Рождённый дважды

 Воспоминания мистера N о чрезвычайной и невероятной истории, однажды услышанной им из первых уст.

Не знаю даже, кто или что сподвигло меня, но тем не менее я рискнул выйти в открытый океан литературы, будучи человеком сухопутным и вместо должным образом оснащённого морского судна имея в распоряжении лишь жалкую посудину потенциальных возможностей. Я не склонен переоценивать самого себя, ибо знаю себе цену, и полагаю, что успех, если он будет, целиком зависит от степени снисходительности людей сведущих и понимающих. И уж если признанные художники и мастера слова порой не могут избегнуть критики, то мои творения, вероятнее всего, будут разбиты в пух и прах. В общем и целом я готов к такому исходу, ибо, будучи человеком в меру здравым и рассудительным, я не намечтал себе славы великого литератора. Всех ценителей изящной словесности и поборников блестящей культуры речи прошу заранее простить мне моё неумение и невежество, ибо одна только смелость, граничащая с дерзостью, толкнула меня на подобное испытание. Кроме того, что помешает читателю захлопнуть книгу и даже швырнуть её в огонь, если повествование явится ему скучным, неинтересным или невыразительным? Одно меня успокаивает: я никому не принесу вреда, поэтому – вперёд!
Дело давнее. Уместнее всего было бы начать с описания самого себя, что, де, я росту среднего, глаза имею серые, волосы тёмные, стрижен коротко… Да, начало не очень.
Я был единственным сыном своего отца, о матери моей воспоминаний не сохранил: она покинула наш мир, едва я начал что-то помнить и понимать. В силу весьма ограниченного состояния, отец мой не имел возможности нанимать гувернёров для моего воспитания, потому формированием моего морального облика он озаботился сам и, как мог и умел, старался привить мне понятия о добре и зле, справедливости и порядочности.
Одними из самых мерзких проявлений человеческой натуры считал он зависть, жадность и лень. Ибо только они, говорил он, толкают людей на преступления самые тяжкие. Самым тягчайшим из грехов считал предательство, а ложь, полагал он, никогда не бывает во благо.
Иногда мы прибегаем к тому, чтобы не травмировать и не убить человека какой-нибудь чёрной вестью, хотим облегчить первый, самый страшный удар, приукрасив действительность, слегка, а иногда и весомо извратив факты. Но разве приукрашенная ложь перестала быть ложью? И суровая действительность, какой мы стараемся избежать, разве перестала быть таковой? Всё, чего мы добились, так это некоторой отсрочки, и кто скажет: может, прямая истина нанесла бы меньше вреда. Ложь всегда есть ложь, и зло понимает только силу, говорил он. Мягкостью и беззубым поведением зло можно только спровоцировать на действие, потому добро должно быть с кулаками. И многое ещё о прощении хотя бы мелочей, о милосердии, сострадании… Ненавязчиво повторенные много раз, эти слова буквально проросли во мне, стали моей плотью и кровью, и теперь я едва ли смогу думать и чувствовать по-другому.
Как я уже сказал, отец был весьма небогат, потому не мог окружать меня роскошью, развлечения мои часто состояли в том, что он сам мог придумать, соорудить или построить. Родственников мы не имели, кроме двоюродного его брата, человека гордого и скандального, годами он был старше отца. Я по молодости лет своих не успел с ним рассориться, отец же и прочие отзывались о нём неласково. С недавнего времени успех в коммерческих делах принёс ему деньги, однако семьи он не имел и, став человеком богатым, вроде как даже подобрел на словах, чего, по идее, не должно было произойти. Считается, что богатство способно развратить даже добрые нравы, усугубляя пороки, где же предполагать, что может быть наоборот? Отношений мы никаких не имели, упоминаю я о нём только потому, что впоследствии именно двоюродный мой дядя сыграл в моей судьбе роль значительную.
Усилиями моего отца образование я получил не самое блестящее, может быть, но вполне достаточное, чтобы встать на ноги самостоятельно. Не видя для меня никаких перспектив в нашем захолустье, он советовал пытать счастье в другом месте. Движения и усилия не всегда приносят результат, но ещё меньше должно ожидать полезного от полного бездействия, говорил он. Бывает, удача падает с неба тому, кто и пальцем не пошевелил, но надеяться на это очень и очень неблагоразумно. Пока молод, силён и здоров, нужно дерзать.
Таким вот образом я и очутился в этом портовом городишке, имея на руках багаж скудный, багаж финансовый и того меньше, и рекомендательное письмо к господину M., хозяину коммерческой фирмы. Письмом этим меня снабдил тоже отец, он адресовал его своему старому товарищу; связи с ним были потеряны, но отец просил обо мне в память дней давно минувших.
«Всем, чем могу…» - сказал он, провожая меня, и в глазах его блестели слёзы. Я тоже едва себя сдерживал, и, если бы не его воля, я бы никуда не уехал. Но здесь отец был твёрд и непреклонен, и я понимал, на какую жертву он себя обрекал, ведь он осознанно лишал себя единственной опоры, полагая, что, устроив свою жизнь, я могу и не вернуться. И, хоть чувства мои были горькие и тоскливые, я утешил себя мыслью, что бросать отца не собираюсь, а разлука эта временная и необходимая.
Приняв всё как есть и покорившись судьбе, я вскоре уже лицезрел господина М. Он пожал плечами, без особых эмоций справился несколькими вопросами о моём отце, сказал, что на службу я принят, жалование моё такое-то, условия и обязанности такие-то, показал, где мне должно поставить подпись, и, не проявив более никакого участия к моей особе, пожелал всего доброго. Что же, одна серьёзная проблема была решена, я не ждал от судьбы особых милостей, понимая, что здесь, в чужом краю, очень мало придётся надеяться на что-то хорошее, особенно в первые дни.
По понятным причинам, я не мог поселиться даже во второсортной гостинице. Газетные объявления о сдаче комнат в жилых домах тоже оставляли меня в разочаровании. Я устроился в портовой харчевне, в комнате размером с собачью конуру, со стенками тонкими и звукопроницаемыми. Не знаю наперёд, конечно, но думаю, едва ли мне придётся пережить опыт более мрачный, чем тот, что я пережил здесь. Именно так я и представлял себе бандитское логово, притон для воров и контрабандистов. Лица их были весьма примечательны, беззубые, бородатые, иногда с синяками, иные со шрамами, большей частью полупьяные. Я без всяких помех слушал всю ночь дикий визг и хохот, грубые шутки и непристойности всех мастей, звон посуды и песни, распеваемые медвежьими голосами. Мне, скромному и тихому молодому человеку, такое соседство было просто невыносимо. Я понимал, что, не дождавшись первого полновесного жалования, я едва ли смогу отсюда выбраться. Просить об авансе я считал невозможным и потому попытался настроить себя на лад философский.
«Что же, - говорил я сам себе, - это всего лишь одна из граней нашей человеческой жизни на этой земле. Не самая лучшая, конечно, но теперь ты знаешь, что бывает и так». Отец учил, что невозможно избежать или изменить, то придётся проигнорировать, а если невозможно проигнорировать, значит, нужно перетерпеть и таким образом пережить. В жизни будет много чего, что нам не по вкусу и не по нраву. Как бы вкусно и плотно сегодня ни наелся, как бы сладко ни выспался, завтра опять будет и чувство голода, и чувство усталости. Потому нет никакой беды, если сегодня тебе не перепало ни крошки, и ночь ты провёл без сна. С большим аппетитом поешь завтра и поспишь после бессонных ночей крепче, и поймёшь, что сухой чёрствый хлеб бывает очень вкусным, а простые доски очень удобное ложе для сна. Это на первый случай тебя обескуражит отсутствие еды и сна, на второй раз ты встретишь подобные обстоятельства более спокойно, а на десятый раз ты не придашь этому значения. Ты скажешь: «Я это видел и чувствовал всё неоднократно, ничего нового, и, если судьбе угодно вывести меня из равновесия, потребуется артиллерия потяжелее». Так много раз говорил мне мой отец: «В жизни наверняка будет всякое, потому будь готов и не раскисай».
Здесь, однако, я понял, что одно дело выслушивать благие пожелания в уютном и безопасном доме, и совсем другое - пытаться претворить их в жизни. Да, с теорией проблем не было - я со всем был согласен, но на практике оказался не таким, каким хотел бы себя видеть. Очень плохо получалось терпеть, и уж совсем никак не получалось игнорировать. И хоть рассудком я понимал, что грабить у меня нечего, и самый мой небогатый вид едва ли соблазнит кого на подобное действо, увы, душа моя не знала покоя. Я вновь взялся за газеты, отчаянно надеясь найти хоть что-нибудь для себя доступное и пригодное. Мне повезло. Почти сразу я наткнулся на объявление, что сдаётся комната, недорого. Сладкий трепет пронизал меня от слова «недорого», это была надежда, это был шанс, и надо ли говорить, как я попытался вцепиться в него.
В тот же день я постучал в дверь двухэтажного дома, не бедного и не богатого, без изгороди, в окружении нескольких старых деревьев. Три маленьких лохматых собачонки облаяли меня, но не набросились, а лая, отбежали, позволив мне пройти к дому. Дверь открыла пожилая женщина опрятного вида в белом переднике. Я поздоровался и осведомился по поводу комнаты и объявления в газете. Да, это здесь сдаётся комната. И когда я услышал цену, понял, что это действительно недорого. На мой изумлённый вопрос, почему так дёшево, она, улыбнувшись, ответила, что, если я желаю платить больше, она не против. Я извинился, осознав, что ставлю себя в дурацкое положение, и, поклонившись, представился,  сказав, что желаю договориться на её условиях. Вместо ответа она жестом пригласила меня войти.
Мы прошли по широкой лестнице из чёрного дерева на второй этаж. Это оказалась хозяйка дома, она открыла комнату: одно большое окно, широкий стол, кровать, ещё какая-то мебель - в наличии всё необходимое, и  выразила надежду, что мы не будем разочарованы взаимным знакомством. Я постарался на словах её надежду укрепить, и тотчас рассчитался за месяц. Она благодарила, сказала, что ключ в замке, и, пожелав наилучшего, вышла. Я поспешил в тот же вечер перебраться в новое своё жилье.
Я редко видел хозяев, будучи занят службой, они не настаивали на моём присутствии за ужином, а я не проявлял желания, довольствуясь собственным столом в своей комнате. Возможно, дешевизна моего проживания этим и объяснялась, что завтрак и ужин я обеспечивал себе сам. Имея характер чрезвычайно застенчивый и необщительный, я скорее был рад этому обстоятельству.
На первом этаже был камин, пара массивных кресел, ещё более массивный стол, несколько стульев и шкафов; на стенках я заметил несколько больших картин и полки с книгами. В одном из этих кресел я иногда видел хозяина, человека уже в годах, скорее старика, с внешностью строгой и неприветливой. Таким он казался, я немного робел, но, опережая события, скажу, что подлинная его натура никак не вязалась с внешним видом. Он не проявлял никаких ко мне признаков внимания, кроме элементарной вежливости, говоря «доброе утро» и «добрый вечер». Но в один из вечеров накануне Рождества хозяйка настояла, чтобы я разделил с ними вечернюю трапезу, я же из-за нетвёрдого характера не смог предложение отклонить, ибо всегда тяжело и неуютно чувствую себя среди людей малознакомых.
Гостей не было, разговор был незначащий, и я несколько раз с удивлением заметил, что старик (буду его так называть) внимательно меня разглядывал. Он опускал взгляд, когда видел, что я заметил его внимание, но вновь и вновь пристально глядел за вечер несколько раз, чем приводил меня в крайнее смущение. Видя моё смущение, он смутился сам, попросил его извинить и пригласил на трубку у камина. Я не курил трубку, но выпитое вино немного расхрабрило меня, придало некоторой уверенности, и я решил, что это будет неплохо: провести какое-то время у открытого огня. Обстановка мне казалась даже уютной.
Хозяйка ушла, старик налил бокал красного вина, поставил на столик передо мною и раскурил свою трубку. Он не стал тянуть с объяснением и сказал, что причина его навязчивого любопытства была в моей внешности. Если раньше он сомневался, то теперь полностью уверился. И прежде чем я успел удивиться, я узнал, что внешностью своей, формой лица и особенно носа, я необыкновенно похож на его родного брата, ныне покойного. Он умер совсем молодым человеком от туберкулёза. Но в любви и привязанности своей старик сохранил в памяти то, что минуло много лет назад. И, опять забегая вперёд, скажу, что в детской какой-то наивности он перенёс часть своей былой любви и на меня. Это звучит очень неправдоподобно, фантастично даже, но именно поэтому мы подружились. Мало ли в жизни чудесных совпадений? Большей частью мы их не видим и не оцениваем, они проходят мимо нашего внимания и не оставляют следов в сознании. Но то, что мы увидели и оценили, порой очень впечатляет! Сам по себе факт, что я похож на давным-давно жившего человека, не столь уж невероятен: люди бывают похожими друг на друга, не будучи даже родственниками и живя на разных континентах. Возможно, по мнению иных, это потому, что в больших масштабах все мы родственники, поскольку ведём начало жизни от Адама и Евы. Что же, спорить не буду, хотя, как человек современный и достаточно образованный, в подобные измышления мало верю. Второе совпадение, полезное для меня, состояло в том, что именно этот старик с внешностью такой неласковой, именно он проявил живейшее участие в моей судьбе и интерес к моей особе. Мы подружились, и я почти все свободные часы вечерами стал проводить в уютном кресле у камина, за разговором с этим человеком. Сколь огромной бывает порой разница между мнением сплетников и подлинным фактом, между суровой и строгой внешностью и добрейшим характером. Для меня это стало настоящим откровением. Я был совершенно одинок в этом городе, среди людей чужих и далёких. Неудивительно, что я потянулся к нему.
Я тяжело схожусь в знакомствах, меня травмирует смена мест, и, по-тяжелому порой сходясь с человеком, я по-тяжелому прочно и прирастаю порой. Ответив добротой на его доброту, я привязался к этому старику весьма искренне и серьёзно. Иным может показаться странным, что мы в короткое время подружились столь крепко. Я же думаю, что ничего странного здесь нет, и, хоть нельзя сказать, что подобное происходит сплошь и рядом, уникальным сей случай тоже не назвать. Мужчина и женщина могут влюбиться друг в друга с первого взгляда, ничего друг о друге не зная, и могут сохранить эти чувства на многие годы. Друзья детства становятся друзьями именно с детства, с тех времён, когда они не сделали друг другу ничего ни хорошего, ни плохого, и тоже могут пронести эти дружбу через всю жизнь. Что же странного в том, что через несколько недель знакомства у меня появились чувства светлые, чистые и дружеские к человеку, который был ко мне добр? Вполне допускаю, что взаимное притяжение возникает у людей вследствие гармонии на каком-то более высоком и тонком энергетическом уровне. Полагаю, что это из области, которую только предстоит открыть и осмыслить, ведь человеческая природа ещё во многом полна неясностей.
