Пушкин Мережковский и шабаш в Октябре 1917

Минуло 105-летие Октябрьского переворота, который успел быть святым и стартом на пути стройки коммунизма, и затем опороченным, проклятым и втоптанным в грязь парашеобразной стремнины грязной темной черни. И замаячили новые цари и их милостники

(1)

Вопреки мнению идолопоклонников и мистификаторов Школы квасного патриотизма Пушкин не был бунтарем и не принадлежал к их числу. Еще в императорском Лицее   он оказался в среде кабинетных мечтателей – европеизированных сторонников русского либерализма и рес-публики (в обществе Арзамас и затем в Зеленой лампе). Стараясь из-за тщеславия быть среди них авторитетом и в чем-то даже лидером, «он больше утверждал, нежели отрицал» (по оценке С.С. Ольденбурга = см. его ст. «Поэт Империи»). Однако его «беспечная  (по признанию поэта в Арионе) нелегальщина», но шумная яркая мастерская и даже по-юношески экстремистская, сделала его «Певцом Свободы», хотя он по внутренней сути  был и остался «Сверчком» ( т.е. в шутку = вралем…)

В «Деревне» он пишет про «рабство, падшее по манию царя (!)».  Не оригинальная мысль псевдореволюционера, который и не словесных баррикадах не видит успеха без мании царя = без монарха

В оде «Вольность» - «и станут вечной стражей трона народов вольность и покой». То есть все тот же святоотеческий трон как символ власти в центре некой «народной вольницы»  (типа корчма или шинок)

В финале своего похода в лагерь либерализма он пишет «Кинжал» с четырьмя стихами об адской кухне мятежей :

Исчадье мятежей подъемлет злобный крик:
Презренный, мрачный и кровавый,
Над трупом Вольности безглавой
Палач уродливый возник.

 И о гибели освободителя ( Сеятеля Свободы!):

О юный праведник, избранник роковой,
О Занд, твой век угас на плахе;
Но добродетели святой
Остался глас в казненном прахе.

И на торжественной могиле
Горит без надписи кинжал.

Однако все это показное вольнолюбие и тираноборчество оказалось лишь данью моды и публичной позой. А в 1823-ем в письме к князю Вяземскому он уже буквально молил о заступничестве перед троном и толпящимися у оного,  признался о том, что  покончил с «либеральным бредом« (sic и так!) и приложил в ритуале оммажа своеобразную расписку монархиста  = полтора десятка стихов «Свободы сеятеля пустынного» (скомпонованного их двух разных творений!) с легендарной концовкой:

Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.

 Нелегальщина не отражала зрелую выношенную и выстраданную мысль поэт-человека А.С. Пушкина.
Реформаторы из тайных обществ быстро распознали  театральность и показную манеру поэтических творений юного гения  и в свои общества и к дверям не подпустили, оставив в профанах (т.е. остановленных или оставленных у дверей  = pro fan…)

Поэтические увлечения юности c 1817 по 1821 были поверхностны (Вяземский, Мережковский), не отражали его истинных ценностей и дворянского имперского мировоззрения «родовитых россиян» - монархистов и консерваторов,  и, не имея постоянного внутреннего источника питания бунташности и отрицания, иссякли в тот срок, которой Природа отвела любви = в три года

Возвращение в стан монархистов, консерваторов  и охранителей ознаменовано Пушкиным в 1826-ом  «Стансами»  с не менее легендарным и символическим началом :

В надежде славы и добра
Гляжу вперед я без боязни:
Начало славных дней Петра
Мрачили мятежи и казни.

А в 1828-ом недавний Певец Свободы, сташий отрекшимся Сеятелем и  Прроком власти  пишет и вовсе оду царю-вешателю:

Друзьям (Нет, я не льстец, когда царю…)
Нет, я не льстец, когда царю
Хвалу свободную слагаю:
Я смело чувства выражаю,
Языком сердца говорю.
***
Текла в изгнанье жизнь моя;
Влачил я с милыми разлуку,
Но он мне царственную руку
Простер — и с вами снова я.
Во мне почтил он вдохновенье;
Освободил он мысль мою,
И я ль в сердечном умиленье
Ему хвалы пе воспою?
Я льстец! Нет, братья, льстец лукав;

***
Он  (царь) освободил мысль Поэта!

Это какую же из его столь полярных мыслей?

