Жизнеописание С. Конкёрта Часть 1

1
Я родился холодным утром 6 миррасена (ноября) 1956 года в городе Агалион, который располагался в 120 километрах от столицы нашей империи (а ныне республике) Эвилиона, на краю Центральной префектуры. Младенцем я даже не мог представить, что появлюсь на свет именно в семье Конкёртов — известной династии военных. На протяжении всей истории Конкёрты посвящали свою жизнь военному делу: был великим воином наряду с Мариалом основатель нашего рода, посвятил жизнь разведке мой прадед, легендарный военный разведчик и Герой Империи Медри Конкёрт, был военным мой отец Мартен — и продолжил династию я. 

Почти с самого рождения меня воспитывал родной дедушка Лицеш Конкёрт. Как он рассказал позже, мой отец служил капитаном погранвойск рядом с Перкфонисским алмазным месторождением (Юго-западная префектура, почти у берега). В 1959 году йорсские боевики совершили ночную диверсию в районе портового города — и в этом же районе патрулировал отряд моего отца. Спустя несколько дней пришло известие о его гибели. У матери случился нервный срыв, дед отправил ее в больницу, где настиг ее (мать) сердечный приступ.

Мой дедушка в тот год лишился сына, а затем и снохи. Сейчас, на склоне лет, поражаюсь, насколько он был силен духом. Он понимал, что подобное могло случиться с каждым военным (особенно в то неспокойное время); это же понимание передалось мне, когда я сам стал военным. Смирившись с утратой дорогих людей, он взял трехлетнего меня на воспитание. Лицеш Конкёрт — единственный из Конкёртов, который не стал продолжателем нашей династии. Прадед велел ему поступить в Императорскую военную академию, но не прошло и месяца, как дед отчислился, разругался с отцом-разведчиком и поступил на факультет психологии. Дедушка вспоминал: когда он получил степень доктора психологии, прадед его все равно не простил. 

Так Лицеш Конкёрт, правда, уже после смерти его отца в 1941 году, стал известен как профессор психологии и педагогики. Его даже приглашали на международный симпозиум, который проходил в Болестонийском университете в Бартинане, и там был признан почетным педагогом. Помню, по болезни он завершил карьеру и посвящал моему воспитанию все свободное время. Вероятно, по этой причине я не посещал дошкольные учреждения и почти до двенадцати лет обучался на дому под присмотром почетного педагога. Он стал достойной заменой матери и отца, его призвание — быть моим другом и наставником, искушенным хитростям правильного воспитания; к тому же дедушка был невероятно терпелив и относился ко мне не как к объекту исследования, а как к родному ребенку. 

Несмотря на увлекательные занятия, жилось мне скучновато. После совместного прочтения книжки про ратные подвиги императора Алапиана и решения интересных логических задачек, я выходил на улицу и мог пропасть до ужина. Мы с дедом перебрались из Агалиона в самое сердце империи — город Эвилион, который разделен на две части извилистой широкой рекой Юсеннии. Мы обосновались на Восточном берегу, но даже та часть столицы казалась для меня, семилетнего ребенка, необъятной. Я был склонен к исследованиям, поэтому сразу же после занятий я выбегал на улицу, навстречу неизведанным уголкам Восточного берега. В первый день приезда я сдружился с ребятами из соседнего дома, и мы шайкой отправлялись либо в парк, либо просто бродили по улочкам в поисках неизвестного. Имена тех ребят я уже не вспомню, хотя общались мы тесно: вместе играли в «догони меня» в том же парке, лавируя между неповоротливыми взрослыми. 

Конец лета 1969 года ознаменовался одним событием, которое изменило привычный ход моей жизни. Мой родной дядя полковник, переехавший жить в нашу квартиру в связи с переводом, однажды вечером предложил моему дедушке определить меня в Эвилионский кадетский корпус при Императорской военной академии. Тот был очень обеспокоен столь необычным предложением, даже высказал предположение о том, что все места в корпусе уже определены для детей «отцов почтенных семейств» и что пусть я сам определюсь с делом всей жизни. Как стало известно из записей дедушки, дядя успокоил его, мол, «там охотнее возьмут твоего внука, а клановая знать в последние годы не стремится отдавать своих детей…» 

Своей затеей дядя смог меня заинтересовать. Я тайно радовался тому, что смогу побывать в новом месте, в новом обществе, вдобавок, уже тогда я грезил о военной карьере. Скорее всего, эта склонность заложена на генетическом уровне, и никак ее не искоренить! 

Уже осенью того же года я гордо мог сказать о себе, что являюсь курсантом Эвилионского кадетского корпуса. А перед этим дедушка с дядей собрали необходимые документы передали их куда надо, и уже через неделю пришло одобрительное письмо от начальника корпуса генерал-майора Н. Бехнорта.

2
Эвилионский кадетский корпус находился на западном берегу, в районе, который ранее назывался «Старым Эвилионом», а теперь именуется Административным районом (так его назвали из-за преобладающего количества административных зданий департаментов, министерств и т. д. ) Основное здание корпуса, от которого веяло строгостью и сдержанностью, возвышалось шестью этажами над прилегавшими зданиями бассейна, спортивного зала справа и продолговатым общежитием слева. 

Когда я впервые очутился на территории корпуса, то поначалу растерялся. Со всей необходимой поклажей я интуитивно пошел в сторону основного здания. Дежуривший там офицер-воспитатель охотно объяснил, что мне нужно пройти в левое крыло, куда по переходу — в общежитие. 

Пришел я вовремя: еще не все кровати были заняты такими же ребятами, как и я, поэтому успел найти место получше и заполнить тумбочку. А ребята все приходили, занимали кровати — так нас набралось человек сорок. Затем ближе к десяти часам к нам зашел офицер-воспитатель и строем повел нас получать повседневную форму. В то время комплект формы состоял из светло-зеленого кителя с высоким воротником, белой рубашки и светло-зеленых брюк. Мы переоделись, а бывшую гражданскую одежду сдали на хранение. 

Ровно в десять утра началась торжественная линейка. Парадная обстановка в большом актовом зале, начальник корпуса и учителя произносили воодушевляющие речи, мы стояли ровно, как полагается, с приподнятыми головами; со стены смотрел с портрета Его Императорское Величество Рипенранг Ранвель. По обе стороны портрета Императора также находились портреты выдающихся военных деятелей, среди которых я узнал сразу маршала Теомара Бэма, генерала Норнберна… 

Я считаю, важно рассказать о том, как проходило обучение мое (и не только) в последующие годы. Нам предстояло учиться шесть лет, шесть курсов. 

Первый учебный год, как правило, начинался с торжественной линейки, о которой я уже писал выше. На линейке должны присутствовать все: и новобранцы, и старшие курсы. Потом мы, курсанты учебной группы 1969-К, отправились на занятия. 

