Забытый мастер

                Генри Каттнер: ЗАБЫТЫЙ МАСТЕР
   Ходите по старшим школам и колледжам, в различных полуинтеллектуальных кругах, высоких и низких, и прислушивайтесь к произносимым там именам, когда речь заходит о книгах. Большую часть времени вы будете слышать: Толкин. Лавкрафт. Хайнлайн. Осетр. Уэллс. Верн. Оруэлл. Воннегут. И, извините за выражение, Брэдбери.
   Но недостаточно часто — Каттнер.
   Почему это так?
   Почему Генри Каттнера так несправедливо пренебрегают после его смерти в конце пятидесятых?
   Был ли он таким же хорошим писателем, как другие?
   Да.
   Он так много написал?
   В некоторых случаях больше.
   Был ли он писателем-гранатом, полным зернышек, полным идей?
   Он был.
   Был ли он таким же ярким, как упомянутые другие?
   Возможно, недостаточно.
   Он протрубил в свой рог?
   Редко.
   Возможно, он был слишком разносторонним, работая в слишком многих областях жанров научной фантастики и фэнтези.
   Это вполне может быть.
   В любом случае, эта книга устранит потребность в коллекции, которую можно будет передавать в школу и из школы, и заставит имя Каттнера произноситься чаще в ближайшие годы.
   Но прежде чем мы рассмотрим все причины временной безвестности Каттнера, я должен перейти к личному и на некоторое время задержаться на нем.
   Это знакомство с Генри Каттнером должно быть очень личным, иначе оно будет бессмысленным. Я не буду обременять вас бесконечными интеллектуальными взвешиваниями и анализами его рассказов. Это вам и предстоит делать, продвигаясь по этой увлекательной книге, понимая, что вы натолкнулись на работу человека, который помог сформировать научную фантастику и фэнтези в самые важные годы — годы, в которые вошли упадок Weird Tales, рост поразительной научной фантастики, и удивительное рождение неизвестного, и журнал фэнтези и научной фантастики. Я имею в виду примерно период между 1938 и 1950 годами, когда на сцену вышло большинство действительно важных писателей в этой области, многих из них поощрял Джон У. Кэмпбелл, редактор Astounding.
   Каттнер был одним из таких писателей.
   Если вы позволите богохульство, я не скоро прощу Кода за то, что он забрал Каттнера из этого мира в 1958 году. Одна только его смерть сделала тот год плохим для воспоминаний. Это было особенно плохо, потому что его талант был своеобразным и особенным.
   Мы хотели бы сделать вид, что население нашего мира полно неизвестных гениев. Из того, что я видел, это просто неправда. Генетически интуитивные таланты встречаются редко. Творческих людей очень мало.
   Говорить после смерти большинства людей, что они незаменимы, — самое заржавевшее из клише. Экономить на личном и любовном уровне, это просто не так. Сотни писателей, неотличимых друг от друга, завтра могут быть заменены, никоим образом не изменив нашу общечеловеческую культуру.
   Поскольку мы окружены океанами нетворческого и открытыми полями бесплодной мульчи, я очень восхищаюсь интуитивным Генри Каттнером. Он действительно был особенным, своеобразным и, по-своему, маниакально творческим.
   Я хотел бы быть в состоянии вспомнить все виды удивительных вещей о Генри Каттнере. Однако факты говорят об обратном. Он был застенчивым человеком, который смотрел на вас и думал о своих личных мыслях.
   Я уверен, что большую часть времени он находил меня смешным и забавным. На момент нашей первой встречи мне было семнадцать, а это значит — во всяком случае, в моем случае — я был настолько неуверен в себе, что много бегал, кричал и ораторствовал, чтобы скрыть свое замешательство и отчаяние. Каттнер терпел это огромное количество лет, а затем дал мне лучший творческий совет, который я когда-либо получал.
   «Рэй, — сказал он однажды, — сделай мне одолжение?»
   "Какие?" Я попросил.
   — Заткнись, — сказал он.
   — Прошу прощения?
   «Ты всегда бегаешь, хватаешь людей за локти, дергаешь их за лацканы, выкрикиваешь свои идеи, —
   ответил Каттнер. — Ты выплескиваешь весь свой пар. Неудивительно, что ты никогда не заканчиваешь свои рассказы. Вы говорите их все. Замолчи."
   И я заткнулся.
   Вместо того, чтобы раздавать свои рассказы бесплатно, в устной форме, я стал писать по рассказу в неделю. С тех пор я никогда не говорил о своих идеях до тех пор, пока они в своей окончательной форме не были отправлены на Восток авиапочтой.
   Если закрытым был Брэдбери, то закрытым действительно был Каттнер.
   Фрэнк Ллойд Райт однажды назвал себя стариком, помешанным на архитектуре. Каттнер, которому было от двадцати до тридцати лет, был молодым человеком, помешанным на писательстве. Чужие, во-первых; свое, наконец. У него не было кипящего и громкого безумия, как у меня. Генри играл на приглушенном барабане на свою собственную мелодию и тихо и размеренно шел за своей музой.
   Попутно он помогал редактировать, писать и издавать свой собственный журнал для поклонников фэнтези Sweetness and Light, примерно в то же время, когда я редактировал и публиковал свой довольно ужасный мимеографированный Futuria Fantasia с редкими статьями Каттнера и Хайнлайна.
   Попутно он также подсовывал мне имена людей, которые могли повлиять на мою жизнь. Попробуй Кэтрин Энн Портер, сказал он, она великолепна. Вы читали Юдору Уэлти? предложил он, а если нет, то почему?
   Вы перечитали Торна Смита? Приступайте к делу. А как насчет рассказов Фолкнера или — вот такого, о котором вы никогда не слышали — Джона Кольера.
   Он давал мне экземпляры различных детективных писателей и советовал мне, как и Ли Брэкетт, которому он тоже помогал, попробовать Джеймса Кейна, Дэшила Хэммета и Рэймонда Чендлера. Я повиновался.
   Брэкетту и мне всегда казалось, что каждый раз, когда мы поднимали глаза, Каттнер был на полквартала впереди по дороге, входя или выходя из библиотек. В последний раз я видел его в автобусе, направлявшемся в Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе и тамошнюю огромную библиотеку, где он плавал среди стеллажей с блаженной и тихой улыбкой.
   Он писал упорно, но мне жаль, что он не кричал время от времени, как кричал я, чтобы привлечь к себе внимание.
   Настало время нам обратить внимание, приблизиться, посмотреть на тихие узоры на обоях и Энд Каттнера снаружи.
   Пролистывая содержание настоящего тома, я, к своему ужасу, обнаруживаю, что в нем нет удобных ручек, за которые можно было бы поднять Каттнера. Он писал серьезные рассказы и легкие рассказы. Он не был писателем-фантастом, фантастом или юмористом, и все же он был всем этим. Если бы он прожил намного дольше, он мог бы доставить немало хлопот критикам и библиотекарям, которые любят навешивать на авторов четкие ярлыки и аккуратно раскладывать их по полкам.
   Каттнер также доставлял неприятности самому себе. Его первый опубликованный рассказ «Кладбищенские крысы» мгновенно стал классикой, когда он появился в Weird Tales, когда он был еще подростком. Эта быстрая слава того, что по сути является ужасной, но в конечном итоге блестящей историей, заставила Генри в более поздние годы, когда эта история упоминалась, неловко молчать. Он не очень хотел становиться Лавкрафтом низшей лиги.
   Он прошел через долгий период проб и испытаний себя. За это время он написал десятки ничем не примечательных рассказов для различных научно-фантастических изданий, пока Том Смит из Джона Кольера из Роберта Э. Ховарда не стал, наконец, замечательным Генри Каттнером.
   Где был переломный момент? Когда писатель бульвара стал писателем качества? Думаю, мы могли бы указать на полдюжины историй, появившихся в невероятном журнале Кэмпбелла Unknown. Но я предпочитаю выбрать два, которые выпучат наши глаза и разинут рты в Astounding. Я чувствую к ним глубокую личную реакцию, потому что в те недели, когда он заканчивал «The Twonky» и «Mimsy Were the Borogoves», Каттнер давал мне копии рассказов, чтобы я мог взять их домой, прочитать и изучить. Я знал тогда то, что все знают теперь; Я читал две истории, которые станут особенными в своей области.
   Было бы трудно предположить влияние этих двух рассказов на других писателей этого жанра. Но, по всей вероятности, сотни подражаний были написаны как борющимися, так и опубликованными авторами. Я причисляю себя к их числу. Я очень сомневаюсь, что мой «Нулевой час» или, если уж на то пошло, «Вельдт» когда-либо соскочили бы с моей пишущей машинки, если бы воображение Каттнера не шло впереди.
   Все это делает ужасной печалью раннюю смерть Генри Каттнера. У него было то, чем мы все восхищаемся и на что откликаемся: набор идей и любовь к литературе. Он не был одним из тех легкомысленных циников, которые переходят в журналы или на телевидение ради быстрой наживы. Когда он писал за деньги, он не был счастлив.
   Он был по-настоящему счастлив, бродя по библиотекам, открывая новых писателей, находя новые точки зрения на человеческую деятельность, предложенные психологами или учеными в любой области. Он начал экспериментировать с историями, некоторые из которых вы найдете в этом сборнике, о личностях роботов, компьютеризированном интеллекте и людях, затерянных среди этих машин.
   Хотел бы я, чтобы он жил в годы Кеннеди-Джонсона-Никсона, годы, когда компьютеры действительно появились на сцене, годы невероятного парадокса, когда мы ступали на Луну и медленно приближались к звездам. Каттнер, будучи аполитичным, слава Богу, дал бы нам представление о нашей политико-технологической культуре, чего не хватает большинству наших «внутренних» писателей, потому что они склоняются вправо или влево. Каттнер никогда никому не принадлежал. Он принадлежал, наконец, всем нам. В поляризованном мире нам нужно меньше Mailers и больше Каттнеров.
   Это возвращает нас к проблеме, почему имя Каттнера остается полузабытым в нашем жанре.
   Политика, безусловно, является частью ответа. Когда вы упоминаете кишку Вонна, вы мгновенно поляризуетесь.
   Оруэлл, аналогично. И Хайнлайн, и Уэллс, и даже Верн. В конце концов, Верн изобрел безумного Немо, зеркальное отражение безумного Ахава. Немо рыскал по миру, преподнося моральные уроки даже самым безумным милитаристам. Помимо этого, Верн был суперпропагандистом гуманитарных наук, который сказал: у вас есть голова, используйте ее, чтобы управлять своим сердцем; у тебя есть сердце, используй его, чтобы направлять свою голову; у вас есть руки, чтобы изменить мир. Голова, сердце, руки - суммируйте все три и переделайте Эдем.
   Большинство писателей-фантастов на том или ином уровне являются моральными революционерами, обучающими нас для нашего же блага. Когда Бернард Шоу и Бертран Рассел отважились заняться этой областью, можно было предсказать (и я предсказывал это вместе с лордом Расселом), что они появятся как моральные революционеры, преподающие уроки и проповедующие на их основе. Конечно, у Шоу это получалось лучше. Рассел опоздал к рассказу, но это была научная фантастика и пропитана моралью.
   Здесь, я думаю, мы можем найти недостаток Каттнера — если это недостаток, а я, например, таковым не считаю. Нельзя все время быть поляризованным, нельзя мыслить политически с полудня до ночи. Таков путь Истинно Верующего, то есть, наконец, Безумца.
   Каттнер не злится и не особенно радуется жизни. Он криво спокоен. Если он что-то и празднует, то только в своей голове.
   Я не могу припомнить каких-либо особо жестоких идей, которые он выдвигал в отношении политики или политиков. Казалось, он никогда не переживал ни одного из тех лет девятнадцатого или двадцатого, когда мы все немного сходим с ума от технократии, социализма или саентологии. Когда лихорадка проходит и дым рассеивается, мы удивляемся, что же с нами случилось, и озадачиваемся, когда наши друзья какое-то время не разговаривают с нами, пока не обнаруживают, что с нас выпали волосы и мы перестали быть политической гориллой и снова стали людьми. Если бы у Каттнера был такой год или месяц, я никогда этого не знал. И в его работах этого не видно.
   Так что, поскольку многое из того, что он написал, в современной терминологии не является Релевантным с большой буквы, некоторые оценивают его, вероятно, на десять градусов ниже Оруэлла и на двадцать ниже Воннегута, что, разумеется, чертовски и ужасно стыдно. . Нам нужно не больше политического лицемерия и поляризованных предубеждений, а больше инженеров-дорожников, не думая ни о каком конкретном движении, кроме как о выживании, чтобы они стояли на больших дорогах, ведущих в будущее, творчески махая нам вперед, но не обязательно хлопая ушами, когда мы, дети. что мы, плохо себя ведем.
   Таким образом, Каттнер не был моральным революционером или политическим реформатором. Он был занимательным писателем. Да, его рассказы наполнены идеями и моралью, но они не кричат, не кричат, не кричат и не обязательно требуют перемен. Вот такие мы есть, говорит Каттнер, что вы о нас думаете?
   Итак, чем больше я думаю об этом, тем больше я чувствую, что Кутинер был проклят великим проклятием нашего времени.
   Люди слишком часто спрашивали: а как нам использовать Каттнера? Чем он хорош? Какой он инструмент? Где он подходит? Какая этикетка подходит? Будут ли люди уважать меня, если я буду таскать по кампусу «Мимси-вер-Бороговы», а не «Архипелаг ГУЛАГ»?
   Если это и не полное объяснение, то оно в любом случае склоняется к нему. В том, что имеет тенденцию быть практичной культурой Kleenex, если вы не можете прочистить уши с автором, вы склонны, потому что другие запугивают вас из-за этого, оставить его в покое.
   Итак, если вы добрались до этой книги и обращаетесь к Каттнеру за религиозными наставлениями, светским усовершенствованием или нравственным обновлением, за некоторыми исключениями, вам лучше всего отступить к Сиддхартхе и другим формам грамотного выщипывания пупка, с которыми борются второкурсники мира. друг друга.
   Каттнер не будет пинать, кусать, бить, тем более целовать, обнимать, гладить или улучшать вас. И слава Богу за это. У меня было достаточно улучшений, так же как я съел слишком много сладкой ваты в слишком многих цирках.
   Если позволите последнее, очень маленькое, очень личное замечание, вот оно: в 1942 году вы найдете мой первый рассказ ужасов, опубликованный в ноябрьском номере Weird Tales. Его название «Свеча», а последние триста слов написал Генри Каттнер. У меня были проблемы с историей, я отправил ее Хэнку, и он ответил полным финалом. Это было хорошо. Я не мог превзойти это. Я попросил разрешения использовать его. Хэнк сказал да. Этот финал на сегодняшний день является единственной хорошей частью этой давно забытой и заслуженно хорошо похороненной истории. Приятно иметь возможность сказать, что Генри Каттнер когда-то сотрудничал со мной.
   Ну вот и коллекция. Это лишь малая часть из сотен написанных им рассказов.
   У Каттнера не было семьи, но…
   Здесь, в этой книге, живут его дети.
   Они прекрасны, особенны и прекрасны.
   Я хочу, чтобы вы с ними познакомились. Рэй БРЭДБЕРИ. Лос-Анджелес, Калифорния, 11 июля 1974 года
   . МИМСИ БЫЛИ БОРОГОВЫ . Бесполезно
   пытаться описать ни Унтахорстена, ни его окрестности, потому что, во-первых, прошло много миллионов лет, а во-вторых, Строго говоря, Унтахорстена не было на Земле. Он делал то же, что стоял в эквиваленте лаборатории. Он готовился к испытанию своей машины времени.
   Включив питание, Унтахорстен вдруг понял, что Коробка пуста. Что совсем не годится. Устройство нуждалось в контроле, в трехмерном твердом теле, которое реагировало бы на условия другой эпохи. В противном случае Интахорстен не мог бы сказать по возвращении машины, где и когда она была. В то время как твердое тело в Ящике автоматически подверглось бы энтропийной и космической бомбардировке другой эпохи, и Унтахорстен мог измерить изменения, как качественные, так и количественные, когда машина вернется. Затем Калькуляторы могли приступить к работе и вскоре сообщить Унтахорстену, что Коробка ненадолго посетила 1 000 000, 1000 или 1000 г. н.э., в зависимости от обстоятельств.
   Не то чтобы это имело значение, разве что для Унтахорстена. Но он был ребячлив во многих отношениях.
   Было мало времени, чтобы терять. Коробка начала светиться и дрожать. Унтахорстен дико огляделся по сторонам, бросился в следующий глоссэтч и нащупал там складское хранилище. Он придумал охапку странного вида вещей. Ага. Некоторые из выброшенных игрушек его сына Сноуэна, которые мальчик привез с собой, когда переселился с Земли, освоив необходимую технику.
   Что ж, Сноуэн больше не нуждался в этом барахле. Он был обусловлен и убрал детские вещи.
   Кроме того, хотя жена Унтахорстена оставила игрушки из сентиментальных соображений, эксперимент был важнее.
   Унтахорстен вышел из глоссэтча и вывалил ассортимент в коробку, захлопнув крышку до того, как замигал предупреждающий сигнал. Коробка ушла. То, как он ушел, ранило Унтахорстена в глаза.
   Он ждал.
   И он ждал.
   В конце концов он сдался и построил другую машину времени с теми же результатами. Сноуэн не был раздражен потерей своих старых игрушек, равно как и мать Сноуэна, поэтому Унтахорстен вычистил мусорное ведро и выбросил остатки детских реликвий своего сына в Ящик второй машины времени.
   По его расчетам, этот должен был появиться на Земле во второй половине девятнадцатого века нашей эры. Если это действительно произошло, то устройство осталось там.
   Испытывая отвращение, Унтахорстен решил больше не создавать машины времени. Но беда была сделана.
   Их было двое, и первый — Скотт Парадин нашел его, когда прогуливался в гимназии Глендейла. В тот день был контрольный по географии, и Скотт не видел смысла запоминать географические названия, что в сороковых годах было вполне разумной теорией. Кроме того, это был такой теплый весенний день с легкой прохладой на ветру, что приглашал мальчика лечь в поле и смотреть на случайные облака, пока он не заснет. С ума сойти по географии! Скотт задремал.
   Около полудня он проголодался, поэтому коренастые ноги понесли его в ближайший магазин. Там он вложил свой небольшой клад с кропотливой заботой и возвышенным пренебрежением к своим желудочным сокам. Он спустился к ручью, чтобы поесть.
   Закончив запас сыра, шоколада и печенья и опустошив бутылку газировки до дна, Скотт ловил головастиков и изучал их с некоторым научным любопытством. Он не выдержал. Что-то покатилось по берегу и глухо ударилось в илистую землю у воды, так что Скотт, настороженно оглядевшись, поспешил на разведку.
   Это была коробка. На самом деле это была Коробка. Прицепленное к нему приспособление мало что значило для Скотта, хотя он и задавался вопросом, почему оно так оплавилось и сгорело. Он задумался. Своим складным ножом он ковырял и ковырял, высунув язык из уголка рта — Хм-м-м. Вокруг никого не было. Откуда взялась коробка? Кто-то, должно быть, оставил его здесь, и оползшая земля сбила его с ненадежного места.
   «Это спираль», — совершенно ошибочно решил Скотт. Он был спиральным, но не спиральным из-за задействованной пространственной деформации. Если бы это была модель самолета, какой бы сложной она ни была, для Скотта в ней было бы мало загадок. Как это было, проблема была поставлена. Что-то подсказывало Скотту, что устройство гораздо сложнее пружинного двигателя, который он ловко разобрал в прошлую пятницу.
   Но ни один мальчик никогда не оставил коробку неоткрытой, если только его не уволокли насильно. Скотт копнул глубже. Углы на этой штуке были забавными. Короткое замыкание, наверное. Вот почему — ух! Нож соскользнул. Скотт пососал большой палец и дал волю опытному богохульству.
   Возможно, это была музыкальная шкатулка.
   Скотт не должен был впадать в депрессию. Устройства вызвали бы у Эйнштейна головную боль и довели бы Стейнмеца до безумия. Беда была, конечно, в том, что ящик еще не полностью вошел в пространственно-временной континуум, где существовал Скотт, и поэтому его нельзя было открыть — во всяком случае, до тех пор, пока Скотт не забил подходящим камнем спиральную неспиральную спираль. в более удобное положение.
   Фактически, он выбил его из точки контакта с четвертым измерением, выпустив кручение пространства-времени, которое оно поддерживало. Был ломкий щелчок. Коробка слегка вздрогнула и лежала неподвижно, а не только частично. Скотт легко открыл ее.
   Мягкий тканый шлем был первым, что бросилось ему в глаза, но он отбросил его без особого интереса. Это была просто кепка. Затем он поднял квадратный прозрачный хрустальный блок, достаточно маленький, чтобы уместиться в его ладони, но слишком маленький, чтобы вместить в себя лабиринт аппаратуры. Через мгновение Скотт решил эту проблему. Кристалл был своего рода увеличительным стеклом, значительно увеличивающим предметы внутри блока.
   Странные вещи они тоже были. Миниатюрные люди, например.
   Они переехали. Как заводные автоматы, только намного плавнее. Это было похоже на просмотр спектакля. Скотта интересовали их костюмы, но он был очарован их действиями. Крошечные люди ловко строили дом. Скотту хотелось, чтобы он загорелся, чтобы он мог видеть, как люди его тушат.
   Пламя вырвалось из полузавершенной конструкции. Автоматы с большим количеством странных приспособлений потушили пламя.
   Скотту не потребовалось много времени, чтобы понять это. Но он немного волновался. Манекены подчинялись его мыслям. К тому времени, как он это обнаружил, он испугался и выбросил куб.
   На полпути вверх по берегу он передумал и вернулся. Кристалл частично лежал в воде, сияя на солнце. Это была игрушка; Скотт почувствовал это безошибочным инстинктом ребенка. Но не сразу понял. Вместо этого он вернулся к коробке и исследовал ее оставшееся содержимое.
   Он нашел несколько действительно замечательных гаджетов. Полдень прошел слишком быстро. Скотт, наконец, положил игрушки обратно в коробку и потащил их домой, кряхтя и пыхтя. К тому времени, когда он подошел к кухонной двери, он был совершенно красным.
   Свою находку он спрятал в задней части шкафа в своей комнате наверху. Хрустальный куб он сунул в карман, уже набитый веревкой, мотком проволоки, двумя пенни, комком фольги, грязным защитным штампом и куском полевого шпата. Эмма, двухлетняя сестра Скотта, неуверенно проковыляла из-под града и поздоровалась.
   — Привет, Слизняк, — кивнул Скотт со своей высоты семи лет и нескольких месяцев. Он возмутительно покровительствовал Эмме, но она не заметила разницы. Маленькая, пухленькая, с широко раскрытыми глазами, она плюхнулась на ковер и уныло уставилась на свои туфли.
   — Свяжи их, Скотти, пожалуйста?
   — Сап, — ласково сказал ей Скотт, но завязал шнурки. — Ужин уже готов?
   Эмма кивнула.
   — Посмотрим на твои руки. Удивительно, но они были достаточно чистыми, хотя, вероятно, и не стерильными. Скотт задумчиво посмотрел на свои лапы и, поморщившись, пошел в ванную, где сделал схематичный туалет. Головастики оставили следы.
   Деннис Парадин и его жена Джейн пили коктейль перед ужином внизу в гостиной. Это был моложавый мужчина средних лет с мягкими седыми волосами и худощавым чопорным лицом; преподавал философию в университете. Джейн была маленькой, аккуратной, смуглой и очень хорошенькой. Она отхлебнула мартини и сказала: «Новые туфли. Нравятся они?
   — За преступление, — рассеянно пробормотал Парадин. "Хм? Обувь? Не сейчас. Подожди, пока я закончу это. У меня был плохой день."
   "Экзамены?"
   "Ага. Пылающий юноша, стремящийся к мужественности. Я надеюсь, что они умрут. В значительной агонии. Инш-
   Аллах!»
   — Я хочу оливку, — попросила Джейн.
   — Я знаю, — уныло сказал Парадин. «Прошло много лет с тех пор, как я пробовал его сам. В мартини, я имею в виду. Даже если я положу шесть из них в ваш стакан, вы все равно не будете удовлетворены.
   "Я хочу твое. Кровное братство. Символизм. Вот почему."
   Парадин злобно посмотрел на жену и скрестил длинные ноги. — Ты говоришь, как один из моих студентов.
   — Как, может быть, эта шлюха Бетти Доусон? Джейн обнажила ногти. — Она все еще косится на тебя таким оскорбительным взглядом?
   "Она делает. Ребенок — это аккуратная психологическая проблема. К счастью, она не моя. Если бы она была… Парадин многозначительно кивнул. «Сексуальное сознание и слишком много фильмов. Я полагаю, она все еще думает, что может получить проходной балл, показав мне свои колени. Которые, кстати, довольно костлявые.
   Джейн поправила юбку с видом самодовольной гордости. Парадин развернулся и налил свежего мартини. — Честно говоря, я не вижу смысла учить этих обезьян философии. Они все не в том возрасте. Их привычки, их методы мышления уже заложены. Они ужасно консервативны, хотя и не признают этого. Единственные люди, которые могут понять философию, — это зрелые взрослые или дети, такие как Эмма и Скотти».
   — Ну, не записывай Скотти на свой курс, — попросила Джейн. — Он не готов стать доктором философии. Я не держусь за гениального ребенка, особенно если это мой сын.
   «Скотти, вероятно, справится с этим лучше, чем Бетти Доусон», — проворчал Параклин.
   «Он умер одряхлевшим стариком в пять лет», — мечтательно процитировала Джейн. — Я хочу твою оливку.
   "Здесь. Кстати, мне нравятся туфли».
   "Спасибо. Вот Розали. Обед?"
   — Все готово, мисс Па'дин, — сказала Розали, паря в воздухе. — Я позвоню мисс Эмме и Мисте Скотти.
   — Я их достану. Парадин просунул голову в соседнюю комнату и заревел: «Дети! Приди и возьми!"
   Маленькие ножки шлепали по лестнице. В поле зрения появился Скотт, вычищенный и сияющий, мятежный вихор, направленный в зенит. — продолжала Эмма, осторожно спускаясь по ступенькам. На полпути она отказалась от попытки спуститься прямо и задом наперед, закончив задание обезьяньим образом, ее маленький зад производил впечатление удивительного усердия в работе. Парадин смотрел, очарованный зрелищем, пока его не отбросило назад тело сына.
   "Привет папа!" Скотт завопил.
   Парадин пришел в себя и с достоинством посмотрел на Скотта. Помоги мне пообедать.
   Вы вывихнули как минимум один из моих тазобедренных суставов.
   Но Скотт уже рвался в соседнюю комнату, где в экстазе нежности наступил на новые туфли Джейн, пробормотал извинения и помчался искать свое место за обеденным столом. Парадин приподнял бровь, следуя за ним, пухлая рука Эммы отчаянно сжимала его указательный палец.
   «Интересно, что задумал этот молодой дьявол».
   — Наверное, ничего хорошего, — вздохнула Джейн. "Здравствуй милый. Посмотрим на твои уши».
   «Они чистые. Микки их облизал.
   «Ну, у этого эрдельтерьера язык намного чище, чем ваши уши», — подумала Джейн, производя беглый осмотр. — Тем не менее, пока ты слышишь, грязь только поверхностная.
   — Фисшул?
   — Совсем немного, значит. Джейн подтащила дочку к столу и вставила ее ножки в высокий стульчик. Только недавно Эмма удостоилась чести обедать с остальными членами семьи, и, как заметил Парадин, вся она была поглощена этой перспективой. Только младенцы проливают еду, сказали Эмме. В результате она с такой тщательностью подносила ложку ко рту, что Парадин нервничал всякий раз, когда смотрел.
   — Эмме подойдет конвейерная лента, — предложил он, отодвигая стул для Джейн. «Небольшие ведерки со шпинатом прибывают ей в лицо через определенные промежутки времени».
   Ужин протекал без происшествий, пока Парадин случайно не взглянул на тарелку Скотта. "Привет.
   Больной? Наелся за обедом?
   Скотт задумчиво осмотрел оставшуюся перед ним еду. «Папа, я съел все, что мне нужно, — объяснил он.
   «Обычно вы едите все, что можете удержать, и даже больше», — сказал Парадин. — Я знаю, что подрастающим мальчикам нужно несколько тонн еды в день, но сегодня вечером у тебя не все в порядке. Чувствуешь себя хорошо?»
   "Ага. Честное слово, у меня было все, что мне нужно».
   "Все, что ты хочешь?"
   "Конечно. Я ем разное».
   — Чему-то, чему тебя учили в школе? — спросила Джейн. Скотт торжественно покачал головой.
   «Меня никто не учил. Я узнал это сам. Я использую слюну».
   — Попробуй еще раз, — предложил Парадин. — Это неправильное слово.
   «Э-с-слюна. Хм?"
   "Ага. Больше пепсина? Джейн, в слюнных соках есть пепсин? Я забыл."
   — В моем яд, — заметила Джейн. — Розали снова оставила комочки в пюре.
   Но Парадин был заинтересован. «Вы имеете в виду, что получаете все возможное из еды — без потерь — и едите меньше?»
   Скотт обдумал это. «Думаю, да. Это не просто sp-слюна. Я как бы соизмеряю, сколько сразу положить в рот, а что смешать. Не знаю. Я просто делаю это."
   — Хм-м-м, — сказал Парадин, делая пометку проверить позже. «Скорее революционная идея». У детей часто бывают странные представления, но это может быть не так уж далеко от луча. Он поджал губы. «В конце концов, я полагаю, люди будут есть совсем по-другому — я имею в виду то, как они едят, а также что. Я имею в виду то, что они едят. Джейн, у нашего сына есть признаки того, что он становится гением.
   "Ой?"
   — Он только что сделал довольно хорошее замечание по диетологии. Ты сам догадался, Скотт?
   — Конечно, — сказал мальчик и действительно поверил в это.
   — Откуда у тебя эта идея?
   — О, я… — Скотт заерзал. "Не знаю. Думаю, это не имеет большого значения».
   Парадин был безосновательно разочарован. — Но ведь… — Т
   -с-с-с-с! Эмма завизжала, охваченная внезапным приступом злости. "Плевать!" Она попыталась продемонстрировать, но ей удалось только капнуть в слюнявчик.
   С покорным видом Джейн спасла и упрекнула свою дочь, в то время как Парадин смотрел на Скотта с довольно озадаченным интересом. Но только после обеда в гостиной произошло что-то еще.
   — Домашнее задание?
   — Н-нет, — сказал Скотт, виновато краснея. Чтобы скрыть свое смущение, он достал из кармана гаджет, который нашел в коробке, и начал его разворачивать. Результат напоминал тессеракт, нанизанный на бусы.
   Сначала Парадин этого не заметил, но Эмма увидела. Она хотела поиграть с ним.
   "Нет. Отстань, Слизняк, — приказал Скотт. — Ты можешь наблюдать за мной. Он возился с бусами, издавая тихие заинтересованные звуки. Эмма вытянула толстый указательный палец и взвизгнула.
   — Скотти, — предостерегающе сказал Парадин.
   — Я не причинил ей вреда.
   "Укусил меня. Так оно и было, — скорбела Эмма.
   Парадин поднял взгляд. Он нахмурился, глядя. Что за… — Это счеты? он спросил. — Давай посмотрим, пожалуйста.
   Несколько неохотно Скотт поднес гаджет к отцовскому креслу. Парадин моргнул. «Счеты» в развернутом виде представляли собой более квадратного фута и состояли из тонких жестких проволок, сцепленных то здесь, то там. На проволоку были нанизаны разноцветные бусины. Их можно было скользить вперед и назад, с одной опоры на другую, даже в точках соединения. Но — проколотая бусина не могла пересекать переплетения проводов.
   Так что, судя по всему, они не были проколоты. Параклин пригляделся. Вокруг каждой маленькой сферы была глубокая канавка, так что она могла одновременно вращаться и скользить по проволоке. Парадин попытался вытащить одну из них. Он цеплялся как будто магнитом. Утюг? Он больше был похож на пластик.
