Конец високосного года 16

Пока мы говорим, действо в предоперационной продолжается. Очень похоже на экскурсию, на которую нас – школьников – водили когда-то. Это был, помнится, цех по производству новогодних игрушек, и я помню, как меня поразила будничность и прозаичность производства того, что никак нельзя назвать будничным и прозаичным. Позже, уже совсем взрослым, я не мог заставить себя воспринимать «Чарли и шоколадную фабрику», как нечто, что может быть занимательным для детей, хотя мои племянники захлёбывались восторгом, рассказывая о ней.
- Снимать эту передачу – то же, что фокуснику раскрывать секреты своих манипуляций, - вслух заметил я, - Вы не боитесь потерять зрителя?
Леон удивлённо поднял бровь.
- Да что ты! Люди обожают «кухню» бестселлеров. Кстати, нам нужно несколько медицинских консультаций по сценарию – ты сможешь?
- Лучше я порекомендую вам отличного консультанта. Доктор Рэми Хедли – помнишь её? В ваш прошлый приезд вы немного контактировали.
- Та, что с пляской святого Витта?
- Ух, ты! Сто лет не слышал этого термина. Откуда ты его выкопал?
- Сам не знаю. Наверное, из «пиратского» сценария. Моя память – тот самый захламлённый чердак, о котором говорил старик-Холмс, только там у меня, уж точно, никакого порядка. Но я же правильно сказал? Это она?
- Она, только она не афиширует свою болезнь, так что ты…
- О, она вроде вообще ничего о себе не афиширует – её же, кажется, поэтому и зовут «Тринадцать», да? Что-то инфернальное…
- Нет, просто в одной из игр Хауса у неё был тринадцатый номер – только и всего. Она не откажется вам помочь, а я сейчас не всегда собой располагаю.
Звучит это как-то очень по-книжному, вычурно и натужно, но я ведь не вру: вот опять раздирается в телефоне рингтон Белла. Зачем? Зачем я повёлся? Зачем подписался на это? Когда, наконец, научусь говорить «нет» и научусь ли вообще? И, что самое паршивое, даже искать сочувствия - слэш - издевательства от Хауса не приходится. Ему незачем знать о моём пациенте. Что там у него? Снова кровь из ануса хлещет, пугая его своей яркостью? Люди умирают по-разному: кто-то сохраняет достоинство до конца, до потери сознания; кто-то истерит, вопит и вырывается. И если я сам из последних, кого я могу судить?
- Телефон, – говорит Леон.
- Что?
- У тебя телефон звонит. Возьми.
- Да, сейчас. Извини…

На этот раз обходится без срочного визита – консультация по схеме лечения. Это практически то, чем мы и так занимаемся. Повезло. «Телевизионщиков» изгоняют из оперблока – там начинается плановая операция. Вижу, как в конце коридора о чём-то очень серьёзно и увлечённо беседуют Георгис Анастасис и Кир Корвин. Карлик задирает голову так, что затылок буквально упирается в спину, а длинный Георгис невольно приклоняется, гнётся к нему и, судя по всему, внимает с почтением. О чём они, интересно?
- Доктор Уилсон, - это Ней. – Что с изолятором? Вы просили напомнить.
- Изолятор расширяем.
- Но ведь пока, кроме доктора Тауба, никто не заболел.
- Ли жаловалась на горло. Когда ей измеряли температуру?
- Два часа назад. И у неё, и у доктора Кэмерон температура и кровь - в норме.
- Анализы на полимеразные цепи взяли у всех сотрудников?
- Ещё не у всех. Берём. Термометрию провели. Пока никто не отстранён, - и, не удержавшись, ябедничает. – Доктор Хаус не дался.
Вот зараза! Не может без фокусов.
- Продолжайте брать.