Старик мало и неохотно рассказывал о своём прошлом, видно было из грусти интонаций, что в его прошлом было мало радости,  и ему мало доставляет удовольствия воскрешать то, что он давно похоронил. Чувствуя это, я удерживался от вопросов. Но в иные вечера, словно растаяв душой, он и без моих расспросов давал волю памяти. Не знаю почему и как, но старик очень располагал к себе, мне было легко в его присутствии, а это такая редкость для меня, потому я не пренебрегал его компанией. Он каким-то образом понимал мои добрые к нему чувства и отвечал мне тем же.
Он не знал и не помнил своего отца, он помнил мать и младшего брата, ближайшего и подлинно родного человека, он младше был на два года. Так сложилось, что бедность и нужда принудили их держаться друг за друга, они вместе выживали, вместе учились в бесплатной школе, после вместе работали. Мать, святая для него личность, всю жизнь проводила в трудах и заботах, у неё очень мало оставалось времени и сил на ласки и нежность по отношению к детям. Она была слишком занята тем, чтобы просто вырастить их, дать им есть и пить. И, работая с тяжестью и упорством деревенской лошади, не заметила, как ушли годы, как её маленькие сыновья стали юношами, а потом и молодыми мужчинами. Мать была не строгая, но часто очень усталая, неразговорчивая, не сильно ласковая. Потому было почтение к ней и уважение, благодарность и сыновья признательность, но дружбы не получилось. Подлинная дружба получилась с братом, и его ранняя смерть была потрясением непередаваемым, даже впоследствии смерть родной матери не ударила его так, как потеря брата. Он остался один.
Старик закашлялся и оборвал разговор. Я уже не удивлялся особо, зная теперь, какие питал чувства старик к своему брату, когда он перенёс часть этих добрых чувств на меня лишь только потому, что я формой носа и овалом лица был похож на дорогого ему человека. Оказывается, истории, которые придумывает сама жизнь, куда как занимательнее выдуманных фантазёрами. Хозяйка была немало удивлена переменой в поведении своего мужа, она говорила мне, что очень давно не видела его таким разговорчивым. Что произошло? Я отмолчался и не стал развеивать её недоумений, воздержавшись от объяснений о портретном сходстве. Даже я заметил перемену во внешнем облике моего нового друга, может, потому, что я узнал его чуть ближе, и от прежней моей робости мало что осталось. Он не расплывался в улыбках, возможно, даже вид его остался прежним, но я уже всё видел по-другому.
В один из следующих дней новая встреча повергла меня в шок и трепет. Возвращаясь, я в дверях столкнулся с человеком в шляпе с широкими полями, он как раз прощался с хозяевами и уходил. Тот самый шок и трепет был от лица и рук незнакомца, точнее, от цвета кожи на лице и руках. Это была белая, белая кожа. Белая цветом, не такая, как у всех белых людей, она была белая, будто её обсыпали густо мукой или выкрасили белой краской. Это особенно контрастно и ярко смотрелось на фоне чёрной шляпы и чёрных же перчаток, которые незнакомец держал в руках. Видимо, изумление людей не было в новинку этому человеку, возможно, он уже привык и потому, не высказав ни гнева, ни неприязни, проследовал мимо меня, нисколько не смутившись. Допустим, вы никогда не видели негров, не только не видели, но и не слышали ничего подобного, пребывая в уверенности, что все люди вокруг сходны с вами по виду, и иного ничего быть не может. И вдруг в тесном и узком месте вы встречаете негра, не просто чёрного, а иссиня-чёрного. Думаю, удивляться будет чему. Вам трудно оценить мою оторопь, потому что вы видели негров или слышали о них. Вот если бы вы встретили человека с двумя головами…
Старик с усмешкой разглядывал мою реакцию на произошедшее, но ничего не объяснял и темы этой вообще не касался. В силу своей скромности я ни о чём не расспрашивал. Следующая встреча была не столь уже потрясающей, ибо я был несколько готов к подобному, но всё равно незнакомец улыбнулся моему вытянутому лицу и открытому рту. Он вежливо представился, рекомендовался как старый товарищ моего хозяина. Я поклонился, назвал себя и пожал белую руку. К счастью, я не проявил ни брезгливости, ни иного другого неприятного жеста. Возможно, потому что я опять-таки был удивлён? Что это? Неизвестная болезнь? Человек-альбинос? Мне доводилось слышать о подобных явлениях среди животных, но вот люди… Неужели такое есть и среди людей? Гость вскоре откланялся и ушёл, а старик с тихой улыбкой вновь наблюдал за моим состоянием. И в этот раз я удержался от расспросов, впрочем, в тот вечер старик начал чрезвычайно необыкновенный и удивительный рассказ из собственной жизни. И если иные читатели сочтут это всё пустым вымыслом - что же, я пойму их, ибо действительно очень трудно поверить в то, что мне было рассказано за несколько последующих вечеров.
Не следует ожидать, что написанный по памяти и спустя много лет рассказ мой будет последовательным и стройным, ярким и интересным, населённым множеством живых персонажей, с характерами столь же живыми и неординарными. Спешу оговориться, что не имею намерений сознательно принизить себя самого, но, зная себе цену как рассказчику, предвижу серьезные трудности, а потому тревога и сомнения одолевают меня. Конечно, вполне можно изложить всё событие в строках сухих и кратких: будь это происшествие хоть на йоту зауряднее, я бы не поколебался ни на секунду. Но пустить на волю такой случай в компании нескольких сжатых комментариев? Нет! Здесь требуется сопровождение и аккомпанемент получше. Да и память о человеке, о котором у меня воспоминания теплые и полные благодарности, тоже заслуживает большего, чем простое перечисление фактов.
Я также уклонился, чтобы применять имена собственные, на то есть причина – это просьба того, кого я называю «старик» в моём рассказе. Он, конечно, строго говоря, был не совсем старик в момент нашего знакомства, но для меня, очень молодого человека, возраст его казался весьма почтенным. И когда, дослушав до конца, будучи под впечатлением, я сказал, что это тема для высококлассного литературного произведения, старик мой уточнил: не имею ли я намерения этим заняться? Я успокоил его, сказав, что не вижу в себе ни желания, ни способностей для столь серьезного дела. На что он обратился ко мне с просьбой, что если я соберусь тем или иным способом рассказывать обо всём этом, чтобы имя бы его не упоминалось, равно как и все другие имена, им произнесенные. Я вновь спешил уверить его, что ни к чему подобному душа моя не лежит, и что он может быть совершенно спокоен. Он отвечал, что будет спокоен, если я пообещаю сделать то, о чем он просит. И хоть я совершенно не понимал причины такой настойчивости, я обещал. Теперь же, когда вопреки всем прежним своим утверждениям, я решился довести до сведения широкого круга сию историю, настало время исполнить обещанное. До сих пор не знаю и не понимаю: зачем это ему нужно?
Теперь по вечерам после службы я с гораздо большей охотой и желанием спешил домой, хоть это и не был мой дом, но дружеская, почти родственная обстановка позволяла мне применить слово «дом» к тому месту, где я сейчас жил. Три маленькие лохматые собачонки встречали меня каждый раз, это были те собаки, что облаяли меня в самый первый мой визит. Они были бездомные и совершенно беззлобные, и лаяли они потому, что больше ничего не умели делать. Хозяйка их кормила у крыльца, они же, поняв, что здесь и сытно, и безопасно, остались у этого крыльца насовсем. Мохнатые мордочки просто умиляли меня, и я порой изрядно проводил времени, трепля их за ушами и наглаживая. Собачонки же, скуля и повизгивая, теснились у моих ног, каждая хотела получить свою долю доброты и ласки, прыгали вокруг меня и лапами сажали пятна мне на брюки. Служебных забот я с собой не приносил, потому почти каждый вечер мы проводили в креслах у огня. Старик закуривал трубку.
- В те дни, когда я был много моложе прежнего, вот так бывает, открою Вам небольшую тайну, друг мой, - тут старик улыбнулся, - я не всегда был в таком виде, были времена, когда я был молод; так вот, в те дни, когда я был силён и здоров, я записался в команду китобойного судна, стал матросом и гребцом вельбота, с оговоренной долей вознаграждения от общей добычи. Я не бывал китобоем прежде, и теперь затруднился бы ответить, почему именно туда я направил свой путь. Что определило мой выбор? Не знаю. Я был одинок, ничто меня не связывало и не держало.
- Романтика морских просторов? – несмело подсказал я.
- Романтика? – переспросил он, - нет, друг мой, таких глупостей я в голове не держал. Я бывал в море прежде, потому многое понимал. Однако весь прошлый мой морской опыт бледнел перед той действительностью, в какую я окунулся. Я, очевидно, недооценил всех трудностей жизни и работы китобоев. Романтика морских просторов, – перефразировал он меня и вновь улыбнулся, - это в романах, которые обыватели почитывают для развлечения, там всё красиво и интересно. В настоящей реальности для восторгов не найдется много поводов, может, не найдется ни одного. Морской труд – это тяжелый труд, а труд китобоев опаснее и тяжелее втрое. Многие месяцы кровавого, грязного, смертельно опасного труда со скверным питанием, существование, лишенное элементарных благ и удобств, в замкнутом пространстве, среди одних и тех же пейзажей – да, для того, чтобы увидеть здесь романтику, нужно воображение весьма и весьма незаурядное. Нет, друг мой, ничего подобного в этой работе нет, люди видят в этом возможность заработать на жизнь, вот и всё. Кроме того, в команду китобоев часто набирается народ бедовый и отпетый, и, глядя на них, очень трудно предположить, что им не чужды романтические переживания. Сама обстановка и жизнь на борту так мало дают оснований быть восторженно настроенным…
Людям сухопутным трудно оценить блага, какими они окружены: человек на берегу каждый день пьет чистую и свежую воду без вкуса и запаха болота и не отдаёт себе отчета, какое это благо! А если этой воды вволю? Ну, кому придет в ум считать огромным благом чистую и свежую воду? А всякий ли ропщет на кусок черствого хлеба? Да ты счастливчик и не можешь представить, с каким восторгом с тобой бы поменялся трапезой тот, кто месяцами ничего не видел, кроме морских сухарей. Морской сухарь? Это пресный хлебец, такая небольшая лепешка, дважды, как правило, пропеченная, чтобы удалить как можно больше влаги и тем продлить срок годности такого хлебца. По сути это очень мало похоже на привычный нам хлеб: твердокаменная выпечка с такой же твердокаменной угрызаемостью. Есть два способа употребить его: первый – разбить молотком, и это не шутка, второй – размочить в жидкости. Второй способ предпочтительнее, сбережешь зубы, и избавишься от насекомых, которые очень любят жить именно в морских сухарях. Они всплывают, и есть возможность их убрать. Прибавьте сюда ограниченное пространство: несколько шагов туда и сюда - это всё то место, где вы должны жить, работать, есть, спать. В некоторой степени это сравнимо с тюремным заключением, добровольным только. И, конечно, психологически тяжело переносить одни и те же лица. Сначала они просто наскучивают, потом раздражают, потом появляется злоба и даже ненависть. Как припадки болезни, хоть за нож берись или за борт бросайся.
На мой удивленный вопрос, как же удаётся набирать команду при таких неприглядных условиях труда и жизни, старик качал головой, затягивался, и, выпуская дым, говорил:
- Как голод – наилучший из поваров, так и нужда – наилучший из вербовщиков. Жестокая необходимость порой оставляет человеку очень мало места для манёвра. Часть просто не знает, что их ждёт, часть верит в свои силы и счастливую судьбу, кто-то привык уже – человек ведь способен привыкнуть ко многому. И не такая уж редкость среди команды те, у кого на берегу нелады с законом. Хороший способ замять следы, записавшись под вымышленным именем, исчезнуть на долгое время. И у нас в команде была парочка типов, какие, очевидно, пошли в море не с целью заработать, сколько спасая от петли собственную шею.
Я уже теперь не смогу пересказать всё, о чём, не торопясь, говорил мне мой повествователь. Он, как бывший профессионал, вставлял в рассказ много непонятных слов, я же не стал доискиваться и вникать, что это, избавив, тем самым, моего рассказчика от труда разъяснять всё мне, а себя от обязанности всё понять и разобраться. Говорил о солонине с духом тухлятины, о штормах и не менее выматывающих полосах штиля, о ночных вахтах и всей монотонности бытия, о том, что свары, драки и стычки были под жесточайшим запретом.
- Видите ли, - пояснял старик, – команда выходит в море с серьезными намерениями, каждый человек на борту имеет ценность, но не как личность – на многое из этого всем просто наплевать – ценность как рабочая единица, как движущая сила. Чего стоит вельбот, если в нём не хватает двух гребцов? Или гарпунёра? Все, у кого есть мозги, понимают, что заработать можно только сообща, всем вместе. И хоть одни и те же лица приводят порой в тоску и бешенство, конфликтов почти не бывает. Может, еще и от понимания, что здесь, на нескольких метрах палубы, в самом сердце бездны, у тебя не будет иной помощи, кроме руки товарища. Это на словах многие храбрецы и герои, но в душе своей едва ли кто восторгается смертью и спешит к ней навстречу. И если на твёрдом берегу до смерти порой рукой подать, то там, среди штормов и бушующей стихии, среди безумной ярости раненых китов, она вообще сидит на плечах у каждого. Всякий, надо полагать, это осознает и понимает, а кроме того, капитан носил кольт в кобуре и говорил, что без сомнения пристрелит всякого, кто вздумает заводить смуту. Лучше выкинуть за борт одного и тем самым ослабить команду, чем дать команде опуститься в хаос дебоша и поножовщины. Капитан никогда не доставал свой кольт и не грозил им явно, но по писаным и неписаным законам и традициям слово капитана было на борту подобно заповеди Господа Бога, и по тем же традициям никто не оспаривал его власти. Капитан не всегда был обходителен, часто груб, редко когда говорил что-либо ласковее «сукины дети», ругался и сквернословил, но он жил одной с ними жизнью, так же ел и так же спал, так же рисковал, и это извиняло его грубость, это делало его своим. Он, бывало даже, ходил на охоту старшим своего вельбота.
В те дни, когда штиль нас полностью обездвиживал, чтобы отвлечь команду от вынужденного безделья, полагая вероятно, что бездействие даст пищу мыслям дурным и порочным и станет благодатной почвой для всякого рода конфликтов, наш капитан устраивал нам учения. Не ради самих учений, а, скорее, ради встряски. Мы по команде вываливали шлюп-тали за борт, спускали вельботы, усаживались за весла, имитируя погоню за китом, давали несколько кругов вокруг нашего судна, потом возвращали всё на место.
