Заплатить за золото глава 5-6

ГЛАВА V.

     В Хабаровске продержали неделю, ждали этап. Срок мне продлили за побег на пять лет. Но я не жалел. Боль от потери Даши не отпускала. Пройдут годы, а я каждое утро, едва проснувшись, буду вспоминать её лицо. Первый, кого я увидел в бараке, был Олег. Видимо прибыл этим же этапом. Меня по прибытию долго продержал у себя начальник лагеря, а в дороге я ни на кого не обращал внимания, вспоминал Дашу, каждую минуту, проведённую с ней. Всю злобу, что накопилась за эти дни, я выместил на Олеге. Нас разняли, а я всё рвался к нему, как безумный, пока кто-то не догадался принести ведро воды. Сидел весь мокрый и плакал, не стесняясь мужиков. Олег подошел, обнял, утешая, и я его не оттолкнул. Даже когда устроил драку, знал, что он в моей беде не виноват. Я не знал тогда, что его трагедия как две капли воды похожа на мою, даже хуже. Галку не просто убили, а насиловали на глазах всего прииска, заставляя смотреть родителей и соседей. Уходя, взяли с собой. Эти уже не принадлежали никакой армии, просто кучка бродяг промышляла в тайге. Банду ликвидировали быстро, но Гали с ними не было. Она повесилась в ту же ночь. Всё это Олег расскажет мне позже. Всю зиму сорок первого года нам предстояло работать вместе. Несмотря на то, что был он на пять лет старше, я был более опытен, знал в лагере почти всех. По иронии судьбы Олег попал в наш барак. Глупо не использовать человека с такими знаниями. Учили Олега лучшие профессора Германии.

     Возвращение далось мне трудно. Каждый из надзирателей считал своим долгом при встрече продемонстрировать бойцовские качества. Синяки на теле и лице не сходили, просто меняли очертания. Ближе к Новому году как-то незаметно всё кончилось. Морозная зима перемежалась тайфунами, которые, возникнув в теплых странах, нарезвившись вволю на океанских просторах, несли к нам ветер и влагу. Выходили из бараков мы только на работу и в столовую. На берег после моего побега отпускать перестали. Когда смертность  у ИТР дошла до десяти человек в день, начальство всполошилось. По два человека в день под конвоем стали ходить на берег. Рыбу мы ели свежей и без соли, а морская капуста, скользкая и твёрдая, великолепно спасала от цинги. Одного я не понимал: почему не разрешали ходить на берег всем? Рабочих опять сбрасывали в общую яму, на баланде с горсткой гороха долго не протянешь. Многие умирали на рабочих местах, при наличии котлованов их тут же и закапывали. Мой внук будет жить в Находке, привезёт фотографии, а я, глядя на них, сдерживая закипавшую внутри боль и ненависть, вспомню тех, на чьих костях построен этот милый уютный город. Но до этого ещё далеко. Мы сдружились с Олегом, наверное, это помогло нам пережить зиму. Спали вместе, суша надетые на голое тело промокшие за день ватники.
 
     Мне повезло, что он так много знал и умел рассказать и объяснить. С ним вместе я любовался картинами Рафаэля в галерее Дрездена, в Риме бродил по руинам Колизея, в Париже замирал перед знаменитым Собором Парижской богоматери. Я видел старообрядческие скиты, древние иконы в них, но с трудом представлял всё величие собора, построенного в сто втором году. Олег открыл мне целый мир, а ведь я очень гордился тем, что закончил семь классов, имею специальность. Он помнил, казалось, все формулы и все доказательства, учил меня всему, что знал сам. После войны я окончу среднюю школу, Московский институт «Золото», но ничего нового уже не узнаю.
 
