Дикий эшелон

     *                Дикий эшелон
 (как мы  ехали призывниками на воинскую службу – все, как было
                и воспоминания о службе)…
         Проводила меня мать во солдаты, лежа на больничной койке после аппендицита, в городе Барабинске. Распрощались мы с маманькой, и я потопал к назначенному времени на перрон к поезду с плацкартными вагонами. Еще до прибытия эшелона, призывники каким-то неведомым образом рассортировались по группам и начали отмечать свои проводы, кто в обществе родных, кто просто в компании сверстников.
Когда подкатил эшелон, все скопом начали прощаться: поцелуи, обнимашки, слезы, напутствия! Меня ни кто не провожал и я в числе первых залез в ближайший вагон. Занял место на второй полке и уставился в окно, наблюдая за неразберихой прощания.
И вдруг увидел своего двоюродного брата, Лешку из Куйбышева, он провожал друга в армию. А поезд уже начал отходить. Попрощались мы с ним через приоткрытое окно, и на дорогу он мне сунул бутылку из под шампанского полную самогонки. Поезд набрал ход и подвыпившая братия, разместившись по вагонам, покатила на Дальний восток, продолжая гульбу.
Я пару раз присоединился к тостам ребят из своего купе и отключился на своей полке. Выпивоха в то время с меня был никакой. Проспал всю ночь и провалялся весь день. Похмеляться не стал и так мутило, как помойного кошака. А гульба в купе продолжалась с нарастающей силой, и на следующее утро у парней пойло закончилось. Проснулись все далеко за полдень с похмельными головами. А похмелиться нечем. И тут я вспомнил про Лехину самогонку, которую в рюкзак сунул. Радости в купе не было предела, а я почувствовал себя именинником в сивушной компании. Сразу всем стал лучшим другом!
Парни в моем купе подобрались все из деревень и сел
1
Барабинского района, потому по деревням было много общих знакомых. К тому же половина из нас год, а то и два, были призваны с просрочкой. Я тоже на год пропустил из-за того, что год назад, призывался из Бердского училища. Тогда, с десяток парней из разных мест области оказались лишними, в так называемом «холодильнике», в городе Новосибирске, и нас отправили домой с военными билетами и стрижеными под ноль.
А вот, теперь мы катили под стук вагонных колес в неизвестность и романтическую загадочную военную службу, как не странно, под присмотром морпехов в черной форме, хотя мы знали, что нас везут в автомобильную часть. Всем было интересно, а куда кто попадет, в какие подразделения? Кто кем станет в этих войсках? Разговоров за игрой в карты было много про это. А еще вспоминали общих знакомых и травили разные байки, связанные с ними. Водку мы пили мало, ибо денег у нас деревенских было не много, не то, что у городских. У нас только закуски было полно по сравнению с городскими призывниками. Одно сало чего стоило, да соленья с вареньем. Так, иногда где на полустанке подбежит мужичок с сивухой или бабенка, к нашему окну, с обратной стороны перрона, ну тогда мы брали пузырек, не отказывались от случая, а специально гонцов на стоянках по ларькам не посылали. Мало ли что может случиться с подвыпившим бегуном: менты загребут, охрана эшелона водку отберет, а то и от поезда могли отстать.
А городские парни в соседних купе гуливанили на всю Ивановскую! Как только маломальская стоянка с ларьком или магазином, или бабками с самогоном, так они из окон толпами выскакивали и, как зайцы, убегали от военных проводников, так называемых «покупателей» – сержантов и летех, которые ехали с нами же по двое в каждом вагоне в купе проводников. Одного двух зайцев они ловили, а с десяток успевали и возвращались обратно с пойлом. Зато после четырех дней городские свои запасы сожрали и начали ходить по
2
вагону к нам деревенским за салом и соленьями в обмен на бутылку.
Кроме своей еды, что каждый из дома прихватил, в эшелоне была кухня и туда поочередно, каждый вагон, бойцов засылали с термосами. Каша, да жидкий суп. Ценился только казенный хлеб, для закуси со своим салом и луком, да капустой, что опять же у нас деревенских было припасено заботливыми мамами. Днем пили водку с опаской, ибо сержанты и летехи шныряли по вагонам, и попойка вспыхивала под вечер.
Драк почти не было. Только поначалу некоторые пытались бузить и задираться, но призывники, которые постарше и поспокойнее, придумали классную штуку, как утихомиривать буянов. Как только кто набычится и полезет в драку, так на него тут же наваливались оравой, скручивали и засовывали в рундук под нижней полкой,  а потом садились человек шесть, не давая возможности выбраться драчуну с часок, а то и больше, пока не даст слово, что не начнет снова драку. Некоторым и 5 минут хватало, чтоб очухаться, а наиболее агрессивные сидели и по часу, матеря на все корки обидчиков. Потом злость утихала, и буян давал слово, что не тронет никого. Тогда выпускали и ждали наготове его реакции: если снова взбеленялся, то его засовывали еще на некоторое время, и так пока не допрет до бузотера, что драка тут не прокатит. Это понравилось сержантам и лейтенантам, и они инкогнито распространили этот метод воспитания по всему эшелону.
Дней через пять пьянка надоела сопровождающим нас воякам и они начали связываться с близлежащими воинскими частями, чтоб к прибытию на крупную станцию, к эшелону подгоняли автоматчиков и желательно из ВДВ. Водку стало доставать трудней, ибо редко кому удавалось выскочить из вагона и вернуться обратно с пузырем водяры или самогонки. Исключением были только полустанки с вынужденной остановкой, когда стояли часами, чтоб пропустить поезда, а это была не  редкость. Тогда бабки успевали сунуть с тыльной стороны от перрона,
3
в обмен на деньги водку или самогонку. Но иногда бабки пролетали: сунут бутылку, парни ее с окна примут, а деньги не отдадут, либо по наглости, либо по отсутствию их или экономии. Погрозит, поматерится бабенка и, грозя кулаком, удалится под улюлюканье и свист.
Одного настырного парнишку на крупной станции, возвращавшегося к соседнему вагону с водкой, так загоняли ВДВ-ешники, что он, убегая, отстал от эшелона. И только через двое суток его менты привезли и сдали под расписку начальнику эшелона.
Видя, что пьянка поутихла, командный состав начали проводить культурные мероприятия. Прошлись по вагонам в поисках талантов петь, играть на гитаре или гармони, читать стихи, рассказывать байки. После  обеда начинался по радио концерт. Слушая, мы играли в карты: в тысячу, в подкидного дурака, в очко, но только на щелбаны. Доигрались до того, что у некоторых пальцы от щелбанов вспухли, а у иных лбы покраснели и припухли. Стали играть на рундук: кто проиграл, тот десять минут под нижней полкой лежал, как в гробу. Жуткое ощущение, я вас скажу. Я раз полежал и больше на рундук в карты играть не садился.
После недельного бытия под стук колес у некоторых начался поиск самовыражения по пьяной лавочке. И выразилось это в том, что одного из городских парней в предпоследнем купе перед тамбуром с туалетом, выбрали Султаном. Соорудили ему на хмельную голову тюрбан из простыни. Усадили в купе на боковой откидной столик по-турецки. Поставили двух громил поздоровее и начали собирать мзду с тех, кто шел в туалет или просто шарился по эшелону из других вагонов в поисках земляков.
Наше купе Султан повелел не донимать мздоимством, так как у нас было сало! Так, что ходили мы беспрепятственно по нужде и покурить. А вот с остальных брали по десять, пятнадцать, а то и двадцать копеек. К обеду у Султана набиралась сумма, позволяющая купит на полустанке самогон.
4
Особо строптивых, из чужих вагонов, не желающих платить мзду, ждала при проходе через купе Султана, печальная участь: на них налетали с пяток телохранителей и раздирали одежду, какая есть, в клочья. В итоге бедолага оставался в костюме Адама. Матерясь, собирал клочки одежды под ревущий хохот и удалялся в свой вагон. Там он подручными средствами сшивал свою одежонку, и в таком, босяцком наряде с висящими клочками ткани, и щеголял до прибытия эшелона на конечную станцию в Белогорске. А кто из других вагонов был шибко строптивым, с того сдирали всю одежду и ее выкидывали в окно. Прикрыв свое мужское «хозяйство» руками, со слезами на глазах или отборными матерками, жертва султаната ходил по вагону и клянчил хоть какую-то одежонку. Обычно такому доставалась майка или в лучшем случае рубаха. Он брал подачку, выбегал в тамбур и только там сооружал себе плавки, такие, что теперь и Юдашкин бы позавидовал. Потом этот бедолага возвращался в свой вагон, и там ему одеждой уже служила простыня.
Этот стиль развлечения прижился в эшелоне и стал для многих забавой. На ком-то одежду рвали для потехи, а многие сами уродовали свое одеяние до неузнаваемости.
