Калейдоскоп. Трубачёв. Этюд 13

                Трубачёв.
        Поздним ноябрьским вечером 1986-го года я еду на вызов на Петроградскую сторону. Я — механик аварийной службы по лифтам. Бывает такая погода, когда хороший хозяин плохую собаку из дома не выгонит, - ледяной сильный ветер и колючий снег с дождём. Именно в такую погоду почему-то чаще всего и ломаются лифты. Красивая парадная на улице Добролюбова. Поднимаюсь на верхний этаж. Ну да, как всегда прохода на чердак нет. Надо попробовать пройти через квартиру. Почти все квартиры в старом фонде имеют второй выход на чёрную лестницу. И почти все выходы на чердак именно через них. Ну, а если никто не откроет, то придётся спускаться вниз и искать чёрную лестницу где-нибудь во дворах. Не так жалко времени и сил, но потом так трудно в лабиринте тёмного чердака найти дорогу к нужному машинному отделению утомлённого многолетним трудом лифта.

  В этот раз повезло. Дверь открыл мужчина средних лет. Очень приветливый, он проводил меня до второго выхода из квартиры и взял обещание, что на обратном пути я обязательно ещё к нему зайду. Такое отношение я встретил впервые. Хотя чего только не бывает на работе у механиков аварийной службы. Серёжка, мой напарник, рассказывал, что его однажды, пропуская через свою квартиру, женщина склонила к сексу. А потом в его смену специально ломала лифт, чтобы он ещё раз заехал к ней на вызов. Впрочем, Серёга всегда притягивал к себе именно такие приключения. Я же, обыкновенно, сторонился любых приключений.

  Но сейчас, когда я сделал с лифтом то, что для него требовалось, мне не удалось проскочить по чёрной лестнице вниз мимо открытой двери в квартиру, где меня поджидали. Хозяин усадил меня на коммунальной кухне за стол и стал угощать чаем. Мне было неловко, ведь я был в фуфайке, которая своей чистотой и цветом разительно отличалась от белоснежного медицинского халата. Но гостеприимного хозяина это не смущало и он начал расспрашивать меня о работе и о жизни.

Прошедшее лето было для меня особенным. В июне я закончил учёбу в университете и получил диплом филолога-русиста. В июле мне исполнилось двадцать пять и я выполнил данное несколько лет назад себе обещание - я бросил писать. Поставил крест на литературном творчестве, а без него всё моё филологическое образование стало бесполезным и бессмысленным. Я мучительно, но привычно продолжил поиски себя. И не нашёл ничего лучше, чем поступить в Ленинградский электротехнический институт на факультет программирования микропроцессоров. Это было нечто новое тогда. Не столько само программирование - оно существовало уже давно. Огромные залы ламповых компьютеров и толстые пачки перфокарт для них. А вот микропроцессоры и новые языки программирования только ещё обещали открыть нам свои необозримые перспективы. Я был очарован и увлечён этим направлением и ночи напролёт сверх учебной программы штудировал высшую математику по двухтомнику Фихтенгольца, теорию электричества по толстенному кирпичу академика Тамма, теорию вероятностей и прочие предметы, которые могли пригодиться мне на поприще разработки несуществующих тогда ещё приложений искусственного интеллекта.

  Я не любил откровенничать с незнакомыми людьми, но мой собеседник кое-что вытянул из меня, расположив к себе своей доброжелательностью.
Звали его Трубачёв Владимир Владимирович. Он кандидат медицинских наук и руководитель научной группы в лаборатории высшей нервной деятельности Института физиологии имени И.П. Павлова АН СССР. Весь институт занимается чистой фундаментальной наукой и только его группа работает на стыке с прикладными направлениями - разрабатывает методики профессиональной диагностики — методов проверки профпригодности кандидатов для особо ответственных и сложных видов деятельности. Штат группы составляют всего четыре человека — кроме него ещё два инженера и одна девочка лаборант. А работы — непочатый край. Всю технику надо содержать, обслуживать и настраивать. Самим разрабатывать методики и планы экспериментов и писать всё программное обеспечение для них. Но самое сложное — это процесс обработки всей информации, её интерпретация и анализ. В основном, предметом исследования были биопотенциалы мозга. Он рассказал мне об этой работе во всех красках. Мне это было страшно интересно, но я и  мечтать не  о том, чтобы оказаться сотрудником его группы.

