Проклятие Вагры. Часть 1. Глава 6

Глава 6
Церемония

– Гнилое мясо? – Эгсин вскинула бровь. По ее тщательно накрашенному лицу скользнуло мимолетное удивление. Взгляд же оставался сосредоточенным – мать Джура стояла перед ответственным выбором: какой веер выбрать? Из зеленого шелка с растительной вышивкой или из горного вяза с ажурной резьбой? Опустив голову, она попеременно прикладывала каждый к кожаному корсету, который придавал форму ее свободному длинному платью из редкого туманно-серого шелка. – Гнилое мясо… Его она продавала? – Голос матери звучал отрешенно. – Какая мерзость…
– Не такая уж и мерзость, – подал голос Ралаф из-за волнообразного подлокотника козетки. Холодный зеленый цвет атласного кафтана, к которому обязывало предстоящее мероприятие, делал его лицо еще бледней, а тени под глазами заметней: по его словам – бессонница, на деле – результат злоупотребления нафрией. Он прищурился, делая вид, что внимательно присматривается. – Оба слегка устаревшие, – на этом слове был сделан особый акцент, – это да, но все же довольно милые. – Довольный своим метким уколом, брат Джура заерзал на лоснящемся бархате сидения, пытаясь подавить гнусное хихиканье. Уничтожающий взгляд матери свел эти усилия на нет.
Из глубины гостиной, со стороны лестницы из розового мрамора, послышалось глухое шарканье. Ему аккомпанировал неуверенный стук амарантовой трости и сухое покашливание: чем ближе становился день Смотра грумшу, тем сильнее слабел Суварх.
– Во имя многоокой Вируммы! – провозгласил он с высоты последнего лестничного пролета. Худощавая, но высокая фигура, задрапированная в богатый парчовый хитон цвета холодного моря. Отец стоял против света, и от этого казалось, что его темный силуэт окружает сияющий ореол: в прямоугольные оконные проемы за его спиной лился торжествующий утренний свет. Ореол, которого за свой поступок он точно не заслуживает. – Пре-кра-тить! – Каждый слог сопровождал удар полированной лиловой древесины о гладь ступенек. Мать называла это новой старческой привычкой. – Сегодня великий день. – Стук-к-к. – День признания. И, – отец воздел руки к потолку, – обретения. Если все сложится удачно, он будет вписан в историю нашей семьи золотыми чернилами. Двойная радость: узаконенный фамильный грумшу и будущий наследник. – На этой фразе наместник начал медленное – слишком медленное – нисхождение с лестницы.
Вероятно, он не заметил, как от его последних слов в безмолвном ледяном отторжении закаменело лицо его супруги, Эгсин, а Ралаф демонстративно зевнул.
Зато заметил старший сын. Это открытое, откровенное пренебрежение к их будущему ребенку. Собственно, ничем не отличающееся от утренней реакции этих двоих на новость о скором наследнике.
«Возможно, идея сообщить ее именно сегодня оказалась не так хороша, как казалась. С другой стороны, это так воодушевило отца… Да, божественного ореола он, конечно, не заслуживает, но статуса деда – вполне. К тому же, если затея с Нымь провалится (наверно она уже спеклась в своей клетке внутри повозки – пора выезжать!), ему понадобится утешение. Нам всем».
 Джур бросил быстрый взгляд на Изоллу: ее-то не оскорбила такая реакция? Ибо ему самому пришлось до боли прикусить щеку и, Шамдукх, задеть старый шрам (такова, увы, цена сдержанности). Но, похоже, мысленно жена находилась в каком-то другом месте, к тому же, в отличие от остальных, не бездействовала в ожидании выезда к Черному шатру. Борьбу с нетерпением и тревогой она вела, возможно, самым простым на свете способом – ходьбой. С каким-то странным внутренним удовлетворением, Джур отметил, что ее походка уже изменилась – стала более плавной, будто покачивающейся на волнах, – чего пока нельзя сказать о фигуре. В любом случае, ее просторное платье, покрытое оливковым плетеным кружевом, не позволяло ни о чем догадаться. Цепочки в волосах звенели в такт шагам, словно отмеряя мгновения до начала Смотра.
Мать на нее даже не взглянула.
