Укус Глава 2
«Эх, хороша погодка! На охоту бы, а то бедняга Алтай совсем заскучает; застоялся… Завтра же и пойдем, давно уж мы с ним за перевал не хаживали; все рядом, недалече. Надо пройтись, последними морозами надышаться, да и собаке впору ноги размять, — размышлял хозяин, всматриваясь в многообещающую голубизну неба, — оно и дед Никифор, вон уж, давно советовал. Не зверя бить, а так, хоть ради пса… Что от белухи-зимы ждать-то; снега, да и только, все десять месяцев к ряду. А тут и солнышко, после февральских буранов, так душу рвет, что не усидишь. Собака больно хорошая, жаль без дела держать, ее к охоте, к зверю поближе надо, а что я; ни в охоте, ни в другом каком деле не преуспел. В этих, заснеженных, глухих местах только и учиться нелегкому таежному промыслу». — Николай потянулся, разводя в стороны сильные, размашистые руки, присел.
— Сегодня же загляну к Никифору, — твердо высказавшись вслух, решил он.
— Алтай! — крикнул тут же, весело.
За домом что-то громко стукнуло и, в тот же миг, стремглав, как шквал, разбрасывая по сторонам клочья плотного снега, вывалился он…
— Стоять! — радостно улыбаясь и шутливо насупив брови, дал команду своему питомцу Николай.
Алтай остановился, преданно уставившись на хозяина. Николай подозвал ближе. Собака подошла, кивнула, в знак преданности. Их взгляды встретились. Хозяин ласково потрепал собаку за ухом.
— Ну, что дружище, поохотимся? Скучаешь небось? Вот гляжу на тебя и на душе теплеет, понимаешь. Вот ты у меня какой…
Внимательно слушая хозяина, собака преданно глядела в его сощуренные от солнца глаза, добрые и нежные, не ведая и не помышляя об иной, возможной доле.
Алтай был на редкость крепким псом, хотя и не чистокровным. В его жилах наверняка текла кровь от собаки довольно крупной породы; может овчарки, может лайки. Их выносливость и красоту он непременно перенял, а вот злость от кого? Даже Николай иной раз задавал себе подобный вопрос. Этого просто не знал никто, да и не мог знать; одни предположения и догадки, которыми при встречах охотно делились местные мужики, а подкрепить их познания ни одна родословная была не в силах; ее вовсе не существовало.
Так уж вышло; собачьи судьбы, они, как и людские — не всегда на виду. Еще в первые дни, когда Николай с Алтаем неожиданно появились в таежном поселке, местные охотники-промысловики, понимающе, но все же, то и дело, донимали простака хозяина на предмет продажи собаки. Иные не скупились; хорошие деньги сулили. Однако Николай, сразу же и твердо дал понять, что друзья не продаются, а Алтай ему дороже любых торгов, в чью бы пользу они не закончились. Понятливые охотники сразу же отступались, уважая и ценя его чувства, хотя в душе каждый завидовал приезжему мужику.
В первые же дни пребывания в поселке, Алтай успел наследить. Знакомства с местными собаками, как правило, длились не долго. Одной из первых была естественная встреча с двумя лохматыми псами, по всей видимости из числа тех, что по собачьи, верховодили среди местной братии. Они сдались после первой же трепки, позже их пути не пересекались. Алтая признали; силу всегда уважают, особенно там, где без нее не обойтись. Глядя на Алтая, все прояснялось само собой; бугры мышц под гладкой, светлой шерстью, впечатляли. Зло раскрытая пасть и горящие неестественной злостью глаза вселяли ужас. При встрече с ним, лучше было пройти мимо, тогда все становилось на свои места и текло спокойной, прежней жизнью, словно и не появлялся в поселке этот злюка. Людей Алтай не трогал и не лаял на них, даже будучи не в духе. Хотя близко к себе не подпускал. Словом сжилось, стерпелось и дни потекли, мало- помалу, как и у всех прочих четвероногих, пожелавших жить с человеком; в чем-то схожая, а в чем-то отличная…
Не большое, запорошенное снегом таежное селение, куда перебрался Николай, едва насчитывало несколько десятков дворов. Мужских рук в поселке мало; лишь старики-охотники, каких еще ноги носили и бабы, да несколько инвалидов, что недавно с отгремевшей войны, каждый со своим, возвратились. С бабами оно полегче; вдовы там, молодки подросшие, какие и любить еще не любили, попросту не знали как, а только слышали, да в книжках читали, что хорошее это дело — любовь, особо, когда с душой. Сообразно этому и блюли себя девки. Верно, как и матери их, не в пору овдовевшие, остались верны своей памяти; тому и детей учили…
Война иногда тревожила память ветерана по ночам; во снах, при бессоннице, изрыгая из огненной, драконьей пасти, все те ужасы, что пришлось пережить Николаю. Сибирь не была его Родиной, да и с прежними местами, под Брянском, где детство и юность прошли, теперь его уже ничто не связывало; все родные погибли. Подчистую вырубила война его корни, а ведь сколько их было. Так уж судьба распорядилась; жена и две белокурые дочки, синеглазые малышки, мать со стариком отцом и из родственников, кого знал и с кем общался; все безвестно канули там… От того и уехал Николай. Жизнь стала в тягость, ведь даже и могил не осталось; словно и не жили вовсе. Понимал, что ни одного его война против шерсти причесала, души вывернула, но уж больно любил их всех, оставшихся там; за чертой жизни — в прошлом.