  С чего он вдруг решил, что ему нужен именно такой человек как я? Но он так решил, ибо его настойчивость превзошла мою боязнь выглядеть самонадеянным и наглым. Он дал мне свой домашний номер телефона, взял мой и сказал:

- Вы обязательно будете работать у меня.

  Через неделю я был уже на первом этаже главного здания института на набережной Адмирала Макарова в отделе кадров и писал заявление. Правда тут выяснилось, что меня не могут взять на должность инженера, хотя вакансия имеется. Образование у меня непрофильное. А вот когда я получу второе высшее, но уже профильное образование, тогда меня переведут на должность инженера. А пока я могу рассчитывать только на ставку лаборанта. Для меня это не было проблемой. Даже почётнее стартовать с самого низа, если ты планируешь финишировать на самом верху. Много лет моим маршальским жезлом в ранце рядового солдата поэзии была мечта о Нобелевке по литературе. Теперь будет мечта о Нобелевской премии по биологии и медицине. Но даже на эту самую непритязательную должность меня не утверждали целых два месяца. И это не взирая на то, что Владимир Владимирович обивал кабинеты, ругался с начальством и писал письма куда-то в высшие академические инстанции.

  Но для чего всё это? Я прямо спросил у него: - «А почему вы выбрали именно меня?». Его ответ меня тогда удивил:

        - Алёша, у вас очень русское лицо...

        Можно было подумать, что эти слова принадлежат не совсем нормальному человеку. Но вскоре я понял смысл этой фразы во всех её оттенках.
Трубачёв был совершенно нормальным с точки зрения психического здоровья. Ну, почти нормальным. Если не считать его крайней и упрямой принципиальности.
В советских учебниках по психиатрии первым симптомом для постановки диагноза "паранойя" было наличие у человека обострённого чувства справедливости. Я для своего внутреннего употребления это понятие несколько обобщил и расширил. Если я встречаю человека, который патологически не умеет врать я, для красного словца, его называю параноидально честным. Хотя он совершенно здоровый. Для меня это просто высшая степень похвалы. Именно в этом смысле мой будущий шеф был параноидально принципиальным человеком. Но я тогда ещё этого не знал. Всё, что будет сказано ниже, это не мои домыслы или догадки, не конспирологические  версии или сплетни. Я узнал это напрямую от официальных должностных лиц. А дело было так.

  Основной структурной единицей в системе советской науки был институт. Проектный, научно-исследовательский или какой-то смешанный тип. Совокупность институтов, составляющих науку в целом, представляла из себя иерархическую структуру в нижней части которой находились ведомственные научные организации, выше - отраслевые и так далее. На самой же вершине пирамиды располагались непосредственно учреждения, составляющие академическую науку.

  Партийные функционеры внимательно следили за формальным представительством различных категорий населения всегда и во всём. Положено было, чтобы среди членов КПСС было тридцать процентов крестьян. Вынь и положь. Не хватает? - Плохо работаешь. Хоть уговаривай, но обеспечь. В науке должно быть два процента грузин и три процента евреев. Не меньше и не больше. Если грузин недобор - поднатужьтесь. Если евреев перебор - приведите в порядок. Это касалось всех сфер жизни. И чаще всего все параметры соблюдались. Но были случаи с которыми никто ничего сделать не мог.

  Так, в советской науке было более семидесяти процентов евреев. Может быть потому, что они более способные? Может быть. Было негласное распоряжение ЦК КПСС обеспечить представительство этой национальной группы в рамках норматива. Отвечал за соблюдение задачи не кто-нибудь, а Комитет Госбезопасности СССР, чей представитель в обязательном порядке был в составе отдела кадров каждого мало-мальски значимого учреждения.

