Жизнь одного краснодарца. Глава 5. Воспоминания

Завод имени Седина

(Этот раздел воспоминаний я написал по просьбе администрации завода для заводского музея боевой и трудовой славы.)
 
Родившийся в 1911 году, я был ровесником завода имени Седина. 25 декабря 1935 году я поступил сюда в технический отдел технологом кузнечного цеха. Принимал меня Леонид Михайлович Катран — очень эрудированный специалист, приятный и обаятельный человек. Директором тогда был Мишилемич (позднее его репрессировали).

Технологом я пробыл недолго. В один из дней товарищ Катран подзывает меня и говорит: «Довольно заниматься этими игрушками — поковками  — надо переходить на более серьезную работу. Будешь заниматься технологией сборки станков. Я помогу, будешь читать литературу и учиться».

В течение длительного времени после окончания рабочего дня Катран оставлял меня в отделе и два часа рассказывал мне, а вернее, читал лекции о технологии сборки и методах проверки на точность отдельных деталей станков, знакомил с существующими нормами точности.

В 1936 году я поступил учиться без отрыва от производства в Центральный заочный механико-машиностроительный институт, в его Северо-Кавказский филиал в Ростове-на-Дону на цикловое обучение. В 1937-м закончил, также без отрыва от производства, курсы повышения квалификации техников-технологов-нормировщиков при Краснодарском филиале Ростовского Азово-Черноморского индустриального института. Катран внимательно следил за ходом моей учебы и всегда помогал во всем. Помогал он не только мне, но и другим сотрудникам отдела, для каждого находя время и слова поддержки. Коллектив в техническом отделе был очень хороший, дружный и исполнительный. Заслугу в организации такого рабочего состава я полностью отношу к организаторскому таланту Л.М. Катрана. О нем у меня осталось самое хорошее мнение и до настоящего времени я вспоминаю его добрым словом, хотя с тех пор прошла половина века и его давно уже нет на свете.

Володя Крупнов пришел в отдел из механического цеха, где работал долгое время на токарном и других станках и имел очень высокую квалификацию. Осталось у меня в памяти, что когда он писал элементные технологические карты, то при нормировании их в конце, на основании своего большого опыта, всегда ставил общее время, необходимое для изготовления детали, а потом разносил его по отдельным операциям (хотя полагалось делать наоборот и от отдельных операций переходить к их сумме). Когда из цеха приходили жалобы, что он дал слишком жесткие и просто невыполнимые нормы, он шел в цех прямо к станку, отстранял рабочего и начинал сам точить деталь за деталью, засекая время. И всегда норму перевыполнял, то есть доказывал свою правоту на практике.

Под руководством Крупнова работали две женщины. Специалисты они были слабые. Как-то Крупнов предложил сократить их обеих, чтобы всю работу на участке выполнял он один, только просил добавить ему половину заработка одной из работниц; в результате этого завод имел бы экономию в размере полторы зарплаты инженера. Ему отказали с такой резолюцией: «По штатному расписанию они положены, и отступать от этого мы не имеем права».

Крупнов был хорошим товарищем, хорошим работником и хорошим балагуром. При случае любил пошутить в обществе. Уже в семидесятые годы мне довелось работать в Политехническом институте с его сыном, кандидатом технических наук, доцентом. Сын пошел в отца, и пользуется заслуженным авторитетом.

Я поступил на завод как раз в то время, когда он менял свой профиль и из машиностроительного переходил на станкостроение. Мне пришлось заниматься сперва токарным станком «Кубаноль» со ступенчатыми шкивами для ременной передачи. Потом осваивали токарный станок ТН-20 с коробкой «Нортон». Он пошел в производство хорошо.

Работа у меня была интересная: я числился ведущим технологом по сборке в техническом отделе. Получал полный комплект чертежей очередного станка, писал технологию сборки узлов и всего станка, предусматривал необходимый инструмент и приспособления, нормировал работы. Когда же в сборочный цех поступали изготовленные детали этого станка, меня переводили в сборочный цех мастером по сборке новых станков. Я руководил сборкой и одновременно корректировал технологию сборки и нормы. После того, как первый изготовленный станок данной марки принимала госкомиссия, его передавали в серию, а мне давали новый станок, и все повторялось с начала.

Таким образом через мои руки прошли станки: токарные «Кубаноль» и «ТН-20», шарико-опиловочные и шарико-шлифовальные, карусельные 152, 153, 155, 156 и 157, а во время войны — двухшпиндельные станки для шлифовки сферических зеркал для прожекторов и сборка минометов диаметром 50 и 82 мм.

Надо сказать, что при Сталине дисциплина на заводе была очень высокой. У меня в бригаде половина слесарей пришла из мест заключения, где они отбывали срок за разные преступления, вплоть до убийства жены. Были люди, работавшие, будучи заключенными, на Беломоро-Балтийском канале; но чтобы в цехе кто-нибудь выпил — такого никогда не случалось. Иногда после получки по окончании рабочего дня собирались компанией, вскладчину покупали выпивку и закуску, шли на берег Кубани с левой стороны завода, где раньше был большой пустырь, и там проводили вечер в разговорах.

Цех имел односменный режим работы, но мы работали, не считаясь со временем, и старались выполнять план, хотя это не всегда удавалось из-за постоянной «штурмовщины»: как правило, в начале месяца нет деталей из механического цеха и делать нам нечего, а во второй половине месяца работаем по две и три смены, без выходных. Все рабочие оставались на своих местах после окончания рабочего дня — когда по просьбе, а когда по собственной инициативе. Крановщики работали в одну смену, а во второй и третьей сменах кранами приходилось управлять нам, мастерам. В конторке цеха стояла кровать, чтобы ночью можно было час-два вздремнуть.
Шарико-опиловочные и шарико-шлифовальные станки делали так: привезли на завод два новеньких станка фирмы «Фиат», конструктора разобрали их, сделали чертежи и запустили в производство. Они пошли в серию очень легко, а вот с переходом на карусельные станки дело обстояло значительно сложнее.

Первым пошел в производство станок «152». Ведущим конструктором был Ложкин. Он приехал на завод с чертежами и возглавил всю работу по изготовлению опытного станка. Работал он не считаясь со временем — и даже ночью. Поддерживал себя крепким чаем.

