Такая короткая долгая жизнь. глава 3-4

     Глава 3

     Ехать на дрезине понравилось всем. Не жарко, и вокруг всё не такое, как в деревне, только успевай рассматривать. Особенно Анне понравился сосновый бор. Под соснами чисто, будто вымел кто, и травы почти нет. Между соснами берёзы. Наверное, осенью здесь глаз не отвести. Жёлтые березы и лохматые зелёные сосны. Ей хотелось, чтобы бор не кончался. Пожить в такой красоте. С сожалением вздохнула. Опять пошли нескончаемые поля. Вдали виднелись деревни, созревала чья-то рожь. А чем, они будут кормиться? Она привыкла к крестьянству, к куску хлеба, заработанного тяжким трудом в поле, к овощам, собранным с собственного огорода. Уже сегодня вечером чем она накормит детей?
     Проехали четыре избы обходчиков. У пятой остановились. Убрав с путей дрезину, ждали, пока пройдёт товарняк. Вышла хозяйка, назвалась Тасей. Пригласила пообедать, чем бог послал. Щи были без мяса, просто заправлены луком, пережаренным  с салом. Голодной Анне показалось, что ничего вкуснее она в жизни не ела.
    Пока ждали состав, хозяйка повела Анну показывать своё хозяйство. Увидев не меньше гектара картофельное поле, спросила:
   – Тася, ты не знаешь, у этого бобыля огород есть?
   – Нам всем землицу дают. Хватает. У меня за картошкой и лён, и рожь, правда, немного, но посеяна. Обходчик один жил, как бирюк. Может, и не выращивал ничего. Пойдём, у меня семена не на один год припасены, я с тобой поделюсь.

     Проводив состав, хозяин помог поставить на пути дрезину, а Тася долго махала вслед. Видимо, хозяйке не хватало людского общения. Детей у молодой пары пока не было.
     Анну с детьми высадили прямо у дома. Мужики поспешили на станцию, оформить Данила на работу. Дежурный с полустанка торопился, ему надо было успеть на товарняк. Тот по требованию не останавливался, но притормаживал.
     Не зная, как войдёт в чужой дом, растерянная Анна с детьми пошла по тропинке. Оглядывая своё новое жилище, порадовалась, что все окна целы. Уже дойдя до крыльца и увидев распахнутую настежь дверь, опустилась прямо на грязные ступеньки и дала Розе грудь. Клара ела кусок хлеба, положенный ей в карман доброй Тасей. Ей тоже передался страх матери перед началом новой и непривычной для деревенской женщины жизни. Роза, причмокивая, заснула. Вещи остались у рельсов, поэтому она, не глядя по сторонам, прошла сени и, положив накормленного ребёнка на грубо сколоченную кровать, побежала за узлом, наказав Кларе смотреть за сестрёнкой.
     Когда пришёл со станции Данил, Анна, перемыв  полы и окна, стирала с найденной в бане щелочью пожитки бывшего хозяина. Она всё уже проверила,  найдя в небольшом огороде овощи, сварила суп. Анна радовалась всему, что не смогли унести те, кто сломал замок. Вырытая в огороде яма служила хозяину вместо подполья, и найдя там прошлогоднюю картошку, Анна, сидя на ней, в  последний раз расплакалась о своей прошедшей жизни.
 
     Два года пролетели незаметно. И когда Анна отправилась весной нарвать дикого лука, ничто не предвещало беды. Возвращаясь, она увидела, как по путям идут, увлечённо разговаривая, двое мальчишек с удочками. В догоняющем их паровозе, который, не переставая, подавал гудки, Анне было видно перекошенное лицо  машиниста. Встречный товарняк заглушал гудок, и дети не оборачивались. Последнее, что Анна увидела, это как машинист, заплакав, уронил голову на рычаги. Она не успела выхватить детей у надвигающейся смерти. И погибла вместе с ними.
     Нашёл их на путях Данил, когда возвращался с обхода. Похоронив Анну запил.  В средней полосе России начался голод. Притихшие девочки собирали листья крапивы, заваривали кипятком и хлебали. Кларе, наконец, удалось открыть  тяжёлую крышку ямы на огороде. Картошка и морковка давали хоть какое-то  ощущение сытости. Огород, посаженный Анной, стал зарастать сорняками.   Неизвестно, что было бы с девочками, но приехал машинист задавившего Анну поезда. Приехал не один, с женщиной. Хмельной Данил полез было к нему драться, но женщина оказалась молодой и властной. Встала между ними и сказала:
   – Меня зовут Настя. Брат уговорил помочь тебе с детьми. Ты же понимаешь, что он не виноват. Такую махину не остановишь. Поживу у вас, одному с детьми тебе не справиться. И пьёшь последний день. Тебя собирались уволить. Брат отстоял. Мы с ним на этой станции выросли. Напротив нашего дома родители мальчишек, что поездом зарезало, живут. Он их каждый день видит, ты и представить не можешь, как ему тяжело.
 
