найда

    


          Еб*нуться, я словно заклинатель змей, — подумал Татаев, наблюдая, как голова жены мерно раскачивается под его животом, — бл*дь, да я так до ноября не кончу...
          В спальне темно, почти двенадцать. Лишь уличный фонарь неровным светом выдает контуры двух грузных тел, больше похожих на туши совокупляющихся китов. Слева, на прикроватной тумбе, полстами оттенками серого переливается обложка Джеймсовского романа, выломавшего когда-то все двери в фантазиях и тайных грезах жены. Игры с наручниками, скотчем и кабельными стяжками так и остались мечтами. Татаевы лениво ворочались под одеялом, справляя свой рыбий цирк, когда в прихожей раздался телефонный звонок. Не вынимая член изо рта, жена посмотрела вверх и одними бровями разыграла удивление не хуже французского мима. Через пару минут трели в прихожей смолкли. Татаев чуть приподнялся на локтях и задвигал пахом навстречу. Жена привычно уткнулась лбом в складки жира, приготовившись к спазму. Захлебываясь, услышала, как снова зазвонил телефон, и как начал материться муж...
          — Тут это, товарищ полковник, — засипел в трубке голос дачного сторожа, — дурень какой-то в баню залез, нержавейку дергал. Сдать его или вас дожидаться?


          Суд закончился. Обратно на том же «воронке». По пути завернули в отдел. Клацанье замка и хрипящее «пошел!» вслед каждому карабкающемуся по трем ступенькам автозака. Зеки наощупь рассаживались в тусклом свете автономки, мерцающей сквозь горошины защитного чехла. Размытые фигуры и голоса наполнили металлические отсеки с низкими лавками по борту. Сбоку шумно опустился Марыч — щипач, знакомый еще по первому сроку. Он рассмеялся, обнажив черный ряд убитых ангидридом зубов:
          — Опять словились...    
          — Здорово. Че крепят-то?      
          — Да как обычно, тягаю...      
          — Сам исполняешь? — я кивнул на его опухшие от метадона руки.      
          — Не, в паре давно. Моими культями только рюкзаки срезать...
          Марыч уперся ногами в край лавки напротив. Закурил, поглядывая в сторону разбитой на ячейки двери. Там, на жестком пластике откидного стула, тряслась и шаркала каблуками по стыковочным швам бесцветная девка из районной дежурки. Рядом бряцал «калашом» усатый напарник. На поворотах девица судорожно хваталась за его колено. Усатый блаженствовал, тихо радуясь кривому маршруту «воронка». Марыч удивленно качнул головой:      
          — Бабы-то зачем в конвой прутся? Еб*нашки...
          — Город посмотреть...    
          Он приподнялся, крикнул через головы: «Начальница, тебя за что из колхоза-то выгнали?»
          Конвоирша подалась вперед, пытаясь разглядеть говоруна. Прищурилась в разлитую по отсеку автозака темноту. Вдруг затрещала, досадливо торопясь и проглатывая слова: «Кто курить-то разрешал, а? В шлюзе через веник выпрыгивать будете...»
          Усатый рыцарь протянул руку к дубинке, чернеющей на блоке аварийной связи. Ударил наотмашь по металлическим прутьям на двери. Зевнул, не прикрывая рта, и ударил еще раз.
          — Ну вот, — обрадовался Марыч, — я же говорил — еб*нашки... Бля, ещё час до тюряги, не меньше...


          Тогда, возле контрольного шлюза, я впервые увидел этого радостного толстяка, выпрыгнувшего из автозака с двумя пакетами хлеба наперевес. Оказалось, что он всю дорогу торчал в глухом железном пенале, куда обычно отсаживали зеков с цветными ярлыками на личных делах.
          Увалень был клинически безотказен и добр. Я видел, как он улыбался, собирая выпавшие из рваного мешка черствые половинки буханок. Он продолжал улыбаться, разглядывая «кавказца», бесновавшегося на стопорном кольце за следовой полосой. Радость не сошла с него даже во время первой переклички, когда дежурный смены, сверяя карточки прибывших, трижды крикнул ему в лицо: «Да как фамилия твоя, пидорас?»
          Толстяк оказался Найденовым Петром.
          Пробултыхавшись неделю в карантине, он очутился на пороге нашей камеры. Был по-прежнему улыбчив и тих. Полный пакет засохшего хлеба и оторванное, без корней, собачье счастье в глазах. Через час он весело откликался на свое новое имя.
          Найда.


          Найда подружился с людоедом из Сарова, — опустившимся инженером какого-то подземного института, — однажды проснувшегося на полу среди бутылок, засохшей блевотины и плесени. Рядом синела сожительница с распоротым брюхом. Ее нутро было выскоблено до блеска. Инженер вздрогнул, услышав, что кто-то ломится в дверь. Щелкнул замком. В проем хлынули соседи, участковый, мужики в мятых накрахмаленных халатах и любопытные дети. С кухни донеслись женские крики. Инженер лишь повторял шепотом: «Мы просто хотели отдохнуть по-людски, по-человечески», оговариваясь при этом ужасно и всем слышалось «по человеченке». Найда был единственным другом каннибала и единственным, кто выслушал все версии инженера, пытавшегося достучаться в памяти до той самой ночи, когда он перешел черту...
          Дни, недели, месяц. Найда привыкнул к новому дому, набитому маргиналами и психами всех мастей. Оказался недюжей, слепой бычьей силы, подняв как-то на спор зубами пятидесятилитровый таз с водой. Заполучив в подарок несколько гелевых ручек, больше недели пропадал вечерами в своем закутке. Потом, волнуясь, показал нам рисунок. На белом листе чернел кривой дом, — так рисуют дети в последней группе детсада, — окно на полстены, труба и дым до облаков, несколько счастливых людей из палок, черточек, кружков... Что мы, отморозки, могли сказать ему? Понравилось, разумеется...
          Найда ничего не рассказывал о себе, только улыбался и разводил руками. Лишь когда девка из спецчасти закинула его бумаги с приветом от следователя, узнали, что он — сирота, приживала у какой-то набожной карги, отошедшей три месяца назад по делам на небеса. На двух страницах обвинительного акта — короткий пересказ дачного сторожа о выдранном нержавеющем баке в парилке отставного полковника. Увалень продолжал улыбаться и разводить руками. Мы знали, что дадут условный. Так и вышло...
          Осталась только мазня на белом листе: дом с огромными окнами, дым до неба, счастливые люди из черточек и кружков. Забраться бы туда, Господи...