Заплатить за золото глава 15-16

ГЛАВА XV

     Я решил съездить в Каратуз, поговорить с Мишей, может, он знает, в чём дело. Спускаясь на санях к Амылу, увидел, что к прииску едет обоз. Он походил на длинную чёрную змею, ползущую по льду. Две передние лошади были запряжены в кошёвки. Это какое-то начальство, придётся возвращаться, плохая примета. А вот почему столько пустых саней? Хвост змеи ещё не выполз из-за поворота, а я насчитал уже двадцать одну повозку. И понял, что на сопровождающих форма НКВД. Тут мне по-настоящему стало плохо. Не собираются же они арестовать всех? По Амылу к нам приближалась беда. Меня увидели, поворачивать назад поздно. Я обо всём узнаю первым.

   – Максимов! Куда это ты собрался? Давай назад, и чтобы через полчаса все были в клубе. Позже поедешь, в дружной компании. Чего вылупился, как баран на новые ворота? Быстро, я сказал. У нас времени мало.

     Как же я ненавижу Ковинько.  Объяснил бы, в чём дело, не приехал же он, действительно, всех арестовывать? А вообще чёрт их знает, чего они такой толпой к нам притащились, да ещё каждый на отдельных санях. Развернулся и помчался в посёлок, оставив далеко позади уставших коней энкеведешников. В висках заломило, сердце заходилось, не успевая перекачивать взбесившуюся от ужаса кровь. Ехал по улице и, стуча кнутом в окна, кричал, чтобы все быстро собирались в клубе. В это воскресное утро многие ещё спали, выбегали полураздетые и с изумлением смотрели мне вслед. Заехал по дороге за Аннушкой, попросил посмотреть за сынишкой, прихватил Дашу и уже минут через десять привязывал у клуба лошадь. Люди были взбудоражены. С нескрываемым страхом смотрели на подъехавший обоз, спрашивали, что случилось? Я пожимал плечами, зная не больше любого из них. Клуб набился до отказа, набежавшая ребятня расселась на полу перед сценой. Все молчали, что совсем не характерно для моих земляков. Молча, теснились на лавках, освобождая место для вновь прибывших. Будто специально сплачивали ряды перед надвигавшимся, непонятным и жутким.

   – Вроде все в сборе. Опоздавших ждать не будем, времени нет. Прииск ваш закрывается, чтобы к вечеру тут ни одного человека не было. Я прослежу. В ваших интересах поторопиться и выехать засветло. На станках останавливаться не больше, чем на полчаса. Обогреться и перекусить. Каждый берёт себе подводу, что сможете взять, берите, но не забывайте, что и самим на ней ехать. Всё, расходитесь.
   – А далеко повезут? Куда едем-то?
   – До Каратуза, а там кому как нравится, хоть в Ялту, хоть в Сочи.

     Толпа тихо охнула, потом забился в тесных стенах истошный женский крик, но Ковинько даже не поморщился, просто приказал открыть настежь двери и пошёл к выходу. Я догнал его, попросив предъявить документы, согласно которым я могу бросить все материальные ценности, не сдав их конкретному лицу. В кассе у кассирши были деньги, у Фроси на подотчёте магазин, у завхоза – лошади, которым летом всем прииском заготовили сено на всю долгую сибирскую зиму. Внимательно прочитав документ о ликвидации прииска, ничего больше не спросив, опустошённый и ничего не понимающий, пошёл помогать Даше собираться. Застал её плачущей над нашим нехитрым имуществом, сложив его на середину комнаты, она решала, что необходимо взять с собой. Посмотрев на меня тоскливым взглядом, таким же упавшим голосом спросила:

   – Володя, а куда пойдём в Каратузе? Зима, и маленький у нас, может, и вещи не понадобятся. Выкинут из саней, куда мы с этим скарбом? Олежку бы спасти, ни о чём больше думать не могу.