     В одну из ночей он и поведал мне, что случилось с ним и Ченом, пока мы копались в штольне. Когда стемнело, они отправились вдвоём на прииск. Чен там бывал часто, а для поддержки легенды взяли с собой спирта. Неожиданностей не предвиделось. Сначала зашли на кладбище, а оттуда прямиком направились в дом к Медведевым. Олег в предвкушении встречи ни на что не обращал внимания, а, как оказалось, зря: их ждала военизированная, хорошо вооруженная охрана прииска. Они были предупреждены пограничниками и патрулировали по улицам. У Медведевых их встретили неласково. Галина мать решила, что он виноват в смерти дочери, и бандиты приходили по его приказу. Оглушенный потерей самого дорогого человека, он не оказал никакого сопротивления, когда его вязали во дворе. А теперь он даже рад, что так случилось, к загранице душа не лежит. Родина одна, а срок когда-нибудь кончится. Я звал его на Амыл, как мог, описывал красоту родного края, уверяя, что претензий к нему не будет. Прииска наши отдалённые, а мы там все считаемся раскулаченными. Когда проводили поголовную коллективизацию, желающих идти в колхоз почти не нашлось. В Минусинском уезде хозяйства были крепкие. Сейчас, когда отреставрировали и сделали музеем Шушенское, в то, что до революции Сибирь жила плохо, трудно верилось. Добротные, просторные дома, хозяйственные постройки  под одной крышей. Мама говорила, что они были сироты. Когда умерла и сестрёнка, не дожив до двадцати лет, остались вдвоём с матерью. Землю давали мужчинам, но почему до сих пор совсем не маленький кусок колхозной земли в моей родной Арлапке называют Максимовской пашней? Почему на фотографиях, сделанных в конце девятнадцатого века, мама с сестрой одеты так нарядно? Никогда я не видел на ней этой утопающей в кружеве, но строгого покроя блузки, этих сапожек на каблучке с высокой шнуровкой, которые прекрасно смотрелись в разрезе тяжелой юбки из отличного сукна. От былого сохранилась только чёрная, невесомая, неизвестно из каких ниток сплетённая косынка. Мама звала её фанжонкой, а надевала, только бывая в Минусинской церкви. Поистине чудо, что осталась она не разорённой. А церкви повезло, видимо, потому, что идол революции Ульянов со своей Наденькой удостоил её своим посещением. Даже опьяневший от крови восемнадцатилетний Голиков, будущий детский писатель Гайдар, расстреляв больше народу, чем насчитывал подчинённый ему полк, не тронул  ничего, кроме колоколов. Видимо, удовлетворил свою жажду тем, что в одной деревне наполнил колодец трупами убитых, в другой лично уложил из пулемёта восемьдесят шесть человек: «Прячьтесь, люди! Хайдар-Голик идёт!» Не отсюда ли псевдоним Гайдар у автора удивительно светлых книг? Неужели не снились этому человеку застреленный им ни в чём неповинный молодой хакас или зарубленный лично двенадцатилетний подросток?
 
     Кто набрался ума, поняв, что Советы надолго, вступил в колхоз добровольно. Остальных раскулачили, просто отобрав всё, нажитое годами, увезли вверх и вниз по Амылу. Наша соседка успела сунуть шестилетнему сыну штуку сукна, когда пришли с конфискацией. Муж её валял валенки, крестьянствовать не умел и в колхоз не собирался. Из этого сукна она нашила своим пятерым детям пальто, мы им страшно завидовали в школе, трясясь от холода в дырявой, надеваемой по очереди всей семьёй так называемой лопотине. Мама хорошо знала язык, на котором были написаны старообрядческие книги. Слова, употребляемые в семье, для посторонних зачастую были лишены всякого смысла. Я знал, что мои земляки отнесутся с пониманием к Олегу. Кто сам испытал чувство утраты, поймёт чужую боль. Имел глупость рассказать ему про Дашу. Лучше бы молчал, нестерпимо видеть его виноватое лицо. Мы не говорим больше на эту тему.

     Весна пришла как всегда неожиданно. Ветер, дувший весь день с северо-запада, колючий, пробиравший насквозь, поменял направление, стал тёплым, радостно пьянящим, южным. Солнце добросовестно сушило наши ватники, грело сердца, вселяло надежду на освобождение. Я знал, что многие из моих товарищей не чувствовали вины. Верили, произошла чудовищная ошибка, разберутся и выпустят. Немногим повезло дожить до 1956 года. Вот мне повезло, но не было радости от реабилитации. Пил в тот день не пьянея, стояли перед глазами измождённые голодом и непосильным трудом лица моих товарищей. Обида и горечь не давали  расслабиться. С наступлением тепла работать стало легче, да и людей прибавилось. «Врагов народа» привозили каждую неделю. От них мы узнали о войне, Германия напала на СССР. Олег грустно пошутил:

   – Хорошо, что я уже здесь, а то получил бы статус немецкого шпиона.
   – Ещё не поздно. Я слышал, набирают в штрафные батальоны, до первого ранения, а после госпиталя судимость снимут.
     Я никому не говорил, что одним глазом не вижу. Олег, обратив внимание на то, как я смотрю в теодолит, попытался повторить.
 
   – Чёрт, но это же неудобно, какой идиот научил тебя так снимать?
 
