдно и он ненавидел. Чекистов этих, за иезуитские вопросы и выводы, но самое главное, ненавидел лютой ненавистью себя. За трусость, малодушие, лживость, как искусство...
 - Тридцать седьмой мы и не забывали, что его вспоминать. Как, впрочем и тридцать восьмой и прочие годы. Мы никогда ничего не забываем. Просто делаем выводы. То, что вам от нас ничего не надо, не поверите, как облегчает нашу работу. Но вот нам кое — что от вас надо. Нет, правда, Вадим Аркадьевич, давайте сотрудничать!
 - Вадим Аркадьевич, - подала голос тьма. - Да не нужно нам ваших признаний, поверьте, мы и так давно всё знаем. Знаем даже то, что вы и забыть успели, или пока ещё не знаете. Нам просто любопытно, ей богу. Ну сами посудите, ищем — ищем, а сравнить не с чем.
 - Давайте так. Мы вам дадим бумагу, - продолжил теперь старший майор, - карандаш, и вы сами, ни на что не отвлекаясь, спокойно напишете в камере. И ради бога, не торопитесь. Вспомните всё хорошенько. Лучше, что бы вы вспомнили, чем мы предоставили.
 - Будет суд? Когда? - сдавленно спросил Вадим.
 Первый чекист снова заразительно рассмеялся, - Да что вы, право, какой суд?! Вам же сказано, нам и так всё известно, зачем впутывать сюда ещё кого то? Тут и без суда картина ясная. Такие дела судом не решаются, тут всё проще и серьёзней.
 - И что со мной будет? Если без суда и следствия..., - спросил режиссёр, трясясь.
 - А вот это целиком зависит от вас, - сказал старший майор и достал из сейфа стопку бумаги. - карандаш вам охрана выдаст, я предупрежу. Теперь всё, на сегодня достаточно, идите, отдыхайте, набирайтесь сил. Вам предстоит серьёзная, можно сказать, значительная работа, одна из самых главных в вашей жизни.

 В камере он положил стопку бумаги на стол, и устало опустился на койку. Ему очень хотелось помыться, чувство грязи не покидало его. Причём и внутри и снаружи. Как будто его долго и со вкусом насиловали, при этом восхищаясь им и признаваясь в любви.
 Открылось окошко в двери, караульный гукнул «карандаш» и в камеру влетел огрызок карандаша, едва возможный к удержанию рукой. Он поднял его и аккуратно, как стеклянный, положил на стол рядом с бумагой. Вот так.
 Орудия убийства бывают разные. От ножа, до пистолета. Можно пустить много крови, можно ограничиться маленькой дыркой в черепе. А бывает так, что человек совсем целый, но не живой совсем. Или вот разрывает бедолагу в клочья, даже если собирать начать и, как пазл складывать, то не всю мозаику найдёшь. Но тут, у него — самое разрушительное оружие. Самое, что ни наесть массовое поражение. Про кого напишешь — распыляют на атомы. Часто и семью, и знакомых. Но не это важно. При этом гибнет ещё куча народу. Тот, например, кто пишет на этой бумаге. Ведь нет на свете совершенных подлецов, всех нас мамы или кто то ещё учили, что хорошо, что плохо. И пишущий превращается в живой труп. Нервный, оглядывающийся, боящийся вспомнить и боящийся, что другие вспомнят. Заливающий совесть водкой и безрадостно бедокурящий по пьянке... Ищущий нечаянную смерть.
 Он смотрел на бумагу и карандаш очень долго. В голове было пусто. Выметено.
 В корридоре послышалось какое то звяканье, будто бы визг несмазанных колёс тележки т топот сапогов. В двери открылось окошко побольше и без решётки, он раньше и не замечал его, в которое крикнули — Обед!
 Он подошёл к двери и в неё просунулась глубокая алюминиевая миска с водой, в которой плавали полтора разварившихся листа капусты и несколько кусочков свёклы. Украшала композицию килечья голова. Вадим тупо смотрел на это творение и не знал, что с этим делать. Миска была чуть тёплая. За окошком орудовали черпаком, стучали по какой то ёмкости. Вскоре в окошко ему протянули ещё одну миску, так же алюминиевую, неглубокую, наполненную перловкой, сухой и на вид каменно - пластилиновой, с мелкими кусками какого — то грязного сала со шкуркой. На краю лежали два куска чёрного, ноздрястого и влажного хлеба. Вадим стоял с первой миской в руках и тупо смотрел на вторую, которую ему протягивали.