     Я вспомнил, как нас оставили в засыпанной глубоким снегом тайге осенью сорок первого. Как мы отогревали в землянках приехавших позднее. Как нас косил элементарный голод. И, обняв мою родную и единственную, ответил:

   – Верь, всё хорошо будет. Пусть не сразу, но переживём и это. Пойдём к Михаилу с Ольгой, не выгонят. Мама с семьёй домой вернутся, они, правда, квартирантов пустили в дом, но как-нибудь до весны вместе проживут, а вот как остальные? Гурию с Фёдоровной в скит возвращаться? Артём с малышами, да брата посадили, вот им, да и многим другим, им куда? У нас и ребёнок один, а у некоторых по три и больше, и мужья с войны не вернулись. Нет, Дашенька, про себя я не думаю, людей жалко. Я за них четыре года решения принимал, чувствую себя последней сволочью, а сделать ничего не могу. Зашёл попрощаться Гурий, они решили пока вернуться в скит. Наверное, на данный момент это единственный выход, и не только для них.

   – Гурий, а ваши с Груней дома стоят?
   – А что им сделается? Как бросили, так и стоят со всем хозяйством. Дров полно, всегда впрок готовили, вот и сгодятся. Я осенью охотился в тех местах, всё на месте. Не переживай за нас, Александрыч, мы там жить привычные. Корову с лошадью сберегли, а сено ещё не возил, ждал, когда болота промёрзнут. Вот сразу на место и повезу. Времени теперь много, на работу не ходить.
   – Просьба у меня к тебе, Гурий, прошу, как за родного сына. Возьми с собой Артёма с ребятами. Пропадёт парень, а я как устроюсь на работу, перевезу их к себе. Сам понимаешь, не смогу раньше весны забрать, а зиму не дай им с голоду помереть, в долгу я перед ним.

   – Не переживай, поживут до весны в моём домишке, он тёплый, тесноват, правда, да выбирать не приходится. Охотиться вдвоём сподручнее. Мяса добудем, всё хорошо будет.
   – Даша, мы к Артему сходим, я быстро.

     Выйдя на улицу, с тоской окинул приготовленные Артёмом брёвна на собственный дом. Рядом с нашей усадьбой был заброшенный огород, и весной он хотел начать строиться. Проклятая жизнь, сколько сил положено на то, чтобы вырвать у тайги её вековые владения. Корчевали из последних сил пни, копали под огороды землю, в которой корней было больше, чем почвы. Строили бараки, доставая голыми руками из ледяной проруби камни, чтобы сложить неказистые печи. Прииск обустроился, люди поверили, что теперь, когда конец войне, наконец-то все горести и невзгоды позади, но нас опять выгнали на улицу, как шелудивых щенков.
     Артём сидел, никуда не собираясь, и сосредоточенно глядел в одну точку. Притихшая ребятня забилась на топчан и, прикрывшись одеялом, грелась. Печи сегодня никто не топил, не к чему тешить себя иллюзиями  домашнего тепла.

   – Артём, собирай детей, поживёте до весны у Гурия.

     Он медленно повернулся, и сердце, какой раз за сегодняшний день, кольнуло больно и горячо. Вместо молодого парня передо мной сидел уставший мужчина с потухшим взглядом. Артемки, с которым свела нас судьба на Иркутском вокзале, больше не было. Артём Николаевич встал и, ничего больше не спрашивая, забрал у детей одеяло. Бросив его на пол, заполнил детской одежонкой и, махнув рукой одетым в телогрейки детям, пошёл к выходу. Я шагнул ему навстречу, крепко обнял, прощаясь.

   – Весной приеду за вами обязательно, верь мне.

     Глаза защипало, и, отвернувшись, не сумев сдержать слёз, махнув через плечо рукой, сбежал с крыльца. Зашёл проститься к маме. Она без слов обняла и заплакала. Поцеловал сестрёнок, зятя и заторопился к своим. По всей улице стояли подводы. Некоторые уже уехали, и оконные стёкла в нетопленных домах начали покрываться инеем. Прииск умирал на глазах. Быстро наполнил сани вещами, удивляясь, почему Даша не берёт с собой перину, которой чрезвычайно гордилась. На ней она и сидела, кормя грудью Олежку.