     Отец пить перестал. Настя очень скоро стала Кларе с Розой мачехой. Обижать особо не обижала, но как-то вечером дала им корзинку и послала в лес за морковкой. Клара ей говорила, что мама никогда не ходила за морковкой в лес, только за ягодой и грибами. Что им вообще ходить в лес одним запрещено. Но Настя настаивала. Отец был на станции, заступиться за них было некому. Испуганные девочки уже прошли озеро, когда встретили женщину, с полной корзиной грибов.
   – Вы что, заблудились? С кем в лес пришли? Темнеет, домой пора, давайте я вас до дома провожу. Из лесу выйдем, а там дом видно. Вы же дочки обходчика?
   – Да, только нас тетя Настя за морковкой послала. Нам домой без морковки никак нельзя.
   – Вечером? В лес за морковкой? Одних послала? Да что же это такое? Пойдёмте, я вас до дома провожу.
     Зашла одна, попросив девочек побыть немного во дворе. Когда вырастут, Клара с Розой догадаются, что мачеха пыталась от них избавиться. Как в сказке.
     Отец после этого случая всегда спрашивал, где дети. Отношения между Настей и отцом разладились. Когда мачеха была беременная на последнем месяце, Данил попарился в бане, где ему стало плохо, и он кое- как добрался в одном исподнем до кровати. Все думали, что спит, но Данил больше не проснулся. Девочки плакали, будили отца, а Настя смотрела на них и не понимала, чем она их будет кормить?  И ребёнок скоро родится. Данил как обходчик получал паёк, да огород выручал. Как-то жили. Говорят, от голода у многих из зубов кровь идёт, цинга. Молоко всё до капли сдают государству. В деревнях нищенствуют. Кто ещё не вступил в колхоз, продают и убивают скот. Колхозники выходят из колхозов. И те, и другие, оставив дома жён с детьми, уходят из деревень на заработки.

     На второй день после похорон прислали с семьёй нового обходчика. Настю с детьми выгонять сразу не стали, но войдя, новая хозяйка, посмотрев на прижавшихся к Насте девочек, сказала:
   – Неделю так и быть потерплю. Тебе, Настя, брат передал, чтобы домой возвращалась, а этих дедам свези, зачем тебе чужая тягость? Завтра пассажирский поезд, он и на полустанке останавливается, а там пешком до деревни отправишь. Сироты, пусть привыкают. Дорогу у местных спросишь, и пусть идут с богом. Тебе с таким брюхом не дойти.