 - Ты будешь жрать, или нет, сволочь?! - прогундели снаружи.
 Он вздрогнул, заметался глазами, наконец, поставил первую миску на пол и схватил вторую. Она тоже была чуть тёплой. Наконец, ему протянули пластиковый стакан с непрозрачной бурдой, которая называлась чаем, алюминиевую ложку и, пожелав подавиться, захлопнули окно.
 Он беспомощно оглянулся с миской и стаканом в руках и пошёл к столу. Переместил бумагу и карандаш (опять, очень аккуратно) на койку, вернулся к двери, забрал суп с пола. Он вдруг почувствовал, что проголодался.
 Теперь я — зэка, подумал он. Самый настоящий. Как граф Монте — Кристо, только обосравшийся.
 Поэтому мне надо сожрать это. Надо привыкать. Он вонзил ложку в суп и попробовал перемешать то, что перемешать, ввиду его количества, было невозможно. Вода и вода. Ладно, откусил кусок чёрного пенопласта, убеждая себя, что это хлеб и хлебнул из ложки. Что, несомненно, радовало, - после мытья половых тряпок в этой воде, её хотя бы вскипятили, сообщали ему рецепторы. И внезапно он заплакал. Он вспомнил, что ел в ресторанах, у мамы, у бабушки, как легкомысленно относился к еде и даже, бывало, недоедал до конца. Так и ел, доливая суп слезами, судорожно дёргая кадыком, отважно хлебал, затыкал рот хлебом, что бы не закричать. Я выживу, носилось в голове. Я по головам пойду, а некоторые откушу, хер вы меня возьмёте! Я на баланде, назло вам разжирею! Он с хрустом жевал рыбью голову и блаженно улыбался. Внезапно суп кончился. Он уставился в пустую тарелку и не поверил своим глазам. Он это съел. Первая маленькая победа.
 Перловка явилась настоящим испытанием. Мягкой алюминиевой ложкой было очень трудно отсоединить кусок, который можно засунуть в рот и прожевать, от общего монолита. Он держал ложку у самой широкой части и медленно и аккуратно вдавливал её в кашу. Отодрав несколько крупинок, он незамедлительно отправлял их в рот, где в неравную борьбу с ними вступали зубы. Вкус был невообразимо омерзительный. Его всё сильнее мутило, но он крепился. Наконец, он воткнул ложку в середину куска каши и стал откусывать её, как эскимо. Дело пошло быстрее.
 Он не знал, сколько так ел, когда в двери открылось маленькое окошно, в него зыркнул знакомый азиат, потом открыл нижнее, большое.
 - Пасуда давай!
 У него оставалось ещё половина каши и тут он почувствовал, что тошнота прошла, остался только неутолённый голод.
 - Я ещё не доел, я скоро, - крикнул он просяще в окошко.
Пасуда давай, морда говновая! - заверещал охранник. - Морда бить буду! Гавно!
 Вадим метнулся к двери, зло сунул миску со своим сказочным эскимо в руки охраннику.
 - Ещё посуда давай! Башка бить буду!
 Он рысцой сбегал туда — обратно, схватив глубокую миску и стакан с бурдой, быстро выпил стакан и занемел от тошноты. Поборовшись несколько секунд с бегающим по кругу желудком, он отдал всё в окошко, из которого донеслось — Маладес! - и оно захлопнулось.
 Он стоял посреди камеры и боялся шевельнуться, что бы не потерять то, что успел запихнуть в себя. Его прошиб липкий пот, но он думал — ничего, ничего, справлюсь. Рот наполнился горькой слюной, зубы свело. Он сплюнул в унитаз и, наконец ему полегчало.
 Он медленно добрёл до койки, аккуратно переложил бумагу и карандаш на стол и улёгся, подложив кулак под голову. Вот так, вот и хорошо. Надо ЭТО удержать, надо ЭТО растворить в себе. Это — жизнь, я без этого сдохну.... Так вот про что Шаламов писал... Вот оно как, оказывается. Экономить каждую калорию. В книжке скучно и не понятно. В камере — живо, в красках и очень доходчиво.
 Дурак я. Надо было кашу в бумагу переложить, а миску с ложкой отдать. Сейчас лежал бы, посасывал...
 Глаза слипались, от всего пережитого он очень сильно устал, а иллюзия насыщения способствовала сну в некоторой мере.
 А что, и посплю. Силы и калории надо беречь. Кайлом махать много сил и калорий надо...
 Он уснул.
