Крым

“Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное” (Матф.18:3).



"Когда море уходит, киты выбрасываются на берег.
Ищут покоя стоптанные ноги, как теплые камни, пропитанные сухостью дождя.
Зараза вечернего солнца, сменяется зарей, ветром стона новых рыб. Тогда это были киты в приливе, я помню
лунное затмение их воспаленных зрачков. Знамение ипохондрии, хотя здесь все таки нет луны.
Я ждал луну, но вышла острота изжоги - чахотка, она же пыль".

"Хотя пыли здесь нет, ветер разгребает пыль,
разогревает пыль, как рыбу на сковородке. Трещит трава, тоже рыба. Рыба, ищущая дна".

"Иду. Мерные монологи, слоги в слова, слова в слова и ударение на каждый шаг, надо идти быстро,
тяжесть - это камни в двух мешках. Они пребудут деньгами, если они заплатят, а они ведь всегда заплатят,
на них ведь даже пота нет - от моря пыль, каждый день так под солнцем, в жару, в дождь".

"Мужчины, женщины, дети - камни в руках - роковые красавицы и несчастные любовницы, молодые отцы и древние старики,
все скатывается в одно желтое марево, все одно - раскаленное сухое в отблеске очков, лысин, линз, словно в
стонах молчаливых рыб, стонах костлявых рыб; выжженная кожа, только она не дает взрасти грибу бесконечной
глупости. Только луна дает грибы, здесь есть лишь мелкие медузы и киты, выбрасывающиеся на берег. Я видел этих
китов, стройный ряд великих кораблей вечности".

"Вечность. Пляж. От начала до конца, слоги в слова, слова в слова, была бы здесь песня, но это песня только прибоя,
в прочем, иногда море бывает холодным, на нем проступает пена и эта рябь на воде; тогда все по настоящему замирает,
не так и не сейчас. Потом".

- Самосы! Вкусные Самосы! Если ты к песку прирос, съешь спасительный Самос!

"Пока рано, покупают на пятый или шестой забег, интересно было бы узнать - кто покупает. Почему я вижу лишь камни?
кто бы хоть раз расплатился деньгами. Нет, суют и говорят "полудрагоценные", я верю, как дурак, всматриваясь
в эти тихие и бездонные глаза пустоты, в эти страшные ляжки затаенной обреченности, тотального закона дна. Но дно -
гриб, а его опять нет, луны нет, все мелкие созвездия, тот же океан моря".

- Для моего Варюши. Сколько?
- 50.
- Дорого. Вы совсем здесь обнаглели.
- 30.
- Хорошо. Тогда два.
- С половиной.
- Что? С подливкой.
- А за подливку сколько.
- Полкамня.
- Что?
- Самос, ты как папирос! только в море коз, ты себя принес!

"Была война. Они говорят, что не было войны, но почему не было войны? Была война и идет война. Каждый день машины,
корабли, снуют по дорогам и по небу, туда сюда, вспышки телефонов, разряженная плоскость - вот и фильм-про, фильм-про,
начало и конца - нет, просто фильм-про, нелепый экшн про-разгон медуз, про-набор фраз, он уже лет 100 довольно расшатан
и сжат в аббревиатуру, ограничен собой в котомке, в рюкзачке".

"Говорят - все тут были: и первые люди и греки и итальянцы, французы, англичане, татары, русские. И? Море песка, какой
своеобразные песок - это переломанная галька, он сухой и тоскливый, сжатый, старый".

"Потом все сюда поедут умирать. Говорят - лЕчится: чахотка, туберкулез, энурез. А я все время вижу детские трупики.
Их признаки на камнях так отчетливы, что даже видны в объективах фотокамер. Я знаю, как они вселяются тут в людей,
я помню, может быть и дойду до этого, до чего-то дойду в этом".

"Говорят, были секретари порт-кома (или как его?), говорят тут хаживали и бодрствовали. Маленький ребенок и секретарь -
было, эти милые попки детей - было, мягкие, как спинка рака, садящиеся на белую кожу порткома, - ПорТ-кома, - дабы оживить,
внести дух молодости,  рая, для усталых усов и глаз, обрюзжих животов, обшарпанной побелки щек. В милой улыбке - только
игра в теннис среди гор и пансионатов в белых носочках в "брежневском раю" и купание в бане с еще не сформировавшимся юным телом,
телом - как подлинным символом красной звезды, всех войн, всех революций, всех мавзолеев всех стран. Тело - в котором
забывается страх. Страх жизни. В нем плавают дельфины, в этом теле, в нем опять этот целый океан моря".

- Подойдите. Лицензия есть?
- Я уже платил.
- Вы предлагаете нам взятку?
- Вы новые что ли? Я от Владимира Ивановича.
- Какого?
- Такого, который на "Морской улице" сидит.
- В каком кабинете?
- В 32-ом.
- Он..?
- Самый, сейчас позвоню.
- Но..
- Самоса хотите?
- Два, пожалуйста.
- Сколько стоит?
- Сто рублей.
- Два?
- Один.
- Грабеж.
- Кто бы говорил.

