Одиночный трамвай номер пять

Г.Т. Саликов

ОДИНОЧНЫЙ ТРАМВАЙ НОМЕР ПЯТЬ

Сегодня и совершенно по неотложному делу мне выпала надобность ехать в пятом трамвае, что доводится весьма нечасто.

Всегдашний пятый трамвай — двухвагонный. Ещё шестой, сороковой, восемнадцатый. Также снуют поодаль похожие трамваи: пятнадцатый с двадцать шестым. Двухвагонные. А вот первый, тридцать третий, одиннадцатый или, скажем, сорок второй, — те по обычаю все одиночные. Исключительно лишь они.
И по обычаю приходится подолгу ждать тот трамвай, что необходим немедленно и теперь, тогда как ненужные номера идут один за другим. Это на Васильевском острове.
Пятый подошёл сразу.
Одиночный.
Народу поднялось немного, хоть и у метро.

Будь у меня свежие талоны, ничего бы не случилось. Но они кончились ещё вчера, а сегодня я уже успел дважды поездить, используя последний вчерашний. Заставил себя пройти до водителя и купить новые талоны. Вагоновожатый обычно сидит впереди вагона. В этом пятом он тоже сидел впереди. И вот, взяв талонную ленточку в голове вагона, я, стоя лицом к остальным пассажирам, по обыкновению, начал складывать её в гармошку. И заодно окидывал взглядом незнакомые лица.
 Одно из них меня привлекло. Оно в ту пору опускалось, потому что его обладательница садилась на свободное сиденье. Прочих незанятых мест оставалось довольно много, но я завладел одним единственным здесь же, в голове вагона. Оно выставлено повыше всех, и навстречу всем остальным. Сел и принялся разглядывать лицо. Ну, не так уж откровенно уставился, а мельком: то прямо, то будто на иное место сбоку или за окном. Лишь вынужденная суетливость немного утомляла.
Поначалу оно показалось некрасивым. Потом стало вроде симпатичным. Чем симпатичным — не угадать. Но — грубым. Это, впрочем, скажет кто другой. Многие иные граждане скажут, что все черты наблюдаемого мною лица явно грубы и не отёсаны. Пусть. Мне же лицо, несомненно, симпатично. Почему?

Я продолжал смотреть, чтобы ответить на свой вопрос.

Ехали от остановки к остановке. Я вглядывался в загадку на человеческом облике, уже почти не отводя взора. Прочь, всякая там деликатность, вызывающая одну лишь суетливость. Только иногда опускал веки. Лицо постепенно из симпатичного переходило в красивое. С каждым новым продолжительным взглядом обнаруживалась в нём новая красота. Что за красота? Чем её объяснить, описать? Знаете, не отчуждённая она, не объективная, выражаясь по-научному, а будто лично своя. Непонятно, да? Поясню. Если сказать поточнее — красота выказывалась только для меня и направлялась исключительно в мою сторону. Да, она исходила лично ко мне, и лицо её становилось однозначно близким.
 
Близость росла. Добавлялась красота.

Волосы тёмно-русые, слегка завитые и свободно убранные. В ухе видна одна свободная дырочка в середине мочки, а чуть выше неё, во второй дырочке сидела маленькая серьга. Нос, — не то, чтобы с горбинкой, но и не слишком похож на орлиный. Скорее, — то и другое, но небольшое: горбинка и сам нос. Дольки губ великоватые, но светлые, кругло очерченные. Средоточие сомкнутости всех долек создаёт звездообразную точечку. Глаза не выдаются особенностями. Ресницы недлинные, брови невыразительные. Просто живые глаза, как у любого живого существа: без видимой глубины и очарования.
 
И поверхность воды над самой глубокой в мире Марианской впадиной в Тихом океане — просто водная поверхность. И всеобъемлющее небо — просто в вышине.

Платье на ней тоже простое, но застёгивалось особенно — углом к плечу. Пригоже. Всё остальное тело, что ниже плеч, сокрыто спинкой переднего сидения. Да и ладно. Лицо. Можно сказать иначе: обличье. Ему любой вид остальной фигуры — ни достоинство, ни помеха.

Надвигалась остановка, где мне придётся выходить. Кто выйдет раньше?
Я — раньше.
 
