Огонь

               

                Если бы профессия человека определяла его веру,  геологи–поисковики были бы огнепоклонниками.  Огонь - ДОБРОЕ БОЖЕСТВО, которое спасаетс от холода и сырости, кормит и поит, моет горячей водой, собирает вокруг себя для вечерних бесед и задушевных песен, заставляет задуматься «о вечном», освещает ночную палатку, а иногда, и наготу любимой. Огонь - СУРОВОЕ БОЖЕСТВО, которое затягивает дымом обозримый мир, прекращает работу самолётов и вертолётов, не даёт свободно дышать, а то и сжигает одежду, палатки, калечит людей.  Огонь - НАДМЕННОЕ БОЖЕСТВО, только опытным и умелым позволено вызывать его в дождь и ветер. Неофит может погибнуть, не сумев получить ни тепла, ни света.

     Первое действие геолога, вылезающего утром и палатки, - раздуть вчерашние угли, подбросить дровец, поставить на огонь ведро воды и чайник. Последнее действие геолога, уходящего спать в палатку, - сгрести догорающие головёшки, чтобы своенравное пламя не поползло за пределы кострища.

     На мелкомасштабных работах, когда о печках не могло быть и речи, а в тесные палатки мы уходили только ночью или в сильный дождь, вся жизнь проходила у большого «пионерского» костра. Его разводили в стороне от кухонного, как только кончали развьючивать лошадей или возвращались из маршрута. Чтобы не тратить силы и время на разделку дров, в костёр клали длинные брёвна и хлысту. Когда они перегорали в середине, к центру костра подвигали обе половинки. У костра сушили одежду и обувь, шлихи и геохимические пробы, при свете его дописывали маршруты и доклеивали этикетки на последние образцы, а засидевшиеся попозже непременно кипятили, и не раз, принесённый от кухни чайник. В редкие камеральные дни могли и попеть, если находился запевала; после маршрутов на песни просто не хватало сил.

     На среднемасштабной съёмке, где мы жили посвободнее, большой костёр разжигали не всегда. Мы научились разводить огонь перед входом в палатку. Для этого переднюю её часть ставили не на вертикальный стояк, а на два перекрещивающихся шеста, переднюю же растяжку отклоняли вбок. Возникал широкий треугольный вход в палатку, а перед ним чистая площадка, на которой и разводился костёр. Чтобы огонь горел долго и равномерно, надо поджечь два длинных лежащих рядом бревна. Если же положить на них третье, огонь вспыхнет с утроенной силой. Тепло от костра заметно нагревает палатку. А прямо у входа, где пристраиваются её обитатели, бывает и совсем жарко. И одежда, и шлихи сушились теперь без путаницы, а общение и поздние чаепития происходили не в общей куче, а «по интересам». Когда я работал с женой, на таком костре всегда можно было согреть немного воды для умывания. Из маршрута я обычно приходил раньше и сразу разжигал костёр у палатки, чтобы она могла умыться тёплой водой.

     А потом появились и печки. Сначала в партиях, базовый лагерь которых стоит на одном месте, а потом и при площадной  съёмке - к хорошему привыкаешь быстро. Постепенно сложилась замечательная конструкция лёгких палаточных печек, которые не отягощали ни оленьи караваны, ни резиновые лодки в сплавных маршрутах. На ночь поддувало такой печки прикрывалось, и дрова медленно тлели до самого утра. После холодной ночи можно подбросить дрова, практически не вылезая из спального мешка, а потом подремать ещё полчаса, ощущая, как по палатке медленно разливается благословенное тепло. Теперь уже у печек сушилась одежда, шлихи и пробы, а в дождливые дни уютно шумел чайник.