   – Перину не берём? Я думал, ты с ней не расстанешься. Два года перо собирала.
   – Почему не берём, а маленького как собираешься везти? Давай посидим на дорожку, да и выноси.

     Вскоре, завернув в перину Дашу с сынишкой и накрыв сверху лосиной дохой, я правил чужой лошадью, увозившей нас в неизвестность. Уезжали, не обмениваясь адресами. Их у нас не было. Как  будто и не было этих лет, сроднивших нас. Так случится, что с некоторыми из наших, приисковских, мы ещё увидимся, будем жить и работать вместе. Самые близкие для меня люди, роднее родных, наши с Амыла, так и будем мы их с Дашей называть. А наш сын, рыбача с мужем Фроси на Амыле, расскажет, как ему показали место, где он родился. Ещё не старые дома смотрели на реку пустыми глазницами окон, улицы и огороды заросли поспевшей в то время голубикой. И через двадцать лет сердце отзовётся болью, как при потере близкого человека.

     До первого станка доехали быстро. Лошади отдохнули и бежали по припорошенному льду без напряга. Печь топилась, нас ждало тепло и горячая пища. А ведь Ковинько уберёт и станки, они больше не нужны. Ещё две семьи окажутся на улице. Женщины и дети, имевшие похоронки вместо кормильцев. Да что это делается? Я ничего не понимал. Никогда не узнаю, что руководило людьми, решившими обречь нас на страдания. Душа заледенела от жуткого крика, донёсшегося из дома. Бросив на ходу Даше вожжи, выпрыгнул из саней и побежал к двери. На полу билась, как раненая волчица, жена главного инженера. Одна из женщин пыталась её поднять, но она обвисала на руках и кричала так, будто её поджаривали.

   – Что случилось?
   – Ребёнок в перине задохнулся. Она думала, спит, а девочка давно окоченела. Только сейчас развернули.

     Я бросился на улицу. Даша сидела в санях, я её так укутал, что без посторонней помощи не встать. Откинув доху, схватил Олега и снова кинулся в дом. Ничего не понимающая Даша бежала следом. Быстро развернув маленького, стал трясти, и тут же был вознаграждён громким сердитым плачем. Даша вырвала у меня из рук Олега:

    – Очумел? Ты же его напугаешь. Маленький мой, сейчас тебя покормлю, не плачь, золотко.

     Дёрнув её за руку, кивнул головой в сторону разыгравшейся трагедии. Приложив к груди Олега, Даша смотрела на трупик девочки, тоже родившейся в мае. Жених с невестой, шутили мы с её отцом, забирая женщин из больницы. Не знаю, о чём думала моя жена, слизывая катившиеся градом слёзы, а я благодарил бога, что сын жив и здоров. Потом она расскажет, как сделала отверстие в перине, чтобы он мог дышать, а сверху накрыла концом шали и всю дорогу следила, чтобы щёчки были тёплыми. Накормив и перепеленав Олега, сами есть отказались, рядом с таким горем как-то не думалось о еде. Зато на втором станке, основательно проголодавшись, два раза просили добавки. Женщина, кормившая нас, знала о трагедии. И приняла меры, сварив большой котёл картошки в мундирах.

     В Каратуз приехали далеко за полночь. Неудобно было будить Мишину семью, но деваться некуда, да и не одним нам. По всему посёлку скрипели полозья, стучали в окна к родным или просто знакомым, слышались громкие голоса и детский плач. Первая выбежала Ольга и сразу захлопотала вокруг Даши с маленьким. Ещё не зная, что происходит, увидела оживлённую ночную улицу и поняла, что это не поздние гости, а люди, гонимые общим горем. Мой друг молча, ни о чём не спрашивая, помог занести в дом вещи, забрал из моих перемёрзших рук вожжи и, прыгнув в пустые сани исчез в темноте. Я долго курил на крыльце, ждал, когда Миша вернётся с конюшни. Смотрел, как постепенно пустела улица, поглощая тех, с кем сроднился в тяжёлые военные годы. Думал, пока смерть не разлучит нас. То, что случилось с прииском, хуже смерти. Ненужные люди. Второй раз за мою такую недолгую жизнь сначала с родителями, а сейчас с женой и сыном, меня выгоняли из дома. В первом случае дали работу всем раскулаченным, поселили в бараке, да что говорить, даже в лагере была крыша над головой, кормили пусть не досыта, но каждый день. Сегодня вышвырнули целый посёлок, оформив в Ольховке наше увольнение, не заплатив за последнюю посылку с золотом.