– Раз уж речь зашла о радости, скажу одно. – Она поправила высокую прическу, обхваченную зубчатой тиарой с желтыми сапфирами из Тильфурских гор. Выбранный ею веер – деревянный – тихо щелкнул о драгоценные камни. – Я буду рада, когда этот день закончится.
Порывисто сложив веер и сунув его в костяной футляр, словно меч в ножны, Эгсин прошествовала из гостиной в прихожую. Отцу оставалось еще примерно семь ступенек.
Ралаф встрепенулся и принял почти вертикальное положение.
– Ты уверена, что ее уже засунули в повозку? Когда ты заканчивала с прической, я выглянул на улицу, и клетка еще стояла там. – Брат фыркнул. – Незабываемое зрелище. Одета в зеленое, как и мы, будто домашний питомец.
Тем временем Лумма, тоже одетая во все зеленое, уже открывала перед матерью высокую входную дверь. Работа для охранника. Что ж, если кафеах примет сегодня Нымь, то уже в следующем созвездии здесь появятся и охранники, и повара, и помощники для Цивира и Луммы.
– Это и есть наш питомец, – бросила из-за спины мать. – Как ты мог заметить, твой отец любит экзотику.
Когда за Эгсин захлопнулась дверь, ее муж, наконец, справился со ступеньками. Бормоча: «Стервятник, Ящер, Смерч, Заражение, Безумие – все сходится», Суварх поковылял в прихожую. Взяв Изоллу за руку (почему такая холодная?), Джур последовал за отцом. Самым медленным шагом, на который был способен. Золотое шитье зеленого подола наместника торжественно ползло по мраморным плитам пола. Виски отца блестели – то ли от пота, то ли от воскового бальзама, которым он пытался побороть головные боли и кашель. Пахло, однако, и тем, и другим. Когда процессия достигла прихожей, Ралаф нехотя отлип от своей козетки и, отодвинув Цивира, самолично распахнул перед отцом дверь. Заискивание всегда было его коньком.
О, мать и Ралаф могли не беспокоиться. Вот если бы организация лежала на них, возможно, грумшу действительно еще жарилась бы под палящими лучами во дворе, а карету бы до сих запрягали. Но за подготовку к поездке на Смотр отвечал исключительно он, Джур. Поэтому все, что отец посчитал божественным провидением, было специально рассчитано, спланировано, сделано и проконтролировано. Точно в срок.
Так что, разумеется, клетка с Нымь уже стояла в закрытой повозке, прикрепленная ремнями к потолочным рейкам. И, конечно, грумшу была одета в цвет Вируммы – Зеленой звезды, виновницы всего происходящего. Лумма лично сшила их пленнице простое хлопковое одеяние. И не только его. Эта идея пришла буквально в последний момент. Ибо, проведя не один день в освещенном факелами подвале, наблюдая за Нымь, Джур пришел к выводу, что ее фантазии сильнее, чем реальность многих. То, как она ощущает себя – как бы вопреки всему… В этом определенно была какая-то сила. Быть может, не священная магия грумшу, но что-то такое, от чего чувствуешь себя крохотным и беззащитным перед величием непознанного.
Вместе с Изоллой и Луммой они сделали Нымь маску. Красный клюв с бежевым кончиком, рифленые складки бордового зоба, смоляные перья с сине-стальным отливом – хоть на что-то сгодился тот несчастный стервятник. Предшественник Нымь. Да, по ее настоянию, изнутри маска была красной: «Так держаться будет». Джур специально раздобыл красной охры, а Изолла вызвалась раскрасить их диковатое изделие. Ее стремление быть полезной и не роптать на судьбу стойко выдерживало испытание неизвестностью. Выдерживало ровно до того момента, пока жена не взялась за кисть. А потом случился тот приступ: острые боли внизу живота и небольшие конвульсии по всему телу. Они не проходили ни от специального отвара (спасибо Лумме за быструю реакцию), ни от ее же массажа живота с маслом жасмина. Не в силах молча наблюдать за страданиями любимой, Джур понимал, что придется нарушить изоляцию и обратиться за помощью. Но во что могло стать приглашение в дом целителей или женщин из Белого шатра! Если чей-нибудь зоркий глаз заметит признаки вмешательства в Игру, если чей-нибудь острый слух услышит крики или пение Нымь из подвала… Особенно сейчас, в одном шаге от разрешения проблемы.