Алтай был единственным дорогим, живым существом, которое связывало его с родными просторами Брянщины. Николай нашел худого и голодного щенка, на развалинах разрушенного бомбежкой дома. Приютил, отогрев трясущегося малыша в шинели, за пазухой. Плакал он; скулил вместе с ним щенок, ничего не знавший об ужасной войне, хотя и его она наверняка не обошла стороной. Оба были бездомными, сиротливо глядя друг другу в глаза; вместе мокли под осенним, сырым дождем, спали и грелись, свернувшись калачиком в холодные, безрадостные вечера, спасаясь от одиночества, ища приют и тепло. Даже вкусные кусочки черного хлеба, что приносил хозяин, поедали вместе; с одной ладони.
Здесь, в красивом, горном, таежном крае, куда после долгих скитаний они приехали, назвал Николай своего окрепшего любимца — Алтай. Полюбилась ему здешняя природа, да и собака чувствовала себя, на удивление и радость, привольно. От хозяина Алтай не отходил; ворчал на каждого, кто неловко, без учета его ревнивого мнения, пытался дружелюбно расположить себя. Гладить с опаской, лишь с позволения хозяина, не то беда…
Николай предупреждал любопытных; кто слушал, обходилось, а кто ненароком рисковал, тому доставалось. Себя трогать Алтай не позволял. Он с терпением и любовью переносил лишь теплые, ласковые ладони хозяина, заменившие ему когда-то материнскую нежность и заботу. Любил эти руки; кормящие его самыми лакомыми кусочками. Их просто хотелось покусывать, слегка играя с ними, а не кусать, обливаясь неприязнью и злостью, как все остальные, раздражавшие его. Руки хозяина имели совсем иной запах, его он знал и помнил, храня в своем собачьем сердце. Алтай не знал слов, какими общались люди. Догадываясь, он попросту чувствовал и понимал, все, что ему говорили. При встречах с охотниками или случайными людьми, все непременно спешили высказать Николаю свое восхищение собакой. Однако до самого Алтая их восторги не доходили, он проявлял к ним полное, псиное равнодушие. Хозяин гордился своим питомцем; жил с собакой в душе и, волею судьбы, не мог себе представить жизни без Алтая. Это было бы уже слишком…
Искрящееся, рыхлое и пушистое, как беличий хвост, утро, встретило Николая сияющим солнцем и свежевыпавшим снегом, похрустывающим под его ногами. Из-за синеющих, далеких гор, медным диском выкатило рыжее светило. Оно сразу преобразило округу: стылая, седая долина, глухая и спящая, вдруг проснулась, освещенная его холодным зимним светом; ничуть не обогревшим тайных обитателей таежных просторов, упрятавших себя от стужи. Здесь, пока, зима правит бал и все в ее власти. И лишь с весной, теплые лучи солнца, приведут в движение соки оттаявшей земли, питая травы и деревья, разольют живительный аромат проклюнувшей, молодой листвы. Задышит и запоет лес…
Накинув на плечи, приготовленный с вечера, походный мешок со всем необходимым и, прихватив стоявшие в сенях, старые лыжи, Николай вышел во двор. Обшитые мехом ондатры, лыжи, ему подарил дед Никифор; сторожил здешних мест: «Бери, — говорит, — я на них свое отходил. Сам делал, застоялись у меня, пусть тебе с пользой послужат. По надобности и починить могу; ты только заглядывай к старику-то… Охота, наука хитрая; тут без разговору никак».
Косясь прищуренным глазом на собаку, добавлял: «Вижу я как ты Алтая любишь; хороший пес — верный. Не погуби его только; молодой он еще, горячий и со зверьем как надо обходиться не обучен. Тут глаз, да догляд нужен. Поднаберется опыта, и ты много пользы от него получишь. Тебе, Николай, охотиться нужно учиться. Без этого дела ты в лесу, что сова без мыши; все выведаешь, обойдешь, а вот сыт да весел не будешь. Оно, вон, и от людей в стороне сутулиться не гоже. Охотник охотнику в тайге помощник… Ремесло это, дюже не легкое; ты не здешний, многому учиться надо. Вот и заходи на чай… Вспоминать будем, что не забылось». — Охотничьих историй дед накопил много, самое время рассказами молодых тешить.
С тех пор, Николай стал часто, тоскливыми зимними вечерами, засиживаться у Никифора. Многое переговорили; что-то он старался запомнить, чему-то дивился, а больше потешался над рассказами старого охотника, растворяясь в удивительном, чарующем мире дедовых былей. Бывало, далеко за полночь, возвращались они домой с Алтаем. Все нравилось Николаю в поучительных и веселых историях, но хотелось иного; пережитого и прочувствованного самим, иметь хоть малый, но свой опыт.
И, все больше влекла тайга, все дальше забредал Николай в ее загадочную, дремлющую глубь, все сильнее чувствовал, как узнает и привязывается к ней Алтай, как вместе с ним, и он постигает ее премудрости. Тайга манила его своей непознанной тайной, уводя блудливыми тропами в неведомую, суровую глушь, увлекая радостью приключений и риска. Часто, сидя у ночного костра, он думал о том, как верно и ярко рассказывал о тайге Никифор, старый и мудрый человек. Какую удивительную жизнь прожил он. Только сейчас, Николай начинал понимать, что именно здесь; у подножья вековых сосновых кряжей, под их сенью, в тишине сравнимой с молчанием, с глазу на глаз с нетронутой, самобытной природой и может человек по настоящему разобраться в самом себе, понять неколебимую тайну жизни, ее глубокий смысл какой она таит, каким одарила людей вечность.