   Сама структура — Парадин не был математиком. Но углы, образованные проводами, слегка шокировали своим смехотворным отсутствием евклидовой логики. Они были лабиринтом. Возможно, это и был гаджет — головоломка.
   — Где ты это взял?
   — Дядя Гарри подарил мне его, — неожиданно сказал Скотт. — В прошлое воскресенье, когда он приезжал. Дяди Гарри не было в городе, и Скотт хорошо знал это обстоятельство. В возрасте семи лет мальчик вскоре узнаёт, что капризы взрослых следуют определённой схеме, и что они привередливы к дарителям подарков. Более того, дядя Гарри не вернется еще несколько недель; Истечение этого периода было для Скотта невообразимым, или, по крайней мере, тот факт, что его ложь в конечном счете будет раскрыта, значил для него меньше, чем преимущества того, что ему разрешили оставить игрушку себе.
   Парадин обнаружил, что немного сбит с толку, пытаясь манипулировать бусами. Углы были смутно нелогичными. Это было похоже на головоломку. Эта красная бусина, если ее скользить по этому проводу до этого соединения, должна была дойти туда — но не дошла. Лабиринт, странный, но несомненно поучительный. У Парадина было вполне обоснованное предчувствие, что у него самого не хватит терпения справиться с этой штукой.
   Скотт, однако, отступил в угол и, возясь и ворча, передвигал бусы.
   Бусины жгли, когда Скотт выбирал не те или пытался двигать их не в том направлении. Наконец он торжествующе закукарекал.
   — Я сделал это, папа!
   «Э? Какие? Посмотрим." Для Парадина устройство выглядело точно так же, но Скотт указал на него и просиял.
   «Я заставил его исчезнуть».
   «Он все еще там».
   «Эта голубая бусина. Его больше нет».
   Парадин не поверил этому и просто фыркнул. Скотт снова задумался над рамкой. Он экспериментировал. На этот раз не было никаких толчков, даже незначительных. Счеты показали ему правильный метод. Теперь ему предстояло сделать это самому. Причудливые углы проводов теперь казались немного менее запутанными.
   Это была очень поучительная игрушка. Она работала, подумал Скотт, почти так же, как хрустальный куб. Вспомнив об этом гаджете, он достал его из кармана и передал счеты Эмме, которая онемела от радости. Она принялась передвигать бусинки, на этот раз не протестуя против толчков, которые, впрочем, были очень незначительными, и, подражая, сумела заставить бусину исчезнуть почти так же быстро, как это сделал Скотт. Голубая бусинка снова появилась, но Скотт этого не заметил. Он предусмотрительно удалился в угол честерфилда и мягкого стула и развлекался с кубом.
   Внутри этой штуки были маленькие человечки, крошечные манекены, значительно увеличенные благодаря увеличительным свойствам кристалла. Они переехали, все в порядке. Они построили дом. Он загорелся, с реалистичным пламенем, и маленькие люди стояли в ожидании. Скотт настойчиво пыхтел.
   Но ничего не произошло. Где была та странная пожарная машина с вращающимися руками, которая появилась раньше? Вот это было. Он влетел в картину и остановился. Скотт настаивал на этом.
   Это было весело. Маленькие люди действительно делали то, что им говорил Скотт, про себя. Если он ошибался, они ждали, пока он найдет правильный путь. Они даже ставили перед ним новые задачи.
   Куб тоже был весьма поучительной игрушкой. Он обучал Скотта с пугающей быстротой — и обучал его очень занимательно. Но пока это не дало ему действительно новых знаний. Он не был готов. Позже… позже.
   Эмме надоели счеты, и она отправилась на поиски Скотта. Она не могла найти его даже в его комнате, но, оказавшись там, ее заинтриговало содержимое шкафа. Она обнаружила коробку. В нем была сокровищница — кукла, которую Скотт уже заметил, но с усмешкой отбросил. Визжа, Эмма спустила куклу вниз, присела посреди пола и стала разбирать ее.
   "Милый! Что это такое?"
   "Г-н. Медведь!"
   Очевидно, это был не мистер Медведь, слепой и безухий, но утешительный в своем мягком жире. Но все куклы были названы Мистер Медведь Эмме.
   Джейн Парадин колебалась. — Ты взял это у какой-нибудь другой девочки?
   — Я этого не сделал. Она моя."
   Скотт вышел из своего укрытия и сунул кубик в карман. — О, это от дяди Гарри.
   — Это тебе подарил дядя Гарри, Эмма?
   — Он дал его мне для Эммы, — поспешно вставил Скотт, добавляя еще один камень в основание своего обмана.
   "Прошлое воскресенье."
   — Ты сломаешь его, дорогой.
   Эмма принесла куклу своей матери. «Она распадается. Видеть?"
   "Ой? Это — тьфу! Джейн затаила дыхание. Парадин быстро поднял глаза.
   "Как дела?"
   Она принесла ему куклу, помедлила, а затем прошла в столовую, многозначительно взглянув на Парадина. Он последовал за ним, закрыв дверь. Джейн уже поставила куклу на убранный стол.
   — Это не очень приятно, Денни?
   "Хм." Это было довольно неприятно, на первый взгляд. Можно было бы ожидать анатомического манекена в медицинской школе, но это детская кукла.
   Тварь развалилась на части — кожа, мускулы, органы — миниатюрные, но вполне совершенные, насколько мог видеть Парадин. Он был заинтересован. "Не знаю. Такие вещи не имеют такого же значения для ребенка».
   «Посмотрите на эту печень. Это печень?
   "Конечно. Скажи, я — это смешно».
   "Какие?"
   — В конце концов, он не идеален анатомически. Парадин пододвинул стул. «Пищеварительный тракт слишком короткий.
   Нет толстого кишечника. Аппендикса тоже нет.
   «Должна ли Эмма иметь такую вещь?»
   «Я был бы не против получить его сам», — сказал Парадин. «Где, черт возьми, Гарри его подобрал? Нет, я не вижу в этом никакого вреда. Взрослые привыкли неприятно реагировать на внутренности. Дети этого не делают. Они считают, что внутри они твердые, как картошка. Благодаря этой кукле Эмма может получить хорошие практические знания в области физиологии».
   «Но что это такое? Нервы?
   «Нет, это нервы. Артерии здесь; вены здесь. Забавная аорта. Парадин выглядел сбитым с толку.
   — Это… что такое сеть на латыни, а? Рита? Ставка?"
   — Хрипы, — наугад предположила Джейн.
   — Это что-то вроде дыхания, — сокрушенно сказал Парадин. «Я не могу понять, что это за светящаяся сеть вещей. Она проходит через все тело, как нервы».
   "Кровь."
   "Неа. Не кровеносная, не нервная. Веселая! Кажется, он связан с легкими.
   Они увлеклись, ломая голову над странной куклой. Она была сделана с замечательным совершенством деталей, что само по себе было странно, учитывая физиологическое отклонение от нормы. — Что я получу от этого Гулда, — сказал Парадин и тут же стал сравнивать куклу с анатомическими картами. Он мало чему научился, кроме как усилить свое недоумение.
   Но это было веселее, чем головоломка.
   Тем временем в соседней комнате Эмма перебирала четки на счетах. Движения уже не казались такими странными. Даже когда бусы исчезли. Она могла почти следовать этому новому направлению — почти…
   Скотт задыхался, глядя в хрустальный куб и мысленно направляя, со многими фальстартами, строительство структуры, несколько более сложной, чем та, которая была уничтожена огнем. Он тоже учился — был обусловлен.
   Ошибка Парадайна с чисто антропоморфной точки зрения заключалась в том, что он не избавился от игрушек сразу. Он не осознавал их значения, а к тому времени, когда он это понял, развитие обстоятельств уже шло полным ходом. Дяди Гарри не было в городе, поэтому Парадин не мог связаться с ним. К тому же предстояли промежуточные экзамены, что означало тяжелую умственную работу и полное изнеможение по ночам; и Джейн была немного больна в течение недели или около того. У Эммы и Скотта была полная свобода действий с игрушками.
   «Что такое вабе, папа?» — спросил Скотт однажды вечером своего отца.
   "Волна?"
   Он колебался. — Я… не думаю. Разве «Вабе» не подходит?
   «Wabe» по-шотландски означает «Web». Это?"
   — Не понимаю, как, — пробормотал Скотт и, нахмурившись, пошел прочь, чтобы развлечься со счетами. Теперь он умел обращаться с ним достаточно ловко. Но с детским инстинктом не отвлекаться, он и Эмма обычно играли с игрушками наедине. Не очевидно, конечно, но более сложные эксперименты никогда не проводились под присмотром взрослых.
   Скотт быстро учился. То, что он теперь увидел в хрустальном кубе, имело мало отношения к первоначальным простым задачам. Но они были очаровательно техническими. Если бы Скотт понял, что его образованием управляют и контролируют — хотя и чисто механически, — он, вероятно, потерял бы интерес. Как бы то ни было, его инициативу никто не отменял.
   Счеты, кубик, кукла и другие игрушки дети нашли в коробке.
   Ни Парадин, ни Джейн не догадывались, какое влияние оказывает на детей содержимое машины времени. Как они могли? Молодежь — инстинктивные драматурги в целях самозащиты. Они еще не приспособились к требованиям — для них частично необъяснимым — зрелого мира. Более того, их жизнь осложняется человеческими факторами. Один человек сказал им, что играть в грязи можно, но при раскопках они не должны вырывать с корнем цветы или маленькие деревья. Другой взрослый накладывает вето на грязь per Se. Десять заповедей не высечены на камне — они различаются; а дети беспомощно зависят от капризов тех, кто их рождает, кормит и одевает. И тиранить. Молодое животное не возмущается этой благожелательной тиранией, ибо она составляет неотъемлемую часть природы. Однако он индивидуалист и поддерживает свою целостность тонкой пассивной борьбой.
   На глазах взрослого он меняется. Подобно актеру на сцене, когда он вспоминает, он стремится угодить, а также привлечь к себе внимание. Такие попытки известны зрелости. Но взрослые менее очевидны — для других взрослых.
   Трудно признать, что детям не хватает тонкости. Дети отличаются от взрослых животных тем, что думают по-другому. Мы можем более или менее легко разрушить их притворство, но они могут сделать то же самое с нами. Безжалостно ребенок может разрушить притязания взрослого. Иконоборчество — прерогатива детей.
   Пижонство, например. Прелести светского общения, преувеличенные не совсем до абсурда.
   Жиголо.
   «Такое мастерство! Такая пунктуальная вежливость! Вдовствующая герцогиня и светловолосая юная штучка часто производят впечатление. У мужчин менее приятные комментарии. Но ребенок идет к сути дела.
   "Ты глупый!"
   Как незрелому человеку понять сложную систему социальных отношений? Он не может. Для него преувеличение природной вежливости глупо. По своему функциональному строению жизненных паттернов это рококо. Это эгоистичный зверек, который не может представить себя на месте другого, уж точно не взрослого. Самодостаточная, почти совершенная естественная единица, чьи потребности удовлетворяются другими, ребенок очень похож на одноклеточное существо, плавающее в кровотоке, питательные вещества доставляются ему, а продукты жизнедеятельности уносятся.
   С точки зрения логики ребенок ужасно совершенен. Младенец должен быть еще более совершенным, но настолько чуждым взрослому, что применимы лишь поверхностные стандарты сравнения. Мыслительные процессы младенца совершенно невообразимы. Но младенцы мыслят еще до рождения. В утробе они двигаются и спят не только инстинктивно. Мы приучены довольно своеобразно реагировать на мысль о том, что почти жизнеспособный эмбрион может мыслить. Мы удивляемся, шокированы смехом и отталкиваемся. Ничто человеческое не чуждо.
   Но ребенок не человек. Эмбрион гораздо менее человечен.
   Возможно, именно поэтому Эмма научилась у игрушек большему, чем Скотт. Конечно, он мог излагать свои мысли; Эмма не могла, за исключением загадочных фрагментов. Например, каракули.
   Дайте маленькому ребенку карандаш и бумагу, и он нарисует то, что ему покажется иначе, чем взрослому. Нелепые каракули мало похожи на пожарную машину, но это пожарная машина, на младенца. Возможно, он даже трехмерен. Младенцы думают по-другому и видят по-другому.
   Парадин размышлял над этим, читая однажды вечером свою газету и наблюдая за общением Эммы и Скотта. Скотт допрашивал свою сестру. Иногда он делал это по-английски. Чаще у него был ресурс для тарабарщины и языка жестов. Эмма попыталась ответить, но помеха была слишком велика.
   Наконец Скотт получил карандаш и бумагу. Эмме это понравилось. Иронично, она старательно написала сообщение. Скотт взял бумагу, изучил ее и нахмурился.
   — Это неправильно, Эмма, — сказал он.
   Эмма энергично кивнула. Она снова схватила карандаш и сделала новые каракули. Скотт немного озадачился, в конце концов довольно нерешительно улыбнулся и встал. Он исчез в холле. Эмма вернулась к абаку.
   Парадин встал и взглянул на бумагу, с какой-то безумной мыслью, что Эмма могла внезапно освоить каллиграфию. Но она этого не сделала. Бумага была исписана бессмысленными каракулями, знакомыми любому родителю. Парадин поджал губы.
   Это может быть график, показывающий психические изменения маниакально-депрессивного таракана, но, вероятно, это не так. Тем не менее, для Эммы это, несомненно, имело какое-то значение. Возможно, каракули изображали мистера Медведя.
   Скотт вернулся, выглядя довольным. Он встретил взгляд Эммы и кивнул. Парадин почувствовал укол любопытства.
   «Секреты?»
   "Неа. Эмма… ну… попросила меня кое-что для нее сделать.
   "Ой." Парадин, припомнив случаи, когда младенцы лепетали на незнакомых языках и сбивали с толку лингвистов, сделал себе заметку складывать бумагу в карман, когда дети закончат с ней. На следующий день он показал каракули Элкинсу в университете. У Элкинса было хорошее практическое знание многих маловероятных языков, но он посмеивался над рискованным занятием Эммы литературой.
   «Вот вольный перевод, Деннис. Цитировать. Я не знаю, что это значит, но я чертовски разыграю этим своего отца. Снять кавычки».
   Двое мужчин рассмеялись и разошлись по своим классам. Но позже Парадин стал вспоминать об этом происшествии.
   Особенно после того, как он встретил Холлоуэя. До этого, однако, должны были пройти месяцы, и ситуация должна была развиваться еще дальше, к своему апогею.
   Возможно, Парадин и Джейн проявили слишком большой интерес к игрушкам. Эмма и Скотт стали прятать их, играя с ними только наедине. Они никогда не делали этого открыто, но с некоторой ненавязчивой осторожностью. Тем не менее, Джейн была особенно обеспокоена.
   Однажды вечером она рассказала об этом Парадину: «Эта кукла, которую Гарри подарил Эмме».
   "Ага?"
   «Сегодня я был в центре города и пытался выяснить, откуда он взялся. Нет мыла.
   — Может быть, Гарри купил его в Нью-Йорке.
   Джейн это не убедило. «Я расспрашивала их и о других вещах.
   Они показали мне свой ассортимент — у Джонсона большой магазин, знаете ли. Но нет ничего лучше счетов Эммы.
   "Хм." Парадин не очень интересовался. У них были билеты на вечернее представление, а было уже поздно. Так что тема была отброшена на время.
   Позже это снова всплыло, когда Джейн позвонила соседка.
   — Скотти никогда не был таким, Денни. Миссис Бернс сказала, что он напугал ее Фрэнсиса до чертиков.
   «Фрэнсис? Маленький толстый хулиган-панк, не так ли? Как его отец. Однажды я сломал Бомже нос из-за него, когда мы были второкурсниками.
   — Перестань хвастаться и слушай, — сказала Джейн, смешивая хайбол. «Скотт показал Фрэнсису то, что его напугало. Не лучше ли тебе
   … — Наверное, да. Парадин прислушался. Шум в соседней комнате сообщил ему о местонахождении сына.
   «Скотти!»
   — Бах, — сказал Скотт и, казалось, улыбался. «Я убил их всех. Космические пираты. Ты хочешь меня, папа?
   "Да. Если вы не против оставить космических пиратов непогребенными на несколько минут. Что ты сделал с Фрэнсисом Бамсом?
   Голубые глаза Скотта отражали невероятную искренность. "Хм?"
   "Сильно стараться. Ты помнишь, я уверен.
   "Ой. Ах это. Я ничего не делал».
   — Что угодно, — рассеянно поправила Джейн.
   "Что-либо. Честный. Я просто позволил ему заглянуть в мой телевизор, и это… это напугало его».
   "Телевизор?"
   Скотт достал хрустальный куб. — На самом деле это не так. Видеть?"
   Парадин осмотрел гаджет, пораженный увеличением. Однако все, что он мог видеть, был лабиринт бессмысленных цветных рисунков.
   — Дядя Гарри… — Парадин
   потянулся к телефону. Скотт сглотнул. — Дядя Гарри вернулся в город?
   "Ага."
   — Ну, мне нужно принять ванну. Скотт направился к двери. Парадин встретился взглядом с Джейн и многозначительно кивнул.
   Гарри был дома, но отказался от всякой информации о странных игрушках. Довольно мрачно Парадин попросил Скотта принести из его комнаты все игрушки. Наконец они выстроились на столе — куб, счеты, кукла, шлемовидная шапка, еще несколько загадочных приспособлений. Скотт подвергся перекрестному допросу. Какое-то время он храбро лгал, но в конце концов не выдержал и заревел, икая свое признание.
   «Возьми коробку, в которой пришли эти вещи», — приказал Парадин. — Тогда иди спать.
   — Ты — хап! — накажешь меня, папа?
   «За прогулку и ложь, да. Вы знаете правила. Никаких выступлений в течение двух недель. Никаких газированных напитков на тот же период».
   Скотт сглотнул. — Ты оставишь мои вещи?
   — Я еще не знаю.
   — Доброй ночи, папа. Спокойной ночи, мама.
   После того, как маленькая фигурка поднялась наверх, Парадин пододвинул стул к столу и внимательно осмотрел коробку. Он задумчиво ткнул в сфокусированное приспособление. Джейн смотрела.
   — Что такое, Дэнни?
   "Не знаю. Кто оставит коробку с игрушками у ручья?
   «Возможно, он выпал из машины».
   «Не в тот момент. Дорога не выходит к ручью к северу от железнодорожной эстакады. Пустые участки — больше ничего». Парадин закурил сигарету. — Пить, милая?
   «Я исправлю это». Джейн пошла на работу, ее глаза были обеспокоены. Она принесла Парадину стакан и встала позади него, взъерошивая пальцами его волосы. "Что-то не так?"
   "Конечно нет. Только — откуда взялись эти игрушки?»
   «Джонсон не знал, и они получают свои акции из Нью-Йорка».
   — Я тоже проверял, — признался Парадин. «Эта кукла, — он ткнул ее пальцем, — меня довольно беспокоила.
   Заказные работы, может быть, но я хотел бы знать, кто их сделал.
   "Психолог? Эти счеты — разве с такими вещами людей не тестируют?
   Парадин щелкнул пальцами. И, скажем, на следующей неделе в университете будет выступать один парень, парень по имени Холлоуэй, детский психолог. Он крупная шишка, с хорошей репутацией. Он может что-то знать об этом».
   «Холлоуэй? Я не… —
   Рекс Холлоуэй. Он-хм-мм! Он живет недалеко отсюда. Как вы думаете, мог ли он сделать эти вещи сам?
   Джейн рассматривала счеты. Она поморщилась и отпрянула. — Если так, то он мне не нравится. Но попробуй узнать, Денни.
   Парадин кивнул.
   Он выпил свой хайбол, нахмурившись. Он смутно волновался. Но он не испугался — пока.
   Рекс Холлоуэй был толстым, лоснящимся мужчиной с лысой головой и в толстых очках, над которыми его густые черные брови лежали, как кустистые гусеницы. Однажды вечером через неделю Парадин привел его домой на ужин.
   Холлоуэй, казалось, не наблюдал за детьми, но ничего из того, что они делали или говорили, не ускользнуло от него. Его серые глаза, проницательные и блестящие, мало что пропускали.
   Игрушки очаровали его. В гостиной трое взрослых собрались вокруг стола, на котором стояли игрушки. Холлоуэй внимательно их изучал, слушая, что говорят Джейн и Парадин. Наконец он нарушил молчание.
   «Я рад, что пришел сюда сегодня вечером. Но не полностью. Знаете, это очень беспокоит».
   — А? Парадин уставился на нее, и на лице Джейн отразился ее ужас. Следующие слова Холлоуэя их не успокоили.
   «Мы имеем дело с безумием».
   Он улыбнулся потрясенным взглядам, которые они бросили на него. «Все дети сумасшедшие, с точки зрения взрослых. Вы когда-нибудь читали «Большой ветер на Ямайке» Хьюза?
   "Я понял." Парадин снял книжку с полки. Холлоуэй протянул руку, взял книгу и перелистывал страницы, пока не нашел нужное место. Он прочитал вслух: Младенцы, конечно, не люди — они животные, и имеют очень древнюю и разветвленную культуру, как и кошки, и рыбы, и даже змеи; такие же в своем роде, как эти, но гораздо более сложные и наглядные, так как младенцы все-таки являются одним из наиболее развитых видов низших позвоночных. Короче говоря, у младенцев есть разум, который работает в своих собственных терминах и категориях, которые не могут быть переведены в термины и категории человеческого разума.
   Джейн попыталась принять это спокойно, но не смогла. — Вы не имеете в виду, что Эмма…
   — Могли бы вы думать, как ваша дочь? — спросил Холлоуэй. «Послушайте: «Можно думать как младенец не больше, чем как пчела».
   Смешанные напитки Paradine. Через плечо он сказал: — Ты много теоретизируешь, не так ли? Насколько я понимаю, вы подразумеваете, что у младенцев есть своя собственная культура, даже высокий уровень интеллекта.
   "Не обязательно. Нет никакого критерия, видите ли. Все, что я говорю, это то, что дети думают иначе, чем мы. Не обязательно лучше — это вопрос относительных значений. Но с другим вопросом расширения.
   Он подыскивал слова, морщась.
   — Фэнтези, — сказал Парадин довольно грубо, но раздраженно из-за Эммы. «У младенцев чувства не отличаются от наших».
   — А кто сказал, что они были? — спросил Холлоуэй. — Они используют свой разум по-другому, вот и все. Но этого вполне достаточно!»
   — Я пытаюсь понять, — медленно сказала Джейн. «Все, о чем я могу думать, это мой Mixmaster. Он может взбивать тесто и картошку, но он также может выжимать апельсины».
   "Что-то вроде того. Мозг - это коллоид, очень сложная машина. Мы мало знаем о его возможностях. Мы даже не знаем, сколько он может ухватить. Но известно, что ум становится обусловленным по мере взросления человеческого животного. Он следует некоторым знакомым теоремам, и все последующие мысли в значительной степени основаны на шаблонах, которые считаются само собой разумеющимися. Посмотри на это." Холлоуэй коснулся счетов. — Вы экспериментировали с этим?
   — Немного, — сказал Парадин.
   — Но не так много, а?
   —
   Ну… — Почему бы и нет?
   — Это бессмысленно, — пожаловался Парадин. «Даже в головоломке должна быть какая-то логика. Но эти сумасшедшие ракурсы… —
   Твой разум приспособился к Евклиду, — сказал Холлоуэй. — Значит, это — штука — утомляет нас и кажется бессмысленной. Но ребенок ничего не знает о Евклиде. Геометрия, отличная от нашей, не произвела бы на него впечатления нелогичной. Он верит тому, что видит».
   «Ты пытаешься сказать мне, что у этого гаджета есть четырехмерное расширение?» — спросил Парадин.
   «Во всяком случае, не визуально», — отрицал Холлоуэй. «Все, что я говорю, это то, что наш разум, приученный к Евклиду, не видит в этом ничего, кроме нелогичного клубка проводов. Но ребенок — особенно младенец — может видеть больше. Не сначала. Это была бы головоломка, конечно. Только ребенку не мешало бы слишком много предвзятых идей».
   «Затвердение мыслительных артерий», — вставила Джейн.
   Парадин не был убежден. «Тогда ребенок мог бы работать с вычислениями лучше, чем Эйнштейн? Нет, я не это имею в виду. Я вижу вашу точку зрения, более или менее ясно. Только… —
   Ну, смотри. Предположим, что есть два вида геометрии; мы ограничим его для примера. Наш вид, Евклидов, и еще один, мы назовем х. X не имеет большого отношения к Евклиду. Он основан на разных теоремах. Два и два не обязательно равняются четырем; они могут равняться y2, а могут даже не равняться. Ум ребенка еще не обусловлен, за исключением некоторых сомнительных факторов наследственности и окружающей среды. Начни младенца с Евклида… —
   Бедняжка, — сказала Джейн.
   Холлоуэй бросил на нее быстрый взгляд. — Основа Евклида. Алфавитные блоки. Математика, геометрия, алгебра — они приходят намного позже. Мы знакомы с этим развитием. С другой стороны, начните ребенка с основных принципов нашей логики х».
   «Блоки? Какой?"
   Холлоуэй посмотрел на счет. — Для нас это не имело бы особого смысла. Но нас приучили к Евклиду».
   Парадин налил себе стопку крепкого виски. — Это просто ужасно. Вы не ограничиваетесь математикой».
   "Правильно! Я вообще не ограничиваю. Как я могу? Я не приспособлен к логике x».
   — Вот ответ, — сказала Джейн со вздохом облегчения. "Кто? Нужен такой человек, чтобы делать такие игрушки, как вы, по-видимому, думаете.
   Холлоуэй кивнул, его глаза за толстыми линзами моргнули. — Такие люди могут существовать.
   "Где?"
   — Они могут предпочесть спрятаться.
   «Супермены?»
   "Если бы я знал. Видишь ли, Парадин, у нас опять проблемы с мерками. По нашим меркам эти люди в некоторых отношениях могут показаться суперпуперами. В других они могут показаться идиотскими. Это не количественная разница; это качественно. Они думают иначе. И я уверен, что мы можем делать то, чего не могут они».
   — Может быть, они и не захотели бы, — сказала Джейн.
   Парадин постучал по сгоревшему устройству на коробке. — Что насчет этого? Это подразумевает… —
   Цель, конечно.
   "Транспорт?"
   «Об этом думают в первую очередь. Если это так, то коробка могла появиться откуда угодно».
   «Где… вещи… разные?» — медленно спросил Парадин.
   "Точно. В пространстве или даже во времени. Я не знаю; Я психолог. К сожалению, я тоже приучена к Евклиду».
   — Должно быть, забавное место, — сказала Джейн. «Денни, избавься от этих игрушек».
   "Я намереваюсь."
   Холлоуэй взял хрустальный куб. — Много ли вы расспрашивали детей?
   Парадин сказал: «Да. Скотт сказал, что в этом кубе были люди, когда он впервые посмотрел. Я спросил его, что в нем сейчас».
   "Что он сказал?" Глаза психолога расширились.
   «Он сказал, что они строят дом. Его точные слова. Я спросил его, кто — люди? Но он не мог объяснить».
   — Нет, наверное, нет, — пробормотал Холлоуэй. «Он должен быть прогрессивным. Как давно у детей появились эти игрушки?»
   — Месяца три, я думаю.
   «Времени достаточно. Видите ли, идеальная игрушка одновременно и поучительна, и механична. Он должен заниматься делом, заинтересовывать ребенка, и его следует учить, желательно ненавязчиво. Сначала простые задачи. Позже… —
   Логика Х, — сказала Джейн с бледным лицом.
   Парадин выругался себе под нос. «Эмма и Скотт совершенно нормальные люди!»
   — Ты знаешь, как работает их разум?
   Холлоуэй не стал развивать эту мысль. Он потрогал куклу. «Было бы интересно узнать условия того места, откуда взялись эти вещи. Однако индукция не очень помогает. Упущено слишком много факторов. Мы не можем визуализировать мир, основанный на X-факторной среде, приспособленной к разуму, мыслящему в соответствии с x-паттернами. Это светящаяся сеть внутри куклы. Это может быть что угодно. Он может существовать внутри нас, хотя мы еще не открыли его. Когда мы найдем правильное пятно… — Он пожал плечами. "Что вы об этом думаете?"
   Это был малиновый шар двух дюймов в диаметре с выступающей на его поверхности шишкой.
   «Что кто-нибудь может сделать из этого?»
   «Скотт? Эмма?"
   «Я не видел его до трех недель назад. Затем Эмма начала играть с ним». Парадин прикусил губу. «После этого Скотт заинтересовался».
   — Что они делают?
   «Держи его перед собой и двигай туда-сюда. Нет определенного шаблона движения».
   «Нет евклидовой модели», — поправил Холлоуэй. «Сначала они не могли понять назначение игрушки.
   Их нужно было приучать к этому».
   — Это ужасно, — сказала Джейн.
   «Не к ним. Эмма, вероятно, быстрее понимает x, чем Скотт, потому что ее разум еще не приспособлен к этой среде».
   Парадин сказал: «Но я помню много вещей, которые делал в детстве. Даже в младенчестве».
   "Хорошо?"
   — Был ли я тогда… сумасшедшим?
   «Вещи, которых вы не помните, являются критерием вашего безумия», — возразил Холлоуэй. «Но я использую слово «безумие» исключительно как удобный символ отклонения от известной человеческой нормы. Произвольный стандарт здравомыслия».
   Джейн поставила стакан. — Вы сказали, что индукция была трудной, мистер Холлоуэй. Но мне кажется, что вы делаете очень много из очень малого. В конце концов, эти игрушки
   … — Я психолог и специализируюсь на детях. Я не мирянин. Эти игрушки очень много значат для меня, главным образом потому, что они так мало значат».
   — Возможно, ты ошибаешься.
   — Ну, я надеюсь, что да. Я хочу осмотреть детей.
   Джейн поднялась с оружием в руках. «Как?»
   После того, как Холлоуэй объяснил, она кивнула, хотя все еще немного нерешительно. «Ну, все в порядке. Но они не морские свинки».
   Психолог похлопала по воздуху пухлой ладонью. — Милая моя девочка! Я не Франкенштейн. Для меня первичным фактором является личность — естественно, поскольку я работаю с разумом. Если с молодежью что-то не так, я хочу их вылечить».
   Парадин отложил сигарету и медленно наблюдал, как спиралевидно поднимается синий дым, колеблясь в неощутимом дуновении. — Можете ли вы дать прогноз?
   "Я попытаюсь. Это все, что я могу сказать. Если неразвитые умы были обращены в х-канал, необходимо отвести их обратно. Я не говорю, что это самый мудрый поступок, но, вероятно, это не соответствует нашим стандартам. Ведь Эмме и Скотту придется жить в этом мире».
   "Ага. Ага. Не могу поверить, что что-то не так. Они кажутся средними, абсолютно нормальными.
   «Внешне они могут казаться такими. У них нет причин вести себя ненормально, не так ли? А как узнать, если они… думают по-другому?»
   — Я позвоню им, — сказал Парадин.
   — Тогда сделай это неформально. Я не хочу, чтобы они были начеку».
   Джейн кивнула в сторону игрушек. Холлоуэй сказал: «Оставь вещи там, а?»
   Но психолог, после того как Эмму и Скотта вызвали, не стал сразу переходить к прямому допросу. Ему удавалось ненавязчиво вовлечь Скотта в разговор, время от времени опуская ключевые слова. Нет ничего более очевидного, чем тест на словесные ассоциации; для этого необходимо сотрудничество.
   Самое интересное произошло, когда Холлоуэй взялся за счет. «Покажи мне, как это работает?»
   Скотт помедлил. — Да, сэр. Как это." Он ловко провел бусинкой по запутанному лабиринту так быстро, что никто не был уверен, исчезла она в конце концов или нет. Возможно, это был просто фокус. Затем снова — Холлоуэй попытался. Скотт смотрел, сморщив нос. "Верно?"
   "Ага. Он должен идти туда».
   "Здесь? Почему?"