И так много раз. Капитан сопровождал свои требования объяснением грубым и не самым изящным: «Пошевеливайтесь, сукины дети, когда судьба подкинет нам шанс, я хочу видеть настоящих моряков, толковых и расторопных, а не стадо беременных пингвинов! Пошевеливайтесь, вы должны и обязаны всё выполнять на раз-два!»
Мне было удивительно осознать и понять, что грубость капитана я не воспринимал как грубость, и она проистекала у него совсем не от злобы или дурной натуры; парадокс в том, что наш капитан не внушал ужаса и его постоянные «сукины дети» меня никак не задевали. Мы подчинялись ему беспрекословно, но, скорее из уважения и почтения к его положению, а никак не из страха перед наказанием; его грубость не была грубостью в полной мере этого понятия, это была, наверное, дурная привычка, когда-то усвоенная добрым характером, и наш капитан не мог или не хотел от этой привычки избавиться. Может, этой самой показной своей грубостью он придавал себе уверенности, ведь никто не знает в действительности, что было у него на душе. По той же самой причине он, возможно, носил и револьвер, думая выглядеть более суровым и строгим. Он не был слюнявым паинькой, но ещё меньше в нем было злобы и жестокости. Я даже не уверен, смог ли бы он пристрелить кого-то, если бы в том возникла необходимость. К нашему счастью, нам никогда не пришлось проверить это на деле. Он просто провёл условную черту, за которую заступать никто не смел, и странность в том, что даже в те минуты, когда я слышал его сквернословие, я только внутренне улыбался, а его брань по любому поводу была способна улучшить настроение. Увы, друг мой, очень мало было поводов в те дни для хорошего настроения.
Если бы я верил в дурные предзнаменования, начало нашего пути накрыло бы меня черной непроницаемой тучей. И хоть я человек несуеверный, но, тем не менее, мне пришлось пережить очень много минут неприятных: и душевное состояние, и сам образ мыслей моих были весьма тяжкими. Самые первые дни были омрачены внезапной и неожиданной смертью.
Очевидно, он умер во сне, поскольку утром, когда его снимали с гамака и готовили к погребению, он уже почти окоченел. Я знал из книг и представлял себе церемонию много более величественную, чем ту, очевидцем которой я стал. Не было ни проникновенных слов, ни построений команды, ни атмосферы трагедии и скорби. Покойного нашего товарища не зашивали в парусину и не привязывали к ногам мешок с углём, и не отправляли в море по наклонной доске. Нет. Его завернули в кусок старого брезента и связали в трёх местах тонкой верёвкой. Возможно, капитан рассудил, что так китобою приличнее, и вместо мешка для него в кладовой нашли ржавый однорогий гарпун и тяжелый кусок столь же ржавой цепи, привязали к ногам. Два матроса, взявшись с двух сторон, перевалили тело через фальшборт, и, помедлив секунду, бросили. И всё. Только капитан по военному поднёс правую ладонь к виску, и некоторые из присутствующих осенили себя крестным знамением. Церемония была закрыта. Рулевой оставался на руле, марсовый в бочке на марсе, двое или трое, чинивших вельбот, и вовсе не подошли к борту. Я был поражен, - тут старик развёл руками, - я был поражен верхом, как мне показалось, человеческого цинизма! Да, мы были едва знакомы, но разве можно оправдать этим такое вопиющее безразличие? Я недоумевал и даже не знал, что мне более поразительно – внезапная смерть ближнего или безразличие тех, кто жив? Немного успокоившись, однако, и чуть поразмыслив, я несколько пересмотрел своё отношение. Да, погребение в морскую бездну не впечатлило меня должным путём, будто мы не похоронили товарища, а выбросили за борт бочку тухлой солонины. Конечно, всё можно было обставить и организовать более торжественно, если здесь уместно такое слово. Но, действительно, в чем торжество? Разве ритуал самой наивысшей пышности сделал бы мертвого живым? Тысяча самых скорбных слов помогла бы тому, кто ушёл? Нет. И если бы вокруг все плакали и посыпали голову пеплом, могло бы это что-то изменить?
И в том, что люди берегли свою душу от чувств разрушающих и мрачных, я теперь увидел много больше мудрости и здравого смысла, ибо холодным рассудком понимал, что это всего лишь защитная реакция. Их безразличие не было безразличием, это был кокон, панцирь черепахи, броня… Внутри такого безразличия, возможно, было больше участия и сопереживания, чем в лицемерно-показной грусти. Возможно… Ведь мы были в самом начале, и сколько еще бедствий и трудностей нас поджидало? Несколько дней я был мрачен и задумчив, но потом неумолимые обстоятельства и сама жизнь на борту с её заботами и трудами понемногу помогли мне забыть то, что я забыть хотел.
Тут старик прервал свою речь и посмотрел на меня. Наверное, вид мой был выразительно кислый, старик вновь улыбнулся и сказал, что, видимо, нарисовал чересчур нерадостную картину.
- Я всего лишь не кривил душой против истины, - продолжал он, - и рассказывал то, что видел сам и чувствовал. Те, кто рисует картины заманчивые, далеко не всегда правы - в жизни моряков на борту мало привлекательного. По крайней мере, если вам взбредёт в голову оставить твёрдую сушу и пуститься в море, вы теперь знаете, что вас может ожидать. Хотя вполне возможно, ваша морская жизнь будет и счастливее и веселее, чем моя. Поймите, друг мой, - продолжал он увещевать меня, - я не имел намерений ни испугать вас, ни расстроить. Это просто жизнь, как она есть. Она бывает очень разная, и такая вот тоже. И не всё так уж откровенно плохо. Да, жизнь тяжела, труд тяжёлый и опасный, но тем, чьи глаза открыты, красоты мира их окружавшего являлись во всей полноте. Как не ценить красоты рассвета в спокойном море при тихом ветре? Что остается делать смотрящему на вахте, как не любоваться прелестью океана? Да, он бывает суров и способен убить, потому мы относимся к нему очень серьезно, но когда он тих и спокоен, он величав по масштабу и прелестен в неописуемой красоте. Даже свинцовые тучи, предвестники шторма, грозящего задать нам трёпку, даже они не лишены какого-то своего грозного очарования…
Как выяснилось, старик видел красоту, замечал её, задумывался над нею и даже пытался описать её слогом выразительным и красочным. Вообще в процессе рассказа он часто пытался донести до меня впечатления от увиденного, и это уводило нас порой очень далеко от сути повествования. Иногда я вовлекался сначала в диалог, а потом - и в спор. Аргументы старика были незатейливы, но вместе с тем убедительны, и я, иногда считая его неправым, тем не менее не находил опровержения.
Вот как он набросал пейзаж морского рассвета, он много раз видел его, стоя на руле или на марсе в бочке. «Как можно не видеть красоты Божьего мира, - говорил он, - когда стоишь на вахте, смотришь вдаль, не фыркнет ли кит, не зашумит ли фонтан... Созерцание и понимание чарующей прелести спокойной и тихой природы, ласковой в этот час стихии, позволяет хоть как-то скрасить суровую действительность, хоть немного освободить душу от тисков однообразия».
Старик не приискивал слов, не делал пауз, чтобы подобрать более яркое выражение, нет, он изъяснялся просто и непринуждённо, но при этом весьма поэтично, и приводил столь изящные сравнения и обороты, какие мне и в ум бы не пришли. Наверное, в нём жил нереализованный поэт... И хоть я и не люблю поэзии, я поймал себя на том, что слушаю не просто с интересом, но и с большим удовольствием, и, может быть, впервые в жизни понял, что слова могут быть столь красивыми и живыми. И хоть годы и несовершенная память нанесли ущерб непоправимый, хоть ниже изложено уже далеко от оригинала, я, всё же попытаюсь повторить то, что сохранилось.
- Тёплый ветер едва дышит. Не всякая мать так нежно качает люльку младенца своего, как океан бережно и ласково поднимает и опускает наш плавучий дом. Тишина, только поскрипывают снасти - так, наверное, младенец в люльке бормочет, видя свои детские счастливые сны. Круглолицая луна, яркие иглы звёзд, облака, очерченные лунным светом. На востоке белеет полоса света, ширится. И как иная красавица в скромности своей опускает вуаль на лицо своё, так и звёзды вдруг опустили покрывала на лица свои, в скромности своей уступив место светилу более величественному. Только луна упрямо ухмыляется во всю свою круглую физиономию, как бы говоря: «Хоть звёзды и скрылись без боя, от меня вы такого не дождётесь». Но даже похвальная храбрость луны не приносит ей пользы, и вскоре всё небесное ночное воинство капитулирует. Небо прозрачное, без цвета и дна. Словно иззябшись за долгую холодную ночь, облака потянулись навстречу свету, зарделись розовым и красным цветом, желая напитаться теплом.
На востоке зарево пожара всё ярче и ярче, вода у горизонта прикрасилась, накалилась и, кажется, готова вспыхнуть. Всё вокруг неописуемо красивого оттенка, ярко-розового живого цвета, какой не встретишь в рукотворных вещах и картинах. Краешком глаза выглядывает солнце, океан приветствует его россыпью бриллиантов, ярких, как угли костра. Облака уже нагрелись, они белые, небо синее, уже явно ощущается поток тепла. А ветер едва дышит, мир и покой вокруг. Новый день настал…
Тут старик посмотрел на настенные часы, сказал, что уже поздно, завтра новый день для трудов и нужно отдыхать. Я не хотел ещё спать, но спорить не приходилось, и, пожелав ему доброй ночи, пошёл к себе. Рассказ его немного увлёк меня, и хоть ничего особенно интересного я ещё не слышал, я вполне резонно полагал, что самое захватывающее впереди, ведь старик в самом начале обещал удивить меня. Как он это сделает, гадать не было смысла, нужно было просто ждать и слушать.
На следующий же день после ужина, а теперь наш ужин был всегда совместным, мы вновь расположились в удобных креслах у камина. Следует сказать, что камин не просто отапливал помещение, его бы никак не хватило на весь дом в два этажа, камин был здесь устроен скорее для декорации и уюта. Действительно, с этим строители не прогадали: что может быть милее и уютнее живого настоящего огня в день зимний и холодный, в вечер вьюжный и морозный… Я много раз оценил это долгими зимними вечерами. Камин и пламя, под завывание ветра, имели прелесть и притягательность необыкновенную. Сам же дом, как я выяснил позже, отапливался из кухни, где горела печь, и горячая вода из какой-то ёмкости или бочки расходилась по трубам. Я не раз задумывал, глядя на горячие трубы в своей комнате, расспросить хозяина, какая чудная механика и какой удивительный закон заставляют горячую воду идти по трубам во все углы.
Комната моя была по объему раз в десять больше той конуры, какую я снимал в харчевне. Мебель, пусть немногочисленная, довольно гармонично вписывалась в общий вид: стол, подсвечники в три свечи, широкое и большое окно, боковая часть которого открывалась по желанию, вид откуда был на дорогу и часть городских зданий. В дни теплые и летние я часто открывал его, писал отцу письма и слушал людской говор, лай наших собачонок, цокот копыт, а в дни воскресные и праздничные и звон колоколов городской церкви, вдыхал аромат от цветущих и плодящих деревьев.
Хозяйка очень редко присутствовала при наших беседах. Вообще, хозяйка наша, женщина невысокая и сухонькая, ничем особенным не выделялась, разве что всегда носила снежно-белый отглаженный передник. Хотя нет, выделялась, и я отметил это в самый первый день нашей встречи. Она была обладательницей удивительного голоса, такого женственного и певучего, что у меня нет таких слов, чтобы рассказать об этом. Я буквально влюбился в её голос, как бы это глупо не звучало, но, оказывается, можно влюбиться и в голос. Ведь влюбляются же в лица женщин, ничего ещё не зная о душевных их свойствах. И, по-моему, её голос очень мало соответствовал её годам: не видя обличья, я бы уверенно сказал, что это голос девушки или молодой женщины, но никак не человека её возраста. Я не мог бы сравнить его ни с чем, и я слушал его, восторгаясь в душе. Казалось, я мог слушать его часами, даже если этим голосом мне говорили бы совершенные пустяки. Это был такой голос, каким бы я, не колеблясь ни секунды, присудил говорить всем богиням любви и королевам красоты. В тех случаях, когда это было прилично, я всегда с тихой радостью слушал его, ни с чем не сравнимый, нежный, глубокий, он напевал в сознании картины из цветов и какой-то божественной музыки. У неё не было службы или работы вне дома, но она часто уходила, в любую погоду, по каким-то делам. Из разговоров с хозяином я узнал, что она добровольно помогает в содержании дома для бездомных сирот при церкви, там же для них была организована начальная школа. А в один из дней она пришла домой в сопровождении джентльменов важного и умного вида и нескольких рабочих. Рабочие сняли массивную картину, украшавшую стену в каминном зале и укрыли её тканью;  джентльмены же раскланялись и ушли, унося картину с собой. Я ничего не понимал, старик же мой невесело пояснил, что картины эти, а их прежде было немало, коллекционировал её отец, будучи ценителем и поклонником живописи и обладая для этого возможностями. Я тоже прежде мельком глядел на неё, но никак не впечатлился: какие-то темные фигуры людей, на столь же тёмном фоне. Но старик сказал, что это ценность для людей понимающих. Картину они продали, потому как городские власти очень мало озабочены состоянием дома для сирот, часто средств не хватает; деньги же, вырученные за картину, позволяли сиротам какое-то время не испытывать затруднений. Хозяйка наша вошла в комнату и, услышав о чем речь, продолжила объяснение:
- Что толку в том, - говорила они своим ангельским голоском, - что мы тешим наши чувства взорами на творения испанских или голландских мастеров, ничего в этом не смысля? Не гораздо ли более нужно порадовать собственную душу мыслью о том, что детям, к коим судьба была столь жестока, сейчас есть приют и забота?
Старик взял руку своей жены и поцеловал, я поклонился с видом полного согласия.
- Кстати, деньги за вашу комнату тоже идут на сие доброе дело…
Я раскрыл было рот, чтобы заявить, что те смешные гроши, какие я плачу за комнату, нельзя назвать деньгами, но вовремя передумал, сообразив, что незачем заявлять очевидное, ведь едва ли мои хозяева понимают это хуже меня. Я вновь кланялся и благодарил, сказав, что мысли о том, что это идёт на помощь тем, кто в этом отчаянно нуждается, действительно умиротворяет душу. Теперь я понял, что за светлые прямоугольные пятна на стенах я наблюдал во многих комнатах и коридорах этого дома. Это были места, где раньше висели картины самых разных размеров. Дом, изначально дорогой и богатый, внутри уже мало соответствовал этому статусу, я почти нигде не находил ни следов былого богатства, ни предметов роскоши. Оказывается, многое из ценностей весьма солидных, как художественных, так и материальных, было распродано с целью содержания детей в сиротском их приюте.