В тайге человек умнеет… Лишь в единстве с природой он счастлив и поверить в тайгу, в ее тайное могущество — значит поверить в себя.
Старой, слегка укрытой снегом, лыжней, которой Николай всегда пользовался, идти было легче, но на подступах к перевалу пришлось пробивать свежую тропу. По лесу ход стал трудней и тише, вынудил спуститься в низину. Болотистую пойму, заросшую травой, и с весны изобилующую лягушками, в зиму, напрочь переметало снегом.
«Забурьянило пойму, — сказал бы дед Никифор, — жечь траву надо. Это что жертву земле не предать; забелеет костьми скелет — тоску нагонит. Птица бурьяны стороной облетит, по весне и песни ее не услышишь».
Снег в долине надувало, образуя наст. Он был тверже и идти становилось много легче. Долина уводила влево, к увалам. Хрустящий снег искрил в глазах, сверкая и дразня мерцающими бликами. По псиному, счастливый Алтай, бегал по сторонам, прыгал, зарываясь, то и дело, в рыхлый снег по самые уши, тянул чернотой носа в сторону стылого леса. Выбирался, мотал головой, стряхивая снег и, вновь бросался вперед, ища развлечений и собачьего, вольного разнообразия.
Было тихо и светло; как на душе, так и повсюду. Солнце уже стояло над вершинами сосен, когда показались первые приметы гористого перевала, где и любил Николай оттачивать свое охотничье мастерство, строго придерживаясь мудрых и полезных советов Никифора. Здесь, у перевала, можно было встретить красавца оленя, осторожного марала и часто лося, любителя луговых перелесков. Версты через три; ближе к увалам, обитал соболь, немногим дальше, в ельнике — белка. Охота на них требует особых навыков. Белка, та шуму не любит, а соболь; махнет, махнет и… с собакой не всегда догонишь. Тихий, не тронутый край — их стихия.
Отроги Алтайских гор — холмистые, а порой и равнинные, переходящие в затяжные, изобилующие многоцветием трав, луга. Густые заросли непролазной тайги сменяются перелесками и, березовыми колками, любимыми грибниками. Прелесть живописных пейзажей фантастически уводит взгляд все выше и выше к вершинам, окутанным дымкой синего, далекого тумана. Глубь предгорий поражает контрастами; здесь и прозрачные, горные ручьи, и бурные стремнины неугомонных рек, и водопады, с их грациозностью и силой. Провалы межгорий, неповторимые и, по-своему, завораживающе зовущие в тень мрака и прохлады. А обрывы, захватывающие дух, разве можно не говорить и не вспоминать о них; кто хоть однажды вступит на их каменистые осыпи, уже не способен не сорваться мечтой в полет, не ощутить себя орлом, парящим над волнующим простором голубой тайги, и белыми валунами предгорий. В распадках и низинах, у подножья, обилие самой разнообразной растительности; великаны кедры, норовящие захватить красотой, всякого путника, увлекая за собою в высь, могучие сосны и пышные ели устремившие вершины к небу, пихты — зеленые и густые, множество кустарников, колких и не приветливых. Разнотравье — пахучее, яркое и цветное, которому нет предела… И порой даже обоняние перестает различать медвяный вкус калейдоскопа цветов и запахов.
На речных, прозрачных перекатах — рыба, живая и холодная, как сами горные ручьи. В пору прихода тепла и весны реки переполняет белая, несущаяся в долину вода. Обилие птицы на непролазных, топких болотах и, дикие, нетронутые, самобытные, таежные просторы. Все это неповторимая природа Алтайского края; в этом ее сила и величие.
Глазам открылась свободная от леса, заснеженная равнина, плавно уходящая к низу, но словно повинуясь общей воле, резко взметавшая массив вверх, к перевалу. Просматривался разноликий покров, уводящий взгляд к вершинам занесенных снегом гор, на которых гулял ветер.
Выйдя на открытое пространство, Николай остановился, обратив внимание на синеющие вдали гольцы.
— Красавцы! — глубоко вдыхая морозный воздух, произнес он, переводя дух. Окутанные легкой, голубоватой дымкой, в песцовом вороте снегов, с горделивой надменностью, они походили на бояр; заносчивых и важных. Часто бывая здесь, он подолгу смотрел на горы, мысленно уносясь в синеющую даль сказочных кряжей. Ведь сколько можно рассказать о них, будучи там…
«Лишь блуждая один, — вспоминал Николай слова Никифора, — человек способен полнокровно ощутить всю близость к природе, тягу в ее таинственный и удивительный мир». И он был прав; стоя лицом к лицу, чувствуя ее дыхание, ты становишься сильнее и благороднее, вливаешься в нее, живешь, радуешься и переживаешь вместе.
От нахлынувшего ощущения сопричастности ко всему, что видел и чувствовал Николай, стоя среди белого, окруженного тайгой распадка, ему захотелось раствориться, исчезнуть; ощутить себя снегом, оборотиться лесом, птицей, стать всем, что окружало его, что он сильно полюбил здесь и чему, по собачьи, был так рад его неугомонный пес.
