Завалкин

Младший лейтенант госавтоинспекции Завалкин уже минут двадцать голосовал, но машины или вовсе не останавливались, или были полны пассажиров, или шли не туда. Шумели, поскрипывали тяжко под северным ветром сосны. Гудели провода, гудел, надуваясь парусом, огромный кумач со словами «Народ и партия едины!» Колючий мелкий снег то затихал, то, вскинувшись вдруг, налетал с собачьим остервенением со всех сторон, прихватывал за брючины, полы шинели, сек лицо и руки.
Пронеслась на большой, под сто тридцать, как на глаз определил лейтенант, скорости черная «Волга», чуть не обкатив Завалкина маслянистой, с осколками льда жижей. В кабине «Волги» кроме шофера никого не было.
«Сам виноват, – думал Завалкин. – Дурак. Не надо было жезл на посту оставлять. Тормознул бы сейчас эту «Волжанку» и... В следующий раз умнее будешь. И сапоги надевать – не прыгал бы на ветру, как стрекозел».
После дежурства – с четырьмя серьезными авариями, проверками начальства и задержанием с погоней – гудело под темечком, в глаза словно насыпали песка с солью, которой посыпают трассы в гололед. Но Завалкин знал, что выспаться не удастся – двоюродный брат вернулся и вчера наверняка закупил в городе ханки или набрал у кого-нибудь из деревенских самогона. «Насколько его в этот раз хватит? – думал Завалкин, вспоминая, как отмечал брат прошлое освобождение три с половиной года назад, – неделю беспробудно пил, орал, а потом, когда кончился ночью самогон, с другом детства Леней Гудком сломали замок, залезли в магазин – там их и взяли поутру, крепко похмелившихся... – Может, поумнел хоть на этот-то раз Колян? Вряд ли. Сколько ребят там побывало – никто не поумнел. Наоборот, совсем дурными возвращаются. Или больными – как Гудок, не вылезавший там из карцера».
Зашипели тормоза, захлюпали по лужам здоровенные покрышки – фура съехала на обочину и, тяжело пыхтя, остановилась.
– Далеко? – подбежав, спросил Завалкин.
– Далеко, начальник. Отсюда не видать. Все прямо и прямо. Залазь.
Счистив щепкой грязь с ботинок, Завалкин сел в кабину.
– Давно стоишь? – усмехнулся водитель, скуластый кудрявый парень лет двадцати шести.
– Да не, не больно, – ответил Завалкин.
– Я, если честно, тоже вашему брату не всегда останавливаю – если не на посту и без мотоцикла, без рации, даже без жезла. И без сапог, – водитель осклабился белозубо. – Отвернусь с понтом, природой любуюсь. Навара, один хрен, от вас никакого, правильно я говорю? А место занято, больше уж никого не подцепишь. Да и потом – мало ли... Слыхал про банду? Человек семь угрохали – черепушки всем за милую душу раскалывали ломиками. Только так. В ментов... ну, в общем, в вашу форму переодевались, стопорили машины на трассе и... Правда, давно уже было. Тебя как звать-то?
– Завалкин. Евгений.
– Сергей, – сказал водитель. – Самаринов. Держи краба. Я вроде на этом отрезке всех знаю. Ты что, недавно?
– Как дембельнулся, с тех пор и работаю.
– Стоишь или на машине?
– В Кручеже, у въезда.
– У нас на базе один из Кручежа. И телка у меня оттуда была. Давно, правда, после армии. Светка Мухаметджанова – не знаешь случаем? Ничего была, глазищи – во! Как спидометр. Фамилия-то у нее, наверно, другая теперь, замуж вышла. Веселая была телка. Чего только не выдумывала! Я у нее первый был, вот она и... Любила, короче. Меня вообще, знаешь, любят телки. А служил ты где, начальник?
– В Забайкалье.
– А я в Карелии. Красота! Летним утром выбегаешь из казармы на физзарядку – когда «зеленкой» еще, естественно, был или «черпаком», – только-только солнце встает... Красота! Я люблю природу. Рыбку люблю половить, ружье есть – «тулка»... Башка разламывается. Пить не хочешь? Ладно, я тоже потерплю. Если бы не комарье, то самое лучшее в Карелии время – начало лета. Речушки там такие прозрачные, студеные...
«Не тормознул бы я ее – черную «Волгу», – думал Завалкин. – Если бы и жезл на посту не оставил. Тогда с охоты из заказника возвращались, гонки на трассе устроили. Знаю, что пьяные, знаю, что оленуха или лось, кабан у них, хотя на копытных давно запрещена охота... Знаю – а когда проносились мимо, уткнулся у себя в будке в бумаги, словно нет мне никакого до них дела, словно оформляю что-то очень важное. Ведь скажи слово – с дерьмом смешают. Ни хрена бы я ее не тормознул».