 Понимала это и Изолла.
Терпеливость и упрямство – ручьи, текущие в одну реку. Стиснув зубы, сжавшись всем телом, словно защищаясь от этой боли, она продолжала раскрашивать. Лежа прямо на выбитом из стены каменном сиденье, закусив нижнюю губу, вцепившись побелевшими пальцами в изнанку маски – на козьей коже даже остались вмятины ногтей, – она продолжала красить изнанку маски в красный. И, конечно, не позволила пригласить в дом посторонних. Даже пригрозила: «Напишу тогда письмо отцу и пожалуюсь на дурное обращение». Уговоры действовали на нее как вода на камень. Оставалось лишь одно: замереть. Потому что невозможно сделать ничего толкового, пока любовь, жалость, восхищение и злость с упоением четвертуют твою душу.
Уже потом, когда боль разжала свои щипцы, – а это совпало с завершением покраски – в памяти Джура высветилась интересная деталь: глаза Нымь. В свете потолочного факела они напоминали два лунных камня на фоне смуглого (но теперь уже чистого) лица. Но главным было то, что в них отчетливо читалось сострадание. А под конец, когда Изолла стала тяжело, со свистом дышать, Джур увидел на глазах Странной слезы.
С тех пор он перестал ее так называть.

Пол паланкина раскачивается, словно море. Улицы, эти жалкие прислужники города, злобно пялятся из-за ограждений. Нымь хохочет над ними сквозь свою маску. Все боятся Стервятника.
Владеть золотой монетой – превосходно. Город-зверь усмирен. Удалось-таки загнать его в клетку.
Нымь-нымга-нымь!
Звезду из колодца вынь!
Куда ему, городу, теперь деваться? Вот он, тут, скалится от злости за железными прутьями. Много ли он может без звездного света? Сколько просидел он в своей клетке в полной темноте? То-то же. Только она, Нымь, теперь решает, когда взойдет небесная звезда. Металл – власть. Круг – тоже власть. Прямо здесь – на ее перьях, между грудей. Он светит очень ярко; пусть город-зверь полюбуется, пусть вспомнит, каково это было – жить под звездными лучами. А о свободе пусть лучше забудет. Теперь его очередь сидеть в клетке.
Нымь выпустит только одного – друга-тень. Расскажет ему, как все было, и он порадуется ее победе. Можно будет поесть вместе мудрого хлеба (такого она давно не ела).  Показать ему свою новую маску. Она красивая, лучше старой. Внутри нее боль той, что раскрашивала маску для Нымь. Красный клей, маяк, к которому она плывет в паланкине по морю улиц. Боль красильщицы проникает прямо в кожу, но ведь Стервятник должен чем-то питаться, пока нет мудрого хлеба.
Теперь это город Стервятника. Город пахнет страхом, свежей краской, козлиной кожей, лошадьми и немного жасмином. Нужно раздобыть какую-нибудь кость и устроить музыку.
Ах, да, ведь появился еще один друг. Тот, что не скрывает свое лицо, не прячется от города-зверя вместе с Нымь. Друг-день. Его она тоже выпустит, когда настанет время.

Конца и края не было людскому морю. Места в амфитеатре перед Черным шатром закончились еще с первыми лучами Матери звезд, а зрители все прибывали. Ожидаемо, ведь слух о том, что грумшу так и не объявился, облетел все земли Чарьа.  А если прибавить к этому массовое закрытие жреческих Святилищ, таинственные исчезновения их старейшин и участившиеся случаи помешательства среди хархи, выходила, мягко говоря, загадочная картина.