  Коротко говоря, это был такой период когда еврею на работу в научную организацию было не устроиться. Как пел Владимир Высоцкий: "За графу не пустили пятую". А ведь тех, кто уже внутри системы, немало - целая армия. И они все перемещаются - переходят из одного института в другой, переводятся с одной темы на другую, повышаются-понижаются в должности. Было негласное правило и на этот счёт: с верхнего яруса на нижний - пожалуйста. Но не наоборот. По этой причине заветной мечтой многих было попасть в систему Академии Наук СССР. Если удалось, - для тебя все пути открыты. Отсюда ты можешь перевестись в любое научное учреждение страны.

Директором нашего института был, разумеется, еврей. И все его замы - соответственно тоже. Далее вниз — по-разному. Лабораторией Высшей Нервной Деятельности руководил видный учёный - профессор Суворов. Разгадка ответа Владимира Владимировича на мой вопрос оказалась проста, хоть и состояла из двух частей. Во-первых, еврея в лаборанты,инженеры, да и на любую другую должность никогда бы не пропустил отдел кадров. И Трубачёву не с кем было бы попросту работать, если бы он сам не нашёл себе альтернативу. Во-вторых, он так много в жизни настрадался из-за того, что сам не был евреем, что втайне дал себе слово, что у него в группе никогда не будет ни одного семита.

И вот, казалось бы, - эврика. В чём же дело? А дело было в том, что по всей стране евреи-руководители тихо протестовали против этой «несправедливости» и категорически отказывались брать на работу кого бы то ни было кроме своих соплеменников. А ведь только руководитель способен оценить подлинную компетентность соискателя. Вот и в моём случае, на заявлении были собраны все необходимые положительные визы кроме заместителя директора по науке. Всем всё было понятно, но никто поделать ничего не мог.

  Трубачёв тогда победил. Он был упёртый и принципиальный человек. И я надеюсь, он не пожалел, что выбрал меня. Я делал всё, что делали до меня его помощники - и лаборанты и инженеры. И даже то, чего никто из них никогда не делал - я программировал на аналоговой вычислительной машине, которая до этого пылилась без дела. Сейчас даже среди продвинутых инженеров мало кто знает, что это такое. Я не делал лишь одного — не резал кроликов. Да он и сам это своё самое любимое занятие никому не доверял.

        В моей личной классификации все учёные делятся на пчёл и медведей. Пчёлы составляют приблизительно девяносто процентов научного сообщества. Всю свою жизнь они упорно трудятся, добывая малозначительные новые данные в бесчисленных опытах и экспериментах. Они обнародуют их в своих статьях и докладах, сами порой не понимая, кому и зачем это всё может пригодиться. А пригодиться это может ни кому иному как медведям.

        Медведи, к которым по моим наблюдениям относится каждый десятый учёный, сами в свою очередь подразделяются на два вида — гризли и гималайских - в соотношении девять к одному. Гризли — это научное начальство и администраторы. Если вы, к примеру, молодой научный сотрудник и накропали интересную статью со свежим взглядом на известную проблему, то вы прекрасно понимаете, что её никто и никогда не опубликует. Точнее, никто не опубликует обычным общечеловеческим способом. Но её могут издать как творение авторского коллектива, где первым в списке авторов будет стоять, к примеру, - Гризли С.Я. А ваше Ф.И.О. будет даже не на втором, а на третьем или четвёртом месте. Ведь перед вами должны располагаться любимые ученики этого С.Я. - будущие администраторы от науки, а пока ещё его медвежата.

        В целом, в такой системе ничего плохого нет. Это аналог дарвиновского естественного отбора, армейской дедовщины. Покупка билета на поезд в большую науку, наконец. На первом же симпозиуме, где Гризли С.Я выступит с докладом на эту тему, а затем начнётся дискуссия по проблеме, - он обязательно даст дорогу молодым, то есть вам. Ведь никто лучше чем вы не сможет парировать самые острые и провокационные вопросы. Вот так вы и начнёте постепенно обрастать друзьями-единомышленниками и принципиальными оппонентами, становясь самостоятельной единицей в своей среде.