     Пришлось признаться, что правый глаз у меня для красоты. Теперь, когда мы написали заявления с просьбой послать на фронт, я боялся, что меня не возьмут. Но время шло, а для нас ничего не менялось. В начале августа, перед выходом на работу, меня вызвали к начальнику лагеря.

   – Максимов, вот тебе литер на проезд до Красноярска, ты свободен, езжай домой. Приказ Сталина, вернуть всех золотодобытчиков.
   – Гражданин начальник, со мной сидит Волков, он горняк, его тоже выпустят?
   – Не твоего ума дело, иди, пока не передумал.

     После таких слов я не задержался в лагере ни минуты, прощаться было не с кем, все на работе. Из вещей на мне осталась полуистлевшая майка да порядком истрепавшийся за два года костюм. Так и вышел за ворота. Повезло почти сразу: машина, разгрузившись, шла на железнодорожную станцию. Топились они дровами и попутчиков брали охотно. Стоящие вдоль дороги поленницы состояли, в основном, из чурок. Остановились дважды, шофёр курил, а я колол дрова. Колол я их три дня и на станции. Хотелось есть, а заработать другим способом было невозможно.
     Воинские эшелоны шли на запад непрерывным потоком. На четвёртые сутки сел в поезд до Хабаровска. Вещей у меня с собой не было, мои попутчицы быстро поняли, что голодаю я не первый день, и, порасспросив, взяли надо мной шефство. Шли первые месяцы войны, поэтому кусок сала, рыбы, даже пирог прихватывался запасливыми хозяйками в дорогу. До Хабаровска ехали медленно, стояли на каких- то маленьких полустанках сутками, но рискнуть выйти я боялся. Продукты в вагоне подходили к концу, и кормить меня перестали. Когда поезд пришел в Хабаровск, чувство голода притупилось, зато страшно хотелось спать. Не было сил двигаться. Узнав, когда следующий поезд, я побрёл в сторону частного сектора. В первой же маленькой избёнке, куда я постучался, женщина, только взглянув на меня, достала из печки чугунок с борщом.

   – Садись сынок, только ешь осторожно, видать, давно оголодал.

     Никогда я не ел ничего вкуснее. Заправленный пережаренным салом с луком, горячий, не один час томившийся в печке борщ. Я ел и засыпал прямо за столом, просыпался и снова ел. Мне снилось, что я дома, что это мамины руки гладят мою давно немытую голову, обжигая её горячими слезами. Так за столом я и встретил утро. Пахло жареной на сале картошкой и почему-то мятой.

   – Проснулся, вот и хорошо, сейчас завтракать будем.

     Она поставила передо мной картошку, налила чаю с мятой, села напротив и приготовилась слушать. Выплёскивая наболевшее, рассказал про арест, лагерь, побег, Дашу. Выслушав, она подняла на меня заплаканные глаза.

   – А мой сынок тоже где-то горе мыкает, у нас фамилия легко запоминается, Царёвы мы.
   – Нет,  я бы запомнил, не слышал про такого. Скажите, а как вас зовут?
   – Тётя Фрося. Поживи у меня, отдохни. Гражданские поезда сейчас по две недели ждут.

     Я прожил у неё три. Выкопал огород, переколол все дрова ей и соседкам. Отмылся в бане, выпарил лагерных вшей, даже пополнел немного. В дорогу меня собирали основательно. Тётя Фрося наварила ведро картошки, соседки принесли сала, яиц, сушёной рыбы, мёда, помидор. Всё это я добросовестно отработал. Одела меня хозяйка в выходной костюм сына, как я ни отнекивался.

   – Придёт, ещё заработает, война, Володя, слышала и оттуда на фронт берут, не отказывайся, как родному сыну отдаю.