Неожиданно осмелевший Алтай вдруг бросился вперед, в долину. Отбежав сотню метров, он странно закружился на одном месте, то и дело тычась в снег мордой. Немного в стороне проделал то же самое; засуетился, заметался и вдруг бросился к плотному пихтачу, не переставая лаять. Но ухо Николая ловило лишь глухую, липкую тишину. Казалось, что ничего особенного не происходит. Однако заливистый лай Алтая убеждал его в обратном, навевал сомнения и тревогу. Однообразие запахов, какие он мог уловить неуклюжим, человеческим носом, ни о чем ему не говорило. Собака исчезла, укрывшись зеленью пихт. Николай последовал за ней, ловко скользя на лыжах, чувствуя, как по телу пробежала ощутимая дрожь. Алтая что- то встревожило… Насторожило поведение пса, и некая таинственность, окутавшая долину.
Алтай стоял в редколесье, у кромки, за которой стеной разметалась непролазная чаща. Он яростно рычал, уставившись в неподвижный холмик, запорошенный снегом. Продираясь сквозь мелкую поросль, Николай стремился подойти ближе. Алтай то лаял, то неистово ворчал, не в силах сдерживать гнев. Шерсть на загривке собаки ходила ходуном, волнуя озадаченного хозяина. Николай велел собаке замолчать, но псу было так трудно сдержаться, что он, то и дело, порывался лаять, не в силах устоять от соблазна. И лишь после того, как хозяин вскинул винтовку, стих.
Оружие было куплено в своем же поселке у мужиков охотников; не весть какая, старая винтовка, но била не плохо; сам дед проверял.
«За сотню шагов, почитай, белку с ветки снял. Бери, — говорит, — в самый раз тебе, осечки не дает — это главное. С ружьем какая охота, только ноги бить, да ворон, что без нужды на мушку лезут».
Хотя и была у Николая двустволка, с Брянщины в память прихватил, но для охоты не гожа; редкий зверь на выстрел подпустит.
Подойдя ближе, Николай ткнул холмик прикладом и осторожничая отскочил в сторону. Алтай стоял рядом; шерсть на его загривке переливала волнами, мощные лапы вросли в снег, зубастая пасть оскалилась. В наступившей тишине слышалось лишь надрывно-клокочущее ворчание неудержимой собаки. В ответ ни единого движения; холмик остался на своем месте и лишь Алтай неравнодушно клацал клыками. Тронул еще раз; там, под снегом, было что-то мягкое и упругое: «Что же это может быть? Схоронившаяся от хищников птица или зверь какой?.. Они бы непременно переполошились, пытаясь скрыться — спастись бегством. Однако нет… Взгорок довольно внушительных размеров, стало быть, кто-то прячется под свежевыпавшим снегом. Вот только кто?..» — путался Николай в догадках.
Правильно говорил дед Никифор: «Будет еще и у тебя, Николай, масса неразгаданных вещей. У любого охотника, воспоминаний полон короб. Тайга любит загадки, а тебе, следопыт, их разгадывать».
Вот и думалось малосведущему охотнику: «Может медведь, спит себе, не добудишься, а то гляди и растолкаем его на свою шею, тогда что? — побаивался по неопытности таежник. — Да чего бы ему здесь спать заваливаться; на открытом-то месте, бока студить. Иное дело в лесу, под коряжиной, там и лапу сосать приятней, а так, не ровен час, и наступить могут. Нет… Нет… — успокаивал себя Николай, — это не мишка. Надо бы снег разгрести, снег-то свежий, утренний, замело кого, поди?»
Он, осторожно, прикладом, стал разгребать взгорок. Свою собаку Николай считал крупной, но сравниться размерами с тем волком, которого он только что откопал, Алтай не мог. Он явно уступал дикому зверю. Израненный, окровавленный, но еще живой, хищник лежал под снегом, не в силах двигаться от потери крови. Волк, по всей видимости, пребывал не в сознании того, что с ним происходило. Верная гибель неминуемо ждала это дикое, едва дышавшее существо в ближайшие часы. По-видимому, жесточайшая схватка, с неведомым, грозным врагом, совершенно лишила его сил и лишь редкими, сиплыми вздохами, израненное тело, вздрагивая, напоминало о своей сверх живучести.
Николай, в глубинах души, неожиданно почувствовал жалость к погибающему зверю. Парадокс: однако, как ни странно, но и охотникам присуще это не свойственное, на первый взгляд, чувство. Одно дело, убить зверя, сражаясь с ним в поединке или долго и трудно выслеживая добычу; другое дело — сострадание. Он ощутил его боль так же явно, как совсем недавно, вдыхал и чувствовал свежесть, и красоту синеющих дальних гольцов. Да, именно он, а не кто-то иной может сейчас, спасти эту жизнь; по крайней мере, попытаться…
Словно сама природа испытывала его, дав столь редкую возможность; вернуть к жизни ее хрупкую частицу, а он, случайно забредший на чью-то гибель, лишь исполнитель ее воли. Она, мать природа, и учит, и проверяет нас. Человек не хозяин ее — он ее часть, такая же, как и этот страдающий, гибнущий волк, со своей, чуждой людям, суровой правдой жизни.