Первым уроком был родной язык. Его преподавала у нас Ормелия Монфорт — женщина лет тридцати, аспирант кафедры языкознания Ровинальского университета. Мы с ней сразу поладили, она была по своей природе доброй и справедливой учительницей. На всех уроках, которые вела Монфорт (родной язык, культура речи и родная литература), она поощряла наши попытки мыслить критически. Мы охотно отвечали, высказывали собственное мнение, обсуждали вместе произведения, которые были заданы на дом. В каждом из нас Монфорт видела личность, а в ком-то — даже будущего литературного критика. Однако, идиллия продолжалась недолго: в начале второго курса О. Монфорт ушла в отпуск по беременности, и ее пост занял другой преподаватель. 

Аннорт Штерк, мужчина лет пятидесяти, с почти лысой головой и морщинистым неприятным лицом. Нам он с первого занятия не понравился, не только внешне. Он был из той породы людей, которые не видели ничего плохого в моральных истязаниях. Штерк был резок, криклив, всегда находил предлог для едких замечаний. Мы готовы были терпеть его полгода, но, когда мы узнали, что его закрепили за нами, ненависти к нему не знало границ. Один из моих друзей составил меткое стихотворное описание этому преподавателю: «Наш господин учитель Штерк — подлый, мерзкий, гадкий клерк! » Он (Штерк) все время заставлял писать сочинения, с которыми у нас было туго. Пытаясь рассуждать, я выводил полнейшую ахинею, добавляя несколько мудреных слов, и, матерясь про себя, клал тетрадь на стол учителя, думая: «И ведь взбрело же тебе дать такую тему! » Он очень любил докапываться до синтаксиса и пунктуации, которые нам приходилось изучать самим (по вышеназванной причине); не боялся Штерк выставлять на посмешище работы однокурсников (только вот нам было совсем не до смеха). Вдоволь промыв наши кости, он все-таки ставил, помимо «двоек», «тройки», а кому-то даже удалось получить «четверку»! Однажды мне крупно повезло: ненавистный придира очень расстроился, когда не нашел, за что прицепиться к моей работе, и выставил «пять». 

Тем не менее Штерк является ответственным за то, что наши ряды поредели: из-за его придирчивости шесть человек отчислились по собственному, а еще десять были отчислены из-за плохой успеваемости по его предмету. Он также преподавал философию, в которой плавал как рыба в воде: еще бы, он был настоящим доктором философии! На этих занятиях он откровенно нес полную чушь, из-за чего мы поголовно считали философию бесполезной мутью, мешающей адекватно мыслить, хотя дисциплина, согласно стандарту, требовала обратное. 

Что же касается остальных уроков, то с ними дела шли намного лучше. Алгебру, геометрию и физику нам преподавал Д. Кеннек — дедушка, который был рад тому, что мы пытались вникнуть в точные науки. Кому-то было достаточно «тройки», а я же постарался на «четверку». Историю и обществоведение у нас проводил профессор истории Аркибальт Палмос. Он-то и привил нам любовь к своему предмету: профессор с интересом рассказывал о военных походах императора Алапиана, деда Элоэля Леона. На этих уроках мы поняли, что история — это не просто «какая-нибудь наука, за которую можно получить «незачет», а целый загадочный мир, охватывающий события прошлого!.. » Профессор Палмос был мастером на пафосные речи. Биологию и химию у нас вела Ю. Норц, выпускница педагогического института. Она со Штерком сразу не сошлась характерами: несколько раз мы наблюдали, как между ними происходила грызня, после которых она, опустошенная, приходила к нам в класс, писала задание на доске и куда-то уходила на полчаса. Мы опасались, что из-за подобной нервотрепки она начнет срываться на нас, но ничего подобного не происходило. Старшие курсы нам объясняли, что так Штерк проявлял симпатию к Норц, с чем я был в корне не согласен. 

Географию преподавал младший брат математика Э. Кеннек, который был немного требовательнее, чем его родственник.

3
Об уроках физической культуры, как и о занятиях по военной подготовке, стоит рассказать в отдельной главе. С первого по четвертый курсы у нас шла физкультура, как в обычных школах, и упражнения были вполне обыкновенными: бег на короткие и дальние дистанции, кросс, подтягивание, забрасывание мяча в кольцо, упражнения на гибкость и многое другое. Наш преподаватель — это был уже военный человек, гвардии майор Ормез Леннерт — развивал в нашем классе институт военного товарищества. Сначала это были простые командные игры, в которых мы должны были действовать сообща, а потом, уже на третьем курсе, мы учились приемам самообороны и оказанию первой помощи. 

На физкультуре я был среди первых. Мне с легкостью давались различные упражнения: я входил в азарт и всеми силами стремился стать победителем. Леннерт хвалил меня и ставил в пример остальным. 

А вот в начале четвертого курса физкультуру заменил новый предмет, который назывался «военная подготовка». Она подразумевала теоретические и практические занятия. За партами на теории мы сидели редко, а больше занимались на воздухе или в спортивном зале. Каждое практическое занятие мы делились сначала на две большие команды и выполняли «особые» задания. 

Когда мы все сдали зачет по оружейной теории, мы радовались, что наконец нам дадут пострелять из оружия! Как давно мы об этом мечтали! Занятия по стрельбе проходили в строгом порядке: три человека были на огневом рубеже и стреляли под наблюдением гвардии майора Леннерта, еще три ожидали своей очереди, а остальные, кому еще рано было идти, наблюдали из пунктов. Такими вот тройками мы поочередно выходили и отстреливались. 

С душевным теплом вспоминаю, когда очередь дошла до меня и я почувствовал вес винтовки. Перезарядка, прицеливание, огонь! 

Как мне было радостно из-за того, что ни разу не промахнулся! «Противник» (так мы называли мишень в виде человека) был поражен точно в голову. Леннерт похвалил меня, потому что я был первым на его веку курсантом, который с первого раза отстрелялся без промаха. Остальные ребята, конечно, мазали, но, хочу отметить, что многие попадали в «бандита». Кто-то очень волновался и с большим усилием передергивал затвор, кто-то пугался последующего выстрела, кто-то просто неправильно целился. И еще долго обсуждали ребята свои успехи и неудачи, когда возвращались в комнаты общежития.

4
В качестве дополнения к двум предыдущим главам я составил по памяти распорядок дня. 

В 7:00 начинался каждый наш учебный день. Проснулись, заправили кровати, чтобы не единой складочки, ни единого бугорка не было на постели. Затем — на зарядку: летом, ранней осенью и поздней весной — на улице, а зимой — в корпусе. После зарядки, в 7:30, — строем на завтрак; после завтрака, в 8:00, построение на плацу, утренняя проверка. И уже в 8:10 — на учебу! 