 Ему снилось, что за ним гонятся с гиканьем и улюлюканьем чекисты в форме НКВД, которую он знал по съёмкам. Все, как один имели чеканный, плакатный профиль а на руках, как хоругвь, они несли кожанный, окровавленный мешок, который когда то был Яшкой Книперсоном. И на его изуродованном лице, беззубом и окровавленном, тоже читалось буйное веселье, он вращал глазами и хрипел что — то залихватски — казачье — атаманское. Вадим бежал, не разбирая дороги, спотыкался, падал в какие то ямы, на пределе сил выкарабкивался, и у него было ощущение, что над ним издеваются — не гонятся по настоящему. Если бы хотели, давно бы догнали. Они могут. Они всё знают и ничего не забывают. Он резко остановился и повернулся к преследователям. Бежать смысла нет. Стреляйте, суки, пора кончать со мной и этим балаганом.
 Те так же остановились, смущённо переглядываясь. Яшку так вообще перестали держать и он повалился в грязь, глядя из неё на Вадима одним красным глазом. Они поняли, что забава кончилась. А раз забава кончилась, начинается работа. Они расступились и Вадим увидел свой ужас — сама тьма приближалась к нему, глядя бездонными чёрными глазницами, в которых была космически безумная пустота извращённого пространства чёрной дыры.
 - Не бойсь, не бойсь, - плыл к нему шёпот прапорщика от туманной фигуры и рука, протянувшаяся незримо быстро, вошла в его живот. Он почувствовал боль, скручивающую кишки, будто их наматывали на кулак, рванулся и проснулся. Боль нарастала, он едва успел спрыгнуть с койки на четвереньки и метнулся к унитазу. Его тошнило так, как никогда в жизни, уже и кончилось всё, чем могло стошнить, а он всё корчился в сухих позывах, едва разглядев сквозь слёзы, застилающие глаза, грязный унитаз перед лицом. И так много раз. Наконец, он обессиленно откинулся, сел. В голове стучали молоты, знобило от будто предсмертного холодного пота.
 Открылось окошко и азиат спросил — Морда, ты нормальна?
 - Нормальная, нормальная морда, - сказал он, опираясь на унитаз и вставая. - Самая охрененная морда в мире.
 Окошко захлопнулось, а он шатаясь, подошёл к раковине, крутнул кран на трубе и долго умывался ледяной водой, пил по собачьи, тёр запачканную рубашку на груди. Наконец, полегчало.
 Вспомнил. Вспомнил седьмой грех. Уныние. А вот тут не получится, не соберу я, мать его, флеш роял из грехов, хренушки. Потому, что я тут так развлекаюсь, что аж искры из глаз, хохочем мы тут, как сумасшедшие. Куда уж тут унывать. Смешливые ребята из Министерства Гэгов и Буффонады не дадут, не сдохнуть бы от такого веселья, не лопнуть бы, как лопается от злого удара кожа под кулаком...
 Ладно. Повеселились и будя. Работать пора. Веселью — час, а делу — двадцать лет строгого режима. Может и с конфискацией.
 Часики мои, тикающее моё сокровище. Всё сдам, всё пусть честным парням с горячим сердцем, холодной водой в туалете и чистыми мозгами вертухаев достанется. А золотые, что прапор отобрал, пусть ему отойдут. За то, что его тошный рассольник для меня теперь — мечта.
 Он сел, с силой растёр ледяными руками ледяное лицо и взял первый лист.
 «Милый дедушка, Антон Макарович, забери ты меня отсюдова...»
 Я, Хвалынский Вадим Аркадьевич, 11.07.1980 года рождения, находясь в ясном уме и трезвой памяти, без всякого принуждения, сообщаю...
 Он писал. Писал, так, как никогда в жизни. Такое злое вдохновение овладело им, что он сам даже удивлялся. Мелькали имена, делишки, аферы и гонорары.
Все тут будете, такой бестиарий соберу, гражданину начальнику испанский стыд будет. Хотя нет. Он же краснеть разучился...
 Писал и сам поражался, как точно и чётко выражает мысли, каким ясным языком пишет, стиль идеально подходил под «сталинскую эпоху».
 Вот так. И это ведь в нас заложено, стиль этот стукаческий, подлость, облечённая в орфографию. Хотя что — стукаческий? Правду ведь пишу, не вру, не оговариваю...
В карандаше сломался грифель. Он хотел было попросить охранника, потом прокрутил примерный разговор в голове и начал озираться, отказавшись от этой затеи.