«Картина…» Глава кафеаха, Хамудар, закатил глаза и тяжело вздохнул. С той беседы с Нугуром, после дня Благословений, слишком уж часто стал он использовать это слово. Эвфемизм, которым Нугур обозначил их общий секрет: Хамударово вмешательство в Игру Груммор ради искоренения жречества и возрождения шаманства в Чарьа. Да, он сохранил секрет и «не выставил картину на аукцион» (в наказание Хамудар ущипнул себя за запястье), но, Святая Матерь звезд, какой ценой…
Снова это беспокойство. Грызет, как крыса хлебную корку. Ведь безумцев из приграничных к кругу сушь-травы сел стали привозить почти каждый день. Их зовут Предвестниками (с легкой руки Нугура слово быстро прижилось). И да, эти хархи нуждаются в помощи, кем бы они ни были: это, в конце концов, святая обязанность шаманства – исцелять живых и хранить связь с мертвыми. Но проблема в другом. Служители Храма грумшу не раз говорили о ней, и Хамудар не мог с ними спорить, ибо видел своими глазами.
Проблема не в том, что они есть (Стервятник – Ящер – Смерч – Заражение – Безумие, стоило ли при такой грозной комбинации ожидать иного?). А в том, что их слишком много, этих безумцев, приходящих бесноваться в кольцо сушь-травы. И повозки продолжают привозить новых.
    Жестом черный шаман подозвал старшего служителя. Тот, слегка наклонившись и сложив пальцы замком, засеменил к возвышению у алебастровых плит с изображением Пятерых, где за длинным столом на костяном кресле сидел Хамудар в окружении кафеаха и приближенных.
– Ючифа, ты был утром в Храме грумшу?
Молодой хархи, с участливо-сосредоточенным лицом – такими в храмовой росписи обычно изображают великих шаманов древности – и уставшими глазами, монотонно произнес:
– Да, наперсник Светил. Я все проверил, как вы велели. – Крысьи зубы чуть разжались, пропуская в легкие шамана немного воздуха. Видимо, напряженный вид Хамудара Ючифа расценил как недовольство, а посему поспешил продолжить отчет: – Сейчас с ними восемнадцать служителей разных рангов – все, кого вы утвердили лично. Вчера привезли еще двенадцать безум…
– Предвестников, – поморщившись, перебил его глава кафеаха. – Намеренный самообман – грех, служитель Ючифа.
Смиренно кивнув, юноша продолжил:
– Всех разместили в прежнем месте – в подземелье Храма. – Хамудар кивнул, но его взгляд так и остался вопросительным. – Аппетит у всех слабый, – Ючифа развел руками, – как и был. Со вчерашней ночи безум…, – он быстро поправился, – Предвестники стали более беспокойными. Кричат, катаются по полу, были даже драки. До крови. – От этих слов крысьи зубы вцепились в ребра с новой силой, и Хамудар неосознанно обхватил себя руками, но тут же принялся одергивать ткань хитона, притворяясь, что поправляет его. Наверно, Ючифа все же понял, в чем дело, потому что его ровный, монотонный голос оживился вдруг ободряющей интонацией. –  Но есть и хорошая новость.
– Говори.
– К некоторым вернулся сон. Некоторые служители считают это хорошим признаком. Говорят, что сон – залог душевного исцеления.
Хамудар еле сдержал горькую усмешку.
– Это плохая новость, служитель Ючифа. К тому же, вы мне не договариваете. – Молодой шаман опустил голову еще ниже. – Полагаю, что душевное, как вы сказали, исцеление связано с новыми спальными местами. Я бываю в Храме почти каждый день, и я видел гнезда. – Хамудар пренебрежительно шевельнул пальцами. – Некое подобие.
Юноша облизнул пересохшие губы и дважды нервно моргнул.
– Мы присмотрелись к их поведению, наперсник Светил. Большинство посчитало, что лучше следовать природе, чем отвергать ее законы. – Капюшон хитона упал ему на лоб, скрыв верхнюю часть лица. – Даже такие странные.
 За спиной Ючифы степенно прошествовала небольшая колонна из остальных старших служителей Черного шатра. Они несли толстую красную веревку, останавливаясь возле деревянных кольев по периметру «арены», чтобы вдеть веревку в насаженные на них крючки. Граница между зрителями и участниками Смотра. Колонну возглавлял грузный Мазейж в закрытом черном хитоне с зеленой окантовкой. Обеими руками он держал древко с прикрепленным сверху белым полотнищем с вышитым символом – зеленая звезда с открытым в центре глазом. Следом за ним вышагивал глашатай кафеаха, Альх. Длинные металлические спицы, возвышающиеся над головами шествующих, казались продолжением его рук; одна заканчивались бронзовым шаром, а другая – вогнутой полусферой. С каждым ударом одной фигуры о другую на площади становилось все тише.    