Каждый день по 6-7 уроков все шесть лет, шесть курсов. В 14:00 — обеденный перерыв, во время которого можно перекинуться парой фраз. После 15:00 мы выполняли домашнюю работу, и только после ужина в 19:00 у нас наступало личное время вплоть до отбоя в 22:00. 

В субботу после пяти уроков мы занимались хозяйственной частью: уборкой в классах и на территории корпуса. После, в 17:30, можно было уйти в увольнение. Те курсанты, у которых родители жили в столице, пользовались возможностью прийти в отчий дом и возвращались вечером в воскресенье. Приходят по расписанию в разное время: 1-3 курсы к 18:00, а 4-6 курсы — к 20:00. Те курсанты, чьи родители жили в агломерации Эвилиона или же в дальних городах, оставались в корпусе под надзором офицеров-воспитателей.

5
Изначально наша группа занимала десять комнат по четыре человека в каждой. Постепенно из-за проклятого Штерка мы теряли товарищей, и занятых комнат стало шесть (оставшиеся четыре отдали старшим курсам). Среди отчисленных были хорошие люди и подлецы, правдорубы и подлизы. 

На первом курсе я сразу же подружился с соседями по комнате. 

Элант Каулит (он разрешил себя называть по фамилии) — внучатый племянник отца почтенного семейства Каулитов, и, несмотря на высокое родство, был простым хорошим парнем, который еще и отличник по математике, геометрии и физике. Он никогда не зазнавался, помогал многим с решением задач не только с нашего курса: к нему обращались как младшие, так и старшие. В этом я не видел ничего зазорного, так как сам помогал с работами по истории. 

Ортивес Брейт (или попросту Орти) — хороший малый, находчив, сообразительный, закрывает все предметы на четверки. 

Сермик Лёккен — парнишка с самой распространенной фамилией в нашем регионе: с нами учились еще пять Лёккенов, но именно Сермик попал к нам. 

Такой вот дружной компанией мы учились, терпели мерзкую критику Штерка, пытались что-то отвечать у Кеннека, смеялись над химическими казусами с Норц. 

Так, день за днем, месяц за месяцем — и, несмотря на трудности, в полугодиях у нашей четверки появлялись отличные оценки. За военную подготовку у меня всегда была твердая «пять». 

Вспоминаю, как назначали нас офицеры-воспитатели на дежурства, в это время мы поддерживали порядок в корпусе. 

Как-то раз, когда меня, Каулита, Ортивеса и Сермика Лёккена назначили дежурить у входа в общежитие, мы упрекнули одного старшекурсника, что он, во-первых, пришел намного позже, чем полагается (после 20:00), на что тот неприлично огрызнулся. Элант вспылил и в ответ тоже наговорил ему «пару ласковых». Старшекурсник озлобился (еще бы, какая-то мелюзга решила его учить! ), сказал, что запомнил нас и что будет ждать за общежитием в полночь субботы. 

Оказалось, что мы перешли дорогу шестикурснику, и непросто какому-то забулдыге, а кандидату в мастера спорта и сыночку из богатой семьи. Люди подобного сорта зачастую пользуются своим положением, смотрят на младших свысока. И мы считали своим долгом проучить негодяя, даже если нужно будет применить силу. 

В полночь субботы обещанной стычки мы вчетвером ожидали наших оппонентов. Орти стоял на стреме и каждые несколько минут докладывал обстановку. Это делалось для того, чтобы нас не засек дежуривший гвардии майор Леннерт, которому заставить нас врасплох было проще простого, если потеряем бдительность. 

В ту ночь все обошлось, причем дважды. Из запасного входа вышли четверо старшекурсников, среди которых был обиженный нами субъект. Мы были готовы к драке, но среди противников нашелся миротворец, который сказал, мол, не в чести распускать руки будущим офицерам, поэтому нужно обговорить вопросы мира. Требование противной во всех смыслах стороны были такими: мы не должны обращать внимание на опоздание этого субъекта; впредь не дерзить ему; мы должны возместить причиненный оскорблением вред в размере одной бутылки коньяка «Кволимест». Элант возмутился и заявил миротворцу, мол, не много ли те хотят? — на что товарищи последнего сказали, что в таком случае последствия будут необратимыми. Нам пришлось осознать это и принять несправедливые условия: вероятность нашей победы в драке со старшекурсниками была равна нулю. Пришлось извиняться и покупать коньяк, который был, к слову, не дешевый: каждый из нас заложил по тысяче со стипендии… 

Нередко были у нас стычки со старшекурсниками, которые либо заканчивались разговорами, либо кто-то на стреме (из наших ли или по другую сторону лагеря) давал понять о появлении офицеров.

6
Чуть не забыл записать один очень важный момент в моей жизни — встреча с Алехандром Докана, который изменил ход евархийской истории. Но тогда, в далеком 1972 году, он был еще не известен и некоторые из доброжелательных старшекурсников представили его как одного из преподавателей Императорской военной академии. 

Мы представляли себе этого важного гостя с неизвестной тогда фамилией Докана человеком невзрачным, крикливым, в пенсне, в генеральском кителе и, обязательно, со свисающими медалями, тянувшими их обладателя к полу. Но в тот день к нам в класс зашел приличный человек пятидесяти лет, выглядевший для своего возраста достаточно свежо, нежели наши преподаватели, с приятным спокойным лицом, каштановые волосы которого только-только начинали седеть. Мы угадали в облике Алехандра Докана только то, что он имел звание генерал-майора, а орденская колодка содержала всего лишь две скромные планочки. 

Мы почтительно (как и полагается) встали, приветствовав гостя, после чего он сказал: «Садитесь». Сказал он это приятным тоном, сочетая в то же время нотки строгости. 

Генерал-майор Докана выступал перед нами с содержательной лекцией о национально-военной политике нашей империи. Он также упоминал о патриотизме, умеренно и к месту, без пафосного призыва с пеной у рта, как это делал, помню, наш директор, начальник кадетского корпуса. Потом Докана плавно перешел к беседе, разговаривая с нами, курсантами, на равных. Конечно, не смогу полностью воспроизвести наш разговор с преподавателем шефствующего вуза. Могу вспомнить только момент: когда Докана сказал нам «быть смекалистым как Конкёрт» кто-то из наших не удержался и сказал мне: «Про тебя, Конкёрт, говорит его превосходительство». 

Докана услышал это, быстро глянул на меня, но разговаривать со мной при всех, видимо, не захотел. На перемене дежурный подозвал меня и передал, что пришедший гость требует к себе. 

Он спросил мое полное имя. Я ответил, что зовусь Сам; Конкёртом, что и папа, и дед — Конкёрты, и что, следовательно, являюсь правнуком Медри Конкёрта. 