Сперва он считал, что привезенные им чертежи безгрешны, однако жизнь показала, что в них много ошибок и недоработок. К Ложкину непрерывно шли люди из всех цехов с вопросами, но он с большой неохотой вносил исправления и эта работа ложилась на нас. Мы делали их более простыми и технологичными для изготовления, а также проводили унификацию в части крепежных деталей.

Наконец первый опытный станок «152» был готов, и это стало для коллектива большим праздником, хотя говорили, что себестоимость его подходила к миллиону рублей.

Для изготовления чертежей на станке «155» и «156» бригада конструкторов и технологов выехала в Саратов и Днепропетровск. Там они разобрали импортные станки фирмы «Шис-Де-Фриз», сняли эскизы со всех деталей, вернулись на завод и сделали чертежи. По ним началась работа по изготовлению сперва 155-го, а потом 156-го и 157-го станков.

Не помню уже, в каком году нам была поставлена задача главным инженером А.И. Костоусовым сдать станок «155» представителю ГУСИПа , Михалеву. В станке было еще много недоделок и даже не хватало одной детали. ОТК завода, который тогда возглавлял Катран, и Михалев, зная о наличии в станке многих недостатков, не хотели принимать его и под всяческими предлогами исчезали из цеха. Мы весь день 31 декабря бегали по заводу в поисках то одного, то другого, но никак не могли затащить их вместе в цех. В 23:00 начальник цеха Корницкий дал команду отпускать рабочих, тушить свет и идти домой встречать Новый год. Все ушли.

В первые дни января у меня были отгулы и я вышел на работу только четвертого числа. Меня сразу вызвал Костоусов. Когда я вошел к нему, он спросил:

— Почему вы 31 декабря дезертировали с завода и не сдали станка?

Я ответил, что вовсе не дезертировал, а ушел после двухсменной работы, что станок не был готов для сдачи и его не хотели принимать.

— А вот мы без вас сдали станок! — хвастливо заявил Костоусов.

— Значит, совершили антигосударственный поступок,— сказал я.

— Объявляю вам и Корницкому выговор! — осерчав, крикнул он, на что я ответил:

— Спасибо!

Через несколько дней Михалев принес нам внушительный список дефектов в станке, которые надо устранить. Когда же мы сказали, что станок принят, документы на него подписаны и мы не имеем права к нему прикасаться, он был глубоко озадачен. Как потом выяснилось, ночью под Новый год после нашего ухода Костоусов напоил его и уговорил подписать документы о приемке, чтобы скорее отрапортовать в Центр.

Тянули мы с устранением дефектов, чтобы проучить Михалева, почти до конца месяца, а он сильно нервничал. Потом все-таки все дефекты устранили.

Вспоминается еще один случай с этим станком «155». Очередной станок надо было срочно отправить на Сталинградский тракторный завод. Он весил более десяти тонн, а мостовой кран имел грузоподъемность только девять тонн, поэтому для погрузки мы его частично разбирали (снимали планшайбу, противовес, коробку скоростей) для облегчения. На железнодорожную платформу клали дно ящика, на него устанавливали разобранный частично станок, вновь собирали его и паковали уже в ящик на платформе, после чего отправляли. На это уходило много времени — а тут надо срочно! Корницкий решает рискнуть и поднять станок без разборки, надеясь на то, что краны рассчитываются с большим запасом прочности. Зачалили станок за рым-болт тросом, послали на кран к тормозу Борю Крушинского, на всякий случай, и начали подъем. Когда подняли на сто или двести миллиметров, случилось неожиданное — лопнул чалочный трос и станок грохнулся на монтажную плиту. У нас, как говорится, «оборвалось сердце». «Ну все, тюрьма обеспечена»,— пронеслось в голове. Осмотрели станок, быстро проверили его на прочность — все оказалось в порядке. Поставили новый трос, благополучно подняли станок, упаковали и отправили все в срок. Несколько дней ждали, что за нами приедет «Черный ворон». Но он не приехал, и постепенно мы успокоились. А «Черный ворон» в 1937—1938 годах приезжал на завод часто, и каждый невольно думал: «Ну, это за мной!» — но брали другого… А завод работал…

*  *  *
В 1938 году по распоряжению министерства были посланы в Англию инженер А.М. Кривов и мастер П.Н. Рыжков в качестве приемщиков покупаемых там станков. Пробыли они там около трех лет и вернулись в Союз в 1940-м, когда на Западе уже полыхала война.

Рыжков был практиком с большим производственным опытом. В Англии на заводах он присматривался к производству и почерпнул там много интересного. Вернувшись к нам, начал внедрять опыт, заимствованный за границей. У Кривова этого не было, так как перед поездкой он только что окончил институт и в Англии не мог сравнить наше и ихнее производство. В смысле же личных вещей они там, как говорится, хорошо «прибарахлились», многое привезли с собой и многое прислали в посылках. Рыжков даже купил мотоцикл с коляской фирмы «ВМУ». На работу он приходил в шикарных бостоновых костюмах, красивом оранжевом халате. Когда мы ему говорили: «Зачем ты носишь на работе такой дорогой костюм?», он отвечал: «У меня хуже нет».

При сборке станков часто обнаруживались дефекты в отдельных деталях, их надо было возвращать в механический цех на доработку. Порядок был такой: я отдавал деталь с указанием дефекта мастеру-распределителю своего цеха; он передавал ее мастеру-распределителю механического цеха. Там исправляли деталь, и таким же образом она возвращалась к нам. Но на это уходило несколько дней, а иногда детали и терялись. Я никогда таким путем не шел, а сразу шел в механический цех к станку, на котором надо было исправить деталь, и просил рабочего срочно сделать, а сам шел оформлять наряд на исправление дефекта, и с этим нарядом, уже пронормированным и подписанным всеми, приходил к рабочему, отдавал ему наряд, а он мне давал уже исправленную деталь.

Все удивлялись, как это мне удается так быстро исправлять дефекты, а секрет был простой: я никогда не обманывал и всегда оформлял всю документацию как в своей бригаде, так и в чужих. Все записывал себе в блокнот, чтобы не забыть. Бывали и опоздания с моей стороны, но наряды не пропадали, и люди верили мне.
Я на память знал большинство номеров деталей станков и обозначение нормалей  на крепежные изделия. Мог по номеру найти деталь, а по детали назвать ее номер. Поэтому меня почти всегда включали в инвентаризационную комиссию, несмотря на мои протесты.