И все было бы хорошо, если бы не череда тоннелей перед Байкалом. Как только эшелон нырял в темное чрево горы, то эшелон вздрагивал от рева сотен глоток. Эхо по тоннелю металось как в преисподней. К реву глоток и грохоту состава присоединилось звяканье ударяющихся консервных банок о стены тоннеля, звон бьющихся в дребезги пустых бутылок и треск разбитых окон. Ибо некоторые банки и бутылки рикошетом летели обратно к вагонам. Многие с опаской полезли в рундуки и на верхние полки, чтоб не попасть под брызги битого оконного стекла. Особенно страшновато стало в самом последнем и самом длинном тоннеле перед станцией Слюдянка. Кто-то вырубил свет и в полнейшей темноте, казалось, что поезд, стуча от страха колесами о стыки рельсов, несется прямиком в истошно
5
ревущую пасть преисподней.
Но вдруг в окна ударил свет и накал рева сразу сник. Вместо него послышались выкрики и свист, которые адресовались стройной девушке в железнодорожной форме на переезде. Она улыбалась и махала флажком. А потом все ахнули от того, что какой-то пьяный идиот швырнул из окна бутылку, и та в полуметре пролетела мимо головы девушки. С испугом оглянувшись на звук разбитого стекла, девушка безвольно опустила флажок и с укором проводила взглядом эшелон.
Великолепным контрастом после нашего испуга, взору распахнулась панорама голубой воды, отражающей весеннюю бирюзу неба, яркую зелень сопок с цветущим багульником и прохладную свежесть воздуха. Весь день поезд мчался вдоль кромки чистейшей прозрачности воды, в которой были видны камни и россыпи донных окатышей. Вскрики чаек и сверкание бликов на волнах наполняли сердца восторгом. Впереди была целая жизнь!
Но с наступлением сумерек, Байкал нам отомстил за девушку на переезде. В выбитые окна ворвался, холодящий тела и души, сквозняк. Пришлось спать по двое на верхних полках и укрываясь фуфайками или матрасами. А некоторые спали даже в рундуках под нижними полками. Все, кто был в подпитии, протрезвели моментально. К счастью в нашем купе окна уцелели с обеих сторон.
Еле дождались утра. А к следующей ночи подготовились уже иначе. Поднакупили у бабок самогонки и за вечер многие напились. Всю ночь дебоширили. Только в нашем и соседнем купе было тихо, за отсутствием денег на пойло. А утром оказалось, что городские выпивохи поломали несколько откидных столиков и каким-то невероятным образом оторвали в тамбуре наружную дверь.
Усилия навести порядок, сопровождающими нас сержантами и офицерами, в здравое поведение приводили не всех. Так сказать фифти-фифти. Политинформация и концерт по радио не занимали умы
6
призывников весь световой день, а больше ничего вояки предложить нам не могли. Толпа, не принявшая присягу, изрыгала анархию.
В предпоследнем купе Султанат не унимался и игра в янычаров продолжилась. Шутовские подданные начали мастерить из фуфаек, рубах, брюк, маек и даже сапог невообразимые наряды. У фуфаек, прошитых вертикальными строчками, через пару полос вырезалась лицевая ткань и обнажалась полоса белой ваты. Получалась полосатая с ватными лохмотьями телогрейка, и к тому же с отрезанными рукавами. Из фуражек делали подобие матросской бескозырки: отрезался козырек и пришивались черные ленты от вырезанных полос телогреек. На концах импровизированных матросских ленточек привязывались банты из нарезанных на полоски маек. У брюк распарывались боковые швы и их сшивали крестообразно от бедра до низа штанин все теми же нарванными маечными тесемками с бантами. Голенища сапог тоже разрезались на полуторасантиметровые ленты, и они свисали вокруг щиколотки, как листья пальмы, издавая при ходьбе характерное шуршание. Так же разрезалась рубаха на ленточки снизу до  солнечного сплетения, и обрезались рукава по локоть и тоже разрезались до плеча на полоски, - получались эполеты
В основном так изощрялись городские, у которых еще были деньги на выпивку и пьяный выпендреж. А мы, деревенские вели себя поскромнее, но держались друг за друга с сознанием дела и городские к нам не лезли, даже если в одиночку идешь в туалет или в тамбур покурить.
Когда через томительно долгих две недели доехали до Белогорска, то наш эшелон загнали на самый дальний путь и не выпускали до ночи из-за нашего костюмированного маскарада. А еще тормошили нас через начальника эшелона, чтобы собрать деньги на ремонт окон, дверей, откидных столиков, грозя задержать нас тут еще на неделю в вагонах для скота без еды и питья, под охраной автоматчиков, которые уже стерегли нас на каждой станции, как зеков на этапе.
7
Продержали нас нежрамши весь день до самой темноты под охраной. Отдали мы последние копейки и только тогда нас повели окольными путями, чтоб не удивлять народ новонабранными сибиряками, в образе Гаврошей. А посмотреть действительно было на что, ибо некоторые шли почти голые, только импровизированные плавки из майки и прикрывали стыд. Сборище одуревших от пьяного ухарства лешаков, вяло плелись за окраиной города. К полуночи кое-как притопали к общественной бане.
Помылись, взбодрились, переоделись в военную форму без знаков различия и все, как оторопели, с трудом узнавая друг дружку. Хоть и топорщилась форма на многих, но все же это уже был вид, пусть не совсем военных, но уже и не гражданских раздолбаев. Словно все разом повзрослели и остепенились.
Построили кое-как нас отцы-командиры, которым мы до чертиков, надоели за две недели дурдома, и повели тихими ночными улицами в расположение полка, где-то в центре города Белогорска. Уже потом стало понятно, что эшелон был разделен повзводно и направлен в разные адреса города.
Пришли мы в какую-то часть. Потом, оказалось, что мы попали в ракетную часть. В воротах на КПП часовой доложил по телефону о нашем прибытии дежурному по полку и нас пропустили в казарму. Спали, как дохлые коты.
А утром, подъем, пробежка, гимнастика, водные процедуры, завтрак. А потом, до обеда, у своих кроватей, все расселись на табуреты с прорезями в седушке, для захвата рукой, оборудовать форму петлицами с пушками, погонами, подворотничками. Да попрочнее пришить пуговицы. Глажка-утюжка, чистка ваксой сапог и натирка до блеска бляхи со звездой поясного ремня и пуговиц фланелькой. А потом, каждый и не единожды, одев, оборудованную форму, подходили к зеркалу и придирчиво себя рассматривали. Кому попалась форма в аккурат по росту, выглядели прилично, а кому чуток
8
великовата, были не очень довольны своей, еще не солдатской выправкой. Потом втихую от сержантов форму немного ушивали вручную…
Так, ненавязчиво, и началась служба с курса молодого бойца. Через месяц изучения устава, строевой подготовки и сдачи стрельбы из карабина, нас разбросали по разным подразделениям полка вокруг дивизионов Белогорска и плотины на реке Зея.
Воинское знамя у нас было морское, ибо когда-то часть была под морпехами, а теперь стала ракетной класса земля-воздух. Попал я на точку, которая находилась под Серышевым на вершине плоской сопки в пяти километрах от деревни Державинка, за длинным холмом поросшим мелким дубравником и орешником. Наш З-ий дивизион был на хорошем счету в полку. И мы эту марку держали, как могли. Определили меня, после прохождение спецтестов, на станцию обнаружения воздушных целей. Зрение у меня было отменное, и способность видеть каждую точку на экране рассеянным взглядом сделала меня старшим оператором. Так, что при боевой работе первую засечку по цели давал я. Работая по боевой тревоге, я был глазами и дивизиона и полка, пока нас не сменял другой дивизион, по суточному графику. А сидеть за экраном приходилось от 6 до 12 часов. Всего три слова: высота, дальность, азимут повторялись раз за разом, а остальное все цифры и цифры. Так два года и прошли. Имею грамоту от командования за обнаружение китайского разведывательного зонда. И 5 суток ареста за драку. Был в десятидневном отпуске с выездом на родину. ДМБ – май 1973 года.
                ***
Но о службе хочется рассказать поподробней. Привезли нас десятерых в дивизион уже в конце июня. Познакомили с солдатским городком, состоящим из щитовой казармы, столовой, кочегаркой, плацем с полосой препятствий, дощатым туалетом на краю городка. Свинарником и курилкой. Рядом, за забором
9
находился офицерский городок, состоящий из четырех одноэтажных бараков на две семьи каждый. Рядом была дорога, которая, на юг вела под склон сопки к селу Державинка, мимо запасной позиции, а на север к настоящей боевой позиции с техникой, кабинами управления, подземельем и к шести пусковым установкам.
Потом недели две учили устав и матчасть, каждый свою, где предстояло служить. Я попал на П-12, это прицепная кабина с аппаратурой внутри и с вращающейся антенной над ней. А ребята попали в две стартовые батареи, а одного украинца, со смешной фамилией – Крот, определили свинарем.
