Интересно знать, окончание

“Конечно, мне интересно знать!” - Серьезно воскликнула Дейзи. “Но я в это не верю. Они только притворяются, что шокированы. На самом деле их нисколько не волнует, что я делаю. Кроме того, я не так уж часто хожу туда-сюда.
“Я думаю, вы обнаружите, что им действительно не все равно. Они покажут это неприятно”.
Дейзи мгновение смотрела на него. “Насколько неприятно?”
“Разве ты ничего не заметил?” - Спросил Уинтерборн.
“Я вас заметил. Но я заметил, что ты была жесткой, как зонтик, когда я увидел тебя в первый раз.
“Вы увидите, что я не такой чопорный, как некоторые другие”, - сказал Уинтерборн, улыбаясь.
“Как мне его найти?”
“Отправившись повидаться с остальными”.
“Что они со мной сделают?”
“Они окажут вам холодный прием. Ты понимаешь, что это значит?
Дейзи пристально смотрела на него; она начала краснеть. ” Ты имеешь в виду то, что миссис Уокер сделала прошлой ночью?
“ Вот именно! ” сказал Уинтерборн.
Она отвернулась и посмотрела на Джованелли, который украшал себя цветком миндаля. Затем снова посмотрела на Уинтерборна: “Я не думала, что ты позволишь людям быть такими недобрыми!” - сказала она.
“Как я могу с этим поделать?” - спросил он.
“Я должен был думать, что ты что-нибудь скажешь”.
“Я действительно что-то говорю”, - и он на мгновение замолчал. “Я говорю, что твоя мать сказала мне, что, по ее мнению, вы помолвлены”.
“ Ну, она знает, ” очень просто ответила Дейзи.
Уинтерборн начал смеяться. - И Рэндольф верит в это? - спросил он.
“Я думаю, Рэндольф ничему не верит”, - сказала Дейзи. Скептицизм Рэндольфа вызвал у Уинтерборна еще большее веселье, и он заметил, что Джованелли возвращается к ним. Дейзи, тоже заметив это, снова обратилась к своему соотечественнику. “Раз уж вы упомянули об этом, - сказала она, “ я помолвлена”. Уинтерборн посмотрел на нее; он перестал смеяться. “Ты не веришь!” - добавила она.
Он помолчал мгновение, а затем: “Да, я верю в это”, - сказал он.
“О нет, ты не понимаешь!” - ответила она. “Ну, тогда— я не такой!”
Молодая девушка и ее чичероне направлялись к воротам загона, так что Уинтерборн, который только что вошел, вскоре простился с ними. Неделю спустя он отправился обедать на красивую виллу на Целийском холме, а по прибытии отпустил нанятый экипаж. Вечер был очаровательным, и он пообещал себе с удовольствием прогуляться домой под аркой Константина и мимо слабо освещенных памятников Форума. На небе была убывающая луна, и ее сияние не было ярким, но она была скрыта тонкой облачной завесой, которая, казалось, рассеивала и выравнивала его. Когда, вернувшись с виллы (было одиннадцать часов), Уинтерборн приблизился к сумеречному кругу Колизея, ему, любителю живописного, пришло в голову, что интерьер в бледном лунном свете заслуживает того, чтобы на него взглянуть. Он свернул в сторону и подошел к одной из пустых арок, возле которой, как он заметил, стояла открытая карета — одно из маленьких римских уличных такси. Затем он прошел внутрь, среди пещероподобных теней огромного сооружения, и вышел на чистую и тихую арену. Это место никогда не казалось ему более впечатляющим. Одна половина гигантского цирка была в глубокой тени, другая спала в светящихся сумерках. Стоя там, он начал бормотать знаменитые строки Байрона из “Манфреда”, но не успел закончить цитату, как вспомнил, что если поэты рекомендуют ночные медитации в Колизее, то врачи их отвергают. Историческая атмосфера там, конечно, была; но историческая атмосфера, с научной точки зрения, была ничем не лучше злодейских миазмов. Уинтерборн вышел на середину арены, чтобы окинуть ее более общим взглядом, намереваясь после этого поспешно ретироваться. Большой крест в центре был скрыт тенью; только когда он приблизился к нему, он разглядел его отчетливо. Затем он увидел, что на низких ступенях, образующих его основание, стоят два человека. Одной из них была сидящая женщина; ее спутник стоял перед ней.