        Что же касается гималайских, то это истинные ценители мёда. Перечитав и осмыслив сотни, тысячи статей по интересующей их проблеме, они могут увидеть закономерности в множестве малозначительных фактов, разглядеть лес деталей как бы с высоты птичьего полёта, угадать тенденции, обобщить явления, создать новые теории, а иногда и целые направления в науке. Изложение монографии под авторством «А.Н. Гималайский» звучит логично и убедительно. Каждый тезис в ней подтверждён строчкой в длинном списке использованной литературы, где по алфавиту располагаются разнообразные Пчёлкины. И это очередное подтверждение того, что даже самая рутинная работа на передовой линии научного фронта не бывает напрасной.

        Заранее отвергаю обвинения типа: «Кто ты такой, чтобы хулить и очернять великую советскую науку? Да это же просто взгляд на проблему глазами неудачника!». Во-первых, я восхищаюсь достижениями нашей науки, её превосходной школой. Непревзойдённым вкладом наших многочисленных гениев. Включая плеяду физиков-ядерщиков - большинство которых, кстати говоря, были евреями. Просто советская наука была огромной как и наша бескрайняя Родина и в ней были не только белоснежные вершины горных хребтов и пиков, но и необозримые непролазные болота. Во-вторых, когда через каких-нибудь десять лет я буду защищать диссертацию, будучи сам уже в роли директора института, я увижу эту проблему и с других, самых разных сторон. И мнение моё на эту тему ничуть не изменится.

        Если бы Владимир Трубачёв был способен в жизни плыть по течению, если бы он обладал хотя бы малой толикой приспособленчества и конформизма, его путь в науке был бы гладким и беспроблемным. Но его натура была угловатой и не обтекаемой, а это на больших скоростях сильно снижает коэффициент полезного действия. Он мог бы стать гималайским, если бы на борьбу за свои принципы не тратил значительную часть своей энергии. Для многих он был человек-проблема. И он не хотел быть другим.

        Весь коллектив нашей лаборатории занимался  одним делом — изучением поведения групп нейронов крошечной мозговой структуры, именуемой «чёрная субстанция». Это было излюбленное направление нашего заведующего — профессора Суворова, его «идея фикс». Во всех группах проводили опыты на собаках, которым в мозг вживляли стальные электроды. Через год опытов собаки неминуемо умирали. За этот год они успевали очень привязаться к своим «хозяевам». А те, в свою очередь, успевали полюбить своих «питомцев». Смерть очередной собаки была большим, но запрограммированным горем. Её мозг извлекали, по специальным методикам разрезали на тонкие пластинки для дальнейшего изучения и хранения.

        Большим плюсом такого построения работы было то, что в этой узкой области не разбирался никто, кроме самих сотрудников лаборатории. Ну, разве что ещё пара коллег-нейрофизиологов во всём Союзе, да ещё несколько во всём остальном мире. А это значит, что какой бы ерундой ты не занимался (такого быть не могло, но если бы …), то никто компетентно не сможет тебе сказать: «что это ты, голубчик, проедаешь зря народные деньги?». А это удобно, согласитесь? Даже та пара коллег-специалистов в вашей узкой области никогда не даст отрицательной рецензии на вашу работу. А знаете почему?  Потому что вы — единственный, кто может в свою очередь оценить их деятельность.

        А Трубачев ставил эксперименты только на кроликах. Только на той структуре мозга, которая интересовала лично его. Суть его работы не понимал никто в лаборатории и всех это очень раздражало. Он ставил опыты по методике, которую сам разработал. На оборудовании, которое сам придумал и спроектировал.  Он был в институте абсолютно чужеродным телом. Наподобие стального электрода в мозге животного. Ему и года бы не продержаться было на своей должности, если бы не одно «но». Он разработал программу прикладных психофизиологических исследований в интересах Министерства Обороны СССР. Фундаментальную науку еще называют «чистой наукой». Следовательно, с точки зрения академического сообщества, все прикладные исследования как бы являются «нечистыми». А это опять Трубачёв.