Церемония смотра начиналась. Круговым движением кисти Хамудар попросил своего собеседника ускориться.
– Как я сказал, мы заметили, что Предвестники пытаются создать себе… некоторые условия. – Ючифа нервничал, время поджимало, это окончательно сдуло с беседы пыль формальности. –  Почему, например, – торопливо зашептал он, – из Храма недавно запросили новые метлы?
Тем временем, остальные члены кафеаха уже закончили с разговорами и заняли места за длинным столом, согласно своему положению. Шествие служителей закончилось, а глашатай направился к центру арены для объявления. Место, на котором, возможно, уже этим вечером казнят его, Хамудара. С кристальной ясностью шаман осознавал, что может уже не встретить завтрашний рассвет. Короткое письмо, полученное накануне от Суварха, что, дескать, божественное провидение послало старшему сыну истинного грумшу, не придало ни капли уверенности в обратном. А от брошенной с утра фразы Нугура: «Мы победим» стало еще хуже. Никакой победы для себя Хамудар не планировал. Да, в ящике его стола уже лежал указ из Подгорья со свежей, еще блестящей печатью, о том, что шаманству возвращается статус главной религии Чарьа. Да, завтра предстояло объявить о нем кафеаху и горожанам. Да, жрецы постепенно возвращаются обратно в Срединные земли и в их Святилищах можно устроить пристанища для странствующих шаманов… Многие действительно потом назовут это победой. Просто потому, что ничего не знают о ее цене.
«Ты вмешался, вмешался в Игру! – пищат крысы. – Поддался искушению. Ты не победитель, а предатель!».
– Метлы?.. – Хамудар заставил себя вернуться к реальности. Он заморгал, и перед глазами поплыли черные пятна. – Метлы сделаны из веток. – И – внезапное озарение: – Они повытаскивали ветки из метел и попытались сплести себе гнезда. – Ючифа согласно закивал. – В Храме увидели это, и сплели им настоящие, по размеру. – Снова кивок. Глашатай за спиной старшего служителя уже воздел руку, призывая к тишине. Двое из пятерки кафеаха – суровые главы Хищнотравья и Сухонглей – уже поглядывали на разговаривающих с укором. – Тогда, в этих гнездах, к ним вернулся сон, – удрученно заключил Хамудар.
– Да, наперсник Светил.
– И это очень плохо.
– Но почему?
Подводя черту под беседой, глава кафеаха хлопнул ладонью по столу. Ючифа содрогнулся в почтительном поклоне и медленно отшагнул назад. Но поклонился он только телом: глаза же продолжали снизу вверх глядеть на наставника. В них были вопросы.
– Стервятник – птица. – Хамудар чувствовал, как затвердевал, черствел его собственный голос, но ничего не мог с этим поделать. – Птицы спят в гнездах, хархи – нет. Они все глубже уходят в Предвестие. – Ючифа, сгорбившись, медленно пятился назад. Кровь отхлынула от его загорелого лица. – Благость Храма оказалась плохим целителем. Стервятник идет.
«Его создал ты! – Крысы радостно танцуют. – Ты-ты-ты-ты-ты!».

Город-зверь обвивается вокруг Нымь в несколько колец. Хочет подобраться поближе, подольститься. Хорошо усвоил, кто владеет теперь золотой монетой. Нымь принесла ее на площадь, и к городу вернулось зрение. Теперь город хочет сам завладеть монетой, чтобы вернуть ее великану. Великан снова начнет подкидывать ее в небо, и тогда в городе будет светло. Пахнет дурманяще-сладким дымом, но Нымь остается начеку: знает, что у города теперь другое оружие. Не сила, нет.
Глаза зорко смотрят за городом, а ноздри вдыхают дым и пыль сквозь узкие прорези маски. Ха-ха! Нымь запрокидывает голову и смеется над городом. Ему ее не провести. Она знает, знает заранее, что он попытается отобрать монету обманом. Будет виться вокруг нее, шурша своими кольцами и лживыми обещаниями. Будет прикидываться другом. Может, попытается и запугать.