     Тётя Фрося со слезами проводила меня на поезд, который шёл только до Иркутска. Если я задержусь в пути ещё три недели, начнётся октябрь, по сибирским меркам зима. В вагонах почти не топили, и на ночь я накрывался костюмом, так казалось теплее. После Улан-Удэ проснулся от непонятного гула и холода. На Байкале бушевал шторм. Поискав на полу костюм, понял, что опять остался в одной рубашке.  Сейчас железную дорогу отодвинули от Байкала, в шторм совсем не страшно, несмотря на огромные валы воды, которые, шипя, скатываются обратно в сибирское море. Тогда мы простояли несколько часов. Впереди размыло рельсы, насыпь удалось восстановить только после шторма, помогали дорожникам все, кто мог. А кто не мог, забрал мой мешок с продуктами. Я отчаянно экономил, надеясь дотянуть до дома. Теперь был не только голоден, но и раздет. Байкал, беснуясь, залил вагоны, и в Иркутск поезд прибыл в ледяной броне. Добежав до вокзала, сидел у печки, пока не перестал бить озноб. Пошел к начальнику вокзала, просил посадить на воинский эшелон. Мои доводы, что ехать мне ещё далеко, а у меня всё украли, его не убедили. Вокзал был набит битком, и уехать хотелось всем. В середине дня ветер, разогнав тёмные низкие тучи, вдруг стих, и солнце, пусть сентябрьское и не очень жаркое, заставило всех снять тёплую одежду. Мне опять повезло, это был первый день короткого бабьего лета. Потолкавшись на местном рынке, нашёл себе работу. Весь день копал бабке колодец, прямо в подполье. Выносил землю Артём, бедолага, вроде меня, только совсем пацан. Вечером, скудно накормив, хозяйка дала нам ведро картошки. Ночевали мы с Артёмом тут же, на берегу Ангары. Ели печёную картошку и почти до утра проговорили.

   – Ты, почему домой не идёшь? Мать ругаться будет.
   – Некому ругать: когда линию фронта переходили, убило её.
   – Я думал ты местный, к родне едешь?
   – Какая родня? Мы с мамкой жили, отца три года назад забрали, было одно письмо из Карелии, видимо, на станции бросил, кто-то переслал. Мы думаем, его на Беломор-Балтийский канал везли. А когда немцы пришли, мы в лес убежали. Два месяца бродили. Младшего по очереди несли, а Таньке пять лет, и она ни разу на руки не попросилась. Нас у мамки семеро, всех в детдом забрали, а мы с братом сбежали. Мама говорила, что жить будем в Сибири, её ни разу никто не завоёвывал. Мы и поехали место искать, а потом устроимся на работу и малышей заберём. Только в Красноярске потерялись с братом, он старше на два года, ему уже пятнадцать. Ты не думай, мы не насовсем потерялись, у нас уговор, на больших станциях ждать друг друга. Вот я и сижу вторые сутки. Пока тепло было, в ящиках с углём ехали, а теперь надо на санитарном поезде, они берут, у них раненых много, бинты стирают, а мотать некому.
   – Ну, если брата не встретишь, давай к нам, я сам с пятнадцати лет работаю. У нас в тайге всегда люди нужны.

     Объясняя, как до нас добраться, не мог подумать, что будем жить на одном прииске. Вся семья соберётся вместе. В самом конце войны старший брат изнасилует конвоируемую им девчонку, и заботиться о малышах придётся семнадцатилетнему Артёму. Он будет выдавать замуж сестрёнок и провожать в армию братьев. Сам женится, когда моему сыну исполниться тринадцать лет.
 
     С рассветом отправились докапывать колодец. Когда сруб был готов, хозяйка заставила привязать к крышке верёвку, чтобы закрывать его прямо из кухни. Удобно и просто. У нас водоносный слой тоже близко, но в любой мороз женщины несут тяжёлые обмёрзшие вёдра с реки. С Артёмом я не чувствовал своё одиночество. Узнав с утра о формировании гражданского поезда, мы отправлялись в город. Тёплые дни стояли ещё неделю. В рубашке сына тёти Фроси я чувствовал себя вполне сносно. Брат Артёма всё не приезжал, и когда из-за наступления холодов мы перестали ходить в город, он шёл встречать все поезда. Мы с Артёмом кололи дрова, и сердобольная старушка дала мне старую беличью шубейку. Была она потёртая и с короткими рукавами, но я был бы рад иметь и такую. Именно Артём встретил пришедший с востока санитарный поезд, на котором ехал из Омска до Красноярска, и договорился со знакомой медсестрой. Так я поехал дальше, тепло попрощавшись с выручившим меня и ставшим родным за эти дни пареньком.

ГЛАВА VI

   – Девчонки, принимай пополнение. Сейчас устроим пир на весь мир! 

     С ужасом смотрел я, как она, взяв у меня из рук с таким трудом сэкономленный мешочек с картошкой, высыпала всё в кастрюлю. Я так надеялся, что если есть в день по две сырых картофелины, то хотя бы смогу выйти в Красноярске на своих ногах из вагона.