Пока учили матчасть, одновременно помогали крановщику выкладывать дорожные плиты от казармы до ворот позиции. Ибо почва была такой, что после дождичка дорога становилась, как пластилин  и прилипала к сапогам так, что ее с трудом можно было смыть водой и щеткой. Если смотреть со стороны, как идет по ней взвод стартовиков, то видно было, что под ними проседает дорога, а потом приподнимается на прежний уровень.
А после были стрельбы из карабина. Я отстрелялся на отлично, а у некоторых были промахи. Через неделю у них была перестрелка, но  без меня. Я уже сидел в кабине станции РЛС – (радио локационная станция) по обнаружению воздушных целей, типа: вертолеты и самолеты. На первых порах я был в качестве помощника старшего оператора, уже старослужащего, готового на дембель. Учился у него боевой работе по засечкам целей, то есть летающих самолетов в радиусе 360 километров, как военных, так и гражданских. Первым аппаратом, что я освоил, был высотомер и запросчик.
Высотомер определял высоту, на которой летел тот или иной самолет, а запросчик выдавал сигнал – свой или чужой. Когда лучик развертки на экране проплывал по цели, при нажатии на тумблер запросчика, над отметкой цели появлялась белая радужка, если это свой, а над чужим радужки не было. И это я видел своими глазами,
10
когда отслеживали китайские самолеты, которые пролетали у нашей границы над территорией Китая, тогда враждебного для нас.
А постепенно стали доверять и работу за основным экраном, круглым, 300 мм в диаметре, светящимся темно желтым светом, а азимут и дальность в виде светлой сетки высвечивались. Азимут от центра экрана лучиками тянулся его краю через каждые десять градусов, а дальность кольцами от центра к краю через каждые десять километров. Так определялось местоположение целей. А бегущий, узкий лучик излучения от антенны, шел по кругу и высвечивал и сетку, и цели, и высокие объекты на местности, в виде мелких пятен или засветок покрупнее. А так же еще и высвечивались помехи от радиоизлучений, которых в эфире полно.
Заканчиваем это мы с укладкой последней плиты у калитки возле плаца и тропинки к казарме, под присмотром капитана Кулешова, начальника штаба, который вдруг, выпустил струйку дыма от папиросы из рта и запел: - Враги сожгли родную хату…
Ну, я и ляпнул: - Что, товарищ капитан, вытрезвитель сгорел? Мне от сержанта тут же прилетел подзатыльник, а капитан докурил папироску, кинул ее в урну и сказал: - Ну, боец, запомни – я тебя сгною на «губе».
С тех пор он старался меня выловить за всякое мелкое нарушение внешнего вида и субординации. Бежишь с позиции в казарму, а он тут, как тут: - Почему сапоги не чищены. Наряд вне очереди! Попытка объяснить ему, что на позиции нет дорожных плит на дорожках и в ответ: - Два наряда за пререкание! Доложи сержанту! Мне только и оставалось, что сказать: - Есть! - и приложить руку к пилотке. И потекли мои денечки: все после отбоя спать, а я в столовую полы драить проволочной теркой, до белизны досок. И так воды нарядчики поналили на пол, за два месяца, что под полом образовалось болотце, и там заквакали среди бела дня лягушки. С тех пор отрабатывать в столовую наряды вне очереди запретили.
11
Теперь наряды отрабатывали на «шутильнике» - это бросок от шпалы, обитый войлоком, а к железной пластине сверху была привинчена на шарнире полутораметровая труба. Пол мазали в казарме мастикой, а когда она подсыхала, натирали этим увесистым полотером до блеска. Проход меж двумя рядами двуярусных кроватей, где личный состав выстраивался перед отбоем, натирался сравнительно легко, но под кроватями давался с трудом. Стукать при натирке об кровать трубой «шутильника» было запрещено, чтоб не сбивать краску. Вот и сгибались в три погибели и лавировали, как могли тяжеленным полотером. А мастика с трудом давала себя натереть до леска.
А еще наряды отрабатывали на угольке, который тачками надо было доставить к топке кочегарки. Тачка была вместимостью мешка на полтора угля, но самое заковыристое было в ней то, что колесо было вынесено вперед настолько, чтоб не мешал короб, при переворачивании ее в кочегарке. А это-то и сказывалось повышенной нагрузкой на руки. Особенно уставали кисти рук, держать ручки из труб. Припрешь тачек пятнадцать, и уже руки не держат, а перекуривать было запрещено, ибо свободно можно было схлопотать еще пару нарядов. Вот и пыхтели, скрипя зубами с этим угольком, а на сутки надо было тридцать тачек летом и сорок пять зимой. К тому же в холода еще и руки примерзали к тачке. Это была настоящая каторга! И возил я ее пока не стал старослужащим и то не сразу. И все за свой язык. После нового года до весны только, перестал отрабатывать наряды. Капитан Кулешов успокоился и уже не мстил за мой прикол у калитки про вытрезвитель.
Но до этого я еще успел посидеть пять суток на гауптвахте, за то, что дал по морде салаге телефонисту. Командир взвода разрешил операторам с ночной смены не вставать на зарядку утром, а спать до ужина. Сержант нашего взвода подошел будить телефониста, а он его послал. Ну, я, видя такое безобразие, сдернул салагу со второго яруса
12
кровати на первый, дал ему разок, а на втором замахе меня за руку сзади поймал замполит. И мне влепили 5 суток ареста.
Гауптвахта была и в полку, который стоял в Белогорске, но там был курорт, а не отсидка, ибо на работу не водили, а только жрали, да на нарах валялись. Меня отвезли в Серышево к стройбатовцам. Вот, там не гауптвахта была, а сущий концлагерь.  Завели меня в калитку высоких ворот, обшманали карманы в караулке, сняли ремни, содрали подворотничок с френча и приказали бегать по периметру территории гауптвахты, меж внешним бетонным забором и внутренним, из колючей проволоки. С часок я так маялся: на открытом пространстве перед окнами караулки - бежал, а за строениями, просто, скорым шагом шел.
В первый день на работу меня не повезли, а утром следующего дня погрузили арестантов на машину и оттартали в летный городок, где продолжили рыть двухметровые по глубине траншеи под коммуникации летного городка для семей офицеров аэродрома. А земля в Амурской области с вечной мерзлотой. До нее кое-как докопались, а потом и кирка мерзлоту перестала брать. Пришлось укладывать хворост, поджигать, а когда прогорит, выкидывать золу из траншеи, и уж потом ковырять оттаявшую на штык лопаты, вязкую глину. И так раз пять на десятиметровом отрезке траншеи. Умазекались так в пепле и саже, что рожи стали серо-черными с разводами от пота. А умываться не давали ни на стройке, ни на гауптвахте. Ко всему прочему еще и на плацу перед сном топали в пыли. Да падали в эту пыль по команде: - Вспышка ядерной бомбы справа, вспышка слева, вспышка сзади. Спать ложились вповалку на дощатый настил. Доски были прибиты с большими промежутками: попал в промежуток, считай, что не спал, а только и старался, чтоб не провалиться меж досок.
За жратвой ездили к стройбатовцам и видели, что суп наливали с мясом, масло с хлебом и сахар давали. А когда получали жрачку на
13
гауптвахту в камеру, то в чашках была одна вода с картошкой и капустой, и ни прожилки мяса. Сахар выдавали по махонькому кусочку на краешек ломтика хлеба, чтоб пить чай вприглядку. А масла вовсе не доставалось – все комендачи евреи, да кавказцы сжирали.
Помню, привели одного арестанта новичка и так же, как и меня запустили бегать по периметру. Он минут пятнадцать побегал и заныл, что у него нОга болит, с ударением на о. Даже слезку пустил, но ему это не помогло, а наоборот, комендачи так рассвирепели, что стали его гнать по кругу, пиная, разом в два сапога в задницу. Если упадет, то поднимали тоже пинками. Загнали до бесчувствия, так и утащили в карцер. А на следующий день его выпустили с фингалом под левым глазом. Больше не ныл, что нога болит, но нам он сказал: - Я одного комендача знал на гражданке в Биробиджане, вернусь по дембелю в город – зарежу.
После четырех суток забрал меня из военного городка командир стартовой батареи нашего дивизиона. Он на летучке из Серышева забирал с работы жен офицеров, попутно загрузил ящик хлеба, ну и за мной заехал. Мы, как раз закатывали на бугор сварочный агрегат. Капитан и не узнал меня, пока ему не показал на меня комендач. Залез я в будку, и поехали в Серышево за женами офицеров. Те тоже в будку залезли и смотрят на меня с удивлением, а одна и спрашивает: - Солдатик, а ты чей? Что-то тебя узнать не можем.
- Из дивизиона я, из взвода управления старшего лейтенанта Гнездилова.
– Где ж тебя так бедненького угораздило измазаться?
– На губе, - ответил я и закрыл глаза, давая понять, что разговаривать не хочу. Они похихикали и отстали.