И всё-таки «пионерские» костры, костры у палаток и «интеллигентные» печки в пантеоне геологов-огнепоклонников  всегда оставались кумирами второго ранга. Верховным божеством, несомненно, был кухонный костёр. Опишу его канонический облик. Костру отдавалось самое ровное, близкое к воде место. Мощный таган опирался на две крестовины из кольев. Казаны, вёдра и чайники висели на металлических крючьях разной  длинны. Над кухней натягивался большой тент, высокий край которого находился прямо над костром, предохраняя от дождя и огонь и кашевара, а нижний край спускался почти до земли. Здесь укладывалось несколько брёвен-слег, на которых размещались вьючные сумы, чтобы не намокли от влажной земли. Мы не брали в поле повариху, всё равно партия почти сразу делилась на отряды. Функции её поочерёдно выполняли временные рабочие, большинство которых овладевало «полевой кулинарией» без труда, да и геологи мои никогда не гнушались помочь дежурному. Собственно, дежурство заключалось лишь в более раннем вставании и приготовлении завтрака. Ужин всегда начинала готовить маршрутная пара, первой вернувшаяся в лагерь.

     Очень часто один из рабочих готовил более охотно и умело - он и начинал дежурить больше других. Обычно такой охотник рано вставать, а потом оставаться с караваном или на лагере, когда другие идут в тяжёлый маршрут, возникал после первой рабочей недели, сполна вкусив и болот, и стланика, и крутых подъёмов. Но были и «идейные служители божества». Опытный таёжник Коля Орлов, с первого же дня кухню брал в свои руки. Тяжёлые маршруты не мешали ему всегда вставать первым и ежедневно готовить завтрак. Родившийся в семье старателей, он хорошо знал, что кухня - это главное. Коля зорко следил, чтобы все продукты лежали на сухих слегах, были укрыты от дождя, каюрских собак и оленей-маньяков, любителей соли. Чтобы ничего не выбрасывалось, не подгорало и не пропадало. На принадлежность Коли к касте браминов - служителей главного божества, указывал половник, который на лагере он всегда носил за поясом. Особенно тяжёлыми для брамина были камеральные дни. При сильной физической усталости многие люди теряют аппетит и живут частично за счёт внутренних ресурсов. После тяжёлого маршрута хочется пить, пить и ещё раз пить. Поэтому, в камеральные дни есть хочется уже через полчаса после завтрака и далее непрерывно. Не успеет Коля перемыть посуду, всё аккуратно сложить и укрыть, как у кухни появляются первые «голодающие», беззастенчиво лезущие под брезент за куском хлеба. Чаще это геологи-женщины. «Чайки! Бакланы! - громко кричит Коля, - да разве вас прокормишь!». Глаза брамина весело блестят - хлеба ему не жалко, но порядок должен быть порядком.

     Особая нагрузка выпадает на кухонный костёр, когда в партии добывают крупного зверя. Дикого оленя-сокжоя, медведя или гиганта лося обычно убивают оленеводы; случается это редко. Такой день, а то и два, обычно объявляется камеральным. Геологи приводят в порядок свои записи, аэрофотоснимки и образцы, а техники и рабочие занимаются дичью. Жарким летом сохранить мясо свежим можно лишь несколько дней, даже при наличии вечной мерзлоты неглубоко подо мхом. Перевозить много мяса караван тоже не в состоянии. Поэтому главной задачей камералки является максимальное его поедание. Особенно мяса с костями, возить которое не рационально совсем.

     Костёр горит почти круглосуточно. Занята вся кухонная посуда. В вёдрах варятся рёбра и грудинка, на сковороде жарится печёнка, в казане томится холодец. Самые стойкие едоки выгребают из костра угли и пристраивают над ними «шампуры» с шашлыком. Коля Орлов, который в обычные дни ест очень мало, теперь наведывается к котлам даже среди ночи; как волк, он запасает калории впрок. Под кустами тут и там спят собаки с огромными животами. Около недели и в маршрутах к обычному хлебу и сахару прибавляется отварное мясо, и даже котлеты.

