Херманн Хессе. Сиддартха. Гл. 2 У саман

       К вечеру того же дня они нагнали аскетов, тех тощих, иссохших саман, и попросились к ним в послушные спутники. Их приняли. Свои одежды Сиддартха отдал по пути бедному брахману на дороге. Сам носил теперь только повязку на бёдрах да землистого цвета накидку без шва. Ел раз на дню и никогда варёного. Он постился пятнадцать дней. Постился двадцать восемь дней. Плоть сбежала с ног и лица. Горячие видения мерцали в его увеличившихся глазах, длинно отросли на усыхающих пальцах ногти, подбородок покрылся ломкой сухой бородой. Взгляд его холодно застывал при встрече с женщиной, губы презрительно кривились, когда проходил через города с нарядно одетыми людьми. Торговали торговцы, направлялись на охоту владыки, родственники оплакивали умерших, предлагали себя потаскухи, лекари выхаживали больных, жрецы назначали дни для посева, любили и обнимались влюблённые, матери кормили младенцев, и всё это не стоило взгляда его глаз, всё лгало, всё смердело, всё смердело ложью, рядилось под смысл, и счастье, и красоту и было лишь не сознающимся в том разложением. Горек был вкус мира. Мучением была жизнь.
      Одна цель стояла перед Сиддартхой, единственная - стать пустым. Свободным от жажды, свободным от желания, свободным от мечты и от грёзы, свободным от радости и от страдания - пустым. Отмереть от себя самого, перестать быть я, найти с опорожнённым сердцем покой, в сознании, отрешённом от я, быть открытым чуду - такова была его цель. Когда преодолено будет и умрёт всякое я, когда умолкнет всякая страсть и влечение в сердце, тогда должно проснуться последнее, внутреннейшее в глубине существа, то, что уже больше не я, - великая тайна.
      Сиддартха молча стоял под палящим отвесным зноем, горя в огне боли, горя огнём жажды, стоял до тех пор, пока не уходило и чувство боли, и жажда. Молча стоял, когда наступало время дождей. Струясь из намокших волос, вода стекала по его закоченелым плечам, по закоченелым бокам и ногам, а истязающий тело стоял, пока не переставали зябнуть и плечи, и ноги, пока они не смолкали, не затихали. Молча сидел, скрестив ноги, в колючей заросли перевитых лиан, горящая кожа сочилась кровью, саднили и гноились нарывы, а Сиддартха был непреклонен, был недвижим, пока не прекращала течь кровь, пока не переставало колоть, не переставало гореть.
      Сиддартха сидел распрямясь и учился беречь дыхание, учился обходиться немногим дыханием, учился останавливать дыхание. Он учился, начиная с дыхания, успокаивать биение сердца, учился замедлять биение сердца, от удара к удару, пока не раздавались лишь редкие, пока не пропадали почти совсем и они.
      Наставляемый старшим саманой, Сиддартха учился преодолению личности, упражнялся в самоотрешении по новым, саманским, правилам. Пролетала над бамбуковым лесом цапля - и Сиддартха вбирал её в свою душу, летел над лесами и над горами, был цаплей, заглатывал пойманных рыб, голодал голодом цапли, разговаривал цапельим криком, умирал смертью цапли.  Мёртвый шакал лежал на песке побережья, и душа Сиддартхи забиралась в труп, была мёртвым шакалом, валялась на морском берегу, вспухала, смердела, разлагалась, её потрошили гиены, стервятники сдирали с неё шкуру, она обращалась в скелет, обращалась в прах, уносилась с ветром в поля. И душа Сиддартхи возвращалась назад, умерев, истлев и распавшись, развеявшись пылью, вкусив тёмного хмеля в круговороте существований, и с новою жаждой, упрямо, точно охотник, подстерегала ту щель, где бы ей вырваться из круговорота, где брало бы начало прекращение всех причин, воцарялась бесстраданная вечность. Он убивал свои чувства, убивал воспоминание, выскальзывал из своего я в тысячу ему чужих воплощений, был зверем, падалью, камнем, древесным обломком, водой и, всякий раз пробуждаясь, опять находил себя, при свете ли солнца или луны, и снова был я, катился в волне круговорота, чувствовал жажду, преодолевал эту жажду, чувствовал новую жажду.
      Многому научился он у саман, многими путями научился избавляться от я. Проходил путём расторжения я через боль, через добровольное претерпевание и преодоление боли, голода, жажды, усталости. Проходил путём расторжения я в медитации, в мысленном опорожнении сознания от всех и всяческих представлений. Выучился ходить этими и иными путями, тысячекратно сбрасывал своё я, часами и целыми днями пребывая в не-я. Но хоть и вели эти пути от я прочь, конец их всегда приводил назад к я. Убегал ли Сиддартха тысячекратно от этого Я, пребывая в ничто, пребывая в животном, в камне, - не миновать было возврата, не уклониться от часа, когда он себя находил опять, в свете ли солнца или луны, в тени или под дождём, и опять был я, был Сиддартхой, и опять терпел муку навязанного круговорота.