   — Что ж, это единственный способ заставить его работать. Но Холлоуэй был обусловлен Евклидом. Не было никакой очевидной причины, по которой бусина должна скользить с этой конкретной проволоки на другую. Это выглядело как случайный фактор. Кроме того, Холлоуэй внезапно заметил, что это был не тот путь, по которому бусинка шла ранее, когда Скотт собирал головоломку. По крайней мере, насколько он мог судить.
   — Ты покажешь мне еще раз?
   Скотт сделал, и еще дважды, по запросу. Холлоуэй моргнул сквозь очки. Случайно, да. И переменная. Скотт каждый раз двигал шарик по другому курсу.
   Почему-то никто из взрослых не мог сказать, исчезла бусина или нет. Если бы они ожидали, что он исчезнет, их реакция могла бы быть другой.
   В итоге ничего не решилось. Холлоуэй, пожелав спокойной ночи, казался не в своей тарелке.
   — Можно я приду еще?
   — Я бы хотела, чтобы ты это сделал, — сказала ему Джейн. "В любой момент. Ты все еще думаешь… Он кивнул. «Детский разум не реагирует нормально. Они вовсе не тупые, но у меня самое необыкновенное впечатление, что они делают выводы так, как мы не понимаем. Как будто они использовали алгебру, а мы использовали геометрию. Тот же вывод, но другой метод его достижения».
   — А игрушки? — неожиданно спросил Парадин.
   «Держи их подальше от дороги. Я хотел бы одолжить их, если можно.
   В ту ночь Парадин плохо спал. Параллель Холлоуэя была выбрана неудачно. Это привело к тревожным теориям.
   Х-фактор… Дети использовали эквивалент алгебраических рассуждений, а взрослые использовали геометрию.
   Справедливо. Только.
   Алгебра может дать вам ответы, которые не может дать геометрия, поскольку существуют определенные термины и символы, которые нельзя выразить геометрически. Предположим, что логика x показала выводы, немыслимые для взрослого ума.
   "Черт!" — прошептал Парадин. Джейн зашевелилась рядом с ним.
   "Дорогой? Ты тоже не можешь уснуть?
   "Нет." Он встал и пошел в соседнюю комнату. Эмма мирно спала, как херувим, ее толстая рука обнимала мистера Медведя. Через открытый дверной проем Парадин мог видеть неподвижную темную голову Скотта на подушке.
   Джейн была рядом с ним. Он обвил ее рукой.
   — Бедные маленькие люди, — пробормотала она. «И Холлоуэй назвал их сумасшедшими. Думаю, это мы сумасшедшие, Деннис.
   «О-о-о. У нас дрожь».
   Скотт пошевелился во сне. Не проснувшись, он назвал то, что явно было вопросом, хотя, похоже, не на каком-то конкретном языке. Эмма издала тихий хныкающий вскрик, резко сменивший тональность.
   Она не проснулась. Дети лежат не шевелясь.
   Но, подумал Парадин, с внезапным недомоганием в животе, это было точно так же, как если бы Скотт спросил Эмму о чем-то, и она ответила.
   Изменилось ли их сознание так, что даже сон стал для них другим?
   Он отбросил эту мысль. — Ты простудишься. Давайте вернемся в постель. Хочешь выпить?
   — Думаю, да, — сказала Джейн, наблюдая за Эммой. Ее рука слепо потянулась к ребенку; она отдернула его. "Ну давай же. Мы разбудим детей.
   Они вместе выпили немного бренди, но ничего не сказали. Позже Джейн плакала во сне.
   Скотт не проснулся, но его разум работал медленно и осторожно. Таким образом — «Они отнимут игрушки. Толстяк — листава опасный, может быть.
   Но горийское направление не покажется — их нет у эванкруса дана. Интрансекция — яркая и блестящая.
   Эмма. Сейчас она больше хопраник — высокая, чем — я до сих пор не понимаю, как — таварар ликсери дист… Кое-
   что из мыслей Скотта все же можно было понять. Но Эмма привыкла к х намного быстрее.
   Она тоже думала.
   Не то что взрослый или ребенок. Даже не как человек. За исключением, быть может, человеческого существа, совершенно не знакомого роду Homo.
   Иногда сам Скотт с трудом мог уследить за ее мыслями. Если бы не Холлоуэй, жизнь могла вернуться в почти нормальную рутину. Игрушки больше не были активными напоминаниями.
   Эмма все еще наслаждалась своими куклами и песочницей с вполне объяснимым удовольствием. Скотт был доволен бейсболом и своим химическим набором. Они делали все то же, что и другие дети, и почти не проявляли вспышек ненормальности. Но Холлоуэй казался паникёром.
   Он проверял игрушки с довольно идиотскими результатами. Он рисовал бесконечные схемы и диаграммы, переписывался с математиками, инженерами и другими психологами и тихо сходил с ума, пытаясь найти рифму или причину в конструкции гаджетов. Сама коробка с ее загадочным механизмом ни о чем не говорила. Фьюзинг переплавил слишком много материала в шлак. Но игрушки…
   Это был случайный элемент, который сбивал с толку расследование. Даже это было вопросом семантики. Холлоуэй был убежден, что это не было случайностью. Просто не было достаточно известных факторов. Например, ни один взрослый не мог работать на счетах. И Холлоуэй предусмотрительно воздерживался от того, чтобы позволить ребенку играть с этой штукой.
   Кристаллический куб был таким же загадочным. На нем был изображен безумный узор цветов, который иногда двигался.
   В этом он напоминал калейдоскоп. Но смещение баланса и гравитации на это не повлияло. Опять случайный фактор.
   Или, вернее, неизвестное. Шаблон х. В конце концов, Парадин и Джейн вернулись к чему-то вроде самоуспокоенности, с чувством, что дети вылечились от своих психических причуд, теперь, когда причина, способствующая этому, устранена. Некоторые действия Эммы и Скотта дали им все основания перестать беспокоиться.
   Дети наслаждались плаванием, походами, фильмами, играми, обычными функциональными игрушками этого конкретного сектора времени. Правда, им не удалось освоить некоторые довольно загадочные механические устройства, требующие некоторого расчета. Например, трехмерный глобус-пазл, который Парадин подобрал. Но он сам нашел это трудным.
   Время от времени были пропуски. Однажды в субботу Скотт гулял со своим отцом, и они остановились на вершине холма. Под ними расстилалась довольно красивая долина.
   — Красиво, не так ли? — заметил Парадин.
   Скотт серьезно осмотрел сцену. — Все неправильно, — сказал он.
   — А?
   "Не знаю."
   «Что в этом плохого?»
   «Ну и дела». Скотт погрузился в озадаченное молчание. "Не знаю."
   Дети скучали по своим игрушкам, но ненадолго. Эмма выздоровела первой, хотя Скотт все еще хандрил.
   Он вел неразборчивые беседы со своей сестрой и изучал бессмысленные каракули, которые она рисовала на предоставленной им бумаге. Он как будто советовался с ней по поводу сложных проблем, находящихся вне его понимания.
   Если Эмма понимала больше, у Скотта было больше настоящего интеллекта, а также навыков манипулирования. Он построил гаджет из своего набора Meccano, но остался недоволен. Очевидная причина его неудовлетворенности заключалась именно в том, почему Парадин испытал облегчение, когда увидел строение. Это было то, что сделал бы нормальный мальчик, смутно напоминающее кубистический корабль.
   Это было слишком нормально, чтобы угодить Скотту. Он задал Эмме еще несколько вопросов, хотя и наедине. Она подумала некоторое время, а затем сделала еще каракули неуклюже сжатым карандашом.
   — Ты умеешь читать этот материал? Джейн спросила своего сына однажды утром.
   — Точно не читал. Я могу сказать, что она имеет в виду. Не всегда, но в основном».
   — Это пишет?
   «Н-нет. Это не значит, как это выглядит».
   — Символизм, — предложил Парадин за чашкой кофе.
   Джейн посмотрела на него, ее глаза расширились. «Денни…»
   Он подмигнул и покачал головой. Позже, когда они остались одни, он сказал: «Не позволяйте Холлоуэю вас огорчить.
   Я не имею в виду, что дети переписываются на неизвестном языке. Если Эмма рисует закорючку и говорит, что это цветок, это произвольное правило — Скотт это помнит. В следующий раз, когда она нарисует такую же закорючку или попытается… ну!
   — Конечно, — с сомнением сказала Джейн. «Вы заметили, что Скотт в последнее время много читает?»
   "Я заметил. Впрочем, ничего необычного. Ни Канта, ни Спинозы».
   — Он просматривает, вот и все.
   — Ну, я тоже в его возрасте, — сказал Парадин и отправился на утренние занятия. Он обедал с Холлоуэем, что вошло в привычку, и говорил о литературных занятиях Эммы.
   — Я был прав насчет символизма, Рекс?
   Психолог кивнул. — Совершенно верно. Наш собственный язык теперь не что иное, как произвольный символизм.
   По крайней мере, в своем приложении. Смотри сюда." На салфетке он нарисовал очень узкий эллипс. "Что это такое?"
   — Ты имеешь в виду, что оно представляет?
   "Да. Что это предлагает вам? Это может быть грубое изображение чего?
   — Много всего, — сказал Парадин. «Край стакана. Жареное яйцо. Буханка французского хлеба. Сигара.
   Холлоуэй добавил к своему рисунку маленький треугольник, вершина которого соединена с одним концом эллипса. Он посмотрел на Парадина.
   — Рыба, — тотчас же сказал последний.
   «Наш знакомый символ рыбы. Даже без плавников, глаз и рта ее можно узнать, потому что мы привыкли отождествлять эту конкретную форму с нашим мысленным образом рыбы. Основа ребуса.
   Символ для нас значит гораздо больше, чем то, что мы видим на бумаге. Что у вас на уме, когда вы смотрите на этот набросок?»
   «Почему — рыба».
   "Продолжать идти. Что вы визуализируете? Все!"
   — Весы, — медленно произнес Парадин, глядя в пространство. "Вода. Мыло. Рыбий глаз. Плавники. Цвета."
   «Таким образом, символ представляет собой гораздо больше, чем просто абстрактную идею Джоша. Обратите внимание, что коннотация относится к существительному, а не к глаголу. Вы знаете, сложнее выразить действия символами. В любом случае — обратный процесс.
   Предположим, вы хотите создать символ для какого-то конкретного существительного, скажем, для птицы. Нарисуй это." Парадин нарисовал две соединенные дуги вогнутостью вниз.
   — Наименьший общий знаменатель, — кивнул Холлоуэй. «Естественная тенденция — упрощать.
   Особенно, когда ребенок видит что-то впервые и у него мало стандартов для сравнения. Он пытается отождествить новое с тем, что ему уже знакомо. Вы когда-нибудь замечали, как ребенок рисует океан?» Он не стал ждать ответа; он продолжал.
   «Серия зубчатых точек. Как колеблющаяся линия на сейсмографе. Когда я впервые увидел Тихий океан, мне было около трех лет. Я помню это довольно ясно. Он выглядел наклоненным. Плоская равнина, наклоненная под углом. Волны представляли собой правильные треугольники вершиной вверх. Сейчас я не видел их стилизованными под это, но потом, вспоминая, мне пришлось найти какой-то знакомый эталон сравнения. Это единственный способ получить какое-либо представление о совершенно новой вещи. Обычный ребенок пытается нарисовать эти правильные треугольники, но у него плохая координация. Он получает данные сейсмографа.
   «Все это означает что?»
   «Ребенок видит океан. Он стилизует его. Он рисует некий определенный рисунок, символический для него, моря. Каракули Эммы тоже могут быть символами. Я не имею в виду, что мир кажется ей другим — ярче, может быть, и острее, живее и с затуханием восприятия выше уровня ее глаз. Я имею в виду, что у нее другие мыслительные процессы, что она переводит то, что видит, в ненормальные символы».
   — Ты все еще веришь
   … — Да, верю. Ее разум был обусловлен необычным образом. Возможно, она разбивает то, что видит, на простые, очевидные закономерности — и осознает значение этих закономерностей, которые мы не можем понять. Как счеты. Она увидела в этом закономерность, хотя для нас она была совершенно случайной».
   Парадин внезапно решил прекратить эти обеды с Холлоуэем. Мужчина был паникёром. Его теории становились все более фантастическими, чем когда-либо, и он притащил все, применимое или нет, что могло бы их поддержать.
   Он довольно сардонически сказал: «Вы имеете в виду, что Эмма общается со Скоттом на неизвестном языке?»
   — В символах, для которых у нее нет слов. Я уверен, что Скотт многое понимает в этих каракулях. Для него равнобедренный треугольник может представлять любой фактор, хотя, вероятно, и конкретное существительное.
   Поймет ли человек, ничего не смыслящий в химии, что означает H2O? Поймет ли он, что этот символ может вызывать образ океана?»
   Парадин не ответил. Вместо этого он упомянул Любопытному замечанию Холлоуэя Скотта, что пейзаж с холма выглядел совсем не так.
   Мгновение спустя он был готов пожалеть о своем порыве, потому что психолог снова ушел.
   «Мыслительные модели Скотта складываются в сумму, не сравнимую с этим миром. Возможно, он подсознательно ожидает увидеть мир, откуда пришли эти игрушки».
   Парадин перестал слушать. Достаточно было достаточно. С детьми все было в порядке, и единственным беспокоящим фактором был сам Холлоуэй. Однако в ту ночь Скотт проявил интерес, позже значительный, к угрям.
   В естественной истории не было ничего вредного. Парадин рассказал об угрях.
   «Но где они откладывают яйца? Или они?
   «Это все еще загадка. Их нерестилища неизвестны. Может быть, Саргассово море или глубины, где давление может помочь им вытеснить детенышей из их тел.
   — Забавно, — сказал Скотт, глубоко задумавшись.
   «Лосось делает то же самое, более или менее. Они поднимаются по рекам на нерест». Парадин вдавался в подробности.
   Скотт был очарован.
   — Но это верно, папа. Они рождаются в реке, и когда они учатся плавать, они спускаются в море. И они возвращаются, чтобы отложить яйца, да?
   "Правильно."
   «Только бы они не вернулись, — размышлял Скотт. — Они просто послали бы свои яйца…
   — Яйцекладу понадобится очень много времени, — сказал Парадин и соблаговолил сделать несколько хорошо подобранных замечаний по поводу яйцеклада.
   Его сын не был полностью удовлетворен. Цветы, утверждал он, посылают свои семена на большие расстояния.
   «Они не направляют их. Не многие находят плодородную почву».
   — Однако у цветов нет мозгов. Папа, а почему здесь живут люди?
   — Глендейл?
   "Не здесь. Все это место. Бьюсь об заклад, это еще не все.
   — Ты имеешь в виду другие планеты?
   Скотт колебался. — Это только часть большого места. Это как река, куда ходит лосось. Почему люди не отправляются в океан, когда вырастают?»
   Парадин понял, что Скотт говорит образно. Он почувствовал краткий озноб. Океан?
   Детеныши этого вида не приспособлены к жизни в более полном мире их родителей.
   Достаточно развившись, они входят в этот мир. Позже они размножаются. Оплодотворенные яйца закапывают в песок, далеко вверх по реке, где позже они вылупляются.
   И они учатся. Одни лишь инстинкты фатально медлительны. Особенно в случае специализированного рода, неспособного справиться даже с этим миром, неспособного ни прокормиться, ни напиться, ни выжить, если только кто-то предусмотрительно не обеспечил эти нужды.
   Молодые, накормленные и воспитанные, выживут. Будут инкубаторы и роботы. Они бы выжили, но не знали бы, как плыть вниз по течению, в более обширный мир океана.
   Поэтому их надо учить. Они должны быть обучены и обусловлены многими способами.
   Безболезненно, тонко, ненавязчиво. Дети любят игрушки, которые что-то делают, и если эти игрушки в то же время учат…
   Во второй половине девятнадцатого века англичанин сидел на травяном берегу у ручья. Рядом с ним лежала очень маленькая девочка, глядя в небо. Она выбросила любопытную игрушку, с которой играла, и теперь бормотала бессловесную песенку, которую мужчина слушал вполуха.
   — Что это было, моя дорогая? — спросил он наконец. — Просто я выдумал, дядя Чарльз.
   «Спой еще раз». Он вытащил блокнот. Девушка послушалась.
   — Это что-нибудь значит?
   Она кивнула. — О, да. Как те истории, которые я тебе рассказываю, знаешь ли.
   — Это замечательные истории, дорогая.
   — И ты когда-нибудь поместишь их в книгу?
   «Да, но я должен изменить их довольно много, иначе никто не поймет. Но я не думаю, что изменю твою песенку.
   «Вы не должны. Если бы вы это сделали, это бы ничего не значило».
   — Я все равно не буду менять эту строфу, — пообещал он. — Что это значит?
   — Думаю, это выход, — с сомнением сказала девушка. "Я еще не уверен. Мои волшебные игрушки сказали мне».
   «Хотел бы я знать, в каком лондонском магазине продаются эти чудесные игрушки!»
   «Мама купила их для меня. Она мертва. Папе все равно».
   Она солгала. Однажды она нашла игрушки в коробке, когда играла у Темзы. И они действительно были прекрасны.
   Ее песенка — дядя Чарльз думал, что она ничего не значит. (Он не был ее настоящим дядей, заключила она. Но он был милым.) Песня много значила. Это был путь. Сейчас она сделает то, что он говорит, а потом…
   Но она уже была слишком стара. Она так и не узнала, как Парадин бросил Холлоуэя. Джейн, что вполне естественно, невзлюбила его, поскольку больше всего ей хотелось, чтобы ее страхи успокоились. Поскольку Скотт и Эмма теперь вели себя как обычно, Джейн была довольна. Отчасти это было принятием желаемого за действительное, на которое Парадин не мог полностью подписаться.
   Скотт продолжал приносить гаджеты Эмме для ее одобрения. Обычно она качала головой. Иногда она выглядела сомнительной. Очень редко она выражала согласие. Затем следовал час кропотливой, безумной каракули на клочках бумаги для заметок, и Скотт, изучив записи, расставлял и переставлял свои камни, детали механизмов, огарки свечей и различный хлам. Каждый день горничная убирала их, и каждый день Скотт начинал сначала.
   Он соблаговолил кое-что объяснить своему озадаченному отцу, который не видел в игре ни рифмы, ни смысла.
   — Но почему этот камешек именно здесь?
   — Он твердый и круглый, папа. Это место там».
   — Так и этот твердый и круглый.
   — Ну, на нем вазелин. Когда вы зайдете так далеко, вы не сможете увидеть только твердую круглую вещь».
   «Что дальше? Эта свеча?
   Скотт выглядел с отвращением. — Это ближе к концу. Переднее кольцо следующее. Это походило, подумал Парадин, на разведывательную тропу в лесу, маркеры в лабиринте. Но и здесь был фактор случайности. Логика остановилась — знакомая логика — по мотивам Скотта, расставившего барахло именно так, как он это сделал.
   Парадин вышел. Через плечо он увидел, как Скотт вытащил из кармана скомканный листок бумаги и карандаш и направился к Эмме, которая сидела на корточках в углу и все обдумывала.
   Ну…
   Джейн обедала с дядей Гарри, и в этот жаркий воскресный день ей нечего было делать, кроме как читать газеты. Парадин устроился в самом прохладном месте, какое смог найти, с Коллинзом, и погрузился в комиксы.
   Час спустя топот ног наверху вывел его из дремоты. Голос Скотта торжествующе кричал: «Вот оно, Слизняк! Ну давай же!"
   Парадин быстро встал, нахмурившись. Когда он вошел в холл, зазвонил телефон. Джейн обещала позвонить…
   Его рука была на трубке, когда слабый голос Эммы взвизгнул от волнения. Парадин поморщился. Что, черт возьми, происходит наверху?
   Скотт завопил: «Осторожно! Сюда!"
   Парадайн с болтающимся ртом и смехотворно напряженными нервами забыл телефон и помчался вверх по лестнице.
   Дверь комнаты Скотта была открыта.
   Дети исчезали.
   Они шли осколками, как густой дым на ветру или как движение в кривом зеркале. Взявшись за руки, они шли в направлении, которое Парадин не мог понять, и когда он моргнул на пороге, их уже не было.
   "Эмма!" — сказал он с пересохшим горлом. «Скотти!»
   На ковре лежал рисунок маркерами, камешками, железным кольцом-хламом. Случайный узор. Скомканный лист бумаги полетел в сторону Парадина.
   Он поднял его автоматически.
   "Дети. Где ты? Не прячься — Эмма! СКОТТИ.
   Внизу телефон перестал пронзительно монотонно звонить. Парадин посмотрел на бумагу, которую держал в руках.
   Это был лист, вырванный из книги. В бессмысленных каракулях Эммы были вставки и примечания на полях. Строфа стиха была так подчеркнута и перечеркнута, что почти неразборчива, но Парадин был хорошо знаком с «Зазеркальем». Память подсказала ему слова: «Это было блестяще, и сути-тувы Вихривали и гудели в вабе: Все мимсы были бороговы, И моме-раты Атграбе.
   Идиотски подумал он: Шалтай-Болтай объяснил это. Вабе — участок травы вокруг солнечных часов. Солнечные часы. Время. Это как-то связано со временем. Давным-давно Скотти спросил меня, что такое вабе.
   Символизм.
   Это было блестяще.
   Совершенную математическую формулу, дающую все условия, в символизме дети наконец поняли. Мусор на полу. Булочки пришлось сделать скользкими — вазелином? — и их нужно было поставить в определенное соотношение, чтобы они вертелись и прыгали.
   Безумие!
   Но для Эммы и Скотта это не было сумасшествием. Они думали иначе. Они использовали логику x. Те пометки, которые Эмма сделала на странице — она перевела слова Кэрролла в символы, понятные и ей, и Скотту.
   Фактор случайности имел смысл для детей. Они выполнили условия уравнения промежутка времени. И inoine raths превосходит.
   Парадин издал довольно жуткий тихий звук глубоко в горле. Он посмотрел на сумасшедший узор на ковре. Если бы он мог следовать за ним, как это делали дети… Но он не мог. Шаблон был бессмысленным. Случайный фактор победил его. Он был обусловлен Евклидом.
   Даже если он сойдет с ума, он все равно не сможет этого сделать. Это было бы неправильным безумием.
   Теперь его разум перестал работать. Но через мгновение застой недоверчивого ужаса пройдет — Парадин скомкал страницу в пальцах. "Эмма! Скотти!» — крикнул он мертвым голосом, как будто не ожидал ответа.
   Солнечный свет падал в открытые окна, освещая золотую шкуру мистера Медведя. Внизу снова зазвонил телефон.
   ДВУРУЧНАЯ МАШИНА
   Еще со времен Ореста люди с Фуриями следовали за ними. Только в двадцать втором веке человечество создало набор настоящих Фурий из стали. К тому времени человечество достигло кризиса. У них была веская причина для создания фурий в форме человека, которые следовали бы по стопам всех мужчин, убивающих людей. Никто другой. К тому времени не было никакого другого серьезного преступления.
   Это работало очень просто. Без предупреждения человек, считавший себя в безопасности, мог внезапно услышать за спиной ровные шаги. Он поворачивался и видел движущийся к нему двуручный двигатель, по форме напоминающий человека из стали и более неподкупный, чем любой человек, не сделанный из стали. Только тогда убийца узнает, что его судили и осудили всеведущие электронные разумы, которые знали общество так, как его никогда не мог знать человеческий разум.
   До конца своих дней мужчина будет слышать эти шаги позади себя. Передвижная тюрьма с невидимыми решетками, отгораживающими его от мира. Никогда в жизни он больше не будет один. И однажды — он никогда не знал, когда — тюремщик превратится в палача.
   Даннер удобно откинулся на спинку своего ресторанного стула и протер дорогое вино по языку, закрыв глаза, чтобы лучше насладиться его вкусом. Он чувствовал себя в полной безопасности. О, отлично защищен.
   Вот уже почти час он сидит здесь, заказывает самую дорогую еду, наслаждаясь тихо дышащей в воздухе музыкой, ворчливым благовоспитанным молчанием своих товарищей по обеду. Это было хорошее место. Это было очень хорошо, иметь столько денег — сейчас.
   Правда, ему пришлось убить, чтобы получить деньги. Но никакая вина не беспокоила его. Не было никакой вины, если тебя не обнаружат, и у Дэннера была защита. Защита прямо из источника, что было чем-то новым в мире. Даннер знал последствия убийства. Если бы Хартц не убедил его, что он в полной безопасности, Дэннер никогда бы не нажал на курок…
   В его голове на мгновение промелькнуло архаичное слово. Грех. Ничего не вызвало. Однажды это каким-то непостижимым образом было связано с чувством вины. Уже нет. Человечество слишком многое пережило. Теперь грех был бессмысленным.
   Он отбросил эту мысль и попробовал салат из пальмовых сердец. Он обнаружил, что ему это не нравится. О, ну, вы должны были ожидать таких вещей. Ничто не было совершенным. Он снова отхлебнул вина, ему понравилось, как бокал вибрировал, словно что-то слабо живое в его руке. Это было хорошее вино. Он думал заказать еще, но потом подумал, что нет, приберегите в следующий раз. Столько всего было до него, ожидая, чтобы им насладились.
   Любой риск того стоил. И, конечно же, в этом не было никакого риска.
   Даннер родился не в то время. Он был достаточно стар, чтобы помнить последние дни утопии, и достаточно молод, чтобы оказаться в ловушке новой экономики дефицита, которую машины прижали к своим создателям. В ранней юности он имел доступ к бесплатным предметам роскоши, как и все остальные. Он помнил старые времена, когда он был подростком, когда еще работала последняя из спасательных машин, очаровательные, яркие, невозможные, замещающие видения, которых на самом деле не существовало и никогда не могло быть. Но затем дефицитная экономика поглотила удовольствие. Теперь у вас есть предметы первой необходимости, но не более того. Теперь нужно было работать. Даннер ненавидела каждую минуту этого.
   Когда наступила быстрая перемена, он был слишком молод и неопытен, чтобы участвовать в схватке. Сегодня богатые люди — это люди, сколотившие состояние на том, что присвоили немногочисленные предметы роскоши, которые все еще производили машины. Все, что осталось у Дэннера, — это светлые воспоминания и тупое, обиженное чувство, что его обманули. Все, что он хотел, это вернуть светлые дни, и ему было все равно, как он их получит.
   Что ж, теперь они у него были. Он коснулся пальцем края бокала, чувствуя, как тот беззвучно поет от прикосновения. Дутое стекло? — спросил он. Он был слишком несведущ в предметах роскоши, чтобы понять. Но он научится. У него была вся оставшаяся жизнь, чтобы учиться и быть счастливым.
   Он посмотрел через ресторан и увидел сквозь прозрачный купол крыши тающие башни города. Насколько он мог видеть, они образовали каменный лес. И это был только один город. Когда он устал от этого, их было больше. По всей стране, по всей планете пролегала сеть, связывающая город с городом в паутину, как огромный, замысловатый, полуживой монстр. Назовите это обществом.
   Он почувствовал, как он немного дрожит под ним.
   Он потянулся за вином и быстро выпил. Слабое беспокойство, от которого, казалось, содрогалось основание города, было чем-то новым. Это было потому, да, конечно, это было из-за нового страха.
   Это было потому, что он не был обнаружен.
   Это не имело смысла. Конечно, город был сложным. Конечно, он работал на основе неподкупных машин. Они, и только они, не позволили человеку очень быстро превратиться в еще одно вымершее животное. И из них аналоговые компьютеры, электронные калькуляторы были гироскопом всего живого.
   Они издавали и применяли законы, которые были необходимы сейчас, чтобы поддерживать жизнь человечества. Дэннер мало что понимал в громадных переменах, которые произошли в обществе за время его жизни, но это знал даже он.
   Так что, возможно, это имело смысл, что он чувствовал, как общество дрожит, потому что он сидел здесь роскошно на поролоне, потягивая вино, слушая тихую музыку, и никакой Фьюри, стоящей за его стулом, чтобы доказать, что калькуляторы все еще были хранителями человечества.
   Если даже фурии неподкупны, то во что может верить человек?
   Именно в этот момент прибыла Ярость.
   Даннер услышал, как все звуки вокруг него внезапно стихли. Его вилка была на полпути к губам, но он остановился, застыв, и посмотрел через стол и ресторан на дверь.
   Ярость была выше человека. Он постоял там какое-то время, послеполуденное солнце отбрасывало слепящее яркое пятно на его плечо. У него не было лица, но он, казалось, неторопливо осматривал ресторан, столик за столиком. Затем он вошел под дверной косяк, и солнечное пятно соскользнуло прочь, и оно походило на высокого человека, заключенного в сталь, медленно шагающего между столами.
   Дэннер сказал себе, откладывая непроверенную еду: «Не для меня. Все остальные здесь задаются вопросом. Я знаю."
   И, как воспоминание в уме утопающего, ясное, резкое и сжатое в одно мгновение, но в то же время отчетливое до мельчайших деталей, он вспомнил то, что сказал ему Хартц. Как капля воды может втянуть в свое отражение широкую панораму, сгущенную в крошечном фокусе, так и время, казалось, сфокусировалось в точности за те полчаса, что Даннер и Хартц провели вместе в кабинете Харца со стенами, которые могли становиться прозрачными в мгновение ока. нажатие кнопки.
   Он снова увидел Харца, пухлого и светловолосого, с грустными бровями. Человек, который выглядел расслабленным, пока не начал говорить, а потом вы почувствовали в нем что-то жгучее, воздух ведомого напряжения, от которого даже воздух вокруг него, казалось, беспокойно дрожал. Даннер снова встал перед столом Харца, вспоминая, чувствуя, как пол слабо гудит под его подошвами от сердцебиения компьютеров. Их можно было разглядеть сквозь стекло, гладкие, блестящие штуки с мерцающими огнями в банках, как свечи, горящие в цветных стеклянных чашках. Вы могли слышать их отдаленную болтовню, когда они усваивали факты, обдумывали их, а затем говорили цифрами, как загадочные оракулы. Потребовались такие люди, как Харц, чтобы понять, что означают оракулы.
   — У меня есть для тебя работа, — сказал Хартц. «Я хочу, чтобы человека убили».
   — О нет, — сказал Дэннер. — Что за дурак, по-твоему, я такой?
   «А теперь подождите минутку. Вы можете использовать деньги, не так ли?»
   "Зачем?" — с горечью спросил Даннер. — Шикарные похороны?
   «Роскошная жизнь. Я знаю, что ты не дурак. Я чертовски хорошо знаю, что ты не стал бы делать то, что я прошу, если бы у тебя не было денег и защиты. Вот что я могу предложить. Защита».
   Дэннер посмотрел сквозь прозрачную стену на компьютеры.
   — Конечно, — сказал он.
   — Нет, я серьезно. Я… — Хартц помедлил, оглядывая комнату с некоторым беспокойством, как будто он едва ли доверял собственным мерам предосторожности, чтобы убедиться в уединении. «Это что-то новое», — сказал он. «Я могу перенаправить любую ярость, которую захочу».
   — О, конечно, — снова сказал Дэннер.
   "Это верно. Я покажу тебе. Я могу снять Ярость с любой жертвы, которую выберу».
   "Как?"
   «Это мой секрет. Естественно. На самом деле, однако, я нашел способ вводить ложные данные, поэтому машины выдают неправильный вердикт до осуждения или неправильные приказы после осуждения».
   — Но это… опасно, не так ли?
   "Опасный?" Хартц взглянул на Дэннера из-под печальных бровей. "Ну да. Я так думаю. Вот почему я не делаю это часто. Я сделал это только один раз, на самом деле. Теоретически я разработал метод. Я проверил это, только один раз. Это сработало. Я сделаю это снова, чтобы доказать тебе, что я говорю правду. После этого я сделаю это еще раз, чтобы защитить тебя. И это будет все. Я не хочу расстраивать калькуляторы больше, чем это необходимо. Как только ты закончишь свою работу, мне не придется этого делать.
   — Кого ты хочешь убить?
   Невольно Хартц взглянул вверх, на вершину здания, где располагались кабинеты высших руководителей. — О'Рейли, — сказал он.