     Надолго удаётся сохранить лишь мясо, завяленное по эвенкийскому способу. Для этого мякоть, разрезанную на длинные ремни вдоль мышц, вывешивают на ветерок. Недалеко разводят небольшой дымный костерок, чтобы холодный дым отгонял мух. Первые дни такое мясо отличается от свежего лишь примесью дымка, но постепенно оно высыхает и напоминает бастурму, только без соли и перца. Тогда его едят, нарезая тонкими ломтиками поперёк волокон.  У главного костра есть, конечно, свита, и костерки, у которых вялится мясо, и костерки, на которых жарятся лепёшки, либо в печках-чудо выпекается хлеб.

     При работе вдоль трассы БАМ у нас всегда был базовый лагерь с поваром. Шире был ассортимент продуктов; БАМ снабжали даже овощными и фруктовыми консервами, была и картошка. В 1977 году поваром у нас работал дипломированный кулинар Юра Краснов. На БАМ он приехал с комсомольским отрядом, но вскоре оказался на нашем базовом лагере. И на БАМ, и к геологам его привела одна и та же страсть - рыбалка. Для Юры мы построили нечто вроде кухни с «божеством» из дикого камня, покрытым  стандартной двухконфорочной плитой. Плита горела него горела всегда. В жертву божеству он кидал две толстые чурки, которые и тлели потихоньку несколько часов; в любой момент на угли можно было кинуть сухую растопку, и пламя пылало. Особенно помогала Юре эта система, когда на лагерь приземлялись голодные вертолётчики.

     Почему пилоты всегда были голодными, я сейчас объясню. Из Благовещенска, где они постоянно жили с семьями, экипажи прилетали в Тынду на неделю - две. У них было приличное общежитие в посёлке, автобус отвозил их на аэродром Сигикта (18 км), а вечером привозил обратно, но с питанием была катастрофа. В аэропорт они уезжали рано, когда магазины и столовая ещё закрыты, а приезжали поздно, когда они закрыты уже. На Сигикте же не было даже буфета. Хорошо, если по ходу работы ребята приземлялись в какой-нибудь стройотряд, где была кухня с готовым обедом, а время позволяло дойти до неё от места посадки. Неплохо, если среди груза находилось что- либо типа тушёнки и хлеба, и сопровождающий мог выделить им несколько банок. Однако часто не было ни того, ни другого. И вот тут они обнаружили нашу базу вблизи трассы в сорока минутах лёта от Тынды.

     Первый раз гул Ми-8 раздался неожиданно. Солнце клонилось к закату, мы вертолёт не ждали, но летел он слишком низко; обычно вертолёты шли над нами на большой высоте. Крутой разворот, и борт садится на нашу площадку. Не иначе какая-то комиссия. Однако лицо выглянувшего в открывшуюся дверь механика было застенчивым: «Ребята, у вас пожрать чего-нибудь не найдётся?», - закричал он, перекрикивая шум работающего двигателя. Пилоты точно знали, что в Тынде они застанут замки и на столовой, и на всех магазинах. Отказать им было невозможно, хотя я точно знал, что на кухне нет ничего горячего, - мы уже отужинали, а у Юры никогда ничего не оставалось. «Сейчас узнаю», - закричал я и побежал к кухне. Юру  вопрос не обескуражил. «Нет проблем», - ответил он.