   – Чего не заходишь? Ольга, наверное, уже стол накрыла, пойдём. Знаю, как перемёрз, пока доехал. Давай, давай, заходи, дома поговорим. Не мнись, знаю, что податься некуда. В тесноте да не в обиде, поместимся.

     Миша подождал в дверях, пока я переступлю порог его дома в одну комнату, половину которой занимала печь. Олег крепко спал на перине, лежащей на широкой лавке, у тёплого печного бока. Расшалившихся на полатях сыновей усмиряла Ольга, а моя суженая робко сидела на краешке табуретки, даже не сняв пальто. Я чувствовал себя не лучшим образом. Собираясь утром к Мише за советом, подумать не мог, что уже к ночи придётся проситься всей семьёй на постой.
 
   – Володя, хоть ты ей скажи и сам раздевайся. Горе моё, в пальто будешь спать?

     Ольга тормошила Дашу, пытаясь раздеть. Миша, оглядев накрытый стол, достал поллитровку «Московской», разлив по стаканам, скомандовал садиться за стол:

    – Выпьем за то, чтобы всё плохое осталось позади, и не только у нас. Наслушался, пока лошадь ставил. Мужики растеряны и подавлены, а бабы ревут. Всё, живите у нас, пока не устроитесь, и будьте, как дома. Такую войну пережили, переживём и это.

     Миша повторил сказанное мной утром. Конечно, переживём, раз мы живые, а вот маленькая девочка утром не пережила. Мы долго сидели за поздним ужином, потом нам с Мишей постелили на полу, а Ольга с Дашей устроились на семейном топчане. Женщины, выпив, быстро уснули, а мы на полу мёрзли и проговорили до утра. Как я любил и гордился своим другом. Есть и среди служащих в НКВД нормальные мужики. Жаль, что их так немного. Иначе не лежал бы я сейчас на чужом полу, готовясь с утра начать жизнь с чистого листа

     Поиски работы в Каратузе не увенчались успехом, и через неделю я уехал в Ольховку. В управлении мне предложили работу маркшейдера на одном из затерянных в Горной Шории приисков. Трудность состояла в том, что добраться туда было непросто. Из Таштыпа летал раз в неделю самолёт, но это летом, и такой же маленький, как на наш прииск. Весной, в большую воду, можно было добраться на лодке, а сейчас надо ждать санного пути. Придёт оттуда обоз, и могу ехать. Вернулся в Каратуз, уверенный, что Даша поедет со мной, но она расплакалась и наотрез отказалась ехать зимой с ребёнком. Ольга с Михаилом её поддержали. Хорошо, что я не стал настаивать. Месяц, прождав в Ольховке обоз, ещё две недели постоянно откапываясь от снега, ехал на прииск Весёлый.