   Даннер тоже взглянул вверх, как будто мог видеть сквозь пол и наблюдать за возвышенными подошвами О'Рейли, контролера счетов, расхаживающего по дорогому ковру над головой.
   «Это очень просто, — сказал Харц. «Я хочу его работу».
   «Почему бы не убить себя, если ты так уверен, что сможешь остановить Фурии?»
   — Потому что это выдало бы все дело, — нетерпеливо сказал Хартц. "Используй голову. У меня есть очевидный мотив. Не нужно калькулятора, чтобы вычислить, кто получит наибольшую прибыль, если О'Рейли умрет. Если бы я спасся от Ярости, люди бы начали задаваться вопросом, как я это сделал. Но у вас нет мотива для убийства О'Рейли. Никто, кроме калькуляторов, об этом не узнает, и я о них позабочусь».
   — Откуда мне знать, что ты можешь это сделать?
   "Простой. Смотреть."
   Хартц встал и быстро пошел по упругому ковру, придававшему его шагам фальшивую юношескую упругость. В дальнем конце комнаты стояла стойка высотой по пояс с наклонным стеклянным экраном.
   Нервно Хартц нажал кнопку, и на ее поверхности жирными линиями появилась карта части города.
   «Я должен найти сектор, где сейчас работает «Фьюри», — объяснил он. Карта замерцала, и он снова нажал кнопку. Устойчивые очертания городских улиц колебались и светлели, а затем исчезали, пока он быстро и нервно осматривал участки. Затем вспыхнула карта, на которой пересекались три колеблющиеся полосы цветного света, пересекающиеся в одной точке недалеко от центра. Точка перемещалась по карте очень медленно, примерно со скоростью идущего человека, уменьшенного до миниатюры в масштабе улицы, по которой он шел. Цветные линии медленно кружились вокруг него, постоянно удерживая фокус в одной точке.
   — Вот, — сказал Хартц, наклоняясь вперед, чтобы прочитать напечатанное название улицы. Капля пота упала с его лба на стекло, и он беспокойно вытер ее кончиком пальца. — К нему приставлен человек с Яростью. Все в порядке сейчас. Я покажу тебе. Смотри сюда."
   Над столом был экран новостей. Хартц включил его и нетерпеливо наблюдал, как в фокусе проплыла уличная сцена. Толпа, шум транспорта, люди спешат, люди слоняются без дела. И посреди толпы маленький оазис уединения, остров в море человечества. На этом движущемся острове жили двое обитателей, как Крузо и Пятница, в одиночестве. Один из двоих был изможденным мужчиной, который во время ходьбы смотрел в землю. Другим островитянином в этом пустынном месте был высокий сияющий человекоподобный силуэт, следовавший за ним по пятам.
   Словно невидимые стены окружали их, оттесняя толпы, через которые они шли, они двигались в пустом пространстве, которое смыкалось позади них, открывалось перед ними. Кто-то из прохожих уставился на него, кто-то отвернулся в смущении или беспокойстве. Некоторые смотрели с откровенным нетерпением, гадая, может быть, именно в тот момент Пятница поднимет свою стальную руку и сразит Крузо насмерть.
   — Смотри, — нервно сказал Хартц. "Одну минуту. Я собираюсь снять Ярость с этого человека. Ждать."
   Он подошел к своему столу, открыл ящик и тайно склонился над ним. Даннер услышал серию щелчков внутри, а затем короткий стук нажатых клавиш. — Сейчас, — сказал Хартц, закрывая ящик. Он провел тыльной стороной ладони по лбу. — Тепло здесь, не так ли? Давай посмотрим поближе. Через минуту что-то произойдет.
   Вернуться к экрану новостей. Он щелкнул переключателем фокусировки, и уличная сцена расширилась, мужчина и его расхаживающий тюремщик устремились вверх, чтобы сфокусироваться. Лицо человека, казалось, слегка напоминало бесстрастное качество лица робота. Можно было подумать, что они долго жили вместе, и, возможно, так оно и было. Время — гибкий элемент, бесконечно длинный иногда в очень коротком пространстве.
   «Подождите, пока они не выберутся из толпы», — сказал Хартц. «Это не должно бросаться в глаза. Вот он сейчас поворачивается. Мужчина, казалось, двигался наугад, свернул за угол переулка и пошел по узкому темному проходу в сторону от проезжей части. Глаз новостного экрана следовал за ним так же внимательно, как и робот.
   «Значит, у вас есть камеры, которые могут это сделать», — с интересом сказал Даннер. «Я всегда так думал. Как это делается? Их замечают на каждом углу или это лучевой транс… —
   Неважно, — сказал Хартц. "Коммерческая тайна. Просто смотрю. Придется подождать, пока - нет, нет! Смотри, он сейчас попытается!
   Мужчина украдкой оглянулся. Робот как раз поворачивал за угол следом за ним. Хартц метнулся к своему столу и выдвинул ящик. Его рука замерла над ним, его глаза с тревогой смотрели на экран. Любопытно, как человек в переулке, хотя он и не подозревал, что за ним наблюдают чужие глаза, поднял глаза и просканировал небо, на мгновение взглянув прямо в внимательную скрытую камеру и в глаза Хартца и Даннера. Они увидели, как он внезапно сделал глубокий вдох и бросился бежать.
   Из ящика стола Харца донесся металлический щелчок. Робот, который плавно перешел на бег в тот момент, когда человек сделал это, неловко остановился и, казалось, на мгновение зашатался на своей стали. Это замедлилось. Он остановился, как заглохший двигатель. Оно стояло неподвижно.
   На краю поля зрения камеры можно было разглядеть лицо человека, оглядывающегося назад, с открытым ртом от потрясения, когда он видел, что произошло невозможное. Робот стоял в переулке, совершая нерешительные движения, как будто новые приказы, которые Хартц закачивал в его механизмы, мешали встроенным приказам в его рецепторах. Затем он повернул свою сталь спиной к человеку в переулке и плавно, почти степенно пошел прочь по улице, шагая так точно, как если бы подчинялся действительным приказам, не срывая своим ненормальным поведением самые механизмы общества.
   Вы в последний раз увидели лицо этого человека, выглядевшее странно пораженным, как будто его последний друг в мире оставил его.
   Хартц выключил экран. Он снова вытер лоб. Он подошел к стеклянной стене и посмотрел туда-сюда, как будто боялся, что калькуляторы могут узнать, что он сделал. Выглядя очень маленьким на фоне металлических гигантов, он сказал через плечо: — Ну, Дэннер?
   Было хорошо? Было, конечно, больше разговоров, больше уговоров, взятки. Но Дэннер знал, что с этого момента его решение было принято. Просчитанный риск, и он того стоит. Это того стоит. Только в гробовой тишине ресторана все движение остановилось. Ярость спокойно шла между столами, прокладывая свой сияющий путь, никого не задевая. Все лица побледнели, повернулись к нему.
   Каждый разум думал: «Может ли это быть для меня?» Даже совершенно невинная мысль: «Это первая ошибка, которую они когда-либо совершили, и она пришла из-за меня. Первая ошибка, но апелляции нет, и я никогда не смогу ничего доказать». В то время как вина не имела никакого значения в этом мире, наказание имело смысл, а наказание могло быть слепым, поражающим, как молния.
   Дэннер сквозь стиснутые зубы повторял себе снова и снова: «Не для меня. Я в безопасности. Я защищен. Он не пришел для меня. И все же он подумал, как это странно, какое совпадение, не так ли, что сегодня под этой дорогой стеклянной крышей должны быть два убийцы? Себя и того, за кем пришла Ярость.
   Он выпустил вилку и услышал, как она звякнула о тарелку. Он посмотрел на нее и на еду, и вдруг его разум отверг все вокруг и нырнул по касательной, как страус в песок. Он думал о еде. Как росла спаржа? Как выглядело сыроедение? Он никогда не видел ни одного. Еда доставлялась в готовом виде на кухнях ресторанов или в автоматах. Картофель, сейчас. Как они выглядели? Влажное белое месиво? Нет, потому что иногда это были овальные ломтики, значит, и сама вещь должна быть овальной. Но не круглый. Иногда их нарезали длинными полосками с квадратными концами. Что-то довольно длинное и овальное, затем нарезанное на равные части. И белый, конечно. И они росли под землей, он был почти уверен. Длинные тонкие корни сплетались белыми рукавами среди труб и трубопроводов, которые он видел оголенными, когда улицы ремонтировали. Как странно, что он ест что-то вроде тонких, беспомощных человеческих рук, которые обхватили канализацию города и бледно корчились там, где обитали черви. И где мог бы он сам, когда его нашла Ярость.
   Он отодвинул тарелку.
   Неописуемый шорох и ропот в комнате подняли на него глаза, как будто он был автоматом. «Ярость» прошла уже половину комнаты, и было почти забавно видеть облегчение тех, кого она миновала. Две или три женщины закрыли лица руками, а один мужчина тихо соскользнул со стула в глубоком обмороке, когда уход Ярости высвободил их личные страхи обратно в их скрытые колодцы.
   Дело было совсем близко. На вид он был около семи футов в высоту, и его движения были очень плавными, что было неожиданно, если подумать. Плавнее, чем движения человека. Ноги тяжело и размеренно падали на ковер. Тук, тук, тук. Даннер безразлично попытался подсчитать, сколько он весит. Вы всегда слышали, что они не издавали ни звука, кроме той страшной поступи, а эта где-то совсем чуть-чуть поскрипывала. У него не было никаких черт, но человеческий разум не мог не набросать на этой пустой стальной поверхности легкое воздушное лицо, глаза которого, казалось, обшаривали комнату.
   Оно приближалось. Теперь все взгляды обратились к Даннеру. И Ярость пришла прямо.
   Это выглядело почти так, как будто… «Нет!» — сказал себе Дэннер. — О нет, этого не может быть! Он чувствовал себя человеком в кошмаре, на грани пробуждения. «Дай мне поскорее проснуться, — подумал он. «Дай мне проснуться сейчас, пока он не добрался сюда!»
   Но он не проснулся. И вот существо встало над ним, и глухие шаги прекратились. Раздался еле слышный скрип, когда он возвышался над его столом, неподвижный, ожидающий, его безликое лицо было обращено к нему.
   Даннер почувствовал, как невыносимая волна жара нахлынула на его лицо — ярость, стыд, неверие. Его сердце стучало так сильно, что комната поплыла, и внезапная боль, как зубчатая молния, пронзила его голову от виска к виску.
   Он был на ногах, кричал.
   "Нет нет!" — крикнул он бесстрастной стали. "Вы не правы! Вы сделали ошибку! Уходи, проклятый дурак! Ты ошибаешься, ты ошибаешься!» Он ощупал стол, не глядя вниз, нашел свою тарелку и швырнул ее прямо в бронированный сундук перед собой. Китай раскололся. Рассыпанная еда оставила на стали белые, зеленые и коричневые пятна. Дэннер, барахтаясь, вскочил со стула, обогнул стол, мимо высокой металлической фигуры к двери.
   Все, о чем он мог сейчас думать, это Харц.
   Моря лиц проплыли мимо него с обеих сторон, когда он, спотыкаясь, вышел из ресторана. Некоторые смотрели с жадным любопытством, ища его глазами. Некоторые вообще не смотрели, а неподвижно смотрели в свои тарелки или закрывали лицо руками. За его спиной раздались размеренные шаги и ритмичный слабый скрип откуда-то из-под брони.
   Лица исчезли с обеих сторон, и он вошел в дверь, даже не осознавая, что открывает ее.
   Он был на улице. Его обдал пот, а воздух был ледяным, хотя день был не холодный. Он слепо посмотрел влево и вправо, а затем бросился к телефонным будкам в полуквартале от него, образ Харца проплыл перед его глазами так ясно, что он наткнулся на людей, не видя их. Смутно он слышал возмущенные голоса, которые начали говорить, а затем замерли в благоговейной тишине.
   Путь волшебным образом расчистился перед ним. Он прошел по только что созданному островку своего уединения до ближайшей будки.
   После того, как он закрыл стеклянную дверь, грохот его собственной крови в ушах заставил маленькую звуконепроницаемую кабинку раскатываться. Через дверь он увидел робота, стоящего в бесстрастном ожидании, мазок пролитой еды все еще разрисовывал его грудь, словно роботизированная лента чести на стальной манишке рубашки.
   Дэннер попытался набрать номер. Его пальцы были как резина. Он глубоко и тяжело дышал, пытаясь взять себя в руки. Неуместная мысль проплыла по поверхности его разума. Я забыл заплатить за ужин. И потом: Много пользы мне сейчас принесут деньги. О, проклятый Гарц, черт его побери, черт его!
   Он получил номер.
   Лицо девушки вспыхнуло на экране резкими, четкими цветами. Хорошие, дорогие экраны в общественных киосках в этой части города, беспристрастно отметил его разум.
   — Это кабинет контролера Хартца. Я могу вам чем-нибудь помочь?"
   Дэннер попытался дважды, прежде чем смог назвать свое имя. Ему стало интересно, видит ли девушка его, а позади него, смутно сквозь стекло, высокую ожидающую фигуру. Он не мог сказать, потому что она тут же опустила взгляд на то, что должно было быть списком на невидимом столе перед ней.
   "Мне жаль. Мистер Харц вышел. Сегодня он не вернется».
   Экран лишился света и цвета.
   Дэннер закрыл дверь и встал. Его колени дрожали. Робот отошел достаточно далеко, чтобы не попасть в петлю двери. На мгновение они столкнулись друг с другом. Дэннер внезапно услышал себя посреди неконтролируемого хихиканья, которое, как он понял, граничило с истерией. Робот с мазком еды, похожим на почетную ленту, выглядел так нелепо. Дэннер, к своему смутному удивлению, обнаружил, что все это время он сжимал ресторанную салфетку в левой руке.
   — Отойди, — сказал он роботу. "Выпусти меня. О, дурак, разве ты не знаешь, что это ошибка? Его голос дрожал. Робот слабо скрипнул и отступил назад.
   — Уже достаточно плохо, что ты следишь за мной, — сказал Дэннер. — По крайней мере, ты можешь быть чист. Грязный робот - это слишком... слишком... Мысль была идиотски невыносимой, и он услышал слезы в своем голосе. Наполовину смеясь, наполовину плача, он начисто вытер стальной сундук и бросил салфетку на пол.
   И именно в тот самый момент, когда в его памяти еще живо ощущалось ощущение твердой груди, осознание, наконец, прорвало защитный экран истерии, и он вспомнил правду. Он больше никогда в жизни не будет один. Никогда, пока он дышал. И когда он умрет, это будет от этих стальных рук, может быть, на этом стальном сундуке, с бесстрастным лицом, склонившимся к своему, последнее, что он когда-либо увидит в жизни. Не человеческий компаньон, а черный стальной череп Ярости.
   Ему потребовалась почти неделя, чтобы добраться до Харца. В течение недели он изменил свое мнение о том, сколько времени может понадобиться человеку, преследуемому Фьюри, чтобы сойти с ума. Последнее, что он видел ночью, был уличный фонарь, сияющий сквозь занавески его дорогого гостиничного номера на металлическое плечо его тюремщика. Всю ночь, просыпаясь от беспокойного сна, он слышал слабое поскрипывание какого-то внутреннего механизма, функционирующего под броней. И каждый раз, когда он просыпался, он задавался вопросом, проснется ли он когда-нибудь снова. Придет ли удар, пока он спит? И что за удар? Как казнили Фурии? Всегда было слабым облегчением видеть, как тусклый свет раннего утра освещает наблюдателя у его кровати. По крайней мере, он пережил ночь. Но было ли это живым? И стоило ли это бремени?
   Он сохранил свой гостиничный номер. Возможно, руководству хотелось бы, чтобы он ушел, но ничего не было сказано.
   Возможно, они не осмелились. Жизнь приобрела странное, прозрачное качество, как что-то увиденное сквозь невидимую стену. Кроме попытки связаться с Харцем, Дэннер ничего не хотел делать. Прежнее стремление к роскоши, развлечениям, путешествиям испарилось. Он бы не поехал один.
   Он действительно проводил часы в публичной библиотеке, читая все, что было доступно о Фуриях. Именно здесь он впервые столкнулся с двумя навязчивыми и пугающими строками, написанными Мильтоном, когда мир был маленьким и простым, загадочными строками, которые ни для кого не имели определенного смысла, пока человек не создал Ярость из стали по своему собственному подобию.
   Но этот двуручный двигатель у двери. Готов нанести удар один раз и еще раз...
   Дэннер взглянул на свою двуручную машину, неподвижно стоявшую у него на плече, и подумал о Милтоне и о тех далеких временах, когда жизнь была простой и легкой. Он попытался представить прошлое. Двадцатый век, когда все цивилизации вместе рухнули на грань в одном величественном падении в хаос. И время до этого, когда люди были другими, как-то. Но как? Это было слишком далеко и слишком странно. Он не мог представить себе время до появления машин.
   Но он впервые узнал, что произошло на самом деле, еще там, в ранние годы, когда светлый мир окончательно померк и началась серая каторга. И Фурии были сначала выкованы по подобию человека.
   До того, как начались действительно большие войны, технология продвинулась до такой степени, что машины размножались на машинах, как живые существа, и на Земле мог бы существовать Эдем, полностью удовлетворяющий потребности каждого, если бы социальные науки не отставали от естественных наук. Когда разразились опустошительные войны, машины и люди сражались бок о бок, сталь против стали и человек против человека, но человек был более бренным. Войны закончились, когда не осталось двух обществ, способных воевать друг против друга. Общества распадались на все более и более мелкие группы, пока не установилось состояние, очень близкое к анархии.
   Тем временем машины зализывали свои металлические раны и лечили друг друга, как они и были созданы. Им не нужны были социальные науки. Они продолжали спокойно воспроизводить себя и раздавать человечеству те предметы роскоши, которые им предназначила эпоха Эдема. Несовершенно конечно. Неполностью, потому что некоторые из их видов были полностью уничтожены и не осталось машин для размножения и воспроизводства себе подобных. Но большинство из них добывали сырье, очищали его, заливали и отливали необходимые детали, изготавливали топливо для себя, чинили собственные раны и поддерживали свое потомство на земле с эффективностью, недоступной человеку.
   Тем временем человечество раскалывалось и раскалывалось. Настоящих групп уже не было, даже семей. Мужчины не очень нуждались друг в друге. Эмоциональные привязанности уменьшились. Мужчины были приучены принимать подставных суррогатов, и эскапизм был фатально легким. Мужчины переориентировали свои эмоции на «Машины побега», которые кормили их радостными, невозможными приключениями и заставляли мир бодрствования казаться слишком скучным, чтобы с ним можно было заморачиваться. А рождаемость падала и падала. Это был очень странный период. Роскошь и хаос шли рука об руку, анархия и инерция были одним и тем же. И все равно рождаемость упала.
   В конце концов, несколько человек осознали, что происходит. Человек как вид был на исходе. И человек был бессилен что-либо с этим поделать. Но у него был могущественный слуга. Итак, пришло время, когда какой-то невоспетый гений увидел, что нужно сделать. Кто-то ясно увидел ситуацию и установил новый шаблон в самом большом из сохранившихся электронных калькуляторов. Это была цель, которую он поставил: «Человечество должно снова стать ответственным за себя. Ты будешь делать это своей единственной целью, пока не достигнешь конца».
   Это было просто, но изменения, которые он произвел, были глобальными, и вся человеческая жизнь на планете резко изменилась из-за этого. Машины были интегрированным обществом, если бы не человек. И теперь у них был единый набор приказов, которым все они реорганизовались, чтобы подчиняться.
   Так дни бесплатной роскоши закончились. Спасательные машины закрылись. Мужчин заставляли объединяться в группы ради выживания. Теперь им пришлось взяться за работу, которую не давали машины, и мало-помалу общие потребности и общие интересы снова начали порождать почти утраченное чувство человеческого единства.
   Но это было так медленно. И никакая машина не могла вернуть человеку то, что он потерял, — внутреннюю совесть. Индивидуализм достиг своей крайней стадии, и давно уже не существовало сдерживающих факторов для преступности. Без семейных или родовых отношений не происходило даже междоусобного возмездия. Совесть подвела, поскольку ни один человек не отождествлял себя ни с кем другим.
   Настоящая работа машин теперь заключалась в том, чтобы воссоздать в человеке реалистичное суперэго, чтобы спасти его от вымирания. Самоответственное общество было бы по-настоящему взаимозависимым, лидер отождествлял бы себя с группой, а реалистически интернализированная совесть запрещала бы и наказывала «грех» — грех причинения вреда группе, с которой вы себя отождествляете.
   И тут вмешались Фурии.
   Машины определяли убийство при любых обстоятельствах как единственное человеческое преступление. Это было достаточно точно, так как это единственный акт, который может непоправимо разрушить ячейку общества.
   Фурии не могли предотвратить преступление. Наказание никогда не исцеляет преступника. Но он может удержать других от совершения преступления простым страхом, когда они видят наказание, применяемое к другим. Фурии были символом наказания. Они открыто ходили по улицам по пятам своих осужденных жертв, внешний и видимый признак того, что убийство всегда наказывается, и наказывается самым публичным и ужасным образом. Они были очень эффективными. Они никогда не ошибались. По крайней мере, теоретически они никогда не ошибались, и, учитывая огромное количество информации, хранящейся к настоящему времени в аналоговых компьютерах, казалось вероятным, что правосудие машин гораздо эффективнее, чем правосудие людей.
   Когда-нибудь человек вновь обнаружит грех. Без него он был близок к полной гибели. С его помощью он мог восстановить свою власть над собой и над расой механизированных слуг, которые помогали ему восстановить свой вид. Но до того дня Фуриям придется бродить по улицам, человеческая совесть в металлическом обличии, навязанная машинами, созданными человеком давным-давно.
   Чем Даннер занимался в это время, он едва ли знал. Он много думал о старых днях, когда еще работали машины для побега, до того, как машины стали нормировать предметы роскоши. Он думал об этом угрюмо и с обидой, ибо не видел никакого смысла в эксперименте, затеянном человечеством. Раньше он нравился ему больше. И Фурий тогда тоже не было.
   Он много выпил. Однажды он опустошил свои карманы в шапку безногого нищего, потому что такой человек, как он, был отделен от общества чем-то новым и ужасным. Для Дэннера это была Ярость. Для нищего это была сама жизнь. Тридцать лет назад он жил бы или умер незамеченным, обслуживаемый только машинами. То, что нищий вообще мог выжить, попрошайничая, должен был быть признаком того, что общество начало ощущать приступы пробужденного сочувствия к своим членам, но для Дэннера это ничего не значило. Он не пробудет здесь достаточно долго, чтобы знать, чем закончилась эта история.
   Он хотел поговорить с нищим, хотя тот пытался укатить себя на своей маленькой платформе.
   — Послушайте, — настойчиво сказал Даннер, следуя за ним и обшаривая карманы. "Я хочу тебе сказать. Это не похоже на то, что вы думаете. Такое ощущение...
   В ту ночь он был сильно пьян и следовал за нищим, пока тот не швырнул ему деньги обратно и не оттолкнулся прочь на своей колесной платформе, а Даннер прислонился к зданию и попытался поверить в его прочность. Но настоящей была только тень Ярости, падавшая на него от уличного фонаря.
   Позже той же ночью где-то в темноте он напал на Ярость. Он, кажется, вспомнил, как нашел где-то кусок трубы, и высек искры из огромных, непроницаемых плеч над ним. Потом он побежал, сворачивая и извиваясь в переулки, и в конце концов спрятался в темном дверном проеме, ожидая, пока ровные шаги не зазвучат в ночи.
   Он заснул, измученный.
   На следующий день он наконец добрался до Харца.
   "Что пошло не так?" — спросил Даннер. За последнюю неделю он сильно изменился. Его лицо в своей бесстрастности приобретало странное сходство с металлической маской робота.
   Хартц нервно ударил по краю стола и скривился, когда поранил руку. Комната, казалось, вибрировала не от пульсации машин внизу, а от его собственной напряженной энергии.
   «Что-то пошло не так, — сказал он. «Я еще не знаю. Я
   … — Ты не знаешь! Даннер потерял часть своей бесстрастности.
   «Теперь подожди». Хартц сделал успокаивающее движение руками. — Просто подожди еще немного. Все будет хорошо. Вы можете…
   — Сколько еще у меня есть? — спросил Даннер. Он посмотрел через плечо на высокую Фьюри, стоящую позади него, как будто он действительно задавал вопрос об этом, а не Хартц. Каким-то образом в том, как он это сказал, было ощущение, что ты думаешь, что он, должно быть, задавал этот вопрос много раз, глядя в пустое стальное лицо, и будет безнадежно спрашивать, пока наконец не придет ответ. Но не на словах…
   — Я даже этого не могу выяснить, — сказал Хартц. «Черт возьми, Дэннер, это был риск. Ты знал это.
   — Ты сказал, что можешь управлять компьютером. Я видел, как ты это сделал. Я хочу знать, почему ты не сделал того, что обещал.
   «Что-то пошло не так, говорю вам. Это должно было сработать. В ту минуту, когда всплыло это дело, я ввел данные, которые должны были защитить тебя.
   "Но что случилось?"
   Хартц встал и начал ходить по упругому полу. — Я просто не знаю. Мы не понимаем потенциал машин, вот и все. Я думал, что смогу это сделать. Но… —
   Ты думал!
   «Я знаю, что могу это сделать. Я все еще пытаюсь. Я пытаюсь все. Ведь это важно и для меня. Я работаю так быстро, как могу. Вот почему я не мог видеть тебя раньше. Я уверен, что смогу это сделать, если смогу решить это по-своему. Черт возьми, Дэннер, это сложно. И это не похоже на жонглирование комптометром. Посмотри на эти вещи там».
   Дэннер даже не стал смотреть.
   — Лучше бы ты это сделал, — сказал он. "Это все."
   — в ярости сказал Хартц. — Не угрожайте мне! Оставьте меня в покое, и я все улажу. Но не угрожай мне.
   — Ты тоже в этом, — сказал Даннер.
   Хартц вернулся к своему столу и сел на край.
   "Как?" он спросил.
   — О'Райли мертв. Ты заплатил мне, чтобы я убил его.
   Хартц пожал плечами. — Ярость это знает, — сказал он. «Компьютеры это знают. И это ни капли не важно. Твоя рука нажала на курок, а не моя.
   «Мы оба виновны. Если я страдаю из-за этого, ты… —
   Подожди минутку. Получите это прямо. Я думал, ты это знаешь. Это основа правоприменения, и так было всегда. Никто не наказывается за умысел. Только для действий. Я не более ответственен за смерть О'Рейли, чем пистолет, который вы применили против него.
   — Но ты солгал мне! Ты обманул меня! Я… — Сделаешь
   , как я скажу, если хочешь спасти себя. Я не обманывал тебя, я просто ошибся. Дай мне время, и я заберу его».
   "Сколько?"
   На этот раз оба мужчины посмотрели на Ярость. Оно стояло невозмутимо.
   «Я не знаю, как долго», — ответил Дэннер на собственный вопрос. — Ты говоришь, что нет. Никто даже не знает, как он убьет меня, когда придет время. Я читал все, что есть в открытом доступе по этому поводу. Правда ли, что метод варьируется, просто чтобы держать таких, как я, в напряжении? И отведенное время — разве оно тоже не меняется?
   "Да, это правда. Но там минимум времени - я почти уверен. Вы все еще должны быть внутри него. Поверь мне, Даннер, я все еще могу отозвать Ярость. Ты видел, как я это сделал. Вы знаете, что однажды это сработало. Все, что мне нужно выяснить, это то, что пошло не так на этот раз. Но чем больше ты меня беспокоишь, тем больше я буду задерживаться. Я свяжусь с вами. Не пытайся снова увидеть меня».
   Дэннер был на ногах. Он сделал несколько быстрых шагов в сторону Харца, ярость и разочарование разрушили бесстрастную маску отчаяния, которая скрывала его лицо. Но за его спиной раздались торжественные шаги Ярости. Он остановился.
   Двое мужчин посмотрели друг на друга.
   — Дай мне время, — сказал Хартц. — Поверь мне, Дэннер.
   В каком-то смысле было еще хуже иметь надежду. Должно быть, до сих пор какое-то онемение отчаяния мешало ему чувствовать слишком много. Но теперь появился шанс, что он все-таки убежит в яркую и новую жизнь, ради которой он так рисковал, если Хартц сможет вовремя спасти его.
   Теперь, на какое-то время, он снова начал смаковать опыт. Он купил новую одежду. Он путешествовал, хотя никогда, конечно, не один. Он даже снова искал человеческое общество и нашел его — в каком-то смысле. Но люди, готовые общаться с человеком, приговоренным к такому виду смертного приговора, были не очень привлекательными. Он обнаружил, например, что некоторые женщины испытывали к нему сильное влечение не из-за него самого или его денег, а из-за его компаньона. Они, казалось, были очарованы возможностью близкого, безопасного столкновения с самим орудием судьбы. Иногда через его плечо он понимал, что они наблюдают за Яростью в экстазе зачарованного предвкушения. В странной реакции ревности он бросал таких людей, как только узнавал первый холодно-кокетливый взгляд, брошенный одним из них на робота позади него.
   Он попытался путешествовать дальше. Он отправился на ракете в Африку и вернулся через тропические леса Южной Америки, но ни ночные клубы, ни экзотическая новизна незнакомых мест, казалось, не тронули его никоим образом. Солнечный свет выглядел почти одинаково, отражаясь от изогнутых стальных поверхностей его последователя, сиял ли он над саваннами цвета льва или просачивался через висячие сады джунглей. Всякая новизна быстро притуплялась из-за ужасно знакомой вещи, вечно стоявшей у него за плечом. Он вообще ничем не мог наслаждаться.
   И ритм шагов за его спиной стал становиться невыносимым. Он пользовался затычками для ушей, но тяжелая вибрация постоянно пульсировала в его черепе, как вечная головная боль. Даже когда «Ярость» стояла на месте, он слышал в своей голове воображаемый стук ее шагов.
   Он купил оружие и попытался уничтожить робота. Конечно, он потерпел неудачу. И даже если бы ему это удалось, он знал, что ему будет назначен другой. Спиртное и наркотики не годились. Самоубийство все чаще и чаще приходило ему на ум, но он откладывал эту мысль, потому что Хартц сказал, что надежда еще есть.
   В конце концов, он вернулся в город, чтобы быть рядом с Гарцем и надеяться. Он снова обнаружил, что проводит большую часть своего времени в библиотеке, идя не больше, чем нужно, из-за глухих шагов позади него. И именно здесь, в одно утро, он нашел ответ. Он изучил весь доступный фактический материал о Фуриях. Он просмотрел все литературные отсылки, собранные под этим заголовком, и был поражен, обнаружив, как много их было и насколько уместными стали некоторые из них — например, двуручный двигатель Мильтона — по прошествии всех этих столетий. «Эти сильные ноги, которые следовали, следовали за ними», — читал он. «…с неспешной погоней, И невозмутимым шагом, Нарочитой быстротой, величавой мгновеньем…». Он перевернул страницу и увидел себя и свое положение более буквально, чем любая аллегория: Я потряс столбы часов И потянул свою жизнь на себя; запачканный пятнами, я стою среди пыли курганных лет - моя искалеченная юность лежит мертвая под грудой.
   Он позволил нескольким слезам жалости к себе пролиться на страницу, которая так ясно изображала его.
   Но затем он перешел от литературных ссылок к библиотечному хранилищу кинофильмов, потому что некоторые из них были проиндексированы под заголовком, который он искал. Он наблюдал, как Ореста в современной одежде преследовали от Аргоса до Афин, а за ним следовал единственный семифутовый робот Фьюри вместо трех змееволосых Эриний из легенд. Когда Фурии впервые вошли в обиход, произошел всплеск пьес на эту тему. Погрузившись в полусон о своих детских воспоминаниях, когда еще работали машины для побега, Дэннер полностью погрузился в действие фильмов.