Город уставился на Нымь огромным разноцветным глазом и шипит как змея. Он взволнован, и шипение усиливается. Нымь это нравится. От этого ее маска Стервятника все крепче срастается с кожей, а монета светит все ярче. В груди от нее очень горячо. Наверно, даже останется ожог.
В ближайшем к Нымь кольце – оно черное и короткое, похоже на хвост – возникает какое-то шевеление. Нымь ревностно закрывает крыльями монету: вдруг хвост сорвет ее с шеи? Нахохливается, сжимается, сгибая крылья за спиной, точно скрещенные мечи. На всякий случай отшагивает назад, но не спускает глаз с черного хвоста.
Наконец от него отделяется темная фигура. Переговорщик? Город что, надеется договориться?! Из зоба рвется хриплый смех. Сквозь лопатки прорезаются крылья и распахиваются за спиной Нымь, как мантия с изодранными краями. Пусть все узрят величие Стервятника. Она вдоволь поиграется с запертым в клетку городом, подразнит его золотой монетой и улетит к себе, в новый дом. Там ее ждут новые друзья: друг-день и Красильщица. Можно будет смастерить новых масок и устроить костяную музыку. Нымг-нымг…
Нет, это не переговорщик. Говорит что-то, но обращается не к ней, не к Нымь. Он говорит с городом-зверем. Тот, видать, его уважает, аж шипеть перестал. Наверно, предлагает городу способы, как завладеть монетой. Эхо съедает его слова и превращает их в протяжную песнь. Город отвечает темной фигуре громким металлическим звуком. Он идет будто из-под земли. От него в ушах Нымь звенит и на какое-то время она перестает слышать и шипение, и голос темной фигуры. Только костяную музыку в собственной голове:
Нымь-нымга-нымь!
Звезду из колодца вынь!
Фигура воздевает руки к небу. Из шипящих колец города прорастают тонкие, гибкие шипы, все больше и больше. Они трепещут на ветру и тоже тянутся к небу. Может, фигура – это голова города-змея? Вроде, голова должна управлять телом. Должна, вроде бы так. Но Нымь не уверена.
Зрение обострилось. Зрение начало рассказывать Нымь новую историю.
Челюсть фигуры плотно сжата, чуть выше нее застыла бескровная линия губ, кончики пальцев – рука все еще поднята в воздух – слегка дрожат. Глаза, большие и серые, смотрят на нее, и видят Стервятника. Взгляд полон горечи. Сильной. Только хорошая костяная музыка может развеять такую. Еще один взмах руки, куда-то в сторону. Вскидывая голову, Нымь провожает руку глазами, и темная фигура медленно уплывает из прорезей маски. Ее место занимают теперь огромные белые клыки. Торчат прямо из-под земли там, где смыкаются кольца города-змея. Нымь абсолютно уверена, что это его клыки. Только они ему больше ни к чему. Что толку от них в клетке, в полной темноте?
Молочно-белые, с пожелтевшими краями, клыки вздымаются позади фигуры – жертва города-змея ради освобождения. Сердце начинает триумфально выстукивать: «Нымг-нымг-нымга!», ведь город сложил оружие. Сам выбил себе клыки и выложил перед Нымь, точно огромные слитки серебра. Это подкупает, да. Защитная мантия из крыльев опадает за спиной Нымь, на цепочке возбужденно мерцает монета. Ее свет отражается от блестящих граней клыков, ослепляя всех. Ослепляя саму Нымь. Ее собственные руки уже тянутся к пожертвованию, пальцы уже чувствуют холодный металл. Этот, из которого сделана монета, слишком жжется, нужно как-то охладить кожу…
Может, серебро лучше золота?
Сквозь нестерпимо яркий блеск клыков вдруг проступают черные линии. Грубая, древняя резьба на полированной белизне сияющей поверхности. Она завораживает Нымь, и та делает к ней три быстрых шага, таща за собой рваный перьевой подол. Это рождает в сухом, дымном воздухе звук, слишком громкий для шуршания перьев по каменным плитам площади. Звук усиливается.
Это город-змей шипит. Ему больно смотреть, как забирают его клыки. Он извивается и шипит в исступлении.