ГЛАВА XVI

     Из Ольховки два дня добирались до Минусинска, потом потянулась бесконечная степь, изредка перемежаясь красными пологими горами. Насколько хватало глаз, вертикально стояли поврозь и кучно плоские красные камни. Казалось, ими усеяна вся степь. На мой вопрос возница ответил, что это могилы воинов Чингисхана, прошедшего по хакасской земле, грабя поселения и насилуя женщин. В какой-то умной книге я прочитал, что каждый двухсотый человек на земле имеет ген Чингисхана. Если хромой Тимур оказался таким плодовитым, то его здоровые молодые воины, скорее всего, наградили своими генами все последующие поколения землян. Как-то незаметно степь перешла в тайгу. Слева показались горные отроги, сначала невысокие, но по мере того, как обоз пошёл на подъём, горы становились всё выше и выше. Дорога, накатанная, продуваемая степными ветрами, закончилась на первом перевале. Перед нами лежал едва угадываемый под слоем снега санный путь. Мужики, сойдя с саней, взялись за вожжи, а я и ещё несколько пассажиров за лопаты. На склонах нескончаемых гор недавно промчавшаяся над тайгой пурга утрамбовала дорогу снежными заносами. Там, где лошадям не под силу их преодолеть, борьбу со снегом вели люди. Обоз часто останавливался, и тогда копали все. В жизни не видел столько снега. Пока ехали степью, наслушался разговоров о серых разбойниках. Набежавших собак приняли за волков. Часто следы волчьей стаи были видны прямо на деревенской улице. Хозяин дома, где мы ночевали, открывая утром ворота, только присвистнул от такой наглости. Наших лошадей он вечером загнал в пустующую зимой кошару, волки их учуяли и за ночь утрамбовали весь снег у дома. Лошади пошли быстрее, недовольно фыркая на захлёбывающихся лаем сторожей. Вскоре за поворотом показалось жильё. Вышедший хозяин сердито отогнал собак и, ни с кем не перемолвившись, вернулся в дом. Я вопросительно посмотрел на своего возницу:

   – Это разве не станок?
   – Станок, но хозяин кержак. Осторожнее, в доме ничего не бери, пока сами не дадут.
   – Это-то я как раз знаю, у меня мама староверка.

     Он хмыкнул, но я, не обращая внимания, начал помогать снимать хомут с лошади, вытер её пучком сена и пошёл в дом. Сытный мясной ужин к разговорам не располагал. Улеглись прямо на полу на медвежьих шкурах. К утру на теле, казалось, ни осталось ни одного места, которое бы не болело. Хотел спросить, сколько дней добираться, да побоялся, что сочтут за слабака. Какая разница мне, не имеющему ни кола ни двора. Скорее бы начать работать. Устроиться с жильём, привезти семью. Как им там живётся, не обижает ли Ольга квартирантов? Подумал о ней и вдруг понял: той женщины, на которой я со злости женился, больше нет. Она совсем перестала молиться и хмуриться, часто улыбается, и вообще расцвела. Это Миша и его дети, от любви к ним она светится от счастья. А если бы я тогда не переступил через своё самолюбие? Были бы несчастливы и они, и мы с Дашей.