Вскоре в теплом ночном воздухе до него отчетливо донесся звук женского голоса. “Ну, он смотрит на нас, как один из старых львов или тигров, возможно, смотрел на христианских мучеников!” Это были слова, которые он услышал, произнесенные со знакомым акцентом мисс Дейзи Миллер.
“Будем надеяться, что он не очень голоден”, - ответил изобретательный Джованелли. “Сначала ему придется взять меня; ты подашь на десерт!”
Уинтерборн остановился с некоторым ужасом и, надо добавить, с некоторым облегчением. Как будто внезапное озарение озарило двусмысленность поведения Дейзи, и загадка стала легко читаемой. Она была молодой леди, которую джентльмену больше не нужно стараться уважать. Он стоял там, глядя на нее — глядя на ее спутника и не задумываясь о том, что, хотя он видел их смутно, сам он, должно быть, был виден ярче. Он злился на себя за то, что так много беспокоился о том, как правильно относиться к мисс Дейзи Миллер. Затем, собираясь снова двинуться вперед, он остановил себя, но не из страха, что поступает с ней несправедливо, а из чувства опасности показаться неподобающе взволнованным этим внезапным отвращением от осторожной критики. Он повернулся ко входу в заведение, но в этот момент услышал, как Дейзи снова заговорила:
- Да ведь это был мистер Уинтерборн! Он увидел меня и порезал!”
Какой умной маленькой негодницей она была и как ловко играла в оскорбленную невинность! Но он не стал бы ее резать. Уинтерборн снова вышел вперед и направился к большому кресту. Дейзи встала; Джованелли приподнял шляпу. Теперь Уинтерборн начал думать просто о безумии, с санитарной точки зрения, хрупкой молодой девушки, бездельничающей весь вечер в этом гнездышке малярии. Что, если БЫ она БЫЛА умной маленькой негодяйкой? это не было причиной ее смерти от пернициоза. “Как долго ты здесь находишься?” - спросил он почти грубо.
Дейзи, прелестная в льстивом лунном свете, мгновение смотрела на него. Затем: “Весь вечер”, - мягко ответила она. * * * “Я никогда не видел ничего более красивого”.
“ Боюсь, ” сказал Уинтерборн, “ что римская лихорадка покажется вам не слишком привлекательной. Вот как люди это улавливают. Я удивляюсь, - добавил он, поворачиваясь к Джованелли, “ как ты, коренной римлянин, мог допустить такую ужасную неосторожность.
“Ах, - сказал красивый туземец, - за себя я не боюсь”.
“Я тоже — для тебя! Я говорю от имени этой юной леди.
Джованелли приподнял свои красиво очерченные брови и обнажил блестящие зубы. Но он принял упрек Уинтерборна с покорностью. - Я сказал синьорине, что это серьезная неосторожность, но когда синьорина была благоразумна?
“Я никогда не болела и не собираюсь болеть!” - заявила синьорина. “Я не очень хорошо выгляжу, но я здоров! Я должен был увидеть Колизей при лунном свете; я не хотел бы возвращаться домой без этого; и мы прекрасно провели время, не так ли, мистер Джованелли? Если была какая-то опасность, Эухенио может дать мне какие-нибудь таблетки. У него есть несколько великолепных таблеток.
“Я бы посоветовал вам, ” сказал Уинтерборн, “ ехать домой как можно быстрее и взять один!”
“То, что вы говорите, очень мудро”, - возразил Джованелли. “Я пойду и удостоверюсь, что экипаж под рукой”. И он быстро пошел вперед.