      Рядом с ним жил Говинда, его тень, проходил с ним одними путями, подвергал себя тем же испытаниям. Они редко говорили о чём-то, чего не требовали дела их подвижничества и постоянные упражнения. Время от времени отправлялись вдвоём за подаянием по деревням, собирая пропитание для себя и наставников.
       - Как ты полагаешь, Говинда. - заговорил в один из таких выходов за подаянием Сиддартха, - как ты полагаешь, продвинулись мы вперёд? Достигли каких-то целей?
      Ответил Говинда:
      - Мы научились, и мы учимся дальше. Ты станешь великим саманой, Сиддартха. Быстро даётся тебе всякое упражнение. Старые саманы не раз бывали удивлены. Ты станешь святым, о Сиддартха!
      Сказал Сиддартха:
      - Что-то мне так не кажется, друг. То, чему я успел выучиться у саман, всему этому, о Говинда, я  мог бы научиться и проще, и быстрее. В любой из питейных какого-нибудь квартала блудниц, мой друг, среди возчиков да игроков в кости, я мог бы научиться тому же.
      Сказал Говинда:
      - Сиддартха, видно, потешается надо мной. Да как бы ты мог научиться там, среди этих несчастных, отрешению, как бы научился ты удержанию дыхания, нечувствительности к голоду, к боли?
       И Сиддартха негромко сказал, будто говоря сам с собой:
      - Что есть отрешение? Что такое покидание тела? Что такое обхождение без пищи? Что такое удержание дыхания? Всё это побег от владычества я, краткое избавление от мучительной самости, непродолжительное оглушение, бегство от боли и бессмысленности жизни. То же самое бегство, то же краткое оглушение находит на постоялом дворе погонщик волов, осушив несколько чашек с перебродившим молоком кокосов или рисовым вином. Тогда он больше не ощущает своей самости, не чувствует больше страдания жизни, находит себе недолгое забвение. Находит, подрёмывая над чашкой с вином, то же самое, что находят Сиддартха с Говиндой, сбежав после долгих упражнений от своего тела, пребывая в не-я. Только и всего, мой Говинда.
      Сказал Говинда:
      - Ты говоришь так, о друг, а ведь знаешь при этом, что Сиддартха не погонщик волов, а самана - не выпивоха. Может, пьяница и находит забвение, может, и находит ненадолго прибежище и передышку, но он возвращается из грёзы и видит, что всё осталось как было, он приходит обратно не помудрев, не собрав познаний, не поднявшись выше, на другие ступени.
      И Сиддартха сказал с усмешкой:
      - Чего не знаю, того не знаю, мне не доводилось быть пьяницей. Но что я, Сиддартха, во всех своих упражнениях и отрешениях нахожу всего лишь недолгое забвение и так же далёк от мудрости, от освобождения, как дитя в материнском чреве, это я знаю, Говинда, это я знаю.
      И в другой раз, когда Сиддартха с Говиндой вышли из леса за подаянием, чтобы собрать по деревне немного пищи для братьев своих и наставников, Сиддартха снова заговорил и спросил:
      - Что скажешь ты, о Говинда? Как по-твоему, мы на верном пути? Приближаемся, думаешь, к знанию? Приближаемся к освобождению? А не ходим ли мы по кругу - мы, замышлявшие вырваться из круговорота?
      Сказал Говинда:
      - Мы многому научились, Сиддартха, много ещё остаётся узнать, многому научиться. Мы не ходим по кругу, мы поднимаемся выше, круг идёт по спирали, и на несколько ступеней мы уже поднялись.
      Отвечал Сиддартха:
      - А сколько, ты думаешь, лет старейшему из наших саман, нашему почитаемому учителю?
      Сказал Говинда:
      - Да лет шестьдесят ему, наверное, будет, нашему старейшему.
      И Сиддартха:
      - Он дожил до шестидесяти лет и не достиг нирваны. И доживёт до семидесяти, и до восьмидесяти, а ты да я - мы тоже будем такими же старцами, и будем упражняться, и будем поститься, и предаваться медитациям, - нирваны, однако, нам не достигнуть, ни ему, ни нам. О Говинда, сдаётся мне, что из всех саман, сколько есть, ни одному, ни единому нирваны, может быть, не достигнуть. Мы находим себе утешение, находим забвение, мы овладеваем искусствами, которыми сами же себя и морочим. А вот главнейшего, дороги дорог, нам не сыскать.