(2)

Парадоксальный Мережковский в октябре 1892 г  прочел нашумевшую лекцию «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы».
 (см.
Лекция, наряду со сборником его стихов «Символы», считается манифестом символизма и модернистского обновления русского искусства. Мережковский утверждал, что только «мистическое содержание», «язык символа» и импрессионизм способны расширить «художественную впечатлительность» современной русской словесности, отмечая при этом, что составляющие нового движения уже присутствуют в творчестве Толстого, Тургенева, Достоевского, Гончарова. Мережковский фактически объявлял модернизм продолжением гениальной русской литературной классики.

Его оценка Пушкина будет в отд. заметке (а пока фрагмент как намек: =  Пушкин был не столько совершитель, сколько начинатель русского просвещения. Поэт "недовершенных замыслов", который закладывал фундаменты во всех родах поэтического творчества, рубил просеки, мостил дороги и был нечто вроде литературного Петра Великого. "Создатель для своего народа особой, Пушкинской, культуры, он был способен поднять русскую поэзию и культуру на мировую высоту.
Но Судьбе было угодно выделить поэту один удел – преждевременную насильственную смерть изгоя = К несчастью для России, он преждевременно умер, не создав ни одного главного произведения, которое бы дало полную меру его сил, каковы: "Божественная комедия", "Фауст" или "Гамлет".

Октябрьский переворот 1917 г  Мережковский истолковал как восшествие во власть «народа-Зверя», как торжество «надмирного зла». 

Мережковский в своем дневнике в январе 1918 г: «Вглядитесь в толпы Октябрьские: на них лица нет. Да, не уродство, а отсутствие лица, вот что в них всего ужаснее. Идучи по петербургским улицам и вглядываясь в лица, сразу узнаешь: вот коммунист. Не хищная сытость, не зверская тупость – главное в этом лице, а скука, трансцендентная скука “рая земного”, “царства Антихриста”».

И в ночь с 24 на 25 декабря 1919 г Мережковские, вместе с несколькими друзьями, тайком покинули Петроград, а затем и Россию. Думали – ненадолго, а оказалось – навсегда.

Нина Берберова в своих замечательных мемуарах «Курсив мой» передает парижский диалог между Зинаидой Гиппиус и Дмитрием Мережковским: «Зина, что тебе дороже: Россия без свободы или свобода без России?» – Она думала минуту. – «Свобода без России… И потому я здесь, а не там». – «Я тоже здесь, а не там, потому что Россия без свободы для меня невозможна. Но…» – И он задумывался, ни на кого не глядя. «…На что мне, собственно, нужна свобода, если нет России? Что мне без России делать с этой свободой?»

***
Истопник части (2):
«Богов покинутых жрецы…»
Редакция изд. Русская Мысль (вроде как такая еще есть)
https://russianmind.com/bogov-pokinutyh-zhreczy/

***
Бонус (от Д.С Мережковского) :

Мы бесконечно одиноки,
Богов покинутых жрецы.
Грядите, новые пророки!
Грядите, вещие певцы,
Еще неведомые миру!
И отдадим мы нашу лиру
Тебе, божественный поэт…
На глас твой первые ответим,
Улыбкой первой твой рассвет,
О, Солнце, будущего, встретим,
И в блеске утреннем твоем,
Тебя приветствуя, умрем!

«Salutant, Caesar Imperator,
Te morituri» **. Весь наш род,
Как на арене гладиатор,
Пред новым веком смерти ждет.
Мы гибнем жертвой искупленья,
Придут иные поколенья.
Но в оный день, пред их судом,
Да не падут на нас проклятья:
Вы только вспомните о том,
Как много мы страдали, братья!
Грядущей веры новый свет,
Тебе от гибнущих привет!