В дивизионе меня, как родного встретил начштаба, все тот же капитан Кулешов: - Ну, как ефрейтор, поправил здоровье с мозгами.
– Так точно, говорю, товарищ капитан. Разрешите идти?
– Иди, только не в казарму, а в баню под душ. Сменную форму тебе
14
принесут. Я козырнул и потопал к кочегарке. И только потом до меня дошло, что я одни сутки не досидел под арестом, ибо под вечер зазвенела рында сдвоенными ударами, у курилки, напротив крыльца казармы и весь личный состав рванул бегом на позицию по боевой тревоге. Наш дивизион встал на дежурство по внеочередному расписанию. И без меня было не обойтись, так как, не хвалясь, я видел отраженные объекты на экране лучше всех в дивизионе.
Нас как-то повезли в полк на обкатку тренажером, привезенным из Ленинграда специалистами по наладке аппаратуры радиолокационных станции обнаружения, наведения и пуска ракет. Из четырех дивизионов среди старших операторов РЛС я отработал на тренажере лучше всех. Там на экране создавали летную обстановку сначала из двух целей с четырехзначными номерами каждая, потом четыре, шесть, восемь и двенадцать целей. Надо было проследить каждую цель не ошибаясь на засечках по их номерам. А засечки надо было выдавать одна за одной без перерыва: на какой дальности, высоте и какой тип самолета с его четырехзначным номером полетел туда-то или туда. Самолеты иногда слетались в одну отметку и, кто куда разлетелся, тоже надо было проследить и не ошибиться. Наладчики из Ленинграда шибко удивились и спросили: - Как это тебе удалось? Из других дивизионов операторы кучу ошибок допустили, а ты все цели провел, не перепутав их номера.
– Да у нас в дивизионе при боевой работе на экране до тридцати целей частенько бывает! – ответил я. Три военных аэродрома вокруг и все в действии. Два истребительных и один бомбардировщиков.
– Ну, тогда небо родины под надежной защитой, раз такие операторы у экранов! – воскликнул ленинградский инженер, и похлопал меня по плечу.
А уже в дивизионе, перед строем, мне объявили благодарность и сняли наряды внеочереди, коих у меня накопилось около восьми. Не успевал отрабатывать, так как получал их по мелочам - один за
15
неряшливый вид или два за пререкание.
Китайскую территорию мы могли просматривать на глубину в триста километров, а до границы от нашего дивизиона было 80 км, так называемый, второй эшелон противоздушной обороны. Кто стоял на первом эшелоне мне не ведомо. Таких дивизионов, как наш, в полку было четыре и все они были на боевой работе в течении суток поочередно, и располагались вокруг Зейской ГЭС. А когда какой-то был не готов, то его время отдавалось боеспособному дивизиону. Потому, приходилось сидеть за экраном от шести часов до двенадцати. Цифры, цифры, цифры, которые говорили вслух, так, чтоб слышал сквозь шум аппаратуры, сидящий за шторкой планшетист, а по телефону оператор в полку у «Огневого планшета» командира полка в Белогорске. За нашей работой следил и командир нашего дивизиона, по выносному экрану, который находился в подземном бункере, метра в двухстах от нашей станции, которая стояла рядом с кабиной дизеля и антенной высотомера. Высотомер был плоский, метра два в ширину и столько же в высоту, и вращался синхронно с основной антенной. Вокруг станции был насыпан земельный вал, метра в три высотой с оставленной брешью для прохода в подзеиелье.
В минуты перерыва в боевой тревоге, мы выходили из жаркой кабины станции, ибо воздух от аппаратуры нагревался до уровня тропиков и глоток свежего воздуха пьянил и радовал. И четкое понимание, что небо над головой мирное, просветляло и окрыляло душу. Родными казался и занудный сержант и даже лягушки в большой ямине, откуда брали землю на земляной вал вокруг станции.
 Смешно и интересно было наблюдать за черными капельками копошащихся лягушачьих головастиков: они стайками сновали в траве, выискивая какой-то корм. Со временем у них появились передние лапки, которые они, то выпускали из грудных кармашков, то прятали снова. Потом начали появляться пальцы задних конечностей, а хвост укорачиваться. И когда задние лапки отрастали окончательно, лягушата
16
меняли черную окраску на коричневато-серую.
Но пришло такое время, когда этих милашек ненавидел весь дивизион, ибо по ночам вся эта миллионная армия квакушек, так громко и дружно начинали крякать по-утиному, что беседовать с человеком надо было на повышенных тонах, чтоб услышать друг друга при свете звезд, глаза в глаза. А уснуть удавалось не каждому в первый час после отбоя из-за жуткой какофонии подросших лупоглазых и большеротых бестий. А крякали они так: раздували горловой мешок до невероятных размеров и орали во всю свою лягушачью глотку.
Я, когда первый раз пошел в патруль на позиции, охранять территорию с пусковыми ракетами и кабинами управления, и в кромешной темноте ночи услышал впервые этот кряк, то с испугу передернул затвор карабина и чуть не выстрелил под елку у тропы. До сознания не сразу дошло, что это лягушка. Доперло, когда щелкнул предохранителем карабина. Потом, пока не пришла смена, каждый куст казался подозрительным…
Кроме патрулирования ночью мы стояли и на вышке с северной стороны позиции, где был пятиметровый забор из горбыля, а остальной периметр ограждался колючей проволокой. После назначали дежурным по столовой – мыть пол и посуду, убирать столы в солдатском зале. Потом дежурили сутки в казарме у тумбочки дневального: давали команду на жратву, на отбой и подъем, и орали: – Дивизион, боевая тревога! – когда был звонок из полка, учебный или боевой, бросали пост, били у курилки железным прутом в рынду две минуты, а потом все толпой драпали на позицию, каждый на свое боевое место. В дивизионе было три подразделения личного состава: две стартовых батареи и наш - взвод управления. Вот и заступали в наряд по очереди на сутки, то в патруль, то в столовую, то дневальным. А боевая тревога была каждый день, а иногда и раза два: только отсидишь за экраном шесть часов, прибежишь в казарму и тут снова боевая тревога. Если первая была, как правило учебная, то вторая
17
боевая, так как включив станцию, я видел, что китайская пара истребителей подлетают к нашей границе. В основном они не долетали десять километров и по своей территории шли вдоль границы вправо или влево. Как только с аэродрома вылетали наши перехватчики, и мне на экране это было хорошо видно по светящимся отметкам. Подразнив наших перехватчиков, китайцы отваливали вглубь своей страны. А бывало, и залетали на нашу территорию километров на пять, и летели вдоль границы. Увидев приближение наших истребителей, ретировались обратно на свою сторону, но продолжали лететь вдоль границы. Наши их сопровождали параллельным курсом. Китайцы делали вид, что улетают, наши тоже возвращались, а нарушители снова проделывали тот же маневр. И так могло длиться час или больше, с игрой на нервах и нас, и летчиков, и командиров дивизиона, и полка, да и начальства аэродрома тоже.
Как-то стою на вышке и вижу, мимо едет по дорожке от КП старший лейтенант на мотоцикле с коляской из стартовой батареи. А дорожка сырая после дождичка - его занесло на повороте и он сел на мотор в кювете. Попытался офицер сам сдернуть вручную мотоцикл, но сил не хватало, и он поманил меня рукой, чтоб я слез с вышки помог ему. Я спросил его, а не расскажет ли он нашему взводному потом, что я с вышки слез и пост покинул? Тот пообещал, что будет молчать. Я слез и помог. Тот поблагодарил и поехал обратно к КП, а я залез на вышку и смотрю за ним. Он у входа в подземный бункер остановился, а там его уже ждал прапорщик из хозчасти. Мотоцикл был его, а старшой его угнал покататься. Вижу замахали руками друг на друга, заорали что-то, а потом прапор звезданул офицера в ухо и то завалился в люльку. Тут подскочили еще офицеры, разняли драчунов и увели их к командиру в бункер, на командный пункт у огневого планшета. Чем там все закончилось не знаю, но прапор остался в дивизионе.
А вскоре и я с ним схлестнулся. Был в наряде на кухне и мыл алюминиевые чашки. А чтоб они лучше отмывались от жира я, по
18
совету старослужащих, сыпнул в ванну горчичного порошка. А прапор засек и начал на меня орать. Ну, я его и послал подальше. Отвернулся от него и снова стал чашки мыть, а он, сволота сзади мне под глаз заехал, и сразу же жаловаться побежал в штаб, который находился в казарме рядом со столовой. Я, честно сказать, растерялся от такой наглости. Вскоре прибежал дневальный с приказом явиться к командиру дивизиона, подполковнику Ведерникову.
В штабе командир стал задавать мне вопросы, почему я пререкаюсь, а когда увидел у меня припухлость под глазом, спросил: - Откуда это у тебя?