— Правда, для меня оказалось приятной неожиданностью встретить родственника великого человека. Я высоко ценю труды вашего прадеда по военной дисциплине, и, если честно, боялся, что династия Конкёртов прервалась в связи с безвременной гибелью вашего отца. 

Он сочувственно положил руку на мое плечо и добавил: 

— Вы наша надежда, курсант Конкёрт! Я надеюсь, что военное дело будет вам по плечу. Но это зависит только от вас, от ваших личностных качеств!.. Упорство, сдержанность и трудолюбие помогут вам оказаться на одной ступени с выдающимися военными деятелями. Придет время, и вы заявите о себе. Я надеюсь, что мы с вами еще увидимся. 

Стоит ли говорить, что эти слова оказали на меня большое влияние. Спустя несколько дней, в воскресенье я ушел в увольнение и рассказал дедушке об этой встрече. 

— Генерал Докана говорил правильные вещи. Меня очень удивило, что военный человек осведомлен о том, что развитие личностных качеств благотворно влияют на природу человека. Это говорит о том, что он человек редкого ума.

7
Шло время; для меня очень быстро пролетели третий и четвертый курсы, потому что они были схожи по учебной структуре. И как раз под конец пятого курса со мной произошло несколько событий. 

В квициене (апреле), аккурат перед летней порой экзаменов, Штерк сказал, что никому не даст спуску на своем «испытании» (так он по старинке называл экзамен), особенно тем, кто являлся кандидатом на сержантские звания. 

Дело в том, что я, Каулит и Адфлек Меттре настолько увлеклись учебой, что в течение 4-5 курсов у нас были только отличные оценки (даже у Штерка-клерка, который был очень этим раздосадован). Так мы стали теми самыми кандидатами на сержантские лычки. Сермик и Орти — закоренелые хорошисты — держали за нас кулачки. 

Но осуществить свою угрозу препод не смог, потому что где-то подхватил воспаление легких и целых два месяца провалялся в больнице. 

Экзамен у нас принимала приглашенная с кафедры языкознания Ровинальского университета преподавательница без ученой степени, которая посчитала высшей похвалой экзаменовать курсантов — «доблестных защитников нашего Отечества», с ее слов. 

Экзамен состоял из несколько десятков заданий с кратким ответом и сочинением-рассуждением на заданную тему. Спустя два дня были объявлены результаты: ни одной «двойки» или «тройки», одни «четверки». На отлично справились я, Меттре, Каулит, Орти и Сермик. 

Экзамен по математике мы сдавали нашему преподавателю Д. Кеннеку, у которого мы, кандидаты, показали свои знания на ура. С экзаменом по истории тоже справились на отлично! 

Так, в хлопотах наступил месяц юнгин (июнь). Заключительным испытанием стала «военная подготовка», по которой у нас был зачет. Тот зачет подразумевал под собой увлекательное времяпровождение, называемое полевыми сборами. 

Все началось с ежегодного итогового собрания, на котором начальник корпуса генерал-майор Бехнорт зачитал приказ о преобразовании нашей учебной группы в учебный взвод. Гвардии майор Леннерт становился нашим непосредственным командиром. Командирами отделений (применяя нехитрую математику, вычисляем, что их было три) были назначены я, Меттре и Каулит. 

Леннерт сказал нам, что эти сборы — репетиция перед выпускным экзаменом, поэтому нам стоит хорошенько потрудиться, чтобы не оконфузиться перед комиссией. 

Два часа мы ехали полным автобусом за пределы Эвилиона, где начинались пригороды. Наконец добрались до войсковой части, где мы должны были провести две увлекательных недели. 

Первый день мы посвятили хозяйственной деятельности: обустраивали быт в казарме. В последующие дни мы занимались тактической, огневой, физической, медицинской и радиационной, химической и биологической защитой. Последнее нам было в диковинку, потому что до этого момента вся наша подготовка по химзащите заключалась в одевании противогазов на время, а тут Леннерт сказал, что мы будем преодолевать «зараженные» участки местности и действовать по сигналам оповещения и вспышке ядерного взрыва. Конечно, без объяснения, как и что делать, командир нас не оставил. 

Помимо этого, на занятии по огневой подготовке вместо обычных длинных винтовок нам предоставили винтовку автоматическую, а именно АВО-60, или Автоматическая винтовка Оннингеба, которой он дал второе название «Ормелия», в честь жены. По классике мы изучали матчасть оружия, правила и приемы стрельбы. Затем, когда наш взвод успешно сдал зачет, нас допустили на стрельбища. 

Мне казалось, что автомат невесомый — настолько он был легче старых винтовок. И тут я отличился по стрельбе: ни разу не попал в «молоко»! Мое отделение вдохновилось моим примером, поэтому почти все отстрелялись на славу. Двум ребятам только было непривычно от отдачи автомата, от его легкого стрекотания. С разрешения Леннерта я провел с отстававшими несколько занятий, и день спустя они стали попадать точно в цель. 

Отделения Каулита и Меттре тоже хорошо справились со стрельбой. Было ясно, что они соревновались друг с другом, и Каулит вырвался вперед! Кто быстрее доберется до позиции, перебежками или переползанием; кто скорее выберется из «зараженной» местности (а это было очень непросто в полном костюме химзащиты), и кто быстрее доставить «раненого» товарища. Вечером дожидались отбоя и валились измотанные спать. 

В общем, эти две недели мы провели с пользой! Вернувшись на пятнадцатый день обратно в корпус, Леннерт собрал нас, командиров отделений, и сказал, что мы заслужили право носить сержантские галуны на погонах, но из-за формальных процедур мы их получим уже в гецене (сентябре). 

Этой новостью гвардии майор нас очень обрадовал. В тот вечер мы собирали вещи, готовясь завтра разъехаться на два с половиной месяца по домам, как вдруг Каулит предложил нам отметить «это дело». Я и Адфлек решили поддержать друга, потому как из года в год мы разъезжались по домам, даже не собравшись вместе и не поговорив долго по душам. 

Идею предложили Ортивесу и Сермику, которые охотно согласились пойти с нами. «А куда? » — спросили у заводилы. «Да хотя бы к моим знакомым на выпускной! » — ответил он. 

Хороша была затея, да только выпускные обычно бывали в двадцатых числах юнгина, а съезжать нужно было уже завтра. Я сказал об этом Эланту, на что он ответил, мол, можете не беспокоиться, он все устроит. 

Элант договорился об аренде комнатушки где-то в центре Эвилиона, где могли расположиться наши пригородные товарищи — Адфлек и Орти. Нам с Каулитом и Сермиком не имело смысла снимать, так как последний и я жили на Восточном берегу Юсеннии, а у Эланта родственники жили проездом в Эвилионе, — и мы уж точно бы успели к двадцать второму юнгину на выпускной в школе №1064. 