Стервятник шипит на него в ответ.


Все шло неплохо. Пока ее не привлекли алебастровые плиты с изображением Пятерых.
Джур снова закусил щеку, и железный вкус крови впился ему в язык. Что на нее нашло? Да все, что угодно, усмехнулся внутренний голос. Логичнее казался другой вопрос: к чему затягивать это представление? Неужели не ясно, что она пугает зрителей Смотра? Словно в подтверждение этой мысли, амфитеатр вновь содрогнулся волной тревожного шепота. С разных концов полукружья ступенек нестройно перекликнулись женские вскрики.
– Джур! – Мать перегнулась через сидящего между ними Ралафа, и, прикрыв нижнюю часть лица веером, шепотом простенала: – Посмотри на это! Она нас позорит! – Угрожая искусному макияжу, над нижним веком собралась тонкие дорожки слез. Сквозь запах нагретых дневными лучами тел и дым повеяло шалфейными каплями: мать нервничала уже с утра. – За-чем… – на втором слоге ее голос Эгсин надломился, но она кое-как взяла себя в руки, – …зачем они медлят? – Ребро сложенного деревянного веера ткнуло вперед, указывая на стол кафеаха. Никто не торопился выйти из-за него и объявить Нымь законной грумшу. – Они что, смеются над нами?!
– Ты где-то слышишь смех? – в тон ей ответил Джур. Лучшее утешение, на которое он оказался способен.
Мать сузила глаза, и за пеленой сдерживаемых слез ее зрачки размылись и задрожали. Джур перевел взгляд направо. Отец замер в просторном мягком кресле у самого края их полукруглой ложи. Ни одна подушка не помялась: он сидел на самом краю со спиной, прямой, как алебастровая плита. И такой же белый. Его цепкий взгляд неотрывно следил за Нымь.
Нымь, эта несчастная, в длинном платье с зеленым лифом, – черно-белые юбки имитировали перья – и жуткой маске из чучела стервятника, прислонилась всем телом к средней алебастровой плите. Так, будто хотела слиться с ней. На плите был вырезан символ Смерча – спираль. Волнообразные движения тела женщины напоминали танец его воронки. Не мигая, на зрителей глядела черно-красная маска. Отсутствие мимики очень странно сочеталось с вычурным языком тела. Именно он, однако, и делал Нымь живой, возможно, самой живой на этой арене: черные шаманы замерли за своим столом как истуканы. Вот-вот, казалось, в знак начала голосования поднимется в воздух чья-нибудь рука. Вот-вот вроде бы должен встать со своего места Хамудар (не он ли самый заинтересованный в благополучном завершении церемонии?) и прекратить мучительное действо одним властным: «Достаточно».
В чем-то мать была права: «представление» в самом деле затянулось. Джур горько усмехнулся, вспомнив, как сомневался, вживется ли Нымь в роль. Теперь он и сам забыл, что это всего лишь роль. Ибо он смотрел на нее и больше не видел Странную. Он видел Стервятника. «И другие, видимо, тоже», – щелкнуло что-то в сознании.
 Жуткий танец женщины-птицы вокруг алебастровых плит завораживал и пугал. А кого-то даже гипнотизировал. Джур заметил, как болезненно исказилось лицо отца, как натянулась тонкая кожа на его выступающих скулах еще до того, как ощутил резкий тычок в бок.
– Надо его уводить, – натужно просипел Ралаф, наставив указательный палец с перстнем на спину отца. Его глаза блестели, как и у матери, но не от слез. Один из эффектов нафрии. Джур с шумом выдохнул сквозь стиснутые зубы: опять что-то вышло из-под контроля. Братец будто почувствовал его раздражение. – И нечего шипеть тут, как гадюка, – его горькое дыхание обжигало щеку Джура, – мы в шаге от краха. – Его улыбка была безумней, чем все, что вытворяла Нымь.
Ощущение, будто все смотрят. И будто все слышат. От этого старший сын наместника ощутил себя голым перед всеми – этой толпой, почтенной пятеркой черных шаманов, перед собственной семьей. Все видят не только его, но и эту шитую белыми нитками ложь, мечущуюся по арене в идиотском костюме, достойном хархского Горидукха.