        Но за это институт получал дополнительные деньги. Я приводил уже историю с пассатижами, которыми вместо обоев обивали стены в мастерских, за неимением другой возможности хранить их в огромном количестве. Похожая история была почти везде. И в нашем институте тоже. Снабжение было плановым. Положено, к примеру, в год двадцать осцилографов на институт. Получите — распишитесь. Ну и что, что они не нужны и хранить их негде. Вам очень нужны микроскопы? Да притом ещё немецкие? Ну, извините. А про персональный компьютер вообще можете забыть. Но зато на денежки, полученные по хозрасчёту, ты можешь заказать себе хоть чёрта в ступе. Само собой  на «трубачёвские» деньги закупались очень нужные для института вещи, которые ему самому чаще всего не перепадали.

        Каждую неделю мы проводили эксперимент с кроликом. Утром Владимир Владимирович приносил подходящий экземпляр. Сам специальной насадочкой на дрели высверливал в черепушке животного маленькую пробочку и вводил в мозг специальную иголочку-электрод. Через него нервные импульсы поступали на чувствительные приборы и самописцы для последующей обработки и хранения. Сигналы от отдельных нейронов были очень слабыми. Если животное будет дёргать лапами, пытаясь выпрыгнуть, то мощные импульсы, управляющих мышцами разделов мозга, полностью их заглушат. Поэтому животное должно быть совершенно обездвижено, парализовано. Трубачёв разработал специальный прибор, который в микроскопических дозах вводил внутривенно объекту испытаний яд кураре. Так достигался его полный паралич. А чтобы он не умер от удушья, его подключали к аппарату искусственной вентиляции лёгких.

        Эксперимент продолжался до позднего вечера. Здание старинное. Правила противопожарной безопасности строжайшие. Уходя, мы обязаны были полностью обесточить все помещения. Выключалось всё. В том числе и аппаратура искусственного дыхания нашего «подопечного». А утром, придя на работу, Владимир Владимирович доставал из стеклянного ящика окаменевшую тушку и произносил сокрушённо:

        - Ах, бедолага, смотри-ка, не выжил…

        Как будто у него был хоть малейший шанс на это. Во время самих опытов моё участие было минимальным. Зато в последующие дни наступала моя очередь вносить вклад. Я обрабатывал информацию на ЭВМ при помощи мной самим написанных программ, высчитывая коэффициенты корреляции между разнообразными сигналами и ответами нейронов на них.

        Была ли эта работа интересной? Безусловно. Даже захватывающе интересной. Верил ли я, что в ближайшее время мы осуществим научный прорыв? Если честно, - нет. Мозг является структурой, по своей сложности сопоставимой с самой Вселенной.
Даже сегодня мы далеки от ясного понимания полной картины мозговой деятельности. Часть её протекает в мире химических реакций. Другую часть составляют физические процессы, - такие как передача электрических импульсов. И всё это одновременно и взаимосвязанно. Если на современном образном материале описать чем мы занимались тогда, то получится примерно следующее. У персонального компьютера есть материнская плата, видеокарта, устройства ввода-вывода информации и хранения данных. Мы могли, ошибочно думая, что изучаем архитектуру процессора, изучать всего лишь шум работы вентилятора охлаждения. Самозабвенно пытаясь разложить его на гармонические составляющие, выделять спектры частот этого шума и делать из этого далеко идущие выводы. Ну, не обидно ли будет в конце жизни узнать, на что ты всю её без остатка потратил? А всё-таки без этого было нельзя. Кто-то же должен пройти для человечества этот этап? К счастью было множество людей, которые не сомневаясь посвящали себя этому, не всегда приносящему лавры делу. И одним из них был Владимир Владимирович Трубачёв.