 Я — зэк, я выживаю там, где другие дохнут. Как там, от лампочки прикуривают, зубной щёткой соседа режут?...
 Он приложил огрызок карандаша к шершавой бетонной стене, аккуратно выверил угол и начал плавно двигать вверх — вниз. Дело шло медленно, но Вадим утешал себя, что времени у него навалом. Ресурс, который превращает любую вещь в произведение искусства, при должном старании. Он не знал счёт времени, точил и точил. Зачем считать то, чего много.
 Наконец, когда карандаш был заточен до идеального острия, он продолжил.
...дуэт юмористов, более известный в тусовке, за постоянное пьянство, как «буэт»...
 В замке зашевелился ключ и он вздрогнул. Что, опять допрос?! Вы же обещали много времени!...
 - Который на Хэ, на выход!
 - Я... Куда?.. Я не дописал... гражданин старший майор...
 - На выход! Живо!
 Он покорно встал, посмотрел на стопку исписанной бумаги, и в полном отчаянии вышел из камеры.
 Куда теперь? Другая камера? Другой следователь, теперь с пудовыми кулаками вместо иронично — интеллектуального разговора?...
 Его провели снова наверх, мимо скучающей бабищи, к выходу из здания. Вывели во двор — колодец, и первое, что он увидел там был фургон с надписью «Хлеб» с распахнутой задней дверью. Он задрал голову, увидел синее, чистое небо, вдохнул полной грудью. Господи, как всё далеко и как близко. Кто бы мог это понять?...
 Невесть как залетевший сюда голубь ходил по брусчатке, бестолково и величественно дёргая головой. Так — так, что тут у нас, ага. Всё правильно. Вадим неистово ему завидовал.
- Вперёд, - скомандовал конвоир и Вадим влез в фургон. Хлеба внутри не было. По бортам шли длинные лавки и он уселся на одну из них. Было почти темно внутри.
 Грузовик завёлся, залязгал, будто с отрыжкой включилась передача и с сиплым пением старого курильщика, рывком тронулся.
 Сколько ехали, Вадим тоже не узнал. Он вообще перестал чувствовать время. Зачем считать песок на пляже?...
 Остановились, фургон качнулся — кто — то спрыгнул с подножки и протопал к задней двери.
 Дверь распахнулась и голос приказал — Выходи!
 Он прыгнул на асфальт и попытался оглядеться. Будто что — то знакомое здание...
 - Руки за спину!, - защёлкнулись наручники. На голову ему надели мешок и Вадим совсем потерял самообладание. Это что, расстрел?! Вот так быстро?!
 Он лихорадочно соображал — они всё знают, им даже признание его не надо. Суда не будет, ему так и сказали. Зачем тогда писать заставляли? Чтоб время потянуть, пока расстрельная команда освободится? Хотя он и так успел написать столько, что пол Москвы расстрелять можно...
 Его взяли с двух сторон под руки и повели. - Надо быть сильным, - подумал он и тут же беззвучно заплакал. Из памяти всплывали все самые трогательные моменты жизни, родные, добрые лица, радостные встречи, удачные дела...
 Всё. Всего этого больше никогда не будет. Всё закончилось сегодня утром. Что Там? Бородатый дедушка, шестирукий Шива, или ещё чёрт знает что?... Скоро узнаем... Скоро.
 Его вели долго. Сердце стучало в висках, он раздвоился — одна часть его была спокойна и презрительна к своим палачам, другая же просто невменяема от истерики. Первая пока была сильнее, но он сомневался, что так будет до конца.
Они поднимались и опускались по лестницам, а он думал — у вас что, во всём здании стенки нет? Куда так долго ведёте? Или есть специальная, а на остальных вы штукатурку жалеете?..
 Остановились. Руки по бокам, поддерживающие его исчезли. И нет никакой стенки... Хотя, зачем ставить вплотную... Он слышал какой то неясный шум, будто привели его не на расстрел, а в концертный зал. Может, из этого теперь делают шоу? Хотя, если даже не сильно изучать историю, то удивляться нечему. Непонятные ветерки проносились мимо него, кто - то тяжело прошёл рядом и остановился. - Привет, коллега, - подумал Вадим. - Ну что, дадим жару?
 И вдруг он понял, что больше не может себя контролировать. Его крупно трясло. Из тёмного пространства вокруг каждую секунду он ждал пулю, боль, удар...
 Раздался выстрел. Вадим дёрнулся всем телом, но удивился, что боли не почувствовал. А выстрелы продолжали звучать, нарастая лавиной, пока он не понял, что это не выстрелы. Это аплодисменты. Огромная толпа сидела и хлопала.