А может, и зря я суечусь? С одной стороны, диагноз пока не подтверждён. С другой, Тауб-то всё-таки болен. Да, но диагноз не подтверждён – мало ли, что это может быть. Или у нас завёлся новый вирус? Ну, или нам пора заключать контракт с новой лабораторией. Хотя, у Наймастера тест тоже отрицательный – Кадди говорила. А у них другая лаборатория…
- Будем считать изолятор пока что провизорным отделением, - как всегда предлагаю я полумеры. - Режим изоляции, но инфекцию отрабатывать по больнице пока не надо. Мы открыты на экстренный приём и для повторных, планово приостановились.
Беру градусник, пробирки с петлями и отправляюсь искать Хауса.
Он находится в самом неожиданном месте - в своём кабинете. Нет, правда, он там бывает реже, чем где бы то ни было. В руках у него дротики, он сидит перед фанерной стойкой, на которой висит плакат «человек в разрезе» - один из самых стандартных анатомических плакатов, студенческий уровень, и бросает эти дротики по одному, глядя при этом прямо перед собой взглядом отрешённым и невидящим.
- Готовишься к стрелковым соревнованиям? – спрашиваю.
- …пути метастазирования имеют различную вероятность в зависимости не только от локализации, но и от гистологической характеристики, - говорит он, как будто это между нами давняя беседа, и мы уже давно не прерывались. – Это закономерно, потому что метастазирование, по сути, отрыв куска от целого под влиянием тока крови или просто дочерний отсев по контакту, а значит, именно гистологическое строение ткани создаст перевес вероятности того или иного механизма.
- Напиши статью, - предлагаю, усаживаясь напротив, но всё-таки не совсем напротив – получить в глаз дротиком как-то охоты нет.
- Какова вероятность, что увеальная меланома уже метастазировала? – спрашивает он.
- Около семи процентов, - говорю, прикинув так и этак.
- А в том, что метастазирует в ближайшие пару лет?
- Процентов восемьдесят.
- А при комплексной терапии?
- Пятьдесят пять.
- И куда?
- В печень. Восемьдесят три процента.
-А в другой глаз?
- Два процента.
- Это ты по книжке шпаришь?
- По памяти, - говорю.
- А ты её цитологию видел?
- Вот единственное, что радует, так это её цитология. Веретёноклеточная форма – не самое худшее, что может быть. Леон сказал, что они ждут от меня чуда. Беспроигрышная позиция, ждать. А я вынь и положь им чудо.
- И что? Слабо вынуть и положить? – подначивает он.
Вздыхаю:
- Пока тут надо глаз вынимать. И класть на последствия… Хаус, ты почему отказался температуру мерить? Сомневаешься в себе или решил, что это – удобный повод подорвать мой авторитет?
- Потому что это идиотизм, определять болезнь исключительно по температуре. Температурная реакция - показатель не болезни, а иммунитета. В холерных бараках прекрасно умирали с нормальной температурой.
- У тебя холера?
- Слушай, ну, ты банален до противного. Нет у меня холеры. А у Тауба – простуда. А ты вот-вот объявишь карантин во всём Нью-Джерси, перестраховщик.
- Я действую по инструкции, - и протягиваю ему градусник. Это для измерения температуры в полости рта – я специально взял именно такой, потому что очень приятно заткнуть Хаусу рот хоть на пару минут.
Вставляет его, как папироску, двумя пальцами, балуется, изображая «затяжку ковбоя», только что пепел не стряхивает. Это стало у него второй натурой – ему теперь, чтобы ёрничать и кривляться, уже и особого расположения духа не нужно - проделывает это машинально, даже в глубокой задумчивости, даже в расстройстве чувств, даже корчась от боли. Особенно жутко, когда корчась от боли. Тогда я, бывает, чувствую мороз, пробегающий по коже, от его выходок, потому что в эти минуты он напоминает мне Джокера с насильственным смехом, избитого в переулке, озверевшего Джокера в вагоне метро, которого только хрупкая ниточка удерживает на краю бездны безумия. Но я никогда ни с кем этой ассоциацией не поделюсь, потому что сам Хаус первый сочувственно покачает головой: ох, и тараканы у тебя, Джей-даблью! Но я не удивлюсь, если на очередном портрете кисти Рикки Чейз увижу вдруг рыжий парик и нарисованную кровавую улыбку на бледном лице человека с тростью. Хотя… а что, если это будет трость в виде витой деревянной косы?