     На остановку двигателей, переход через сухую протоку, умывание и усаживание за стол у пилотов ушло не более пятнадцати  минут. Ещё через две минуты им была подана совершенно ресторанная картошка-фри с мясной подливкой, салат балатонский, белый хлеб утренней выпечки с хрустящей корочкой и крепкий чай со сливовым конфитюром. Конечно и мясо, и салат, и конфитюр были из банок, однако картошкой я был поражён не менее пилотов, поскольку рассчитывал максимум на обрыдлую вермишель. Что ещё можно приготовить даже за полчаса? «Картошка-фри самое быстрое блюдо», - ответил Юра на мой молчаливый вопрос. В дальнейшем вертолётчики садились пообедать ещё не раз, и я увидел, как готовится «быстрый обед». Взяв старт, Юра бросал растопку на тлеющие поленья, и тёплая плита мгновенно отзывалась гудением. На плиту ставились чайник и «фритюра» - помятый алюминиевый тазик с подсолнечным маслом: он постоянно стоял в углу, накрытый фанеркой. Пока масло раскалялось (5 минут), повар успевал почистить и нарезать три – четыре картофелины; картошка фри жарится малыми порциями. В следующие 5 минут первая порция румянилась, а вторая чистилась и нарезалась. А пока румянилась вторая порция, Юра разогревал на сковороде тушёнку, добавлял в неё томат, открывал салат и нарезал хлеб. Вот вам и 15 минут. Открыть болгарский конфитюр и заварить чай можно было и позже, пока пилоты уписывали первое блюда.

  А теперь о днях, когда все наши костры и печки уходят на второй план. Это банные дни, они же выходные. Банный костёр пылает на речной косе несколько часов. Для него готовят только сухие дрова, тщательно распиленные и расколотые. Поленья ставят вертикально вокруг каменки - сооружения кубической формы из валунов, и поджигают сразу с четырёх сторон. Пара добровольцев постоянно подбрасывает дрова и готовит арену: заготавливают лапник, сооружают таган, на котором будет греться вода, вяжут веники из берёзы, а глубокой осенью и из ёлки. В приятном ожидании все  - и моржи, которые купаются после каждого маршрута, невзирая на температуру воды, и иногда встречающиеся рабочие-замарашки, которые вообще норовят не мыться от бани до бани. Наконец, раздаётся крик «готово!», и на помывку отправляется первая партия. Догорающие поленья сбрасывают под вёдра с закипающей водой, вокруг каменки заметают угли, расстилают лапник, а затем быстро ставят палатку. Пока её ставят, один истекающий потом доброволец должен находиться внутри палатки и следить, чтобы брезент не прикоснулся к раскалённым камням. Поверх накидывают тент, чтобы медленнее выходил пар. Первый ковш кипятка каменка получает, когда палатка пуста и двери её открыты; с паром вылетает весь пепел и лёгкий мусор.

     Наконец всё готово. Аполлоны сидят внутри на корточках или деревянных чурках с вениками в руках. Дверь палатки закрыта, края привалены камнями. Пар от хорошего ковша горячей воды вздувает крышу палатки пузырём, новички падают животами на лапник, закрывают руками уши и пытаются выползать наружу под дверь. По-другому разве отмоешь пропотевшую в маршрутах братву! Потом, конечно, ныряют в холодную воду, снова парятся и снова ныряют, и пьют холодный чай из фляжки, пока вторая очередь «помывщиков» не заявляет о своих правах.

  Самое маленькое и самое радостное божество, вроде Амура, это костёрчик маршрутный. Обычно геологи садятся пить чай, сделав более половины работы, когда уже ясно, что маршрут точно будет пройден и не придётся ночевать в тайге. Можно немного расслабиться и не очень торопиться. Снять тяжёлые резиновые сапоги, противоэнцефалитную куртку с двойной спинкой и полюбоваться синими далями. Чтобы заварить по кружке крепкого чая, достаточно нескольких сухих веток; котелок можно поставить на два камня. С маршрутным костерком связаны только приятные воспоминания. Именно в эти минуты почему-то замечаешь и хорошую погоду, и красоту пейзажа, испытываешь  приязнь к своему напарнику.

      Каюры-оленеводы к огню относятся сдержанно. Живут они, как и мы, в палатках, но более лёгких. Когда стоим на месте, любят соорудить что-то вроде получума из тонких жердей и куска лёгкого брезента. В его тени постоянно дымится небольшой костерок из поленьев, сложенных звездой. На воткнутом в землю тагане постоянно кипит маленький чайник. Допекается толстая румяная лепёшка, ребром насаженная на оструганную плоскую палочку, вертикально воткнутую в землю у костра. Если надо подбодрить костерок, дымящиеся поленья сдвигают к центру и весёлый огонь не заставляет себя долго ждать.