В назначенный день, в шесть вечера мы пришли на чужой выпускной. Элант сразу же представил нас приятелям как «будущих отцов-командиров», чем очень нам польстил. В то время семнадцатилетним было особенно модно выпивать спиртное, эта мода не обошла стороной и выпускников 1064-ой школы. 

Я тоже выпивал, но не так часто, и следил за товарищами, дабы они не позорили честь мундира. Мы пришли в штатском, как будто знали на что идем (Каулит знал), иначе пришли бы по нашу душу коллеги-полицейские. 

Казалось, что в тот день я очень много выпил. Тогда меня охватило чувство свободы, радости, и, казалось, шел я какой-то веселой походкой, одурманенный виски. В тот день пили все: выпускники, их знакомые, родители выпускников и их знакомые. 

Естественно, что, помимо застолья, были еще и танцы. Было весело наблюдать, как плясали родители выпускников, молодые и не очень, но еще веселее было самим плясать под задорные звуки виолончели. Кто-то из выпускников играл на гитаре, сочиняя на ходу песню. 

Когда заиграл медленный танец, мы предались грустным размышлениям. Например, что жизнь выпускников изменится, станет не такой, как прежде, — и что нам, кадетам, через год выпускаться, кто-то на службу, кто-то — дальше в академию, а потом куда кого распределят — это известно только нашему начальству… 

«Господа курсанты, вас дамы заждались! » — прервал наши думы Элант, качаясь перед нами. 

И действительно, к нам подошли четыре нарядных девчонки, которые отчаялись в поисках менее пьяных партнеров среди своих и решились пригласить нас. Темноволосые близняшки поделили между собой Адфлека и Орти, полноватая белобрысая девка пригласила Сермика, а меня осмелилась пригласить худенькая, невзрачная лицом девчушка. 

Обстановка была, прямо сказать, самая неромантическая: трубач фальшивил, ежеминутно слышались оклики пьяных, дикий хохот, переходящий в ржание. Это не мешало нам медленно топтаться на одном месте: учиться танцевать пришлось прямо здесь. Партнерша смелела, не боялась смотреть в глаза, смеялась, когда я пытался как-нибудь пошутить. Ее звали Эннилита Мезморт, в школе хорошо училась, закончила тоже хорошо, с поступлением в вуз либо училище не определилась. Я тоже поделился с ней, мол, я бравый военный, кандидат в сержанты и по природе нормальный парень. Если бы я был трезвее, то о себе не распространялся бы особо, но алкоголь, конечно, развязал мне язык. Говорили мы обо всем и ни о чем и говорили бы так допоздна, если бы танец не закончился и Эннилиту не позвал отец. 

Я проводил ее взглядом: она о чем-то переговорила с отцом, а затем перешла к подругам посплетничать. Рядом со мной бухнулся Сермик, который, накатив стакан с виски, сказал мне как невольному слушателю, что очень сожалеет.

8
Тогда, 22 юнгина (июня) 1974 года, я и подумать не мог, что девушка, с которой я танцевал, станет моей избранницей. Я не предал этому особенного значения, потому как понимал: с такой же долей вероятности она могла танцевать с Сермиком, а я с белобрысой, или с одной из близняшек. 

Масла в огонь подлил Каулит, который, общаясь с Эннилитой, сказал, что я хороший малый, в обиду ее не даст и при том свободен. Закрадывались подозрения, что это была хорошо спланированная операция, основная задача которой — найти мне пару. 

Буду честным, не особо я нуждался в этой самой паре. Наверное, потому, что сильно уставал после занятий (а в субботу после хозчасти), и в чем уж точно нуждался, так это в отдыхе и сне. После домашней работы особенно не хотелось думать о девочках: тогда вообще не хотелось думать. 

Я виделся с Эннилитой тем летом не раз и не два: когда Каулит опять собрал компанию (правда, без Адфлека и Орти) и мы бродяжничали на окраине Эвилиона. Как будто не нашлось приличного места в самой столице, например, в одном из множества парков или на берегу Юсеннии, кормить уточек на берегу! Когда Элант начинал говорить о следующей встрече, я сразу же перечислил ему худо-бедно приличные места на Восточном берегу, на что он придумал оправдание, мол, за неимением средств он выбирал вариант подешевле, а потом и вовсе сказал, что в столице нельзя так расслабиться, как на ее окраинах. Однако приятели Каулита настояли, чтобы в следующий раз место отдыха было на берегу Юсеннии. 

Смотрели мы тогда с Эннилитой, как солнце скрывалось в закате за столичными домами, и болтали о всяких глупостях, как, впрочем, и в прошлый раз. В наших разговорах нашлось место более серьезным вещам: нас обоих вдохновляла красота здешних мест. И еще она сказала, что ей трудно ладить с младшими. Я сказал ей, что мой дедушка сможет проконсультировать ее по этому вопросу, ведь он был достойным похвалы инженером человеческих душ. Я попросил у нее номер телефона, чтобы сообщить, когда дедушка сможет ее принять. 

На следующий день я поделился с ним этой историей. Дедушка сказал, что сможет ее проконсультировать, и попросил передать моей знакомой время и адрес. 

Она должна была прийти дня через три после разговора и пришла. Я встретил ее на крыльце нашего дома и сказал пару комплиментов насчет ее наряда: ей очень идет деловой стиль. 

Консультация продлилась час, и Эннилита вышла из дедушкиного кабинета с двумя книгами по детской психологии. Едва гостья покинула наш дом, дедушка отметил, что у нее получится наладить отношения с младшими сестрами. Он ненароком обмолвился, что Эннилита рассказала о своей любви «к одному юноше, курсанту…» 

Я прекрасно понимал, о ком шла речь. 

Так пролетел юнгель. В элоктеле я вступил с Эннилитой в переписку. Помню, что было трудно составить письмо из-за излишнего волнения, не свойственного мне по натуре. 

Я был на седьмом небе от счастья, когда получил ответное письмо. Она писала, что собирается поступать в педагогическое училище и что, по возможности, она постарается прийти ко мне на линейку, из раза в раз повторявшуюся каждый курс, которая была последней, на шестом-то курсе.

9
В начале гецена того же года торжественная линейка для нашего 6-го курса ознаменовалась тем, что начальник корпуса генерал-майор Бехнорт зачитал приказ о присвоении мне звания сержанта, Эланту Каулиту и Адфлеку Меттре — младших сержантов соответственно. Все случилось так, как обещал Леннерт. 

Мы получили новенькие погоны с галунами и имели право зваться «курсант-сержантами». Помнится, что кто с восхищением, а кто и с завистью глядел на нас. 

На последней нашей линейке Бехнорт разрешил присутствовать родственникам курсантов. Мой дедушка был почетным гостем торжества, ему дали возможность выступить перед нами. Как и обещала, пришла Эннилита — я сразу приметил ее среди толпы родных моих однокурсников. Она подарила мне воздушный поцелуй, когда я вернулся в строй с сержантскими погонами. Были там, конечно, и другие возлюбленные моих товарищей, но все они меркли на фоне моей звездочки. 