- Я не имел возможности привыкнуть к излишествам с детства, - говорил старик, - и я поражаюсь и удивляюсь до сих пор ей, выросшей в роскоши и богатстве, с каким лёгким сердцем, без сожалений и колебаний, она способна расставаться со всем этим. Мне порой разумным внушением и разъяснением приходится удерживать её от шагов радикальных. Она смогла бы продать и самый этот дом, сердце её болит и душа кровоточит, когда она видит нужду и голод в самых отвратительных и безобразных их формах, то есть нужду и голод детей. Она имеет доброе сердце и ранимую душу, но не совсем понимает, что есть нужда в её истинном виде. И, продав дом, мы не накормим всех голодных, говорил я ей, и не искореним бедность, мы просто приравняем себя к бедным и нищим, вот и всё. Гораздо более разумно не усиливаться решать проблемы вселенского масштаба, а делать возможное и доступное. И она на собственном опыте наверняка бы уже познакомилась с тем, с чем пытается бороться, то есть с проблемами жилья и пропитания, если бы не капитал, солидный и внушительный, помещенный её отцом в какие-то конторы и бумаги. Проценты от прибыли идут нам в виде годового дохода, и по договору каждое первое число каждого месяца мы получаем одну двенадцатую часть от этого.
Я слушал его и понимал, что богатство – это не приговор нравственности человека, не все богатые люди жадны и жестокосердечны - пример моей хозяйки был более чем ярким свидетельством этого.
Итак, в ожидании продолжения рассказа я, как зачарованный, вновь тянулся к живому огню и живому разговору. Старик закуривал трубку.
- Так текло время, - говорил он, - и проходили дни в трудах и опасностях. Марсовый кричал, вельботы ударяли в вёсла, погоня, кит выплёвывал кровавый фонтан, агония, человек победил, и величественное могучее красивое животное переплавляют в китовый жир. Поистине, человек – хищник из хищников. Он убивает всё, до чего способен дотянуться, и не всегда причина этому – голод, часто жадность, честолюбие, тяга к роскоши и удовольствиям. Ничего нового, всё старо, как само время. Почему фонтан кровавый? Говорят, само сердце кита рвётся на части. Так ли это? Кто скажет…
Старик говорил, что ему стоило труда, времени и работы над собой привыкнуть к реалиям китобоя, ему было откровенно жаль невинных исполинов, каких человек в угоду какому-то прогрессу или запросам рынка обрекал на гибель. По той же причине он отказался живописать в деталях собственно охоту и разделку. «Ну, какие положительные чувства можно вынести из посещения скотобойни?» – отвечал он вопросом на мой вопрос.
Тот памятный день не сулил ничего необычного. Марсовый прокричал «фонтан слева по борту», вельботы бросились за добычей. Мой старик не участвовал в этот день в охоте. Почему? Я ведь не сказал ещё, что у него не было половины левой ладони.
Я заметил его увечье ещё в первые дни и, естественно, не имел ни желания, ни смелости спросить об этом. Моё ли это дело? Когда мы сошлись немного покороче и робость моя заметно поубавилась, я всё равно не решался залезть человеку в душу со столь бестактным вопросом. Теперь же, когда я был уверен в его добрых чувствах ко мне, когда уже много вечеров подряд слушал истории из его прошлого, я не удержался и спросил:
- И всё-таки, как это произошло?
Старик осмотрел внимательно искалеченную свою руку, где одиноко торчал указательный палец, половина среднего и жалко скрючивался палец большой, словно давно не видел её, горько усмехнулся, сказав, что нет никакого секрета, и как всегда потянул свою трубку.
- Шквал налетел поздно вечером, была уже почти ночь, очень трудно предугадать шквал ночью. Было тихо, только с горизонта ползли тучи, закрывая звёзды, ветер был, будто кто дышал тяжко и неровно. Вахтенные не прозевали, подняли команду, и вот уже капитан орал сквозь шум нарастающего ветра: «Поживее, поживее, сукины дети! Если через пять минут мы не уберём паруса, через десять мы будем рубить мачты!». Не самое простое дело быстро убрать паруса в кромешной тьме при свежем ветре, но к тому времени, когда стихия заревела во всю свою глотку, всё было убрано и подвязано. И даже с голыми мачтами нас валило на борт, едва не переворачивая. Люди валились, цеплялись за всё, что можно, задраивали люки, чтобы не затопить корабль, волны хлестали уже через палубу, и каждый осознавал, что спасения за бортом не будет. Волна обладает необратимым могуществом, и тщетны попытки противопоставить ей силы человеческие – человек ей не больше, чем щепка или спичка.
Когда налетела волна, я ухватился за ванты, но меня тянуло с такой невозможной силой, что убеждён - не отпусти я снасти, мои руки были бы вырваны из плеч. С криком, пуская пузыри, в страхе и отчаянии, я уже не видел себя в живых, когда волна ударила меня о фальшборт и забила под комингс люка. Непостижимая, всесокрушающая сила – вот что такое волна через палубу, от борта до борта.
«Слушай сюда, - орал капитан в ухо помощнику, - надо поставить штормовую бизань, иначе нас перевернёт к чёртовой матери! Давай!»
Тут я прервал старика и полюбопытствовал, что такое бизань и зачем её ставить в такой шторм.
- Это название паруса, - пояснял он, - и, будучи поставленным на корме, прямо вдоль корпуса судна, этот парус играет роль руля, давая кораблю возможность держаться носом на волну, против ветра. Бортом к волнам – очень опасно. Так флюгер на крышах домов всегда остриём своим обращён к ветру.
Кое-что уяснив для себя, я тем не менее очень плохо понимал всю эту тарабарщину о фалах и ниралях, штагах и вантах, галсах и бейдевиндах и, вполне обоснованно сомневаясь, что смогу понять больше, вопросов об этом уже не задавал.
- Ставили парус, - продолжал старик, - обтягивали, чтобы закрепить. Тут корабль дал такой крен, люди посыпались с воплями и проклятиями, парус поймал ветер, и хлопнул, как орудийный выстрел. Я был первый от блока, очень близко к нему, и, прежде чем самая быстрая мысль пришла на ум, левая рука моя была втянута в жерло блока. Парус потянул снасть, снасть потянула руку, пальцы разжать я не успел. Я кричал от ужаса и боли, парус хлопал, и шкот всё дальше и сильнее задавливал пальцы и ладонь. Товарищи мои не сразу смогли прийти на помощь; пока они обрели хоть какое-то равновесие, взялись и дружно потянули, было поздно. Будто сильный зверь растерзал её тупыми зубами, изломанные пальцы и разорванная ладонь имели вид ужасный. Обычно в отводной блок невозможно просунуть руку, но этот блок был просто огромным, не по размеру верёвки огромным, единственным таким из всей оснастки на корабле. Вы верите в злую судьбу? Я бы тоже не верил, но в ту ночь она оскалила на меня свои злые зубы. Один единственный большой блок на всём корабле! Мне помогли сойти вниз, из раны хлестала кровь. Наверное, помощник видел всякое, он был единственным, кто не растерялся. Через секунду он оценил положение, и еще через секунду его команды уже сыпались. Один взял линёк и перетянул мне руку ниже локтя, второй тут же привязал руку к неподвижной мебели. Под меня подставили бочонок, усадили, боцман, расплёскивая, налил глиняную кружку огненного рома, и сунул мне. Задыхаясь, я выпил, и боцман немедля налил ещё. Корабль болтало, люди шатались, подвесная лампа металась, а помощник уже поливал ромом свой огромный складной нож. Меня взнуздали как лошадь, чтобы не орал и не откусил себе язык, потом огромный матрос навалился, придавил меня всей тяжестью своего тела и обхватил руками. Я не видел, как отрезали то, чему невозможно было восстановиться, но на всю оставшуюся жизнь запомнил вкус смоляной верёвки, одуряющий смрад смеси рома и потного тела матроса, боль, от которой останавливается сердце, свет мечущейся лампы…
Рану замотали самой чистой тряпкой, какая нашлась, обильно смочив её ромом. Я был трезв и почти без сознания, мне наливали ещё и ещё. Подобие лазарета у нас было в трюме, среди ящиков и бочек, натянут был гамак, висела лампа. Меня положили, сказали здоровенному матросу побыть рядом. Я забылся дурным пьяным сном, наверное, всё дальнейшее было одним дурным сном… Я пил ром, чтобы не сойти с ума от боли, и в пьяном угаре, в слезах и проклятиях, выгребал из тьмы кошмарного небытия.
Я даже не знаю определённо, сколько прошло времени, я не отдал швартовы, жизнь победила смерть, по крайней мере, в этот раз. Свирепая боль отступила, настал день, когда я вышел на палубу и улыбнулся солнцу и небу. Когда отупляющая боль и пьяный дурман отступили, я понял, почему наш корабельный кок кривил рожу и воротил нос, когда приносил мне ром, воду и сухари. Сначала я объяснил себе это прескверным его характером – действительно, это была одна из самых злобных личностей, каких я видел вообще, лицо его было предельно недовольным, а говорил он, будто лаял. Но истина оказалась другой. Когда ко мне вернулась способность хоть что-то понимать и анализировать, после выхода на верхнюю палубу и возвращения в своё логово, я понял, почему он воротил морду. В трюме была духота и смрад, эдакая дьявольская смесь запахов тухлятины, рвотных масс и мочи. В самые первые дни своего здесь пребывания я вообще никак этого не заметил. Всё дело было в том, что я был не первым пациентом этого горе-госпиталя - до меня его уже обхаживали двое, и первым был отверженный любовник, когда мы попали в полосу мёртвой зыби. Мёртвая зыбь? Это отголосок и последствия очень сильного шторма, урагана, может быть. Шторм отсвирепствовал, ветер угомонился, а растревоженное море успокаивается ещё много дней. Ветер едва надувает паруса, а наш корабль швыряют волны с борта на борт, с носа на корму. Такие качели - самая настоящая проверка, и не все её успешно проходят. Те, кто переносит качку плохо, переживают не лучшие моменты. Даже я, бывалый, чувствовал себя дурно, но у меня хватало выдержки и сил добежать до борта. Отвергнутый любовник был обессилен так, что, судя по всему, и простую естественную надобность он, не в силах подняться на бак, справлял тут же. Такова жизнь без прикрас, многомесячный труд в море – это не пикник на лужайке, реалии порой весьма суровы и неприглядны.
Я давал себе обещание не прерывать старика расспросами, однако, всё равно не удержался.
- Отвергнутый любовник? Это я так про себя звал молодого человека, почти юношу. С ним связан эпизод, показавшийся мне весьма любопытным. Я сделал наблюдение, как наша психика порой очень странно реагирует на внешние раздражители. Наверное, он и в море пошел от отчаяния, его бросила любимая девушка, он же переживал разрыв так сильно и болезненно, что, наверное, ни о чём другом и думать не мог. Жажда мести владела им, и он вслух вынашивал и обдумывал планы, по которым его бывшая начнёт сохнуть от зависти, тоски и горя, потому что так неосмотрительно и глупо упустила своё счастье. Он вернётся с моря, купит дом, женится на самой красивой женщине, а ей ничего не останется, кроме как кусать локти и сожалеть всё оставшееся время. Каждый из нас слышал эту стратегию много раз, я кривился, как от зубной боли, когда он вновь и вновь заводил одну и ту же песню. Какие мы должны испытывать чувства, когда день за днём тебе пытаются повторить одну и ту же неинтересную историю? Вполне, казалось бы, предсказуемые: досаду и раздражение, и, как следствие, грубость и конфликт. В этом же случае нет ни логики, ни разумного объяснения.
В свободное от вахты время мы, сидя на баке, проводили время в пустых разговорах; он затянул свою избитую песню о том, как вернётся, купит дом, женится, и эта сука поймёт, как она просчиталась. Злоба закипела во мне, я в любую секунду мог взорваться. Мои товарищи, казалось, внимательно его слушали, атмосфера была как перед грозой, я ждал драки, но, в отличие от меня, они взорвались не гневом, а громовым дружным хохотом. Эффект был ошеломительным. Сам сочинитель планов мести с открытым ртом переводил изумлённый взгляд с одного на другого, мол, ну что здесь может быть смешного? А взрослые, бородатые люди качались от смеха и размазывали по щекам слёзы. Поражённый рассказчик ушёл, полагая, вероятно, что все они тронулись умом, несколько раз оглянулся, чем спровоцировал новые волны истерического смеха. Смех оказался заразительным, под конец захохотал как безумный и я. Что это было? Я не знаю. Может, наше утомленное унылым однообразием сознание так попыталось исцелить само себя?
В одном польза была несомненная: отвергнутый любовник прекратил свои фантазии на тему того, что эта сука ещё сто раз пожалеет. И каждый из нас много дней ещё не мог смотреть на него без улыбки. Так мало бывает поводов для того, чтобы искренне, от души улыбнуться…
Второй клиент этого весьма специфического лазарета – это вообще случай особый и примечательный. Работая на пике верхнего рея, он упал в воду, рядом с бортом. Ну, упал и упал, что такого? Однако он почти не шевелил ни руками, ни ногами, брошенная верёвка упала ему на голову, но он не сделал попытки схватить её. Поняв, что дело неладно, двое прыгнули за борт, ход корабля был невелик, и, промедли они хоть несколько секунд, спасать было бы некого, поскольку они подхватили его, когда он уже пошёл ко дну.
Состояние его было полубессознательное, он не отвечал, только тихо стонал. Только по прошествии нескольких дней, с его слов, мы узнаем, что, хоть высота падения была небольшой, может, полтора десятка метров, упал он столь неудачно и так сильно ударился о воду, словно упал на каменную мостовую. Вы знали, что можно разбиться о воду? Я не знал. И он точно не лгал, через какое-то время его живот, грудь и половина лица посинели, как это бывает при ушибах. Однако самое интересное даже не в этом. Поразительное в том, что он потерял память, и перестал говорить хорошо и понятно. Он начал заикаться, слова его стали длинными и тягучими, и теперь стоило немалого терпения выслушать и понять, что ему нужно. Он забыл, кто он, где он, и как его зовут. Мы полагали сначала всё это неумной шуткой, но правда оказалась на его стороне: он действительно не помнил. Зачем ему было так долго и так качественно нас разыгрывать? Никогда прежде не быв словоохотливым, он теперь ощутил неудержимую тягу к живой беседе, стараясь найти слушателя и высказать ему в виде заунывной песни какую-то свою идею или мысль. Многих хватало ненадолго, и самый терпеливый порой, махнув рукой, уходил, отчаявшись понять, что ему пытались донести. Хоть рассудок его и претерпел ущерб, руки помнили своё дело без осечек, он так же точно и быстро сплескивал концы, крепил снасти и разделывал туши. Только наверху, работая с парусами, стал несколько медлителен и неповоротлив. В команде его прозвали «счастливчик». «Да ты просто счастливчик, - говорили ему, - два метра правее, и нам пришлось бы соскребать тебя с палубы, заматывать в парусину, и минутой позже ты пошёл бы рыбам в меню. Ты миновал и то, и это. Ты правда счастливчик!»