   Он настолько потерял себя, что, когда знакомая сцена впервые мелькнула перед ним в смотровой кабине, он почти не усомнился в ней. Весь этот опыт был частью знакомого мальчишеского образа жизни, и сначала он не удивился, обнаружив одну сцену более ярко знакомой, чем остальные. Но тут в его сознании зазвонил звоночек, он резко сел и ударил кулаком по кнопке остановки. Он вернул пленку назад и снова прокрутил сцену.
   На нем был изображен человек, идущий со своей Яростью по городскому движению, они вдвоем двигались по маленькому необитаемому острову, созданному ими самими, как Крузо, за которым следует пятница… На нем было показано, как человек свернул в переулок, взглянул вверх камера с тревогой, сделайте глубокий вдох и внезапно побегите. На нем было видно, как Фьюри колеблется, делает нерешительные движения, а затем поворачивается и тихо и спокойно идет в другом направлении, гулко стуча ногами по тротуару.
   Дэннер снова перевернул пленку и еще раз просмотрел сцену, просто чтобы убедиться в этом вдвойне. Его трясло так сильно, что он едва мог манипулировать зрителем.
   "Как тебе это?" — пробормотал он Фьюри позади него в темной кабинке. К тому времени у него выработалась привычка много разговаривать с Яростью, быстро, бормоча вполголоса, на самом деле не осознавая, что он это делает. «Что ты думаешь об этом, ты? Видел это раньше, не так ли? Знакомо, не так ли? Разве это не так! Разве это не так!
   Ответь мне, ты, чертов тупой громила! И, откинувшись назад, ударил робота по груди так, как ударил бы Харца, если бы мог. Удар издал глухой звук в будке, но робот не ответил ни на что другое, хотя, когда Даннер вопросительно оглянулся на него, он увидел отражения сверхзнакомой сцены, пробежавшей по экрану в третий раз, пробежавшей крошечным отражением. через грудь робота и безликую голову, как будто он тоже вспомнил.
   Так что теперь он знал ответ. И Харц никогда не обладал силой, на которую претендовал. А если и знал, то не собирался использовать его, чтобы помочь Дэннеру. Почему он должен? Теперь его риск миновал. Неудивительно, что Хартц так нервничал, показывая эту киноленту на экране новостей в своем кабинете. Но беспокойство возникло не из-за опасной вещи, в которую он вмешивался, а из-за явного напряжения в согласовании своих действий с действием в пьесе. Как он, должно быть, репетировал это, рассчитывая каждое движение! И как он, должно быть, смеялся потом.
   «Сколько времени у меня есть?» — яростно спросил Даннер, вызвав глухой звук из груди робота. "Сколько? Ответь мне! Довольно долго?"
   Освобождение от надежды теперь было экстазом. Ему не нужно больше ждать. Ему не нужно больше пытаться. Все, что ему нужно было сделать, это добраться до Харца и добраться туда быстро, прежде чем истечет его собственное время. Он с отвращением подумал обо всех днях, которые он уже потратил впустую, в путешествиях и убийствах времени, когда, насколько он знал, его собственные последние минуты могли утекать сейчас. До того, как это сделал Харц.
   — Пойдем, — без нужды сказал он Ярости. "Торопиться!"
   Он прилетел, подстраиваясь под его скорость, загадочный таймер внутри него отсчитывал мгновения до того мгновения, когда двуручный двигатель ударит один раз и больше не ударит.
   Хартц сидел в кабинете контролера за новеньким письменным столом, глядя вниз с самой вершины пирамиды теперь на ряды компьютеров, которые заставляли общество работать и щелкали кнутом над человечеством. Он вздохнул с глубоким удовлетворением.
   Единственное, он поймал себя на том, что много думает о Даннере. Даже снится к нему.
   Не с виной, потому что вина подразумевает совесть, а долгая школа анархического индивидуализма все еще глубоко укоренилась в сознании каждого человека. Но, возможно, с беспокойством.
   Подумав о Даннере, он откинулся назад и отпер маленький ящик, который перенес из своего старого стола в новый. Он просунул руку внутрь и позволил своим пальцам коснуться элементов управления легко, лениво. Довольно праздно.
   Два движения, и он может спасти Даннеру жизнь. Ибо, конечно же, он насквозь солгал Дэннеру. Он мог управлять Фуриями — очень легко. Он мог бы спасти Даннера, но никогда не собирался этого делать.
   Не было необходимости. А дело было опасное. Стоит один раз вмешаться в столь сложный механизм, как тот, который контролировал общество, и невозможно будет сказать, чем кончится неприспособленность. Может быть, цепная реакция, выводящая из строя всю организацию. Нет
   . Возможно, когда-нибудь ему придется использовать устройство в ящике стола. Он надеялся, что нет. Он быстро задвинул ящик и услышал тихий щелчок замка.
   Теперь он был Контролером. Страж, в некотором смысле, машин, которые были верны так, как никогда не мог быть верен человек. Quis custodiet, подумал Хартц. Старая проблема. И ответ был: Никто. Никто, сегодня. У него самого не было начальников, и его власть была абсолютной. Из-за этого маленького механизма в ящике контроллера никто не контролировал. Не внутренняя совесть, и не внешняя. Ничто не могло коснуться его.
   Услышав шаги на лестнице, он на мгновение подумал, что, должно быть, спит. Иногда ему снилось, что он был Даннером, и эти безжалостные шаги глухо отдавались вдогонку. Но сейчас он проснулся.
   Было странно, что он уловил почти дозвуковой стук приближающихся металлических ног раньше, чем услышал бурные шаги Даннера, спешащего вверх по личной лестнице. Все произошло так быстро, что время, казалось, не имело к этому никакого отношения. Сначала он услышал тяжелые дозвуковые удары, затем внезапный шум криков и хлопанья дверей внизу, а затем, наконец, стук, стук Даннера, мчащегося вверх по лестнице, его шаги так точно соответствовали более тяжелому стуку робота, что топот металла заглушал топот плоти, костей и кожи.
   Затем Даннер с грохотом распахнул дверь, и крики и топот снизу устремились вверх, в тихий кабинет, как циклон, несущийся на слушателя. Но циклон в кошмаре, потому что он никогда не приблизится. Время остановилось.
   Время остановилось, когда Даннер стоял в дверном проеме, его лицо исказилось в конвульсиях, он обеими руками держал револьвер, потому что его так сильно трясло, что он не мог ухватиться за него одной.
   Хартц действовал не более, чем робот. Он слишком часто мечтал об этом моменте в той или иной форме. Если бы он мог смириться с Яростью до такой степени, чтобы ускорить смерть Дэннера, он бы сделал это. Но он не знал как. Он мог только ждать, так же тревожно, как и сам Даннер, надеясь вопреки надежде, что удар будет нанесен и палач нанесет удар раньше, чем Даннер догадается об истине. Или потерял надежду.
   Так что Харц был готов, когда пришла беда. Он нашел свой пистолет в руке, не помня, что открывал ящик. Беда в том, что время остановилось. В глубине души он знал, что Ярость должна помешать Даннеру кого-нибудь ранить. Но Дэннер стоял в дверях один, с револьвером в обеих дрожащих руках. А еще дальше, за знанием долга Ярости, разум Хартца хранил знание того, что машины можно остановить. Фурии могут потерпеть неудачу. Он не смел доверить свою жизнь их неподкупности, потому что сам был источником порчи, которая могла остановить их на пути.
   Пистолет был в его руке без его ведома. Спусковой крючок нажал на его палец, и револьвер ударил его по ладони, и рывок взрыва заставил воздух зашипеть между ним и Даннером.
   Он услышал, как его пуля звякнула о металл.
   Время пошло снова, бежит в двойном темпе, чтобы наверстать упущенное. В конце концов, «Ярость» отставала от Даннера всего на один шаг, потому что его стальная рука обхватила его и отклонила пистолет Даннера. Дэннер выстрелил, да, но недостаточно быстро. Не раньше, чем Ярость достигла его. Пуля Харца попала первой.
   Он ударил Даннера в грудь, взорвавшись насквозь, и ударил по стальному сундуку «Ярости» позади него. Лицо Даннера превратилось в пустоту, такую же полную, как пустота маски над его головой. Он откинулся назад, не падая из-за объятий робота, а медленно соскальзывая на пол между рукой Фьюри и его непроницаемым металлическим корпусом. Его револьвер мягко стукнул по ковру. Кровь хлынула из его груди и спины.
   Робот стоял бесстрастно, полоса крови Даннера косо пересекала его металлическую грудь, как роботизированная лента чести.
   Ярость и Контролер Фурий стояли и смотрели друг на друга. И Ярость, конечно, не могла говорить, но Харцу казалось, что она могла.
   «Самооборона — не оправдание», — казалось, говорила Ярость. «Мы никогда не наказываем намерение, но всегда наказываем действие. Любой акт убийства. Любой акт убийства».
   Хартц едва успел бросить револьвер в ящик стола, как первый из шумной толпы снизу ворвался в дверь. У него едва хватило присутствия духа, чтобы сделать это. Он действительно не думал об этом так далеко.
   На первый взгляд, это был явный случай самоубийства. Немного дрожащим голосом он услышал свои объяснения. Все видели, как сумасшедший мчался по офису, его Ярость преследовала его по пятам. Это был не первый раз, когда убийца и его Ярость пытались добраться до Контролера, умоляя его отозвать тюремщика и опередить палача. Случилось то, достаточно спокойно сообщил Хартц своим подчиненным, что Ярость, естественно, остановила человека от выстрела в Хартца. И тогда потерпевший направил свой пистолет на себя. Об этом свидетельствовали пороховые ожоги на его одежде. (Стол стоял совсем рядом с дверью.) Обратный выстрел в кожу рук Даннера показал бы, что он действительно стрелял из пистолета.
   Самоубийство. Это удовлетворило бы любого человека. Но это не удовлетворило бы компьютеры.
   Вынесли мертвеца. Они оставили Хартца и Фьюри наедине, по-прежнему глядя друг на друга через стол. Если кому-то это и показалось странным, никто этого не показал.
   Сам Хартц не знал, странно это или нет. Ничего подобного раньше не случалось.
   Никто еще не был настолько глуп, чтобы совершить убийство прямо в присутствии Ярости. Даже Контролер не знал, как именно компьютеры оценивают улики и фиксируют вину. Должна ли была быть отозвана эта Ярость, как обычно? Если бы смерть Даннера была действительно самоубийством, остался бы Харц сейчас здесь один?
   Он знал, что машины уже обрабатывали доказательства того, что здесь действительно произошло.
   В чем он не мог быть уверен, так это в том, что эта Ярость уже получила приказ и будет ли следовать за ним, куда бы он ни пошел, до часа своей смерти. Или просто стоял неподвижно, ожидая отзыва.
   Ну, это не имело значения. Тот или иной Фьюри в настоящий момент уже находился в процессе получения инструкций о нем. Оставалось только одно. Слава Богу, он мог что-то сделать.
   Итак, Хартц отпер ящик стола и выдвинул его, коснувшись щелкающих клавиш, которые он никак не ожидал использовать. Он очень осторожно вводил закодированную информацию цифра за цифрой в компьютеры. При этом он смотрел сквозь стеклянную стену, и ему казалось, что он видит там, внизу, на скрытых лентах блоки данных, растворяющиеся в пустоте, и новая, ложная информация, вспыхивающая.
   Он посмотрел на робота. Он слегка улыбнулся.
   — Теперь ты забудешь, — сказал он. «Ты и компьютеры. Вы можете идти сейчас. Я больше не увижу тебя».
   Либо компьютеры работали невероятно быстро — а они, конечно же, работали, — либо чистое совпадение взяло верх, потому что всего через пару мгновений «Ярость» двинулась, как будто в ответ на увольнение Харца. Он стоял совершенно неподвижно с тех пор, как Даннер проскользнул сквозь его руки. Теперь его оживляли новые приказы, и на короткое время его движение было почти прерывистым, когда он переходил от одного набора инструкций к другому. Казалось, он чуть не поклонился, жестким легким движением изгиба, которое опустило его голову до уровня головы Хартца.
   Он увидел свое собственное лицо, отраженное в пустом лице Ярости. В этом тугом луке, с почетной лентой дипломата, перекинутой через грудь существа, почти можно было прочесть ироническую ноту, символ долга, исполненного с честью. Но в этом уходе не было ничего почетного. Неподкупный металл надевался на порчу и смотрел на Харца отражением собственного лица.
   Он смотрел, как он крался к двери. Он слышал, как он равномерно стучал вниз по лестнице. Он чувствовал, как вибрируют в полу удары, и у него внезапно возникло тошнотворное головокружение, когда он подумал, что вся ткань общества трясется у него под ногами.
   Машины были повреждены.
   Выживание человечества по-прежнему зависело от компьютеров, а компьютерам нельзя было доверять. Хартц посмотрел вниз и увидел, что его руки трясутся. Он закрыл ящик и услышал, как тихо щелкнул замок.
   Он посмотрел на свои руки. Он чувствовал, как их сотрясение отдается эхом во внутреннем сотрясении, ужасающем ощущении нестабильности мира.
   Внезапное, ужасное одиночество пронеслось над ним, как холодный ветер. Он никогда раньше не чувствовал такой острой потребности в компании себе подобных. Не один человек, а люди. Просто люди. Чувство человеческих существ вокруг него, очень примитивная потребность.
   Он надел шляпу и пальто и быстро спустился вниз, засунув руки в карманы из-за какого-то внутреннего холода, от которого не могло защитить никакое пальто. На полпути вниз по лестнице он остановился как вкопанный.
   Позади него послышались шаги.
   Сначала он не осмелился оглянуться. Он знал эти шаги. Но у него было два страха, и он не знал, какой из них хуже. Страх, что за ним гонится Ярость, и страх, что ее нет. Было бы какое-то безумное облегчение, если бы это было на самом деле, потому что тогда он мог бы, в конце концов, доверять машинам, и это ужасное одиночество могло бы пройти над ним и уйти.
   Он сделал еще один шаг вниз, не оборачиваясь. Он услышал зловещие шаги позади себя, вторившие его собственным. Он глубоко вздохнул и оглянулся.
   На лестнице ничего не было.
   Он пошел вниз после вечной паузы, наблюдая через плечо. Он мог слышать безжалостный стук ног позади себя, но Фьюри не следовал за ним. Нет видимой ярости.
   Эринии снова ударили внутрь, и невидимая Ярость разума последовала за Гарцем вниз по лестнице.
   Как будто грех снова пришел в мир, и первый человек снова почувствовал первую внутреннюю вину. Так что компьютеры все-таки не подвели.
   Хартц медленно спустился по ступенькам и вышел на улицу, все еще слыша, как всегда будет слышать неумолимые, неподкупные шаги позади себя, которые больше не звенели, как металл.
 
**
 THE BEST OF HENRY KUTTNER
   Henry Kuttner: A NEGLECTED MASTER
   Move around in high schools and colleges, in various semi-intellectual circles high and low, and listen to the names spoken there when books come into the conversation. A great deal of the time you’ll hear: Tolkien. Lovecraft. Heinlein. Sturgeon. Wells. Verne. Orwell. Vonnegut. And, you should excuse the expression, Bradbury.
   But not often enough — Kuttner.
   Why is this so?
   Why has Henry Kuttner been so unfairly neglected since his death back in the late fifties?
   Was he as good a writer as the others?
   Yes.
   Did he write as much?
   In some cases more.
   Was he a pomegranate writer — popping with seeds, full of ideas?
   He was.
   Was he as flamboyant as the others mentioned?
   Perhaps not enough.
   Did he sound his own horn?
   Rarely.
   Perhaps he was too diversified, working in too many sub-areas of the science-fiction and fantasy genres.
   That may well be.
   In any case, this book will remedy the need for a collection that can be handed around in and out of schools and will cause the name Kuttner to be spoken more frequently in the years ahead.
   But before we consider all the reasons for Kuttner’s temporary obscurity, I must lapse into the personal and linger there awhile.
   This introduction to Henry Kuttner must be very personal or it will be meaningless. I will not burden you with endless intellectual weighings and assayings of his stories. That is for you to do as you move along through this fascinating book, realizing that you have come upon the work of a man who helped shape science fiction and fantasy in its most important years — years which included the decline of Weird Tales, the growth of Astounding Science Fiction, and the amazing birth of Unknown, and The Magazine of Fantasy and Science Fiction. I speak roughly of the time between 1938 and 1950, when most of the truly important writers in the field erupted on thescene, many of them encouraged by John W. Campbell, Astounding’s editor.
   Kuttner was one of those writers.
   If you will allow the blasphemy, I will not soon forgive Cod for taking Kuttner out of this world in 1958. His death alone made that year a bad one for remembrance. It was especially bad because his talent was peculiar and special.
   We would like to pretend that the populations of our world are full of undiscovered geniuses. From what I have seen, that simply is not true. The genetically intuitive talents are rare. Creative people are few and far between.
   It is the rustiest of cliches to say, upon the death of most people, that they were irreplaceable. Save on a personal and loving level, this is just not so. Hundreds of writers, one not distinguishable from the next, might be replaced tomorrow without changing our universal culture in any way.
   Because we are surrounded by oceans of the noncreative, and open fields of unprocreative mulch, I much admire the intuitive Henry Kuttner. He was indeed special, peculiar and, in his own mild way, manic-ally creative.
   I would like to be able to recall all sorts of wondrous things about Henry Kuttner. The facts are otherwise, however. He was a shy man who gazed at you and thought his private thoughts.
   I am sure that he found me ridiculous and amusing a good deal of the time. At our first meeting I was seventeen, which means — in my case, anyway — I was so unsure of myself that I did a lot of running around, shouting, and speechifying to hide my confusions and private despairs. Kuttner put up with this for an inordinate number of years and then gave me the best piece of creative advice I ever got.
   “Ray,” he said one day, “do me a favor?”
   “What?” I asked.
   “Shut up,” he said.
   “I beg pardon?”
   “You’re always running around, grabbing people’s elbows, pulling their lapels, shouting your ideas,”
   Kuttner replied.“You give away all your steam. No wonder you never finish your stories. You talk them all out. Shut up.”
   And shut up I did.
   Instead of giving my stories away free, by mouth, I began to write a story a week. Since that time I have never spoken about my ideas until, in their final form, they were on their way East via airmail.
   If shut was Bradbury, then shut indeed was Kuttner.
   Frank Lloyd Wright once described himself as an old man mad about architecture. Kuttner, in his twenties and thirties, was a young man mad about writing. Other people’s, first; his own, finally. His was not an ebullient and loud madness, as mine has been. Henry played a muffled drum to his own tune and marched quietly and steadily after his Muse.
   Along the way, he helped edit, write, and publish his own fantasy fan magazine Sweetness and Light, about the same time that I was editing and publishing my own fairly dreadful mimeographed Futuria Fantasia, with occasional articles by Kuttner and Heinlein.
   Along the way, he also sneaked me the names of people who might influence my life. Try Katherine Anne Porter, he said, she’s great. Have you read Eudora Welty? he suggested, and if not, why not?
   Have you re-read Thorne Smith? Get to it. How about the short stories of Faulkner, or — here’s one you never heard of — John Collier.
   He lent me copies of various mystery writers and advised me, as did Leigh Brackett, whom he was helping, too, to try James Cain, Dashiell Hammett, and Raymond Chandler. I obeyed.
   It always seemed, to Brackett and me, that every time we looked up there was Kuttner half a block ahead on the road, going in or coming out of libraries. The last time I saw him was on a bus headed for UCLA and the vast library there, where he swam in the stacks with a beatific and quiet smile.
   He wrote steadily, but I wish he had yelled on occasionas I have yelled — to call attention to himself.
   It is time now for us to pay attention, to draw near, to look at the quiet patterns in the wallpaper and End Kuttner out.
   Leafing through the contents of this present volume, I find, to my dismay, that there are no convenient handles by which to pick Kuttner up. He wrote serious stories and light stories. He was not a science-fiction writer or a fantasist or a humorist, and yet he was all of these. If he had lived much longer he might have been troublesome to critics and librarians who like to slap precise labels on authors and file them neatly on shelves.
   Kuttner was also troublesome to himself. His first published story,“The Graveyard Rats,” became an instant classic when it appeared in Weird Tales when he was still a teen-ager. This swift fame for what is in essence a grisly, but finally brilliant, story caused Henry to fail into uneasy silences in later years when the story was mentioned. He did not really want to become a minor-league Lovecraft.
   He went through a long period of trying and testing himself. During this time he wrote dozens of undistinguished tales for the various science-fiction pulps, until Thome Smith out of John Collier out of Robert E. Howard became the at-last-remarkable Henry Kuttner.
   Where was the turning point? When did the pulp writer become the writer of quality? I imagine we could point to a half dozen stories that appeared in Campbell’s incredible magazine Unknown. But I prefer to select two which popped our eyes and dropped our mouths agape in Astounding. I feel a deep personal response to them because, in the weeks during which he was finishing “The Twonky” and “Mimsy Were the Borogoves,” Kuttner gave me copies of the stories to take home, read, and study. I knew then what everyone else knows now; I was reading two stories that would become very special in their field.
   It would be hard to guess the impact of these two stories on other writers in the genre. But in all probability hundreds of imitations were written by struggling as well as by published authors. I count myself among them. I very much doubt that my“Zero Hour,” or for that matter “The Veldt,” would ever have leaped out of my typewriter if Kuttner’s imagination had not led the way.
   All of this makes it dreadfully sad to consider Henry Kuttner’s early death. He had what we all admire and respond to: a of ideas and a love of literature. He was not one of those easy cynics who move into magazines or television for the fast buck. When he did write for money, he was not happy.
   He was truly happy moving about through libraries, discovering new writers, finding new angles on human activity put forward by psychologists or scientists in any field. He was beginning to experiment with stories, some of which you will find in this collection, having to do with robot personalities, computerized intellects, and men lost among those machines.
   I wish he could have lived into the Kennedy-Johnson-Nixon years, the years when the computers really arrived on-scene, the years of incredible paradox when we footprinted the moon and inched toward the stars. Kuttner, being nonpolitical, thank God, would have given us insights into our political-technological cultures that most of our“in” writers lack because they lean right or left. Kuttner never belonged to anything. He belonged, finally, to all of us. In a polarized world, we need fewer Mailers and many more Kuttners.
   This brings us back to the problem of why Kuttner’s name remains semi-obscure in our genre.
   Politics is certainly part of the answer. When you mention Vonne gut, you polarize on the instant.
   Orwell, similarly. And Heinlein and Wells, and even Verne. Verne, after all, invented mad Nemo, the mirror-image reversal of mad Ahab. Nemo prowled the world teaching moral lessons to even madder militarists. Beyond this, Verne was a superpropagandist for the humanities who said: you have a head, use it to guide your heart; you have a heart, use it to guide your head; you have hands with which to change the world. Head, heart, hands-sum up all three, and remake Eden.
   Most science-fiction writers are moral revolutionaries on some level or another, instructing us for our own good. When Bernard Shaw and Bertrand Russell ventured into the field it could have been predicted (and I did so predict with Lord Russell) that they would pop up as moral revolutionists teaching lessons and pontificating therefrom. Shaw was better at it, of course. Russell came late to the short story, but it was science fiction, and was odorous with morality.
   Here, I think, we may find Kuttner’s flaw — if flaw it is, and I for one do not consider it so. One cannot be polarized all the time, one cannot think politically from noon to night. That way is the way of the True Believer — that is to say, finally, the Mad Man.
   Kuttner is not mad, nor especially kicking up his heels with joie de vivre. He is wryly calm. If he celebrates anything, it is within his head.
   I cannot recall any particularly violent ideas he put forth on politics or politicians. He seemed never to have gone through one of those nineteenth or twentieth summers when we all go a bit amok on Technocracy or Socialism or Scientology. When the fever passes and the smoke clears we wonder what happened to us and are puzzled when our friends don’t speak to us for a time, until they discover that the hair has fallen off us and we have given up being a political gorilla and are back being human again. If Kuttner had such a year, or month, I never knew it. And it doesn’t show in his work.
   So because much of what he wrote is not, in modern terminology, Relevant with a capital R, he is probably graded by some as ten degrees down from Orwell, and twenty below Vonnegut — which is, needless to say, a damned and awful shame. What we need is not more political cant and polarized bias, but more traffic engineers, with no particular traffic in mind save survival, to stand on the highroads leading toward the future, waving us on creatively but not necessarily banging our ears when we, children that we are, misbehave.
   Kuttner, then, was no moral revolutionary or political reformer. He was an entertaining writer. His stories are seeded with ideas and moralities, yes, but these do not cry out, shout, shriek, or necessarily ask for change. This is the way we are, Kuttner says, what do you think of us?
   And so, the more I think of it, the more I feel Kutiner has been cursed by the great curse of our time.
   People have too often asked: Well, how do we use Kuttner? What’s he good for? What kind of tool is he? Where does he fit? What is the appropriate label? Will people look up to me if I carry “Mimsy Were the Borogoves” around campus rather than The Gulag Archipelago?
   If this is not the complete explanation, it leans toward it, in any event. In what tends to be a practical Kleenex culture, if you can’t clean out your ears with an author, you tend, because others bully you about it, to leave him alone.
   So if you have arrived at this book and look to Kuttner for religious instruction, secular improvement, or moral renovation, save with certain exceptions you had best retreat to Siddhartha and other forms of literate navel-lint plucking with which the sophomores of the world bug each other.
   Kuttner will not kick, bite, beat, much less kiss, hug, stroke, or improve you. And thank God for that. I have had enough improvement, just as I have had too much cotton candy at too many circuses.
   If you will allow a final, very small, very personal note, here it is: Back in 1942 you will find my first horror story, published in the November issue of Weird Tales. Its title is“The Candle,” and the last three hundred words were written by Henry Kuttner. I had trouble with the story, sent it to Hank, and he responded with a complete ending. It was good. I couldn’t top it. I asked permission to use it. Hank said yes. That ending, today, is the only good part of that long-lost and deservedly well-buried story. It’s nice to be able to say Henry Kuttner once collaborated with me.
   Well, here’s the collection. It represents only a small part of the hundreds of stories he wrote.
   Kuttner had no family, but…
   His children live here in this book.
   They are lovely and special and fine.
   I want you to meet them.Ray BRADBURYLos Angeles, California July 11, 1974
   MIMSY WERE THE BOROGOVES
   There’s no use trying to describe either Unthahorsten or his surroundings, because, for one thing, a good many million years had passed and, for another, Unthahorsten wasn’t on Earth, technically speaking. He was doing the equivalent of standing in the equivalent of a laboratory. He was preparing totest his time machine.
   Having turned on the power, Unthahorsten suddenly realized that the Box was empty. Which wouldn’t do at all. The device needed a control, a three-dimensional solid which would react to the conditions of another age. Otherwise lJnthahorsten couldn’t tell, on the machine’s return, where and when it had been. Whereas a solid in the Box would automatically be subject to the entropy and cosmic-ray bombardment of the other era, and Unthahorsten could measure the changes, both qualitative and quantitative, when the machine returned. The Calculators could then get to work and, presently, tell Unthahorsten that the Box had briefly visited A.D. 1,000,000, A.D. 1000 or A.D., as the case might be.
   Not that it mattered, except to Unthahorsten. But he was childish in many respects.
   There was little time to waste. The Box was beginning to glow and shiver. Unthahorsten stared around wildly, fled into the next glossatch and groped in a storage bin there. He came up with an armful of peculiar-looking stuff. Uh-huh. Some of the discarded toys of his son Snowen, which the boy had brought with him when he had passed over from Earth, after mastering the necessary technique.
   Well, Snowen needed this junk no longer. He was conditioned, and had put away childish things.
   Besides, though Unthahorsten’s wife kept the toys for sentimental reasons, the experiment was more important.
   Unthahorsten left the glossatch and dumped the assortment into the Box, slamming the cover shut before the warning signal flashed. The Box went away. The manner of its departure hurt Unthahorsten’s eyes.
   He waited.
   And he waited.
   Eventually he gave up and built another time machine, with identical results. Snowen hadn’t been annoyed by the loss of his old toys, nor had Snowen’s mother, so Unthahorsten cleaned out the bin and dumped the remainder of his son’s childhood relics in the second time machine’s Box.
   According to his calculations, this one should have appeared on Earth in the latter part of the nineteenth century, A.D. If that actually occurred, the device remained there.
   Disgusted, Unthahorsten decided to make no more time machines. But the mischief had been done.
   There were two of them, and the first — Scott Paradine found it while he was playing hooky from the Glendale Grammar School. There was a geography test that day, and Scott saw no sense in memorizing place names — which, in the nineteen-forties, was a fairly sensible theory. Besides, it was the sort of warm spring day, with a touch of coolness in the breeze, which invited a boy to lie down in a field and stare at the occasional clouds till he fell asleep. Nuts to geography! Scott dozed.
   About noon he got hungry, so his stocky legs carried him to a nearby store. There he invested his small hoard with penurious care and a sublime disregard for his gastric juices. He went down by the creek to feed.
   Having finished his supply of cheese, chocolate and c okies, and having drained the soda-pop bottle to its dregs, Scott caught tadpoles and studied them with a certain amount of scientific curiosity. He did not persevere. Something tumbled down the bank and thudded into the muddy ground near the water, so Scott, with a wary glance around, hurried to investigate.
   It was a box. It was, in fact, the Box. The gadgetry hitched to it meant little to Scott, though he wondered why it was so fused and burned. He pondered. With his jack-knife he pried and probed, his tongue sticking out from a corner of his mouth — Hm-m-m. Nobody was around. Where had the box come from? Somebody must have left it here, and sliding soil had dislodged it from its precarious perch.
   “That’s a helix,” Scott decided, quite erroneously. It was helical, but it wasn’t a helix, because of the dimensional warp involved. Had the thing been a model airplane, no matter how complicated, it would have held few mysteries to Scott. As it was, a problem was posed. Something told Scott that the device was a lot more complicated than the spring motor he had deftly dismantled last Friday.
   But no boy has ever left a box unopened, unless forcibly dragged away. Scott probed deeper. The angles on this thing were funny. Short circuit, probably. That was why — uh! The knife slipped. Scott sucked his thumb and gave vent to experienced blasphemy.
   Maybe it was a music box.
   Scott shouldn’t have felt depressed. The gadgetry would have given Einstein a headache and driven Steinmetz raving mad. The trouble was, of course, that the box had not yet completely entered the space-time continuum where Scott existed, and therefore it could not be opened — at any rate, not till Scott used a convenient rock to hammer the helical non-helix into a more convenient position.
   He hammered it, in fact, from its contact point with the fourth dimension, releasing the space-time torsion it had been maintaining. There was a brittle snap. The box jarred slightly, and lay motionless, no longer only partially in existence. Scott opened it easily now.
   The soft, woven helmet was the first thing that caught his eye, but he discarded that without much interest. It was just a cap. Next, he lifted a square, transparent crystal block, small enough to cup in his palm — much too small to contain the maze of apparatus within it. In a moment Scott had solved that problem. The crystal was a sort of magnifying glass, vastly enlarging the things inside the block.
   Strange things they were, too. Miniature people, for example.
   They moved. Like clockwork automatons, though much more smoothly. It was rather like watching a play. Scott was interested in their costumes, but fascinated by their actions. The tiny people were deftly building a house. Scott wished it would catch fire, so he could see the people put it out.
   Flames licked up from the half-completed structure. The automatons, with a great deal of odd apparatus, extinguished the blaze.
   It didn’t take Scott long to catch on. But he was a little worried. The manikins would obey his thoughts. By the time he discovered that, he was frightened and threw the cube from him.
   Halfway up the bank, he reconsidered and returned. The crystal lay partly in the water, shining in the sun. It was a toy; Scott sensed that, with the unerring instinct of a child. But he didn’t pick it up immediately. Instead, he returned to the box and investigated its remaining contents.
   He found some really remarkable gadgets. The afternoon passed all too quickly. Scott finally put the toys back in the box and lugged it home, grunting and puffing. He was quite red-faced by the time he arrived at the kitchen door.
   His find he hid at the back of a closet in his room upstairs. The crystal cube he slipped into his pocket, which already bulged with string, a coil of wire, two pennies, a wad of tinfoil, a grimy defense stamp and a chunk of feldspar. Emma, Scott’s two-year-old sister, waddled unsteadily in from the hail and said hello.