Уронив голову на грудь, Завалкин открыл глаза, но тут же его снова сморило в пропахшем бензином и перегаром тепле. Устроившись поудобней, привалившись плечом к двери, он стал засыпать, слушая Сергея, рассказывающего о красотах карельской природы, о службе, о самоволках.
– ...А я ей и говорю...
– Кому? – спросил Завалкин через минуту, как ему показалось, а на самом деле через полчаса. Густой крупный влажный снег лепил в окна, «дворники» еле справлялись. Чернели избы под дранкой и мокрым шифером и заборы, поломанные, накренившиеся. Торчали унылые «журавли».
– Лизке... Ты что, спал, начальник?
– Нет.

– Ну вот, я ей и говорю: работа такая, нынче здесь, завтра там. А она: люблю – и все. Мне ее Васильич с нашей базы как бы по наследству. Сам на «Икарусе» теперь, до пенсии два года. Жаркая, говорит, баба, запарит. Бери парфюмерии в Москве или в Питере, а лучше в Прибалтике, бери «маленькую» – и прямиком к ней. Но обо мне, говорит, не заикайся, а то разревется – ни хрена у тебя не получится. Как же! Я и духи в Риге взял, наши с французами сделали, ничего так запах, хотя я и не секу в этом, и цветы купил на дороге, и пол-литра белого за пазуху – не получится! Прав был Васильич. Уж на что он повидал, перепробовал – с войны шоферит и всю почти дорогу дальнобойщиком, – а Лизета и ему залегла. Хорошая баба. На иностранную киноартистку похожа, когда подкрасится, туфли на шпильках наденет. На эту, как ее? Полячку. Беату Тышкевич. Попросила тут как-то лифчик из столицы привезти – во у нее. Это, правда, уже на сносях она была. И не такие, знаешь как бывают, глядеть противно, все висит, а как все равно у девушки. Хотел я ее в разных видах поснимать, у меня кореша в Бологом карты клевые делают, от фирменных не отличишь. Уламывал, уламывал – ни в какую. Я тебе, говорит, не проститутка. Не поверишь: я ее при свете ни разу даже и не видел без всего. Стеснительная. Ты спишь, начальник?
– Что? – открыл глаза Завалкин. Шел снег, работали «дворники».
– Спишь, спрашиваю?
– Не, не сплю.
– Мечтаешь?
– Ага. Мечтаю.
– Сам-то женат? Я считаю, до тридцатника надо гулять. Так в Библии сказано. Это я, козел, в двадцать два хомут надел. Старшей, Наташке, уж четвертый год пошел. Буквы все знает. Заболела тут недавно корью, сорок один температура, представляешь? Рванулся в больницу – а там только один врач на всех, да и тот уролог. Но к утру я сам сбил Наташке температуру. А младшенькая, Олька, ей два, не понимает ничего, в комнату к сестричке хочет... О чем я, то бишь? Да, Лизета и говорит: люблю, говорит, тебя и хочу иметь от тебя ребенка. Сына. Ты что, с ума, говорю... Она в рев. Садись, говорю, к старухе поедем, она тебе в момент все отрегулирует. Не поеду, говорит. Я ее силком в кабину, а она: поздно, пятый месяц уже, никакая старуха не поможет. Жену свою, говорит, ты все равно, Сереженька, не любишь, женись на мне. Надо же такое замочить, думаю. Ноль-семьдесят пять белого выставила мне с пивком и с рыбкой – и замочила. Женись, мол. Ноги, как говорится, буду мыть и воду пить. На то, что старше, – наплевать. Но она уж в жизни столько погуляла. Васильич рассказывал, ему местные говорили, что замужем была, и муж голую гонял ее по деревне. Повидала баба в жизни. Поддадим, бывало, хорошо так, лежим – она вдруг реветь. И уж на всю ночь. О чем она там про себя думает, чего вспоминает? А с утречка всегда разбудит по часам, рассольчик поднесет, похавать сделает – все путем. Но уж кранты. Или сама, говорит, утоплюсь, или ребенка утоплю в проруби, если не женишься. И в самом деле, любит вроде. А с другой стороны посмотреть – и мужа она своего любила, должно быть. И Васильича. И еще... короче, на фиг мне такое счастье! Правильно я говорю? Как полагаешь?
– Я?