Дейзи последовала за ним вместе с Уинтерборном. Он продолжал смотреть на нее; она, казалось, нисколько не смутилась. Уинтерборн ничего не сказал; Дейзи болтала о красоте этого места. “Ну, я видела Колизей при лунном свете!” - воскликнула она. “Это одна хорошая вещь”. Затем, заметив молчание Уинтерборна, она спросила его, почему он молчит. Он не сделал ни одного
критика. Он повернулся ко входу в заведение, но в этот момент услышал, как Дейзи снова заговорила:
- Да ведь это был мистер Уинтерборн! Он увидел меня и порезал!”
Какой умной маленькой негодницей она была и как ловко играла в оскорбленную невинность! Но он не стал бы ее резать. Уинтерборн снова вышел вперед и направился к большому кресту. Дейзи встала; Джованелли приподнял шляпу. Теперь Уинтерборн начал думать просто о безумии, с санитарной точки зрения, хрупкой молодой девушки, бездельничающей весь вечер в этом гнездышке малярии. Что, если БЫ она БЫЛА умной маленькой негодяйкой? это не было причиной ее смерти от пернициоза. “Как долго ты здесь находишься?” - спросил он почти грубо.
Дейзи, прелестная в льстивом лунном свете, мгновение смотрела на него. Затем: “Весь вечер”, - мягко ответила она. * * * “Я никогда не видел ничего более красивого”.
“ Боюсь, ” сказал Уинтерборн, “ что римская лихорадка покажется вам не слишком привлекательной. Вот как люди это улавливают. Я удивляюсь, - добавил он, поворачиваясь к Джованелли, “ как ты, коренной римлянин, мог допустить такую ужасную неосторожность.
“Ах, - сказал красивый туземец, - за себя я не боюсь”.
“Я тоже — для тебя! Я говорю от имени этой юной леди.
Джованелли приподнял свои красиво очерченные брови и обнажил блестящие зубы. Но он принял упрек Уинтерборна с покорностью. - Я сказал синьорине, что это серьезная неосторожность, но когда синьорина была благоразумна?
“Я никогда не болела и не собираюсь болеть!” - заявила синьорина. “Я не очень хорошо выгляжу, но я здоров! Я должен был увидеть Колизей при лунном свете; я не хотел бы возвращаться домой без этого; и мы прекрасно провели время, не так ли, мистер Джованелли? Если была какая-то опасность, Эухенио может дать мне какие-нибудь таблетки. У него есть несколько великолепных таблеток.
“Я бы посоветовал вам, ” сказал Уинтерборн, “ ехать домой как можно быстрее и взять один!”
“То, что вы говорите, очень мудро”, - возразил Джованелли. “Я пойду и удостоверюсь, что экипаж под рукой”. И он быстро пошел вперед.
Дейзи последовала за ним вместе с Уинтерборном. Он продолжал смотреть на нее; она, казалось, нисколько не смутилась. Уинтерборн ничего не сказал; Дейзи болтала о красоте этого места. “Ну, я видела Колизей при лунном свете!” - воскликнула она. “Это одна хорошая вещь”. Затем, заметив молчание Уинтерборна, она спросила его, почему он молчит. Он ничего не ответил; он только начал смеяться. Они прошли под одной из темных арок; Джованелли шел впереди с экипажем. Тут Дейзи на мгновение остановилась, глядя на молодого американца. “Ты верил, что я была помолвлена, на днях?” спросила она.
“Не имеет значения, во что я верил на днях”, - сказал Уинтерборн, все еще смеясь.
“Ну, и во что ты теперь веришь?”
“Я считаю, что это не имеет большого значения, помолвлены вы или нет!”
Он почувствовал, что красивые глаза молодой девушки устремлены на него сквозь густой мрак арочного прохода; она, по-видимому, собиралась ответить. Но Джованелли поторопил ее. “Быстро! быстрее! ” сказал он. - Если мы доберемся до полуночи, мы в полной безопасности.
Дейзи заняла свое место в экипаже, и удачливый итальянец устроился рядом с ней. “Не забудьте таблетки Эухенио!” - сказал Уинтерборн, приподнимая шляпу.
“Мне все равно, - сказала Дейзи немного странным тоном, - болен я римской лихорадкой или нет!” На это извозчик щелкнул кнутом, и они покатили прочь по беспорядочным участкам старинной мостовой.