      Питаются оленеводы очень скромно.  Главный продукт - содовая лепёшка с маслом и крепкий чай с сахаром. Берут также лапшу, белую крупу (рис), пшено, сгущённое молоко. Мясные консервы успехом не пользуются; есть запасы вяленого мяса и всегда можно подстрелить или рябчика, или белку. Осенью 1962 года мы решили продать в посёлке Ципанда излишки продуктов, чтобы не везти их на базу. У нас купили абсолютно всё, кроме мясных консервов. Лишь  один старик, долго изучавший этикетку с головой коровы, наконец, изрёк: «Однако, давай один баноська, надо попробовать».

     Но главная забота каюров - оленьи дымокуры. Несколько небольших костерков звездой зажигают, на влажном подболоченном месте, чтобы огонь не мог распространиться. Сверху кладут гнилушки из пней, либо влажный мох, дающие хороший дым. Вокруг каждого из них сооружают высокие пирамидки из тонких жердей, ограждающие огонь от оленей. Таёжный гнус и слепни отравляют жизнь всем живым существам, но беззащитные олени, в отличие от коров и лошадей не имеющие даже длинного хвоста, страдают от них больше всех. Единственное их спасение - дымокуры, и они часами стоят в облаке дыма, совсем не боясь огня, тесно прижавшись  друг к другу; лишь крайние, время от времени, делают попытку пробиться ближе к дыму. Но кушать хочется тоже. Когда нарастающий голод побеждает страх перед гнусом, всё стадо вдруг срывается с места и быстро движется по кустам, на ходу хватая мох, ветки карликовой берёзки и другой корм. Описав большой круг, стадо вновь утыкается в спасительный дымокур.  В основном же, кормятся олени ночью, когда пропадают слепни и спадает активность комаров. Но уже ранним утром все дымокуры должны работать, иначе вьючить будет некого.

     Каюрские и геологические собаки тоже привыкают к огню; некоторые даже укладываются подремать вблизи костра. А каюрская лайка, которую мы прозвали «Микадо», могла бы потягаться с факирами, ходящими босыми по углям. А дело было так. Геологическим молотком я убил дикушу. Дикуша или коряга заметно крупнее рябчика. Она совсем не боится людей. Взлетевший выводок рассаживается на ветвях ближайшего дерева и внимательно провожает взглядами каждый пролетающий мимо камень, если наши молодые рабочие пытаются сбить птиц. Охотники считают, что человеку с оружием стрелять в дикушу стыдно. Но я был без оружия, птица скакала по земле всего в пяти метрах, да и дела с продуктами у нас обстояли неважно. Одним словом, поздно вечером дикуша уже варилась в нашем казане, честно разрезанная на четыре куска по числу едоков. И наш пудель Лорд, и Микадо жались к костру то ли от ночной прохлады, то ли в надежде на свою долю косточек. Неожиданно рабочий Валера воскликнул: «Смотрите, Микадо совсем ошалел – угли ест!». Действительно, в наступивших сумерках лайка что-то выгребала из слабо горевшего костра  и громко хрустела. Мы посмеялись, прогнали собаку и начали разливать деликатесный бульон. Но кусков мяса оказалось только три. Большая порция, состоявшая из крыльев и спины, бесследно исчезла. Только теперь мы поняли, что кусок этот, включавший лёгкие и поэтому плававший на поверхности, прямо из кипящего котла вытащил бесстрашный Микадо. Схватив зубами горячий кусок, он, конечно, не удержал его и уронил на край костра, а потом выгребал лапой и хрустел. Мы долго смеялись, а пса даже не стали ругать.

     Вот такое оно наше геологическое божество;  вот так оно нас греет, сушит, кормит и моет, а вечерами даёт отдохнуть, вспомнить о доме, погрустить и «подумать о вечном».