Мне, однако, он не казался столь очевидным счастливчиком. Был бы ты счастливчик, думал я, ты бы не сорвался с рея, будь ты везунчик, вода приняла бы тебя мягко и ласково, а каково пришлось тебе? Тут можно уразуметь, что всё есть плохо и хорошо, как посмотреть.
Его определили в наш лазарет, потому что он кричал по ночам. Атмосфера там уже была переполнена самым мерзостным содержанием. Мне доводилось слышать проповеди на тему «грешные души», «адские муки», священник тогда особо отметил, что в преисподней вонь будет действительно адская. Здесь всякий из нас мог почувствовать на себе, каково быть грешной душой в аду. Думаю, эта самая вонь весьма не способствовала его выздоровлению, потому что через три дня он отказался туда возвращаться, заявив, что по ночам будет нем, как дохлый.
Память вернулась к нему так же, как и пропала – в один момент он вспомнил, кто он и где он. Протяженным и заикающимся голосом он с радостью вещал нам, что всё вспомнил. Мы улыбались, хлопали его по плечу и желали самого скорейшего исцеления и способности говорить.
В тот самый день, - продолжал старик, - я ковылял по палубе, помогая по мелочам, рана почти не беспокоила меня, я носил её на перевязи, боясь ударить и повредить. Вельботы были далеко, и рассмотреть что-либо было невозможно; потому о событиях я узнал позже, от самих участников. Они подбили огромного кашалота, сначала тот пытался уйти вглубь, и они уже были готовы рубить линь, но тут кит поменял тактику, и обратил всю мощь и ярость на своих губителей. Один вельбот был разбит в щепки, всё полетело высоко вверх – вёсла, бочки, доски, люди…
Кровавый фонтан дал сигнал к окончанию схватки, человек опять победил, однако, как выяснилось, не без потерь. Двоих из потерпевших крушение не нашли, звали, смотрели, но вокруг были только обломки, щепки и клочья кровавой пены. Люди мрачны, но никто не даёт воли чувствам, каждый из китобоев предполагает такой исход и для себя самого. Каждый, наверное, в мыслях своих пожелал им доброго пути в Вечные Обители.
Вскоре подошёл корабль, вельботы и людей подняли, кита принайтовили к борту, двух пропавших записали в судовой журнал как утонувших. Команда была хмурой, работали без песен, возможно, пытались предвидеть, какой жребий выпадет на их долю: горько-солёная могила или звонкая монета? Куда ляжет карта? Кто движет судьбами мира? Какую фишку завтра поставят на его имя? Жизнь? Смерть? Достаток и спокойная старость? Наверное, тяжёлые мысли были гнётом каждого в то время.
Кит был просто огромным, несравнимо большим по отношению к тем, что я видел прежде. Работали весь день и всю ночь, нужно было опередить акул. Прожорливые твари вились вокруг пчелиным роем, угощаясь в счёт нашей прибыли. Они никогда не бывают сытыми, они никогда ничего не боятся, и, судя по кой-каким фактам, совершенно не испытывают боли. Самым страшным ранам своим они не уделяют внимания, и они не лишают их всепоглощающего аппетита. Да, акулы не очень разборчивы во вкусах, и если мясо и жир кашалота по акульим меркам – это вкусно, то чем руководствуется та же самая акула, когда набрасывается на мешок с углём? Как она может игнорировать собственное распоротое брюхо? И ни оторванный или откушенный в схватке плавник, ни рваная рана в боку не умеряли активности раненой акулы. Она так же остервенело набрасывалась на тушу кита.
Тут старик вновь закурил свою трубку и обратился ко мне:
- Вот смотрите, Вы, человек образованный, и как-то в одной беседе пытались мне донести мысли об эволюции, что жизнь миллионами лет шла долгим кружным путём от простого к сложному, от примитивного к труднообъяснимому, от недоразвитого к совершенному, от ущербного к идеальному…
Я кивал головой – да, всё именно так.
- Позвольте, - говорил старик дальше, - первое, и самое главное правило эволюции, если она есть, это выживание, выживание отдельного образца как гаранта будущих поколений. Верно? Значит, выживание в любой среде, в любых условиях и обстоятельствах, несмотря ни на что, это первейшая цель, Небесный Иерусалим эволюции. И всё движется от несовершенного к совершенному, значит, и выживаемость тоже. Логично предположить, что самые первые образцы жизни имели способности к выживаемости самые низкие и несовершенные, и эволюция взялась решить эту проблему, доведя этот важный фактор до наивысшего предела. На первых порах существования, не имея никакого опыта выживания, образцы жизни гибли бы миллионами и миллиардами, пока через тысячи поколений некоторые из них не научились бы выживать и передавать это умение потомкам. Я просматривал «Происхождение видов», и хоть я не специалист и не могу опровергнуть догматы там изложенные, определённая доля сомнений в истинности этого учения у меня есть. Из этой логики следует, что самые первые живые существа имели способности выживать самые низкие, но почему-то не вымерли, а приобрели через многие миллионы лет выживаемость наивысшую. Вот тут уже первое несоответствие здравому наблюдению. Возникшие стихийно из неживой материи, они не могли возникнуть числом более, чем песок морской; их, этих образцов, на первых порах могло быть всего несколько, может, один даже, предельно несовершенные представители самых первых  форм жизни. Приобретая необходимые способности и свойства, гибнуть они должны были миллионами, а возникли в теории – всего единицами. Утверждается, что акулы и крокодилы – современники динозавров, и они вполне благополучно пережили те события, которые отправили в небытие огромных ящеров; странно только, что за многие миллионы лет сами не изменились. Эволюция их внешний вид оставила без изменений.
В моем морском прошлом у меня был товарищ, матрос, с кожей чернее ночи и с именем, о которое сломаешь язык. Он рассказывал, что много лет назад огромный крокодил-людоед превратил жизнь их поселения в кошмар. И после того, как пропал мальчик лет десяти, вся деревня вышла на охоту. Крокодила выследили, поймали, убили и, вспоров брюхо, нашли доказательства его преступлений – останки мальчика. То, что осталось от мальчика, похоронили и вместо памятника установили голову того самого крокодила, с разинутой пастью на распорке, в назидание всем, что крокодилы опасны и пренебрегать этим нельзя. Но соль не в этом. Он говорил, что был поражён просто невероятной живучестью крокодила: будучи убитым и обезглавленным, с распоротым брюхом, он кое-когда шевелился, а его сердце, брошенное вместе с потрохами на горячий песок, ещё очень долго сокращалось.
Так вот, закономерный вопрос: разве не эта феноменальная живучесть помогла им благополучно пережить динозавров в те времена, когда они ещё должны были быть несовершенными и примитивными? Значит, они обладали своей фантастической живучестью ещё в начале времён, и от них могли произойти только ещё более совершенные в этом отношении образцы. И сегодня всякое живое существо должно превосходить по этому фактору любого современника динозавров, ведь эволюция – это совершенствование. Как же наша эволюция досовершенствовалась до таких форм жизни, какие погибают лишь только потому, что кто-то взял их в руки? У кого из нынешних «усовершенствованных» хватит сил и этой самой выживаемости переплюнуть акул и крокодилов? Кому можно вспороть брюхо, а он и не заметит, или, по крайней мере, не придаст этому значения? Мне это непонятно. Многие виды жизни сегодня гораздо более нежны и, как следствие, менее живучи, а должно быть как раз наоборот. Непонятно, как можно нежную бабочку, величественного орла, радужную рыбку, огромного кашалота, лошадь и траву, которую ест эта же лошадь, производить от одного единственного предка? Что это за предок такой, давший начало столь непохожим друг на друга созданиям?
Я готовился разнести в пух и прах убеждения и сомнения моего собеседника, но, однако, был несколько смущён: действительно, это очень мало вязалось со здравым смыслом, и я был в некотором смятении, не зная, что можно противопоставить незатейливым его аргументам. Мне и самому эволюционный подход казался не очень понятным объяснением бытия, но наука ничего другого не предлагала, и, вполне полагаясь на авторитет людей сведущих, я говорил, что всё именно так, сколь бы не казалось оно малоправдоподобным. Наука – это наука, она оперирует фактами, нисколько не заботясь, убедительно ли они звучат или невероятно.
Старик грустно улыбался и качал головой.
- Мы порой не можем достоверно восстановить события столетней давности, ну, пусть не столетней, тысячелетней, - говорил он, - а вы говорите о событиях на десятки и сотни миллионов лет. Не поспешили ли ученые поднять на уровень неопровержимого факта то, что существует только в воображении иных людей? Разве это факт, что мистер Дарвин так считает? Факт – это нечто такое, чему есть доказательства, какие невозможно в здравом уме отвергать. А здесь что-то совсем не то… Человек, собака, с которой он гуляет, дерево, в тени которого они гуляют, паук, что сплёл свою паутину в ветках этого дерева – и всё это от одного, очень далёкого предка? Слепая, ничем не управляемая материя творит и улучшает сама себя? Хоть убейте, мне это всё кажется бредом сумасшедшего. Какие мы можем предложить идеальные условия, чтобы стихия сложила простую кирпичную стену из десятка-другого кирпичей? Опустим второе – откуда взялись цемент, песок, кирпичи. У нас есть цемент, песок, кирпичи – дело за стихией. Пошёл дождь, хорошо. Налетел ветер, резкий, шквалистый, хорошо. Началось землетрясение – что ещё можно предложить и добавить стихийного? Молнию, солнечное затмение, цунами? Получим ли мы в таких условиях качественный цементный раствор в нужных пропорциях? А ведь стихия должна ещё сложить хоть самую простую и несложную стенку… Вы поверите, встретив в пустынной местности кирпичную стену, что она там возникла сама собой? Нет? Почему? Ведь это – просто стена, в ней нет ничего непонятного, она проста для осмысления. И тем не менее… Вот и я не могу поверить, что бабочка, бегемот, соловей и гигантская секвойя получились сами по себе, от разгула и каприза стихии.
Я вновь развёл руками, будучи не в силах спорить достойно и доказательно. Хоть всё сказанное и имело какую-то силу и логику, мне не должно впадать в антинаучную ересь. Мало ли что нам кажется невероятным? Земля нам кажется плоской, а она – шарообразная; мы видим, что солнце плывёт по небу, земля неподвижна, но сегодня смешно полагать, что Земля – центр Вселенной. И этим вопросам когда-либо найдутся объяснения, наука не движется по нашему хотению, у неё свой, часто извилистый и долгий путь. Старик говорил, что не имеет в мыслях обратить меня к своим убеждениям, и что у каждого есть неотъемлемое право иметь своё мнение на всякий счёт. Думаю, каждый из нас остался при своём, наш разговор не вышел за рамки простого обмена видением и пониманием. Я был откровенным прагматиком и материалистом и не находил особых противоречий в эволюционном методе объяснения мира. Старик был уверен, что всё много сложнее, и не лишено участия какого-то очень большого разума.
- Вот посмотрим, - продолжил он, - посмотрим на цветы, на обыкновенные цветы, неважно, растут ли они у нас в саду или в диком лесу. Эволюция – это ведь не добрая мама, которая всем вытирает нос, нет. Каждое живое существо предоставлено самому себе, и это твоя и только твоя проблема, как ты выживешь. Что такое цветок на растении? Это семя, потенциальное семя, самая большая драгоценность для растения как для вида. Если погибнет цветок – семян не будет, не будет следующего поколения, и, как следствие, эволюции. Я уже не упоминаю о том, что для того чтобы сделать какой-то выбор, обоснованный выбор в свою пользу, один из тысячи, возможно, растение должно обладать рассудком. В чью здоровую голову придёт подобное?
Если растение хочет выжить, дать жизнь следующим поколениям и, таким образом, продвинуть эволюцию, оно просто обязано спрятать свои цветы как можно дальше и как можно глубже, найти способ опылять и воспроизводить семена в глубокой тайне, очень далеко от всех, кто может нанести вред и непоправимый ущерб. Всякое травоядное – это очевидный и непримиримый враг цветущего растения. Что мы видим? Растения вывешивают свои яркие, ароматные, иногда очень большие цветы на самое видное место. Подойди и съешь меня, пусть не меня, но самую большую ценность по теории эволюции, съешь мои будущие поколения. Не только веточки и листочки, но самое ценное и незаменимое. Это растение – безумец и самоубийца? Цветы привлекают мух и пчёл? Так они летят на запах и едва ли могут оценить художественную прелесть цветка. Мухи и пчёлы могут соблазняться и не самым приятным для нас запахом. Растение просто обязано найти способ опыления и воспроизводства семян гораздо более безопасный, менее рискованный, где-нибудь под землёй, где врагов много меньше. Но этого не произошло. И почему-то растение выбрало самый самоубийственный путь, буквально напрашиваясь, чтобы цветок съели, а потенциальные семена погибли.
Неужели Вы всерьёз полагаете, что геометрически правильная форма цветка, его потрясающая красота была выбрана растением, чтобы поразить воображение жуков, мух и пчёл? Тонкая и точная симметрия, будто кто-то линейкой и циркулем делал рисунки и обводы, такое богатство красок, оттенков и ароматов, неужели всё только для восторгов насекомых и для придания должного аппетита травоядным? Думается, что здесь что-то другое, несравненно более сложное. И таких несоответствий десятки – это только тех, что вижу я.
Факты… Факт – это что-то железно обоснованное и доказанное, математическим расчетом или честным и беспристрастным экспериментом. Каким расчётом или экспериментом можно подтвердить то, что, якобы, существовало многие миллионы лет назад? В этом конкретном случае теория ничем не отличается от простых догадок и предположений. Она подобна версии, которую выдвигают сыщики для поимки преступника. Эта версия жизнеспособна, но она пока не факт. И таких версий могут быть сотни, и каждая имеет право на существование. Пока имеет. И каждый из ста подозреваемых может быть истинным преступником, потому что косвенные улики и кой-какие обстоятельства об этом говорят. Но подлинно истинной версией может быть сто первая. И все хитрые и логичные, казалось бы, измышления наших сыщиков рассыпались в прах. 
Не слишком ли увлеклись специалисты от эволюции оперировать числами и сроками в миллионы и миллиарды лет? А, кстати, это удобно. Кто там был, кто одёрнет, кто поправит фантазёра? Я вот сказал, что двести миллионов лет назад было то-то и то-то. Вы скептик? Ну, тогда извольте опровергнуть то, что я сказал. Я не дерзаю признать самого себя выдающимся мыслителем и наблюдателем, но из того, что я вижу и что понимаю, неизбежно следует, что жизнь во всём её многообразии и сложности – это не слепой случай, это чей-то умный план.
Я никогда не видел Бога, и не слышал его, но то, что я вижу, прямо подводит меня к выводу – Бог, как творец и создатель, существует. Мы никогда не признаем, что кирпичная стена сложилась сама собой, а почему-то, видя цветущую розу, допускаем, что всё это – следствие случайности. Впрочем, мои рассуждения хороши и убедительны для меня самого, пусть каждый останется с правом делать свой вывод.