Медленно иду по улице. Трамвай ускоренно меня обгоняет. В окошке — лицо. Сначала в три четверти, потом в профиль, потом в убегающий профиль. В уезжающем трамвае.
Всё.

Пропал только-только начинающий наполняться обилием черт некий привлекательный портрет. Исчез там, в одиночном трамвае номер пять. Но воображение уверенно ухватывало тот образ и пыталось чем-то завершить его до полной ясности.
 
И завершило. Почти внезапно. Я понял, кто она, та пассажирка одиночного пятого трамвая. Не узнал, не вспомнил, а понял. Пусть и не так, чтобы понял, а лишь предположил. Догадался. Но и догадка мне показалась вполне убедительной. Не поверите. Это была, конечно же, человеческая особа, женская, живая. Но. В ней, по-видимому, будто у себя дома, обитало то, что с уверенностью дозволительно назвать очевидной правдой. Её лицо, — образ и подобие правды. Оно явилось её настоящим живым воплощением. Такая вот догадка, ставшая основательностью. Экое открытие, — опять скажет кто другой. Вечно эти выдумщики воображают в женщинах что-то невозможное по сути своей, да находят там вообще обыкновенную небывальщину. Чушь, да и только. И потом, извините, что за портрет правды высветился в ней? Чем он вышел выдающимся? Правды чего? Не знаю, — отвечу я. Просто правда. Обычная. Простецкая.

Случается порой некое неуловимое ощущение. Или состояние. Оно как раз и помогает совершенно безошибочно определять показанное вдруг событие. Смотришь и видишь: перед тобой истина. Я вдруг вспомнил  смешное, но модное нынче слово “информация”. Вот-вот. Информацией тут и не пахнет. Ноль. Ни одной её “биты” не пробилось на поверхность логического аппарата. Поэтому и доказывать нечего. Есть лишь образ на уровне ощущения. И, по существу, неуловимого. Надо сказать, что обычно он и не пытается проступать изнутри окружающей нас природы, а, тем более, никогда в людях. Обычно проступает меж нас что угодно, кроме правды. И мы к тому давно привыкли. Хотя, мы знаем о существовании попыток некоторых творческих личностей запечатлеть тот образ в живописных произведениях. Например, есть великолепная «аллегория правды», прописанная гением Боттичелли в целой серии картин. Помните? Да. Аллегория. Она, конечно же, хороша, но то — искусство, и живым человеком стать не способна. А тут глядите — законная обитель правды. И не только обитель, а, собственно, её полнота. Не аллегория. Человек не бывает аллегорией чего-либо иного.

Что касается красоты, сознательно или интуитивно мною замечаемой, она внешне здесь не проявляется. Более того, по замечанию кого-нибудь из тех же назойливых пассажиров трамвая, — тут чересчур заметна всё та же грубость и неотёсанность. Но, по мере сближения с ней взгляда, не искажённого всякого рода хитросплетениями вездесущей “информации”, а ещё и по мере её усвоения чутким сознанием, где пока полно свободного места, и где могут беспечно располагаться вольно входящие туда мысли, — по такой вот мере, черты её неизменно преисполняются именно красотой. Не чарующей, нет. Действительно простой. Той, что искренне и непосредственно даёт вам, в конце концов, право влюбиться в неё.
 
Я, воспользовавшись ниспосланным правом, шёл, охваченный чувством влюблённости, хорошо знакомым любому человеку. Это когда дыхание становится настолько растущим, что сами лёгкие превращаются в душу, а самый воздух — в Дух, и Его не хватает душе. И то, во что превращается физическое сердце-насос, начинает сильно колотиться — от недостатка духовного кислорода. Я проводил взглядом уже скрывающийся за поворотом трамвай и его случайное содержимое, понимая, что оно и есть главное.

А главнее всего в пережитой мной истории то, что лицо, ставшее мне близким и бесценным, я больше никогда не увижу.

Но теперь я особо приметил для себя и пятый трамвай. Приметил, будто некоего старинного знакомца, хоть обычно и не езжу в нём. А если он одиночный, то...

Одиночных пятых трамваев не бывает.

1 июня 1986 года. С-Петербург