     А как же «гнев божий»?  Бывает и гнев, и по большей части он справедлив. В 1962 году мой отряд возвращался из многодневного маршрута в посёлок Ципанда. Последний раз мы заночевали в восьми километрах от посёлка и на следующий день к обеду были на месте. Неожиданно к нам подошёл председатель сельсовета, что звучит странно, поскольку в посёлке было всего два десятка жителей. «Однако, пожар», - сказал он, указывая рукой на север, откуда мы только что явились, - «тушить пойдём, помогать надо». Я посмотрел в указанном направлении. За горой, прямо над местом нашей ночёвки стоял вертикальный столб дыма. По лицу председателя было ясно, что наша вина в поджоге ему очевидна. Однако, он не обвинял и не ругал нас, лишь просил о помощи.

     Через полтора часа всё трудоспособное население посёлка - шесть эвенков, два наших каюра и мы впятером были на месте пожара. Ведь горел единственный близкий к посёлку богатый ягельник - лучшее зимнее пастбище. Картина возникновения пожара оказалась ясной. Наши дымокуры располагались, как всегда, на низком месте между ручьём и хорошо выбитой тропой. Понадеявшись, что торная тропа хороший "противопожарный ров", оленеводы не залили огонь водой, а потушили его «всухую». Было прекрасно видно, как оставшийся под корнем тлеющий огонёк около двадцати метров полз от кочки к кочке, не в силах преодолеть «рва». Наконец, он дополз до сушины, лежавшей поперёк тропы. Это была катастрофа. За тропой начинался склон, покрытый сосновым лесом и сухим белым ягелем. Уже выгорел участок периметром около двух километров. К счастью, погода стояла безветренная, и огонь шёл низом. Горел ягель, кусты ольхи, багульника, хвойная подстилка и сушины, как лежащие на земле, так и стоящие вертикально.

 Мы взялись за дело рьяно, но довольно бестолково. Шли вдоль края гари, тлеющий мох затаптывали ногами, открытое пламя сбивали пучками ольховых веток, не толстые горящие с одного края стволы забрасывали внутрь пожара. Однако успехи наши были иллюзорны - пока мы «побеждали» на одном участке, огонь отвоёвывал новые плацдармы на другом. Тем более, что сильный жар и дым не везде позволяли подойти близко к огню. Но вскоре мы переняли у эвенков удивительный метод тушения огня - «встречный пал». Чтобы горящую тайгу потушить, её надо поджечь рядом. Над горящей тайгой возникает мощный восходящий столб горячего воздуха. На его место устремляются свежие воздушные потоки. В любой точке вокруг пожара тяга, и довольно сильная, направлена в сторону огня. Если поджечь мох и хвою в нескольких метрах (насколько позволяет жар) от горящей тайги, огонь распространяется во все стороны, но благодаря этой тяге, в сторону пожара он движется очень активно, а от пожара - медленно и вяло. Ничего не стоит загасить этот внешний край и наблюдать, как внутренний край всё быстрее движется к основному пожару а, соединившись с ним, вспыхивает последний раз и гаснет. Остаётся узкая выжженная полоса, по которой огонь уже не пойдёт. Теперь мы быстро передвигались вдоль края пожара с пучками горящих сухих веток, поджигали мох, гасили внешний край, а новые ветки зажигали от самого пожара. С наступлением темноты огонь был локализован.

     Я прекрасно понимал, что бог огня только припугнул нас за халатность, не дав разгуляться ветру. В последующие годы, покидая стоянки, я всегда проверял не только свои костры, но и дымокуры оленеводов.