- Тридцать шесть и девять, экселенц. Я амнистирован?
- Нет пока. Давай носоглотку.
Беру у него мазки из горла, засовывая шпатель чуть не до голосовых связок, потом из носа. Он отталкивает мою руку и безудержно многократно чихает.
- Садист!
- Будь здоров.
- С тобой будешь… Так ты не хочешь с ней поговорить?
Возвращение к теме Рубинштейн заставляет меня поморщиться.
- Конечно, не хочу. Как можно этого хотеть?
Но демонстративно встаю и иду. Чтобы поговорить. Ежу понятно, что иду именно за этим – у меня на лице написано крупными буквами. У двери останавливаюсь, оборачиваюсь – хорошо и правильно рассчитанная реплика «дверной ручки»:
- Разберись сам с Таубом. В конце концов, провизорное отделение – твоя епархия, ты – диагност.
К моему удивлению, не спорит. Молча, согласно кивает головой, и вот, когда я уже решаю, что совсем всё, на этот раз уже его «дверная» реплика:
- Уилсон, ты в порядке?
Если не считать того, что я думал сейчас о Джокере, если не считать джипа, гоняющегося за мной, если не считать Белла с его кровотечениями и Чейза с его необоснованными подозрениями… Необоснованными? Необоснованными!
- А с чего мне быть не в порядке, Хаус?
- Не знаю. Тебе особо повод не нужен.
- Я в порядке. Но вокруг что-то не в порядке. Я чувствую.

Мои предчувствия начали сбываться почти сразу. И это был – предсказуемо – телефонный звонок.
- Уилсон, Наймастер только что умер.
Меня тряхнуло так, словно она сообщила мне о смерти родственника, хотя что мне до этого Наймастера, если разобраться?
- Вскрытие? – спросил, переждав пару мгновений.
- Вскрывать будем не мы, вскрывать будет ЦКЗ. Двое его соседей по палате заболели, правда, пока легко, но с температурой. Они изолированы.
- Значит, всё-таки, думаете, что это…оно? Несмотря на отрицательный результат?
- Не знаю. Мы взяли мазки у всех контактных. Ждём.
А, с другой стороны, что даст вскрытие? Это только обыватели уверены, что стоит патологоанатому обнажить внутренние органы, как на них засветится неоновая надпись: «умер от вируса семейства коронавирид, подсемейства коронавирин, рода бета, подрода би…» – и так далее. На самом деле не завсветится.
- Кадди…
- Да?
- Держи меня в курсе.
- Конечно…
И – не утерпливаю – снова иду в наш импровизированный изолятор.
- Как Тауб?
- Оксигенация девяносто два. Доктор Уилсон, у Ли температура.
Ерошу свой наголовный ёжик – появилась у меня такая привычка, которая не придаёт моему внешнему виду респектабельности, надо признаться. Зато, как утверждает Хаус, придаёт лихости. Вот такой, лихой, вызываю к себе Ней.
- Что с термометрией сотрудников?
- Всё здоровы… - она удивлена, потому что уже докладывала же. А я вспоминаю слова Хауса:
- Температура – признак не заболевания, а напряжения иммунитета. Больные холерой прекрасно умирают при нормальной температуре.
- У нас холера?
С трудом удерживаюсь от смешка – надо же: один в один.
- Что больные? У них термометрия проводилась?
Ней смотрит удивлённо. Понимаю её, с больными всё сложнее: у послеоперационных температура, как реакция на вмешательство, у прогрессирующих температура, как реакция на прогрессирование. У тех, кому подавляют иммунитет в связи с трансплантацией…
- Проверь всех, пожалуйста, и сведения мне на стол. Списком.