– Ты оглох? – Рука Ралафа дотянулась до Джурова плеча и сильно сжала его. Мать, сидящая между сыновьями, спрятала побелевшее лицо за веером. – Видишь, что с ним? – Брат снова скосил слезящиеся глаза с расширенными зрачками в сторону отца.
Джур вытянул шею: тот, и правда, выглядел нехорошо. Смуглость, приобретенная отцом за долгие созвездия в Чарьа, не оставила и воспоминания о себе; его почти бесцветный профиль напоминал мумию, а прямые лучи Матери звезд, даже рассеянные тканью навеса ложи, графично обрисовывали непривычную остроту носа, скул и подбородка. При этом, ровная, неестественная ровная спина. Словно кто-то невидимый держал отца за плечи. Голова его мелко тряслась, и свет хаотически мерцал в разноцветье короны-обруча – уменьшенной копии королевского опалового венца. Губы Суварха бесшумно шевелились, повторяя заклинание из пяти слов.
Он сам превратился в это заклинание.
Кафеах продолжал тягостное молчание.
– Джур! – На сей раз это была уже Изолла. – Что-то не так. – Одна из цепочек ее прически коснулась щеки Джура. – Это надо заканчивать. Я больше не могу, – пробормотала она, опустив голову. Обе ее руки сжимали кружевную ткань платья в области живота. – Это все неправильно, неправильно, – еле слышно шептала она.
Мать ядовито взглянула на невестку из-под резьбы веера.
Шум, зародившийся в разных концах амфитеатра, нарастал. Джур не мог разобрать в нем конкретных слов, оскорблений или проклятий, но разве они нужны? Шум вился и кружил над ним, подобно леденящему карканью Стервятника. Он сводил с ума, сковывал движения, мешал думать – и, тем более, действовать. Игра света на трясущейся голове отца, казалось, вторила хаотической музыке тысячи голосов. Нымь продолжала извиваться вокруг пяти столпов. Где она находилась? Что рисовало ее воображение?
Уйти сейчас? Забрать всех и сбежать с церемонии? Смешно. Уголок рта Джура нервно дрогнул. Никто их не отпустит, носи они хоть по три короны каждый. Здесь они – представители обещанного Зеленой звездой грумшу. И, пока не закончится церемония, вся семья остается ее заложником. Чужая земля, чужие правила. И новая история ничего в них, по сути, не изменила. Пятеро на алебастровых плитах и пятеро за столом возле них – вот, кто здесь истинная власть.
И власть показала себя. Медленно, как оплывающий воск свечи, к небу потянулась рука. Высокий суровый старец в черном, сидящий по левую руку Хамудара, первый заявил Смотру о своем решении.
«Невозможно», – ахнула мать, опуская веер суть ниже. Из ее правого глаза скользнула вниз крупная слеза – первый признак облегчения. Изолла закаменела на своем месте, как отец; и то, и то совершенно не понравилось Джуру. Ралаф радостно прищелкнул пальцами.
Нымь никого не замечала. Ее одну не волновал ни исход церемонии, ни собственное признание. Будто желая, отполировать изображения Пятерых до блеска, она скоблила их ногтями и клювом маски.
Когда, наконец, в воздухе выросло пятеро рук, в поведении Нымь ничего не изменилось. Узрев нового законного грумшу, тревожный шум зрителей сменился бурным ликованием. Безумие Нымь обрело для них сакральный смысл, стирающий страхи и изначальное отторжение.
У Джура же не было времени на ликование. Его полностью заслонила расползшаяся в груди чернота, ибо он не успел подхватить отца, сползающего со своего кресла с навсегда застывшими глазами. Сына Суварха опередили четверо служителей, сопровождавших их семью. Первый порыв броситься им вслед остудил новый вскрик Изоллы.
Судороги сплели ее тело так, будто в нее переселился танец Нымь. Словно, став грумшу, она передала этот танец жене Джура как прощальный подарок. Но Нымь уже не было на арене, как и отца в его почетном кресле.
Подняв дрожащую Изоллу на руки, Джур бросился к выходу. Каждая конвульсия ее хрупкого тела отзывалась безмолвным плачем в его мятущемся сердце.