        Какими личными данными должен обладать человек, много часов проводящий над «красной кнопкой»? Зная, что после её нажатия на земном шаре, возможно, станет на один континент меньше? Конечно же он должен быть физически и психически здоровым. Обладать положительной характеристикой. Допустим. Но, если взять сто кандидатов с таким набором качеств то окажется, что все они по-разному сохраняют работоспособность и концентрацию внимания после нескольких часов утомительной работы. Все по-разному склонны поддаваться панике в условиях, когда ситуация становится неконтролируемой. Не все из них способны сохранять хладнокровие и ясность ума в условиях, когда задачи поступают быстрее, чем человеческий мозг способен их решать.

        Трубачёв разработал комплекс исследований, результатом которых должна была стать методика, позволяющая по набору психофизиологических показателей, основанных на оценке биоритмов мозга, дать оценку его предрасположенности к специфической деятельности оператора ракетных комплексов. Под его руководством одним из моих предшественников была написана программа, которая в игровой форме моделировала сложные и утомительные ситуации для человека, находящегося в полутёмном пространстве экранированной камеры за монитором компьютера. На протяжении всего опыта с него снималось множество показателей, включая ЭКГ, кожно-гальваническую реакцию и, главное — биопотенциалы мозга в альфа-, бета-, гамма- и дельта-диапазонах.

        Мои задачи были очень примитивными, хотя и многочисленными. Нужно было подготовить и проверить работу всех приборов. Промыть и заправить чернилами и бумагой самописцы. Навесить на испытуемого многочисленные датчики и обеспечить чистоту сигнала по каждому каналу. В сущности это была работа только отчасти инженера, а больше лаборанта. Зато после эксперимента мне было доверено самому обрабатывать полученную информацию, типизировать многочисленные сложные игровые эпизоды и искать закономерности в комбинациях разных биоритмов в ответ на них, учитывая величины их амплитуд. Я обрабатывал их статистически и получал десятки и даже сотни гистограмм, которые в виде таблиц-матриц предоставлял своему шефу с подробными комментариями. Дальше была его работа. Для меня до сих пор загадка — почему он доверял мне такую нетривиальную работу? Надеюсь, не потому, что у меня «очень русское лицо».

        Наша игровая программка была очень примитивной по сегодняшним меркам. Изображение на экране было нарисовано символами латинского алфавита. Таковы были возможности тогдашней техники. Самолетик состоял из буковок «х», он сбрасывал бомбы, отображаемые литерами «о». Его надо было сбивать ракетами в виде  знаков «А». И не смотря на это, нам иногда приходилось останавливать эксперимент когда у некоторых испытуемых частота сердечных сокращений достигала значения двести ударов в минуту.  А это уже считалось опасным для здоровья. Интересно, приходит ли в голову кому-нибудь сейчас измерять этот показатель у современных геймеров? А ведь нынешние игры не сопоставимо более совершенны и эмоционально заряжены.

        Владимир Владимирович имел учёную степень кандидата медицинских наук. И даже в этом он был в институте «белой вороной» - почти все остальные сотрудники были по образованию биологами. Но он был учеником и воспитанником самой Натальи Петровны Бехтеревой, которая тоже была врачом по образованию. Она была настолько известным учёным, что не было надобности называть её фамилию всуе. Достаточно было произнести имя и отчество и всем сразу было понятно, о ком идёт речь. Портреты её великого деда висят в аудиториях всех медицинских учебных заведений страны. О нем ходят легенды. Но она своей известностью в чем-то превзошла его. Наталья Петровна из своих учеников создавала целые научные коллективы. Достаточно было иметь её расположение, чтобы перед тобой в науке были открыты все двери. А Трубачёв, с его слов, был в одно время её любимчиком. Что же пошло не так? Почему же сейчас он среди совершенно чуждых ему людей?

        Как-то я спросил его об этом напрямую.

        - Вы же знаете, Алёша, что в результате опытов на собаках в нашей лаборатории, животные всегда погибают? - ответил он мне вопросом.