Руки чешутся прямо сейчас выгнать «телевизионщиков» и самому пойти сдаваться в ЦКЗ, снять с себя ответственность, уйти в тень, передать полномочия. Потому что Наймастер взял –и умер, а у Тауба падает оксигенация, и у Ли температура. Вот никогда никакое заболевание не вызывало у меня такого мандража. Пока я не заведовал больницей. Ноблесс меня оближе.
- На этажах – дезинфекторы, Ней. Режим уборки – инфекционный.
- Так у нас всё таки инфекция?
- Нет… Пока нет.
И, только она выходит, напоминает о себе Белл:
- Доктор Уилсон, мне кажется, мне уже вот-вот каюк.
Старается говорить небрежно, но голос дрожит и вибрирует, в нём фальшивая бравада, торчащая, как ржавый гвоздь.
- Что, у вас снова кровотечение?
- Да это-то… - всё ещё бравирует, хотя в браваде проступает, как переводная картинка, мольба. - Нет, у меня температура повысилась и, знаете, стало отдавать куда-то вниз, прямо вот токает и токает. Вы не могли бы…
Зачем я стал онкологом? Лечил бы зубы или экзему, не нужно бы было кидаться, очертя голову… куда? На берег Стикса, к моему парому? Чем я могу помочь умирающему Беллу, чья раздутая простата выходит у него с кровью и каловыми массами? Чем могу помочь Лайзе Рубинштейн, у которой должны вынуть глаз? Чем могу помочь самому себе?
- Хорошо, мистер Белл, я приеду.
Прикидываю, сколько мне понадобится времени. Если поспешу, успею до настоящей темноты - благо, мотоцикл починили, и дорога сухая. На Белла я хорошо действую: посижу рядом, подержу за руку, передоверю лечащему онкологу, продлю ещё на пару дней свою добровольную каторгу сопровождения онкобольного в последний путь. Судя по участившимся кровотечениям, до Нового года он вряд ли доживёт. Жалко ли мне его? Ну, так, чисто по-человечески? Я притворяюсь, что да. Потому что так должно быть, потому что мне обычно жалко больных, я им сострадаю. Вот какого… он присосался ко мне? Нет, я сам виноват – уступил слабости, дал ему понять, что так может быть – и так стало. А на самом деле…
- На КТ - вирусная пневмония.
Вздрагиваю от неожиданности.
- Чёрт! Вот как может хромой так подкрадываться, а?
Но на самом деле я рад ему. И ничуть не рад вирусной пневмонии на КТ.
- У Тауба?
- Нет, что ты! У папы римского Хорхе Марио Бергольо – ведь это его ты мне поручил диагностировать?.
Привычно раздражённый, привычно саркастичный. Как же мне с ним хорошо!
- Рентгенологический феномен «матового стекла» около тридцати процентов, - конкретизирует он.
- Рентгенологический синдром «матового стекла», - говорю, - считается самым характерным признаком новой вирусной инфекции.
- Старой – тоже, - говорит.
- Но при новой и в отсутствии характерной клинической картины фиксируется.
- Просто при старой мало, кому приходило в голову делать КТ при отсутствии «характерной клинической картины». Многих ты с простудой отправлял на сканирование? Это сейчас все с ума посходили, чуть икнул – КТ.
- Твой скепсис не согласуется с высокой избыточной смертностью, - говорю.
- А словосочетание «избыточная смертность» неизбежно вызывает приступ скептицизма даже у протестантского священника.
- Ты просто не хочешь признать, что у Тауба может быть новая инфекция.
- Нет, я не хочу признавать право на существование диагноза, начинающегося со слов «может быть».
- Ну, ты сам… - говорю. – Уточняй – я тебя, кажется, об этом и просил.
- То есть, промежуточные результаты тебя вообще не интересуют?