   “Hello, Slug,” Scott nodded, from his altitude of seven years and some months. He patronized Emma shockingly, but she didn’t know the difference. Small, plump and wide-eyed, she flopped down on the carpet and stared dolefully at her shoes.
   “Tie ’em, Scotty, please?”
   “Sap,” Scott told her kindly, but knotted the laces. “Dinner ready yet?”
   Emma nodded.
   “Let’s see your hands.” For a wonder they were reasonably clean, though probably not aseptic. Scott regarded his own paws thoughtfully and, grimacing, went to the bathroom, where he made a sketchy toilet. The tadpoles had left traces.
   Dennis Paradine and his wife Jane were having a cocktail before dinner, downstairs in the living room. He was a youngish, middle-aged man with soft gray hair and a thin, prim-mouthed face; he taught philosophy at the University. Jane was small, neat, dark and very pretty. She sipped her Martini and said:“New shoes. Like ’em?”
   “Here’s to crime,” Paradine muttered absently. “Huh? Shoes? Not now. Wait till I’ve finished this. I had a bad day.”
   “Exams?”
   “Yeah. Flaming youth aspiring towards manhood. I hope they die. In considerable agony. Insh’
   Allah!”
   “I want the olive,” Jane requested.
   “I know,” Paradine said despondently. “It’s been years since I’ve tasted one myself. In a Martini, I mean. Even if I put six of ’em in your glass, you’re still not satisfied.”
   “I want yours. Blood brotherhood. Symbolism. That’s why.”
   Paradine regarded his wife balefully and crossed his long legs.“You sound like one of my students.”
   “Like that hussy Betty Dawson, perhaps?” Jane unsheathed her nails. “Does she still leer at you in that offensive way?”
   “She does. The child is a neat psychological problem. Luckily she isn’t mine. If she were—” Paradine nodded significantly. “Sex consciousness and too many movies. I suppose she still thinks she can get a passing grade by showing me her knees. Which are, by the way, rather bony.”
   Jane adjusted her skirt with an air of complacent pride. Paradine uncoiled himself and poured fresh Martinis.“Candidly, I don’t see the point of teaching those apes philosophy. They’re all at the wrong age. Their habit patterns, their methods of thinking, are already laid down. They’re horribly conservative, not that they’d admit it. The only people who can understand philosophy are mature adults or kids like Emma and Scotty.”
   “Well, don’t enroll Scotty in your course,” Jane requested. “He isn’t ready to be a Philosophiae Doctor. I hold no brief for a child genius, especially when it’s my son.”
   “Scotty would probably be better at it than Betty Dawson,” Paracline grunted.
   “He died an enfeebled old dotard at five,” Jane quoted dreamily. “I want your olive.”
   “Here. By the way, I like the shoes.”
   “Thank you. Here’s Rosalie. Dinner?”
   “It’s all ready, Miz Pa’dine,” said Rosalie, hovering. “I’ll call Miss Emma ’n’ Mista’ Scotty.”
   “I’ll get ’em.” Paradine put his head into the next room and roared, “Kids! Come and get it!”
   Small feet scuttered down the stairs. Scott dashed into view, scrubbed and shining, a rebellious cowlick aimed at the zenith. Emma pursued, levering herself carefully down the steps. Halfway, she gave up the attempt to descend upright and reversed, finishing the task monkey-fashion, her small behind giving an impression of marvellous diligence upon the work in hand. Paradine watched, fascinated by the spectacle, till he was hurled back by the impact of his son’s body.
   “Hi, Dad!” Scott shrieked.
   Paradine recovered himself and regarded Scott with dignity.“Hi, yourself. Help me in to dinner.
   You’ve dislocated at least one of my hip joints.”
   But Scott was already tearing into the next room, where he stepped on Jane’s new shoes in an ecstasy of affection, burbied an apology and rushed off to find his place at the dinner table. Paradine cocked up an eyebrow as he followed, Emma’s pudgy hand desperately gripping his forefinger.
   “Wonder what the young devil’s been up to.”
   “No good, probably,” Jane sighed. “Hello, darling. Let’s see your ears.”
   “They’re clean. Mickey licked ’em.”
   “Well, that Airedale’s tongue is far cleaner than your ears,” Jane pondered, making a brief examination. “Still, as long as you can hear, the dirt’s only superficial.”
   “Fisshul?”
   “Just a little, that means.” Jane dragged her daughter to the table and inserted her legs into a high chair. Only lately had Emma graduated to the dignity of dining with the rest of the family, and she was, as Paradine remarked, all eaten up with pride by the prospect. Only babies spilled food,Emma had been told. As a result, she took such painstaking care in conveying her spoon to her mouth that Paradine got the jitters whenever he watched.
   “A conveyor belt would be the thing for Emma,” he suggested, pulling out a chair for Jane. “Small buckets of spinach arriving at her face at stated intervals.”
   Dinner proceeded uneventfully until Paradine happened to glance at Scott’s plate. “Hello, there.
   Sick? Been stuffing yourself at lunch?”
   Scott thoughtfully examined the food still left before him.“I’ve had all I need, Dad,” he explained.
   “You usually eat all you can hold, and a great deal more,” Paradine said. “I know growing boys need several tons of foodstuff a day, but you’re below par tonight. Feel O.K.?”
   “Uh-huh. Honest, I’ve had all I need.”
   “All you want?”
   “Sure. I eat different.”
   “Something they taught you at school?” Jane inquired. Scott shook his head solemnly.
   “Nobody taught me. I found it out myself. I use spit.”
   “Try again,” Paradine suggested. “It’s the wrong word.”
   “Uh-s-saliva. Hm-m-m?”
   “Uh-huh. More pepsin? Is there pepsin in the salivary juices, Jane? I forget.”
   “There’s poison in mine,” Jane remarked. “Rosalie’s left lumps in the mashed potatoes again.”
   But Paradine was interested.“You mean you’re getting everything possible out of your food — no wastage — and eating less?”
   Scott thought that over.“I guess so. It’s not just the sp-saliva. I sort of measure how much to put in my mouth at once, and what stuff to mix up. I dunno. I just do it.”
   “Hm-m-m,” said Paradine, making a note to check up later. “Rather a revolutionary idea.” Kids often get screwy notions, but this one might not be so far off the beam. He pursed his lips. “Eventually I suppose people will eat quite differently — I mean the way they eat, as well as what.What they eat, I mean. Jane, our son shows signs of becoming a genius.”
   “Oh?”
   “It’s a rather good point in dietetics he just made. Did you figure it out yourself, Scott?”
   “Sure,” the boy said, and really believed it.
   “Where’d you get the idea?”
   “Oh, I—” Scott wriggled. “I dunno. It doesn’t mean much, I guess.”
   Paradine was unreasonably disappointed.“But surely—”
   “S-s-s-spit!” Emma shrieked, overcome by a sudden fit of badness. “Spit!” She attempted to demonstrate, but succeeded only in dribbling into her bib.
   With a resigned air Jane rescued and reproved her daughter, while Paradine eyed Scott with rather puzzled interest. But it was not till after dinner, in the living room, that anything further happened.
   “Any homework?”
   “N-no,” Scott said, flushing guiltily. To cover his embarrassment he took from his pocket a gadget he had found in the box, and began to unfold it. The result resembled a tesseract, strung with beads.
   Paradine didn’t see it at first, but Emma did. She wanted to play with it.
   “No. Lay off, Slug,” Scott ordered. “You can watch me.” He fumbled with the beads, making soft, interested noises. Emma extended a fat forefinger and yelped.
   “Scotty,” Paradine said warningly.
   “I didn’t hurt her.”
   “Bit me. It did,” Emma mourned.
   Paradine looked up. He frowned, staring. What in— “Is that an abacus?” he asked. “Let’s see it, please.”
   Somewhat unwillingly, Scott brought the gadget across to his father’s chair. Paradine blinked. The “abacus,” unfolded, was more than a foot square, composed of thin, rigid wires that interlocked here and there. On the wires the colored beads were strung. They could be slid back and forth, and from one support to another, even at the points of jointure. But — a pierced bead couldn’t cross interlocking wires.
   So, apparently, they weren’t pierced. Paracline looked closer. Each small sphere had a deep groove running around it, so that it could be revolved and slid along the wire at the same time. Paradine tried to pull one free. It clung as though magnetically. Iron? It looked more like plastic.
   The framework itself — Paradine wasn’t a mathematician. But the angles formed by the wires were vaguely shocking, in their ridiculous lack of Euclidean logic. They were a maze. Perhaps that’s what the gadget was — a puzzle.
   “Where’d you get this?”
   “Uncle Harry gave it to me,” Scott said, on the spur of the moment. “Last Sunday, when he came over.” Uncle Harry was out of town, a circumstance Scott well knew. At the age of seven, a boy soon learns that the vagaries of adults follow a certain definite pattern, and that they are fussy about the donors of gifts. Moreover, Uncle Harry would not return for several weeks; the expiration of that period was unimaginable to Scott, or, at least, the fact that his lie would ultimately be discovered meant less to him than the advantages of being allowed to keep the toy.
   Paradine found himself growing slightly confused as he attempted to manipulate the beads. The angles were vaguely illogical. It was like a puzzle. This red bead, if slid along this wire to that junction, should reach there — but it didn’t. A maze, odd, but no doubt instructive. Paradine had a well-founded feeling that he’d have no patience with the thing himself.
   Scott did, however, retiring to a corner and sliding beads around with much fumbling and grunting.
   The beads did sting, when Scott chose the wrong ones or tried to slide them in the wrong direction. At last he crowed exultantly.
   “I did it, Dad!”
   “Eh? What? Let’s see.” The device looked exactly the same to Paradine, but Scott pointed and beamed.
   “I made it disappear.”
   “It’s still there.”
   “That blue bead. It’s gone now.”
   Paradine didn’t believe that, so he merely snorted. Scott puzzled over the framework again. He experimented. This time there were no shocks, even slight. The abacus had showed him the correct method. Now it was up to him to do it on his own. The bizarre angles of the wires seemed a little less confusing now, somehow.
   It was a most instructive toy — It worked, Scott thought, rather like the crystal cube. Reminded of that gadget, he took it from his pocket and relinquished the abacus to Emma, who was struck dumb with joy. She fell to work sliding the beads, this time without protesting against the shocks — which, indeed, were very minor — and, being imitative, she managed to make a bead disappear almost as quickly as had Scott. The blue bead reappeared — but Scott didn’t notice. He had forethoughtfully retired into an angle of the chesterfield and an overstuffed chair and amused himself with the cube.
   There were the little people inside the thing, tiny manikins much enlarged by the magnifying properties of the crystal. They moved, all right. They built a house. It caught fire, with realistic-seeming flames, and the little people stood by waiting. Scott puffed urgently.“Put it out!”
   But nothing happened. Where was that queer fire engine, with revolving arms, that had appeared before? Here it was. It came sailing into the picture and stopped. Scott urged it on.
   This was fun. The little people really did what Scott told them, inside of his head. If he made a mistake, they waited till he’d found the right way. They even posed new problems for him.
   The cube, too, was a most instructive toy. It was teaching Scott, with alarming rapidity — and teaching him very entertainingly. But it gave him no really new knowledge as yet. He wasn’t ready. Later… later.
   Emma grew tired of the abacus and went in search of Scott. She couldn’t find him, even in his room, but once there the contents of the closet intrigued her. She discovered the box. It contained treasure-trove — a doll, which Scott had already noticed but discarded with a sneer. Squealing, Emma brought the doll downstairs, squatted in the middle of the floor andbegan to take it apart.
   “Darling! What’s that?”
   “Mr. Bear!”
   Obviously it wasn’t Mr. Bear, who was blind, earless, but comforting in his soft fatness. But all dolls were named Mr. Bear to Emma.
   Jane Paradine hesitated.“Did you take that from some other little girl?”
   “I didn’t. She’s mine.”
   Scott came out from his hiding place, thrusting the cube into his pocket.“Oh — that’s from Uncle Harry.”
   “Did Uncle Harry give that to you, Emma?”
   “He gave it to me for Emma,” Scott put in hastily, adding another stone to his foundation of deceit.
   “Last Sunday.”
   “You’ll break it, dear.”
   Emma brought the doll to her mother.“She comes apart. See?”
   “Oh? It — ugh!” Jane sucked in her breath. Paradine looked up quickly.
   “What’s up?”
   She brought the doll over to him, hesitated and then went into the dining room, giving Paradine a significant glance. He followed, closing the door. Jane had already placed the doll on the cleared table.
   “This isn’t very nice is it, Denny?”
   “Hm-m-m.” It was rather unpleasant, at first glance. One might have expected an anatomical dummy in a medical school, but a child’s doll.
   The thing came apart in sections — skin, muscles, organs — miniature but quite perfect, as far as Paradine could see. He was interested. “Dunno. Such things haven’t the same connotations to a kid.”
   “Look at that liver. Is it a liver?”
   “Sure. Say, I — this is funny.”
   “What?”
   “It isn’t anatomically perfect, after all.” Paradine pulled up a chair. “The digestive tract’s too short.
   No large intestine. No appendix, either.”
   “Should Emma have a thing like this?”
   “I wouldn’t mind having it myself,” Paradine said. “Where on earth did Harry pick it up? No, I don’t see any harm in it. Adults are conditioned to react unpleasantly to innards. Kids don’t. They figure they’re solid inside, like a potato. Emma can get a sound working knowledge of physiology from this doll.”
   “But what are those? Nerves?”
   “No, these are the nerves. Arteries here; veins here. Funny sort of aorta.” Paradine looked baffled.
   “That — what’s Latin for network, anyway, huh? Rita? Rate?”
   “Rales,” Jane suggested at random.
   “That’s a sort of breathing,” Paradine said crushingly. “I can’t figure out what this luminous network of stuff is. It goes all through the body, like nerves.”
   “Blood.”
   “Nope. Not circulatory, not neural. Funny! It seems to be hooked up with the lungs.”
   They became engrossed, puzzling over the strange doll. It was made with remarkable perfection of detail, and that in itself was strange, in view of the physiological variation from the norm.“What’ll I get that Gould,” Paradine said, and presently was comparing the doll with anatomical charts. He learned little, except to increase his bafflement.
   But it was more fun than a jigsaw puzzle.
   Meanwhile, in the adjoining room, Emma was sliding the beads to and fro in the abacus. The motions didn’t seem so strange now. Even when the beads vanished. She could almost follow that new direction — almost…
   Scott panted, staring into the crystal cube and mentally directing, with many false starts, the building of a structure somewhat more complicated than the one which had been destroyed by fire. He, too, was learning — being conditioned.
   Paradine’s mistake, from a completely anthropomorphic standpoint, was that he didn’t get rid of the toys instantly. He did not realize their significance, and, by the time he did, the progression of circumstances had got well under way. Uncle Harry remained out of town, so Paradine couldn’t check with him. Too, the midterm exams were on, which meant arduous mental effort and complete exhaustion at night; and Jane was slightly ill for a week or so. Emma and Scott had free rein with the toys.
   “What,” Scott asked his father one evening, “is a wabe, Dad?”
   “Wave?”
   He hesitated.“I — don’t think so. Isn’t “Wabe’ right?”
   ““Wabe’ is Scot for “Web.’ That it?”
   “I don’t see how,” Scott muttered, and wandered off, scowling, to amuse himself with the abacus. He was able to handle it quite deftly now. But, with the instinct of children for avoiding interruption, he and Emma usually played with the toys in private. Not obviously, of course — but the more intricate experiments were never performed under the eye of an adult.
   Scott was learning fast. What he now saw in the crystal cube had little relationship to the original simple problems. But they were fascinatingly technical. Had Scott realized that his education was being guided and supervised — though merely mechanically — he would probably have lost interest. As it was, his initiative was never quashed.
   Abacus, cube, doll and other toys the children found in the box.
   Neither Paradine nor Jane guessed how much of an effect the contents of the time machine were having on the kids. How could they? Youngsters are instinctive dramatists, for purposes of self-protection. They have not yet fitted themselves to the exigencies — to them partially inexplicable — of a mature world. Moreover, their lives are complicated by human variables. They are told by one person that playing in the mud is permissible, but that, in their excavations, they must not uproot flowers or small trees. Another adult vetoes mud per Se. The Ten Commandments are not carved on stone — they vary; and children are helplessly dependent on the caprice of those who give them birth and feed and clothe them. And tyrannize. The young animal does not resent that benevolent tyranny, for it is an essential part of nature. He is, however, an individualist, and maintains his integrity by a subtle, passive fight.
   Under the eyes of an adult he changes. Like an actor on stage, when he remembers, he strives to please, and also to attract attention to himself. Such attempts are not unknown to maturity. But adults are less obvious — to other adults.
   It is difficult to admit that children lack subtlety. Children are different from mature animals because they think in another way. We can more or less easily pierce the pretenses they set up, but they can do the same to us. Ruthlessly a child can destroy the pretenses of an adult. Iconoclasm is a child’s prerogative.
   Foppishness, for example. The amenities of social intercourse, exaggerated not quite to absurdity.
   The gigolo .
   “Such savoir-faire! Such punctilious courtesy!” The dowager and the blonde young thing are often impressed. Men have less pleasant comments to make. But the child goes to the root of the matter.
   “You’re silly!”
   How can an immature human being understand the complicated system of social relationships? He can’t. To him, an exaggeration of natural courtesy is silly. In his functional structure of life patterns, it is rococo. He is an egotistic little animal who cannot visualize himself in the position of another — certainly not an adult. A self-contained, almost perfect natural unit, his wants supplied by others, the child is much like a unicellular creature floating in the bloodstream, nutriment carried to him, waste products carried away.
   From the standpoint of logic, a child is rather horribly perfect. A baby must be even more perfect, but so alien to an adult that only superficial standards of comparison apply. The thought processes of an infant are completely unimaginable. But babies think, even before birth. In the womb they move and sleep, not entirely through instinct. We are conditioned to react rather peculiarly to the idea that a nearly viable embryo may think. We are surprised, shocked into laughter and repelled. Nothing human is alien.
   But a baby is not human. An embryo is far less human.
   That, perhaps, was why Emma learned more from the toys than did Scott. He could communicate his thoughts, of course; Emma could not, except in cryptic fragments. The matter of the scrawls, for example.
   Give a young child pencil and paper, and he will draw something which looks different to him than to an adult. The absurd scribbles have little resemblance to a fire engine, but it is a fire engine, to a baby. Perhaps it is even three-dimensional. Babies think differently and see differently.
   Paradine brooded over that, reading his paper one evening and watching Emma and Scott communicate. Scott was questioning his sister. Sometimes he did it in English. More often he had resource to gibberish and sign language. Emma tried to reply, but the handicap was too great.
   Finally Scott got pencil and paper. Emma liked that. Tongue in cheek, she laboriously wrote a message. Scott took the paper, examined it and scowled.
   “That isn’t right, Emma,” he said.
   Emma nodded vigorously. She seized the pencil again and made more scrawls. Scott puzzled for a while, finally smiled rather hesitantly and got up. He vanished into the hall. Emma returned to the abacus.
   Paradine rose and glanced down at the paper, with some mad thought that Emma might abruptly have mastered calligraphy. But she hadn’t. The paper was covered with meaningless scrawls, of a type familiar to any parent. Paradine pursed his lips.
   It might be a graph showing the mental variations of a manic-depressive cockroach, but probably wasn’t. Still, it no doubt had meaning to Emma. Perhaps the scribble represented Mr. Bear.
   Scott returned, looking pleased. He met Emma’s gaze and nodded. Paradine felt a twinge of curiosity.
   “Secrets?”
   “Nope. Emma — uh — asked me to do something for her.”
   “Oh.” Paradine, recalling instances of babies who had babbled in unknown tongues and baffled linguists, made a note to pocket the paper when the kids had finished with it. The next day he showed the scrawl to Elkins at the university. Elkins had a sound working knowledge of many unlikely languages, but he chuckled over Emma’s venture into literature.
   “Here’s a free translation, Dennis. Quote. I don’t know what this means, but I kid the hell out of my father with it. Unquote.”
   The two men laughed and went off to their classes. But later Paradine was to remember the incident.
   Especially after he met Holloway. Before that, however, months were to pass, and the situation to develop even further towards its climax.
   Perhaps Paradine and Jane had evinced too much interest in the toys. Emma and Scott took to keeping them hidden, playing with them only in private. They never did it overtly, but with a certain unobtrusive caution. Nevertheless, Jane especially was somewhat troubled.
   She spoke to Paradine about it one evening.“That doll Harry gave Emma.”
   “Yeah?”
   “I was downtown today and tried to find out where it came from. No soap.”
   “Maybe Harry bought it in New York.”
   Jane was unconvinced.“I asked them about the other things, too.
   They showed me their stock — Johnson’s a big store, you know. But there’s nothing like Emma’s abacus.”
   “Hm-m-m.” Paradine wasn’t much interested. They had tickets for a show that night, and it was getting late. So the subject was dropped for the nonce.
   Later it cropped up again, when a neighbor telephoned Jane.
   “Scotty’s never been like that, Denny. Mrs. Burns said he frightened the devil out of her Francis.”
   “Francis? A little fat bully of a punk, isn’t he? Like his father. I broke Bums’s nose for him once, when we were sophomores.”
   “Stop boasting and listen,” Jane said, mixing a highball. “Scott showed Francis something that scared him. Hadn’t you better—”
   “I suppose so.” Paradine listened. Noises in the next room told him the whereabouts of his son.
   “Scotty!”
   “Bang,” Scott said, and appeared smiling. “I killed ’em all. Space pirates. You want me, Dad?”
   “Yes. If you don’t mind leaving the space pirates unburied for a few minutes. What did you do to Francis Bums?”
   Scott’s blue eyes reflected incredible candor. “Huh?”
   “Try hard. You can remember, I’m sure.”
   “Oh. Oh, that. I didn’t do nothing.”
   “Anything,” Jane corrected absently.
   “Anything. Honest. I just let him look into my television set, and it — it scared him.”
   “Television set?”
   Scott produced the crystal cube.“It isn’t really that. See?”
   Paradine examined the gadget, startled by the magnification. All he could see, though, was a maze of meaningless colored designs.
   “Uncle Harry—”
   Paradine reached for the telephone. Scott gulped.“Is — is Uncle Harry back in town?”
   “Yeah.”
   “Well, I gotta take a bath.” Scott headed for the door. Paradine met Jane’s gaze and nodded significantly.
   Harry was home, but disclaimed all knowledge of the peculiar toys. Rather grimly, Paradine requested Scott to bring down from his room all of the playthings. Finally they lay in a row on the table — cube, abacus, doll, helmet-like cap, several other mysterious contraptions. Scott was cross-examined. He lied valiantly for a time, but broke down at last and bawled, hiccuping his confession.
   “Get the box these things came in,” Paradine ordered. “Then head for bed.”
   “Are you — hup! — gonna punish me, Daddy?”
   “For playing hooky and lying, yes. You know the rules. No more shows for two weeks. No sodas for the same period.”
   Scott gulped.“You gonna keep my things?”
   “I don’t know yet.”
   “Well-g’night, Daddy. G’night, Mom.”
   After the small figure had gone upstairs, Paradine dragged a chair to the table and carefully scrutinized the box. He poked thoughtfully at the focused gadgetry. Jane watched.
   “What is it, Denny?”
   “Dunno. Who’d leave a box of toys down by the creek?”
   “It might have fallen out of a car.”
   “Not at that point. The road doesn’t hit the creek north of the railroad trestle. Empty lots — nothing else.” Paradine lit a cigarette. “Drink, honey?”
   “I’ll fix it.” Jane went to work, her eyes troubled. She brought Paradine a glass and stood behind him, ruffling his hair with her fingers. “Is anything wrong?”
   “Of course not. Only — where did these toys come from?”
   “Johnson’s didn’t know, and they get their stock from New York.”
   “I’ve been checking up, too,” Paradine admitted. “That doll” — he poked it — “rather worried me.
   Custom jobs, maybe, but I wish I knew who’d made ’em.”
   “A psychologist? That abacus — don’t they give people tests with such things?”
   Paradine snapped his fingers.“Bight! And say, there’s a guy going to speak at the university next week, fellow named Holloway, who’s a child psychologist. He’s a big shot, with quite a reputation. He might know something about it.”
   “Holloway? I don’t—”
   “Rex Holloway. He’s-hm-m-m! He doesn’t live far from here. Do you suppose he might have had these things made himself?”
   Jane was examining the abacus. She grimaced and drew back.“If he did, I don’t like him. But see if you can find out, Denny.”
   Paradine nodded.“I shall.”
   He drank his highball, frowning. He was vaguely worried. But he wasn’t scared — yet.
   Rex Holloway was a fat, shiny man, with a bald head and thick spectacles, above which his thick, black brows lay like bushy caterpillars. Paradine brought him home to dinner one night a week later.
   Holloway did not appear to watch the children, but nothing they did or said was lost on him. His gray eyes, shrewd and bright, missed little.
   The toys fascinated him. In the living room the three adults gathered around the table, where the playthings had been placed. Holloway studied them carefully as he listened to what Jane and Paradine had to say. At last he broke his silence.
   “I’m glad I came here tonight. But not completely. This is very disturbing, you know.”
   “Eh?” Paradine stared, and Jane’s face showed her consternation. Holloway’s next words did not calm them.
   “We are dealing with madness.”
   He smiled at the shocked looks they gave him.“All children are mad, from an adult viewpoint. Ever read Hughes’ High Wind in Jamaica?”
   “I’ve got it.” Paradine secured the little book from its shelf. Holloway extended a hand, took the book and flipped the pages till he had found the place he wanted. He read aloud: Babies, of course, are not human — they are animals, and have a very ancient and ramified culture, as cats have, and fishes, and even snakes; the same in kind as these, but much more complicated and vivid, since babies are, after all, one of the most developed species of the lower vertebrates. In short, babies have minds which work in terms and categories of their own, which cannot be translated into the terms and categories of the human mind.
   Jane tried to take that calmly, but couldn’t. “You don’t mean that Emma—”
   “Could you think like your daughter?” Holloway asked. “Listen: ‘One can no more think like a baby than one can think like a bee.”
   Paradine mixed drinks. Over his shoulder he said,“You’re theorizing quite a bit, aren’t you? As I get it, you’re implying that babies have a culture of their own, even a high standard of intelligence.”
   “Not necessarily. There’s no yardstick, you see. All I say is that babies think in other ways than we do. Not necessarily better — that’s a question of relative values. But with a different matter of extension.”
   He sought for words, grimacing.
   “Fantasy,” Paradine said, rather rudely but annoyed because of Emma. “Babies don’t have different senses from ours.”
   “Who said they did?” Holloway demanded. “They use their minds in a different way, that’s all. But it’s quite enough!”
   “I’m trying to understand,” Jane said slowly. “All I can think of is my Mixmaster. It can whip up batter and potatoes, but it can squeeze oranges, too.”
   “Something like that. The brain’s a colloid, a very complicated machine. We don’t know much about its potentialities. We don’t even know how much it can grasp. But it is known that the mind becomes conditioned as the human animal matures. It follows certain familiar theorems, and all thought thereafter is pretty well based on patterns taken for granted. Look at this.” Holloway touched the abacus. “Have you experimented with it?”
   “A little,” Paradine said.
   “But not much, eh?”
   “Well—”
   “Why not?”
   “It’s pointless,” Paradine complained. “Even a puzzle has to have some logic. But those crazy angles—”
   “Your mind has been conditioned to Euclid,” Holloway said. “So this — thing — bores us, and seems pointless. But a child knows nothing of Euclid. A different sort of geometry from ours wouldn’t impress him as being illogical. He believes what he sees.”
   “Are you trying to tell me that this gadget’s got a fourth-dimensional extension?” Paradine demanded.
   “Not visually, anyway,” Holloway denied. “All I say is that our minds, conditioned to Euclid, can see nothing in this but an illogical tangle of wires. But a child — especially a baby —might see more. Not at first. It’d be a puzzle, of course. Only a child wouldn’t be handicapped bytoo many preconceived ideas.”
   “Hardening of the thought arteries,” Jane interjected.
   Paradine was not convinced.“Then a baby could work calculus better than Einstein? No, I don’t mean that. I can see your point, more or less clearly. Only—”
   “Well, look. Let’s suppose there are two kinds of geometry; we’ll limit it, for the sake of the example. Our kind, Euclidean, and another, we’ll call x. X hasn’t much relationship to Euclid. It’s based on different theorems. Two and two needn’t equal four in it; they could equal y2, or they might not even equal. A baby’s mind is not yet conditioned, except by certain questionable factors of heredity and environment. Start the infant on Euclid—”
   “Poor kid,” Jane said.
   Holloway shot her a quick glance.“The basis of Euclid. Alphabet blocks. Math, geometry, algebra — they come much later. We’re familiar with that development. On the other hand, start the baby with the basic principles of our x logic.”
   “Blocks? What kind?”
   Holloway looked at the abacus.“It wouldn’t make much sense to us. But we’ve been conditioned to Euclid.”
   Paradine poured himself a stiff shot of whisky.“That’s pretty awful. You’re not limiting to math.”
   “Right! I’m not limiting it at all. How can I? I’m not conditioned to x logic.”
   “There’s the answer,” Jane said, with a sigh of relief. “Who is? It’d take such a person to make the sort of toys you apparently think these are.”
   Holloway nodded, his eyes, behind the thick lenses, blinking.“Such people may exist.”
   “Where?”
   “They might prefer to keep hidden.”
   “Supermen?”
   “I wish I knew. You see, Paradine, we’ve got yardstick trouble again. By our standards these people might seem superdupers in certain respects. In others they might seem moronic. It’s not a quantitative difference; it’s qualitative. They think different. And I’m sure we can do things theycan’t.”
   “Maybe they wouldn’t want to,” Jane said.
   Paradine tapped the fused gadgetry on the box.“What about this? It implies—”
   “A purpose, sure.”
   “Transportation?”
   “One thinks of that first. If so, the box might have come from anywhere.”
   “Where — things are — different?” Paradine asked slowly.
   “Exactly. In space, or even time. I don’t know; I’m a psychologist. Unfortunately I’m conditioned to Euclid, too.”
   “Funny place it must be,” Jane said. “Denny, get rid of those toys.”
   “I intend to.”
   Holloway picked up the crystal cube.“Did you question the children much?”
   Paradine said,“Yeah. Scott said there were people in that cube when he first looked. I asked him what was in it now.”
   “What did he say?” The psychologist’s eyes widened.
   “He said they were building a place. His exact words. I asked him who — people? But he couldn’t explain.”
   “No, I suppose not,” Holloway muttered. “It must be progressive. How long have the children had these toys?”
   “About three months, I guess.”
   “Time enough. The perfect toy, you see, is both instructive and mechanical. It should do things, to interest a child, and it should teach, preferably unobtrusively. Simple problems at first. Later—”
   “X logic,” Jane said, white-faced.
   Paradine cursed under his breath.“Emma and Scott are perfectly normal!”
   “Do you know how their minds work-now?”
   Holloway didn’t pursue the thought. He fingered the doll. “It would be interesting to know the conditions of the place where these things came from. Induction doesn’t help a great deal, though. Too many factors are missing. We can’t visualize a world based on the x factor-environment adjusted to minds thinking in x patterns. This luminous network inside the doll. It could be anything. It could exist inside us, though we haven’t discovered it yet. When we find the right stain—” He shrugged. “What do you make of this?”
   It was a crimson globe, two inches in diameter, with a protruding knob upon its surface.
   “What could anyone make of it?”
   “Scott? Emma?”
   “I hadn’t even seen it till about three weeks ago. Then Emma started to play with it.” Paradine nibbled his lip. “After that, Scott got interested.”
   “Just what do they do?”
   “Hold it up in front of them and move it back and forth. No particular pattern of motion.”
   “No Euclidean pattern,” Holloway corrected. “At first they couldn’t understand the toy’s purpose.
   They had to be educated up to it.”
   “That’s horrible,” Jane said.