Последний, выпускной учебный год готовил много приятных сюрпризов. Во-первых, у нас закончился общеобразовательный цикл — это значило, что количество занятий по военной подготовке многократно увеличивалось; во-вторых, гвардии майор Леннерт назначил меня своим заместителем. Это означало мое повышение. Я почувствовал ту ответственность и власть, которыми меня наделила должность. 

В свою очередь, и я должен был выбрать себе помощников. Мне пришлось хорошенько подумать, кто будут эти счастливчики. Выбор был сделан в пользу Ортивеса и Сермика, так как они не являлись командирами отделений. 

И вот тут-то я оплошал. А всему виной оказался тот факт, что перед выпуском все почувствовали, будто у нас открылось второе дыхание. Теперь мы взрослые, семнадцатилетние парни, нам рукой подать до выпускных экзаменов, пора и… 

«Поразвлечься! » — услышал я от своих заместителей. 

Честно говоря, я ломал голову, когда это я успел проворонить изменения моих друзей. Оказалось, что они недалеко ушли от предыдущих выпускников в плане развлечений. Они пристрастились к курению (курили тайком от офицеров), постоянно пропадали в увольнениях. Рассказывали, что бывали в игорных клубах, хвастались выигрышами (по их словам, это были нехилые деньги), водили своих девок по магазинам и хвалились, и отмечали с ними свои «победы» … Нередко они возвращались под хмельком, минуя лояльных дежурных через запасной вход общежития. 

Мне, конечно, все это не нравилось, поэтому на приглашения замов я отвечал отказом. Вслед за этим мой авторитет перед ними немного пошатнулся, все чаще они стали роптать на меня, но я себя в обиду не дал и присмирил их, применив кое-какие «санкции». После этого их горячий пыл поутих, они потом пришли извиняться передо мной за непристойное для будущих офицеров поведение. Делать нечего, пришлось их простить. 

Конфликт был разрешен вовремя, потому что на горизонте замаячила грозная и пугающая фигура итогового экзамена, который с каждым днем становился неизбежным. За общеобразовательные предметы мы не беспокоились: по ним были выставлены предварительные оценки; даже помню, что некоторым ребятам разрешили исправить свои «тройки», и тем не менее хорошистов у нас было больше, чем приятно удивили наших наставников. 

Что нас ждет на итоговом испытании? Такой вопрос мы задали выпускнику прошлого года, доброжелательному к нам Н. Кеннерту, окончившему с золотым аттестатом. Он охотно объяснил, что экзамен представляет из себя учебные сборы после 5-го курса, но с особенным условием: оценивать нас будет экзаменационная комиссия, которая приготовит пакет особых заданий для учебного взвода. 

15-го юнгина собрал нас в теоретическом классе гвардии майор Леннерт. В качестве введения он рассказал нам, что итоговый комплексный экзамен по военной подготовке является решающим как для поступления в Императорскую военную академию, так и в дальнейшей нашей жизни. Он подбадривал обыкновенными для этого дела фразами, что «все в ваших руках, вам все по силу и все у вас получится, главное — постараться!» 

Экзамен должен был 25 юнгина — эти десять дней тянулись долго. 

В итоге ответственный экзамен наш взвод выдержал на ура. На нем (экзамене) ничего особенного не происходило, кроме того, что я организовал сплоченность среди товарищей, чтобы мы действовали как единый организм. В оценивающей комиссии заседали три незнакомых полковника и… генерал-майор Докана. Удивительно, как он нашел время на нас: уже тогда его дела на политическом поприще пошли в гору, он стал главой партии «генералистов» — это уже говорило о том, что у него практически не было свободной минуты. Тем не менее он оценивал нас строго и справедливо, и последнее слово было за ним. Он говорил, что впервые увидел, что взвод, пусть и учебный, действовал слаженно, как написано в учебниках. Полковники с ним согласились. 

На следующий день к нам пришел Бехнорт и похвалил меня, Каулита, Меттре и еще нескольких отличившихся. Он спросил меня и бывших рядом Эланта и Адфлека, будем ли мы поступать в Академию, и, получив утвердительные ответы, сказал, что подготовит рекомендательные письма. 

Так прошел последний экзамен, за которым последовал выпускной. Мероприятие включало в себя торжественную линейку с вручением аттестатов. По итогу был зачитан приказ о повышении в звании: я становился «старшим сержантом»; Каулит и Меттре — «сержантами», Брейт и Лёккен — «младшими сержантами». 

Золотые аттестаты были вручены нашей пятерке, серебряные — трем человекам, у остальных были простые аттестаты. 

Немногие из сокурсников желали идти в Академию. Кто-то уехал в родные города и поступил там в военное училище; были и такие люди, которые решили стать военнослужащими на контрактной основе. 

Тут, на рубеже судьбы, разошлись наши пути с некоторыми друзьями и товарищами. Ортивес ушел на контрактную службу в Випельгальском регионе. Сермик решил поступать в Нармскую военно-инженерную школу, что тоже далеко, на юго-западе империи; как я был рад за него, когда он отписался об успешном поступлении. 

Я, Элант и Адфлек недолго раздумывали над местом поступления. У нас было весомое преимущество перед другими абитуриентами Императорской военной академии: золотые аттестаты и рекомендательные письма с положительной характеристикой. Единственная формальность заключалась в том, что мы обязательно должны были пройти медицинскую комиссию. На ней забраковали Адфлека: врачи нашли у него межпозвоночную грыжу — это означало его непригодность к обучению в военной академии, а равно — к несению службы. Меттре умолял врачей закрыть глаза на совсем не беспокоящий недуг, но те были непоколебимы, и пришлось ему согласиться и подать документы в старейшую Агалионскую инженерную школу. 

Так сложились обстоятельства, что меня с Каулитом успешно зачислили на факультет имперской безопасности и обороны государства. С новыми однокурсниками мы быстро сошлись, хотя иногда посмеивались над ними: большинство из них — обыкновенные гражданские парни, которым отныне суждено прочувствовать жесткую дисциплину и изматывающие физические нагрузки. Нам же, стреляным воробьям, это было терпимо; заодно поучали их разным военным премудростям, которые познали во время учебы в корпусе. Единственное, что мы изучали впервые, помимо стрельбы, строевых упражнений и приведения в порядок военной формы, — так это управление боевой техники. И это оказалось нам по плечу! 

То же касалось и дисциплин нашего факультета. На занятиях мы работали в полную силу, так как за неуспеваемость никто по головке не погладит, зато влепят дисциплинарное взыскание! 