Я был вполне согласен с философией делать свой вывод и приписывал антинаучные мировоззрения моего товарища его косному уму и инерции мышления. Так трудно порой отказаться от привычных устоев и принять что-то новое - иногда для этого требуется смена поколений.
Внезапно мы открыли для себя, что уже тёмная и глубокая ночь, я поспешил пожелать моему другу всего доброго и отправился спать.
Разговор об акулах и крокодилах, о мнимых и реальных противоречиях современного понимания живого мира - всё это отклоняло нас от нашего прямого повествования, и я с нетерпением ждал продолжения.
На следующий день, воспользовавшись редкой возможностью вернуться со службы много раньше обычного, я застал старика стоящим у окна. Я и раньше, бывало, видел его стоящим у окна, полагая, что он любуется зимним пейзажем, ведь это окно выходило на некое подобие заброшенного и неухоженного сада. Я никогда не решался подойти или вопросом отвлечь его от созерцания, но сегодня он сам позвал меня, намереваясь, очевидно, что-то показать. Несколько удивившись, я подошёл и увидел, что старик отнюдь не любуется пейзажами зимних деревьев – он наблюдал за птицами на кормушке. Чуть не полсотни воробьёв, синичек и иных, названий которых я не знаю, клевали какие-то крошки, зёрнышки, перелетали, толкались, пихались, ругались, возможно, по-птичьи в птичьем своём негодовании. Даже у таких крошечных созданий кипят свои страсти, есть соперничество и желание быть первым и лучшим. Отметив это, я невольно улыбнулся и с некоторым сарказмом подумал и о том, что старый седой человек впадает в детство, забавляясь подкормкой птиц.
- Голод, - нарушил он молчание, - голод – это ужаснейшее из бедствий. В голод люди способны с жадностью есть то, о чём в другое время нормальный человек не может думать без содрогания. И хоть у нас не полярные зимы, птицам очень голодно зимой, они гибнут тысячами, и я помогаю избежать смерти хоть некоторым из них.
В согласии с этим я покивал головой, уже не считая кормушку для птиц пустой блажью.
- Я стоял смотрящим в бочке на марсе, - без предисловий начал старик, - любовался закатом. Почти обстененные паруса не давали и двух узлов ходу, вечер был тих и приятен. Я не заметил, откуда она взялась; слишком увлёкся красотой заходящего солнца, увидел тучу совсем уже рядом. Прежде чем я успел удивиться и сообразить хоть что-то, сотни, может, тысячи птиц начали падать на палубу, мачты, снасти. Целая стая изнеможённых перелётом птиц буквально обрушилась на нас. Несколько сидело на краю моей марсовой бочки, я не знаток, но определил для себя, что это ласточки. Когда крайнее моё удивление чуть отступило,  я, позабыв о своих обязанностях, разглядывал птиц и даже попытался коснуться некоторых. Они никак не реагировали, лишь чуть шевелили крылышками. И я понял, что они в крайней степени изнеможения, обессилены до предела, их сил хватало только на то, чтобы дышать, и чтобы стучало птичье сердце. Они были просто на самом краю гибели, и, если бы не наш корабль, их участь была бы самой печальной. Как так случилось? Что заставило их сбиться с курса? Почему они не рассчитали своих сил? Почему земля, что должна была их принять, оказалась совсем не тут? Я не знал, и до сих пор не знаю.
Пробили склянки, и я, сменившись с вахты, увидел многие десятки и сотни таких ласточек на палубе. Счастье в том, что погода была тихой, в бурную ночь, когда волны хлещут и крен такой, что фальшборт едва не черпает воду, наверное, никто из них не дожил бы до рассвета.
Надо было видеть, с какой осторожностью ходили наши моряки, стараясь в темноте не наступить и не задеть их, с каким участием они предупреждали один другого и ходили с лампой, чего прежде никогда не бывало. Сколь мало сочувствия порой они выражали друг другу и вдруг так бережно и трепетно отнеслись к этим Божьим тварям, птичкам размером не больше воробья.
Какие ещё непонятные глубины кроет в себе человеческая натура? Какой иногда размах крайностей и противоположностей! Да, душа человека – это бездна, непонятая и неиссякаемая бездна!
Встав на вахту у руля на рассвете следующего дня, я услышал шум и свист множества крыльев. Наши пассажиры, будто получив откуда сигнал, в один миг сорвались вверх, их было действительно много, стая потянулась на восток, навстречу солнцу, потом круто развернулась, сделала круг над кораблём и, набирая высоту, стала медленно исчезать – вскоре самый зоркий взгляд не мог её увидеть. Зачем они вернулись? Может, они таким единственным им доступным способом благодарили нас за гостеприимство? Кто знает…
Старик замолчал и отошёл от окна.
Надо отметить, что хозяин мой производил впечатление человека очень неглупого, выражался чётко и ясно, иногда затрагивая темы, о которых я, человек образованный в достаточной мере, имел представление смутное и туманное. Ещё с первых дней нашего знакомства я заметил много полок с книгами. Приметив моё любопытство, хозяин жестом предложил ознакомиться с ними, не найду ли чего для себя. Я не питал слабости и склонности к литературе, моё образование было узкопрофильным и специфичным; не обладая талантом искусно выражаться, я и в других это качество ценил очень мало, а потому, скорее из вежливости, нежели из подлинного интереса, бегло осмотрел все книги. Их было действительно много. Единственным знакомым мне экземпляром было «Происхождение видов» Дарвина, я слышал об этом, ведь это считалось верхом научной мысли. Разглядывая и оценивая, я внезапно подумал, что всё это, включая хорошую мебель и дом в два этажа, должно быть очень недёшево, стало быть, мой хозяин в прошлом был весьма состоятельным. Я не решался подтвердить свои догадки, полагая весьма невежливым лезть в душу человека с расспросами подобного рода. Очевидно и другое, что с тех пор кое-что изменилось, и наступили времена более скудные, иначе зачем сдавать комнату за столь незначительную плату. Какие метаморфозы пришлось пережить ему? Однако я почёл за благо эти вопросы оставить без ответа.
Словно отвечая на мои мысли, или, может, заметив мой оценивающий взгляд, старик, как бывало не раз прежде, сам, без моих вопросов, заговорил об этом.
- Из рассказов о моём прошлом Вам известно, что я по рождению своему вышел из самых низов нашего общества. Откуда же у меня такой дом и всё, что в нём? Я не разбогател в море, я не получал наследства, я не откапывал пиратских кладов, я нашёл своё сокровище там, где не ждал. Всё это принесла мне моя жена, моя любимая и незаменимая женщина. Она была дочерью состоятельных родителей и по какому-то капризу судьбы полюбила именно меня. Я же полагал неправильным, будучи бедным, жениться на богатой, и потому пребывал в тяжком раздумье. Разве не придёт мысль, что вы женились на приданом? Она же говорила, что если это единственная причина моих колебаний, то она легко и свободно откажется от богатства. Чтобы не отказываться от любимого человека, она соглашалась стать бедной. Она, возможно, пребывала в наивном заблуждении, понимая бедность как мелкие неприятности и кой-какие неудобства. Я же ничего подобного не мог допустить, прекрасно понимая истинный смысл этого положения, чётко зная, что её отрезвление от иллюзий может быть очень горьким. Она была полна решимости исполнить то, о чём говорила, и клятвенно обещала сделать это, если я не передумаю. Я же ни в коем случае не имел права обречь её на нужду и лишения, поставить её на путь, каким шёл сам все эти годы. Мне предстояло сделать нелёгкий выбор.
Однако в конце концов здравый образ мыслей одержал верх. Я спросил себя, не совершаю ли я непоправимую глупость, отказываясь от такого дара судьбы? Не иду ли на поводу у слепой и безумной гордыни, отталкивая из ложно понимаемого чувства чести и порядочности благословение, о котором многие только мечтают? Не буду ли я до конца дней своих сожалеть? Итак, я внял голосу рассудка и покорился судьбе, возблагодарил Небеса и стал мужем любимой женщины и хозяином большого дома. Благословить нас было некому, к тому моменту мы родных уже не имели. Моя жена говорит, что нас благословил Бог, и я не могу и не хочу в этом сомневаться.
В этот самый момент жена моего хозяина, зайдя к нам, обратилась к нему с вопросом. Он без ответа подошёл к ней и с самым жарким чувством поцеловал ей руки, сказав, что рассказал мне, как она готова была на бедность ради их союза. Она нежно улыбалась ему, гладила его по щеке и отвечала, что и сейчас нисколько не сомневается сделать подобное, если в этом будет необходимость.
Я, слушая и наблюдая подобное, тоже проникся избытком чувств, мне щипало глаза, трудно и бурно дышалось. Какие силы тянут людей друг к другу, почему они, чтобы не терять один другого, готовы идти на жертвы?
- Зачем мы сдаём комнату? – предугадывая мой вопрос, снова заговорил старик, - не знаю, мы как-то решили, что дом наш почти пуст, кроме нас и кухарки никого нет, пусть здесь появится ещё одна человеческая душа. Мы вполне могли бы сдать её совершенно бесплатно, но это вызвало бы необоснованные подозрения, недоверие, даже страх, что не всё здесь ладно. Потому мы запросили сумму самую небольшую, полагая, что это будет в пользу людям небогатым и действительно нуждающимся.
Я благодарил моих хозяев, понимая теперь, почему квартирная плата была столь мала даже для моих очень скромных ресурсов.
- И мы очень рады, что нашим жильцом оказались именно Вы, мой друг. Верьте слову: я очень этому рад!
Я же в самой искренней благодарности кланялся и призывал на них и их дом все благословения Провидения. Да, бывают в жизни чудеса, думал я, когда достойным улыбается удача и приходит успех, на которые невозможно было надеяться.
Звонок в дверь прервал нас, хозяин с хозяйкой пошли встретить неожиданных гостей. Они прошли к камину, сдержанно со мной поздоровались, и у них завязалась с хозяевами оживлённая беседа. Чувствуя себя лишним и испытывая смущение, как всегда бывало от присутствия людей незнакомых, я пожелал всем доброго вечера и пошёл к себе.
При следующей нашей встрече у камина меня ждал небольшой сюрприз: у моего друга появился новый товарищ. Оказывается, сегодня он подобрал котёнка. Со светлой и тёплой улыбкой он гладил малыша, рассказывал, как жалобно он мяукал, плакал, наверное, по-своему, от страха и безысходности, ведь на улице холод. Пушистая мордочка уже забыла о своих бедах и, мурча, тыкалась носом в искалеченную руку.
Я ждал продолжения истории, но мой старик опять позволил себе разговор на тему постороннюю, только теперь немного с другой стороны.
- Утверждается, - говорил он, - что человек – это наследник обезьян, а те, в свою очередь, наследники ещё каких-то более примитивных зверей. Эволюция нужна исключительно для выживания.
И хоть я не хотел втягиваться в бессмысленный спор, вежливости моей вполне хватило, чтобы найти в себе должное терпение. Кроме того, было немного интересно, что он мне предложит для рассмотрения сейчас: все его прошлые примеры и сопоставления не лишены были известной доли справедливости, и, если предоставлялась возможность их обоснованно оспорить, увы, это выходило за рамки моих познаний. Итак, я подавил некоторую досаду и стал слушать, надеясь найти то слово, какое поставит в тупик все его рассуждения.
- Вот, - продолжил он, - цель эволюции – выживание, выживание путём приобретения каких-то новых умений и навыков, помогающих победить и выжить. Какие это навыки и умения? Для хищника – новые, более острые зубы, когти, более острый взгляд и более тонкий слух, наконец, умение лазать по деревьям, плавать, прыгать… Логично и разумно. Обладая всем этим арсеналом, хищник будет усиленно бороться за жизнь и выживать. Человек тоже в некоторой степени хищник, и если он наследник обезьян, то обезьянопредки тоже должны быть хищниками. Возможно даже, что в природе есть обезьяны-охотники и мясоеды. Возможно. Вопрос в другом: если человек – продукт эволюции, то откуда взялись понятия чести, совести, способность любить, жертвовать, способность видеть прекрасное, слышать его, наслаждаться им, творить прекрасное и абсолютно безвозмездно творить добро? Как понятия чести и совести могут помочь выжить хищнику? Что должно произойти, чтобы хищник оценил трель соловья, и, в очаровании своём, уподобился ему, создал прекрасную музыку и подарил её другим хищникам? Вы можете себе представить тигра, который добровольно отдаёт свою жизнь за счастье других тигров, которых он никогда не видел и не увидит? Люди так поступают, не все, конечно, и не каждый день, но это есть. Или способность любить помогла хищникам выживать в первобытных дебрях? Найдите животное, которое бы записывало мысли и знания, хранило мудрость веков, слагало песни и стихи, писало музыку и картины, постигало законы мироздания и ставило их на службу. Никто не знает, где душа находится, но всякий знает, как она болит!
Сомнения, надежды, вера в хорошее и доброе, способность человека переломить свои страхи и пороки, стремиться и достигать, иногда многим жертвуя для этого...  И, как мы говорили, спокойно и осознанно идти на смерть за идею. Много в Вашем понимании куриц и баранов, способных на такое? Или у них не такая эволюция?
Да, с человеком эволюция или что-то упустила, или в чём-то переусердствовала, потому что получила результаты, коих явно не ожидала. Сознание, совесть, душа, любовь никак не могут быть следствием слепого, глупого, неуправляемого случая. Здесь что-то несравненно более сложное. Сердце моё оборвалось, и душа затрепетала, когда я услышал в это холодное утро плач этого малыша, и я, как хищник и наследник миллионов поколений хищников, должен был порвать его, или, по крайней мере, глухо и слепо пройти мимо. Нет. Я получил неизгладимое удовольствие от того, что спас его, и мне радостно от мысли, что теперь ему ничего не угрожает...
Пушистый комочек и не догадывался, что речь идёт о нём, наверное, не так давно он плотно перекусил, потому сейчас дремал, доверчиво расположившись на руках.
Я пожал плечами, несколько развёл руками, честно говоря, мои надежды опрокинуть сказанное им снова провалились. Я находил, что многое из этого было справедливо, и невозможно так, в один миг, подыскать обоснование для контрдоводов, не то чтобы я колебался в своих идеалах, но я очевидно понял, что теория эволюции полна белых пятен, и доказать её будет делом непростым.
«Ну что можно сказать, - отвечал я, - аргументы Ваши сильны, примеры, конечно, впечатляют, материалистические законы наверняка шли очень сложными и запутанными путями, и потому тщетны наши попытки протянуть прямую нить от первых представителей жизни до человека дней нынешних». Я признался, что не знаю, почему оно так получилось. В одном старик был точно прав – это дело сложное.