Уинтерборн, надо отдать ему должное, так сказать, никому не упомянул, что встретил мисс Миллер в полночь в Колизее с джентльменом; но тем не менее, пару дней спустя факт ее пребывания там при таких обстоятельствах был известен каждому члену маленького американца. обведите круг и прокомментируйте соответствующим образом. Уинтерборн подумал, что в отеле об этом, конечно, знали и что после возвращения Дейзи портье и таксист обменялись репликами. Но в тот же момент молодой человек осознал, что для него перестало быть предметом серьезного сожаления то, что о маленькой американской кокетке “говорят” низкопробные слуги. Эти люди, день или два спустя, могли сообщить серьезную информацию: маленькая американская кокетка была серьезно больна. Уинтерборн, когда до него дошел этот слух, немедленно отправился в отель за новыми новостями. Он обнаружил, что двое или трое благотворительных друзей опередили его и что Рэндольф развлекал их в салоне миссис Миллер.
“Это происходит по ночам”, — сказал Рэндольф. - “Это то, от чего она заболела. Она всегда ходит по ночам. Я не думаю, что она захотела бы этого, здесь так жутко темно. Ночью здесь ничего не видно, кроме как при луне. В Америке всегда луна!” Миссис Миллер была невидима; теперь она, по крайней мере, предоставляла дочери преимущество своего общества. Было очевидно, что Дейзи опасно больна.
Уинтерборн часто навещал ее, чтобы узнать новости о ней, и однажды он увидел миссис Миллер, которая, хотя и была глубоко встревожена, оказалась, к его удивлению, совершенно спокойной и, как оказалось, очень умелой и рассудительной сиделкой. Она много говорила о докторе Дэвисе, но Уинтерборн сделал ей комплимент, сказав себе, что она, в конце концов, не такая уж чудовищная дурочка. “Дейзи говорила о тебе на днях”, - сказала она ему. “В половине случаев она не понимает, что говорит, но в тот раз, я думаю, она поняла. Она передала мне сообщение, которое просила передать тебе. Она просила меня передать вам, что никогда не была помолвлена с этим красивым итальянцем. Я уверена, что очень рада; мистера Джованелли не было рядом с нами с тех пор, как она заболела. Я думала, что он такой джентльмен, но я бы не назвала это очень вежливым! Одна дама сказала мне, что он боялся, что я рассержусь на него за то, что он водил Дейзи по ночам. Что ж, так оно и есть, но я полагаю, он знает, что я леди. Я бы с презрением отругал его. Во всяком случае, она говорит, что не помолвлена. Я не знаю, почему она хотела, чтобы вы знали, но она сказала мне три раза: "Не забудь сказать мистеру Уинтерборн. ’ А потом она велела мне спросить, помнишь ли ты то время, когда ты ездил в тот замок в Швейцарии. Но я сказал, что не буду передавать никаких подобных сообщений. Только, если она не помолвлена, я уверен, что рад это знать.
Но, как сказал Уинтерборн, это не имело большого значения. Через неделю после этого бедняжка умерла; это был ужасный случай лихорадки. Могила Дейзи находилась на маленьком протестантском кладбище, в углу стены императорского Рима, под кипарисами и густыми весенними цветами. Уинтерборн стоял рядом с ним вместе с другими скорбящими, число которых было больше, чем можно было ожидать от скандала, вызванного карьерой молодой леди. Рядом с ним стоял Джованелли, который подошел еще ближе, прежде чем Уинтерборн отвернулся. Джованелли был очень бледен: на этот раз у него не было цветка в петлице; казалось, он хотел что-то сказать. Наконец он сказал: “Она была самой красивой молодой леди, которую я когда-либо видел, и самой любезной”, а затем добавил через мгновение: “И она была самой невинной”.
Уинтерборн посмотрел на него и вскоре повторил свои слова: “И самый невинный?”
“Самый невинный!”
Уинтерборн почувствовал боль и злость. “Какого дьявола, - спросил он, - ты повез ее в это роковое место?”
Вежливость мистера Джованелли была явно невозмутимой. Мгновение он смотрел в землю, а потом сказал: “За себя я не боялся, а она хотела уйти”.