     Несмотря на то, что Данила проклинали, отец его в деревне пользовался уважением. За строгий взгляд его прозвали Сычом. Женился он еще при помещике. В молодости был красивый, удалой, весёлый. Когда Дуня его полюбила, все отговаривали не ходить замуж в чужую деревню, устанешь воду на хозяйство из-под горы носить. Там на всю деревню один родник. Ничего, справилась, семнадцать душ детей родила. Но не все выжили. А сегодня такое горе случилось. Сгорела изба, одно подворье осталось да баня на задах огорода. Вот в неё старики и стаскивали то, что удалось спасти. Почти слепая баба Дуня вдруг приостановилась, оглядевшись, спросила:
   – Федя,  вроде кто-то плачет. Ты никого не видишь?
   – Нет, не вижу. Может, ребятня играет, да ушибся кто. Давай, не останавливайся, вечер скоро. Надо ещё пожарище залить, вдруг ночью ветер угли раздует. – Но жена пошла к калитке. Открыла и увидела двух девочек – Вы, чьи будете? Ей ответила, крепко прижимая к себе малышку, старшая:
   – Наверное, ничьи. Тётя Настя попросила дяденьку отвезти нас, вот он нас от железки и довёз. Тут остановился, сказал, что здесь наши дедушка с бабушкой живут. Изба сгорела, мы не знаем, куда теперь  идти.
   – Господи помилуй! Родители ваши где?
   – Маму поездом зарезало, папа умер. Нас тётя Настя на полустанок привезла, у неё маленький будет. Сказала,  кормить нас нечем, пусть дедушка с бабушкой кормят.
     Девочка совсем по-взрослому вздохнула и попросилась переночевать. Когда подняла глаза, увидела, что по щекам старой женщины текут слёзы.
   – Сироты вы мои горемычные, я ваша бабушка. Анна ушла и сыночка с собой забрала. Кларочка, что с папой случилось?
   – Пришёл с бани, спать захотел, мы его будили, кушать звали, а тётя Настя сказала, он умер. Теперь его закопали, и мы с Розой никому не нужны. Если вы нас к себе не возьмёте, мы будем по деревням ходить, хлебца просить.
   – Милая моя, сейчас хлебца ни у кого не выпросишь. Людям никакого вознаграждения за работу не дают, все продукты у колхоза забирают. А голодом бесполезно работать никто не хочет. Да что это я вас за калиткой держу? Пойдёмте домой. И, широко открыв калитку, крикнула:
   – Фёдор, иди сюда, к нам Клара с Розой жить приехали.
     Подошёл Фёдор. Ни о чём не спрашивая, обнял девочек и как припечатал:
     – Никаких Клар и Роз, имена не христианские, завтра же окрестим. Будут Тая и Шура.  С утра в церковь пойдём. И вот вам мой сказ: Клара будет Тая, а Роза –  Шура, и чтобы всем в деревне так говорили: Тая и Шура. Сейчас вам в бане угол отведём. Дуня картошку в мундирах на ужин сварила, поедите. А нам работать надо.
 
     Глава 4

     Роза, уставшая за такой длинный день, поев, уснула на брошенном прямо на полке ватнике. А Клара помогала старикам перетаскивать в баню раскиданные по всему огороду, спасённые в спешке вещи.
     Утром пришёл председатель колхоза. Посмотрев на маленькую баньку, сказал:
   – Избу тебе, Фёдор, не осилить. И колхоз помочь не сможет, а вот пристройку к бане, завтра мужиков пришлю. Сделаем засыпушку. Доски старые есть, поставим в два ряда, а между ними землёй забьём. Пол тоже земляной. И про ваших девочек уже вся деревня знает. Может, их в детдом определить?
   – Побойся, Максимыч, бога. Мы с Дуней пока живые, ни в какой детдом внучек не отдадим.
   – Хорошо, тогда, как поеду в район, попробую договориться старшую в интернат устроить. Ехать недалеко, а главное, будет сытая и одетая. В районе семилетка. Закончит, можно на любые курсы поступить. Я туда часто езжу, останавливаюсь в «Доме крестьянина», могу её на каникулы привозить.

     Разбуженная Клара, услышав об интернате, заставила стариков побожиться, что если она уедёт, то Розу в детдом не отдадут.
     Как и сказал Фёдор, утром в церкви сёстрам поменяли имена на Таю и Шуру. В тот же день пришли обещанные работники. Всего за неделю пристроили к бане комнату с земляными стенами и полом. Стены поверх досок замазали глиной, помогли плохо видевшей Дуне побелить. Тая посильно помогала старикам обустраиваться, а осенью уехала в интернат.
     Почти сразу к Дуне с Фёдором гости пожаловали. Хорошо одетые мужчина и женщина. Зашли, поклонились уважительно, сели на предложенные табуретки. Первым заговорил мужчина:
   – Мы вашу девочку видели в деревне. Понравилась. Вы старые, а нам бог детей не дал. Отдайте её нам в дочки.
     Пока ошеломлённые хозяева собирались с мыслями, из-за печки раздались всхлипывания. Забившись в самый угол, Шура плакала. Встав, Фёдор вытащил упирающуюся внучку и взял её на руки. Обхватив деда за шею, она изо всех сил прижалась к нему и горячо зашептала:
   – Дедушка, родненький, не отдавай меня никому. Баба Дуня слепенькая, а я вырасту, скоро вырасту. Во всём тебе помогать буду.
     Крепко обнимая внучку, Фёдор, не раздумывая, ответил:
   – Слышали? Помощница растёт. Вот и пусть растёт. Не собираюсь я свою родную кровиночку никому отдавать.
 