– Ты чего гемоглобином-то налился, начальник? И руки дрожат. Может, не я вчера ноль-восемь красного уговорил, а ты? – Сергей весело рассмеялся, обгоняя мотоцикл, потом «Жигуленок». – Кранты с Лизаветой. Завязал. Она одна в доме живет в Светловодове, я тебе не говорил, начальник? У нее все родичи поумирали – кто удавился по пьяни, кто под машину... Или разъехались. Сейчас одна. Банька есть. Не хочешь как-нибудь после дежурства заглянуть, а? – Сергей подмигнул. – Могу дать адресок, спасибо скажешь. Ты не думай, она не Пугачева какая-нибудь и не Ротару.
– Чего, чего?
– Не в курсе? На трассе тут работают. Плечевые. Одну Аллой Пугачевой зовут, смахивает маленько. Отсос бесподобный. Ну ты вообще не в курсе, я смотрю, начальник! Придуриваешься? В том году беру я...
Увидев указатель, что до поста ГАИ шестьсот метров, Лобов сказал:
– Остановите на посту.
– Тебе же дальше, начальник, – удивленно и настороженно посмотрел на него водитель.
– Остановите, – повторил Завалкин.
Вечером на стоянке у костра Сергей рассказывал знакомым дальнобойщикам:
– Одну минуту, говорит. Забежал на пост, выскакивает с дыроколом – «Ваши права!» Как резаный орет. Ну, вытаскиваю, даю ему. Он хватает талон – хрясь дыру: «Нарушение правил обгона, маневрирования, проезда перекрестков, пешеходных переходов...» Хрясь вторую: «Превышение установленной скорости». Не имеете права, говорю. А он: «Жалуйтесь. Министру». Затаскивает меня в будку, а там уж «раппопорт» наготове. Дыхнул, делать нечего. А последний стаканище я в пять утра засосал. Ну и все. Ребята на посту хоть и знакомые были, но что они с этим психом могли поделать? Псих самый натуральный.
– Евгений Завалкин, говоришь? – спросил один из шоферов. Лейтенант?
– Он.
– Из Кручежа?
– Из вашего дурдома сбежал.
– Я с Колькой, двоюродным братом, в школе учился. Они из Светловодова. Мать пила по-черному. Она в лагере родилась. У нее родители шпионами были. Мне Колька рассказывал. Мать, еще когда она девочкой была, они в ссылке жили, уголовники затаскивали ночью к себе и... пить заставляли. Потом вроде не пила, когда один сын родился, другой. А потом – опять. Пьяная и утонула, под лед по весне ушла. Женьке три года тогда было. А брат его по лагерям лет с четырнадцати, выходит только для того, чтобы снова сесть.

– Ну а я-то при чем? – сказал Сергей и выругался. – Права накрылись, как я без прав? У меня, между прочим, тоже двое и жена. Сука этот твой Завалкин! Фамилия еще такая, бля! Не хотел я его брать, пусть, думаю, померзнет ментяра. А потом жалко стало. Я их всех имел! Правильно седые люди говорят: не сделай добра... Говно, говорю. Это когда уже лишил он меня. А он мне жезлом по башке как п...т! И по уху. Ну, отрубил я козла.
– Свидетели были?
– Жезл-то он у старшего сержанта выхватил.
– И что менты?
– Пытались меня захомутать – не успели.
Сергея Самаринова судили. Дали четыре года.
Завалкин стал заезжать к Лизе. Однажды тихим вечером сидели у окна, молча пили чай с голубичным вареньем.
– Печку бы надо переложить, – сказал Завалкин. – А то развалится скоро.
– Надо, – согласилась Лиза. – Но где ж я печника-то найду? Был дядя Гриша, помер прошлой зимой. И Афанасий Матвеич помер. И Устинов. Налить еще чаю?
– Налей, пожалуй. И фундамент бы надо под избу подвести. Перекосилась вся.
– Надо, Женя. Покрепче тебе?
– Ага. Как малыш?
– Да слава богу. Вот зубки скоро резаться начнут...
– Это здорово, – сказал Завалкин. – И стекла к зиме надо вставить. А то дуть будет.
– Надо, – вздохнула Лиза. – Все надо.
Помолчали. Поглядели друг на друга.
– Женечка, – чуть заметно, уголками полных губ улыбнулась Лиза, – вот ходишь ты ко мне все лето и словно сказать что-то хочешь. Да стесняешься. А? Ты скажи. Чего меня стесняться? У тебя же семья, детишек двое…
– Да не стесняюсь я, – Завалкин покраснел, отвернулся к окну. – Что сказать-то? Нечего мне говорить. Пойду я...
Но он не вставал, разглядывая свои задубелые, в ссадинах руки с непомерно большими, окаймленными грязью ногтями.
– Ты дрова обещал помочь наколоть.
– Да. Наколю.
– Колбасы хочешь еще?
– Съем, пожалуй, – кивнул Евгений.