“Это не было никакой причиной!” - Заявил Уинтерборн.
Утонченный римлянин снова опустил глаза. “Если бы она была жива, я бы ничего не получил. Я уверен, она никогда бы не вышла за меня замуж.
- Она бы никогда не вышла за тебя замуж?
“На мгновение я надеялся на это. Но нет. Я уверен”.
Уинтерборн слушал его: он стоял, уставившись на сырую выпуклость среди апрельских ромашек. Когда он снова отвернулся, мистер Джованелли своим легким, медленным шагом уже удалился.
Уинтерборн почти сразу же уехал из Рима, но следующим летом он снова встретился со своей тетей, миссис Костелло, в Веве. Миссис Костелло очень любила Веве. В антракте Уинтерборн часто думал о Дейзи Миллер и ее загадочных манерах. Однажды он заговорил о ней со своей тетей — сказал, что на его совести то, что он поступил с ней несправедливо.
“Я уверена, что не знаю”, - сказала миссис Костелло. “Как ваша несправедливость повлияла на нее?”
“Перед смертью она послала мне сообщение, которое я тогда не понял, но с тех пор я его понял. Она бы оценила чье-то уважение.
“Это скромный способ, - спросила миссис Костелло, - сказать, что она ответила бы взаимностью на чью-то привязанность?”
Уинтерборн не дал ответа на этот вопрос, но вскоре сказал: “Вы были правы в том замечании, которое сделали прошлым летом. Мне было приказано совершить ошибку. Я слишком долго жил в чужих краях.
Тем не менее, он вернулся жить в Женеву, откуда продолжают поступать самые противоречивые сообщения о мотивах его пребывания: сообщение о том, что он усердно “учится”, намек на то, что он очень заинтересован в очень умной иностранной леди.
***

“Of course I care to know!” Daisy exclaimed seriously. “But I don’t believe it. They are only pretending to be shocked. They don’t really care a straw what I do. Besides, I don’t go round so much.”
“I think you will find they do care. They will show it disagreeably.”
Daisy looked at him a moment. “How disagreeably?”
“Haven’t you noticed anything?” Winterbourne asked.
“I have noticed you. But I noticed you were as stiff as an umbrella the first time I saw you.”
“You will find I am not so stiff as several others,” said Winterbourne, smiling.
“How shall I find it?”
“By going to see the others.”
“What will they do to me?”
“They will give you the cold shoulder. Do you know what that means?”
Daisy was looking at him intently; she began to color. “Do you mean as Mrs. Walker did the other night?”
“Exactly!” said Winterbourne.
She looked away at Giovanelli, who was decorating himself with his almond blossom. Then looking back at Winterbourne, “I shouldn’t think you would let people be so unkind!” she said.
“How can I help it?” he asked.
“I should think you would say something.”
“I do say something;” and he paused a moment. “I say that your mother tells me that she believes you are engaged.”
“Well, she does,” said Daisy very simply.
Winterbourne began to laugh. “And does Randolph believe it?” he asked.
“I guess Randolph doesn’t believe anything,” said Daisy. Randolph’s skepticism excited Winterbourne to further hilarity, and he observed that Giovanelli was coming back to them. Daisy, observing it too, addressed herself again to her countryman. “Since you have mentioned it,” she said, “I AM engaged.” * * * Winterbourne looked at her; he had stopped laughing. “You don’t believe!” she added.
He was silent a moment; and then, “Yes, I believe it,” he said.
“Oh, no, you don’t!” she answered. “Well, then—I am not!”