Волк, с перехваченной бичевой пастью, лежал неподвижно на широкой, свежесрубленной Николаем, разлапистой, еловой ветви, притянутый не сильно, но надежно, двумя тонкими жгутами, выделанными Никифором из эластичной и упругой кожи марала, чтобы не сползти на горках и спусках. Саму ветвь Николай тянул за старую, тонкую веревку, удобно устроив ее за широкой, крепкой спиной. Пришлось сразу же возвращаться; времени достаточно чтобы засветло добраться до поселка. Волокуша была не из легких, она, то и дело, вынуждала охотника устраивать не продолжительные привалы. Николай осматривал ремни, распрямлял уставшую спину и, сделав несколько глотков горячего, травяного чая, двигался дальше, к цели; к теплу, которое сейчас было так необходимо, неожиданно вошедшему в его жизнь и судьбу, зверю.
Алтаю впечатлений хватит надолго, полагал хозяин, но сейчас, его больше занимала судьба обездоленного хищника, нежели переживания, гнетущие пса. Следом, еще не придя в себя от неожиданного оборота дела, поблескивая зелеными огнями глаз, брел настороженный и обиженный Алтай. Не мог он понять своей собачьей душой: зачем дался хозяину этот матерый, не добитый волчище, заклятый и злейший его враг. Хозяин то должен об этом знать… Куда его волочет, зачем? Может и еду, и кров с ним делить придется? Но нет! С этим он не уживется — это уж наверняка… Именно с такими чувствами, в порыве гнева, недоверия и вспыхнувшей ревности, следовал Алтай за Николаем.
Долго волоклись настом, потом провалились в глубокий, рыхлый снег. Передвигаться стало труднее. Николай сделал привал. Собака в нем не нуждалась, поэтому Алтай кружил возле волка, то и дело скалясь и негодуя.
Вечерело, пошел мелкий, щекотливый снежок. С последними лучами уходящего солнца, затихла и тайга, став мрачной и тревожной. Учащенное дыхание волка все больше волновало Николая, хотя зверь и не доставлял особых хлопот; по всей видимости в себя не приходил и, лишь на подходе к дому, сделав несколько неуклюжих, нервных попыток приподнять свинцово-отяжелевшую окровавленную голову, безнадежно ронял ее на еловое ложе.
В избу Николай вошел совершенно измотанный и разбитый усталостью. Втянул за собой огромную, сравнимую лишь с хорошим, народившимся телком, полумертвую, едва дышавшую тушу. Алтаю односложно велел идти к себе, на место. Тот послушно скрылся, видимо не считая нужным выказывать утомленному хозяину свои собачьи претензии, оспаривать свое превосходство над лесным дикарем.
Не развязывая спокойно лежавшее животное, Николай осмотрел раны. Особенно досталось голове; она была порезана клыками не слабого противника, кроме того, шея и задние ноги были сильно повреждены и продолжали сочить кровью. Походило на то, что беднягу трепали одновременно и спереди, и сзади; бока тоже покусаны, но серьезными эти раны можно было не считать. Наскоро оглядев груду «живого мяса», Николай, несмотря на валившую с ног усталость, вышел и, ища поддержки, и помощи направился ко двору своего друга.
В доме Рузаевых пили чай. Вечер был тих и, по-семейному, уютен. Старая керосиновая лампа довольно сносно освещала скромную утварь просторной комнаты служившей одновременно кухней, гостиной и прихожей; что было удобно, практично и устраивало хозяев. В углу, у беленой стены, дышала жаром печь. Под малым окном, выходившим во двор усадьбы, стоял мастерски сработанный, резной, деревянный стол. Семья не большая; нет надобности ставить его посредине. Одним своим боком он прижимался к широкому подоконнику, так что места за трапезой хватало всем.
Антон, читая районную газету, то и дело отвлекался; отхлебывал горячий, пахучий чай, заваренный на местных, целебных травах, дул в усы и, вновь принимался за чтение. Клавдия, зная привычку мужа — читать за столом, не донимала его. Ее внимание больше занимал непоседа сын.
— Артем, ты я вижу уже поел. Пойди занеси из сарая дрова и положи их за печь, чтобы к утру просохли, — обратилась мать.
Озадаченный сын тут же выскочил из — за стола, натягивая на ходу телогрейку.
— Уроки то все сделал, пострел?
— Все, можешь не проверять…
— Ой смотри, последний годок здесь. Тяжело же тебе непоседа в районе придется, уж больно вертлявый. В кого только такой?
— В тебя с папкой, да в деда с бабкой, — отшучивался смышленый Артемка.