Так пролетело три года обучения, во время которых мы зарабатывали авторитет среди однокурсников и преподавателей академии, — и в юнгине 1978 года я и Элант Каулит вновь выпустились отличниками. В приложении к диплому нам выдали золотую медаль выпускника Императорской военной академии с рельефным изображением великого маршала Теомара Бэма.

10
Надо сказать, что с дорогой Энни дела шли хорошо. Она была на моем выпускном, это ее глаза горели радостным огоньком, когда мне вручали золотой аттестат. 

К моему выпуску она уже была студенткой, сдавшей две сессии, готовившейся перейти на второй курс, однако мы закончили обучение одновременно в 1978 году. Вспоминаю, как мы до ночи корпели над учебниками, как дедушка помогал ей с докладами по детской психологии. 

Тяжело и грустно писать, что мой дедушка скончался за год до моего окончания. Он долгое время страдал артритом, жаловался докторам на ломоту и хруст в суставах, а когда он переболел пневмонией, его организм сильно ослаб. 

В юнгеле (июле), когда я вернулся с сессии в академии, а Энни — в училище, в доме дедушки хозяйничал дядя-полковник. «Крепитесь, мой мальчик, Лицеша больше нет, » — были его слова. 

Я еле удержался на ногах, а Энни заплакала. Для нее и для меня многоуважаемый профессор педагогики и психологии был самым родным человеком и лучшим наставником. Лицеш Медри Конкёрт, ты был для нас целым миром, знаниями которого ты охотно делился с нами. Ты доказал, чтобы стать лучшим в нашей династии, вовсе не нужно заканчивать Императорскую военную академию, быть верным Отечеству даже на чужбине, даже за несколько мгновений до смерти, — можно найти свое призвание и добиваться высот на гражданском поприще. 

Благодарные тебе Сам; и Эннилита Конкёрты

11
Нетрудно догадаться, если судить по строке выше, что я женился на моей дорогой девушке. Отношения у нас были крепкими, чему я сам был приятно удивлен, — дело шло к созданию семьи. Мы встали очередь в эвилионском загсе, и 22 таммика 1979 года в торжественной обстановке нас расписали. 

К тому времени я был лейтенантом, которого определили командиром учебного взвода в родной Эвилионский кадетский корпус. Я догадывался, почему меня определили туда и кто именно приложил к этому руку. От Леннерта я как-то слышал, что Бехнорт не любит отдавать отличившихся выпускников кому попало, а наоборот, любит держать при себе. Это правило не коснулось Эланта Каулита, который спокойно возвратился в родовое гнездо, в славный город Агнарт. 

Уже с начала генмиля можно было понять, что этот год будет тяжелым и судьбоносным. В Эвилионе тут и там, в центре и на окраинах, пригородах возникали вспышки недовольства, принадлежавшие разным политическим силам. Газеты то и дело пестрили заголовками о взрывах и выстрелах и последовавших после них жертвах. Тогда уже многие люди догадывались, что началась политическая борьба между представителями генералитета («генералистами») и вождями кланов («аристократами»). Генералисты в один голос говорили, что «аристократы» исподтишка прибегали к террористическим методам борьбы, а те, в свою очередь, обвиняли генералитет в скрытой узурпации верховной власти и сильном давлении на императора. 

Переломным моментом стала смерть Его Величества Императора Рипенранга Ранвеля. Он скончался на 80-году жизни, как писали тогда, «после тяжелой продолжительной болезни». Еще до официального некролога, то есть за день, газетчики сообщали, что кронпринц Элоэль Рипенранг срочно вернулся из Эмерелии в Эвилионский дворец, как оказалось, проститься с батюшкой. И глава «аристократов», и глава генералистов выразили соболезнования наследнику в связи со смертью отца. 

«Смена эпох неотвратима. Со смертью Рипенранга Ранвеля завершился имперский период евархийской истории, » — так писал Эк. Аттерн-Келлорн много лет спустя. 

Евархийский престол перешел кронпринцу Элоэлю Рипенрангу, который взял тронное имя Элоэль IV. Впрочем, народу запомнилось другое прозвище «император-однодневка». Спустя день-два после коронации он фактически передал власть генералистам: Элоэль IV назначил премьер-министром А. Докана, а после отрекся от престола. Знающие люди понимали, что в таком случае временным правителем становился как раз премьер-министр, коим и являлся Докана. 

Так началась гражданская война. Общество разделилось на множество лагерей: кто-то винил «аристократов» или генералистов в смерти Императора и желал над ними расправы, кто-то ненавидел одну из партий, а кто-то — всех. 

Все понимали, что первостепенной задачей нового правительства являлось устранение политических конкурентов, коими являлись княжеская элита. Большинство «аристократов» отказалось признать законным переход власти к премьер-министру, обвиняя его и других генералистов в узурпации власти, и лишь малая часть высказались в поддержку нового правительства. 

Политические игрища дали свои плоды: кланы Йеллинов и Каулитов заключили с полевыми командирами йорсского Севера договор, согласно которому вожди предоставляли свои территории в качестве плацдарма, а те (йорсские боевики) обязывались защищать вождей от наших военных, и цена вопроса — Перкфонисское алмазное месторождение. 

В связи с убийством моего начальника Бехнорта я лишился покровителя, и в тот же месяц меня определили в 46-й полк 15-й дивизии, которую забросили в южные регионы бывшей империи. 

По радио постоянно передавали вести с фронта, и одна была чудовищней другой. Береговой охране был дан приказ от самого префекта Юго-западной префектуры Энгора Каулита не препятствовать «новым союзникам». Командующий Южным флотом Великий князь Итен Агнарт отказался подчиняться предателю Каулиту и организовал морскую оборону залива Рапан, в результате которой высадка основных сил противника в прибрежных районах провалилась. 

Остались те, кто перебрался по свободному западному берегу Випельгала. Йорсы обосновались во владениях Энгора Каулит, который любезно предоставил южным партнерам военные базы, заблаговременно освобожденные от регулярных войск. Затем стало известно, что они (йорсы) быстро разделились, их сильная группировка захватила Перкфонисское алмазное месторождение, вторая группа вышла к озеру Омагг по направлению к Йеллингену, третья была замечена в районе Иглессийских болот, за десятки километров до Секулая. 

Они хорошо укрепились на линии Перкфонис — Секулай, так хорошо, что ни артиллерия, ни авиация не могли вытравить врагов (а под Агнартом нашей авиации пришлось несладко из-за подконтрольной врагами системы ПВО). Спустя годы я могу сказать, что тогда война могла бы закончиться раньше, если бы командование предоставило право инициативы на местах. Говоря проще, вместо согласовывания действий со старшим звеном младшее должно действовать исходя из сложившейся ситуации: дерзкие вылазки в тыл противника играли бы нам на руку! 

К такому выводу я пришел потому, что сам оказался в подобной ситуации.