По мере того, как шла сборка станков, мы все время совершенствовали технологию сборки. Очень трудоемкой была подгонка на точность стола, поперечены  и бокового суппорта  при общей сборке станка. Тогда мы решили изменить технологию, и проверку на точность этих узлов производить при шабровке, когда станина еще лежит в горизонтальном положении.

Так, при шабровке привалочной плоскости стола к станине ставить стол на лежащую станину, в отверстие для шпинделя вставлять специальную оправку и сразу добиваться шабровкой параллельности оси отверстия к направляющим станины.
 Спроектировали и изготовили специальное приспособление, базирующееся на ласточкин хвост в направляющих станины, с линейкой, перпендикулярной к этим направляющим. По этому приспособлению при шабровке добавились перпендикулярности направляющих поперечины под салазки к направляющим станины. То же самое и в боковом суппорте перпендикулярности ползуна к направляющим станины.

Сперва рабочие-шабровщики встретили введение этого мероприятия в штыки. Пришлось внести в технологию требование, чтобы ОТК принимало шабровку стола, поперечины и бокового суппорта только на станине и запретили поднимать станину до выполнения этих операций. Это внедрение дало большой эффект. Продолжительность общего монтажа сократилась до нескольких дней.

Уже потом, когда надо было временами отправлять это приспособление в инструментальный цех для восстановления его точности, шабровщики возмущались и говорили, что без него мы не можем шабрить.

Спроектировали и изготовили специальные стенды для сборки коробок подачи и скоростей, в которых сборщику легко было поворачивать корпуса в нужное положение для удобства сборки. Спроектировали и изготовили обкаточные стенды для коробок подач и скоростей. Было много и других примеров совершенствования технологии.

Часто вспоминается и один трагический случай. В электроцехе работал электромонтером товарищ Марков. За хорошую работу его выдвигали в мастера, а потом и заведующим техникой безопасности на заводе. На этой должности он проработал длительное время, но работа была слишком беспокойной и ответственной, поэтому он снова перешел на ставку электромонтера.

Однажды в четвертом пролете механического цеха что-то случилось с электрооборудованием у мостового крана. Пришел Марков с учеником-подростком. Сам полез на кран, а ученика послал к щиту выключить рубильник. Ученик рубильник выключил — да не тот. Марков рукой без перчатки взялся за троллейный провод — его поразило током, он упал с крана на станок и разбил череп.

Маркова похоронили, а семье в пенсии отказали, так как в случившемся была его вина: он грубо нарушил правила техники безопасности. Его жена пожаловалась в Москву. Приезжала комиссия, провели эксгумацию трупа. Несмотря на то, что на руке покойного были следы ожога, жене в иске отказали.

*  *  *

На заводе существовала хорошая традиция: в течение всего года администрация покупала два месячных билета на лучшие места в театр. Эти билеты, помещенные в красивые кожаные обложки, по очереди передавались из цеха в цех, а там их на один спектакль давали передовикам в качестве поощрения (как во время войны давали дополнительные стахановские талоны на сто грамм хлеба), а заодно приобщали людей к культуре. Не обошлось и без трагикомического эпизода.

Один раз Крупнову потребовалось срочно что-то скопировать. Он попросил копировщицу Клаву немного задержаться после работы и помочь ему.

— А что я буду за это иметь? — спросила она.

Он, шутя:

— Дам тебе билет в театр.

Она:

— Только не один, а два.

Он:

— Согласен.

Клава скопировала, а на другой день Крупнов дал ей два «заводских» билета. До этого он ходил по ним в театр в последний день месяца, и билеты остались у него на руках, так как уже потеряли силу. Он в них грубо исправил дату и в шутку отдал Клаве. Она даже не посмотрела на билеты, будучи в полной уверенности, что они годные, и вечером с молодым человеком пошла в театр. Перед самым началом представления явились истинные владельцы занятых ими мест, завязалась перепалка, а в итоге билетер вывел Клаву и ее спутника из зрительного зала.

На другой день Клава в слезах подала заявление в завком на Крупнова за публичное оскорбление. Его вызвали на заседание и начали «прорабатывать». Он поднялся и говорит: «А какое вы имеете право, я ведь не член профсоюза!» Проверяют карточки; оказывается — правда (тогда не было такой строгости с членством и некоторые не состояли в профсоюзе). Крупнову все же объявили общественное порицание.

*  *  *

22 июня 1941 года выпало на воскресенье, но я и вся бригада работали в цехе как всегда. Около полудня меня вызвали на проходную. Там стояла в слезах моя жена и сообщила о нападении гитлеровских войск на нашу страну. Так мы узнали о начале войны.

Первое время в работе цеха ничего не изменилось, мы продолжали собирать станки. На заводе же развернулась широкая подготовка к массовому выпуску снарядов диаметром 45 мм и гранат-лимонок. Организовывались специальные цеха, устанавливалось оборудование для поточного пооперационного выпуска снарядов. Через некоторое время производство их наладилось. Вскоре сборку станков прекратили, а меня перевели контрольным мастером в снарядный цех, и здесь для меня режим дня резко изменился.

Снарядный цех работал в три смены, а я — в одной из них. Заканчивается смена, я предъявляю изготовленные снаряды военпреду; он отбирает определенный процент от всей партии и проверяет их по всем параметрам. Если все в норме, он дает мне свое клеймо, и я на донышке всех снарядов выбиваю его и иду домой, так как в цеху уже работает другая смена и мне делать там нечего. Если же в отобранных военпредом снарядах окажется дефект, то он бракует всю партию. Тогда мне приходится самому перепроверять партию по всем параметрам, а потом вновь идти к военпреду. Но это бывало нечасто.

В снарядном цехе работали в основном парни и девушки из ФЗУ. Окна в цеху были затемнены; электрические лампочки в абажурах горели на каждом станке, давая направленный свет только на обрабатываемую деталь. В цеху стоял полумрак, монотонно урчали станки, а молодежь напевала вполголоса революционные и военные песни. Чаще всего звучали «Синий платочек» и пародия на него «Грязный солдатский платочек Фриц отправляет домой...», а также «Катюша».

За допущенный брак спрашивали строго, и все боялись сделать его. Рабочие снарядного цеха пользовались туалетом котельного цеха, который недавно чистили, и вдруг он опять наполнился. Когда же его стали вычищать вновь, оказалось, что он забит бракованными снарядами: молодежь, чтобы не быть бракоделами, незаметно сбрасывала свой брак в туалет.