   – Ты, Нюрка, точно скажённая, посмотри, на парне лица нет. Хоть бы объяснила, что он нам помогать будет, а мы его кашей кормить до Красноярска. Мы картошку не ели месяца два, а каша перловая поперёк горла давно стала.

     Господи, да дали бы мне сейчас эту кашу, так есть хочется. Да и теплее сытому. В вагоне холод собачий. Будто услышав мои молитвы, третья девушка, не участвовавшая в разговоре, молча пододвинула ко мне котелок с кашей. Так же молча достала и подала ложку. Мне было стыдно объедать их, но чувство голода заглушило рассудок. Каша была сильно пригоревшей, наверное, в прошлой жизни я бы не стал её есть. Стесняясь девчонок, стараясь не давиться, я выскреб дно до блеска и почувствовал себя счастливым. Молчаливая девушка вышла и вернулась с чаем. Она чуть прихрамывала и не была красавицей, но я смотрел только на неё. Был благодарен за то, что она поняла моё состояние. Не расспрашивала, не пыталась шутить и кокетничать, а просто накормила.
 
   – Меня Тоней звать, а ту, что тебя привела, Анной. Но мы её Нюркой зовём, ей так больше нравится. А староверку нашу Ольгой кличут. Ты не стесняйся, нам про тебя Артём много чего рассказал. Мы тебя прятать будем, а то главврач увидит, высадит. А чтобы ты не особенно в глаза бросался, возьми халат, санитаров в поезде много. Жаль, что у нас нет гражданской одежды, тебе бы под него что надеть, замёрзнешь. Ну, а бинты помотать придётся, мы с Уссурийска мотаем, раненых много, а перевязочного материала кот наплакал. С госпиталями меняемся. Пойдём, я тебе покажу, где спать будешь. – Она завела меня в последнее купе. Вид полок, заваленных постельным бельём, давал надежду на тёплый ночлег.
   – Одеял много, бери, сколько хочешь, а спать на полу придётся, не обессудь. Сейчас уже поздно, можешь ложиться, а то у нас по вечерам главный приходит, интересуется, что за день сделали. Если попадёшься, скажи что в Улан-Удэ сел в девятый вагон, мы видели, как из военкомата парней провожали. Хорошо бы у тебя какой дефект был, а то сажали добровольцев, способных быть санитарами. Девчонкам тяжело носилки с ранеными таскать.
   – Дефект есть, я правым глазом не вижу.
   – Ну, так и объяснишь. Оставайся, я тебя на ключ закрою. Захочешь в туалет, постучишь в стенку, мы в следующем купе.

     Она ушла, а я, устроив себе на полу ложе из одеял, уснул сразу и без сновидений. Мне было впервые за много дней тепло, я ехал домой. Старался не думать о том, что меня ждёт в Красноярске. Утром меня открыла Ольга. Шёл за ней по вагону, глядя на щуплую прихрамывающую фигурку, и думал: «Как же так получилось, что я, физически здоровый мужик, еду домой, а эта девочка на войну?». Понимал, что мне нечего стыдиться, всё, что случилось со мной,  не по моей вине. Понимал, но на душе было неспокойно и горько.

   – Наконец-то, выспимся. Нас в тупик загнали, танки с монгольской границы перевозят. Давай питайся, и за работу.

     Хорошо, что на меня надели халат, вагон не топился. Оля принесла откуда-то кипятка и кусок хлеба с сахаром. К своим новым обязанностям я приступил с удовольствием, сытый и обласканный девичьим вниманием.

   – Володя, ты бы хоть рассказал, что за народ по лагерям мается. Парней на войне поубивают, от кого-то и нам надо детей рожать.
    – Я про всех не знаю, а про друга рассказать могу. Парень хороший, правда, из Китая пришёл, да и раньше в Германии жил. По-немецки говорит свободно, как мы с тобой на русском.
   – Он, наверное, немецкий шпион. – Девчата опасливо покосились на меня и примолкли. Я, кляня себя за язык, сболтнувший лишнее, торопливо рассказал им про Галку, умолчав о золоте. Про любовь им понравилось, Тоня даже всплакнула.
   – Вот бы в меня кто так влюбился, это сколько он стран проехал, чтобы с ней встретиться. А он за неё отомстил?
   – Тонечка, как он мог, когда его у неё во дворе арестовали.
   – Я об этом как-то не подумала. Жалко, что его посадили. Красивый он?
   – Да, и красивый, и высокий, как раз такие вашему женскому полу нравятся. Хочешь, письмо напиши, он права переписки не лишён.
 