Сдаюсь. Потому что очень даже интересуют. Убираю из тона сопротивление.
Кадди звонила, - говорю. – Наймастер умер, - и, предваряя его непременное: «кто этот Наймастер?» - добавляю, что речь идёт о пациенте из программы, из-за которого Тауб в карантине.
- И что они написали в «причины смерти»? Тоже «может быть»?
- Ничего пока, его будут вскрывать не у них.
Он схватывает на лету, хотя я даже не произнёс аббревиатуры «ЦКЗ»:
- То есть, Кадди психанула и запросила помощи у взрослых?
- Я просил держать меня в курсе.
- То есть, ты тоже психанул?
- Хаус… у нас полная больница посторонних, причём медийных лиц. Ты же понимаешь, что при этих условиях неправильная тактика особенно чревата.
- Медийные лица как-то особенно тяжело болеют?
В его голосе угадывается сварливость. И я невольно улыбаюсь:
- Они болеют не особенно тяжело, но зато очень громко – буквально на весь эфир. Не хочу шума.
- Поди тогда и тихонько поговори с Рубинштейн. Убеди её не шуметь, когда ей будут выковыривать глаз.
Смотрю на часы:
- Не сейчас. Нужно съездить по одному делу.
- В Бриджуотер? К любовнице?
- К ней, - говорю. – И хочу вернуться засветло, поэтому поеду прямо сейчас.
- Ну, это от твоей половой мощи зависит. Сколько тебе нужно для настройки аппарата? Час?
Прикидываю про себя:
- Около того. Может, больше, она – искусница.
- И на дорогу в оба конца два с половиной часа…
- Два.
- Два с половиной. Погода так себе, будешь выжимать – быстрее до патологоанатома доедешь. Слушай, у неё для меня подружки нет?
- Есть. Толстая коротышка с сальными волосами и воняет потом.
- Люблю пышек…
- Хаус… - делаю паузу, давая ему понять, что наигрался в словоблудие. – Прекрати своё следствие по делу Уилсона – займись Таубом.
- Да ты что! – искренне изумляется. – Я это дело тридцать лет веду, скоро жемчужную свадьбу справлю, а ты говоришь «прекрати».
- Хаус, я серьёзно.
- Да брось. Ты же первый обидишься, если я перестану лезть в твои дела. Ты картиночку-то Эрики Чейз не забывай: там не я у тебя на башке топчусь, между прочим.
И снова чувствую, что он прав. Прав до противного. А он чувствует, что я чувствую, и взгляд становится торжествующим.
- Ладно, - говорю. – Брошу тебе в стакан жемчужину при случае, только отвяжись.
Топырит нижнюю губу:
- Да я к тебе ещё и не привязывался.
А ехать пора – уже прямо всерьёз пора. И я отправляюсь на стоянку.
Похолодало, что плохо – мокрый снег превратился в лёд. На скорости может занести. Значит. придётся тащиться медленно, и если я и успею до темноты, то до сумерек точно нет. Правда «мустанг» мой хорош – Хаус выбирал – и весь облеплен бабочками, а это вроде как талисман, заклинание на удачу, тфилат ха-дерех. Особенно вот эта – чёрный бражник, «мёртвая голова», скарабей в мире чешуекрылых. Так что можно и чуток прибавить скорости. Тем более, что за городом видимость хорошая и. наконец, прорезается из-под сплошных облаков лезвием бритвы солнечный свет.