Вспоминается и другой случай, связанный с туалетом. Как-то раз очищали туалет около пятого пролета и люк не закрыли, а когда наступила ночь, в него провалилась одна работница. Ее вытащили, а помыться негде: нет теплой воды (было холодно). Ей сказали: «Иди домой и там мойся». А она: «Как я пойду? Ведь комендантский час, нельзя выходить на улицу!» «Иди — к тебе ни один патруль и близко не подойдет!» И она пошла. Все и вправду окончилось благополучно.

Несмотря на комендантский час, мастер сборочного цеха Н. Карелин всегда, в любой час ночи ходил домой. На наш вопрос: как его не задерживает военный патруль,— он сказал: «Я всегда ношу с собой противогаз и полный карман семечек. Когда вижу, что идет патруль, то присаживаюсь на корточки у первой попавшейся калитки и грызу семечки. Патрульные спрашивают: «Дежуришь?» (а тогда в каждом дворе должен был стоять кто-нибудь из жителей с противогазом). Я отвечаю: «Дежурю», угощу их семечками и они уходят, а я иду дальше домой».

В снарядном цехе я проработал недолго. Меня снова вернули в сборочный цех, где собирали минометы диаметром 50 и 82 мм и двухшпиндельные станки для обработки сферических зеркал для прожекторов. Мы делали весь станок, а шлифовальную головку устанавливали готовую (ее нам поставляло какое-то другое предприятие). Еще делали немного ружейных противотанковых гранат. Испытывать их ездили с военпредом в район Затона. Иногда одновременно с нами приезжали люди из Краснодарского химико-технологического института испытывать бутылки с зажигательной смесью, и мы помогали им швырять их в установленные там стальные щиты.

Стволы минометов изготавливались из легированной стали, но когда немцы захватили Тихорецк и Кавказскую, исчезла нужная марка стали. Тогда начали брать у нефтяников трубы марки СТ-3. Военпред заставил провести боевое испытание этих минометов. Для этого поехали в район станицы Афипской и там провели стрельбы боевыми минами. После возвращения военпред измерил стволы минометов и нашел, что расширение казенной части стволов больше допустимой нормы; изготовление оружия из этой стали было запрещено. Пока все это происходило, завод не останавливался, а продолжал изготовлять минометы 82 мм из СТ-3. Их выпустили значительно больше сотни и все были забракованы. Их сложили в углу цеха, где они покрывались пылью.

И вот, в конце июня или начале июля 1942 года на завод приехали военные моряки из Новороссийска и спрашивают: «Где у вас бракованные минометы?» Мы им показали и объяснили причину брака. Матросы пришли в восторг от такого количества минометов и все их забрали, сказав: «Мы из них много фрицев побьем! Спасибо вам!» Таким образом и брак пошел в дело.

Начали мы еще собирать «ползучие мины». Чертежи на них разрабатывал А.М. Кривов на основании трофейных образцов, однако эвакуация не позволила начать их серийное производство. Делал завод и финки для армии, но через наш цех они не проходили.

В марте 1942 года около входа в заводскую контору я встретил высокого худого человека в кожаном пальто и шапке-ушанке, в очках. Он оказался ленинградцем Павлом Петровичем Бондаренко, вывезенным из блокадного города через Ладогу. Он сперва попал в станицу Кореновскую Краснодарского края; там местные жители его и других обессиленных ленинградцев разобрали по домам и за две недели поставили на ноги. В Ленинграде Бондаренко работал конструктором на оптическом заводе.
Набравшись немного сил, он приехал в Краснодар с решением устроиться на завод им. Седина — тут мы с ним и познакомились. Я привел его к главному инженеру, который направил его работать конструктором в БИП.

У нас сложились теплые товарищеские отношения. Потом мы вместе работали в Новосибирске, оттуда разъехались: я — в Краснодар, а он — в Ленинград, но дружба существует и поныне путем переписки и визитов друг к другу.

Бондаренко поселили в общежитии на территории завода. Что нас всех поражало в нем в те военные дни, так это то, что он никак не мог наесться и в день съедал до двенадцати порций супа (после перенесенной блокады).

*  *  *

В апреле 1942 года примерно из сорока человек была создана «подрывная команда», в задачу которой ставилось взорвать завод, если немцы займут город. В состав команды входили представители различных цехов и отделов. Фамилии всех я, конечно, не помню, но некоторых могу назвать: слесарь сборочного цеха Градский П., мастер мех. цеха Дербенцев, мастер литейного цеха П.П. Павленко, инженер БИПа Б.Д. Саввин, начальник кузнечного цеха Пешковский, мастер инструментального цеха Серафим Кабаков, мастер мех. цеха Рыжков, многие другие и я в том числе. Руководил нашей командой представитель НКВД Коган с двумя «шпалами» в петлицах.
Всех выделенных в команду перевели на казарменное положение. Для этого в заводском клубе на территории завода установили кровати, и мы там жили. Питались в столовой. Работали на своих рабочих местах, демонтировали неиспользуемое оборудование, грузили его на ж.-д. платформы для отправки — сперва в Баку, а когда немцы отрезали его от Краснодара, то в Новороссийск. Нас обучали подрывному делу и возили на грузовой машине за город для выполнения практических работ. Для меня все это было знакомо, так как я проходил кадровую службу в саперной части. Эти поездки проводились с большим энтузиазмом. В машине всегда пели «Катюшу» и другие революционные песни.

На заводском складе, где хранилась взрывчатка, мы занимались ее расфасовкой в небольшие пакеты, чтобы можно было подорвать каждый станок в отдельности.

Насколько я помню, нас, всю команду, два раза приглашали на совещание в НКВД (ул. Мира, 34) для инструктажа. Говорили, что наша задача по возможности больше эвакуировать оборудования, а если придут немцы, то взорвать завод. После этого мы вольемся в ряды Красной Армии или же уйдем в партизаны.

Настроение у всех было возбужденное, все чувствовали ответственность переживаемого момента. Всегда слушали и обсуждали сводки «Совинформбюро» по радио. А фронт все приближался к Краснодару...