12
Наш 46-й полк 25 генмиля 1980 года, объединившись с 24-м батальоном особого назначения, базировался в юго-западной стороне от города Секулай. Именно в этом направлении ожидалось наступление йорсских головорезов. Эти гады, в отличие от, так сказать, централизованной армии йорсов, действовали коварней и безжалостней всего. Сколько от их рук полегло наших солдат и офицеров — не пересчитать! И мы оказались «счастливчиками» — должны были первыми сдержать их натиск в этом направлении, до прихода основных сил. 

Под контролем моего взвода, согласно указанию нашего полковника, находилась территория заброшенного завода, откуда дорога вела через лес к Секулаевской атомной электростанции. Другие взводы были разбросаны по периметру города, на расстоянии в ста метрах друг от друга. «Костяк» 46-го полка, 14-й батальон контролировал главную дорогу, ведущую в Секулай, и в случае чего мог бросить некоторые подразделения к нам на выручку. 

Ожидалось, что противник будет наступать со стороны главной дороги — так сообщали наши разведчики, и йорсов стоило бы ожидать не раньше, чем к полудню. Так мы прождали целый день, и только к вечеру наемники соизволили заявиться. 

И заявились же с нашей стороны! Хотя, я был морально готов к таким «сюрпризам», и нападение йорсских наемников для меня не было неожиданностью. 

С хладнокровием я встретил первый треск автоматов, услышал, как минометный снаряд с визгом влетел в фабричный ангар и разорвал его в щепки. В это время я думал только одно: завязать перестрелку, измотать противника и прорваться к зданию завода, потому что если йорсы опередят нас, то их потом трудно будет оттуда выкурить. 

Взвод разделился на два отделения. Первое отделение приняло на себя удар, нещадно паля из укрытий, из старых ангаров по наемникам; этим отделением командовал один сержант Кенраль, в профессионализме которого я не сомневался. Второе, вместе со мной, в помощь к первому добавляло жару йорсской сволочи и обеспечивало проникновение в здание завода. 

Сначала все шло по маслу, даже как-то подозрительно, без затруднений. Задача йорсских бандитов была выполнена: они усыпили нашу бдительность. Первое отделение, поняв, что противник ведет огонь вслепую, и попавшись тем самым в ловушку, обозначили себя, сосредоточившись у ближайшего к заводу ангара. Тут йорсы и открыли по ним огонь из гранатометов, не жалея боеприпасов. Мое отделение рвануло в заводское здание, и мы чудом спаслись от снарядного шквала. 

Противники не жалели боеприпасов, и, естественно, гранатометные снаряды закончились. Я знал, что они нас не оставят и попытаются брать штурмом здание завода. У меня возникла мысль — заминировать завод, заманить бандитов и подорвать их! Остатки моего отделения одобрили план, который, признаюсь был не самым лучшим и придуман был наспех, и мы начали действовать. Пока саперы пробрались в машинный зал и маскировали взрывные устройства у балок, стен и оставшихся сломанных станков, я и стрелки удерживали позицию у входа и поливали очередями из автоматов, «дразня» йорсов. Они, что и требовалось, вспылили, уже прорывались сквозь наш огонь к дверям. Услышав от саперов, что все готово, мы, продолжая отстреливаться, выбирались через окна машинного зала. Теперь пришел черед йорсским дурням оказаться уже в нашей ловушке! Двое моих гранатометчиков нацелились по замаскированным минам, расположение которых знали только мы, и выпустили в окна машинного зала по снаряду. 

Что говорить, славно мы тогда «зажарили» бандитов. Нам было понятно, что огненный шар сжег внутри все живое, своей взрывной силой разворотил завод так, что от него остался только фундамент — каркас расплавился! Мы отомстили за всех, мы отомстили за все погибшее первое отделение сержанта Кенраля, за него самого. Подоспевшие к нам на выручку подразделение 14-го батальона не надеялось застать кого-нибудь из нас живыми и были сильно удивлены, встретив меня и остатки моего взвода… 

Майор, начальник 24-го батальона особого назначения, не без зависти говорил мне: 

— Как это вам удалось, лейтенант? Мы тут засады устраивали, караулили их чуть ли не у самой границы, а вы просто-напросто шлепнули их у завода?.. 

По этому разговору, который был для меня весьма неприятным, я понял, что штабной майор не знал и никогда и не узнает, сколько стоит это «просто-напросто шлепнуть». 

За ликвидацию, как выяснил для себя позже, группу йорсских профессиональных наемников, которых насчитали человек тридцать, без боевой техники, от своего командования координирующей наш полк дивизии я получил… «экзекуцию». 

Промывал мне кости сам полковник Н. Ремирес, командир нашей 15-й дивизии, в паре с командиром 46-го полка. Досталось мне за самодеятельность, которую я устроил на заводе, а также за то, что не смог взять живьем хотя бы одного «языка»; оказалось неожиданным и то, что, видите ли, «приказа взрывать заводские объекты не было! » 

Никто в штабе не вспомнил одно золотое правило: «Победитель не судим! » Вместо этого за «проявленное безрассудство, несогласованность действий с командованием и волюнтаризм» меня ждал бы (это как минимум) жесткий выговор и замедление в карьерной лестнице, если бы в штабе кое-кто не прервал Ремиреса: 

— Знаете ли, господин полковник! Мне кажется, что вы понапрасну придираетесь к лейтенанту! 

Такое замечание сделал нашему комдиву офицер из особого подразделения, полковник Фок Раким Аттерн-Келлорн. Он поднялся со своего места, возвышаясь над штабными офицерами и одним только взглядом лишил обоих «экзекуторов» дара речи. Он громогласно заявил, что такой подход вполне допустим, особенно к йорстанским бандитам-интервентам и что не простительно «его высокоблагородию» отчитывать будущего кавалера «Креста бесстрашия». Комдив попытался приводить какие-то контраргументы, но полковник-особист был непоколебим. 

Штаб лишь молча внимал репликам Аттерн-Келлорна: он пользовался у старших офицеров авторитетом, поэтому они во всем с ним соглашались. Ремирес сдался и согласился написать рекомендацию в высшее командование о моем награждении. 

Так состоялась еще одна знаменательная встреча, которая существенно повлияла на ход моей жизненной истории. 

— Я восхищаюсь вашим героизмом, лейтенант, — говорил мне после провальной «экзекуции» полковник Аттерн-Келлорн. — Такие офицеришки, как Ремирес, откровенно вам завидуют, потому как сами никуда не годятся. Вы являетесь примером самоотверженности и смелости, ведь на вашем месте не каждый лейтенант так организует работу оставшейся части взвода. Такие офицеры, как вы, мне нравятся, и я готов вас принять, или даже ходатайствовать о переводе в свое подразделение. 

Вечером того же дня я и выжившие почтили память сержанта Кенраля и все первое отделение.