Роняю на лицо забрало очков, и мир становится покрытым тонким слоем автозагара. Мне холодно. Мотоцикл – не зимний транспорт, однако, на машине я бы в три раза дольше проколупался. Ничего, до Бриджуотера совсем недалеко, а вернусь – залягу в ванну на остаток вечера. Потом рюмку коньяку – и спать. Устаю. То ли старость незаметно подкрадывается, то ли где-то распустился цветком коварный метастаз. Хорошая у меня профессия: искать в тёмной комнате чёрную кошку, твёрдо зная, что она там есть, но, может, не кошка, а котёнок. Слепой, безмозглый, которого утопить в ведре – раз плюнуть. Или мышка. Или вообще таракан. Кукарача. Но когда тёмная комната в чужом организме, приятнее. Как вот теперь у Белла. Но там целый тигр, и его глаза уже так распылались, что комната освещена, и в ней ясно видно покрытое чёрно-алым возвышение, и венки, и свечи в подсвечниках…
Ах ты, чёрт! Ну вот откуда ты опять взялся, мой параноидальный бред? Чуть сзади, чуть слева, на моё внимание даже не претендует. И дурацкий смайлик болтается – лучше бы он придурочного кота за лапы подвесил, чем это скалящееся солнышко. Добавляю газ – просто чтобы посмотреть, что он будет делать. Ничего. Висит на хвосте, даже не особо заботясь о стабильном интервале. А так? Резко кладу мотоцикл на бок, ухожу в правый поворот, а ему ещё перестраиваться. Всё. Оторвался. Теперь налево, вернуться, прямо, снова направо и – вот он, двухэтажный аккуратненький домик с палисадником, где летом растут разноцветные петуньи, а сейчас красуется небольшой кем-то слепленный снеговик. Экономный. Скатаны комья глины, а снег просто налеплен сверху. Из макушки торчит еловая веточка – типа шевелюра, что ли?
Звонок заливается собачьим лаем – старая допотопная шутка. Шаги не его – не шаркающие, бережливые шаги человека, которому больно, а быстрые, уверенные. Женские. Цокают каблуки. Не тоненькие каблучки – именно каблуки, крепкие и добротные. Дверь распахивается. На пороге женщина лет сорока, лохматая и синеглазая, в сером свитере, пахнущая сигаретным дымом.
- Вы – Уилсон?
- Я – да. А вы?
Протягивает узкую ладонь сухо, как фанерку:
- Мелинда Белл.
Вот это новость! А мне он говорил, что одинок. Фамилия та же… Сестра? Слишком большая разница. Дочь? Пожалуй, что дочь. Но как так, если даже Хаус о ней не знал? А может, и знал, но не счёл нужным мне рассказывать? Но…. Она же куда младше Хауса. Значит…
- Вы…
- Дочь, - подтверждает она одну из моих догадок. – Ничего, мы едва знакомы, можете меня не стесняться. Да я и ухожу сейчас.
- Уходите? А куда? Вы здесь живёте, в Бриджуотере?
- Нет. Я остановилась в гостинице. Побуду здесь, пока он не умрёт.
И это не понижая голоса. Похоже, особой нежностью между отцом и дочерью и не пахнет.
- Ну проходите, проходите, вы же замёрзли совсем, - за рукав куртки резким рывком передёргивает меня через порог, а сама перемещается на моё место – так, что мы и теперь в дверях, но уже я внутри, а она снаружи, словно тур вальса станцевали незаметно для самих себя.
- Ну, - говорит. – До встречи.
И уходит, раскачивая бёдрами так, как будто провела жизнь на качающейся палубе корабля. Несколько мгновений просто смотрю ей вслед, наконец, спохватываюсь и прохожу в знакомую пропахшую тяжёлым духом больного-хроника захламлённую спальню.
Просто удивительно, как много хлама человек накапливает за свою жизнь. Вот Белл – он здесь живёт только года полтора, а уже весь оброс какими-то ящиками, коробками, полками, ворохом вещей – нужных и полунужных. И книгами – у него полно книг. Он и сам пишет, но я не читал. Пишет и теперь – на ночном столике раскрытый ноутбук, по экрану бегут строки, спотыкаясь от боли, когда он оставляет клавиши и глухо стонет, мученически глядя в потолок.
Он опустился. Нечесаные седые космы свисают на чуть крючковатый нос и всё ещё яркие, даже немного хищные глаза, кожа посерела и засалилась, как старый воротничок. Когда принимал ванну, Бог весть.