     Тоня приняла мои слова всерьёз, достала маленький блокнотик, огрызок карандаша и вопросительно посмотрела. Пришлось давать ей адрес. Боюсь, Олег не похвалит меня за излишнюю откровенность. Одно утешало: пока война кончится, много воды утечёт. Да и была она самая хорошенькая. Парней на войне много, влюбится и забудет про наш случайный разговор. Теперь я больше слушал, чем болтал. Павлин ненормальный, увидел девчат и распустил хвост. Чуть Олегу не навредил. Кто их, девок, знает, возьмут и скажут своему главному, что у меня друг немецкий шпион. А я ещё и адрес Олега дал. Поставят нас к стенке за мой язык. Поняв, что натворил, испугался до холодного пота.

   – Здравствуйте, девчата.

     Ну вот, похоже, сейчас и высадят. Мужчина внимательно смотрел на меня.

   – А это кто у нас? Пополнение я сам принимал, вас, молодой человек, не помню. Пойдёмте покурим, не будем девушек смущать.

     Мы вышли из купе. Отойдя  подальше, остановились у окна.

   – Давайте честно: как оказались в санитарном поезде? Куда следуете?

     Я, ни на что не надеясь, молча показал справку об освобождении.

   – За что сидели?
   – Не знаю, как ответить. Политический заключённый, а за что, самому неведомо.
   – Срок кончился?
   – Нет, ещё шесть лет. За побег пять добавили, а два я отсидел.
   – С правом переписки?
   – Да, но только ни на одно письмо ответа не пришло.
   – А у меня сын без права переписки. Может, встречал где Сашу Данилова?

     Совсем скоро я привыкну. Все будут спрашивать меня о своих родственниках, но и через десятки лет я буду чувствовать дискомфорт, глядя в глаза отцов и матерей моих не вернувшихся ровесников. А что такое без права переписки, наверняка, было известно всем, но надежда умирает последней.

   – Нет, не встречал, мы по фамилиям только из своего барака всех знали. Вы меня высадите?
   – Что ты, сынок, я тебя на продуктовое довольствие поставлю, дня через три будем в Красноярске.

     Чего я от него не ожидал, так это того, что он обнимет меня и заплачет. Потом, резко оттолкнув, вышел из вагона. А я пошёл помогать девчатам. Ворох застиранных бинтов не убывал, несмотря на то, что работали мы до поздней ночи. Доктор не обманул, в наш вагон добавили один паёк, да и девочки зачастую не могли доесть надоевшую им кашу.

     Когда я в одной рубашке сошёл в Красноярске, было десятое октября. Помахав на прощанье приютившим меня медсёстрам, побежал так быстро, как только мог. Пока состав двигался по мосту через Енисей, я лишился последней надежды. Забереги и шуга, значит, навигация давно закончилась. Положение было безнадёжным. Шестьсот километров даже летом нелегко пройти на голодный желудок, а зимой и без тёплой одежды нереально. Казалось, меня покинули все эмоции. Сутки я просидел на вокзале, ни о чём не думая, ни к чему не стремясь. Хотелось спать. Утром меня, безжалостно растолкав, разбудила уборщица. Мой вид ей не понравился, и через пять минут прибыл представитель вокзальной милиции.

   – Обокрали?
 
     Он с сомнением оглядел меня с головы до ног. Девочки постарались на славу. Они не только всё выстирали, но и заставили меня помыться в тамбуре, принеся горячей воды в чём только могли. Я подал  справку об освобождении. Взглянув на пункт назначения, он потерял ко мне всякий интерес. Молча вернул справку и отошёл, как от пустого места. Дни шли за днями, а я не  мог придумать, как мне выжить. Воровать  не мог, рубашку давно поменял на полбулки хлеба. Чувство голода притупилось, всё время хотелось спать. Я стал как бы частью вокзала. Ко мне привыкли, как к скамейкам в зале ожидания. В тот день не хотелось даже пить. Я не вставал уже сутки. Было странно умирать на переполненном людьми вокзале.
 
   – Сынок, слышь, сынок, тебе не в Минусинск надо? У меня родственник с обозом приехал, хлеб привезли. Вечером разгружаться в вагон будут. Я с ним говорила, он не против тебя взять, если старший разрешит.
   – Спасибо, только мне не дойти до вагонов, да и куда я в одной майке?
   – Я тебе хлебушка принесла, только ешь не сразу, а по кусочку, сейчас водички принесу. Раз в Минусинск, он тебя сам на вокзале найдёт. Уж больно заметный, зима, а ты раздетый.