     Более жестоко огонь наказывает геологов, когда они теряют бдительность в собственном доме - на лагере. Я не знаю долго работавших геологов-полевиков, у которых ни разу не горела  бы палатка. У меня первый пожар случился в 1982 году в предгорьях Станового хребта. На базе партии я жил с радистом Юрой Малиновским  в четырёхместной «штабной» палатке с печкой. Все геологи были в «выкидушках», Юру я отпустил побродить с ружъём, а сам, прервав вычерчивание карты, отправился описывать обнажение метрах в ста от лагеря. Был прохладный осенний день, и печка в палатке слабо горела, как горела она десятки раз. Недалеко от печки, как всегда, лежали запасы дров, над ней, как всегда, что-то сушилось. Всё было как всегда. Неожиданно со стороны лагеря я услышал выстрел, затем второй. Первая мысль: «пришли эвенки и дают о себе знать» посетила меня уже на бегу. Но это были не эвенки. В полной тишине догорала наша палатка. В тлевшем вьючном ящике, стоявшем рядом с печкой, взрывались карабинные патроны.

     Пожар я потушил без особого труда, но потери были нешуточные. Вышла из строя рация. Обгорело снаряжение, личные вещи и некоторые рабочие материалы, аэрофотоснимки и карты. Практически все их можно было восстановить. Но полностью сгорел один планшет секретной топографической карты. О последствиях, которые влечёт за собой такая утрата, рассказывали самые страшные байки; в некоторых виновники даже получали лагерный срок. В арест и срок я, конечно, не варил, но изрядно волновался, когда по возвращении в Тынду шёл в местное отделение КГБ получать визу на акт списания карты.

     КГБ меня поразил. В заштатной далёкой от всех границ и «шпионов» Тынде, где и гостиница, и больница, и райисполком, и аэропорт имели вид бараков, а современное строительство только начиналось, отделение КГБ имело вид дворца Синей Бороды. Глухой бетонный забор окружал просторную площадь на окраине посёлка. Внутри - двухэтажное бетонное здание, бетонный гараж, автономная котельная и какой-то  подземный «каземат», на поверхности обозначенный искусственным холмом с вентиляционной трубой. На крыше гигантская антенна - самая большая в посёлке. Дверь в здание без ручки, только кнопка переговорного устройства, которому я и изложил цель своего прихода. Разговор с сотрудником происходил в полупустой комнатушке - стол, два стула и торговые весы на столе. Почему-то представилось, как чекисты принимают здесь стукачей. А что взвешивают?

     Я рассказал молодому спортивному брюнету о пожаре, а затем робко объяснил, что наши секретные карты уже лет десять ни для кого не являются секретом. Любую из них можно спокойно нарисовать по космофотоснимкам, которые у американцев никак не хуже наших. Он со мной согласился, а затем, пристально глядя в глаза, заявил: «Сама карта, конечно, не секретна, но я же не знаю, что у вас было на ней нарисовано. Может быть склад строительной взрывчатки или мост?». Пришлось долго объяснять, что планшет расположен далеко от БАМа, на нём нет ни жилья, ни дорог, ни даже приличной речки, и это легко проверить. В конце концов, инцидент был улажен, и я отделался постановкой «на вид» в большом осеннем приказе, где получили по заслугам все злоумышленники, что-либо натворившие в полевом сезоне.

     Второй раз палатка горела в 1988 году на Камчатке. В тот день в жилище нашем сушились шлихи и пробы, стояло ведро с дрожжевым тестом для хлеба и поэтому слабо горела печка. Погода была безветренной, и дополнительный тент, который в последние годы мы всегда растягивали над палаткой, с одного угла, был отвязан и закинут на противоположную сторону. В лагере находилась студентка Зоя, и поэтому мы спокойно отправились в маршрут. Однако океан был рядом и через пару часов, когда Зоя находилась у ручья, неожиданный порыв ветра перекинул отвязанный край тента на печную трубу. Натянутая палатка горит как порох, и когда Зоя прибежала от ручья, потушить её было уже нельзя. Девушка  обожгла руки, но спасла двухмесячного щенка Вилю, рацию, спецчасть и много личных вещей. Обгорели спальные мешки, рюкзаки с одеждой и, самое главное, трубка от рации, лежавшая в кармане палатки. Выйти на связь мы больше не могли. К счастью, начальник нашей елизовской базы сумел разыскать пилота МИ-8, который забрасывал отряд на точку. Через три дня его вертолёт покружил над нашим лагерем, убедился, что все живы и зафиксировал след сгоревшей палатки, который объяснял причину радиомолчания. В заранее оговоренный срок он же и вывез нас в Елизово.