Ему уже десять и третий класс начальной школы, он заканчивал в родном поселке. Так получилось, что школьный учитель, Сергей Ипатьевич, до войны еще в здешних местах учительствовал. От души любил и детей, и работу свою. Мужчина грамотный — каких мало. Когда грянуло лихолетье, по болезни, вопреки воле своей, в поселке остался. На фронт не взяли, так вот почитай всю войну от школьных дел и не отходил. Он то и тянул всю начальную школу, а то бы давно Рузаевы сына в район отправили, учиться. Время такое, что грамота парню нужна; да и смышленый он, как никто — грех в неучах держать. В ремесленное решили отдать, пусть нужным для жизни вещам научат, там и семилетку закончит — человеком станет, коли по стопам отца не захотел идти. Хоть и любил Артемка животных, в особенности собак, но профессия отца его совсем не интересовала. Он и сам не знал чего хочет; рано об этом думать и все тут. Учился хорошо и знания были, а вот какому делу себя посвятить, не ведал. Какое бы будущее отец с матушкой не пророчили, все шутил, да отнекивался. Вот только матушка беспокоилась; однообразна жизнь простого мужика, здесь в таежном поселке, где лишь закат от восхода отличить и можно, а в остальном, как говорят сельчане: «Метель, стужа, да в слякоть лужи…»
До района верст шестьдесят; кругом глухой, таежный лес, непролазное бездорожье с топкими ручьями и болотами. Выезжают с обозом мужики раз в неделю за почтой, по фельдшерским заказам, да за провиантом для лавки. А так, почитай круглый год, домашние заготовки в ход идут. Весной, в половодье все дороги в кисель развозит; тут без своего запаса никак. Вот и пролетает скорое, жаркое лето, в работе, да хлопотах по хозяйству.
Как и вся деревенская детвора, подрастал и Артемка, безудержно и всецело предаваясь ребячьему озорству и азарту. Ох уж это неугомонное, крикливое детство. А ведь нет поры прекрасней. Сколько в нем всего вперемешку; щедрости, добра и зависти, откровенности, преданности, и большой дружбы. Вот где закладываются ростки будущего характера, формируются и крепнут хрупкие моральные и нравственные устои.
Юный, пока еще, человек словно берет свою первую, нелегкую высоту, задает направление и, дальше, подхваченный бурным и неудержимым потоком стремительной, и большой жизни, идет вперед, используя именно то богатство души, какое вложила в него великая и удивительная пора детства…
В дверь постучали. Затем, сразу же, еще и еще…
— Пойди-ка открой. Что там, кто так спешит? — обеспокоилась хозяйка, продолжая убирать со стола посуду.
Антон, тут же, отложил газету, снял очки и вышел в студеные сени. Отворив чуть скрипнувшую дверь, ничуть не удивился приходу друга. У порога стоял разгоряченный спешной ходьбой Николай.
— Здорово, Антон, — выпалил он, — собирайся, пошли. Только скорее, а то вконец истечет кровью, не выдержит… Живей, живей давай, — подталкивая и, не давая опомниться оторопевшему другу, торопил гость.
— Да что случилось, ты мне можешь толком объяснить? — требовал встревоженный хозяин, зная, что зря Николай беспокоить не станет.
— По дороге объясню, время не терпит, у меня дома все увидишь. А сейчас давай поторопись, бери инструменты, лекарства, бинты; побольше бинтов, да пошли.
Антон растерялся, не сразу сообразив за что, в первую очередь, хвататься.
— Да пошли же, чего встал? — волок его Николай. — Долго ты еще вникать будешь?
Антон торопливо что-то бросил жене, по ходу хватая очки, и спешно стал собираться. Прихватив свой емкий чемоданчик, в котором всегда хранились препараты необходимые врачу при оказании первой медицинской помощи, он быстро выбежал следом за Николаем в непроглядную темень приходящей, ранней, зимней ночи.
Клавдия так ничего и не поняла, а лишь взволнованным, тревожным взглядом успела проводить обоих мужчин, уставившись на Артемку, который попытался увязаться следом. Однако попытка не удалась и, с кислой миной на лице, он побрел заносить дрова на утро.
— Верю я твоим рукам, Антон, особенные они какие-то, а значит зверь пойдет на поправку. — Улыбался Николай, подбрасывая березовое полено в огненное жерло гудевшей печи. Другу пришлось потратить уйму времени на бесконечную штопку глубоких и кровоточащих ран пострадавшего хищника. Закончив, он облегченно вздохнул:
— Надеюсь будет жить. Правда крови много потерял. Ну да ничего, у такого бугая должно быть еще осталось. Интересно, кто его так…?
— Следов никаких; свежим снегом поляну накрыло. Благодаря Алтаю его и отрыл, да и времени особо не было, осмотром заниматься — спешил…
— Наверняка родню повстречал, — продолжил рассуждать Антон, - Волки они и есть, волки, чего тут еще добавишь. Мир их никогда не брал, потому как в них злость одна без меры и снисхождений; вон даже к ближним. Вот толи дело собака, в ней может быть и душа даже есть. Развела их только природа по разные стороны; одного другом, другого врагом человеку сделала. И как ты только умудрился найти такого матерого зверюгу? Насколько я знаю, понаслышке, похожего хищника, в наших лесных краях, редкость увидеть. Волков здесь вообще мало; они, больше к юго-западу от наших мест, к равнинам и степи. Чего он в тайгу полез?
— Может голод загнал или шальной какой, от стаи отбился. Прямо скажем; находка редкая. Хотя в тайге может и посытнее будет, чем по степям ноги бить.
— Если бы так; они вон, все больше, у отар с овцами трутся, там всегда есть чем поживиться. А то и судьба, она, брат, нас иной раз не особо то слушает; все по-своему норовит распорядиться. Она над всеми нами хозяйка, а ты думай, соображай; зачем этого бедолагу к нам забросило, на горе или еще на что?..
— Поглядим… На ноги поставлю, а там одна ему дорога, без выбора… — задумчиво произнес Николай, глядя на перемотанного бинтами волка.