Один раз днем я с Корницким шел по сборочному цеху. Вдруг блеснул ослепительный свет, раздался оглушительный взрыв, из окон посыпались стекла. Все рабочие, которые находились в цеху, либо побежали, либо залезли в монтажные ямы и под верстаки. Сперва побежали и мы, но потом остановились и стали рассуждать: «Если взорвалась авиабомба, вторая бомба в это же место не попадет». Подумав так, мы вышли к конторе завода, но нигде следов взрыва не было. Когда же глянули в сторону нефтезавода, то увидели над ним густой черный дым с языками пламени. Как потом выяснилось, там взорвался толуоловый цех. Было много погибших и обожженных. Исчез начальник этого цеха и создалась версия, что он вредитель: взорвал цех и скрылся. Его семью арестовали, но через несколько дней при раскопке завалов нашли изуродованный труп. Жена начальника цеха опознала в нем мужа по своей штопке на носках, и это спасло семью от репрессии.

На заводе, да и в городе, во время войны все окна были затемнены черной бумагой. За всякую светящуюся щелку строго наказывали. В цехах царил полумрак, во дворе завода стояли ряды демонтированных станков, которые не на чем и некуда было отправлять.

В конце апреля 1942 года директор ФЗУ обратился в тех. отдел завода за помощью сделать чертежи маленького токарного станка «Т-4», которое ФЗУ хотело выпускать силами своих учеников. Предполагалось, что группа будет работать в свободное время в помещении Ученичества. Стали искать желающих. Возглавил группу инженер БИПа Саввин Борис Демьянович. В нее вошли конструктора Новицкий, Бондаренко и я, а также чертежница — всего пять человек.

Под майские праздники привезли с Завода измерительных приборов снятый с фундамента действующий станочек «Т-4». За праздники нам надо было разобрать станок, снять эскизы со всех его деталей, собрать его вновь, чтобы после праздников вернуть его обратно на ЗИП.

С утра все мы работали на своих местах на заводе Седина, а после смены мчались в ФЗУ и корпели, не разгибаясь, до 22:30 с таким расчетом, чтобы до начала комендантского часа добраться домой пешком, а жил я тогда на Октябрьской, 72.
Один раз я немного задержался и пошел домой, когда уже наступил комендантский час, наскочил на патруль, и меня задержали. Привели во двор комендатуры — он был полон задержанных. Хожу я по двору и думаю: «Сколько меня здесь продержат — неизвестно. А завтра у меня впервые будет на заводе прогул...» Созрело решение бежать. Я стал крутиться около входной калитки. Выбрал момент, когда часовой отвлекся, выскочил на улицу и — бегом домой. После этого я уже старался не задерживаться.

К концу июня все чертежи мы выполнили и сдали руководству ФЗУ, а они заплатили нам деньги. У нас у всех было полное удовлетворение работой.

Вспоминается еще один случай, который произошел весной 42-го. На заводе кормили плохо, имели место хищения. Директора столовой сняли с должности и по требованию рабочих на его место назначили мастера инструментального цеха Гришу (фамилии не помню). С его приходом качество блюд заметно улучшилось, однако сторонники снятого директора решили отомстить. Обманным путем заманили Гришу в психиатрическую больницу, выдали за шизофреника и добились его помещения на обследование.

В середине или конце июля я случайно встретил Гришу на улице. Он сказал, что ему удалось вырваться из психбольницы и разразился градом ругательств в адрес тех, кто сыграл с ним такую злую шутку. Грозился вывести их «на чистую воду». Тут вскоре началась эвакуация, и больше Гришу я никогда не встречал и не знаю, чем закончилось это дело.

*  *  *

Наступил август 1942-го. Как-то под вечер я сбегал домой. Трамваи не ходили. Город был опустевшим, на улицах — ни души.

Руководство завода предлагало нам эвакуировать наши семьи через Новороссийск, но у меня все родные отказались уезжать, сказав: «Лучше умрем дома, чем где-то в дороге».

6 августа все желающие эвакуироваться собрались около проходной. К вечеру подали, как мне кажется, две железнодорожных платформы. Все собравшиеся, рабочие и ИТРовцы, многие с семьями, погрузились и в 18:00 уехали с завода. Возглавлял уехавших Александр Михайлович Кривов. Вскоре после этого завод был оцеплен группой автоматчиков для охраны. Утром 8 августа нам выдали эвакуационные листки на Новосибирск и трудовые книжки с надписью, что мы уволены с завода.

Необходимо отметить, что за семь лет работы руководство неоднократно объявляло мне благодарность, выдавало премии, печатали заметки о моей работе, сопровождая их фотографиями в заводской многотиражке «Стахановец» и краевой газете «Красное знамя». С самого начала войны освобождало меня от призыва в армию, хотя у меня летная специальность — дефицитная в то время.

Весь день 8 августа мы слонялись по заводу без дела. Столовая уже не работала. Мы питались тем, что находили в котлах на кухне и в погребе (колбаса сухого копчения, сыр, сало, сливочное масло, консервы). Откуда-то появилась выпивка, и народ «загулял». Многие женщины плакали. Доносился отдаленный гул орудий.
К вечеру появился наш начальник Коган (из НКВД), собрал всех и дал команду минировать оборудование в цехах и то, что стояло во дворе, подготовленное к отправке. Участки работы мы знали заранее. Пакеты со взрывчаткой мы привязывали к самым жизненным частям станков, вставляли детонаторы с бикфордовым шнуром. Минирование закончили, но команды на взрыв не давалось. Мы пошли в подвал столовой и стали запасать себе еды на дорогу.

В 22:00 из репродуктора, установленного около проходной, раздались громкие слова: «Внимание! Внимание! Раз! Два! Три!» Звуки смолкли, а через некоторое время в городе начали раздаваться взрывы. Произошел взрыв и на КРЭСе. Там вспыхнули баки с горючим, и наш завод осветился мерцающим багровым пламенем.
Товарищ Коган вновь собрал нас и объявил, что сегодня взрывать не будем и надо идти спать. Мы пошли в клуб и улеглись на кровати, но сон в эту ночь был тревожным.

Утром 9 августа мы все собрались около репродуктора. «Совинформбюро» передало сводку военных действий и, касаясь нашего района, сообщило, что бои идут южнее Армавира и Кущевской (ударение было сделано на букве «е»). Мы разошлись из клуба. В помещении завкома и отдела кадров брали пишущие машинки и разбивали их о рельсы. Кто-то взломал дверь продуктового ларька около проходной, и все кинулись запасаться на дорогу печеньем, конфетами, мылом, папиросами и другими вещами. Я вернулся в клуб и все приготовленные продукты завернул в бумагу, простыню и наволочку. То же самое делали и другие товарищи.