 Аплодисменты начали стихать и он услышал удивительно знакомый голос: - Добрый вечер, дамы и господа, господин посол! Меня зовут Яков Книперсон, я — продюссер фильма, который мы сегодня посмотрим...
 Аплодисменты снова колыхнулись, пролетели из конца в конец зала, но, видимо, оратор махнул рукой, предлагая послушать.
 - Но прежде, чем мы с удовольствием посмотрим его, я хочу рассказать о маленьком споре между мной и замечательным режиссёром этого фильма, Вадимом Хвалынским.
Снова кто — то захлопал, но оратор, видимо, опять махнул рукой.
 - Господа, однажды, примерно полгода назад, после митинга в защиту узников совести режима, мы поспорили с моим хорошим другом, Вадимом. Он утверждал, что мы — продюссеры, способны только считать деньги и покупать, а к настоящему искусству не причастны и не способны. Господа! Господа, прошу тишины! Сегодня мой друг, режиссёр Хвалынский, был увезён липовыми сотрудниками КГБ и посажен в камеру. Его допрашивали, его кормили тюремной баландой. Он прошёл путь, который будет показан в его крайнем фильме, который мы скоро увидим. Теперь я обращаюсь к нему — скажи, Вадим, как ты находишь мою постановку?
 С него сняли наручники и сдёрнули мешок с головы. Он щурился на свет и блуждал взглядом по залу, заполненному знакомыми лицами тусовки. Богемы. По бокам от него стояли два ряженых НКВДшника с деревянными автоматами ППШ. А в трёх метрах от него стоял живой и здоровый Яшка, как обычно неряшливый и безумно дорогой, если в валюте.
 - Вадим, - обратился к нему Книперсон, - в моём розыгрыше было полно нестыковок и отсылок к твоим фильмам. Да, я — не такой великий режиссёр, как ты, но признайся... Получилось?
 Всё вернулось. Часы, машины, бабы и бабки, признание, почёт и мерзкие рожи вокруг... Не убьют, не посадят, не отправят на Колыму. Розыгрыш. Шутка. Ржач. Он вспомнил стопку листов, заботливо и аккуратно исписанную в порыве вдохновения, оставленную там, в несостоявшейся жизни зэка. В голове вспыхнуло и он будто оглох.
 Он хриплым голосом проговорил в угодливо подставленный микрофон подскочившим Яшкой: - Шутка?
 Его трясло, зал снова разразился овациями, а он вдруг проревел — Где, когда и при каких обстоятельствах были завербованы американской разведкой?! - и вцепился Яшке в лацканы пиджака, тряся как грушу. Яшка моментально обмяк, в его глазах читался неподдельный ужас, он бормотал: - Ты чего, Вадик, ты чего?..
Вадим всем телом ударил, уронил продюсера, навалился на него и заорал — ГОВОРИ, БЛ..ДЬ ВЕРБОВАНАЯ!!!
 Он бешено молотил Яшку куда попало, а тот по-заячьи визжал, слабо вырываясь. Два липовых НКВДшника переглянулись и принялись нерешительно оттаскивать внезапно ставшего жутко сильным Вадима. Наконец, перед обалдевшим бомондом опустили занавес.

 -...вчера в культурной среде произошло происшествие, - ведущая новостей серьёзно посмотрела в камеру. - На предпоказе премьеры картины «Этап инженера Глухова» у прославленного режиссёра, лауреата многочисленных премий, заслуженного артиста России Вадима Хвалынского произошёл нервный срыв. Знаменитый режиссёр госпитализирован с диагнозом «тяжёлая депрессия». Сейчас его жизни ничего не угрожает. Как говорят коллеги и близкие мэтра, он, цитата: «полностью выложился при создании фильма о сталинских лагерях, о судьбе простого человека, волею судьбы попавшего в жернова репрессий. Работая напряжённо - тяжело, каждой клеточкой переживая и проживая путь главного героя, он подорвал силы. Совершенно не берёг себя в этой работе». Конец цитаты. Друг и коллега, продюсер Яков Книперсон, отметил, что Хвалынский «буквально жил фильмом». Врачи утверждают, что этап восстановления займёт продолжительное время. Руководство нашего канала так же присоединяется к пожеланиям скорейшего выздоровления прославленному деятелю культуры Вадиму Аркадьевичу Хвалынскому.
 Премьера нового фильма состоится в будущий понедельник во всех кинотеатрах страны.
 И теперь о погоде...