— Ну, чтобы добра от него ждать, тут я сомневаюсь, хотя дед Никифор утверждал, что однажды видел в наших лесах семью похожих хищников, говорил будто и в зиму они людей не тревожили. Однако кто всю правду знает? Догадки лишь и домыслы. Ох этот Никифор, старый барсук, ведь, в свое время, все здешние предгорья исходил; даже тайну старой Илги у самого шамана, что за перевалом отшельником жил, выведал. Как уж не знаю, но дружбу они долго водили, только вот беда перешла им дорогу. В одну из снежных зим, сорвало избу шамана лавиной и унесло в ущелье, где по словам Никифора, сама тайна снов Илги и хоронится доселе…
— От чего-то мне дед об этом не рассказывал? — заинтересовался Николай.
— А ты поинтересуйся, только аккуратно; не обидь старика, ведь за тайную связь с шаманом многие сельчане тогда невзлюбили его. У промысловиков охота разладилась, да мор среди скота пошел. Вот и спроси, зачем он к разгадке тайны Илги стремился?..
— Ох и дед, скажу тебе! Весь лес ему, что называется, в ноги кланялся. Теперь уж ослаб старик, а вот огонь в глазах все одно остался. Так и светится дед за чашкой чая, что малый светляк в мае. От неразгаданных тайн у человека всегда огонь во взгляде. Иной раз даже и виден бывает, вот только зажечь, да разглядеть его не каждому дано… Углядишь, может и сам тот огонь в себе зажечь сможешь. Неиссякаемый он, огонь тот…
Волк стал дышать ровней, должно быть успокаивало лекарство, убирая боль, а то может и тепло уютного очага, от которого зверь, получая животворную силу, впадал в дрему и покой.
— Где собираешься его держать? — поинтересовался Антон, уходя.
— Пока не окрепнет и не сниму бинты — здесь. Сделаю загородку, позже на подворье, там клеть есть. Ну а сил наберется, сам знаешь; волка ноги кормят, пусть дальше природу украшает. Хотя и пользы от него, прямо скажем — мало, скорее беспокойство, но теперь лишить его жизни я не вправе, ведь должна же быть в нас хоть капля сострадания и участия, иначе зачем все это…
Вернулся Антон за полночь; все уже спали. Утром рассказал сыну о страшном, диком звере, которого отважился выхаживать дядя Коля и, что вместе с Алтаем нашли они его в глухой тайге, у самого подножья перевала. После школы, Артемка, немедля, помчался к дяде Коле, посмотреть на матерого хищника. Восхищенный увиденным, мальчишка, долго ходил кругами возле очнувшегося волка. Тот, будучи пока еще связанным, гортанно ворчал, не в состоянии достойно ответить и, лишь взволнованно водил горящими болью и гневом глазами.
Загородка была еще не совсем готова, и Николай просил Артемку и его приятелей, которые все чаще стали навещать «Сельский зверинец», быть поаккуратней. Хотя сил у волка было мало, все же пренебрегать осторожностью непозволительно и даже опасно. Пасть хищника была постоянно перетянута жгутом и только лишь при кормлении Николай позволял себе вольность, развязывая зверю зубастую пасть. В эти тревожные минуты он становился ужасен; по неволе приходилось оставлять пищу и уходить. Понапрасну беспокоить больного было чревато…
В постоянных заботах прошла неделя. Хищник заметно оживился; шел на поправку. Подобный исход болезни искренне радовал и самого хозяина. Только теперь оставил Николай клыкастую пасть волка свободной, не стал ее более перетягивать. Было бы неосторожно, с его стороны, пытаться продолжать это делать и далее.
Артемке нравилось наблюдать и ухаживать за больным животным. Будучи пытливым и непоседливым мальчишкой, он постоянно приходил к дяде Коле, в надежде на то, что ему все же позволят, хоть разок, покормить хищника. Через неделю, благодаря Антону, удивительным образом сумевшему сохранить немного снотворного; волка усыпили и перенесли в специально подготовленную Николаем, клеть. Там он начинал делать первые, болезненные шаги, озираясь и осторожничая; креп и еще более стервенел от того, что жил в плену, в ненавистной, крепкой западне, у непонятных и странных двуногих существ. Он никогда не встречал таких, не понимал и был зол, что вопреки его воле они делали с ним все, что хотели.
Но теперь их время закончилось; он почувствовал в себе силы отстоять и дать отпор любому, кто попытается вторгнуться в его владения. Он рычал на двуногих и негодуя, где-то в глубинах волчьей души, все же побаивался их, однако своего страха не выказывал и смело ходил по клети в отсутствии Николая.