     Шли годы. Приехала работать бухгалтером Тая. Вышла замуж. Шура, похоронив стариков, работала в колхозе. Когда началась война, собрали всех в клубе, и уполномоченный из района сказал, что это ненадолго, больше месяца не продлится. На что Шура громко сказала:
   – Месяц? Смешно. Мне дед рассказывал, как их газами травили, какая у них техника была. А он на двух войнах был, всегда говорил: если доживу и опять с германцами схлестнёмся, как бы третью войну не пришлось ломить.
 
     Уполномоченный уехал утром, а вечером Шуру забрали. Она и опомниться, не успела, как оказалась в теплушке, набитой переселяемыми за Урал немцами. Жили они в России со времён Петра I. Давно обрусели, породнились с местным населением, их происхождение выдавали только фамилии. Поэтому мужчины больше хотели попасть на фронт, защищать свои семьи, землю, на которой рождались  и умирали. А их вместе с семьями везли в неизвестность.

     В Новосибирске вагон с немцами отцепили от состава и угнали в тупик.  Русских заключённых пересадили в другую теплушку, прицепив её к поезду, идущему дальше на восток. Шуре казалось, что она всегда будет слышать стук колёс и никогда никуда не приедет. Спала она прямо на полу, укрывшись бабушкиной старой, но тёплой шалью из собачьей шерсти, когда на какой-то большой станции, дверь со скрипом отошла в сторону на всю ширину. Открывший теплушку военный заорал:
   – Что вы, вашу мать, разлеглись? Встать всем! Ты, ты, ты и ты, выходите! Выбирая, показал рукой на четырех молодых девушек и, записав их фамилии, гаркнул, – что вы, суки, там телитесь? Быстро на выход! 
     Шура, ещё до конца не проснувшись, сонная, шла, подгоняемая конвоирами. Когда подошли к зданию вокзала, прочитала название станции: Красноярск. В дороге кто-то рассказывал, что Красноярск гиблое место. И не дай бог, их там высадят. Холодно, очень холодно. Шура отстранённо слушала про сибирский хиус, ещё не зная, что этот пронизывающий насквозь холодный ветер метёт снег и обжигает. Даже при -15* обмораживает лицо и промораживает всё тело до костей. А на небе в это время сияет поблекшее от мороза солнце. Она вспомнит о хиусе, когда в лесосеке будет срубать ветки с огромных кедров. Будет благословлять свой морок, когда она в каком-то тумане, при аресте, взяла с собой бабушкину шаль. Но она достаточно потёрта, чтобы спасать от пронизывающего насквозь хиуса.  Особенно тяжело работать, когда приходится поворачиваться в сторону реки. Кости на скулах ощутимо мёрзнут, текут слёзы, и лицо обмораживается до неузнаваемости. Пока кожа, как после ожога кипятком, не облезет, женщины радуются, что за неимением зеркал понятия не имеют, как выглядят. Но всё это будет потом.
 