The young girl and her cicerone were on their way to the gate of the enclosure, so that Winterbourne, who had but lately entered, presently took leave of them. A week afterward he went to dine at a beautiful villa on the Caelian Hill, and, on arriving, dismissed his hired vehicle. The evening was charming, and he promised himself the satisfaction of walking home beneath the Arch of Constantine and past the vaguely lighted monuments of the Forum. There was a waning moon in the sky, and her radiance was not brilliant, but she was veiled in a thin cloud curtain which seemed to diffuse and equalize it. When, on his return from the villa (it was eleven o’clock), Winterbourne approached the dusky circle of the Colosseum, it recurred to him, as a lover of the picturesque, that the interior, in the pale moonshine, would be well worth a glance. He turned aside and walked to one of the empty arches, near which, as he observed, an open carriage—one of the little Roman streetcabs—was stationed. Then he passed in, among the cavernous shadows of the great structure, and emerged upon the clear and silent arena. The place had never seemed to him more impressive. One-half of the gigantic circus was in deep shade, the other was sleeping in the luminous dusk. As he stood there he began to murmur Byron’s famous lines, out of “Manfred,” but before he had finished his quotation he remembered that if nocturnal meditations in the Colosseum are recommended by the poets, they are deprecated by the doctors. The historic atmosphere was there, certainly; but the historic atmosphere, scientifically considered, was no better than a villainous miasma. Winterbourne walked to the middle of the arena, to take a more general glance, intending thereafter to make a hasty retreat. The great cross in the center was covered with shadow; it was only as he drew near it that he made it out distinctly. Then he saw that two persons were stationed upon the low steps which formed its base. One of these was a woman, seated; her companion was standing in front of her.
Presently the sound of the woman’s voice came to him distinctly in the warm night air. “Well, he looks at us as one of the old lions or tigers may have looked at the Christian martyrs!” These were the words he heard, in the familiar accent of Miss Daisy Miller.
“Let us hope he is not very hungry,” responded the ingenious Giovanelli. “He will have to take me first; you will serve for dessert!”
Winterbourne stopped, with a sort of horror, and, it must be added, with a sort of relief. It was as if a sudden illumination had been flashed upon the ambiguity of Daisy’s behavior, and the riddle had become easy to read. She was a young lady whom a gentleman need no longer be at pains to respect. He stood there, looking at her—looking at her companion and not reflecting that though he saw them vaguely, he himself must have been more brightly visible. He felt angry with himself that he had bothered so much about the right way of regarding Miss Daisy Miller. Then, as he was going to advance again, he checked himself, not from the fear that he was doing her injustice, but from a sense of the danger of appearing unbecomingly exhilarated by this sudden revulsion from cautious criticism. He turned away toward the entrance of the place, but, as he did so, he heard Daisy speak again.
“Why, it was Mr. Winterbourne! He saw me, and he cuts me!”
What a clever little reprobate she was, and how smartly she played at injured innocence! But he wouldn’t cut her. Winterbourne came forward again and went toward the great cross. Daisy had got up; Giovanelli lifted his hat. Winterbourne had now begun to think simply of the craziness, from a sanitary point of view, of a delicate young girl lounging away the evening in this nest of malaria. What if she WERE a clever little reprobate? that was no reason for her dying of the perniciosa. “How long have you been here?” he asked almost brutally.
Daisy, lovely in the flattering moonlight, looked at him a moment. Then—“All the evening,” she answered, gently. * * * “I never saw anything so pretty.”
“I am afraid,” said Winterbourne, “that you will not think Roman fever very pretty. This is the way people catch it. I wonder,” he added, turning to Giovanelli, “that you, a native Roman, should countenance such a terrible indiscretion.”
“Ah,” said the handsome native, “for myself I am not afraid.”
“Neither am I—for you! I am speaking for this young lady.”
Giovanelli lifted his well-shaped eyebrows and showed his brilliant teeth. But he took Winterbourne’s rebuke with docility. “I told the signorina it was a grave indiscretion, but when was the signorina ever prudent?”
“I never was sick, and I don’t mean to be!” the signorina declared. “I don’t look like much, but I’m healthy! I was bound to see the Colosseum by moonlight; I shouldn’t have wanted to go home without that; and we have had the most beautiful time, haven’t we, Mr. Giovanelli? If there has been any danger, Eugenio can give me some pills. He has got some splendid pills.”
“I should advise you,” said Winterbourne, “to drive home as fast as possible and take one!”
“What you say is very wise,” Giovanelli rejoined. “I will go and make sure the carriage is at hand.” And he went forward rapidly.