      - Прошу тебя, Сиддартха! - взмолился Говинда. - Не говори ты столь ужасных, пугающих слов! Да как же возможно, чтобы из стольких учёных мужей, из стольких брахманов, из стольких суровых и достойных саман, стольких взыскующих, подвизающихся, стольких усердных и ревностных, из стольких святых людей - и ни единый не нашёл бы той дороги дорог?
      Но Сиддартха, голосом, в котором было столько же грусти, сколько насмешки, тихим, немного грустным, немного насмешливым голосом отвечал:
      - Скоро, Говинда, твой друг оставит тропу саман, по которой так долго шёл вместе с тобой. Жажда томит меня, о Говинда, и на длинном саманском пути моя жажда не стала меньше. Всегда-то вожделел я познания, всегда был полон вопросов. Год за годом расспрашивал я брахманов, год за годом вопрошал я священные Веды, и я расспрашивал благочестивых саман. Год за годом. Нверное, о Говинда, я мог бы с неменьшим успехом, с тем же смыслом и пользой выспрашивать у какой-нибудь птицы-носорога или вот у этого шимпанзе. Немалое время потратил я на эту науку, - и конца всё ещё не видать! - чтобы в итоге усвоить, Говинда, только одно: ничему-то нельзя научиться! Думается мне, что и впрямь не существует той штуки, которую мы зовём научением. Существует, о друг мой, всего одно только знание, и оно везде и повсюду, то - Атман; и оно во мне и в тебе, и в каждом из существ. И постепенно я начинаю думать - нет у этого знания хуже врага, чем хотение знания, чем учение.
      Тут Говинда остановился посреди дороги, вскинул ладони и проговорил:
       - Прошу тебя, Сиддартха, не пугай ты своего друга такими речами! Поистине, страх пробуждают твои слова в моём сердце. Да ты и подумай только, что сталось бы со святостью молитвы, что сталось бы с достоинством брахманского сословия и со святостью саман, если б всё было так, как ты говоришь, если бы не было научения?! Во что же тогда, во что, о Сиддартха, превратилось бы всё, что есть на земле святого, что есть ценного и достойного почитания?!
      И Говинда забормотал вполголоса стих, слова одной из упанишад:
      "Кто, мысля, с просветлённым духом, погружается в Атмана, - воистину, не выразимо словами блаженство его сердца".
      А Сиддартха молчал. Он думал о словах, сказанных Говиндой, и он додумал эти слова до конца.
      Да, размышлял он, стоя с опущенной головой, что осталось бы тогда от всего, что казалось нам свято? Что вообще остаётся? Что выдерживает? И только вздохнул.
      Когда юноши прожили у саман почти полных три года, разделяя с ними занятия подвижничества, дошла до них бродившая по своим путям-перепутьям некая весть, как бы слух, сказание, сага, то ли быль, то ли небыль: объявился-де некто, именем Готама, - Возвышенный, Будда, - победивший в себе страдание мира и остановивший колесо перерождений. Поучая, окружаемый братией верных, проходит он по стране, без всякого имения, без родины, без жены, в жёлтом одеянии аскета, но ясен челом он, Благословенный, а брахманы и раджи склоняются перед ним и становятся его учениками.
       Это сказание, молва эта, сказка раздавалась то тут, то там, витала в воздухе неуловимым ароматом, в городах рассуждали о том брахманы, по лесам говорили саманы, опять и опять имя Готамы - Прозревшего, Будды - достигало до слуха обоих юношей, то хвалой, то хулой, превозносимое и поношаемое.
      И подобно тому, как в дни, когда свирепствует по городам-сёлам чума, вдруг поднимается весть, что появился, дескать, - тут, там, - некий муж, мудрец и ведун, для которого только слово сказать да дохнуть, он и снимет заразу с любого, и как разлетается та весть по стране, и все говорят об одном, многие верят, многие сомневаются, и многие же собираются немедля в дорогу, чтобы отыскать того мудреца, отыскать избавителя, так разбегалась по стране эта  молва, эта благоуханная весть о Готаме-Будде, мудреце из племени Шакьев. Он владел, так говорили верившие в него, высшим познанием, он вспомнил свои прежние жизни, достиг нирваны и больше не возвратится в круговорот, не погрузится опять в мутный поток воплощений. Много великолепного и невероятного передавалось о нём: что он совершал чудеса, что победил дьявола и  разговаривал с богами. Враги же его и те, кто не верили, утверждали, будто Готама сей - лишь пустой и тщеславный соблазнитель, что дни свои он проводит в наслаждениях жизни, что презирает священные жертвы, не имеет учёности и не предаётся ни упражнениям подвижничества, ни суровому искусу отречения.
      Сладостно звучала легенда о Будде, волшебством веяло из этих рассказов. Болен был мир, нелегка была ноша жизни, но... чу! - не забил ли тут светлый источник, не зазвучал ли вещий призыв, исполненный утешения, сострадания, исполненный благородных обетований? Повсюду, куда долетал слух о Будде, повсюду в индийских землях настораживались юноши, ощущали щемящую жажду, загорались надеждой, и у брахманских сыновей по гродам и в селеньях желанным гостем был всякий пришелец и странник, приносивший с собою весть о нём, о Возвышенном,  об этом Шакья-муни.