     Девушек привезли на Енисейский причал и поместили  на баржу. К вечеру  загрузили людей, продукты, и судно-тягач медленно потащило её  на север. Очарованная Шура не могла глаз оторвать от живописных проплывающих мимо берегов. Она никогда не видела такого нагромождения скал. Широкой величественной реки. Утром баржа остановилась, и судно-тягач получило неожиданную подмогу. Его соединили с ещё одним толкачом, на котором крупно было написано «Ангара». Рядом курил матрос, и Шура спросила:
   – Нас что, теперь «Ангара» будет тянуть?
   – Нет. Вон видите, впереди камни из воды выступают? Это Казачинский порог. Вдоль реки трос проложен, туер «Ангара» за него цепляется и тянет не только баржи, но и корабли. Там проход всего семьдесят метров. Сейчас пройдём, и скоро Ангара в Енисей впадать будет. Дальше по Ангаре. Там места ещё красивее, в тихую погоду всё в воде отражается: и тайга, и скалы.
     В это время к борту подошла  девушка. Её, видимо, привезли с завербованными. Раньше Шура её не видела. И невольно засмотрелась. Чёрные глаза, опушенные поразительно чёрными и длинными ресницами. Казалось, что в глазах этих пылает пламя. Кожа на лице свежая и гладкая, разрумянившаяся от речного ветра. Девушка, поняв, что её рассматривают, шагнула к Шуре, улыбаясь, спросила:
   – Знакомиться будем? Меня Фаниса зовут. Я на железный рудник завербовалась.
   – Будем. Я Шура, только не знаю, куда еду. Никто не говорит. Жаль будет, если не вместе. Я так устала одна, поговорить не с кем. Даже суда надо мной не было, вот и не знаю, куда везут. Сказали, когда забирали, высылают в Сибирь. Болтаю много.
 