За стеной заплакал ребенок.
– Во, Сергей Сергеич голос подает, – улыбнулся Завалкин.
– Кормить пора.
– А. Можно я это... подожду здесь?
– Это долго. Я потом еще соседскую девочку буду кормить – тут напротив из Москвы женщина живет с ребенком.
– А зачем это тебе? Платят?
– У нее молока нет. Только на два месяца и хватило. Да и то с помощью какой-то химии. А мне девать некуда, больше половины сцеживала. Я в Зорьку, корову нашу, пошла, – Лиза улыбнулась, прижав ладони к груди. – Которой дядя Митя Деревянкин, когда еще мама была жива, вымя вилами пропорол по пьянке. А Толик, брат мой, с Витькой Маркиным ему череп за это проломили. – Она задумчиво поглядела в окно. – Продукты они кое-какие мне из Москвы привозят. Сама-то я не могу вырваться. Вот колбасу эту. Правда, вкусная? Обещали торт привезти. Ты заезжай, Жень.
– Хорошо, заеду как-нибудь. Ну ты иди, иди, а то Сергей Сергеевич надрывается... Можно я хоть посмотрю на него?
– Смешной ты. Ну иди, посмотри.
Завалкин вошел в маленькую комнатушку. Ребенок лежал в самодельной кроватке у стены и плакал, но как только увидел дядю, плакать перестал.
– Вырос, – сказал Завалкин. – На тебя похож стал... Ты это... ты прости меня.
– За что?
– Что я тогда это...
– Что ты хочешь, чтобы я тебе ответила? Что счастлива, да? Что молюсь на тебя за то, что посадил человека?
– Не я.
– Ты. Вы все! Слова вам не скажи... Пальцем не тронь... Хозяева!
– Зачем так, Лиза?
– А затем! Уходи. Слышишь? Убирайся, видеть не могу! Ненавижу я вас всех! Тебя ненавижу! Всю жизнь ты мне переломал!
– Я?
– Ну кто, ну кто тебя просил? Убирайся, сволочь. А то я... я тебе глаза выцарапаю, паскуда ты мордастая! Я тебе... – она выругалась матом, схватила бронзовый подсвечник, размахнулась – Завалкин выскочил на двор.
Присел на лавочку возле дома. Отдышался. Встал, подтянул к себе через забор ветку и сорвал холодное влажное антоновское яблоко. Откусил – свело скулы с непривычки; давно не ел яблок. «Господи, господи, да за что, за что?..» – услышал он через окно надрывно-сдавленные рыдания Лизы и ему впору было зарыдать – навалилось все разом. Вся жизнь. Завалкин вышвырнул яблоко, завел мотоцикл. Собирался поехать на ефремовский пост, но, выбравшись на шоссе, передумал, поехал в сторону Кручежа. Было уже совсем темно. Ни луны, ни звезд, тащились по небу многотонные бесформенные черные глыбы. Моросил колючий мелкий дождь. Завалкин ехал, думая о Лизе, и о себе, и об отце малыша, и вообще о жизни, и вдруг из-за поворота саданули по глазам фары – ослепленный, Завалкин не успел прийти в себя, как черная «Волга» на огромной, вдвое превышающей дозволенную, скорости пронеслась мимо. Лейтенант остановился на обочине. Отплевываясь, умылся водой из кювета. Смыл грязь с плаща, с сапог. Матюгнулся в сердцах и поехал дальше. Но метров через восемьсот, врубившись передним колесом в выбоину на асфальте, резко, с визгом и заносом затормозил, развернул мотоцикл и помчал в обратную сторону. Фуражка слетела – плюнул. Сразу за церковью сквозь тополя мелькнули задние огни «Волги». Пригнувшись к рулю, он выжимал из старого «Урала» все – и расстояние сокращалось: пучок света от фары уперся, словно зацепился крюком за задний бампер машины и подтягивал мотоцикл.
«Теперь уж не уйдут», – цедил на ветру сквозь стиснутые железные зубы Завалкин. – Теперь уж они от меня никуда не уйдут».
Вспыхнуло ослепляющее зеркало заднего вида – и лес весь вокруг точно загорелся. Вслед за первой «Волгой» шла колонна машин с дальним светом.
– Правей принять! – гаркнул сзади громкоговоритель, и Завалкин низко пригнулся к рулю. – На обочину! На обочину, кому говорят!
Сержант притормозил, съехал на обочину, остановился. Со свистом пронеслись мимо «Волги», желтые милицейские «Мерседесы», «Чайки» и ЗИЛы с затемненными стеклами и снова «Волги».
Растаяли в черноте огни. Стихло.
Младший лейтенант Завалкин развернулся и поехал на ефремовский пост.