      И к саманам в лесу, и к Сиддартхе, к Говинде, проникала та сага, медленно, капля по капле, каждая капля тяжела от надежды, каждая - тяжела от сомнения. Они мало разговаривали обо всём этом, поскольку саманский старейший не жаловал саги. Слыхивал он, что сей якобы Будда был раньше аскетом и жил в лесах, но потом опять впал в жизнь беззаботную и в мирские утехи, - и он ни во что не ставил этого Готаму.
      - О Сиддартха, - раз обратился Говинда к своему другу, - сегодня я был в деревне, и там один брахман пригласил меня зайти к нему в дом, и в доме его был брахманский сын из Магадхи, так он своими глазами видел этого Будду и слышал, как он учил. Поистине, до боли стеснилось в моей груди дыхание, и я подумал: пусть же и для меня, для нас обоих, для Сиддартхи и для меня, придёт час, когда мы услышим слова учения из уст Совершенного! Да говори же, друг, пойдём ли мы туда выслушать учение из уст этого Будды?
      Сказал Сиддартха:
      - Всегда-то мне думалось, о Говинда, что останется Говинда с саманами, всегда казалось мне, что цель его - дожить до шестидесяти лет, и до семидесяти, всё более совершенствуясь в тех упражнениях и искусствах, что украшают саману. Да вот поди ж ты! - слишком плохо знал я Говинду, недостаточно понимал в его сердце. Так, выходит, дражайший, ты теперь намерен вступить на иную стезю и шагать туда, где Будда возвещает своё учение?
      Ответил Говинда:
      - Всё бы тебе насмехаться. Что ж, смейся, Сиддартха! Но разве не шевельнулось и в тебе желание пойти, разве не тянет и тебя послушать учение? И не сказал ли ты мне однажды, что недолго тебе идти теперь саманским путём?
      Сиддартха рассмеялся в ответ своим обычным смехом, в котором звучал отголосок насмешки с тенью лёгкой грусти, и произнёс:
      - Славно ты говоришь, о Говинда, славно, и ты верно запомнил. Но припомни-ка тогда и другое, слышанное тобой от меня: что наскучил я ученьями и ученьем и стал ко всему недоверчив, и что мала моя вера в слова, приходящие к нам от учителей. Но пусть так, милый, я готов послушать учение, хотя в глубине души я уверен, что лучший из своих плодов оно нам с тобой уже принесло.
      Сказал Говинда:
      - Твоя готовность веселит моё сердце, но объясни мне, как это может быть, как могло учение Готамы, ещё и не слышанное нами, уже раскрыть нам свой лучший плод?
      Сказал Сиддартха:
      - Давай-ка мы пока насладимся плодом, а там - будь что будет, Говинда. Ну а плод этот, которым мы уже и теперь обязаны Готаме, заключается в том, что уводит Готама нас с тобой от саман! А уж есть ли у него для нас ещё и что-то другое, получше, подождём, о мой друг, да и поглядим со спокойным сердцем.
      В тот же день Сиддартха сообщил старейшему из саман своё решение уйти от него. Сообщил с почтительностью и скромностью, какие подобают младшему и ученику. Но самана зашёлся злобой, оттого что оба юноши надумали его оставить, и говорил громко, понося их грубыми словами.
      Говинда перепугался и пришёл в смятение, а Сиддартха наклонился, приблизил губы к уху Говинды и шепнул:
      - Сейчас я покажу нашему старику, что кое-чему у него научился.
      И придвинувшись к самане, он близко стал перед ним, с сосредоточенной душой, поймал взгляд старца своим взглядом, сковал его, лишил его речи, лишил воли, подчинил собственной воле, приказывая без шума исполнять то, чего потребует от него. Старик умолк, его взгляд застыл, воля обмякла, руки повисли, и он беспомощно покорился чарующей силе ученика. А мысли Сиддартхи завладели саманой, принуждая делать то, что они повелевали. И старец многократно согнулся в поклонах, напутствовал обоих юношей благословляющим жестом и пролепетал запинаясь благочестивое пожелание лёгкой дороги. И юноши со словами признательности ответили на поклоны, ответили на напутсвие и, прощаясь, двинулись прочь.
      Позже в пути Говинда заговорил:
      - О Сиддартха, ты большему выучился у саман, чем я думал. Трудно, очень трудно заворожить и подчинить такого вот старого саману. Поистине, если б ты там остался, то скоро бы и по водам научился ходить.
      - Меня не влечёт расхаживать по водам, - ответил Сиддартха, - пусть престарелые саманы забавляются подобными уменьями.