   “Not to them. Emma is probably quicker at understanding x than is Scott, for her mind isn’t yet conditioned to this environment.”
   Paradine said,“But I can remember plenty of things I did as a child. Even as a baby.”
   “Well?”
   “Was I — mad then?”
   “The things you don’t remember are the criterion of your madness,” Holloway retorted. “But I use the word ‘madness’ purely as a convenient symbol for the variation from the known human norm. The arbitrary standard of sanity.”
   Jane put down her glass.“You’ve said that induction was difficult, Mr. Holloway. But it seems to me you’re making a great deal of it from very little. After all, these toys—”
   “I am a psychologist, and I’ve specialized in children. I’m not a layman. These toys mean a great deal to me, chiefly because they mean so little.”
   “You might be wrong.”
   “Well, I rather hope I am. I’d like to examine the children.”
   Jane rose in arms.“How?”
   After Holloway had explained, she nodded, though still a bit hesitandy.“Well, that’s all right. But they’re not guinea pigs.”
   The psychologist patted the air with a plump hand.“My dear girl! I’m not a Frankenstein. To me the individual is the prime factor — naturally, since I work with minds. If there’s anything wrong with the youngsters, I want to cure them.”
   Paradine put down his cigarette and slowly watched blue smoke spiral up, wavering in an unfelt draught.“Can you give a prognosis?”
   “I’ll try. That’s all I can say. If the undeveloped minds have been turned into the x channel, it’s necessary to divert them back. I’m not saying that’s the wisest thing to do, but it probably is from our standards. After all, Emma and Scott will have to live in this world.”
   “Yeah. Yeah. I can’t believe there’s much wrong. They seem about average, thoroughly normal.”
   “Superficially they may seem so. They’ve no reason for acting abnormally, have they? And how can you tell if they — think differently?”
   “I’ll call ’em,” Paradine said.
   “Make it informal, then. I don’t want them to be on guard.”
   Jane nodded towards the toys. Holloway said,“Leave the stuff there, eh?”
   But the psychologist, after Emma and Scott were summoned, made no immediate move towards direct questioning. He managed to draw Scott unobtrusively into the conversation, dropping key words now and then. Nothing so obvious as a word-association test; cooperation is necessary for that.
   The most interesting development occurred when Holloway took up the abacus.“Mind showing me how this works?”
   Scott hesitated.“Yes, sir. Like this.” He slid a bead deftly through the maze, in a tangled course, so swiftly that no one was quite sure whether or not it ultimately vanished. It might have been merely legerdemain. Then, again — Holloway tried. Scott watched, wrinkling his nose. “That’s right?”
   “Uh-huh. It’s gotta go there.”
   “Here? Why?”
   “Well, that’s the only way to make it work.” But Holloway was conditioned to Euclid. There was no apparent reason why the bead should slide from this particular wire to the other. It looked like a random factor. Also, Holloway suddenly noticed, this wasn’t the path the bead had taken previously, when Scott had worked the puzzle. At least, as well as he could tell.
   “Will you show me again?”
   Scott did, and twice more, on request. Holloway blinked through his glasses. Random, yes. And a variable. Scott moved the bead along a different course each time.
   Somehow, none of the adults could tell whether or not the bead vanished. If they had expected to see it disappear, their reactions might have been different.
   In the end nothing was solved. Holloway, as he said good night, seemed ill at ease.
   “May I come again?”
   “I wish you would,” Jane told him. “Any time. You still think—” He nodded. “The children’s minds are not reacting normally. They’re not dull at all, but I’ve the most extraordinary impression that they arrive at conclusions in a way we don’t understand. As though they used algebra while we used geometry. The same conclusion, but a different method of reaching it.”
   “What about the toys?” Paradine asked suddenly.
   “Keep them out of the way. I’d like to borrow them, if I may.”
   That night Paradine slept badly. Holloway’s parallel had been ill chosen. It led to disturbing theories.
   The x factor… The children were using the equivalent of algebraic reasoning, while adults used geometry.
   Fair enough. Only.
   Algebra can give you answers that geometry cannot, since there are certain terms and symbols which cannot be expressed geometrically. Suppose x logic showed conclusions inconceivable to an adult mind.
   “Damn!” Paradine whispered. Jane stirred beside him.
   “Dear? Can’t you sleep either?”
   “No.” He got up and went into the next room. Emma slept peacefully as a cherub, her fat arm curled around Mr. Bear. Through the open doorway Paradine could see Scott’s dark head motionless on the pillow.
   Jane was beside him. He slipped his arm around her.
   “Poor little people,” she murmured. “And Holloway called them mad. I think we’re the ones who are crazy, Dennis.”
   “Oh-huh. We’ve got jitters.”
   Scott stirred in his sleep. Without awakening, he called what was obviously a question, though it did not seem to be in any particular language. Emma gave a little mewling cry that changed pitch sharply.
   She had not wakened. The children lay without stirring.
   But, Paradine thought, with a sudden sickness in his middle, it was exactly as though Scott had asked Emma something, and she had replied.
   Had their minds changed so that even-sleep was different to them?
   He thrust the thought away.“You’ll catch cold. Let’s get back to bed. Want a drink?”
   “I think I do,” Jane said, watching Emma. Her hand reached out blindly towards the child; she drew it back. “Come on. We’ll wake the kids.”
   They drank a little brandy together, but said nothing. Jane cried in her sleep, later.
   Scott was not awake, but his mind worked in slow, careful building. Thus— “They’ll take the toys away. The fat man — listava dangerous, maybe.
   But the Ghoric direction won’t show — evankrus dun hasn’t them. Intransdection — bright and shiny.
   Emma. She’s more khopranik — high now than — I still don’t see how to — thavarar lixery dist…
   A little of Scott’s thoughts could still be understood. But Emma had become conditioned to x much faster.
   She was thinking, too.
   Not like an adult or a child. Not even like a human being. Except, perhaps, a human being of a type shockingly unfamiliar to genus Homo.
   Sometimes, Scott himself had difficulty in following her thoughts. If it had not been for Holloway, life might have settled back into an almost normal routine. The toys were no longer active reminders.
   Emma still enjoyed her dolls and sandpile, with a thoroughly explicable delight. Scott was satisfied with baseball and his chemical set. They did everything other children did, and evinced few, if any, flashes of abnormality. But Holloway seemed to be an alarmist.
   He was having the toys tested, with rather idiotic results. He drew endless charts and diagrams, corresponded with mathematicians, engineers and other psychologists, and went quietly crazy trying to find rhyme or reason in the construction of the gadgets. The box itself, with its cryptic machinery, told nothing. Fusing had melted too much of the stuff into slag. But the toys…
   It was the random element that baffled investigation. Even that was a matter of semantics. For Holloway was convinced that it wasn’t really random. There just weren’t enough known factors. No adult could work the abacus, for example. And Holloway thoughtfully refrained from letting a child play with the thing.
   The crystal cube was similarly cryptic. It showed a mad pattern of colors, which sometimes moved.
   In this it resembled a kaleidoscope. But the shifting of balance and gravity didn’t affect it. Again the random factor.
   Or, rather, the unknown. The x pattern. Eventually, Paradine and Jane slipped back into something like complacence, with a feeling that the children had been cured of their mental quirk, now that the contributing cause had been removed. Certain of the actions of Emma and Scott gave them every reason to quit worrying.
   For the kids enjoyed swimming, hiking, movies, games, the normal functional toys of this particular time-sector. It was true that they failed to master certain rather puzzling mechanical devices which involved some calculation. A three-dimensional jigsaw globe Paradine had picked up, for example. But he found that difficult himself.
   Once in a while there were lapses. Scott was hiking with his father one Saturday afternoon, and the two had paused at the summit of a hill. Beneath them a rather lovely valley was spread.
   “Pretty, isn’t it?” Paradine remarked.
   Scott examined the scene gravely.“It’s all wrong,” he said.
   “Eh?”
   “I dunno.”
   “What’s wrong about it?”
   “Gee.” Scott lapsed into puzzled silence. “I dunno.”
   The children had missed their toys, but not for long. Emma recovered first, though Scott still moped.
   He held unintelligible conversations with his sister, and studied meaningless scrawls she drew on paper he supplied. It was almost as though he was consulting her, anent difficult problems beyond his grasp.
   If Emma understood more, Scott had more real intelligence, and manipulatory skill as well. He built a gadget with his Meccano set, but was dissatisfied. The apparent cause of his dissatisfaction was exactly why Paradine was relieved when he viewed the structure. It was the sort of thing a normal boy would make, vaguely reminiscent of a cubistic ship.
   It was a bit too normal to please Scott. He asked Emma more questions, though in private. She thought for a time, and then made more scrawls, with an awkwardly clutched pencil.
   “Can you read that stuff?” Jane asked her son one morning.
   “Not read it, exactly. I can tell what she means. Not all the time, but mostly.”
   “Is it writing?”
   “N-no. It doesn’t mean what it looks like.”
   “Symbolism,” Paradine suggested over his coffee.
   Jane looked at him, her eyes widening.“Denny—”
   He winked and shook his head. Later, when they were alone, he said,‘Don’t let Holloway upset you.
   I’m not implying that the kids are corresponding in an unknown tongue. If Emma draws a squiggle and says it’s a flower, that’s an arbitrary rule — Scott remembers that. Next time she draws the same sort of squiggle, or tries to-well!”
   “Sure,” Jane said doubtfully. “Have you noticed Scott’s been doing a lot of reading lately?”
   “I noticed. Nothing unusual, though. No Kant or Spinoza.”
   “He browses, that’s all.”
   “Well, so did I, at his age,” Paradine said, and went off to his morning classes. He lunched with Holloway, which was becoming a daily habit, and spoke of Emma’s literary endeavors.
   “Was I right about symbolism, Rex?”
   The psychologist nodded.“Quite right. Our own language is nothing but arbitrary symbolism now.
   At least in its application. Look here.” On his napkin he drew a very narrow ellipse. “What’s that?”
   “You mean what does it represent?”
   “Yes. What does it suggest to you? It could be a crude representation of-what?”
   “Plenty of things,” Paradine said. “Rim of a glass. A fried egg. A loaf of French bread. A cigar.”
   Holloway added a little triangle to his drawing, apex joined to one end of the ellipse. He looked up at Paradine.
   “A fish,” the latter said instantly.
   “Our familiar symbol for a fish. Even without fins, eyes or mouth, it’s recognizable, because we’ve been conditioned to identify this particular shape with our mental picture of a fish. The basis of a rebus.
   A symbol, to us, means a lot more than what we actually see on paper. What’s in your mind when you look at this sketch?”
   “Why — a fish.”
   “Keep going. What do you visualize? Everything!”
   “Scales,” Paradine said slowly, looking into space. “Water. Foam. A fish’s eye. The fins. The colors.”
   “So the symbol represents a lot more than just the abstract idea Josh. Note the connotation’s that of a noun, not a verb. It’s harder to express actions by symbolism, you know. Anyway — reverse the process.
   Suppose you want to make a symbol for some concrete noun, say bird. Draw it.” Paradine drew two connected arcs, concavities down.
   “The lowest common denominator,” Holloway nodded. “The natural tendency is to simplify.
   Especially when a child is seeing something for the first time and has few standards of comparison. He tries to identify the new thing with what’s already familiar to him. Ever notice how a child draws the ocean?” He didn’t wait for an answer; he went on.
   “A series of jagged points. Like the oscillating line on a seismograph. When I first saw the Pacific, I was about three. I remember it pretty clearly. It looked-tilted. A flat plain, slanted at an angle. The waves were regular triangles, apex upward. Now, I didn’t see them stylized that way, but later, remembering, I had to find some familiar standard of comparison. Which is the only way of getting any conception of an entirely new thing. The average child tries to draw these regular triangles, but his coordination’s poor. He gets a seismograph pattern.”
   “All of which means what?”
   “A child sees the ocean. He stylizes it. He draws a certain definite pattern, symbolic, to him, of the sea. Emma’s scrawls may be symbols, too. I don’t mean that the world looks different to her — brighter, perhaps, and sharper, more vivid and with a slackening of perception above her eye level. What I do mean is that her thought processes are different, that she translates what she sees into abnormal symbols.”
   “You still believe—”
   “Yes, I do. Her mind has been conditioned unusually. It may be that she breaks down what she sees into simple, obvious patterns — and realizes a significance to those patterns that we can’t understand. Like the abacus. She saw a pattern in that, though to us it was completely random.”
   Paradine abruptly decided to taper off these luncheon engagements with Holloway. The man was an alarmist. His theories were growing more fantastic than ever, and he dragged in anything, applicable or not, that would support them.
   Rather sardonically he said,‘Do you mean Emma’s communicating with Scott in an unknown language?”
   “In symbols for which she hasn’t any words. I’m sure Scott understands a great deal of those — scrawls. To him, an isosceles triangle may represent any factor, though probably a concrete noun.
   Would a man who knew nothing of chemistry understand what H2O meant? Would he realize that the symbol could evoke a picture of the ocean?”
   Paradine didn’t answer. Instead, he mentioned to Holloway Scott’s Curious remark that the landscape, from the hill, had looked all wrong.
   A moment later, he was inclined to regret his impulse, for the psychologist was off again.
   “Scott’s thought patterns are building up to a sum that doesn’t equal this world. Perhaps he’s subconsciously expecting to see the world where those toys came from.”
   Paradine stopped listening. Enough was enough. The kids were getting along all right, and the only remaining disturbing factor was Holloway himself. That night, however, Scott evinced an interest, later significant, in eels.
   There was nothing apparently harmful in natural history. Paradine explained about eels.
   “But where do they lay their eggs? Or do they?”
   “That’s still a mystery. Their spawning grounds are unknown. Maybe the Sargasso Sea, or the deeps, where the pressure can help them force the young out of their bodies.”
   “Funny,” Scott said, thinking deeply.
   “Salmon do the same thing, more or less. They go up rivers to spawn.” Paradine went into detail.
   Scott was fascinated.
   “But that’s right, Dad. They’re born in the river, and when they learn how to swim, they go down to the sea. And they come back to lay their eggs, huh?”
   “Right.”
   “Only they wouldn’t come back,” Scott pondered. “They’d just send their eggs—”
   “It’d take a very long ovipositor,” Paradine said, and vouchsafed some well-chosen remarks upon oviparity.
   His son wasn’t entirely satisfied. Flowers, he contended, sent their seeds long distances.
   “They don’t guide them. Not many find fertile soil.”
   “Flowers haven’t got brains, though. Dad, why do people live here?”
   “Glendale?”
   “No-here. This whole place. It isn’t all there is, I bet.”
   “Do you mean the other planets?”
   Scott was hesitant.“This is only-part of the big place. It’s like the river where the salmon go. Why don’t people go on down to the ocean when they grow up?”
   Paradine realized that Scott was speaking figuratively. He felt a brief chill. The — ocean?
   The young of the species are not conditioned to live in the more complete world of their parents.
   Having developed sufficiently, they enter that world. Later they breed. The fertilized eggs are buried in the sand, far up the river, where later they hatch.
   And they learn. Instinct alone is fatally slow. Especially in the case of a specialized genus, unable to cope even with this world, unable to feed or drink or survive, unless someone has foresightedly provided for those needs.
   The young, fed and tended, would survive. There would be incubators and robots. They would survive, but they would not know how to swim downstream, to the vaster world of the ocean.
   So they must be taught. They must be trained and conditioned in many ways.
   Painlessly, subtly, unobtrusively. Children love toys that do things, and if those toys teach at the same time…
   In the latter half of the nineteenth century an Englishman sat on a grassy bank near a stream. A very small girl lay near him, staring up at the sky. She had discarded a curious toy with which she had been playing, and now was murmuring a wordless little song, to which the man listened with half an ear.
   “What was that, my dear?” he asked at last. “Just something I made up, Uncle Charles.”
   “Sing it again.” He pulled out a notebook. The girl obeyed.
   “Does it mean anything?”
   She nodded.“Oh, yes. Like the stories I tell you, you know.”
   “They’re wonderful stories, dear.”
   “And you’ll put them in a book someday?”
   “Yes, but I must change them quite a lot, or no one would understand. But I don’t think I’ll change your little song.”
   “You mustn’t. If you did, it wouldn’t mean anything.”
   “I won’t change that stanza, anyway,” he promised. “Just what does it mean?”
   “It’s the way out, I think,” the girl said doubtfully. “I’m not sure yet. My magic toys told me.”
   “I wish I knew what London shop sold these marvelous toys!”
   “Mama bought them for me. She’s dead. Papa doesn’t care.”
   She lied. She had found the toys in a box one day, as she played by the Thames. And they were indeed wonderful.
   Her little song — Uncle Charles thought it didn’t mean anything. (He wasn’t her real uncle, she parenthesized. But he was nice.) The song meant a great deal. It was the way. Presently she would do what it said, and then…
   But she was already too old. She never found the way Paradine had dropped Holloway. Jane had taken a dislike to him, naturally enough, since what she wanted most of all was to have her fears calmed. Since Scott and Emma acted normally now, Jane felt satisfied. It was partly wishful thinking, to which Paradine could not entirely subscribe.
   Scott kept bringing gadgets to Emma for her approval. Usually she’d shake her head. Sometimes she would look doubtful. Very occasionally she would signify agreement. Then there would be an hour of laborious, crazy scribbling on scraps of note paper, and Scott, after studying the notations, would arrange and rearrange his rocks, bits of machinery, candle ends and assorted junk. Each day the maid cleaned them away, and each day Scott began again.
   He condescended to explain a little to his puzzled father, who could see no rhyme or reason in the game.
   “But why this pebble right here?”
   “It’s hard and round, Dad. It belongs there.”
   “So is this one hard and round.”
   “Well, that’s got Vaseline on it. When you get that far, you can’t see just a hard, round thing.”
   “What comes next? This candle?”
   Scott looked disgusted.“That’s toward the end. The fron ring’s next.” It was, Paradine thought, like a scout trail through the woods, markers in a labyrinth. But here again was the random factor. Logic halted-familiar logic — at Scott’s motives in arranging the junk as he did.
   Paradine went out. Over his shoulder he saw Scott pull a crumpled piece of paper and a pencil from his pocket and head for Emma, who was squatted in a corner thinking things over.
   Well…
   Jane was lunching with Uncle Harry, and, on this hot Sunday afternoon, there was little to do but read the papers. Paradine settled himself in the coolest place he could find, with a Collins, and lost himself in the comic strips.
   An hour later a clatter of feet upstairs roused him from his doze. Scott’s voice was crying exultantly, “This is it, Slug! Come on!”
   Paradine stood up quickly, frowning. As he went into the hall the telephone began to ring. Jane had promised to call…
   His hand was on the receiver when Emma’s faint voice squealed with excitement. Paradine grimaced. What the devil was going on upstairs?
   Scott shrieked,“Look out! This way!”
   Paradine, his mouth working, his nerves ridiculously tense, forgot the phone and raced up the stairs.
   The door of Scott’s room was open.
   The children were vanishing.
   They went in fragments, like thick smoke in a wind, or like movement in a distorting mirror. Hand in hand they went, in a direction Paradine could not understand, and as he blinked there on the threshold, they were gone.
   “Emma!” he said, dry-throated. “Scotty!”
   On the carpet lay a pattern of markers, pebbles, an iron ring-junk. A random pattern. A crumpled sheet of paper blew towards Paradine.
   He picked it up automatically.
   “Kids. Where are you? Don’t hide — Emma! SCOTTYI”
   Downstairs the telephone stopped its shrill, monotonous ringing. Paradine looked at the paper he held.
   It was a leaf torn from a book. There were interlineations and marginal notes, in Emma’s meaningless scrawl. A stanza of verse had been so underlined and scribbled over that it was almost illegible, but Paradine was thoroughly familiar with Through the Looking Glass. His memory gave him the words — ‘Twas brillig, and the suthy toves Did gyre and gimble in the wabe: All mimsy were the borogoves, And the mome raths of Atgrabe.
   Idiotically he thought: Humpty Dumpty explained it. A wabe is the plot of grass around a sundial. A sundial. Time. It has something to do with time. A long time ago Scotty asked me what a wabe was.
   Symbolism.
   Twas brillig.
   A perfect mathematical formula, giving all the conditions, in symbolism the children had finally understood. The junk on the floor. The toves had to be made slithy — vaseline? — and they had to be placed in a certain relationship, so that they’d gyre and gimble.
   Lunacy!
   But it had not been lunacy to Emma and Scott. They thought differently. They used x logic. Those notes Emma had made on the page — she’d translated Carroll’s words into symbols both she and Scott could understand.
   The random factor had made sense to the children. They had fulfilled the conditions of the time-span equation. And the inoine raths outgrabe.
   Paradine made a rather ghastly little sound, deep in his throat. He looked at the crazy pattern on the carpet. If he could follow it, as the kids had done — But he couldn’t. The pattern was senseless. The random factor defeated him. He was conditioned to Euclid.
   Even if he went insane, he still couldn’t do it. It would be the wrong kind of lunacy.
   His mind had stopped working now. But in a moment the stasis of incredulous horror would pass — Paradine crumpled the page in his fingers. “Emma! Scotty!” he called in a dead voice, as though he could expect no response.
   Sunlight slanted through the open windows, brightening the golden pelt of Mr. Bear. Downstairs the ringing of the telephone began again.
   TWO-HANDED ENGINE
   Ever since the days of Orestes there have been men with Furies following them. It wasn’t until the Twenty-Second Century that mankind made itself a set of real Furies, out of steel. Mankind had reached a crisis by then. They had a good reason for building man-shaped Furies that would dog the footsteps of all men who kill men. Nobody else. There was by then no other crime of any importance.
   It worked very simply. Without warning, a man who thought himself safe would suddenly hear the steady footfalls behind him. He would turn and see the two-handed engine walking towards him, shaped like a man of steel, and more incorruptible than any man not made of steel could be. Only then would the murderer know he had been tried and condemned by the omniscient electronic minds that knew society as no human mind could ever know it.
   For the rest of his days, the man would hear those footsteps behind him. A moving jail with invisible bars that shut him off from the world. Never in life would he be alone again. And one day-he never knew when-the jailer would turn executioner.
   Danner leaned back comfortably in his contoured restaurant chair and rolled expensive wine across his tongue, closing his eyes to enjoy the taste of it better. He felt perfectly safe. Oh, perfectly protected.
   For nearly an hour now he had been sitting here, ordering the most expensive food, enjoying the music breathing softly through the air, the murmurous, well-bred hush of his fellow diners. It was a good place to be. It was very good, having so much money-now.
   True, he had had to kill to get the money. But no guilt troubled him. There was no guilt if you aren’t found out, and Danner had protection. Protection straight from the source, which was something new in the world. Danner knew the consequences of killing. If Hartz hadn’t satisfied him that he was perfectly safe, Danner would never have pulled the trigger…
   The memory of an archaic word flickered through his mind briefly. Sin. It evoked nothing. Once it had something to do with guilt, in an incomprehensible way. Not any more. Mankind had been through too much. Sin was meaningless now.
   He dismissed the thought and tried the heart-of-palms salad. He found he didn’t like it. Oh well, you had to expect things like that. Nothing was perfect. He sipped the wine again, liking the way the glass seemed to vibrate like something faintly alive in his hand. It was good wine. He thought of ordering more, but then he thought no, save it, next time. There was so muchbefore him, waiting to be enjoyed.
   Any risk was worth it. And of course, in this there had been no risk.
   Danner was a man born at the wrong time. He was old enough to remember the last days of utopia, young enough to be trapped in the new scarcity economy the machines had clamped down on their makers. In his early youth he’d had access to free luxuries, like everybody else. He could remember the old days when he was an adolescent and the last of the Escape Machines were still operating, the glamorous, bright, impossible, vicarious visions that didn’t really exist and never -could have. But then the scarcity economy swallowed up pleasure. Now you got necessities but no more. Now you had to work. Danner hated every minute of it.
   When the swift change came, he’d been too young and unskilled to compete in the scramble. The rich men today were the men who had built fortunes on cornering the few luxuries the machines still produced. All Danner had left were bright memories and a dull, resentful feeling of having been cheated. All he wanted were the bright days back, and he didn’t care how he got them.
   Well, now he had them. He touched the rim of the wine glass with his finger, feeling it sing silently against the touch. Blown glass? he wondered. He was too ignorant of luxury items to understand. But he’d learn. He had the rest of his life to learn in, and be happy.
   He looked up across the restaurant and saw through the transparent dome of the roof the melting towers of the city. They made a stone forest as far as he could see. And this was only one city. When he was tired of it, there were more. Across the country, across the planet the network lay that linked city with city in a webwork like a vast, intricate, half-alive monster. Call it society.
   He felt it tremble a little beneath him.
   He reached for the wine and drank quickly. The faint uneasiness that seemed to shiver the foundations of the city was something new. It was because-yes, certainly it was because of a new fear.
   It was because he had not been found out.
   That made no sense. Of course the city was complex. Of course it operated on a basis of incorruptible machines. They, and only they, kept man from becoming very quickly another extinct animal. And of these the analog computers, the electronic calculators, were the gyroscope of all living.
   They made and enforced the laws that were necessary now to keep mankind alive. Danner didn’t understand much of the vast changes that had swept over society in his lifetime, but this much even he knew.
   So perhaps it made sense that he felt society shiver because he sat here luxurious on foam-rubber, sipping wine, hearing soft music, and no Fury standing behind his chair to prove that the calculators were still guardians for mankind.
   If not even the Furies are incorruptible, what can a man believe in?
   It was at that exact moment that the Fury arrived.
   Danner heard every sound suddenly die out around him. His fork was halfway to his lips, but he paused, frozen, and looked up across the table and the restaurant towards the door.
   The Fury was taller than a man. It stood there for a moment, the afternoon sun striking a blinding spot of brightness from its shoulder. It had no face, but it seemed to scan the restaurant leisurely, table by table. Then it stepped in under the doorframe and the sun-spot slid away and it was like a tall man encased in steel, walking slowly between the tables.
   Danner said to himself, laying down his untested food,“Not for me. Everyone else here is wondering. I know.”
   And like a memory in a drowning man’s mind, clear, sharp and condensed into a moment, yet every detail clear, he remembered what Hartz had told him. As a drop of water can pull into its reflection a wide panorama condensed into a tiny focus, so time seemed to focus down to a pinpoint the half-hour Danner and Hartz had spent together, in Hartz’s office with the walls that could go transparent at the push of a button.
   He saw Hartz again, plump and blond, with the sad eyebrows. A man who looked relaxed until he began to talk, and then you felt the burning quality about him, the air of driven tension that made even the air around him seem to be restlessly trembling. Danner stood before Hartz’s desk again in memory, feeling the floor hum faintly against his soles with the heartbeat of the computers. You could see them through the glass, smooth, shiny things with winking lights in banks like candles burning in colored glass cups. You could hear their faraway chattering as they ingested facts, meditated them, and then spoke in numbers like cryptic oracles. It took men like Hartz to understand what the oracles meant.
   “I have a job for you,” Hartz said. “I want a man killed.”
   “Oh no,” Danner said. “What kind of a fool do you think I am?”
   “Now wait a minute. You can use money, can’t you?”
   “What for?” Danner asked bitterly. “A fancy funeral?”
   “A life of luxury. I know you’re not a fool. I know damned well you wouldn’t do what I ask unless you got money and protection. That’s what I can offer. Protection.”
   Danner looked through the transparent wall at the computers.
   “Sure,” he said.
   “No, I mean it. I—” Hartz hesitated, glancing around the room a little uneasily, as if he hardly trusted his own precautions for making sure of privacy. “This is something new,” he said. “I can redirect any Fury I want to.”
   “Oh, sure,” Danner said again.
   “It’s true. I’ll show you. I can pull a Fury off any victim I choose.”
   “How?”
   “That’s my secret. Naturally. In effect, though, I’ve found a way to feed in false data, so the machines come out with the wrong verdict before conviction, or the wrong orders after conviction.”
   “But that’s-dangerous, isn’t it?”
   “Dangerous?” Hartz looked at Danner under his sad eyebrows. “Well, yes. I think so. That’s why I don’t do it often. I’ve done it only once, as a matter of fact. Theoretically, I’d worked out the method. I tested it, just once. It worked. I’ll do it again, to prove to you I’m telling the truth. After that I’ll do it once again, to protect you. And that will be it. I don’t want to upset the calculators any more than I have to. Once your job’s done, I won’t have to.”
   “Who do you want killed?”
   Involuntarily Hartz glanced upward, towards the heights of the building where the top-rank executive offices were.“O’Reilly,” he said.
   Danner glanced upward too, as if he could see through the floor and observe the exalted shoe-soles of O’Reilly, Controller of the Calculators, pacing an expensive carpet overhead.
   “It’s very simple,” Hartz said. “I want his job.”
   “Why not do your own killing, then, if you’re so sure, you can stop the Furies?”
   “Because that would give the whole thing away,” Hartz said impatiently. “Use your head. I’ve got an obvious motive. It wouldn’t take a calculator to figure out who profits most if O’Reilly dies. If I saved myself from a Fury, people would start wondering how I did it. But you’ve got no motive for killing O’Reilly. Nobody but the calculators would know, and I’ll take care of them.”
   “How do I know you can do it?”
   “Simple. Watch.”
   Hartz got up and walked quickly across the resilient carpet that gave his steps a falsely youthful bounce. There was a waist-high counter on the far side of the room, with a slanting glass screen on it.
   Nervously Hartz punched a button, and a map of a section of the city sprang out in bold lines on its surface.
   “I’ve got to find a sector where a Fury’s in operation now,” he explained. The map flickered and he pressed the button again. The stable outlines of the city streets wavered and brightened and then went out as he scanned the sections fast and nervously. Then a map flashed on which had threewavering streaks of colored light criss-crossing it, intersecting at one point near the center. The point moved very slowly across the map, at just about the speed of a walking man reduced to miniature in scale with the street he walked on. Around him the colored lines wheeled slowly, keeping theirfocus always steady on the single point.
   “There,” Hartz said, leaning forward to read the printed name of the street. A drop of sweat fell from his forehead on to the glass, and he wiped it uneasily away with his fingertip. “There’s a man with a Fury assigned to him. All right, now. I’ll show you. Look here.”
   Above the desk was a news screen. Hartz clicked it on and watched impatiently while a street scene swam into focus. Crowds, traffic noises, people hurrying, people loitering. And in the middle of the crowd a little oasis of isolation, an island in the sea of humanity. Upon that moving island two occupants dwelt, like a Crusoe and a Friday, alone. One of the two was a haggard man who watched the ground as he walked. The other islander in this deserted spot was a tall, shining man-formed shape that followed at his heels.
   As if invisible walls surrounded them, pressing back the crowds they walked through, the two moved in an empty space that closed in behind them, opened up before them. Some of the passers-by stared, some looked away in embarrassment or uneasiness. Some watched with a frank anticipation, wondering perhaps at just what moment the Friday would lift his steel arm and strike the Crusoe dead.
   “Watch, now,” Hartz said nervously. “Just a minute. I’m going to pull the Fury off this man. Wait.”
   He crossed to his desk, opened a drawer, bent secretively over it. Danner heard a series of clicks from inside, and then the brief chatter of tapped keys.“Now,” Hartz said, closing the drawer. He moved the back of his hand across his forehead. “Warm in here, isn’t it? Let’s get a closer look You’ll see something happen in a minute.”
   Back to the news screen. He flicked the focus switch and the street scene expanded, the man and his pacing jailer swooped upward into close focus. The man’s face seemed to partake subtly of the impassive quality of the robot’s. You would have thought they had lived a long time together, and perhaps they had. Time is a flexible element, infinitely long sometimes in a very short space.
   “Wait until they get out of the crowd,” Hartz said. “This mustn’t be conspicuous. There, he’s turning now.” The man, seeming to move at random, wheeled at an alley corner and went down the narrow, dark passage away from the thoroughfare. The eye of the news screen followed him as closely as the robot.
   “So you do have cameras that can do that,” Danner said with interest. “I always thought so. How’s it done? Are they spotted at every corner, or is it a beam trans—”
   “Never mind,” Hartz said. “Trade secret. Just watch. We’ll have to wait until-no, no! Look, he’s going to try it now!”