"Ушли. Не понимаю, зачем они подходят ко мне. Думаю, в них тоже вселились души больных детей, может они некогда
были силовиками. Уши и опять пустые глаза, тупые носы, я уже давно не вижу лиц, хотя и линзы-то не ношу. Только камни,
но я не смотрю вниз, только пыль, но на море не может быть пыли, все довольно чисто, но грязь, запах приятный, а будто
пахнет проказой".

"У девочки была родовая травма. У девочки был отчим, но разговор о другом. Три пальца на двух ногах и жабры. Огромная
голова, я знал эту девочку, она помогала мне. Она почти не умела дышать, по идее, она должна была хорошо плавать, но она
почти не умела плавать, она просто приходила на старый советский волнорез и отдавала себя. Мальчики, эти юные создания
сначала бросали ее в воду, доводили до бессознательного состояния и насиловали ее один за другим. Поворачивали спиной,
чтобы не видеть лица, а хлюпанье крови между ног они называли "медузой крыма" или просто "крым", меня тоже так зовут -
крым, я тоже был той девочкой. Призрак ее вселился в меня, я знаю как она была их крымом, она говорила, что это ее дети и ей совсем не страшно. Дети ведь похожи на сны, а каждому из нас
снятся всякие кошмары, потом мы просыпаемся в холодном поту, а потом мы засыпаем. Или все это бред?
Мальчики не били девочку, а та кровь... все из-за вечных кист в полости матки, так бывает - кисты, они как медузы,
мальчики не виноваты за желание и возможность его удовлетворить. На каждого из них есть свой "крым" и несущийся в нем
самос, как волшебная курица или медуза - кит на берегу в отлив".   

"Истории. Их много, как в отхожем месте. Раньше люди шли со своими историями в церковь или к родным, теперь идут на пляж,
на фабрику, в магазин - теперь это церковь. Люди давно превратились в рыб, истории есть, но сказать нечего, они молчат,
молчаливые создания... Точнее нет, надо сказать иначе: то, что в них говорило теперь больше не говорит, оно ушло и больше
его нет; может быть оно было китом, может самим морем, но теперь его точно нет и все молчит. Потому люди - рыбы, что
в свои жабры набрали галичного песка перемолотого и скучного или саму гальку - камни скуки, вечной скуки, вечной серой
мглы".

"Теперь с людьми можно сделать все что угодно. Я думаю про маленькую девочку - чтобы только это был не я, не моя мать,
не моя дочь. И что? Вот он и зовут его Ленин или Брежнев и он также ловит "крым" на берегу, достает из нее или меня мою
медузу, там бьет ключом кровь. Эта медуза могла бы стать другим Брежневым, но вот он есть, пускай реальный или дурное
сновидение, и вот он снимает с меня мои белые трусики, рыщет там своими руками, тянет зубами мои белые гольфики, оставляя
красные и потные следы. Медуза умерла, дядя, остыла, хватит.
Медуза умерла".

"Теперь можно все. Но он - это же я, то есть больной призрачный мальчик или девочка, сглаз на роговице, уставшая раковина.
Я может сам хочу, чтобы со мной это сделали, это может и есть мое бытие, мне так сказано быть и я есть, вот такой - крым".

- Почем самос?
- 50
- А если скидочку?
- Только если стишок расскажите.
- Не знаю... могу только советский... "от улыбки станет вдруг светлей..."
- Берите два. Дарю.

"Я знаю все о сумасшествии под этим скучным солнцем, оно давно живет во мне и жернова его давно молотят мою спертую
душу. Я прихожу на волнорез, я лижу волнорез своим языком, я перемалываю им камни и камни превращаются в самосы. Это
случается на закате и при каждом созвездии в небе получается новая начинка - зародыш, эмбрион, дитя, год, два, три...
Никто не знает, что я ходячий родильный дом, могильница эмбрионов. Точнее нет, нет, я эмбриональный бункер с высшим
сертификатом качества от бывших партийных функционеров. Они пробовали все это, теперь эти - приезжающие сюда. По 50 камней
за блюдо, по 50 органов за товар, они же там тоже плавают в нас, как медузы в своем облачном морском крыму, в своей
солевой красной среде. Довольно прекрасный обмен в белых сандалиях".

"Истина, что есть истина? Все ложь. Вот летит птица в свое ласточкино гнездо, вот чайка блюет на берегу, как старый
капитан. Истина. Этим словом пугают детей, а потом их отправляют сюда - и они становятся крымом, истиной. Сначала
в галстуках, потом в пиджаках. Разницы все равно никакой нет, глупая чушь и беллетристика. Разговоры с собой на таком
пекле, кругом вода - пыль, она даже не растворит в себе ничего, а только прикроет будто снежная шуба - соль бела
и оставляет свои следы, в прочем, как и сперма".

"А дальше все до боли знакомо: в промокшем от спермы влагалище пахнет высушенной рыбой. Новые дети отдают консервами. Я несу самос. Плывущий корабль
застрянет в крымских портах и найдет своего нежного кальмара - ребенка на ужин".