Волк силился следить за любым движением врага, сновавшего по ту сторону непреодолимой преграды: «Тут еще этот храбрец, с пятнами на шерсти и с поднятым вверх хвостом. Он явно дружил с двуногими, ему то, что нужно? Была бы возможность — разорвал!» — наверняка что-то похожее переживал плененный зверь. Какие еще мысли рождала в подобные мгновения перевязанная голова? Какая, никому не ведомая память, теснилась в ее глубинах? Чьей «доброй воле» он стал обязан? Благодарности в нем не было; он не знал ее, как не помнил добра, усвоив лишь одно — он цел, а значит те трое остались лежать там, среди белого покоя седой тайги. Это значимо придавало ему силы и решимость бороться дальше, поскорее вырваться на волю и уйти прочь от страшных глаз людей, освободиться от постоянной, надоедливой опеки зубастого подхалима, походившего чем-то на его дальних сородичей. Но запах от него не тот и злость не та, не звериная, чужой он — значит враг… При очередном приближении Алтая к клетке, волк с еще большей яростью давал знать о своем недовольстве. Алтай же с горделивым чувством хозяина положения, подобно часовому, расхаживал по двору и смело, как подобает воину, приближался к загородке. Как два петуха, перед боем, сходились они, съедая один другого налитыми кровью глазами, полными взаимной злобы и ненависти, и, лишь непреодолимый метал клети спасал их от неминуемой драки.
Окрепший волк продолжал метаться по тесному, угрюмому жилищу; злобно сверкал глазами, ища успокоения. При виде человека спешно уходил в дальний, темный угол. Ощерив пасть, дико, гортанно рычал, захлебываясь неприязнью, глотал бежавшую из пасти слюну и каждый раз, начинал сначала всю ту же, рокочущую песнь негодования. Николай по долгу глядел на загадочного, ворчливого зверя, понимая, что скоро его нужно будет отпустить на волю. «Но как поведет он себя? Что на уме у этого несчастного? Какую злую шутку способен он выкинуть? А то, попросту, скроется с глаз в чаще леса, без благодарности… Надо бы поберечь и упрятать Алтая, важно лишить обоих нежелательной, случайной встречи. Дня за два волк уйдет далеко, а рисковать, в любом случае, лишнее; необходимо избежать их столкновения, пусть даже случайного», — вертелась тревожная мысль.
В глаза бросалось и то, что в последнее время, выздоравливавшего зверя явно что-то беспокоило; он метался по клети, тщетно ища выхода, бросаясь то на стальную сетку, накрепко стягивавшую его временное жилище, то неистово грыз тугие, неподатливые прутья, пытаясь освободиться. Иной раз устремлял, горящий непостижимой печалью, взгляд в синеющую даль заснеженного леса, ища там спасения. Словно некий, неведомый зов неотступно терзал плененного зверя навязчивостью своей воли. Потом он смотрел на двуногого и, по-своему, по волчьи, просил отпустить…
Шли дни. С утра до ночи наблюдая за давним гостем, Николай проникался его поведением, пытался понять закрытую наглухо звериную душу, изучить повадки, но в конечном итоге сводил все к одному; волк просто тоскует по свободе.
Да, хищник был лишен воли, а ведь именно она давала ему возможность вершить то главное, что до сих пор жило в звере. Тоска от долгого пребывания взаперти, еще более усугубляла неотступное рвение к мщению; всем абсолютно, без какого-либо осознанного разбора. В тупой ярости, окрепшее тело хищника безудержно рвалось на волю, ища и не находя выхода.
Николай не мог тогда понять, что волк, грозно стоящий перед ним, не просто к лесу стремил свой взор; в его взгляде не способен был человек разглядеть ни щемящей тоски одиночества, ни злобной ненависти и вражды ко всему что окружало хищника. Ради своей свободы зверь готов был пойти на смертную схватку — это как огонь палящий и испепеляющий в гневе, неудержимый в свирепой стихии, короткой, обреченной жизни. Перед взором рвущегося к свободе матерого волка, все плыли и плыли призрачные видения той жуткой расправы, многократно усилившиеся воспоминаниями о подруге, безысходностью одинокого, обреченного существования, без своей стаи.
— Скоро я тебя отпущу, — говорил заботливо хозяин, бросая волку вкусные куски мерзлого мяса, — только потерпи, не смотри на меня так…
Волк немного успокаивался, жадно пожирая съестное, дарованное ему человеком, уходил в дальний угол клети, ложился и продолжал напряженно следить за Николаем, готовый в любой момент вскочить на мускулистые пружинистые ноги; сделать смертельно опасный выпад вперед, на врага, словно вовсе не существовало решетки, не было удерживающих его стальных прутьев.
Однажды Николай заметил у пасти волка обилие пенящейся слюны, которая тонкими, тягучими струйками стекала на дощатый пол вольера. Вкрадчиво и вдумчиво следя за хищником во время кормления, он не находил этому объяснений, не понимал истинной причины происходящего.
Следующим утром, заперев Алтая в доме, Николай подошел к клети. Немного постояв, убрал задвижку, приоткрыв дверь; ему вдруг захотелось отпустить пленника. Однако, не успев сделать и шага назад, тут же был сбит с ног напором и силой огромного хищника. Спустя мгновение он уже с удивлением смотрел в след быстро удалявшемуся зверю. И только позже, обратил внимание на кровоточащую ладонь, в миг порезанную волчьими, острыми клыками. Несколько крохотных капель алой, густеющей крови упало на холодный, белый снег; словно слезы в знак неблагодарного прощания, а может как расплата за содеянное человеком, за неосторожное и не нужное участие, вопреки воле природы…
Николай улыбнулся, глядя во след быстро удалявшемуся волку; черной точкой мелькавшему на белом, бескрайнем горизонте…
«Надо же, как любят эти дикие свободу; жизнь за нее не щадят. Ведь нож в руке держал, убить мог сгоряча. Но каков герой! А руку надо бы перевязать, оставил все же память».
Свидетельство о публикации №222122201091