Daisy followed with Winterbourne. He kept looking at her; she seemed not in the least embarrassed. Winterbourne said nothing; Daisy chattered about the beauty of the place. “Well, I HAVE seen the Colosseum by moonlight!” she exclaimed. “That’s one good thing.” Then, noticing Winterbourne’s silence, she asked him why he didn’t speak. He made no an
criticism. He turned away toward the entrance of the place, but, as he did so, he heard Daisy speak again.
“Why, it was Mr. Winterbourne! He saw me, and he cuts me!”
What a clever little reprobate she was, and how smartly she played at injured innocence! But he wouldn’t cut her. Winterbourne came forward again and went toward the great cross. Daisy had got up; Giovanelli lifted his hat. Winterbourne had now begun to think simply of the craziness, from a sanitary point of view, of a delicate young girl lounging away the evening in this nest of malaria. What if she WERE a clever little reprobate? that was no reason for her dying of the perniciosa. “How long have you been here?” he asked almost brutally.
Daisy, lovely in the flattering moonlight, looked at him a moment. Then—“All the evening,” she answered, gently. * * * “I never saw anything so pretty.”
“I am afraid,” said Winterbourne, “that you will not think Roman fever very pretty. This is the way people catch it. I wonder,” he added, turning to Giovanelli, “that you, a native Roman, should countenance such a terrible indiscretion.”
“Ah,” said the handsome native, “for myself I am not afraid.”
“Neither am I—for you! I am speaking for this young lady.”
Giovanelli lifted his well-shaped eyebrows and showed his brilliant teeth. But he took Winterbourne’s rebuke with docility. “I told the signorina it was a grave indiscretion, but when was the signorina ever prudent?”
“I never was sick, and I don’t mean to be!” the signorina declared. “I don’t look like much, but I’m healthy! I was bound to see the Colosseum by moonlight; I shouldn’t have wanted to go home without that; and we have had the most beautiful time, haven’t we, Mr. Giovanelli? If there has been any danger, Eugenio can give me some pills. He has got some splendid pills.”
“I should advise you,” said Winterbourne, “to drive home as fast as possible and take one!”
“What you say is very wise,” Giovanelli rejoined. “I will go and make sure the carriage is at hand.” And he went forward rapidly.
Daisy followed with Winterbourne. He kept looking at her; she seemed not in the least embarrassed. Winterbourne said nothing; Daisy chattered about the beauty of the place. “Well, I HAVE seen the Colosseum by moonlight!” she exclaimed. “That’s one good thing.” Then, noticing Winterbourne’s silence, she asked him why he didn’t speak. He made no answer; he only began to laugh. They passed under one of the dark archways; Giovanelli was in front with the carriage. Here Daisy stopped a moment, looking at the young American. “DID you believe I was engaged, the other day?” she asked.
“It doesn’t matter what I believed the other day,” said Winterbourne, still laughing.
“Well, what do you believe now?”
“I believe that it makes very little difference whether you are engaged or not!”
He felt the young girl’s pretty eyes fixed upon him through the thick gloom of the archway; she was apparently going to answer. But Giovanelli hurried her forward. “Quick! quick!” he said; “if we get in by midnight we are quite safe.”
Daisy took her seat in the carriage, and the fortunate Italian placed himself beside her. “Don’t forget Eugenio’s pills!” said Winterbourne as he lifted his hat.
“I don’t care,” said Daisy in a little strange tone, “whether I have Roman fever or not!” Upon this the cab driver cracked his whip, and they rolled away over the desultory patches of the antique pavement.
Winterbourne, to do him justice, as it were, mentioned to no one that he had encountered Miss Miller, at midnight, in the Colosseum with a gentleman; but nevertheless, a couple of days later, the fact of her having been there under these circumstances was known to every member of the little American circle, and commented accordingly. Winterbourne reflected that they had of course known it at the hotel, and that, after Daisy’s return, there had been an exchange of remarks between the porter and the cab driver. But the young man was conscious, at the same moment, that it had ceased to be a matter of serious regret to him that the little American flirt should be “talked about” by low-minded menials. These people, a day or two later, had serious information to give: the little American flirt was alarmingly ill. Winterbourne, when the rumor came to him, immediately went to the hotel for more news. He found that two or three charitable friends had preceded him, and that they were being entertained in Mrs. Miller’s salon by Randolph.