     Когда уборщица ушла, принеся мне воды в железной банке, я, медленно прожёвывая хлеб, думал, что всё равно до дома мне не добраться. От Минусинска  ещё сто двадцать километров. Зачем мучиться, мёрзнуть, я уже достиг той черты, когда умирать не страшно. Если у мужиков нет запасного тулупа, я замёрзну в течение часа. Допив воду, я уснул, подумав мельком, что добрая женщина, накормив, продлила мои мучения.

   – Эй, паря, вставай, негоже умирать, война вашего брата косит, поехали домой, там тебя не на фронт, так на работу определят.

     Надо мной стоял высокий дед, держа в руках доху из оленины. Закутав меня в неё, легко поднял и понёс. Наверно, я потерял сознание, очнулся оттого, что меня пытались напоить настоем из трав. Пахло мятой и чабрецом. Я лежал на русской печке, а у женщины, склонившейся надо мной, было доброе и милое лицо. Кто-то бубнил внизу, что не довезут живым, зря связались. А чью-то сестру должна забрать лихоманка. Потом сквозь сон запах сена и скрип полозьев. Когда меня заносили на ночлег, попробовал идти сам, но, запутавшись в длинных полах дохи, не устоял на ногах. Понял, что силы возвращаются. Мужики нянчились со мной, как с грудным младенцем, кормили и поили через силу. Это и было моё лекарство. На второй день я уже лежал в санях, улыбаясь всем, кто хотел меня видеть. К вечеру менял на вожжах вымотанных долгой дорогой мужиков, хотелось угодить всем. Меня распирало чувство любви и благодарности к землякам. Уже не думал, как доберусь до Амыла. Мужики на моё желание идти пешком посмеялись.

   – Фронту хлеб везут из колхозов. До Каратуза доедешь, а там и пешком недалеко.

     К Минусинску подъехали вечером. Я даже не понял, что это город. Темно и малолюдно.
 
   – Эй, найдёныш, садись ко мне, я у «Дома крестьянина» живу. Если нет никого, у меня переночуешь. Да не снимай доху, я её отвезу потом Кузьме.

     Я пересел, боясь расстаться с мужиками, наголодался за дальнюю дорогу и намёрзся. Доехали быстро, поплутав минут десять по каким-то закоулкам.

   – С тобой пойду, может, знакомого кого встречу, легче договориться будет.

     Я поднялся на крыльцо первым, зайдя в сени, снял доху и отдал мужику. Силы хватило только махнуть рукой, что всё в порядке. Он понял, что со мной творится, и вопросов не задавал, просто ушёл. А в комнате громко и весело рассказывал что-то родной брат отца. Любимый мной с детства дядя Антон. Всё позади, вот сейчас открою дверь, и всё страшное, что произошло со мной, кончится. Но боль, накопившаяся за годы унижений и неизвестности, не отпускала. Я стоял в майке на морозе и плакал, как ребёнок. Пока не выплакался, не зашёл. Переступив порог, шагнул к повернувшемуся на скрип двери дядьке, замер в его объятьях, отогреваясь душой и телом.

   – Володька, даже не верится, что это ты. Два года ни одной весточки, а худой какой. Давай к столу, сала с хлебом, луком, чайку. Ты откуда взялся без одежды? Давай хоть ватник надень, быстрее согреешься. Господи, да за что нашим детям такое, мало своего горя, так еще Гитлер навалился.
   – Ты бы, Антон, помолчал, ненароком кто услышит, загремишь, как твой брат.

     Я вопросительно повернулся к дядьке. Боясь даже думать, что что-то случилось с отцом.

   – Ну что ты болтаешь. Ведь это сын его, не дал порадоваться, что до дому добрался. Я бы ему позже рассказал, надо было вылезать со своим языком. – Он огорчённо повернулся ко мне. – Когда война началась, в клубе собрание было, ну, говорили, что за два месяца немцев разобьём, война к осени кончится. А у вас вечером соседи собрались. Ну, Саня и ляпнул на свою голову, что помнит немцев с четырнадцатого года, не забыл, как они газами травили. В плену два года провёл, видел, какая у них техника. Утром за ним пришли. Кто Саню сдал, не знаю, чужих в гостях не было, значит, свои. Мужайся, племяш, мать все глаза по вам выплакала. Ты теперь в семье за старшего. Мать баню приисковую топит, а сёстры золото добывают. Младшую мать с собой берёт. Последний раз приезжал, так она в бочку с дёгтем залезла, пока мать дрова таскала,  всю баню дёгтем извозила. Запах был, как на конюшне.