В своём непоколебимом упорстве я верил, что придут дни, когда наука развеет весь мрак, что обуревал сознание моего друга. Однако в душе своей я не хотел лукавить себе самому и чувствовал какую-то его правоту в той части, что касалась любви, совести, сострадания, жертвенности… Даже в моём сугубо материалистическом сознании эти понятия не находили объяснения, я всерьёз сомневался, что эволюция могла помочь человеку стать тем высоконравственным духовным существом, каким мы его знаем. Здесь говорю о людях, не о двуногих просто. Хотя, думаю, у самого отпетого негодяя, закоренелого преступника и отмороженной сволочи тоже есть честь, любовь и совесть. Только почему они ими не пользуются, хотя, возможно, и пользуются, но на свой, специфичный манер.
Я полагал, что дальнейшие изыскания и научный подход расставят всё по своим местам. Сложная научная теория мироздания и не должна быть простой и очевидной, и чтобы довести всё до ума, могут понадобиться многие десятилетия. Я поймал себя на мысли, что пытаюсь спорить сам с собой, и совсем забыл, что я не один. А старик еле приметно улыбался и смотрел на меня добрыми, чуть прищуренными глазами.
- И всё же, - задал вопрос я, - что было дальше?
- Дальше? – старик положил спящего котёнка на подушку мягкого стула и закурил свою трубку.
- Мы работали в две смены, оставшийся день и всю ночь, все лампы и фонари снесли к борту. Кит был невероятно огромным. От меня в ночной суете было толку мало, я всё ещё боялся повредить руку, которая только-только дала возможность мне спокойно жить. Я пришёл на рассвете, туша кита была ободрана, черпали из головы кашалота спермацет. Процесс этот тоже ничего интересного и занимательного не содержит, а потому подробностей не стоит. Капитан приказал вытащить на палубу внутренности кита. Работа не самая пустяковая, но ребятам из команды, которые в считанные минуты отделили от туши голову кашалота, такое задание было не в новинку. Вес был огромный, капитан приказал подкрепить грота-рей дополнительными топенантами, а грот-стеньгу – новыми бакштагами. Корабль кренился и отвешивал поклоны, снасти трещали, лебёдка наша грозила сорваться с основания. Операция прошла успешно, всё внутреннее содержание китовой туши громоздилось на палубе. 
Я понимал, в чём дело. Обычно требуху китов не волокут на палубу, но у нас кой-какие причины были, я не задавал вопросов, я просто коё о чём догадывался. Запасы пресной воды мы обновили, не так давно мы встали на якорь у безлюдного берега, названия я не знаю, и два дня возили бочки на берег и с берега. Больше двух бочек в вельбот не помещалось, работы было много. В море в этом месте впадал широкий ручей, и чуть выше по его течению была прекрасная заводь и очень удобное место. Вода была кристально чистая и ледяная, берег был пустынный и необжитый, и, сколь я не вглядывался, я нигде не нашёл следов присутствия людей. Очевидно, земля эта была необитаема. Да, вода свежая у нас была, у нас совсем было плохо с провизией. Уже много бочек с тухлятиной пришлось выбросить за борт, проблема еды для команды могла заявить о себе в полный голос. Теперь мы были рады летучим рыбам, и на ночь специально оставляли на палубе побольше ламп и фонарей, бывало, находили поутру с десяток и более крупных летучих рыб. В такие дни наш рацион приятно разнообразила рыбная похлёбка.
Вообще, голод – великий мастер ломать стереотипы и опрокидывать сложившиеся убеждения. Он способен в короткий срок любого принудить к переоценке ценностей, и через несколько месяцев, а то и недель, человек перестаёт расценивать пищу как чистую и оскверняющую, пригодную по моральным нормам и непригодную, кошерную и халяльную. Человек находит вкусным и полезным всё то, от чего годами воротил нос.
Отсутствие должной, хорошей еды уже давало знать о себе. Я не видел начала конфликта, я его слышал – поток площадной брани, крики, звон металлической посуды. Подойдя ближе, я увидел, что кок и матрос держат друг друга за горло. Никто не успел влезть в драку, присутствие капитана положило всему конец; он не сказал ни слова, он тяжело и хмуро смотрел, они опустили руки и разошлись. Матрос с проклятием швырнул миску к дверям камбуза, товарищи советовали ему не задирать кока, когда-нибудь он наложит тебе собственного дерьма, шутили они. Он со злобой отвечал, что они истуканы без чувств, коли не заметили, что кок уже давно делает это. Я не исключал вероятности бунта, её, наверное, не исключал и сам капитан. Он не собирал команду официально, он сам прошёл в матросский кубрик, просил прийти всех, свободных от вахты, и говорил, что понимает нужды и все серьёзные трудности. Просил и увещевал потерпеть, ведь мы не можем пойти домой с полупустым трюмом. Хотя, можем, конечно, но хороший ли это выход? Ещё несколько недель, и мы вернёмся, вернёмся с честью и победой, и каждый вдоволь отъестся и отоспится, потому что хорошо отъедаться и отсыпаться с карманом, полным звонких монет.
В желудках китов находят дурно пахнущие камни, не то чтобы прямо камни, но нечто такое на них похожее, с довольно отвратительным запахом. Вообще, на китобойном судне очень много всего, что дурно пахнет. Я слышал, что эти камни идут на производство женских духов, и полагал это глупым вымыслом. Ну, что может быть более несуразным и несоответственным: воняющие камни и аромат духов? Но камни эти покупают, за них платят деньги, потому ими не пренебрегают, их добывают, вспарывая и осматривая желудки китов. И хоть само мясо кашалота на вкус просто дрянь, мне говорили, что внутренности, искусно приготовленные, очень хороши на вкус, а наши в меру эрудированные товарищи приводили довод, что кашалот – это млекопитающее, и, по сути, ничем не отличается от коровы. Я не заметил желающих спорить с этим.
Был ли у нас другой выход? Я не видел. Одна только квашеная капуста сохранилась в прежнем виде, всё остальное, увы, было в состоянии плачевном. Потому мне было ясно, зачем мы тащили такую огромную тяжесть на палубу. Стоило труда отделить, застрочить, выдрать, поднять и перевалить через фальшборт такой груз – сердце, размером с бочонок для рома, желудок, столь большой, что в нём, не особо теснясь, могла поместиться корова, и остальное.
Желудок кита чуть сокращался, казалось, что он шевелился по чуть-чуть. Старых морских бродяг это не удивляло, они нередко находили в желудках не околевших акул и даже ещё живых кальмаров. Но в тот день произошло то, что заставило предельно удивиться и просоленных морских волков, и зелёных юнцов.
То, что случилось чуть позже, навсегда разделило нашу жизнь на «до» и «после». Когда в сделанный надрез в желудке высунулась человеческая рука, матрос с криком отпрыгнул. Шум голосов прошёл по палубе. Стряхнув оцепенение, матрос с крупными глазами и полуоткрытым от ужаса ртом рассёк китовый желудок. Святый Боже! На скользкую от крови и жира палубу вывалилось тело человека, окутанное слизью.
Взгляд Горгоны Медузы превратил людей в камень, ужас изумления сковал команду, никто не издал ни звука и не двинулся с места. Капитан первым нарушил молчание, произнеся сквернословие, и первым же подбежал к человеческому телу. Поводы для изумления этим не ограничились: это оказался наш товарищ с разбитого вельбота, тот, кого мы посчитали утонувшим.
А следующее потрясение состояло в том, что он был жив, он дышал тяжело, прерывисто всхлипывая. Лицо его было перекошено гримасой, зубы оскалены, он был без сознания, очевидно, в глубоком обмороке. Видеть надо было наших китобоев: кто творил молитву, кто крестился, кто ругался в Бога и чёрта, потерянно и неосознанно. Несчастного отмыли от слизи из брезентового ведра, перетащили на сухое, содрали одежду и переодели. Пострадавший с трудом дышал, помощник не решился определить его в вонючий трюм, уступил ему свою шконку в своей каюте, и не найдя никого лучше на роль сиделки при больном, чем человек с раненой рукой, назначил меня быть с ним рядом.
Суровая действительность не оставляла места для сентиментальностей, команда вынуждена была приняться за работу, хотя убеждён: это оставило в душе каждого след неизгладимый.
Старик остановился, я же в волнении вскочил с кресла и шагал туда-назад вдоль стены с камином. Старик обещал удивить меня, признаю, ему это удалось – он не удивил, а поразил меня. Меньше всего мог ожидать я такого вот сюжета. Я крутил головой и только разводил руками. Старик же, напротив, был спокоен, сидел, откинувшись, и пускал клубы дыма.
- Хотите – верьте, хотите – нет, - сказал он, - но Вы первый за много лет, кому я рассказал всё это. Не потому, что это большой секрет, а вот не нашлось как-то слушателя…
Дальше? День или два он был просто на краю жизни и смерти, потом он открыл глаза, и я поспешил обрадоваться, но, как оказалось, рановато. Его раскрытые глаза были пусты. Как никогда я увидел глаза человека – это раскрытая книга, и в них можно видеть и читать. Страницы его книги были пусты, и его раскрытые глаза внушали мне только суеверный страх: полное отсутствие смысла, даже в глазах собаки или лошади я предполагал больше смысла, чем в этих пустых безднах. Порой он становился буйным, кричал что-то, и, удерживая его здоровой рукой, я просто робел его раскрытых неживых глаз. Вид его был самый безумный. Приступ буйства проходил, он впадал в забытье. Так прошло ещё несколько дней.
Я терял надежду, а наши ребята считали, что дело кончено бесповоротно, и даже проговаривали крамольные мысли, что лучше бы и не выживать таким кошмарным способом, лучше уж билет в один конец, небытие и тьма вечности, чем безумные годы безумного бытия. Я не делал столь радикальных выводов, но сомнения вкрадывались и в мою душу, хоть я и не позволял последней надежде улетучиться, надеялся изо всех сил и молил Небеса о помощи.
Да, глаза – это открытая книга, теперь я знаю это определённо. Он не издал ни звука, я просто рассеянно и случайно поймал его взгляд и вздрогнул, вздрогнул от неожиданности, будто некто выстрелил у меня под ухом. Его взгляд был осмыслен, это был взгляд человека, человека в своём уме, человека разумного. Он узнал меня, вымученно и слабо улыбнулся, назвал меня по имени, и я понял и уверился, что произошло чудо. Небеса явили милость, и человеческая душа моего страждущего товарища вернулась в телесную свою храмину. За все эти дни он не съел ни кусочка, только несколько раз сквозь зубы я влил ему немного воды с ромом. Он сделал попытку подняться, и, угадывая его нужды, я спешил помочь ему, подхватил здоровой рукой и проводил на бак. Наше появление на палубе наделало переполох: работа была брошена, паруса захлопали, рулевой сошёл с курса, марсовый пялился вниз, команда обступила нас толпой. Я жестами, мимикой и левой рукой делал знаки, просил отстать пока и не задавать вопросов. К их чести нужно сказать, что они проявили достаточно такта, сообразительности и понимания, потому наш Иона хотя бы в первые дни был избавлен от обязанности рассказывать, как всё это было.
Товарищ наш преодолел пропасть мрака и выбрался понемногу, его осмысленная и спокойная речь укрепляли меня в уверенности, что худшее позади. Каждый раз, когда погода была хороша, он выходил со мной на бак, садился на бухту канатов, приваливался спиной к якорному шпилю и сидел, закрыв глаза, подставив лицо солнцу и морскому ветру, чуть приметно улыбаясь. Его вид я описал бы одним словом – умиротворение. Человек был не то чтобы двумя ногами, он был в могиле по пояс, по грудь, чудом вылез из неё и теперь просто наслаждался именно жизнью, не погоней за деньгами и благами, но просто бытиём – воздухом, солнцем, небом, не заботясь об удовольствиях и позабыв о всяком тщеславии.
Любопытно было видеть, как наши матросы, сквернословы и грубияны, эти чёрствые души, в которых мало что осталось от простой вежливости,  не то чтобы от нежности, с каким вниманием и заботой относились они к нему, на свой лад и манер проявляя лучшие свои качества. Ещё одним открытием было то, что наш судовой повар умел, оказывается, улыбаться. Мы уже настолько привыкли к его нелюдимо-злобному виду, и полушуткой-полувсерьёз говорили, что он способен только одной своей злобой отравить нашу еду, что его улыбка казалась нам очень неестественной. И хоть его застенчивая улыбка предназначалась не нам, всё же вид улыбающегося нашего кока стал новинкой для всех, Он улыбался нашему товарищу, говорил ободряющие слова и каждый день приносил ему кружку горячего грога. Никогда я бы не мог предположить такого о нашем корабельном поваре.
Человеческая душа – потёмки, если не самая тьма, точнее быть, сплошное белое пятно. Кто скажет, на что человек этот способен, а на что – нет. Каждодневное поведение человека может только усугубить степень заблуждения на сей счёт, когда в крайних обстоятельствах тот, кого считали подлецом, становится героем, а тот, кто мнил себя героем, лопается, как мыльный пузырь. Человеческая душа – загадка из загадок.
В конце концов, пришёл и тот день, когда он сам начал разговор об этом. Желающих услышать было много, и рассказывать ему пришлось не раз. Испугаться он не успел, он сильно ушибся об воду. Разинутой пасти кита и сотни огромных зубов он тоже не видел, всё случилось быстро, тьма объяла его, он чувствовал себя как бы в тугой резиновой трубе. Потом стало чуть просторнее, стояла нестерпимая жара, неописуемый смрад и духота. Он догадывался, куда он попал, и от одного только ужаса сознание покинуло его. Трудно судить, как такое потрясение сказалось на его душевном здоровье, хоть внешне он и выглядел вполне нормально. Милосердствуя к его положению, капитан освободил его от прямых обязанностей китобоя, он вручил ему гардаман, моток вощёных суровых ниток, и теперь наш Иона шил и штопал паруса, сшивая прорехи и накладывая заплаты, когда в этом была нужда.
Что же, всё остальное уже малоинтересно. Мы вернулись, с тех пор став близки друг другу. Ни он, ни я больше не ходили в море, он ещё видит порой дурные сны, но во всём остальном пережитое не оставило следов катастрофических, каковые могли бы быть. Разумом и душою он совершенно здоров, только кожа его, на лице, руках, шее, она стала белой, это от желудочных соков кита…
Я подпрыгнул от догадки.
- Этот Ваш гость, - чуть не прокричал я, - этот, кого я встречал здесь не раз, это он?!
Старик кивал головой. Я же был в чувствах необычайных, ибо ну никак не ожидал такого вот окончания рассказа, такого вот явного подтверждения его истинности. Всё это потрясло меня, я переживал бурю чувств.
- Даже если я проживу тысячу лет, и каждый день, и каждую ночь мне будут рассказывать невероятные истории, никто и никогда не сможет превзойти Вас - говорил я ему.