Примерно в девять утра Коган собрал нас всех около клуба. Когда же мы выстроились в шеренгу со свертками в руках, он стал кричать, что мы мародеры, велел все свертки положить на землю и идти по своим местам в цеха, так как будем начинать взрывать завод.

Мое место было в инструментальном цехе, по соседству с местом Павленко. Надо сказать, что он все время боялся иметь дело со взрывчаткой. Перед тем, как идти, я сказал ему: «Я пойду один и подожгу все бикфордовы шнуры и на своем, и на твоем участке, а ты бери свой и мой свертки с продуктами и иди на берег Кубани, где стоит катер». Павленко согласился. Я ушел и сделал все, как обещал.

Взрывы цехов производили по очереди. Сперва начали с инструментального и термического цехов, потом механического, сборочного, литейного и т.д. После очередного взрыва мы группой отходили все дальше. Цех взрывался за цехом. Мы подрывали только оборудование, но при взрыве взлетали в воздух и крыши. Когда взорвался литейный цех, то вместе с крышей в небо поднялся большой столб пыли и копоти, которые скопились под перекрытиями за долгие годы.

Наконец все было кончено. Погрузившись на катер, мы переправились на другой берег. Там было уже много людей, которые переехали раньше нас, в том числе и женщины. Я подхожу к Павленко и спрашиваю: «Где мой сверток?» А он отвечает, что не взял ничего, так как боялся Когана. Продуктов в дорогу нет; здесь взорвали наш катер, и он погрузился в воду.

На берегу, где мы находились, стояли ящики с малокалиберными ружьями — «тозиками», как их тогда называли. Нам предложили вооружаться. На ружьях не было ремней, как не было ни одного патрона. Зачем нам такие? Мы побили их об деревья и побросали. Вооружились только финками заводского производства, которые тоже лежали на берегу в ящиках, но они были без ножен. Тут же валялись брошенные кем-то мешки и свертки с одеждой и продуктами. Из них мы отобрали себе кое-что.

Несколько выше по течению реки был паром, на котором переправлялись через Кубань воинские части. И вот, на нашем берегу то тут, то там начали рваться мины. Говорили, что это немцы из горпарка открыли огонь по нам из минометов. После очередного рейса с солдатами на левый берег кто-то взорвал паром — а на правом берегу около КРЭСа осталось еще много войск, которые потом немцы взяли в плен.
Наш руководитель, Коган, сел в свою легковую машину, которая ждала его здесь, и уехал, предоставив нас самим себе. Ни о каком вступлении в ряды Красной Армии или в партизанские отряды уже не шло и речи. Так мы сгруппировались вместе: я, начальник спецотдела Сухоруков, Петя Градский и Дербенцев — и пошли от берега.

Вышли на дорогу к аулу Тахтамукай и двинулись по ней. Сзади нас остался город, окруженный кольцом пожаров — горели взорванные предприятия. Пламя рвалось из окон мясокомбината. Особенно выделялся столб желтого дыма над ликероводочным заводом.

Несколько раз над дорогой пролетали немецкие самолеты, обстреливая из пулеметов идущие по ней толпы людей. При подлете самолетов мы все сбегали в стороны и ложились в кюветы или кусты, а потом шли дальше. Впечатление было такое, что это просто кошмарный сон, который скоро закончится.

Наконец пришли в Тахтамукай. Тут увидели разрушенные бомбардировкой с воздуха дома, трупы людей и животных... Только теперь стало ясно, что это не сон, а реальная действительность.

Здесь, в ауле, все сединцы собрались вместе. Нас оказалось довольно много. Кроме «подрывников» бежало много других рабочих из сотрудников завода. Был тут и главный инженер Костоусов вместе с двумя представителями Москвы из главка. Из аула уже общей толпой двинулись к горам. Кто-то где-то достал пожарную бричку с лошадьми; на нее слабые мужчины и женщины сложили свои вещи. Таким образом к ночи вошли в предгорья, поросшие лесом. Бричку с лошадьми пришлось бросить. Когда совсем стемнело, остановились на ночлег. Товарищ Костоусов послал по очереди ребят в разведку, но было очень темно: никто не знал, куда идти, поэтому посланные отсиживались какое-то время недалеко от стоянки, после чего возвращались ни с чем. Ночь прошла тревожно.

Утром в долине под горой, где мы находились, увидели станицу Крепостную. Никто не знал, есть там немцы или нет, и было решено в станицу не показываться. Костоусов и представители главка ломали голову над картой СССР малого масштаба, о том, куда идти — к морю или на Горячий Ключ. Мы знали, что идут бои за Новороссийск и за Туапсе, и что мы легко можем очутиться в окружении.

Тогда Сухоруков предложил нам быстро идти вчетвером на Туапсе, отделившись от большой и неповоротливой группы. Так мы и сделали. Пошли на Джубгу через Шабановский перевал. Тогда там никаких дорог не было — шли по тропам, а где напролом через лес.

На дальних подступах к Джубге нас остановил патруль морских пехотинцев. Они сказали, что дальше нам пути нет, так как немцы бросили парашютистов, и на них идет облава. Предложили двинуться на Ольгинку, что мы и сделали.

По Сухумскому шоссе двигались воинские части из Новороссийска на Туапсе, как бы повторяя путь легендарного «Железного потока». Части были потрепаны, многие автомашины ехали без резины. Личный состав имел самый плачевный вид.

Прошли мы мимо поселка Агой, на аэродроме которого базировались наши «ястребки». Наконец достигли Туапсе.

Город встретил нас пустыми улицами. Большинство стекол в окнах домов было выбито при бомбежке, и ветер трепал занавески. Кое-где лежали трупы людей. Потом уже нам сказали, что немцы по десять раз на день бомбили город и все жители ушли в горы. На заборах и домах висели плакаты: «За мародерство — расстрел на месте».
У Сухорукова был родственник в горкоме партии, и мы стали искать его. Патрули нам сказали, что все городское начальство находится в штабе обороны города за нефтезаводом. После долгих хождений мы нашли его. В штабе нас хорошо накормили и дали продуктов на дорогу, так как мы уже несколько дней почти ничего не ели. По пути через город нас застигло несколько налетов авиации; была бомбежка. Отлеживались в кюветах и под дорожными мостиками.