        - Конечно знаю. По-другому и быть не может.

        - Так вот, Наталья Петровна подобные опыты ставит на людях. И они тоже почти всегда умирают. Только если в нашем институте на тот свет отправляют от силы десяток-другой собак в год, то у них счёт идёт ежегодно на сотни.

        - Но как же такое возможно? - удивился я — ведь это просто фабрика смерти какая-то…

        - Всё очень просто. Это называется — экспериментальная медицина. Её пациенты это как правило тяжёлые психические больные или неизлечимые алкоголики. Они и в настоящем не могут жить полноценной жизнью. И скорее всего умрут вскоре сами. Ведь их заболевания медицина лечить ещё не научилась. Бехтерева первая в мире дерзнула вживлять в мозг человека электроды, чтобы искать эту возможность. На словах всё очень благородно: загубить несколько тысяч человек, чтобы потом спасать миллионы. И я в этом принимал участие. Но мало кто знает об истинных целях этих экспериментов.

        Звучало интригующе. Я напрягся, ожидая услышать нечто из области конспирологии. Но оказалось, что ничего зловеще-шокирующего нет и в помине:

        - Её интересует чистая наука. Она замахнулась на самую трудную из загадок — на тайну работы мозга. И не какого-нибудь, а человеческого мозга. Она единственная в мире решилась изучать его не опосредованно как все, а вторгаясь в него напрямую — самым коротким путём. А излечение больных — это как бы побочный продукт. Хотя такая задача тоже стоит.

        - Ну, и что же в этом плохого? - механически пытался спорить я, хотя уже начинал понимать мысль своего шефа. - Ведь эти люди все равно вот-вот должны умереть?

        - Неужели вы, Лёша, не понимаете главного? Людей они используют точно так же как мы с вами используем для опытов кроликов!

        - Если так, то почему никто за это не несёт никакой ответственности?

        - Потому что в медицинском заключении говорится, что причиной смерти явилось естественное течение их болезни. А доказать обратное практически невозможно. Я не мог заниматься этим вместе с ними. Мне пришлось уйти.

        Трубачёв имел право осуждать своего учителя. Пусть даже на правах ученика. А я себе запретил делать это. Кто я такой по сравнению с этим великим учёным? Наталья Петровна — человек огромного таланта и невероятной силы воли. У неё необычайно трудная судьба. Такие люди редко бывают простаками и добряками. В таких «человечищах» не может не быть намешано много противоречий и самых разных качеств. Одним из которых и был, возможно, её предельный максимализм. А про «слезу невинного младенца» писал Фёдор Достоевский который сам, мягко говоря, не был психически здоровым человеком.

        Работа в институте была потрясающе увлекательной для меня. Помимо вечерних занятий в ЛЭТИ я часто ночами штудировал литературу по нейрофизиологии, а все выходные проводил в Публичной библиотеке. Рутины было немного, но она была. Мойку чернильниц и перьев на самописцах я за рутину не считал — я делал это с любовью. Раз в неделю было общее собрание сотрудников лаборатории в кабинете профессора. Мы битый час заслушивали доклады о ходе работ всех сотрудников по очереди. В поведении нейронов черной субстанции мозга собаки лично я совершенно ничего не понимал. И не имел ни малейшего намерения разбираться в этом. Сидеть и слушать это было тоскливо. А Трубачёва никто ни о чём не спрашивал — наша работа не интересовала никого в лаборатории кроме нас самих.

        Раз в месяц я ездил в город Пушкин, чтобы отвезти в какой-то закрытый институт отчёт о нашей работе, написанный моим шефом. Этим скучная часть моих обязанностей и ограничивалась.

        В середине 1987-го года мне исполнилось двадцать восемь. Мне нужно было очень спешить и я волновался, что не видел впереди ясного пути для себя. Я чувствовал внутри себя мощную пружину, запертую в сжатом состоянии. Её энергия требовала выхода. И, если честно, всё равно в какой области.