Я кивнул на прапора. Подполковник приказал мне выйти в коридор и закрыть дверь. Я вышел и, тут стены казармы задрожали, послышались глухие удар по морде, и стук тела о стену. Что-то загремело и упало на пол. Минут через пять прапор выскочил с красной, побитой харей и убежал. Вышел командир и приказал мне встать у тумбочки заместо дневального в казарме, а того отправил на кухню домывать посуду.
И тут приходит на память случай с другим прапорщиком полка, Николаевым. Еще, когда в Белогорске проходил курс молодого бойца, то на территории полка, нас салаг, заставили вытаскивать из погребов морковку, перемешанную с картофелем, на просушку под навесы с решетчатым полом, чтоб в щели проваливалась земля с овощей. Несем  с напарником носилки из склада: я впереди, наступаю на рейки настила под навесом и тут, прапорщик склоняется за понравившейся ему морковкой, а одна из реек оказалась плохо прибита и, как рычагом ударила прапорщика в нос.
Тот выронил морковку, зажал разбитый нос и жалобно так прогнусавил: - Ох, сынок, что же ты наделал? И поковылял в санчасть.
 А все, кто видел это,  стояли в оцепенении, и я в том числе. После этого прапорщик Николаев, при встрече, всегда виновато улыбался без всякой тени злости, а я отдавал ему честь, как старшему по званию.
19
А на сердце у меня возникала теплая виноватость, как пред добрым родственником, которого я нечаянно обидел.
Лето было в самом разгаре. Солнышко ласково пригрело невысокие сопки. При построение на обед во взводе управления недосчитались одного бойца, который прослужил уже год. Кто-то видел, как к нему приходила девушка за свинарником. Сержанты вместо столовой погнали нас на поиски ловеласа. Облазили все вокруг солдатского городка, проверили округу у офицерских домиков и начали искать  на слоне сопки. Часа два бегали и нашли влюбленную парочку за развалинами старого склада в километре от дивизиона, в сторону села Державинка, которое находилось сразу за следующей сопкой, в трех километрах. Сидели или лежали они в кустах, но услышав шаги и говор поисковиков, боец поднялся, а девушка осталась сидеть. Все ахнули от ее белокурых локонов ниспадающих завитками на спину и плечи. Но, когда подошли ближе, а дама повернулась лицом, то по толпе прокатился вздох разочарования, ибо девица была страшна на лицо. Тут сержанты и надавали тумаков и пинков незадачливому любовнику, не столько за усталость от поиска, сколько за то, что покусился на такую кикимору. Ибо даже завидовать было нечему. К вечеру бойца увезли в полк и сдали его отцу в какой-то гарнизон с большим офицерским званием. Больше его в дивизионе не видели.
Самоволки нам были под строжайшим запретом, так как в любое время дня и ночи моги объявить боевую тревогу. Но у стартовиков, в отличии от нашего взвода управления, было два личных состава и они дежурили через сутки, сменяя друг друга. Потому они бывало, и бегали в самоволку, но не надолго и только за вином, ибо про шашни сразу бы стало известно нашему прапорщику, который частенько ездил в местное сельпо по хозчасти. А нам, взводовцам, грозил дизбат, коль по тревоге не окажешься на боевом посту.
Идем, как-то поутру с сержантом по дороге на позицию мимо гаража, чтоб сменить часового мною, и видим такую картину: уазик
20
пятится из ворот, а в кабине никого нет и тут, оказалось, что шофер сидит на выступе у лобового стекла уазика и ногами уперся в борт Газ-66, а тот его выталкивает за ворота. А когда УАЗ завелся, процессия остановилась. Остановились и мы, разинув рты от удивления. А Валерка, здоровяк под два метра и спиной быка, слез на землю, расплылся в простодушной улыбке и полез в кабину своей «буханки».
Качая головами от удивления, мы с сержантом потопали дальше и, не дойдя до ворот метров сто, увидели еще одно удивительное действо: одни из троих бурятов, которые служили у нас в дивизионе, вылетел на гусеничном тягаче из ворот позиции, съехал с дороги и лихо развернулся на 180 градусов, при этом задом срезал столб, на котором повис орущий в истерике еще один бурят-связист. Столб не упал на землю, а повис на коммуникациях связи. Тягачист увидев, что натворил, подвел тягач кабиной под ноги собрата и тот благополучно, матерясь на все лады, слез и попер с кулаками на земляка. Пришлось разнимать. На следующий день, когда меня сменили с поста, я увидел, что столб уже стоит на вкопанной подпорке, а связисты проверяют работу коммуникаций.
Был весной и другой случай с этим бурятом тягачистом. Поставил он перед зимой тягач на прикол, но в грязь, а весной к выезду на запасную позицию, гусеницы не успели вытаять из мерзлоты. Ну, наш доблестный бурят и рванул со все дури, на передаче мотором с раскачки, и сорвал таки тягач с места, но гусеницы остались примерзшими. Так и скатился с них метров на пятнадцать вперед. Пришлось стартовой батареи ломами выдалбливать гусеницы из мерзлого плена и обувать тягач, чтоб успеть к выезду на запасную позицию всему дивизиону.
Утро в дивизионе начиналось с подъема, умывание, а потом бег под сопку всем личным составом, кто не был занять в наряде или дежурстве. Полтора километра с сопки до запасной позиции и обратно на сопку.  Салагам, как и мне, впервые, было трудно это проделывать,
21
но постепенно втянулись и уже старослужащие не пинали сзади по сапогам об ноги отстающих, чтоб прибавляли ходу. Потом водные процедуры в умывальнике и на ужин.
А вечером снова тем же путем, но не на длинную дистанцию, а просто прогулка с песнями. Я разок по дурости запел первым и меня негласно определили старослужащие в запевалы. А  в голосе своем я не был уверен и стеснялся иногда запевать, но меня подбадривали пинком сапога под зад, ну я сразу и в голос: - Не плач девчонка, пройдут дожди, солдат вернется, ты только жди… А тут и весь дивизион подхватывал….
Как-то закончилась работа по боевой тревоге, вышли мы втроем из станции своей: я, планшетист и сержант, и слышим топот приближается. Залезли мы на земляной вал, видим, стартовики по кустам и мелкому ельнику мечутся у заправки горючки для ракет. Туда, пробежали, обратно, потом в другую сторону, с улюлюканьем и возгласами. Мы так и не поняли, кого они гоняют, в траве не видно. Только на обеде в столовой выяснилось, что гоняли лису. Она лежала у дверей медпункта, на табуретке, ибо это был подарок жене командира дивизиона на воротник от стартовиков. Оказалось, что у лисы была повреждена передняя лапка, явно, что побывала в капкане и вырвалась, да по неосторожности на позицию забрела. А стартовики,  днями напролет за машиной бегали, на которой прицеп с ракетой учебной возили и, то заряжали пусковую, то разряжали. Вот и бегали, как лоси, и где ж бедной лисичке было от них убежать на трех-то лапках. Загоняли до пены на мордашке.
А пусковых с ракетами, всегда в боевой готовности, было шесть, вокруг антенны пуска над бункером, где находились станции с операторами наведения, захвата и сопровождения целей. Там же сидели телефонисты, держа связь с полком и «огневой планшет» из прозрачного толстого оргалита, имитирующим экран. Оператор, переносил с тыльной стороны данные по моим засечкам целей на этот
22
планшет, которые он получал от меня по телефону. Там же командир сам смотрел за боевой обстановкой, по такому же экрану, как на нашей станции. Кабель для этого был проведен от нас в бункер.
Однажды, когда я уже самостоятельно работал за ИКО – индикатор контрольного обзора, воздушной обстановки) произошло непредвиденное, которое мы с сержантом не сразу поняли. Планшетист у нас был свежего призыва и явно со странностями.
Он наносил по моим засечкам целей азимут и дальность на  сетку с квадратами местноти и уже эти данные передавал по телефону в полк. А там полковой планшетист наносил это на командирский «огневой планшет».
Так вот, наш планшетист иногда наносил мои засечки сосем не там и сержант, видя эту несуразность, уточнял у меня и тогда исправляли ошибку. Командир полка выражал неудовольствие нашему командиру дивизиона, а то в свою очередь делал нагоняй командиру взвода, что являлось причиной к нашей дополнительной учебе с разносом за хреновую боевую работу. Благо, что самолеты в небе летали всегда. Ну, вроде планшетист начал работать без ошибок, но через неделю снова ошибки и скандал. После очередного нагоняя случилось то, что послужило для меня радостью, но сначала был новый скандал.
А дело было так: началась неожиданно к ночи боевая тревога. Включив станцию, я увидел выпендреж китайских самолетов, которые, то залетят на нашу территорию, то шмыгают обратно. Засечки мы выдавали без ошибок. Видно было, как из района, где был наш аэродром истребителей, появились две отметки, которые направились к границе. Не долетев километров пятнадцать до места нарушения нашей границы, китайские истребители улетели вглубь своей территории. Можно было сворачивать боевую работу, но я засек сдвиг махонькой слабосветящейся точки среди помех, на территории  Китая. Включив секторный обзор и, увеличив масштаб, я убедился, что на высоте трех километров движется объект со скоростью ветра, по суди ,
23
Это должен быть зонд-шар, либо метеорологический, либо разведывательный. И шел он к границе по ветру с китайской стороны к нам.