Отдохнув немного в штабе, пошли пешком дальше. Выйдя к морю, прежде всего выкупались и постирались. Затем шли пешком по шоссе. Кое-где нас подвозили на попутных машинах. Наконец, 19 августа добрались в Сочи. Тут первым делом купили свежие газеты, чтобы узнать обстановку в стране: десять дней мы были оторваны от жизни. В сводке «Совинформбюро» прочитали: 18 августа после упорных и ожесточенных боев наши войска оставили Краснодар». На самом деле город был оставлен нашими войсками еще 9 августа, почти без боя — такое было тогда отставание с информацией.

В Сочи мы не стали задерживаться и опять — где пешком, а где на попутных машинах добрались до Сухуми. Там на площади было много беженцев, а в городе разрушено несколько домов бомбами с немецких самолетов.

Из Сухими «зайцами» на санитарном поезде доехали до ж.-д. станции Самтредиа. Оттуда пригородным поездом поехали в город Поти в надежде найти там сединцев, эвакуировавшихся поездом на Новороссийск. Но и там никого не нашли. Опять вернулись в Самтредиа, а оттуда на пустом санитарном поезде приехали в Тбилиси. Тут на вокзальной площади совершенно случайно встретили нескольких сединцев, в их числе технолога литейного цеха Степана Владимирова. Вместе с ними на трамвае приехали на станкостроительный завод имени Кирова.

Здесь уже собрались все сединцы — и те, что 6 августа выехали поездом из Краснодара, и те, от которых мы отделились под станицей Крепостной. Все они добирались морем и по железной дороге.

В Тбилиси всех нас, мужчин, вызвали в военкомат, отобрали паспорта и объявили, что мы призываемся в армию. Костоусов и представитель Главка спешно дали телеграмму о случившемся в Министерство и в ГКО. На другой день из Москвы пришла депеша в военкомат с указанием нас не задерживать и отправить в Новосибирск. В итоге нас освободили, вернув все документы.

Что поразило нас в Тбилиси, так это отсутствие затемнений. Везде горел свет, и в городе было много молодых здоровых мужчин, в то время как в Краснодаре остались почти одни старики и женщины. Потом мне сказали, что Грузия выполняет мобилизационные планы из числа эвакуированных, проезжающих через Тбилиси. Национализм там был очень сильно выражен. Многим из нас предлагали остаться работать на заводе имени Кирова, но мы все отказались и решили ехать только в Новосибирск.

В нашей группе оказалась заведующая ОРСом завода Седина — Мария Васильевна. Она была очень деятельной женщиной и через станкозавод достала нам войлочные ноговицы, применяемые литейщиками; стеганые ватные костюмы, упакованные в тюки из рогожи; несколько мешков сахара и еще какие-то продукты. Таким образом у нас появился «общественный» багаж.

27 августа начался переезд с завода на вокзал и погрузка в вагоны. У всех эвакуированных из Краснодара оказалось много вещей — у одного Кривова было семь больших чемоданов. Все погрузочно-разгрузочные работы выполняли мы — группа молодых из команды «подрывников».

На заводе рабочие дали нам совет купить побольше чая для того, чтобы в Средней Азии его можно было обменять на продукты, так как денег там не принимают. Мы не особенно верили в это, но все же на троих купили около пятидесяти пачек чая.
27 августа мы все погрузились в пассажирские вагоны и в 18:00 поехали в Баку. Ехали очень медленно, поезд подолгу стоял на некоторых станциях и разъездах. Только на станции Акстафа простояли около трех суток. За это время в поисках продуктов ходили в близлежащий поселок. Оказалось, что в нем жили немецкие поселенцы, которых в начале войны переселили в Среднюю Азию, а на их место привезли семьи погибших красноармейцев из средней России. Дома с островерхими крышами, крытые красной черепицей, везде бетонированные арки. На улицах ряды высоких фруктовых деревьев (яблони, груши-бергамоты). На колхозном складе купили продуктов, выпили по стакану очень вкусного вина.

3 сентября прибыли в Баку. Расположились на асфальтированной площади около одного из причалов в порту и провели там четыре дня. Ежедневно санитары поднимали нас и поливали площадь карболовой кислотой для дезинфекции. Надо отметить, что на железной дороге все организовали очень хорошо. Был и хлеб, и горячая вода, несмотря на большой наплыв беженцев.

У местных жителей мы пекли себе на газовой плитке лепешки и варили «затируху» из муки, которой нас снабдили в штабе, еще в Туапсе. Костоусов развил бурную деятельность, ведя переговоры с начальством порта об отправлении всей нашей группы (примерно 130 человек) в Красноводск. «Поделился» с кем-то из начальства мешком сахарного песка; и вот, 7 сентября нас погрузили на танкер «Цюрюпа», водоизмещением 5000 тонн. Пробивались мы на посадку в танкер с тюками и чемоданами через «коридор», образованный красноармейцами в толпе беженцев. Если бы не мешок сахара, подаренный начальству, неизвестно, сколько бы мы пробыли в Баку.

Расположились мы на палубе танкера. Было очень тесно; о том, чтобы лечь, не шло и речи. Каюты команды заняли какие-то военные; поместили туда и жену Кривова, так как она была в положении.

Только отплыли, как на судне поднялась суматоха. Оказалось, что военные выпили древесного спирта и им стало плохо. Танкер вернулся в порт. Высадив отравившихся, мы опять отплыли. Потом, уже в море, случилось новое происшествие: у жены Кривова родилась дочь, они назвали ее Наташа, а мы звали ее Наташа-Морячка.

8 сентября прибыли в Красноводск, но порт нас не принял, и мы стали на рейде. Стояла жара, питьевой воды нет; спасались тем, что спускались по канату в море и купались — это заглушало жажду. Уже в темноте танкер пришвартовался в порту. Освещения на пристани не было, и разгрузку отложили до утра. Опять спали сидя.
Проснувшись утром, не узнали друг друга: все стали неграми, белели только зубы и глаза. Оказалось, рядом стоял буксир и всю ночь дымил; копоть сделала нас неграми.