     Самый страшный гнев огня с человеческими жертвами, к счастью, обошел меня стороной, хотя однажды и подошёл вплотную. О слабости эвенков к спиртному я мог бы рассказать немало баек. Летом у меня в партии всегда был сухой закон, но было много сахара и дрожжей, и ухо надо было держать востро. К чести каюров, из вьюков ни сахар, ни дрожжи никогда не пропадали, хотя оленеводы подолгу оставались наедине с таким привлекательным грузом. Зато, получая у меня продукты, некоторые из них явно завышали свои потребности в углеводах, а на вопрос: «зачем дрожжи?», - отвечали, лукаво улыбаясь: «хлеб, однако, буду печь». Лишнего сахара я старался не давать, но молодой каюр Витя ухитрился таки сэкономить и в конце сезона поставил пластмассовую канистрочку браги, которую скрывал от нас в своих вещах. Оставшись на несколько дней один в лагере, он распил свою брагу и заснул у костра, плотно запахнув телогрейку. Вата не горит открытым пламенем, а лишь тлеет, но температура горения огромна. Удивительно, как парень сразу не проснулся; судя по величине и глубине ожога, хмельной сон был подобен коме. Ещё более удивительно, что двое суток он превозмогал страшную боль и не решался рассказать нам о произошедшем.  Наконец, рассказал геологу Люсе Фоничевой. От увиденного Люся сама чуть не впала в кому и забила тревогу. Вызвали санрейс. Как сказали позднее врачи тындинской больницы, парень выжил чудом, уже начиналась гангрена.

      Не буду заканчивать рассказ ожогами и больницами. Лучше дам инструкцию новичкам-прозелитам как разводить костёр. Дело это кажется таким простым, когда смотришь на эвенков-оленеводов. Вот несколько дней льёт холодный осенний дождь. Кажется, что влагой наполнен весь мир. Намокла сухая трава и хвоя, упругим как резина стал обычно хрустящий ягель, его можно отжимать; падают капли с ещё недавно сухих веток. Внезапно дождь прекращается, и мы решаем перебазировать лагерь, время поджимает. Однако хляби небесные отдыхают недолго, и к намеченной стоянке мы подходим насквозь мокрые, замёрзшие; скрюченные пальцы не могут развязать узел и не держат топор. Помогаем каюрам сбросить вьюки на мокрый мох, всё равно сумы мокрые, и начинаем извлекать топоры. Отвлекает запах дыма - у оленеводов уже горит костёр. Кажется, они могут извлечь огонь прямо из воды. От ручья уже идёт худенькая каюрша Мотя, на плече длинный ствол сухой ёлки, топорик воткнут в толстый его конец. Походка лёгкая, не очень стройные ноги пружинят. Будет делать дымокуры для оленей.

     У нас тоже немалый опыт по части костров, хотя виртуозность эвенков продолжает удивлять. При затяжных дождях единственным сухим топливом является сердцевина вертикально стоящих сушин, которую каюры извлекают точными ударами своих лёгких острых топориков. Несколькими движениями идеально наточенного самодельного ножа, всегда висящего на поясе, получают тонкую сухую стружку, привычно прикрывая её от дождя своим телом. Теперь нужна только одна спичка. Если нет топора, можно поискать растопку на земле около ствола ели - только она обладает свойствами зонта и отводит дождевые капли от своего ствола. А может быть, вам повезёт, и вы найдёте вблизи берёзу.

     И всё-таки, даже опытным «жрецам», которые с огнём «на ты», я рекомендую носить берёзу с собой - маленький скруток сухой берёсты в кармане рюкзака не делает его тяжелее.