        А время было специфическое. У власти Горбачёв. Каждое утро у газетных киосков огромные очереди. Каждый ленинградец жаждал знать, что же опять наговорил академик Сахаров на съезде народных депутатов СССР? И хотя он как и остальные зачастую молол чепуху, но какая же это была чепуха! В былые года за такое в лучшем случае всю жизнь в психушке проведёшь. А тут плети всё, что захочешь и тебе ничего. Хотелось читать и слушать это без конца. Одна деятельная женщина заявила решительно: «Пусть на Западе не врут, - в нашей стране секса нет!». И это её выступление без конца показывали по центральным телеканалам.

        Наступил 1988-й год. Под маской коллективной собственности в лице кооперативов скрывалась подлинная свобода предпринимательства. Ограниченная только крайней бедностью и неграмотностью самих предпринимателей. Но — свобода!

        Должен ли был я тогда уйти от Трубачёва? Теперь я ни секунды не сомневаюсь, что должен. Был ли этот поступок красивым по отношению к нему? Ни «Да», ни «Нет». Ведь и сам Владимир Владимирович шёл по жизни так, как считал правильным. И никого не слушал, кроме своего внутреннего голоса. И в этом он был предельно честен.

        Сейчас тысячи инженеров во многих странах занимаются разработкой систем искусственного интеллекта. Но на самом деле они только так думают. А разрабатывают они ничто иное как всё более совершенные калькуляторы. К интеллекту их «нейросети» не имеют ни малейшего отношения.

        Львиная доля активности человеческого мозга приходится на частоты от одного до ста герц. Частота работы современных процессоров почти в миллион раз больше. Но им для решения сложных задач всё равно требуется время. Тогда как мозг многие подобные задачи решает мгновенно. И как это происходит наука до сих пор не знает.

        Берусь утверждать: никто и никогда не сможет запрограммировать компьютер так, чтобы он чувствовал нестерпимую боль от повреждений, испытывал мучения при разрядке батарей, подобные человеческим мукам голода, жажды или нехватки кислорода. Испытывал страдания от потери чего-либо или кого-либо. Это и есть главное доказательство существования Бога. Ведь если существует нечто, чего никто кроме него не может создать, то какие ещё нужны аргументы?

        В 1988-м году я ещё раз круто изменил вектор своей жизни. В тот момент когда я получил диплом инженера и мог быть переведён на следующую ступеньку своей карьеры, я ушёл из института и стал заниматься бизнесом. Поступил в ФИНЭК и мне стало уже не до биологии. А ведь нам всем тогда казалось, что вот — ещё чуть-чуть и мы будем знать о мозге всё.

        Уже тогда выходило много литературы на тему искусственного интеллекта. Некоторые книги я храню до сих пор. В центре поисков лежало подражание природным механизмам обработки информации. Позже всё изменилось. Все пошли путём наименьшего сопротивления — конструирования продвинутых и сложных калькуляторов. Но это абсолютный тупик. Через несколько лет потолок сложности этих систем будет достигнут и вернётся настоящий интерес к нейрофизиологии.

        Моя дочка с первых лет жизни (бывает же такое!) мечтала стать биологом. Сейчас она учится на первом курсе биофака МГУ. Мой пятилетний сын (по непонятным мне причинам) уже давно возомнил себя биологом. Может быть кому-то из них посчастливится поработать в области изучения мозга?

        Ребята, даю вам подсказку. Не стремитесь переплюнуть природу. Это бесполезный труд. Искусственный интеллект можно создать только на основе бионических принципов подражания естественному. Постарайтесь, чтобы у вашей системы не было того, чего нет у нашего мозга. Здоровый человек не может делать даже простые математические операции с большими числами. Например, возвести в квадрат семизначное число или извлечь из него квадратный корень. Но это мгновенно делает примитивный калькулятор. Для настоящего искусственного интеллекта это также должно быть проблемой. А понять до конца человеческий мозг вряд ли возможно. Хотя, чем чёрт не шутит?