Разгрузились. Везде много эвакуированных: женщины, дети, чемоданы и узлы. С питьевой водой очень плохо. Железнодорожный вокзал расположен от порта далеко. Транспорта нет. На себе перетаскивали весь багаж — общественный и частный. После того, как все сединцы перебрались на вокзал, мы, несколько человек, пошли работать грузчиками — помогать эвакуированным переносить вещи из порта на вокзал. Сделали несколько ходок. Нагружались до отказа: два места на ремне через плечо и два места в руках. Платили по пятнадцать рублей за место — такая была такса. Этот заработок поправил наши финансовые дела.

Потом мы пошли к опреснительному заводу. Там из бетонной ограды торчала труба, из которой текла отработанная, горячая технологическая вода. Вода негодная для питья, но годная для мытья. Каждый набирал ее во что мог, тут же раздевался наголо и начинал мыться. Мужчины и женщины, старые и молодые не стеснялись друг друга. Провести санобработку было необходимо, так как уже появились вши.

Вечером подали состав под погрузку. Нам отвели два польских вагона пригородного сообщения с лавками для сидения. Все проходы были завалены тюками, мешками, узлами и чемоданами, а на них вповалку мы все.

11 сентября выехали из Красноводска. Не буду подробно останавливаться, как мы ехали до Новосибирска, так как в конце этого раздела приложен дневник всего маршрута нашей эвакуации с указанием дат, названием географических точек, через которые мы проезжали, и расстоянием между ними в километрах. Остановлюсь только на нескольких эпизодах жизни «на колесах».

В вагоне было очень душно, тесно и донимали вши, поэтому мы, молодые, ехали на крыше вагона. У кого-то оказалось домино, и мы там играли. Когда поезд стоял на станциях или разъездах, а это случалось очень часто, мы готовили себе еду. Собирали как можно дрова, нашли две половинки кирпича. Ставили на них жестяное ведерко, разводили огонь и варили себе «затируху». Часто бывало, что варка прерывалась гудком паровоза — тогда хватали ведерко, кирпичи и дрова, втаскивали все в тамбур и ждали следующей остановки, чтобы доварить.

На больших станциях по эваколисткам получали хлеб. В Средней Азии нас очень выручал купленный в Тбилиси чай. За него покупали арбузы, дыни и другие продукты. Денег здесь и вправду не признавали.

А.И. Костоусову еще в Красноводске занял купе проводника. Вместе с ним ехала девушка, которая работала на заводе в плановом отделе. Костоусов всю дорогу много пил, и эта девушка с чьей-то помощью вытаскивала его из вагона на остановках, чтобы он «съездил в Ригу» и проветрился. Хочу отметить, что за все время, пока мы почти два месяца находились в пути от Краснодара до Новосибирска, никто из всего большого коллектива не то, что не пьянствовал, но даже не помышлял о выпивке.

Наконец, 30 сентября 1942 года наш поезд прибыл в конечный пункт. Участок пути от Красноводска до Новосибирска протяженностью 4602 км проделали за 20 дней; в сутки примерно делали 230 км. А всего от Краснодара до Новосибирска мы «покрыли» расстояние 6136 км за 53 дня.

Новый наш завод НЗТСГ (Новосибирский завод тяжелых станков и крупных гидропрессов) расположен в четырнадцати километрах от вокзала, в новом районе города, на левом берегу реки Обь.

Разместили нас в бараках около завода, по шесть человек в комнате. Начали оформляться на работу в отделе кадров и приступать к своим обязанностям. Начался новый этап в жизни!

Я проработал на заводе Седина семь лет, но они оставили неизгладимый след в моей памяти, и я считаю их лучшими годами в своей жизни. В заводском коллективе все были очень хорошие люди, простые и прямые. Друг на друга зла не держали. Если надо, крепко ругались, спорили, а потом мир быстро восстанавливался. Работали все самоотверженно.

Может возникнуть вопрос: почему я не вернулся на завод Седина после окончания войны?

Большинство сединцев, работавших на НЗТСГ, и я в том числе, после освобождения Краснодара от немцев в 1943 году рвались вернуться, но нас не отпускали. Мы писали коллективные письма в приемную Сталина с просьбой вернуть нас на восстановление завода, но наши письма возвращались к директору НЗТСГ. Он вызывал нас, ругал и оскорблял. Вернуться не удавалось.

В декабре 1945 года я пошел в отпуск и уехал в Краснодар. Хотел остаться работать на заводе им. Седина, но мне сказали, что не имеют права принять меня, так как Министерство все равно обяжет меня вернуться обратно в Новосибирск.
Тогда я поступил в аспирантуру в Краснодарский институт пищевой промышленности. На основании постановления Совета министров СССР, лица, зачисленные в аспирантуру, подлежат безоговорочному увольнению с работы. На основании этого меня уволили с НЗТСГ.

С декабря 45-го я занялся педагогической деятельностью. Надо сказать, что производственный опыт, полученный мной на заводе Седина, очень помогал мне на преподавательской работе.

Работая в институте, я не порывал связь с заводом. Вместе с главным механиком Семеном Ивановичем Резничком мы занимались восстановлением старых заводских кранов, проектировали новые и переделывали краны, привезенные из Германии после войны. Проектировали вентиляцию в литейном цехе цветных металлов.

Мой отец до войны несколько лет преподавал математику в ФЗУ завода по ул. Северной.

Обе мои сестры тоже работали на заводе им. Седина: младшая, Лебедева Татьяна Андреевна, по специальности инженер-химик, поступила сюда перед войной и работала в отделе Главного технолога по расчету количества всех материалов, необходимых для выпуска продукции. Старшая, Лебедева Ольга Андреевна, поступила на завод в начале войны, в отдел снабжения, и уволилась перед началом оккупации. По специальности она была инженер-технолог. Работал на заводе токарем в 1962—1963 гг. и мой старший сын Евгений.

Таким образом, из «династии» Лебедевых пять человек в той или иной степени посвятили себя этому предприятию.

Некоторые наши сединцы остались в Краснодаре и не захотели эвакуироваться. Так, очень хороший парень Костя Гершкович (еврей) решил остаться, хотя мы все уговаривали его не делать этого. У него была любовь с одной русской девушкой. Он погиб в душегубке в числе многих евреев. Остался Леня Катран и некоторые другие сединцы. Они работали на заводе при немцах. Этот поступок остался у них пятном на всю жизнь. После оккупации на заводе они были людьми «второго сорта».

Продолжение следует