Командир начал нервно уточнять у меня по телефону, верны ли мои засечки, я ему подтвердил, но он не поверил, ибо его экран был слабо настроен и не показывал засечку цели.
Через пару минут он прибежал к нам на станцию и, сдерживая дыхание, рявкнул: - Показывай! Я ему показал и он, удостоверившись, что я прав, дал мне подзатыльник и сказал: - Молодец, ефрейтор!
А потом стал названивать в Белогорск, лично командиру полка с уверениями, что нарушитель пересекает границу.
Минут через пять мы увидели еще две отметки истребителей, которые вновь направились к границе. Зонд шар уже успел перелететь на несколько километров на нашу строну. Вскоре перехватчики приблизились к нарушителю и отметка его исчезла. Как потом выяснилось, по подобранной пограничниками аппаратуре, зонд был разведывательный. Мне, дня через два, объявили благодарность, вручили грамотку и наградили внеочередным отпуском на Родину. Моему счастью не было предела, ходил как именинник!
В отпуск летел на крыльях. В Барабинске я зашел к брату отца и ночевал у них. Утром надо было ехать на автобусе в село, но тут неожиданно зашла моя мам, а я еще в комнате валялся на диване. И для меня и для нее встреча была полной неожиданностью. Конечно слезы радости и счастья, и кажется, даже солнышко стало светить ярче. В селе сошли с автобуса, и надо было видеть, с какой гордостью мама шла рядом со мной, ибо она вся светилась от счастья и улыбка не сходила с ее лица. Хотел я пойти с ней дорогой покороче, через переулки, но мать воспротивилась и сказала, что пусть все видят, что дети ее не бандиты, как предсказывала ей ее сестра, тетка Шура. А дома сестренки две и два братишки, тоже были рады. На свои солдатские я мог только купить им конфет и все. Посидели за столом,
24
поговорили, выпили с маманькой по соточке и я в клуб пошел. Хотелось танцевать и понравиться какой-нибуть девчонке. Но, после кино, на танцах я ни к одной сердцем не качнулся и взглядом не выделил. Приезжала сестра друга детства, побродил с ней два вечера и меня тоже не торкнуло. Отпуск прошел скучно, и еще, не догуляв пару дней, мне захотелось обратно в часть, да не хотелось расстраивать маму. А отец в это время сидел в тюрьме города Куйбышева.
А после приезда в дивизион, в первый же вечер, после отбоя я, как обычно, отвернул чуток одеяло и юркнул ногами в одеяльный мешок, так как с трех сторон одеяло вместе с двумя простынями заправлялись под матрас. И тут меня, кольнуло в задницу. Я потрогал рукой и нащупал, что-то металлическое, потянул и вынул медицинскую иглу. Пока думал, откуда она могла взяться, глаза уперлись в подматрасник второго яруса кровати, где из него, что-то выпирало. Я осторожно запустил туда пальцы и вытянул коробочку, в которой оказалась пустая ампула, шприц и две иглы. Все сразу стало ясно. Планшетист, что спал надо мной, в эту ночь был в наряде в патруле. А утром я отнес находку капитану Кулешову в штамм и рассказал, что к чему. После смены наряда нашего планшетиста посадили с прапором в машину и увезли в полк. Больше мы его не видели. А взамен его дали паренька с Байкала. Он оказался очень толковым и служба наладилась на боевой лад.
Осенью, еще по первому снежку снова были поиски пропавшего бойца, но уже старослужащего. Нашли его за позиций. Увидев бойцов, он кинулся бежать по сопке, но через километр его догнали, хотя он успел поджечь военный билет и солдатскую книжку, да письма из дома. По какой-то причине у дембеля сорвало крышу и тоже увезли бесследно в полк, а там комиссовали. Проводили расследование, и оказалось, что он получил письмо от девушки с поворотом от ворот и бзикнул. Да и многие в дивизионе заметили, что он последнее время был какой-то дерганый. Бычился по любому поводу. Даже мне пощечину в столовской кочегарке залепил, когда мы были с ним в
25
наряде. Я заорал на него из-за того, что он, растапливая сырыми дровами печь и котел, задумал плескануть бензину в топки.  И тут, пламя вспыхнуло с глухим хлопком. Я выскочил из кочегарки, следом за мной он успел выбросить ведро с бензином и высочил сам, а за ним из двери вырвался язык пламени. Пожара не случилось, и я вернулся в варочный цех, домывать пол. Тараканы полезли лавиной из щитовых стен столовой. Защелкали на горячей плите, насыпались в котел и на пол. Я когда их всех собрал, то получилось полное ведро.
Да, с тараканами там была беда, особенно в столовой. Когда в наряде утром идешь через варочный цех к включателю света и подогрева воды, то под каждой ногой был слышен хруст давленных тараканов. Включишь свет, оглянешься, а на плиточном полу, как на следовой полосе отметины под каждым шагом сапог, а остальные тараканы скоренько с шуршанием разбегались по щелям. Жуть! И в еду попадали частенько, - были похожи на жареный лук. А что делать, выбросишь его на пол и дальше есть приходится, ведь организм молодой, жрать хочется, да и привыкаешь.
А тут опять ЧП – салага осеннего призыва, прослужил месяц и отрубил себе на чурке пальцы. Вроде здоровый пацан, упитанный, но чуть что – слезы. Ну, его и начали пихать в наряд, то на уголек, то на кухню, и в дежурство, и по нарядам внеочереди за строптивость, чтоб характер его подправить и укрепить, как думали дембеля. Довели до такого накала неврастении, что он, дежуря на кухне, не мог растопить печку сырыми дровами, получил еще пару нарядов от прапорщика и, психанув, рубанул топором себя по пальцам на чурке. Три пальца отлетели, как стручки гороха. Конечно же, его увезли в госпиталь и оттуда комиссовали домой по инвалидности. А потом долго трясли старослужащих и сержантов, и запретили раздавать внеочередные наряда по пустякам, и под страхом дизбата, для старослужащих и сержантов, третировать салаг.
С кухней было связано и еще одно ЧП. Работала там молоденькая
26
жена лейтенанта двухгодичника, которого призвали служить после института и он приехал вместе с молодой женой. А на нее положил глаз сержант с редким именем – Серж. Здоровый, красивый, статный. Он и зачастил дежурным по кухне, и совратил молодуху. Ну, еще бы, - нагнется женка летехи, чтоб котел вымыть и только задница торчит из котла. Где тут хульным мыслям не возникнуть у голодных до баб солдат? Муж ее про это дознался и погонял по сопке обоих с пистолетом в руках. Даже пару раз пальнул, но на счастье промазал. Его перехватили офицеры и отняли оружие. После выяснения сути дела, комиссовали летеху с женой из дивизиона. Как сложилась их судьба – неведомо.
А с сержанта, как с гуся вода, но он вытворил еще один фортель: его стал третировать комвзвода стартовиков, старший лейтенант Залманенок, в отместку за лейтенанта. Орал на него за любую провинность бойцов его отделения и грозил гауптвахтой. Но угроза не сработала и ареста не было. Так Серж и дослужил год до дембеля, а при прощании в Красном уголке со своим отделением и стартовой батареей, рассказал всю правду, чем и как кормил своего комвзвода больше полгода, ибо стол в офицерской столовой накрывал всегда сержант, как дежурный по кухне. Узнав, что его командир любит косточки обгладывать и есть жареную картошку, этот ушлый сержант, выуживал из бочки, куда вываливали объедки солдат, косточки недогрызанные и картошку жареную недоеденную. Кости, с ошметками жил и мяса, укладывал красиво в тарелку, сверху свежих костей с мясом и заливал подливом. Картошку чуток поджаривал, и все эти объедки подавал ненавистному офицеру. Не дослушав до конца исповедь, старший лейтенант Залманенок выскочил из Красного уголка и, рыгая, выбежал из казармы, изгадив блевотиной весь пол. А наказать за этот поступок Сержа уже ни кто не мог, ибо пришел приказ на дембель. Так он и уехал из дивизиона с хитрой рожей. С тех пор, стол офицерам накрывал прапорщик или его жена, которая была
27
уже в годах.
Зима в амурской области не очень морозная была, редко за двадцать переваливало, но ветер и влажность делали эти двадцать градусов невыносимыми. Бродить ночью по позиции, даже в тулупе было не камельфо. Не помогал и поднятый огромный воротник тулупа, и валенки, на толстой резиновой подошве нагретые на печке так, что ноги жгло первые минуты. Ходить надо было по тропинкам меж пусковых установок и каждый час по разным дорожкам. Через полчаса на таком ветру все тело трясло ознобом. Приходилось волей-неволей искать затишье и чутко прислушиваться сквозь шипение ветра, не идет ли кто по снегу. Если приходил сержант со сменой часового, и не находил тебя на нужной, по расписанию. дорожке, то это было ЧП, даже если часовой был на другой тропе, по ошибке.