- А они свежие?
- С пылу с жару.
- А как вас зовут?
- Крым.
- Это имя?
- Да, это имя дала мне одна девочка и теперь меня все так зовут.
- А что стало с этой девочкой?
- Она лежит в психиатрической лечебнице в Ялте или в туберкулезном санатории в Гаспре.
- Как это?
- Я не знаю, где она.
- Простите, я здесь никогда не была и никого не знаю.
- А где твои родители?
- В отеле.
- И они отпустили тебя одну?
- Нет, я сбежала. Там очень скучно.
- Здесь везде очень скучно.
- Да, а можно я с вами..? я могу понести корзину.
- Она пуста, там только камни.
- Тогда я могу понести камни.
- Ты еще понесешь камень, когда будешь беременнеть.
- Я не смогу.
- Почему?
- У меня там ничего нет. Я не смогу родить. Врачи бессильны. Я каждый день здесь на море поэтому.
- Море заменяет тебе будущее дитя?
- Нет, мне кажется, они хотят, чтобы я утонула. Они пытаются родить еще. Я слышу их стоны, всегда.
Точнее, это больше напоминает работу.
- По тасканию камней.
- Глупо. Они мне почти ничего не позволяют и не разговаривают со мной. Наверное я - признак их ущербности,
так они думают.
- Может быть.
- Я зарабатываю тем, что даю посмотреть и потрогать там.
- Там же нечего смотреть.
- Но мне кажется там кто-то живет. Как в раковине.

"Стоит, смотрит на меня. Я должно быть видел ее, тут почти никто не меняется, а если приходят, то остаются. С ними
вообще творится что-то странное - и в воде, потом на берегу. Они как будто плывут там, они почти не заметны, пахнут
только серой. Я прекрасно знаю, что хочет эта девочка и что будет мне рассказывать. Я оборву ее, мне надоело это
одно и тоже уже - я ведь нее ее милый и унылый папа, а она хочет, чтобы я таким был, чтобы превратил ее в свой самос
на заре и кому нибудь продал. Проходимка, сначала все же нужно переболеть и спокойно отойти - не раньше и не позже".

"Я предложил выпить вина. Я прозвал ее служанкой. Она то и дела брала самос и предлагала почти даром. Я почему то не
препятствовал этому, хотя она совсем мне не нравилась внешностью то ли цыганки, то ли молдаванки. Эта южная внешность,
в ней есть что-то рабское, незрелый людской плод. Служанка была незрелым призраком. Я предложил ей копать свою жизнь.
Она рассказала лишь, что селится с родителями все время в один и тот же отель, который назван в честь крымского вина.
В это отеле нет ничего необычного, кроме какой-то ветхой атмосферы. И ее чувствовала только она. Там бегали дети, гуляли
их родители, там чистая новая мебель, дорогие окна из дерева, есть обед, который подает старая строгая женщина и есть
уют, который создает молодая бойкая женщина. Владелец отеля степенный и размеренный то ходит вдоль территории, то качается
на качелях и играет с детьми. Дети тянутся к нему, но служанка впала в ступор от его огромных рыбьих глаз. Они смотрели
сквозь нее, хотя она знала, что этот дядя не пьет и ничего плохого никому не делает. Но ничего с собой поделать не могла
и убегала оттуда несколько раз. Родители сердились на нее, но им, наверное, и правда было лучше, когда ее не было. Служанка
не хотела играть со всеми, со мной она тоже не хотела выпить вина. Хотя я и не настаивал".

"Она осталась со мной на несколько дней. Я понимал, что она хочет сделать, служанка - юная пионерия. Я мог бы пойти и
не продавать самосы, рассказать службам о юной смертнице, но я никак не мог уйти с пляжа и хоть с кем-то нормально
заговорить. Пляж у меня давно сросся с  галлюцинацией или я стал его галлюцинацией, просто более плотной, потому вижу
другие галлюцинации пляжа и другие других - всех этих притихших детей, сидящих на берегу в спущенных штаниках и платьицах
и то и дело входящих в галлюцинирующих серфингистов, мамаш, пузатых мужчин, продавцов кукурузы и прочий пляжный глюк.
Служанка уже стала, почти стала ими, я был нечто вроде ее провожатого сюда, посетителя музея, нет, стражника привокзальных
дверей, портье крым - это наверное моя миссия здесь, но ничего сказать точно нельзя".

"Она сказала, что примет молочный коктейль - вино с галоперидолом. Она рассказала, что больна шизофренией и вообще она
психопатка. Ей давали всякие нейролептики типа оланзапина. У нее сковывало руки и ноги, у нее текла слюна, увеличивалась
грудь, хотя она всегда была как у мальчика. Она много ела. Она принимала всевозможные андепрессанты: анофранил и плизил,
феварин и алевал. Она пила транквизлизаторы: от клоназепама до алпрозолама. Ее тело было напичкано ядом, она витала
в психоактивных грезах, она тянулась к свету - она выкинулась на берег как отдохнувший кит".

- Последний самос, ты кому себя принес? ты кому себя принес? есть вопрос и нет вопрос.
- Сколько?
- Отдаю по себестоимости.
- Сколько?
- 20.
- Мне кажется, в нем есть какие-то волосы...
- Это просто кожура.