- Наконец-то, доктор Уилсон. Самое ужасное – умирать в одиночестве.
Замечаю вслух – невинно, но при этом как бы опровергая его слова:
- Не знал, что у вас есть дочь…
- Мелли? – лицо искажает неприятная гримаса. - Да какая это дочь, это… - и употребляет слово, которое я даже к женщинам, его заслуживающим, старался никогда не применять. Лёгкая оторопь заставляет меня изобразить недоумение – хотя бы движением бровей, но он не реагирует.
Удивительно неприятный человек, этот Белл, я до сих пор не понимаю, что в нём могла найти мать Хауса – разве что полный антипод её первому мужу. Но, судя по наличию дочери, нашла в нём что-то не только она. Может, он великолепный любовник?
 Прохожу и осторожно присаживаюсь на стул около кровати – осторожно, потому что стул грязный, как и всё в этом жилище. Не настолько грязный, чтобы схватиться за голову и бежать подальше, но… грязный. И хорошо, что я на мотоцикле, потому что я в джинсах, а не в костюмных брюках.
- Сколько мне осталось?
Он задаёт этот вопрос в тысячный раз. И в тысячный раз отвечаю:
- Не знаю. Этого никто не может знать, мистер Белл.
После этого он обычно начинает рассказывать мне, какой я хреновый врач, раз не могу спрогнозировать течение болезни даже на несколько дней вперёд. Я немного спорю, потом соглашаюсь, потом мы оба дуэтом клеймим медицину, Бога и всё мироустройство в целом. Потом он плачет, потом рассказывает мне похабные анекдоты – словом, сценарий устоявшийся.
Но сегодня он вдруг получает неожиданное развитие – этакий вбоквел.
- Например, этой ночью? – спрашивает он и смотрит с давящим назойливым вопросом в глазах.
- Не знаю, - повторяю я. – Я и о себе самом этого не знаю, мистер Белл.
- Ах, да, - говорит он. – Ты же тоже раковый…
Открыл новый подвид млекопитающих, видите ли. Отряд - приматы; семейство – человекообразные; вид - человек разумный; подвид - раковые. Кажется, я ничего не наврал в систематике? А может и наврал, не помню уже этих школьных тонкостей.
- Да, - соглашаюсь смиренно. – Тоже. И давно. Мне предрекали смерть через полгода ещё несколько лет назад.
Белл хрипло болезненно смеётся:
- Значит, ты её надул, сынок?
Улыбаюсь в ответ, хотя не хочется:
- Выходит так, мистер Белл.
Кряхтя ворочается на своём месте – неопрятный, сутулый, как весенний отощавший медведь. В свалявшейся шкуре, наверное, блохи.
- Подай-ка мне вон ту коробку.
Коробка из-под игрушек из секс-шопа отлично характеризует владельца, старая, потёртая, с логотипом уже давно закрывшегося магазина и целой стаей разноцветных бабочек на крышке. Одна из них, самая крупная – вибратор с радужными крыльями. Прикусываю губу, чтобы не заржать непотребно. Непременно расскажу Хаусу про эту коробку, даже если про содержимое ничего не смогу рассказать.
- Здесь, - говорит Белл, который настолько, видимо, привык к своей коробке, что ничего странного в ней не видит, - кое-какие документы. Не мои – её. Ну, матери твоего придурочного приятеля, который набивался мне в сыновья. Покойницы Блис. Она оставила их мне, потому что не хотела, чтобы он видел. Глупость – надо было сразу ему всё показать и объяснить, меньше было бы дерьма. Я-то знаю, что там, и я бы ему это сразу отдал, но раз она просила… А значит, и ты не отдавай, пока я не сдохну – слышишь? Это её последняя воля. А теперь и моя. Вот так вот, доктор Уилсон. Забирай. И скажи мне, нет ли у тебя с собой годного торчалова? Этот чёртов рак изгрыз мне все яйца и уже, кажется, принялся за кости.