     Фаниса и Шура быстро подружились. Всю оставшуюся дорогу девушки  разговаривали. В ответ на рассказ Шуры Фаниса  рассказала о своём сиротстве:
   – В Сибирь прадеды переехали, я о них мало что знаю. Родилась под Красноярском. Сейчас думаю, что любила одного отца. Кудрявый, высокий, черноглазый. Всегда весёлый, добрый. Красивый. Он извозом занимался. В посёлке лошадей разводили и продавали на рынках в Красноярске. Больше таких лошадей ни у кого не было. Старики рассказывали, что когда революция началась, митрополит московский скрывался недалеко от села, на Богунае. Там в дремучей тайге поставили скит монахи, что бежали от большевиков в Сибирь.
     Речку уже лёд сковал, когда утром в селе увидели спускавшуюся на неё группу из конных офицеров. Кони скользили, больше половины осталось лежать на льду. Колчак торопился в обитель, встретиться с настоятелем, и задерживаться не стал. Просто забрали у справных хозяев понравившихся коней.
     Мужики, жалея скотину, всех вывезли на одеялах. Откормили и вывели единственную в крае породу строевых скакунов. Вот папа и возил с обозами в Красноярск зерно, коней на продажу, кедровый орех. А в тот день метель разыгралась. Никто, кроме него, не рискнул выезжать. Мужики  отговаривали. А отец смеялся, что пока они выедут, он домой вернётся. Рождество с семьёй встретит.
     Неделю мело. Когда первый обоз пошёл в Красноярск, нашли у берега, рядом с селом, вмёрзшие в лёд лошадиные головы. Поодаль лежало несколько мешков с зерном. Отец утонул, пытаясь спасти лошадей и груз. Мне, Шурочка, было всего восемь лет. А мама с хозяйством одна не смогла справляться. Промаялась год и замуж вышла. Пошли у меня сводные братья, сёстры, все мал мала меньше. До Сибири тоже голод докатился. Я с девочками сусликов научилась из нор выливать. Жарили и ели, чаще без соли. А домой приду, мать упрекает, с детьми не помогаю. Отчим косится. А сами бы подумали. Отчим работает, ему есть надо, мать ребёночка грудью кормит, ей тоже голодной быть нельзя. Маленькие голодные плачут. Одной мне кушать не обязательно. Вот и убегала с подружками сусликов ловить. Я до сих пор не знаю, вкусные они или противные, главное, сытные.
     Как-то меня отчим сильно обидел. Поплакала я и решила уйти к отцовой сестре в другую деревню. Пока был жив отец, она приезжала с подарками, улыбалась, обнимала. Казалось, она мне всегда рада. Вот и объявила матери, что ухожу навсегда.
     Шла босиком. Единственные ботинки жалела. Голодная, с израненными ногами  подошла к тётиному дому, надеясь, что меня здесь любят и ждут.  Женщина, шедшая по двору, меня даже не узнала. После гибели отца мы не виделись. Ещё издали закричала:
   – Уходи, мы не подаём. Давай шагай отсюда, мы попрошаек не привечаем.
     Я так растерялась, что не сразу спросила:
   – Ты меня не узнала? Тётя Надя, это же я, Фаниса.
   – Теперь узнала. Только не пойму: ты чего припёрлась?
   – Так не нужна я маме больше, она новому мужу каждый год ребёночка рожает.
   – Вот и водилась бы. Нам самим есть нечего.
     Шура, села я прямо в пыль и расплакалась. Ну, никому я на этом свете не нужна. А тётушка показала себя женщиной властной, жёсткой. Посмотрела как  плачу, и грубо сказала:
   – Будешь у меня в работниках. Коров доить, их у меня две. Пойло намешивать, свиней кормить. Полы мыть, посуду. Готовить, когда я на базар уезжаю. Я скажу что делать. Денег платить не буду, всё-таки не чужая. Спать будешь пока в сенях, там у меня кладовка маленькая есть, освобожу. Если устраивает, проходи.
     Как будто у меня был выбор? До ночи я с её хозяйством так наломалась, что и есть  расхотелось. Наконец, тётя Надя сунула  мне кружку молока, наложила сваренной на утро для свиней холодной картошки в мундирах и отправила  в сени.
     Кладовку она мне освободила, даже старый топчан нашла. Поставила я свой ужин прямо на пол и сразу провалилась в сон. Среди ночи оголодала. Проснулась, съела картошку не очищенной. Молоко оставила на утро. Это потом я поняла, что кормить меня никто не собирается. Стала хитрее. Подою корову и прямо в стайке напьюсь непроцеженного молока. Разминаю в пойло картошку, тоже поем. Иногда и суп у хозяев оставался. Я их так про себя с первого дня называла. А уж когда сама готовила, то наедалась вволю. Хотя они с мужем тоже не барствовали. Все продукты на рынок увозили. Муж в колхозе работал, а у неё справка была, инвалидность первой группы. Она всегда кому-то отдельно продукты увозила. Думаю, за справку платила. Я сначала решила, что она своим  помогает. Две дочки замужем, у них дети. Одеть, обуть надо. Нет, просто жадная. У неё сундук в горнице стоял, в нём отрезами ткани. Это она уже после коллективизации на рынке покупала. Муж тихий, не спорит с тёткой никогда, а вот в колхоз сразу вступил. Я сама слышала, как он ругался, что если бы её послушал, жить им  сейчас в глухой тайге. Всех на прииски ссылали. А тут свой дом. Корову, свиней держать разрешили.
     Единственное, Шура, за что я тётке благодарна: она принимала меня обратно, когда я, потеряв терпение, уходила. Побиралась по деревням. Устав от голода, возвращалась. Ей нравилось, что мне не надо платить. Заставляла делать любую работу. И в деревне уважение. Содержит племянницу, которая то уходит, то возвращается. Все тётку жалели: как только у Нади терпения хватает? 
     Последний раз месяц назад сбежала. Двух мужиков на телеге по дороге встретила. Они меня подвезли. Разговорились. Оказались вербовщиками. Зовут в начинающий строиться посёлок. Там железную руду нашли. Штольня пока разведочная, но железо нужно заводам. Война. Построили по болотам гать, вывозят руду к Ангаре, грузят на баржи в Красноярск. 
     Как до города добралась, рассказывать не буду. Но добралась. Подъёмные дали. Три года отработать надо. Может, понравится, совсем останусь. Посёлок строится. Обещали место в бараке. Повезёт, замуж выйду. Посмотри, какое я себе платье на подъёмные купила. Правда, красивое? И берет, носочки беленькие. Это я видела, так в городе одеваются. Тапочки тряпочные купила. Смотри. Белые, с голубой каёмкой. Пуговица голубая. После смерти папы, мне доставались одни обноски. А сейчас чувствую себя красавицей. – Фаниса, покрутилась перед Шурой, демонстрируя свой великолепный наряд. – И тут же восторженно вскрикнула:
   – Ой! Шура, мы, наверное, приплыли. Посмотри, какой храм на уступе стоит.
     Девушки вглядывались в парившие над Ангарой каменные белоснежные стены, в отливающие золотом купола. Стоящий на палубе шкипер выплюнул в воду окурок и равнодушно сказал:
   – Спас на Ангаре. Его давно ломать начали. В этом году собирались колокола скинуть. Война помешала. Уходите с палубы, скоро причалим.