А тут часовой и вовсе пропал. Искал его весь дежурный состав первой стартовой батареи. Нашли в пенале земляного вала, который был насыпан вокруг каждой пусковой. Кольцевой вал разрезала дорога, по которой подвозили ракету на пусковую установку, которая стояла в центре. В одном таком разрезе, в земляной круче была ниша, метр на метр и два в длину, обитая внутри досками, где хранили маскировочную сетку, шансовый инструмент, смазку и краску для пусковой установки.
Вот, в такую нишу и забрался патрульный стартовик, прячась от жуткого ветра. И нашли-то его не случайно, а по его истошному крику. Когда вытянули крикуна за ноги из пенала и он, увидев бойцов с сержантом, кинулся их обнимать со слезами на глазах и причетами, что он живой, живой! Даже, получив по морде от старослужащего, он не переставал радоваться.
Когда его завели в тепло дежурки, то он рассказал: - Открываю глаза, понимаю, что лежу в каком-то тесном месте. Ощупал руками пространство, всюду доски и тут меня осенила страшная мысль – похоронили! Ну, еще можно понять, что в тулупе, но зачем в гроб
28
карабин положили? И заорал во всю глотку от безысходности и жуткой тоски. А тут, кто-то за ноги хвать и потащил. Ну, думаю, черти в ад тащат и еще громче завыл. Когда вас увидел, то все вспомнил и обрадовался.
- Понятно, сказал сержант, нанюхался в пенале краски и черти привиделись. Все, братва, отбой и по местам! До подъема еще часа три. Отделался бедолага, что покинул пост, пятью нарядами, зуботычинами, испугом, но и радостью, что не похоронили наяву, а только сон был с галюниками.
И потом еще один молодой призывник, еще салагой, один раз тоже не выдержал такой жути холодного ветра. За час до смены с поста, зашел тихонько в класс для занятий, видя в окно, что его сменщик спит в комнате бодрствования и заряжания оружия, у дверей «секретки», где хранились документы, карты и особые лампы для опознавания самолетов с запросчика – свой, чужой. Боец прокрался по коридору в класс для занятий, зале в стол и прикрыл пальцем дверку. Так, держа ее, и задремал. Очнулся, когда услышал голоса. Бежать было поздно. Так его и застукал сержант с бодряком-сменьшиком. Поспал, как положено два часа и снова салагу на пост в жуткий холод, но перед носом кулаком погрозили. Так до смены и доходил по ветреным и промозглым дорожкам, чакая зубами. До подъема еще было пара часов, поспал, а после подъема ему влепили пять нарядов. И в этот жуткий холод заставили возить на тачке уголек в кочегарку. Вот, где ручки-то померзли к железным трубкам ручек. Привезет тачку, вывалит у топки, а погреться истопник не дает и обратно на мороз на ветер выгоняет. И так раз пятьдесят. Когда слезы на ресницах стали застывать, только тогда погреться у открытого зева котла пустил кочегар. А впереди еще четыре дня таких пыток на угле. Больше с поста парень не уходил и себе дороже, и стыдно.
После этого класс для занятий, где я прятался в стол стали отапливать и держать там бойца, чтоб подкидывал дровишки в печку. А спать ему приходилось на четырех табуретках у стенки, которая
29
отгораживала класс от «секретки» и комнаты, где бодрствовал сменщик, который два часа отбыл на морозе. Ее так и называли – бодрячка. А боец в классе заснул в тепле и не услышал, как пришла смена караула в бодрячку. Обычно оружие, перед выходом на пост, заряжали и разряжали после смены, на улице, но в темноте и на морозе разрешили в помещении. И тут салага постовой, по недосмотру сержанта, дежурного по караулу, ковыряясь с обоймой и карабином нечаянно допустил выстрел. Пуля ударила в бревенчатую стену, и в классе раздался душераздирающий вопль. Когда сержант вбежал в класс, то увидел на коленях стоящего бойца, земляка салаги патрульного. У него, трясущегося от страха, в шее торчала большая щепа от бревна. Он косился на нее и орал недорезанным поросенком. На построении личного состава в казарме наряды внеочереди получили все трое; и сержант и салага, и истопник. Так втроем и возили уголек в кочегарку, только сержант стоял на ветру и смотрел, но не возил.
И это было не последнее ЧП с оружием. Были у нас еще два земляка, откуда-то из-под Брянска, которые знали друг друга еще до армии. Ну и естественно были дружбанами и в части. Один из них служил телефонистом в бункере, а другой в стартовой батарее. Тот, что стартовик, будучи патрульным на позиции и, следуя по дорожкам, как полагается по расписанию, увидел на тропе идущего в ночи человека и, как положено окрикнул: - Стой, кто идет?
Тот отвечает: - Сашка, это я Генка!
Патрульный снова: - Стой, кто идет и называет условленное слово - запрос?
В ответ уже прилетел мат, вместо условленного слова - отзыв. Ну, к примеру, часовой кричит «буревестник» – идущий должен ответить «чайка или патрон» или еще какое условленное слово. В ответ патрульный разрешал следовать дальше. А тут отборный мат от земляка, которого часовой, ясен пень, узнал, но действовал по
30
инструкции. После чего крикнул: - Стой, стрелять буду! А в ответ опять мат, ну патрульный и пальнул вверх, а второй выстрел должен быть уже по нарушителю.
Земляк упал на дорожку мордой в снег так, что очки разбил, и начал скулить от страха, мол, не убивай земляка, у меня мамка дома одна осталась. А часовой непреклонен и подняться не дает, да и пальнул еще раз в воздух, тот и вовсе в штаны писнул. А тут тревожная группа подоспела с сержантом.  Постового поблагодарил за службу и тот потопал дальше бродить, а незадачливого земляка повели в казарму штаны стирать и отогреваться. На том дружба меж земляками и закончилась, ибо над очкариком ржали все, кому не лень.
Новый год дембеля и старослужащие решили встретить с размахом, особенно в стартовых батареях. Почти месяц засылали самовольщиков в деревню, к какой-то бабке, чтоб не светиться в магазине, за водкой и вином. Можно было конечно одеколоном вспрыснуть, но запах парфюма сразу выдаст тайну. Потому стартовики бегали через сопку, когда не были на дежурстве. Запаслись, как оказалось, основательно. Но перед самым праздником, как-то отцы-командиры дознались об этом и организовали шмон, всем офицерским составом по всем кабина, дизелям, стациям, в каптерке, в казарме и тд. Обшарили все закоулки и наскребли полтора мешка пойла, разного калибра. Выстроили весь личный состав, свободный от службы на плацу. Дневальные приволокли из штаба мешки с бутылками и поставили у ног начальника штаба и командиров подразделений, двух батарей и взвода управления. Офицеры стоят в полушубках, шапки завязаны назад так, что прикрывали уши. И только капитан Цимбалюк, эдакий, циганского вида здоровяк, стоял в овчинной безрукавке поверх кителя и шапка набекрень. Он запустил обе руки в перчатках в мешок и после «приветственной речи» начальника штаба солдатам и сержантам, которые уже начинали пританцовывать от ветра и передвигать шапки с одного уха на другое, вытащил по паре бутылок и
31
ахнул их друг о друга. Бутылки в дребезги и, запахом спиртного ветер овеял весь строй, по которому прокатился тихий стон. Так продолжалось до тех пор, пока бутылки в мешках не кончились. Бойцы в последний раз вздрогнули и решили, ну все, экзекуция закончилась, и теперь отпустят греться в казарму. Но не тут-то было. Появилась собака командира дивизиона, серый сеттер, и уселась в одном ряду с отцами-командирам. Когда появился Подполковник Ведерников, подали команду смирно и собака встал на вытяжку. Замерли, трясясь от холода и бойцы. Командир прочел еще одну «приветственную речь» и, вконец окоченевших солдатиков и сержантов, отпустили. Новый год прошел в тишине и без ЧП. Но запомнился навсегда.
В конце февраля, у свиней во хлеву начался опорос. Через месяц поросята, один за одним, начали дохнуть. Что ни день то дохлый поросенок. А их надо было списывать, потому свинарь по хохлятской фамилии Крот, должен был их показывать начальнику штаба, капитану Кулешову.
Так сдохли штук пять, но потом начальник штаба и спросил у свинаря: - А чего это они у тебя дохнут в одной позе? Вова Крот мыкал, мыкал и сознался, что это его научил Прапорщик Семенов, а живых поросят он увозил в село Державинка, что рядом за сопкой, и там продавал. За честность свинаря простили, а прапор снова получил дюлей от командира так, что вся казарма ходуном ходила, когда Семенов по штабу летал, от стены до стены. Оказывается, первого сдохшего поросенка, Вова закидывал на навес, над входом свинарника, и приносил его каждый день или через день, показывать капитану. А у замерзшего поросенка ноги были водном положении и это засек офицер, на беду прапорщика.  После этого, прапора списали в полк.