«Годное торчалово» у меня есть, я делаю укол и очень хочу уйти, но почему-то не ухожу, а сижу, как дурак, влипая в грязный стул и невольно то и дело поглядывая на крылатый самотык. Лучшей для меня издевки и Хаус бы не придумал.
Белл не то, чтобы засыпает, но как-то цепенеет. В комнате так тихо, что моё дыхание, его дыхание, стук его сердца и гул вентилятора его ноута приобретают самостоятельное значение. Я решительно не представляю себе, что делать дальше. Мне бы надо идти, но встать и просто смыться неловко, а нарушить этот хрупкую паузу, по обоим сторонам от которой его боль – неловко тем более.
Выручает мой телефон.
- Уилсон, это Кадди.
Вообще-то, у меня определитель стоит, даже если бы не узнавал её по голосу.
- Уилсон, ты где?
- Тут… в одном месте, - каков вопрос, таков ответ.
- Наймастера вскрыли. В лёгких – стаз и полнокровие. Поставили, как причину смерти, сердечно-лёгочную недостаточность.
- Ты рассчитывала на что-то другое?
Белл открывает глаза – даже выпучивает гневно. Я встаю и, успокаивающе помахав на него рукой, выхожу в коридор.
- Его будут утилизировать по протоколу инфекции второй категории. Как Тауб?
- Часа три назад был средней тяжести.
- Я разворачиваю инфекционные боксы и закрываюсь на обсервацию. Ты пока никуда не сообщал?
- Нет. Я же страус, добросовестный страус-буквоед – просто делаю, что должен, не вынимая головы из песка. И не бей меня пока по заднице – не сообщай этим… Ладно?
- Ладно. Сам сообщишь – никуда не денешься, когда у тебя пойдут случаи друг за другом.
Звучит зловещенько, но Кадди – это Кадди, а не Кассандра, поэтому осторожно спрашиваю:
- А у тебя что… пошли?
- Да. Уилсон, возьми моих срочных.
Ну что ж, это – святой долг по отношению к партнёру, а мы партнёры.
- Кадди… У нас же другой профиль.
- О другом профиле я договорилась с Окружной и с Мёрси. А к тебе переведу раковых.
О, опять этот новый, открытый Беллом подвид. Но где-то чувствую подвох. Не то она бы просто перевела, созвонившись с Блавски или даже Ней – не со мной.
- Кадди, - спрашиваю прямо и бесхитростно. – В чём подвох?
- Ну… у тебя же есть психиатрия, правильно?
- А что, среди твоих раковых парочка буйнопомешанных затесалась?
- Всего один. Я его не могу перевести по профилю – понимаешь? Он послеоперационный, с частичным жизнеобеспечением.
Нормально! У Кадди есть условия для содержания таких в психиатрии – функциональные койки со всей полагающейся «сбруей», мониторирование, а наша психиатрия создавалась для немного иных целей. Но вспоминаю Блавски – и почему-то вдруг хочется сделать гадость любимой женщине.
- Ладно, одного возьму, чёрт с ним. Он в контакте не был?
- Нет-нет, всё разное, даже этаж.
- А раковых сколько надо принять?
- Девять.
Не сдерживаюсь – испускаю длинный свист прямо в трубку.
- Восемь, - тут же корректирует она. – Самого лёгкого выпишу под амбулаторное наблюдение. Договорились?
- Ладно, - говорю. – Но взамен дашь мне Хелен Варгу.
Хелен – отличный офтальмолог. Мало того, она отличный человек. Мало того, она – одна из немногих, кто может без напряжения ладить с Хаусом.
- Насовсем? – пугается Кадди.
- На время. У меня важная пациентка для совместного наблюдения. А у тебя всё равно с этой обсервацией будет не работа, а один кавардак.
- Ладно, - и добавляет то, что обычно я ей говорю. – Держи меня в курсе.