“It’s going round at night,” said Randolph—“that’s what made her sick. She’s always going round at night. I shouldn’t think she’d want to, it’s so plaguy dark. You can’t see anything here at night, except when there’s a moon. In America there’s always a moon!” Mrs. Miller was invisible; she was now, at least, giving her daughter the advantage of her society. It was evident that Daisy was dangerously ill.
Winterbourne went often to ask for news of her, and once he saw Mrs. Miller, who, though deeply alarmed, was, rather to his surprise, perfectly composed, and, as it appeared, a most efficient and judicious nurse. She talked a good deal about Dr. Davis, but Winterbourne paid her the compliment of saying to himself that she was not, after all, such a monstrous goose. “Daisy spoke of you the other day,” she said to him. “Half the time she doesn’t know what she’s saying, but that time I think she did. She gave me a message she told me to tell you. She told me to tell you that she never was engaged to that handsome Italian. I am sure I am very glad; Mr. Giovanelli hasn’t been near us since she was taken ill. I thought he was so much of a gentleman; but I don’t call that very polite! A lady told me that he was afraid I was angry with him for taking Daisy round at night. Well, so I am, but I suppose he knows I’m a lady. I would scorn to scold him. Anyway, she says she’s not engaged. I don’t know why she wanted you to know, but she said to me three times, ‘Mind you tell Mr. Winterbourne.’ And then she told me to ask if you remembered the time you went to that castle in Switzerland. But I said I wouldn’t give any such messages as that. Only, if she is not engaged, I’m sure I’m glad to know it.”
But, as Winterbourne had said, it mattered very little. A week after this, the poor girl died; it had been a terrible case of the fever. Daisy’s grave was in the little Protestant cemetery, in an angle of the wall of imperial Rome, beneath the cypresses and the thick spring flowers. Winterbourne stood there beside it, with a number of other mourners, a number larger than the scandal excited by the young lady’s career would have led you to expect. Near him stood Giovanelli, who came nearer still before Winterbourne turned away. Giovanelli was very pale: on this occasion he had no flower in his buttonhole; he seemed to wish to say something. At last he said, “She was the most beautiful young lady I ever saw, and the most amiable;” and then he added in a moment, “and she was the most innocent.”
Winterbourne looked at him and presently repeated his words, “And the most innocent?”
“The most innocent!”
Winterbourne felt sore and angry. “Why the devil,” he asked, “did you take her to that fatal place?”
Mr. Giovanelli’s urbanity was apparently imperturbable. He looked on the ground a moment, and then he said, “For myself I had no fear; and she wanted to go.”
“That was no reason!” Winterbourne declared.
The subtle Roman again dropped his eyes. “If she had lived, I should have got nothing. She would never have married me, I am sure.”
“She would never have married you?”
“For a moment I hoped so. But no. I am sure.”
Winterbourne listened to him: he stood staring at the raw protuberance among the April daisies. When he turned away again, Mr. Giovanelli, with his light, slow step, had retired.
Winterbourne almost immediately left Rome; but the following summer he again met his aunt, Mrs. Costello at Vevey. Mrs. Costello was fond of Vevey. In the interval Winterbourne had often thought of Daisy Miller and her mystifying manners. One day he spoke of her to his aunt—said it was on his conscience that he had done her injustice.
“I am sure I don’t know,” said Mrs. Costello. “How did your injustice affect her?”
“She sent me a message before her death which I didn’t understand at the time; but I have understood it since. She would have appreciated one’s esteem.”
“Is that a modest way,” asked Mrs. Costello, “of saying that she would have reciprocated one’s affection?”
Winterbourne offered no answer to this question; but he presently said, “You were right in that remark that you made last summer. I was booked to make a mistake. I have lived too long in foreign parts.”
Nevertheless, he went back to live at Geneva, whence there continue to come the most contradictory accounts of his motives of sojourn: a report that he is “studying” hard—an intimation that he is much interested in a very clever foreign lady.