     Он говорил долго и подробно, но я его не слышал. Думал о том, что отец мой, немолодой, переживший две войны и плен, подвергается сейчас жестокому унижению. А может, давно расстреляли как немецкого шпиона. Два года плена, знание немецкого, а больше и не надо ничего, просто подписать смертный приговор. Как сквозь вату услышал приглашение ложиться спать.

     Через три дня я вышел на работу. А ещё через неделю ехал на новый прииск. Время военное, приехали на подводах люди из НКВД и повезли в неизвестность. Впереди ждала суровая сибирская зима, а с собой разрешили взять только самое необходимое. С какой стороны ни посмотри, мне было легче всех, семьи у меня не было. Но была ответственность за тех, кто ехал в обозе. Пока я один знал, что начинать нам придётся с чистого листа. Моя подвода была загружена топорами, гвоздями, пилами. Лёд на реке не окреп, а другой дороги не было, на сани не садились, дети постарше шли пешком. На ночь сооружали костры-найды из брёвен, изобретение сибирских охотников для зимнего ночлега. На четвёртые сутки, увидев впереди гору с двумя вершинами, я подозвал энкеведешника. Мне не хотелось самому говорить людям, что эта заснеженная долина и есть пункт назначения. Даже нас, лагерников, привезли на строительство весной. Сам я не терял надежду, что земля ещё не промёрзла: если копать от реки, то можно построить землянки. А к началу сезона обязательно бараки.

   – Всем разгружаться! Освободить повозки в течение часа.

     Кто-то из баб заголосил. Её, косясь на наших провожатых, быстро успокоили.

   – Будем рыть от берега землянки, там земля не промёрзла, к весне построимся. Выбирайте себе место и разгружайтесь.

     Эти слова дались мне нелегко. Самому не верилось, что выживем в этом царственном белом безмолвии. Сохраним  детей и стариков, привыкших к тёплым русским печкам. Она и полечит, и обогреет. Но выбора не было. К вечеру вдоль берега стояли шалаши, покрытыё мохнатой пихтой, горели костры. Когда через месяц привезли следующую партию новосёлов, их встретили горячими щами и устроили на ночь в тепле. Перед Новым годом заселили первый барак. Доставали из реки камни и клали печи, глину для них и стен брали в землянках. В марте продукты, которыми снабдили новосёлов, закончились. Я не знал что делать, склад был забит мукой и крупами, но пока не добудем первое золото, брать продукты категорически запрещено. Ни главный бухгалтер, ни главный инженер не хотели даже слышать о том, чтобы нарушить приказ. В семьях, где не было охотников и рыбаков, начался голод. Солнце грело по-весеннему, снег опадал, но до начала сезона было далеко. Первыми начали умирать с голода старики, потом работающие женщины, и я решился. Выдал на каждого по пять килограммов муки и крупы. Знал, что не простят, что опять в лагеря, но теперь хоть буду знать, за что сижу. Мало того что высадили с семьями в зимней тайге, ещё и голодом морят. Разве не заработали они на кусок хлеба, построив посёлок? Золотую промышленность контролировали те, кто охранял меня в лагере. Я не видел разницы между своими товарищами по лагерю и моими земляками. Труд без оплаты, самое настоящее рабство.


Рецензии
Ларисонька милая, мне почти восемьдесят лет, я достаточно старый и много чего повидавший человек. Конечно, была и наивной, и романтичной, и идеологически подкованной. Немного повзрослела и начала понимать, что всем нам лгали и лгут. Но до сих пор не могу поверить, чтобы до такой чудовищной степени.
Читаю "Золото" и не могу успокоиться. Текст как насыщенный раствор. Ещё один кристалл, ещё одно слово и - сердце не выдержит.

Светлана Лось   10.09.2023 23:33     Заявить о нарушении
Про золото есть мои свежие воспоминания. Перестройка, и ингуши, они в те годы золото к рукам прибирали. Пока не решусь писать. Много людей, которые помнят эти годы, и меня читают, а мне захочется что-нибудь от себя вставить, и не поймут. У меня такой муж, если что не так, как он знает, бросает читать, и раскритикует,а ведь хочется, чтобы читать было интереснее, и какие-то события, пусть с другим человеком произошли, вставить. Они же тоже реальные.

Лариса Гулимова   11.09.2023 15:38   Заявить о нарушении
На это произведение написано 5 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.