Один раз я его видел в полку, когда ездили в командировку охранять знамя части – пост №1, и склады – пост №2. Если двенадцать часов стоишь на складах, то столько же отдыха, а потом еще двенадцать, в штабе полка у знамени части. Два часа на посту, два
32
бодрствуешь и так, пока суточная смена не кончится. На складах было стоять легче, хоть и на морозе. Возле ворот была куча шлака из кочегарки и она постоянно тлела. Найдешь место на ней побезопасней, и стоишь, греешься теплым воздухом, что под тулуп попадает. Да и с кучи был хороший обзор и складов, и дорожки, идущей от караулки.  Погреешься, обойдешь склады, проверишь окна и пломбы на дверях и снова на кучу. А днем, конечно же, приходилось мерзнуть.
          Стою я это днем в выходной днем, и вижу издалека, выйдя из-за склада, что стоит у ворот прапорщик Семенов и маячит мне, чтоб я подошел. Когда я приблизился, было видно, что он меня узнал, и стал заискивающе просить меня пропустить его в склад, суя мне под нос какую-то бумажку. Я достал телефонную трубку и, воткнув ее в розетку на столбе, связался с начальником караула. Прапор, не дождавшись результата доклада, развернулся и, бурча себе под нос, ушел и в этот день не появлялся, и в другие дни моего дежурства тоже.
А в штабе я его не видел, когда стоял на часах у знамени части. Ох, тяжела эта служба, когда стоишь навытяжку, почти весь световой день, и козырять каждому проходящему офицеру. Разрешалось только ослабить одно колено и чуть отстранить от себя карабин. А при появления проходящего мимо  штабиста или другого офицера, снова на вытяжку и карабин плотно к ноге. Только ночью можно было чуток привалиться спиной к стене, да и то с опаской, когда напротив тебя окно из кабинета дежурного по части. Одно спасало, что оно было выше человеческого роста, чтоб часовой не видел, что делается в дежурке. Два часа отстоишь и спать в казарму и так двенадцать часов. Потом столько же на отдых и на склады.
А в начале лета приехали наладчики радиоаппаратуры, уже к нам, в дивизион, и нас в полку сняли с дежурства. Привезли они с собой какие-то новые радиосборки на платах и стали их  встраивать в станции, кабины, пусковые и тд. Таким образом, они старались повысить эффективность обнаружения, сопровождения и уничтожение целей
33
противника. Так называемые «регламентные работы» длились недели три. И чтоб мы не скучали от безделья, командование спланировало стройку возле позиции, недалеко от нашей станции П-12. Будущее сооружение предполагалось строиться чуток в низине и потому локации антенной пространства она не должна  мешать. А задумали соорудить из бетонных огромных блоков бокс с четырьмя воротами, для размещения внутри на рельсах, три тележки с шестью ракетами на каждой и одной учебной. Каждая ракета была 12 метров в длину. Комплекс нашего дивизиона был модернизированной версией той ракеты, которая сбила Пауэрса под Свердловском в 1960 году в день Победы. Таким образом, дивизион увеличивал боекомплект ракет в четыре раза. Как положено, сначала рыли траншеи под фундамент, глубиной два метра. Из полка привезли бетономешалку. Грунт к этому времени оттаял на глубину метр десять сантиметров, а дальше вечная мерзлота. Долбили кирками. Нам, взводу управления досталась задача – вырыть яму под опорную колонну меж ворот, метр на метр и на два глубиной. Киркой там было сложно махать и в какой-то момент наш планшетист задел на замахе грунт над собой, кирка отскочила и чиркнула плоским, острием ему по черепу. Хлынула кровь на лицо. Мы, когда его вытащили из ямы, то увидели, что клочок кожи вместе с короткими волосками короткой стрижки, оторвало от черепа и задрало вверх. В полк бедолагу не повезли, а наша фельдшерица, жена командира полка, обработала сама рану и пришила кожу. Зажило, как на собаке до окончания стройки. Больше травм на этом объекте не было.
Когда фундамент был готов, меня перевели оформлять красный уголок в казарме. Писал плакаты, стенды для улицы, рисовал, клеил фотографии, писал плакатными перьями тексты из военного устава. И выпиливал лобзиком из фанеры присягу, каждую буковку отдельно. Потом их наклеил на мореную фанерку, покрыл лаком и поместил в
рамку. Получилось классно!
34
А еще я успел, до окончания стройки и проверки в условиях боевой работы результата регламента, побывать в качестве сержанта в учебке и недели две занимался строевой с новобранцами. А потом меня вызвал начальник и приказал караулить его сети на озерах. С неделю я купался, валялся и однажды заснул и проворонил, как коровы залезли в сеть и порвали ее. Выгнал коров и поплыл за сетью, которую коровы выдернули вместе с палками. Забыл снять пилотку и она свалилась у меня с головы. Схватил ее, потом палку с сетями и повернул к берегу, а грести неудобно и я стал тонуть. Уже под водой догадался сунуть пилотку в трусы, вынырнул, снова схватил сеть и выволок ее на берег. Смотал и отнес офицеру. Тот покачал головой и отправил меня обратно в дивизион. Так мимо меня пролетело присвоение младшего сержанта.
Когда сдали бокс под ракеты, патрульный ночью должен был постоянно, по расписанию, выходить за ворота позиции и проверять целостность пломб на воротах и калитке хранилища БК. Не помню этого бойца, откуда он, так как мало успел прослужить в дивизионе, но отличиться он успел. Толи, сержант забыл опломбировать калитку в воротах 7-ого сооружения, как мы звали новый объект, толи сам сорвал пломбу, но фат в том, что он туда зашел, а дело уже было глубокой осенью, зачем-то передернул затвор, вогнал патрон в ствол и нечаянно произвел выстрел. Пуля несколько раз отрикошетила от стен и ударила боевую ракету, где лежала уже учебная ракета, а за сутки до этого тут была ракета с малым ядерным зарядом. Обшивку не пробила, а сделала вмятину и упала под тележку. Салабон и сам перепугался, и в казарме перепугались, услышав выстрел. Когда прибежали, то у всех волосы встали дыбом. Если бы весь боекомплект жахнул, то от макушки сопки мало бы что осталось, все бы взлетело в поднебесье вместе с дивизионом. Увезли дурака в полк, и мы его больше не видели. А в патруль с тех пор стали ставить только проверенных бойцов, да и на ворота с калиткой повесили замки.
А тут вскоре и весна и дембель. Посадили нас на ГАЗ 66, с тентом,
35
чтоб не запылились и на солнышке не перегрелись и повезли в полк оформлять предписания на проезд по железной дороге в пассажирском поезде. Я на радостях забыл часы в каптерке у старшины, что купил мне отец, и выслал их мне бандеролью. Когда из полка шли на вокзал в количестве роты дембелей со всего, да плюс стройбатовцы присоединились, то чуть не развалили переходной железный мост через железнодорожные пути у вокзала Белогорска. Шагать-то в строю привыкли все в ногу, и получался, за каждым шагом, не слабый толчок ногами сотни бойцов. Мост начал качаться вперед и назад, и хорошо, что сопровождающий нас старлей выкрикнул команду: - Стой! Идти вразнобой! Мост немного подергался и затих.
В вагоне поезда до Новосибирска, я из дембелей ехал один. Видимо отцы-командиры постарались, так нам билеты распродать в поезда, чтоб в одном вагоне не было сослуживцев. Наверное, чтоб на радостях не гуливанили при всем честном народе и не позорили армию. Ехать было скучно. Душу веселило только осознание свободы и встреча с родной семьей. Помню только одного художника, лет тридцати пяти, который сделал с меня маленький портрет карандашом, хотя сходство было не стопроцентным. Я тогда еще и не помышлял о том, что буду сам постигать эту премудрость в статусе художника-любителя, ибо пока моим кредо была одна стезя – художник оформитель.
Приехал домой, а дня через три домой вернулся с отсидки из Куйбышева и отце. Семья была в полном сборе. Странно звучит, но в доме было, на ту пору, два дембеля. Погуливанили дня три и поехал я по родне в Барабинск, в Куйбышев, был в Устьянцево, где родился. Поболтался я так до августа и уехал в Новосибирск, учиться на слесаря сборщика металлоконструкций, ибо в селе Зюзя никаких перспектив я для себя не видел. Токарь был совхозу не нужен, идти гавняные доски в коровник тесать, сам не хотел. А в клубе было скучно. Одноклассники разъехались, а молодых я не знал даже по фамилиям. Так и бродил
36
одиночкой по ночному селу, пока не уехал…


                ВМ Иволин