- Что же, - отвечал он, - счастлив, что позабавил Вас не слишком весёлым рассказом. Хотя всё могло быть намного хуже. Вот если бы капитан не отдал приказ поднять внутренности на палубу… Впрочем, не стоит об этом…
Много дней я провёл под впечатлением от услышанного, и, если услышанное так впечатлило меня, остаётся только предполагать, что пережили живые участники, видевшие всё своими глазами.
Собственно история, рассказанная стариком, на этом заканчивается, всё остальное уже не стоит особого внимания, но я посчитал неправильным оборвать на полуслове, так как из всего этого продолжение кой-какое следует. Человек, спасенный из чрева кита, изредка приходил к своему приятелю, моему старику, и я имел возможность познакомиться с ним чуть ближе. Памятуя обещание не называть имён, я даже не знаю сейчас, как мне его упоминать. Старик в разговоре назвал его Ионой, пусть будет так. Движимый сочувствием и сопереживанием, я отнёсся к нему тепло и дружественно, скоро привык, и его вид уже не казался мне столь ненормальным, как при первой встрече. Я нашёл его человеком весьма порядочным, и хоть на уровень моего старого друга я его возвысить не мог, тем не менее, отношения наши были приятельскими и ровными. Он был сдержан, умён, не слишком словоохотлив и полон достоинства, по крайней мере, так я понимал.
Так прошло около года, когда неожиданно в судьбе моей наступил крутой поворот. Двоюродный мой дядя, успешный коммерсант и хозяин процветающей фирмы, болея болезнью внезапной, тяжёлой и скоротечной, предвидя близкую свою смерть и не имея никого, не единой души родственников, кроме меня и моего отца, вполне справедливо полагая, что мой отец не позволит себе ничего принять от него, сделал своим единственным наследником меня, завещав свою фирму, ценности и имущество, движимое и недвижимое. Душеприказчики моего дяди через моего отца разыскали меня, предъявили все документы, сказали, что дядя мой умер дней десять назад и советовали как можно быстрее вступить в права наследника, ибо коммерческая деятельность не терпит ни простоя, ни даже больших отсрочек. Поистине, этот город и это время, что я прожил здесь, были столь полны удивительных сюрпризов, надо ли упоминать, какое удивление произвели на меня эти вести. Я был просто в недоумении, не зная, что делать и как действовать. И как ещё к этому всему отнесётся мой отец, ведь он со своим двоюродным братом, мягко сказать, был не совсем в ладах... Однако, буквально на следующий день, я получил письмо от отца, он разрешил мои сомнения наилучшим образом, говоря, что его отношения с братом меня никак не касаются, и, если я посчитаю правильным вступить в наследство, он ничего против не имеет. Как я уже упоминал раньше, дядя мой при жизни делал несколько попыток восстановить добрые связи с моим отцом, но успеха эти попытки не имели: дядя уже был богат и состоятелен, отец же мой думал, что если он пойдёт на мировую, это будет равноценно тому, что его купили. Теперь же в письме отец сожалел о том, что при этой жизни не получилось сохранить родственных чувств, желал моему дяде, а своему брату Царства Небесного, и, хоть сам по-прежнему считал невозможным что-либо принять, меня ничем и никак не связывал. «Кто знает, - говорил он, - не будет ли этой чёрной неблагодарностью Провидению, если мы такой огромный и такой щедрый дар в гордости своей отринем прочь? Может, это ответ на мои молитвы о твоём будущем… При жизни мы мало друг о друге сказали доброго, может, теперь попытаемся сохранить добрую о нём память…»
Как порой поворачивается жизнь! Трагическая смерть принесла конец моей бедности, и тот человек, чьё имя нередко произносится у нас без уважения, сделал меня главой своей компании. Да, действительно, истории из жизни куда как занимательнее придуманных.
Мой работодатель тоже удивился, когда я пришёл просить его о расчёте и сказал причину своего увольнения. Он улыбался, поздравил меня, тряс руку и говорил, что это единственная приятная причина, по которой он рад уволить и рассчитать меня. Уладив все формальности, он вновь тряс мне руку и желал удачи в таком сложном и непростом деле, как коммерция. «Удачи Вам, друг мой, - говорил он, - ибо удача в нашем деле иногда более важна, чем самый прагматичный расчёт и самый авантюрный риск. Удачи Вам, друг мой, и передавайте мой дружеский привет моему старому товарищу, Вашему отцу».
Оказывается, этот человек тоже не был лишён кое-чего человеческого, я впервые видел его таким добрым и живым, ибо всегда он был безразлично беспристрастен, и я часто пребывал в недоумении, не понимая, что могло связывать в прошлом моего отца, человека чувственного, горячего и сентиментального, с этой глыбой холодного мрамора. Я благодарил его, сказал, что всё непременно исполню, и в тот же день прощался с моим старым другом и его женой. Здесь уже не обошлось одними учтивостями: мы обнялись, старик прижал меня к себе, долго не отпускал, а я думал, что же мы прощаемся, как навек? Жена его тоже обнимала меня, я же сквозь комок в горле, при влажных глазах обещал навестить их не позже следующего Рождества, и даже выразил идею, что как только управлюсь с делами, повезти их познакомиться с отцом. С каким-то тяжёлым и гнетущим чувством я сел в экипаж, смотря, как мои старые хозяева машут мне с крыльца. Я рассчитывал увидеть их вновь на Рождество, увы, как я тогда ошибался…
Я не оценил степени сложности всех проблем и дел на меня свалившихся, как на главу компании. Помощники моего дяди повсеместно мне помогали, без них я бы не смог сделать ничего, и, тем не менее, забот моих и нерешённых вопросов было день ото дня никак не меньше. Круговерть дел так закрутила меня, что я буквально потерял счёт времени и, покачивая головой, отметил, что скоро Рождество, я же не имел ни малейшей возможности выполнить то, что обещал. Контракты и партнёры лишали меня всякой свободы, обязательства на многие сотни тысяч вязали меня крепче каторжанских цепей. Я мог только написать письмо, в котором сожалел о том, что не приеду, поздравлял, желал, вспоминал, благодарил, говорил, что дела мои идут отлично, и как только чуть будет просвет, я обязательно к ним приеду. С огромной великой радостью получил я ответ, старик тоже поздравлял, благодарил, сожалел о том, что не увиделись.
Так прошёл год, и два, и три. Письма становились реже и короче, потом дела вынудили меня уехать за границу, где я прожил ещё несколько лет. За всё это время только одно короткое письмо от старика нашло меня в моих странствиях. Старик сообщал мне горькую весть, что он потерял единственного близкого человека, его жену, что мир померк в его глазах, что он совсем стар и очень одинок. Я написал коротенькое послание, где сочувствовал, отдавая себе отчёт, однако, что все мои утешения будут глупы и бессмысленны. Я вновь обещал приехать увидеться.
После первых же успехов и первой серьёзной прибыли я отправил отцу солидную сумму, очевидно зная его стеснённые обстоятельства, и был немало удивлён, когда все деньги возвратились мне назад. Через несколько дней я получил письмо от отца, в котором он объяснил мне свой поступок:
«Сын мой, я не могу принять того, что ты мне отправил, не из гордыни, нет. И хоть совесть моя чиста, и не я был первопричиной наших холодных с братом отношений, я всё же укоряю себя сегодня в том, что не принял мир, когда брат мой предлагал его мне. Я не поверил ему, считая всё это капризом скоробогатея, и видел унижение там, где его на самом деле не было. И когда по своей смерти он доказал, что в помыслах своих и желаниях он был честен и искренен, душа моя болит, что я этого не смог рассмотреть раньше. Как я буду выглядеть сам в своих глазах, если приму деньги? Я не нашёл ни сил, ни желания помириться с ним при жизни, буду же после бескорыстно хранить о нём добрую память. Храни и ты память о благодетеле своём и научи этому своих детей. Обо мне же не беспокойся, у меня есть всё необходимое, и даже в избытке».
Зная трудноуступчивый характер своего отца, я действия подобного рода оставил и не пытался переубедить его, понимая всю тщету таких усилий.
Так прошло ещё несколько лет, и хоть финансовое моё состояние выросло многократно, я вдруг как-то отчётливо увидел, что бешеная скачка за прибылью лишает меня собственной жизни, я её не вижу из-за безумного темпа погони за новыми идеями и новыми рынками. И вот так провести все последующие годы и десятилетия? Возможно, я слишком серьёзно и слишком плотно отдавался делу, но за эти годы я не мог ничего вспомнить, кроме деловой суеты, договоров и квадратных километров исписанных бумаг. Посвятить этому всё своё время, всё своё существование? Нет, к этому я точно был не готов. Отлично понимая, что всех дел не переделать никогда, я, как только появился небольшой просвет, отказался от поисков новых возможностей, не заключив никаких новых контрактов, взял отпуск и оставил вместо себя помощников, наделив их весьма широкими полномочиями.
Вскоре я обнимал отца и, проведя с ним в тесном общении неделю, твёрдо решил перекроить свой деловой график, а то и вообще продать компанию, не желая хоронить себя заживо в офисных бумагах.
Не дожидаясь следующего Рождества, я поехал навестить старого своего товарища, тем более, что очень давно от него не было никаких вестей. Я не знал, чем порадовать его, что ему купить, теперь денежные проблемы оставили меня, но старик и сам был небеден, потому я был в раздумье – что мне ему подарить? Книг я купить не мог, ибо не знал ни литературных вкусов, ни пристрастий его к какому-то жанру. После некоторых колебаний я купил шикарную и очень дорогую по цене трубку и несколько фунтов самого лучшего табака, какой мне рекомендовали специалисты. На следующий же день я выехал в путь.
Неизъяснимая тяжесть и тоска каким-то грузом лежали на душе - я не находил ни причин, ни объяснения этому. Почему-то в самом невесёлом настроении я проделал всю дорогу.
Мне было достаточно одного взгляда, когда мы подъехали к дому, чтобы понять, что что-то не так. Хорошо знакомых мне старых деревьев не было, была разобрана половина крыши, очевидно, проводился ремонт, газон и низкий заборчик дополняли эту картину изменений. Мрачная догадка кольнула мне сердце, и через секунду я получил подтверждение своим догадкам. На мой вопрос мне вежливо пояснили, что старый хозяин этого дома умер, около года назад, сейчас здесь новые владельцы, устраивают всё по-новому и по-своему.
Весть меня поразила, я был оглушён и ослеплён. Не помня себя, я сел в экипаж, велел ехать куда-нибудь. Чуть погодя я сказал отвезти меня на городское кладбище, просил также возчика подождать, и прошёл к домику кладбищенского сторожа. За пару серебряных монет он без вопросов согласился отвести меня к нужному месту. Миновав несколько рядов надгробий самых различных форм и дизайна, мы подошли к холмику с каменным крестом, сторож показал рукой и оставил меня одного. Не имея ни единой мысли в голове, я стоял и смотрел на имя моего старого друга, которое было выбито на камне. Дрожь прошла по телу моему, и, может, впервые за всю взрослую жизнь, рыдания сотрясли меня. Так горько и тягостно было на душе. Почему? Не знаю, не совсем понимаю этого и сейчас, ведь он же не был мне родственником, но тем не менее… Я так и не приехал ни разу на Рождество, а он наверняка ждал меня.
После слёз стало немного легче, я озирался, стыдясь своей слабости, не заметил ли кто чего… Кладбище было пустынно, сторож ушёл. Я смотрел влево и вправо и увидел то, что ожидал увидеть: через несколько шагов была могила его жены, нашей доброй хозяйки. Я подошёл и поклонился ангелу с крестом, что возвышался над её последним местом покоя. Стоял долго, думал, вспоминал, сожалел, будучи неверующим всё равно желал им мира в том, другом мире, который для них был реальным при жизни. Ведь это для них важно, думал я. И тут, бросив рассеянный взгляд в сторону, я вздрогнул, ибо увидел то, чего увидеть никак не ожидал. Это была могила того самого человека, человека дважды рождённого, второй раз из чрева кита, человека с белой кожей, товарища моего старого друга. И к ней я подошёл и поклонился в удивлении чрезмерном. Этот город так богат был для меня на удивительные события, что впервые за всю осмысленную жизнь я подумал: уж не ты ли, Бог Всевышний, ведёшь меня путями неисследимыми и неисповедимыми? Все трое они были очень дружны при жизни на этой земле, и все трое нашли покой в нескольких шагах друг от друга. Конечно, ничего уж очень удивительного и чудесного здесь нет, но в те минуты мне это показалось необыкновенным. От избытка чувств душа моя была раскрыта и весьма восприимчива. Тогда впервые я всерьёз подумал, что, возможно, жизнь наша это не только плоть и кровь, может быть что-то и над этим всем...
Я вернулся к экипажу, возчик ждал меня, мы поехали в цветочный магазин, и через какое-то время три охапки прекрасных цветов украшали три холмика - всё, что осталось от дорогих моей памяти людей. Снова очень захотелось плакать, но, со всхлипом глубоко вздохнув, я пересилил себя, последний раз поклонился и пошёл.
В домике сторожа я поинтересовался:
- Скажите, любезный, в вашем городе есть ведь церковь, я прав?
- Да, - отвечал он, - есть, моя жена и дочери ходят туда каждое воскресенье.
- Я оплачу Ваши труды, возьмитесь, пожалуйста, помочь мне. Нужно заказать заупокойные службы для людей, имена которых я Вам укажу.
Сторож выразил согласие, я вырвал из записной книжки листок, написал имена и вручил это ему вместе с деньгами.
- Это Вам на церковные расходы, - говорил я, - а это лично Вам за то, что согласились.
Сторож оказался честным малым, он пересмотрел купюры и отвечал:
- Вы, вероятно, ошиблись в счёте - Вы дали мне слишком много, это больше, чем я получаю за месячную службу…
- Нет, друг мой, - отвечал я ему, - я не ошибся, я отдал Вам столько, сколько и хотел. Вы курите? Трубку, например?
Да, как оказалось, он курит, и именно трубку.
- Тогда прошу Вас принять и вот это. Я отдал ему трубку и табак, какие вёз в подарок моему старику.
Очевидно, стоимость этого дара тоже была равноценна его месячному жалованию, он раскрыл рот и моргал глазами. Я кивнул ему и вышел, он же в изумлении даже не смог поблагодарить меня. В этот же день я поехал домой.
Ну, а теперь осталось добавить, действительно, несколько строк. Я не стал бросаться, как в омут с головой, вновь в коммерческую жизнь, состояние моё было очень и очень приличным, я не продал фирму, а отдал все дела своему доверенному лицу и остался свободен. То ли память о моём старом друге сыграла какую-то роль, то ли во мне проснулся ненасытный дух познания, но я очень полюбил книги, и сейчас чтение – моя подлинная страсть. Я женился, и мой стареющий отец рад и счастлив проводить своё время в заботах о воспитании многих своих внуков.
Всё дальнейшее является делами частными и житейскими и для стороннего слушателя или читателя уже интереса никакого не представляет.