Стихотворения в прозе на тему осени

 


                Ноктюрн 



     Облака, напоминающие застывший в груди полувздох, –
     пустой парк, похожий на поэтическую строку с многоточиями, –
     лихорадочно тлеющие повсюду, точно в нарисованном камине, огненно-красные листья, –
     песней без слов уходящий в беззвездный сумрак нынешний год, –
     что же, осталось только сравнить тающую на глазах вечернюю просинь в окнах с усталыми женскими глазами, чтобы получить искомое и самое как будто глубокомысленное поэтическое сопоставление : быть – это не совсем то же самое, что – жить, –
     потому что в бытии, во-первых, нельзя ничего до конца забыть, –
     и во-вторых, там никому нельзя до конца забыться, –
     однако, с другой стороны, ровно то же самое мы имеем и в жизни, –
     и получается, что внятно объяснить себе и другим, в чем же, собственно, состоит разница между жизнью и бытием, принципиально невозможно, –
     и все остается на уровне поэзии, –
     и так было, есть и будет вовеки веков.





            Этюд  о  невозможности  как  утверждения, так  и  отрицания
                самостоятельного  существования тонких  сущностей



     Когда небо в третьей декаде октябре становится близким, бледным и странно застывшим, –
     когда тоже побледневшими, приблизившимися и замедленными в своем вечном движении по небу кажутся облака, –
     когда вслед за ними и воздух наполняется холодом и бездвижностью, и листва стынет в нем и преет, а солнечное холодное сияние облегает ее и пронизывает, как тончайшее невидимое стекло, –
     когда листопад усиливается от малейшего порыва ветра и в городе начинает пахнуть прелой растительностью столь же интенсивно, как пахнет одеколоном в парикмахерской, –
     когда в городских парках вследствие обнажившихся деревьев открываются, точно при поездках по неизведанным местностям, забытые дали и перспективы, –
     когда вид спустившегося на землю отуманенного и почти скульптурно сгустившегося неба привносит в душу тревожную ноту, –
     когда любительской виолончельной струной гудит весь день в оголенных ветвях не слишком и сильный ветер, –
     когда солнце то сияет с каким-то протяжным и мрачным звоном, то сквозит в облаках, как акварелью нарисованное, то топит город в рефлектирующем, нервозном, фантастическом блеске, –
     когда в половине шестого уже темно и темнота эта не прозрачная и звонкая, как весной и летом, а густая и выпуклая – так что и бледный половинчатый месяц на ее фоне наливается с каждой минутой серебряным профилем, а небо в течение какого-нибудь получаса теряет светлое очарование, делаясь сначала серо-лиловым, а потом фиолетовым, и тут же появляются, точно уколы иглы, крошечные звезды, –
     и когда, наконец, прогуливаясь по городу и стараясь не наступать на громадные кленовые и каштановые листья, замечаешь вдруг, что ближняя сторона тротуара темная, а дальняя резко и неправдоподобна светла отражениями витринного ряда, и если подует ветер, то на тусклом асфальте обязательно зашевелятся тени от ветвей или занавесок, –
     короче говоря, в такие моменты рождается на сердце один и тот же вечный вопрос, а именно : поэтическое восприятие осеннего городского пейзажа – ну, скажем, такого рода, как : октябрь с чернеющих ветвей тона последние смывает, и в мертвой графике живей себя природа забывает – пока опавшая листва, дождливым сумраком томима, блестит, как мокрые дрова на декорации камина, –
     или что-нибудь подобное, –
     итак, это поэтическое восприятие осени изначально пребывает в нашей душе, наподобие платоновских идей, или под магическим воздействием ежегодно засыпающей природы наш дух заново и на свой страх и риск воссоздает его, –
     и если есть возможность однозначно ответить на него, значит вопрос был задан не совсем правильно.   




                Осенний  пейзаж  с  человеком


                1.


     Когда фонари между деревьев напоминают старинные лампы с абажурами, –
когда даже безоблачное небо кажется ближе, чем то же небо в облаках и тучах, но весной или летом, –
     когда стволы деревьев черны от сырости, а листья перед тем, как сморщиться и упасть, обретают удивительную красоту и трогательность, и падение одинокого заскорузлого листа слышно, кажется, даже в соседней улице, –
     да, в такие волшебные вечера пейзаж с деревьями вдоль дороги и фонарем напоминает декорацию камина, –
     и вся природа, а с нею и весь мир, быть может, впервые становятся по-настоящему интимными и домашними.


                2.


     И тогда сравнение себя с деревом в главном срезе человеческого бытия – в том смысле, что дерево, судя по всему, не чувствует боли, когда теряет листья, и даже не испытывает трагедию, если ему отрезают ветви, так почему же мы так переживаем за болезнь отдельного органа, хотя без сожаления расстаемся с собственными ногтями и волосами, –
     оно, это сравнение после внимательного созерцания осеннего ландшафта раз и навсегда входит в наше сознание, укрепляется в нем и растет дальше, подобно юным побегам : но куда? в каком направлении, – 
     очевидно, в том единственном, потому что логически вытекающем из всего вышесказанного, направлении, которое заключается в признании существования в человеке некоего тайного ствола, который никоим образом не идентичен с его телом, –
     а быть может даже и с тем, что принято понимать под его душой.


                3.


     Так что когда видимые проявления того и другой под воздействием времени начнут сморщиваться и осыпаться, как осенние листья, для самого по себе ствола это не имеет абсолютно никакого значения, –
     и более того, сей естественный процесс как раз и является, пожалуй, самым надежным залогом предстоящего неизбежного радикального обновления как древесного ствола, так и любого человека, –
     действительно, кто не обращал внимание : лишь конкретные выражения тех или иных неприятных черт характера человека в поступках и словах оказывают на нас решающее эмоциональное воздействие, –
     тогда как сами черты характера, будучи первопричиной этих слов и поступков, не только не вызывают нашего прямого отторжения, но и – правда, при условии шекспировской широты взгляда на жизнь – нами принимаются и оправдываются, –
     то есть когда нам говорят, что такой-то человек скуп, ревнив, завистлив или злобен, мы понимающе киваем головой и даже обращаемся к нему с новым и особым любопытством, –
     и лишь когда нам вплотную приходится столкнуться с теми или иными красочными проявлениями скупости, ревности, зависти и злобы, мы с сожалением от них отворачиваемся.


                4.
 

     Сходным образом с гербарийным неистребимым интересом склонны мы засматриваться  на высохшие ветви и сучья еще живого растения, но мертвые листья на тех же ветвях и сучьях вызывают в нас уже некоторое тонкое и необъяснимое раздражение, –
     и мы инстинктивно тянемся оборвать их, чтобы продолжить как ни в чем ни бывало любоваться профильной оголенностью безжизненных ветвей без листьев, –
     почему? быть может, потому, что последние напоминают чем-то рассказ о человеке вместо самого человека, и потому только нам особенно близки, –
     да, только в рассказе о человеке есть поистине неиссякаемый источник поэзии как таковой, тогда как человек помимо рассказа он нем – это нечто совершенно другое, –
     быть может даже гораздо более важное, –
     но не обязательно более поэтическое, –
     вот ведь в чем все дело.