     Дорогу я почти не запомнил. Только снег. Изредка бросая взгляд на окружавшие нас горы, видел диковинные скалы с отверстиями пещёр. Они располагались часто у подножья и на самом верху отвесных уступов. Горная Шория не зря получила своё название, и если бы не усталость, валившая с ног, наверняка, сердце бы замирало от восторга при виде такой красоты.  Наконец, приехали. Кругом те же горы и скалы. Прииск Весёлый. Великолепие зимней тайги, кедры, пихтач и ни одной сосны, ни одной ели, ни одной лиственницы. Зато черёмухи! Я ещё не представлял, как она буйно зацветёт, как вся долина пропитается терпким запахом. И воздух. Ощущение, что пьёшь и не можешь напиться. И совсем добил меня незамерзающий ручей на въезде в посёлок.
     Встретили меня приветливо. От моего предшественника досталось жильё и конь Смелый. Обслуживать придётся ещё два прииска, и без коня не обойтись. У Смелого имелась во дворе стайка с полным сеновалом, а мне достались топчан, стол, две табуретки и матрас, набитый сеном. В магазине купил казан и сковороду. И ещё я стал владельцем двух небольших комнат с узенькой кухней и большой прихожей. В ней Даша поставит кровать для «ходящих в куски», и мы будем привечать безродных дедушек и бабушек, лишившихся крова, родных и куска хлеба. Топить для них баню и варить борщ. Война принесла много горя. Старики, потерявшие близких,  не способные работать, тихие и благостные, просили милостыню по всей России. Кто несчастья не видел, тот и счастья не понимает. А Даша будет радоваться тому, что есть, и делиться, чем сможет. Обустроившись, я стал с нетерпением ждать весны и Дашиного приезда. Ответ на первое письмо пришёл через полтора месяца. Читая Дашино письмо, представлял, как приехала мама с Фросей, как мама зашла, поджав губы, и сурово велела моим собираться домой. Проигнорировав Дашины возражения, запеленала внука, а Фрося вынесла перину, и, спешно собравшись, не успев проститься с хозяевами, женщины поехали в дом, выстроенный моим отцом. Мишу с Ольгой Даша поблагодарила в оставленной записке. У меня камень с души свалился. Не знаю, что повлияло на мамино решение, но Фрося моих в обиду не даст. Незаметно уходила зима, снег оседал, ребятня, привыкшая зимой рыть в нём пещёры, теперь пускала кораблики по весело бегущим с гор ручьям. Скоро приедут Даша с Олегом и Артём с семьёй. Даша писала, что зимой был Гурий, всё у них хорошо, но Артём переживает, что дети пропустили учебный год. С болью поведала о Дусе, напарнице Фроси по гидравлике, имевшей девочку от одного из приисковских парней, погибшего на фронте. Не зная, куда с ней податься, она отдала её в Каратузе бездетной семье. Где она была всю зиму, никто не знал, вернулась в марте, плакала и просила вернуть двухлетнюю дочку. Кто сможет отказать матери? А на второй день ребёнка нашли в колодце. Дусю отправили в сумасшедший дом. Даша сама её не видела, но Фрося, бывшая в тот день в Каратузе, рассказывала, что когда её усаживали в сани, чтобы увезти в Минусинск, она совсем не походила на сумасшедшую. Просто тупо твердила, что девочка её, а раз негде жить, пусть не достается она никому. Больше матери никто любить не может. Она сделала свою Верочку счастливой. Теперь дочке хорошо, а ей плохо, очень плохо. Когда переезжали через Амыл, быстро спрыгнув с саней, побежала к проруби, где женщины полоскали бельё. По старой вере полоскать бельё можно только в проточной воде, и проруби рубили широкие, в глубоких местах. Подбежав, растерявшиеся мужики увидели только равнодушно текущую ледяную воду. Прочитав письмо, очередной раз подивился человеческой жестокости. Нет, не Дусиной, здесь, наоборот, всё ясно. От безысходности убила себя и ребёнка. Не смогла жить вдали от своей Верочки, убила от любви, чтобы вечно быть вместе. Почему ей не предоставили право самой решать, куда и когда ехать? Зачем ликвидировали прииск? Позже, бывая в Ольховке в командировке, я досконально изучил запасы Амыльского месторождения золота. Их  бы хватило прииску на десятилетия. Для меня, считающего его своей малой родиной, этот вопрос остался больным на всю жизнь. Заехали мы с Дашей в таёжную глушь. Сами никуда не выезжали, а представители власти посещали прииск крайне редко. Забрав очередную посылку с золотом и ни к кому не проявляя интереса, торопливо покидали Весёлый. В конце пятидесятых золото перешло в юрисдикцию государства. А в шестидесятые вековую тайгу потревожил гудок первого поезда, прибывшего по новеньким рельсам на перрон ещё не до конца достроенной железнодорожной станции. Золото в Ольховку мы стали возить сами. Обязательно один ИТР и охранник-сопровождающий. Я сам несколько раз возил посылку на поезде, упаковав в старый обтрёпанный саквояж. Мы старательно делали вид, что багаж нам безразличен, изображая крепкий здоровый сон. Зато на обратной дороге, сдав золото, напивались до бесчувственного состояния, снимая нервный стресс водкой. Даша всегда наказывала в поезде стелить пальто под матрас. Я и стелил, но его дважды крали, а домой я являлся в старенькой телогрейке живущего рядом со станцией земляка с Амыла.  Это и были самые большие неприятности, случившиеся со мной за последние десятилетия. Видимо, судьба, послав мне в молодости столько испытаний, наконец, сжалилась и оставила меня в покое.

      Золото на Амыле было брошено, как и люди прииска Нижний Амыл. Кто-то решил, что не стоит цена золота содержания посёлка в глухой тайге. А в начале девяностых  месторождение отработали старатели «Енисейзолота», имея карты с пробами и подсчитанными блоками. Богатое очень месторождение, и на каждой карте в нижнем углу стояла подпись: В.А. Максимов.