   The man glanced furtively behind him. The robot was just turning the corner in his wake. Hartz darted back to his desk and pulled the drawer open. His hand poised over it, his eyes watched the screen anxiously. It was curious how the man in the alley, though he could have no inkling that other eyes watched, looked up and scanned the sky, gazing directly for a moment into the attentive, hidden camera and the eyes of Hartz and Danner. They saw him take a sudden, deep breath, and break into a run.
   From Hartz’s drawer sounded a metallic click The robot, which had moved smoothly into a run the moment the man did, checked itself awkwardly and seemed to totter on its steel for an instant. It slowed. It stopped like an engine grinding to a halt. It stood motionless.
   At the edge of the camera’s range you could see the man’s face, looking backward, mouth open with shock as he saw the impossible happen. The robot stood there in the alley, making indecisive motions as if the new orders Hartz pumped into its mechanisms were grating against inbuilt orders in whatever receptor it had. Then it turned its steel back upon the man in the alley and went smoothly, almost sedately, away down the street, walking as precisely as if it were obeying valid orders, not stripping the very gears of society in its aberrant behavior.
   You got one last glimpse of the man’s face, looking strangely stricken, as if his last friend in the world had left him.
   Hartz switched off the screen. He wiped his forehead again. He went to the glass wall and looked out and down as if he were half afraid the calculators might know what he had done. Looking very small against the background of the metal giants, he said over his shoulder,“Well, Danner?”
   Was it well? There had been more talk, of course, more persuasion, a raising of the bribe. But Danner knew his mind had been made up from that moment. A calculated risk, and worth it. Well worth it. ExceptIn the deathly silence of the restaurant all motion had stopped. The Fury walked calmly between the tables, threading its shining way, touching no one. Every face blanched, turned towards it.
   Every mind thought,“Can it be for me?” Even the entirely innocent thought, “This is the first mistake they’ve ever made, and it’s come for me. The first mistake, but there’s no appeal and I could never prove a thing.” For while guilt had no meaning in this world, punishment did have meaning, and punishment could be blind, striking like the lightning.
   Danner between set teeth told himself over and over,“Not for me. I’m safe. I’m protected. It hasn’t come for me.” And yet he thought how strange it was, what a coincidence, wasn’t it, that there should be two murderers here under this expensive glass roof today? Himself, and the one the Fury had come for.
   He released his fork and heard it clink on the plate. He looked down at it and the food, and suddenly his mind rejected everything around him and went diving off on a fugitive tangent like an ostrich into sand. He thought about food. How did asparagus grow? What did raw food look like? He had never seen any. Food came ready-cooked out of restaurant kitchens or automatic slots. Potatoes, now. What did they look like? A moist white mash? No, for sometimes they were oval slices, so the thing itself must be oval. But not round. Sometimes you got them in long strips, squared off at the ends. Something quite long and oval, then chopped into even lengths. And white, of course. And they grew underground, he was almost sure. Long, thin roots twining white arms among the pipes and conduits he had seen laid bare when the streets were under repair. How strange that he should be eating something like thin, ineffectual human arms that embraced the sewers of the city and writhed pallidly where the worms had their being. And where he himself, when the Fury found him, might.
   He pushed the plate away.
   An indescribable rustling and murmuring in the room lifted his eyes for him as if he were an automaton. The Fury was halfway across the room now, and it was almost funny to see the relief of those whom it had passed by. Two or three of the women had buried their faces in their hands, and one man had slipped quietly from his chair in a dead faint as the Fury’s passing released their private dreads back into their hidden wells.
   The thing was quite close now. It looked to be about seven feet tall, and its motion was very smooth, which was unexpected when you thought about it. Smoother than human motions. Its feet fell with a heavy, measured tread upon the carpet. Thud, thud, thud. Danner tried impersonally to calculate what it weighed. You always heard that they made no sound except for that terrible tread, but this one creaked very slightly somewhere. It had no features, but the human mind couldn’t help sketching in lightly a sort of airy face upon that blank steel surface, with eyes that seemed to search the room.
   It was coming closer. Now all eyes were converging towards Danner. And the Fury came straight on.
   It almost looked as if-“No!” Danner said to himself. “Oh, no, this can’t be!” He felt like a man in a nightmare, on the verge of waking. “Let me wake soon,” he thought. “Let me wake now, before it gets here!”
   But he did not wake. And now the thing stood over him, and the thudding footsteps stopped. There was the faintest possible creaking as it towered over his table, motionless, waiting, its featureless face turned towards his.
   Danner felt an intolerable tide of heat surge up into his face-rage, shame, disbelief. His heart pounded so hard the room swam and a sudden pain like jagged lightning shot through his head from temple to temple.
   He was on his feet, shouting.
   “No, no!” he yelled at the impassive steel. “You’re wrong! You’ve made a mistake! Go away, you damned fool! You’re wrong, you’re wrong!” He groped on the table without looking down, found his plate and hurled it straight at the armored chest before him. China shattered. Spilled foodsmeared a white and green and brown stain over the steel. Danner floundered out of his chair, around the table, past the tall metal figure towards the door.
   All he could think of now was Hartz.
   Seas of faces swam by him on both sides as he stumbled out of the restaurant. Some watched with avid curiosity, their eyes seeking him. Some did not look at all, but gazed at their plates rigidly or covered their faces with their hands. Behind him the measured tread came on, and the rhythmic faint creak from somewhere inside the armor.
   The faces fell away on both sides and he went through a door without any awareness of opening it.
   He was in the Street. Sweat bathed him and the air struck icy, though it was not a cold day. He looked blindly left and right, and then plunged for a bank of phone booths half a block away, the image of Hartz swimming before his eyes so clearly he blundered into people without seeing them. Dimly he heard indignant voices begin to speak and then die into awestruck silence.
   The way cleared magically before him. He walked in the newly created island of his isolation up to the nearest booth.
   After he had closed the glass door the thunder of his own blood in his ears made the little soundproofed booth reverberate. Through the door he saw the robot stand passionlessly waiting, the smear of spilled food still streaking its chest like some robotic ribbon of honor across a steel shirt front.
   Danner tried to dial a number. His fingers were like rubber. He breathed deep and hard, trying to pull himself together. An irrelevant thought floated across the surface of his mind. I forgot to pay for my dinner. And then: A lot of good the money will do me now. Oh, damn Hartz, damn him, damn him!
   He got the number.
   A girl’s face flashed into sharp, clear colors on the screen before him. Good, expensive screens in the public booths in this part of town, his mind noted impersonally.
   “This is Controller Hartz’s office. May I help you?”
   Danner tried twice before he could give his name. He wondered if the girl could see him, and behind him, dimly through the glass, the tall waiting figure. He couldn’t tell, because she dropped her eyes immediately to what must have been a list on the unseen table before her.
   “I’m sorry. Mr. Hartz is out. He won’t be back today.”
   The screen drained of light and color.
   Danner folded back the door and stood up. His knees were unsteady. The robot stood just far enough back to clear the hinge of the door. For a moment they faced each other. Danner heard himself suddenly in the midst of an uncontrollable giggling which even he realized verged on hysteria. The robot with the smear of food like a ribbon of honor looked so ridiculous. Danner to his dim surprise found that all this while he had been clutching the restaurant napkin in his left hand.
   “Stand back,” he said to the robot. “Let me out. Oh, you fool, don’t you know this is a mistake?” His voice quavered. The robot creaked faintly and stepped back.
   “It’s bad enough to have you follow me,” Danner said. “At least, you might be clean. A dirty robot is too much-too much—” The thought was idiotically unbearable, and he heard tears in his voice. Half-laughing, half-weeping, he wiped the steel chest clean and threw the napkin to the floor.
   And it was at that very instant, with the feel of the hard chest still vivid in his memory, that realization finally broke through the protective screen of hysteria, and he remembered the truth. He would never in life be alone again. Never while he drew breath. And when he died, it would be at these steel hands, perhaps upon this steel chest, with the passionless face bent to his, the last thing in life he would ever see. No human companion, but the black steel skull of the Fury.
   It took him nearly a week to reach Hartz. During the week, he changed his mind about how long it might take a man followed by a Fury to go mad. The last thing he saw at night was the street light shining through the curtains of his expensive hotel suite upon the metal shoulder of his jailer. All night long, waking from uneasy slumber, he could hear the faint creaking of some inward mechanism functioning under the armor. And each time he woke it was to wonder whether he would ever wake again. Would the blow fall while he slept? And what kind of blow? How did the Furies execute? It was always a-faint relief to see the bleak light of early morning shine upon the watcher by his bed. At least he had lived through the night. But was this living? And was it worth the burden?
   He kept his hotel suite. Perhaps the management would have liked him to go, but nothing was said.
   Possibly they didn’t dare. Life took on a strange, transparent quality, like something seen through an invisible wall. Outside of trying to reach Hartz, there was nothing Danner wanted to do. The old desires for luxuries, entertainment, travel, had melted away. He wouldn’t have traveled alone.
   He did spend hours in the public library, reading all .that was available about the Furies. It was here that he first encountered the two haunting and frightening lines Milton wrote when the world was small and simple-mystifying lines that made no certain sense to anybody until man created a Fury out of steel, in his own image.
   But that two-handed engine at the door. Stands ready to smite once, and smite some more…
   Danner glanced up at his own two-handed engine, motionless at his shoulder, and thought of Milton and the long-ago times when life was simple and easy. He tried to picture the past. The twentieth century, when all civilizations together crashed over the brink in one majestic downfall to chaos. And the time before that, when people were different, somehow. But how? It was too far and too strange. He could not imagine the time before the machines.
   But he learned for the first time what had really happened, back there in his early years, when the bright world finally blinked out entirely and gray drudgery began. And the Furies were first forged in the likeness of man.
   Before the really big wars began, technology advanced to the point where machines bred upon machines like living things, and there might have been an Eden on earth, with everybody’s wants fully supplied, except that the social sciences fell too far behind the physical sciences. When the decimating wars came on, machines and people fought side by side, steel against steel and man against man, but man was the more perishable. The wars ended when there were no longer two societies left to fight against each other. Societies splintered apart into smaller and smaller groups until a state very close to anarchy set in.
   The machines licked their metal wounds meanwhile and healed each other as they had been built to do. They had no need for the social sciences. They went on calmly reproducing themselves and handing out to mankind the luxuries which the age of Eden had designed them to hand out. Imperfectly of course. Incompletely, because some of their species were wiped out entirely and left no machines to breed and reproduce their kind. But most of them mined their raw materials, refined them, poured and cast the needed parts, made their own fuel, repaired their own injuries and maintained their breed upon the face of the earth with an efficiency man never even approached.
   Meanwhile mankind splintered and splintered away. There were no longer any real groups, not even families. Men didn’t need each other much. Emotional attachments dwindled. Men had been conditioned to accept vicarious surrogates and escapism was fatally easy. Men reoriented their emotions to the Escape Machines that fed them joyous, impossible adventure and made the waking world seem too dull to bother with. And the birth rate fell and fell. It was a very strange period. Luxury and chaos went hand in hand, anarchy and inertia were the same thing. And still the birth rate dropped.
   Eventually a few people recognized what was happening. Man as a species was on the way out. And man was helpless to do anything about it. But he had a powerful servant. So the time came when some unsung genius saw what would have to be done. Someone saw the situation clearly and set a new pattern in the biggest of the surviving electronic calculators. This was the goal he set:“Mankind must be made self-responsible again. You will make this your only goal until you achieve the end.”
   It was simple, but the changes it produced were worldwide and all human life on the planet altered drastically because of it. The machines were an integrated society, if man was not. And now they had a single set of orders which all of them reorganized to obey.
   So the days of the free luxuries ended. The Escape Machines shut up shop. Men were forced back into groups for the sake of survival. They had to undertake now the work the machines withheld, and slowly, slowly, common needs and common interests began to spawn the almost lost feeling of human unity again.
   But it was so slow. And no machine could put back into man what he had lost-the internalized conscience. Individualism had reached its ultimate stage and there had been no deterrent to crime for a long while. Without family or clan relations, not even feud retaliation occurred. Conscience failed, since no man identified with any other.
   The real job of the machines now was to rebuild in man a realistic superego to save him from extinction. A self-responsible society would be a genuinely interdependent one, the leader identifying with the group, and a realistically internalized conscience which would forbid and punish“sin”-the sin of injuring the group with which you identify.
   And here the Furies came in.
   The machines defined murder, under any circumstances, as the only human crime. This was accurate enough, since it is the only act which can irreplaceably destroy a unit of society.
   The Furies couldn’t prevent crime. Punishment never cures the criminal. But it can prevent others from committing crime through simple fear, when they see punishment administered to others. The Furies were the symbol of punishment. They overtly stalked the streets on the heels of their condemned victims, the outward and visible sign that murder is always punished, and punished most publicly and terribly. They were very efficient. They were never wrong. Or at least, in theory they were never wrong, and considering the enormous quantities of information stored by now in the analog computers, it seemed likely that the justice of the machines was far more efficient than that of humans could be.
   Some day man would rediscover sin. Without it he had come near to perishing entirely. With it, he might resume his authority over himself and the race of mechanized servants who were helping him to restore his species. But until that day, the Furies would have to stalk the streets, man’s conscience in metal guise, imposed by the machines man created a long time ago.
   What Danner did during this time he scarcely knew. He thought a great deal of the old days when the Escape Machines still worked, before the machines rationed luxuries. He thought of this sullenly and with resentment, for he could see no point at all in the experiment mankind was embarked on. He had liked it better in the old days. And there were no Furies then, either.
   He drank a good deal. Once he emptied his pockets into the hat of a legless beggar, because the man like himself was set apart from society by something new and terrible. For Danner it was the Fury. For the beggar it was life itself. Thirty years ago he would have lived or died unheeded, tended only by machines. That a beggar could survive at all, by begging, must be a sign that society was beginning to feel twinges of awakened fellow feeling with its members, but to Danner that meant nothing. He wouldn’t be around long enough to know how the story came out.
   He wanted to talk to the beggar, though the man tried to wheel himself away on his little platform.
   “Listen,” Danner said urgently, following, searching his pockets. “I want to tell you. It doesn’t feel the way you think it would. It feels—”
   He was quite drunk that night, and he followed the beggar until the man threw the money back at him and thrust himself away rapidly on his wheeled platform, while Danner leaned against a building and tried to believe in its solidity. But only the shadow of the Fury, falling across him from the street lamp, was real.
   Later that night, somewhere in the dark, he attacked the Fury. He seemed to remember finding a length of pipe somewhere, and he struck showers of sparks from the great, impervious shoulders above him. Then he ran, doubling and twisting up alleys, and in the end he hid in a dark doorway, waiting, until the steady footsteps resounded through the night.
   He fell asleep, exhausted.
   It was the next day that he finally reached Hartz.
   “What went wrong?” Danner asked. In the past week he had changed a good deal. His face was taking on, in its impassivity, an odd resemblance to the metal mask of the robot.
   Hartz struck the desk edge a nervous blow, grimacing when he hurt his hand. The room seemed to be vibrating not with the pulse of the machines below but with his own tense energy.
   “Something went wrong,” he said. “I don’t know yet. I—”
   “You don’t know!” Danner lost part of his impassivity.
   “Now wait.” Hartz made soothing motions with his hands. “Just hang on a little longer. It’ll be all right. You can—”
   “How much longer have I got?” Danner asked. He looked over his shoulder at the tall Fury standing behind him, as if he were really asking the question of it, not Hartz. There was a feeling, somehow, about the way he said it that made you think he must have asked that question many times, looking up into the blank steel face, and would go on asking hopelessly until the answer came at last. But not in words…
   “I can’t even find that out,” Hartz said. “Damn it, Danner, this was a risk. You knew that.”
   “You said you could control the computer. I saw you do it. I want to know why you didn’t do what you promised.”
   “Something went wrong, I tell you. It should have worked. The minute this-business-came up I fed in the data that should have protected you.”
   “But what happened?”
   Hartz got up and began to pace the resilient flooring.“I just don’t know. We don’t understand the potentiality of the machines, that’s all. I thought I could do it. But—”
   “You thought!”
   “I know I can do it. I’m still trying. I’m trying everything. After all, this is important to me, too. I’m working as fast as I can. That’s why I couldn’t see you before. I’m certain I can do it, if I can work this out my own way. Damn it, Danner, it’s complex. And it’s not like juggling a comptometer. Look at those things out there.”
   Danner didn’t bother to look.
   “You’d better do it,” he said. “That’s all.”
   Hartz said furiously.“Don’t threaten me! Let me alone and I’ll work it out. But don’t threaten me.”
   “You’re in this too,” Danner said.
   Hartz went back to his desk and sat down on the edge of it.
   “How?” he asked.
   “O’Reilly’s dead. You paid me to kill him.”
   Hartz shrugged.“The Fury knows that,” he said. “The computers know it. And it doesn’t matter a damn bit. Your hand pulled the trigger, not mine.”
   “We’re both guilty. If I suffer for it, you—”
   “Now wait a minute. Get this straight. I thought you knew it. It’s a basis of law enforcement, and always has been. Nobody’s punished for intention. Only for actions. I’m no more responsible for O’Reilly’s death than the gun you used on him.”
   “But you lied to me! You tricked me! I’ll—”
   “You’ll do as I say, if you want to save yourself. I didn’t trick you, I just made a mistake. Give me time and I’ll retrieve it.”
   “How long?”
   This time both men looked at the Fury. It stood impassive.
   “I don’t know how long,” Danner answered his own question. “You say you don’t. Nobody even knows how he’ll kill me, when the time comes. I’ve been reading everything that’s available to the public about this. Is it true that the method varies, just to keep people like me on tenterhooks? And the time allowed-doesn’t that vary too?”
   “Yes, it’s true. But there’s a minimum time-I’m almost sure. You must still be within it. Believe me, Danner, I can still call off the Fury. You saw me do it. You know it worked Once. All I’ve got to find out is what went wrong this time. But the more you bother me the more I’ll be delayed. I’ll get in touch with you. Don’t try to see me again.”
   Danner was on his feet. He took a few quick steps towards Hartz, fury and frustration breaking up the impassive mask which despair bad been forming over his face. But the solemn footsteps of the Fury sounded behind him. He stopped.
   The two men looked at each other.
   “Give me time,” Hartz said. “Trust me, Danner.”
   In a way it was worse, having hope. There must until now have been a kind of numbness of despair that had kept him from feeling too much. But now there was a chance that after all he might escape into the bright and new life he had risked so much for-if Hartz could save him in time.
   Now, for a period, he began to savor experience again. He bought new clothes. He traveled, though never, of course, alone. He even sought human companionship again and found it-after a fashion. But the kind of people willing to associate with a man under this sort of death sentence was not a very appealing type. He found, for instance, that some women felt strongly attracted to him, not because of himself or his money, but for the sake of his companion. They seemed enthralled by the opportunity for a close, safe brush with the very instrument of destiny. Over his very shoulder, sometimes, he would realize they watched the Fury in an ecstasy of fascinated anticipation. In a strange reaction of jealousy, he dropped such people as soon as he recognized the first coldly flirtatious glance one of them cast at the robot behind him.
   He tried farther travel. He took the rocket to Africa, and came back by way of the rain-forests of South America, but neither the night clubs nor the exotic newness of strange places seemed to touch him in any way that mattered. The sunlight looked much the same, reflecting from the curved steel surfaces of his follower, whether it shone over lion-colored savannahs or filtered through the hanging gardens of the jungles. All novelty grew dull quickly because of the dreadfully familiar thing that stood for ever at his shoulder. He could enjoy nothing at all.
   And the rhythmic beat of footfalls behind him began to grow unendurable. He used earplugs, but the heavy vibration throbbed through his skull in a constant measure like an eternal headache. Even when the Fury stood still, he could hear in his head the imaginary beating of its steps.
   He bought weapons and tried to destroy the robot. Of course he failed. And even if he succeeded he knew another would be assigned to him. Liquor and drugs were no good. Suicide came more and more often into his mind, but he postponed that thought, because Hartz had said there was still hope.
   In the end, he came back to the city to be near Hartz-and hope. Again he found himself spending most of his time in the library, walking no more than he had to because of the footsteps that thudded behind him. And it was here, one morning, that he found the answer He had gone through all available factual material about the Furies. He had gone through all the literary references collated under that heading, astonished to find how many there were and how apt some of them had become-like Milton’s two-handed engine-after the lapse of all these centuries. “Those strong feet that followed, followed after,” he read. “… with unhurrying chase, And unperturbed pace, Deliberate speed, majestic instancy….” He turned the page and saw himself and his plight more literally than any allegory: I shook the pillaring hours And pulled my life upon me; grimed with smears, I stand amid the dust of the mounded years-My mangled youth lies dead beneath the heap.
   He let several tears of self-pity fall upon the page that pictured him so clearly.
   But then he passed on from literary references to the library’s store of filmed plays, because some of them were cross-indexed under the heading he sought. He watched Orestes hounded in modern dress from Argos to Athens with a single seven-foot robot Fury at his heels instead of the three snake-haired Erinyes of legend. There had been an outburst of plays on the theme when the Furies first came into usage. Sunk in a half-dream of his own boyhood memories when the Escape Machines still operated, Danner lost himself in the action of the films.
   He lost himself so completely that when the familiar scene first flashed by him in the viewing booth he hardly questioned it. The whole experience was part of a familiar boyhood pattern and he was not at first surprised to find one scene more vividly familiar than the rest. But then memory rang a bell in his mind and he sat up sharply and brought his fist down with a bang on the stop-action button. He spun the film back and ran the scene over again.
   It showed a man walking with his Fury through city traffic, the two of them moving in a little desert island of their own making, like a Crusoe with a Friday at his heels… It showed the man turn into an alley, glance up at the camera anxiously, take a deep breath and break into a sudden run. It showed the Fury hesitate, make indecisive motions and then turn and walk quietly and calmly away in the other direction, its feet ringing on the pavement hollowly.
   Danner spun the film back again and ran the scene once more, just to make doubly sure. He was shaking so hard he could scarcely manipulate the viewer.
   “How do you like that?” he muttered to the Fury behind him in the dim booth. He had by now formed a habit of talking to the Fury a good deal, in a rapid, mumbling undertone, not really aware he did it. “What do you make of that, you? Seen it before, haven’t you? Familiar, isn’t it? Isn’t it! Isn’t it!
   Answer me, you damned dumb hulk!” And reaching backward, he struck the robot across the chest as he would have struck Hartz if he could. The blow made a hollow sound in the booth, but the robot made no other response, though when Danner looked back inquiringly at it, he saw the reflections of the over-familiar scene, running a third time on the screen, running in tiny reflection across the robot’s chest and faceless head, as if it too remembered.
   So now he knew the answer. And Hartz had never possessed the power he claimed. Or if he did, had no intention of using it to help Danner. Why should he? His risk was over now. No wonder Hartz had been so nervous, running that film-strip off on a news-screen in his office. But the anxiety sprang not from the dangerous thing he was tampering with, but from sheer strain in matching his activities to the action in the play. How he must have rehearsed it, timing every move! And how he must have laughed, afterwards.
   “How long have I got?” Danner demanded fiercely, striking a hollow reverberation from the robot’s chest. “How long? Answer me! Long enough?”
   Release from hope was an ecstasy, now. He need not wait any longer. He need not try any more. All he had to do was get to Hartz and get there fast, before his own time ran out. He thought with revulsion of all the days he had wasted already, in travel and time-killing, when for all he knew his own last minutes might be draining away now. Before Hartz’s did.
   “Come along,” he said needlessly to the Fury. “Hurry!”
   It came, matching its speed to his, the enigmatic timer inside it ticking the moments away towards that instant when the two-handed engine would smite once, and smite no more.
   Hartz sat in the Controller’s office behind a brand-new desk, looking down from the very top of the pyramid now over the banks of computers that kept society running and cracked the whip over mankind. He sighed with deep content.
   The only thing was, he found himself thinking a good deal about Danner. Dreaming of him, even.
   Not with guilt, because guilt implies conscience, and the long schooling in anarchic individualism was still deep in the roots of every man’s mind. But with uneasiness, perhaps.
   Thinking of Danner, he leaned back and unlocked a small drawer which he had transferred from his old desk to the new. He slid his hand in and let his fingers touch the controls lightly, idly. Quite idly.
   Two movements, and he could save Danner’s life. For, of course, he had lied to Danner straight through. He could control the Furies -very easily. He could save Danner, but he had never intended to.
   There was no need. And the thing was dangerous. You tamper once with a mechanism as complex as that which controlled society, and there would be no telling where the maladjustment might end. Chain-reaction, maybe, throwing the whole organization out of kilter. No.
   He might some day have to use the device in the drawer. He hoped not. He pushed the drawer shut quickly, and heard the soft click of the lock.
   He was Controller now. Guardian, in a sense, of the machines which were faithful in a way no man could ever be. Quis custodiet, Hartz thought. The old problem. And the answer was: Nobody. Nobody, today. He himself had no superiors and his power was absolute. Because of this little mechanism in the drawer, nobody controlled the Controller. Not an internal conscience, and not an external one. Nothing could touch him.
   Hearing the footsteps on the stairs, he thought for a moment he must be dreaming. He had sometimes dreamed that he was Danner, with those relentless footfalls thudding after him. But he was awake now.
   It was strange that he caught the almost subsonic beat of the approaching metal feet before he heard the storming steps of Danner rushing up his private stairs. The whole thing happened so fast that time seemed to have no connection with it. First he heard the heavy, subsonic beat, then the sudden tumult of shouts and banging doors downstairs, and then last of all the thump, thump of Danner charging up the stairs, his steps so perfectly matched by the heavier thud of the robot’s that the metal trampling drowned out the tramp of flesh and bone and leather.
   Then Danner flung the door open with a crash, and the shouts and tramplings from below funnelled upward into the quiet office like a cyclone rushing towards the hearer. But a cyclone in a nightmare, because it would never get any nearer. Time had stopped.
   Time had stopped with Danner in the doorway, his face convulsed, both hands holding the revolver because he shook so badly he could not brace it with one.
   Hartz acted without any more thought than a robot. He had dreamed of this moment too often, in one form or another. If he could have tempered with the Fury to the extent of hurrying Danner’s death, he would have done it. But he didn’t know how. He could only wait it out, as anxiously as Danner himself, hoping against hope that the blow would fall and the executioner strike before Danner guessed the truth. Or gave up hope.
   So Hartz was ready when trouble came. He found his own gun in his hand without the least recollection of having opened the drawer. The trouble was that time had stopped. He knew, in the back of his mind, that the Fury must stop Danner from injuring anybody. But Danner stood in the doorway alone, the revolver in both shaking hands. And farther back, behind the knowledge of the Fury’s duty, Hartz’s mind held the knowledge that the machines could be stopped. The Furies could fail. He dared not trust his life to their incorruptibility, because he himself was the source of a corruption that could stop them in their tracks.
   The gun was in his hand without his knowledge. The trigger pressed his finger and the revolver kicked back against his palm, and the spurt of the explosion made the air hiss between him and Danner.
   He heard his bullet clang on metal.
   Time started again, running double-pace to catch up. The Fury had been no more than a single pace behind Danner after all, because its steel arm encircled him and its steel hand was deflecting Danner’s gun. Danner had fired, yes, but not soon enough. Not before the Fury reached him. Hartz’s bullet struck first.
   It struck Danner in the chest, exploding through him, and rang upon the steel chest of the Fury behind him. Danner’s face smoothed out into a blankness as complete as the blankness of the mask above his head, He slumped backwards, not falling because of the robot’s embrace, but slowly slipping to the floor between the Fury’s arm and its impervious metal body. His revolver thumped softly to the carpet. Blood welled from his chest and back.
   The robot stood there impassive, a streak of Danner’s blood slanting across its metal chest like a robotic ribbon of honor.
   The Fury and the Controller of the Furies stood staring at each other. And the Fury could not, of course, speak, but in Hartz’s mind it seemed to.
   “Self-defense is no excuse,” the Fury seemed to be saying. “We never punish intent, but we always punish action. Any act of murder. Any act of murder.”
   Hartz barely had time to drop his revolver in his desk drawer before the first of the clamorous crowd from downstairs came bursting through the door. He barely had the presence of mind to do it, either. He had not really thought the thing through this far.
   It was, on the surface, a clear case of suicide. In a slightly unsteady voice he heard himself explaining. Everybody had seen the madman rushing through the office, his Fury at his heels. This wouldn’t be the first time a killer and his Fury had tried to get at the Controller, begging him to call off the jailer and forestall the executioner. What had happened, Hartz told his underlings calmly enough, was that the Fury had naturally stopped the man from shooting Hartz. And the victim had thenturned his gun upon himself. Powder-burns on his clothing showed it. (The desk was very near the door.) Back-blast in the skin of Danner’s hands would show he had really fired a gun.
   Suicide. It would satisfy any human. But it would not satisfy the computers.
   They carried the dead man out. They left Hartz and the Fury alone, still facing each other across the desk. If anyone thought this was strange, nobody showed it.
   Hartz himself didn’t know if it was strange or not. Nothing like this had ever happened before.
   Nobody had ever been fool enough to commit murder in the very presence of a Fury. Even the Controller did not know exactly how the computers assessed evidence and fixed guilt. Should this Fury have been recalled, normally? If Danner’s death were really suicide, would Hartz stand here alone now?
   He knew the machines were already processing the evidence of what had really happened here.
   What he couldn’t be sure of was whether this Fury had already received its orders and would follow him wherever he went from now on until the hour of his death. Or whether it simply stood motionless, waiting recall.
   Well, it didn’t matter. This Fury or another was already, in the present moment, in the process of receiving instructions about him. There was only one thing to do. Thank God there was something he could do.
   So Hartz unlocked the desk drawer and slid it open, touched the clicking keys he had never expected to use. Very carefully he fed the coded information, digit by digit, into the computers. As he did, he looked out through the glass wall and imagined he could see down there in the hidden tapes the units of data fading into blankness and the new, false information flashing into existence.
   He looked up at the robot. He smiled a little.
   “Now you’ll forget,” he said. “You and the computers. You can go now. I won’t be seeing you again.”
   Either the computers worked incredibly fast-as of course they did-or pure coincidence took over, because in only a moment or two the Fury moved as if in response to Hartz’s dismissal. It had stood quite motionless since Danner slid through its arms. Now new orders animated it, and briefly its motion was almost jerky as it changed from one set of instructions to another. It almost seemed to bow, a stiff little bending motion that brought its head down to a level with Hartz’s.
   He saw his own face reflected in the blank face of the Fury. You could very nearly read an ironic note in that stiff bow, with the diplomat’s ribbon of honor across the chest of the creature, symbol of duty discharged honorably. But there was nothing honorable about this withdrawal. The incorruptible metal was putting on corruption and looking back at Hartz with the reflection of his own face.
   He watched it stalk towards the door. He heard it go thudding evenly down the stairs. He could feel the thuds vibrate in the floor, and there was a sudden sick dizziness in him when he thought the whole fabric of society was shaking under his feet.
   The machines were corruptible.
   Mankind’s survival still depended on the computers, and the computers could not be trusted. Hartz looked down and saw that his hands were shaking. He shut the drawer and heard the lock click softly.
   He gazed at his hands. He felt their shaking echoed in an inner shaking, a terrifying sense of the instability of the world.
   A sudden, appalling loneliness swept over him like a cold wind. He had never felt before so urgent a need for the companionship of his own kind. No one person, but people. Just people. The sense of human beings all around him, a very primitive need.
   He got his hat and coat and went downstairs rapidly, hands deep in his pockets because of some inner chill no coat could guard against. Halfway down the stairs he stopped dead still.
   There were footsteps behind him.
   He dared not look back at first. He knew those footsteps. But he had two fears and he didn’t know which was worse. The fear that a Fury was after him-and the fear that it was not. There would be a sort of insane relief if it really was, because then he could trust the machines after all, and this terrible loneliness might pass over him and go.
   He took another downward step, not looking back. He heard the ominous footfall behind him, echoing his own. He sighed one deep sigh and looked back.
   There was nothing on the stairs.
   He went on down after a timeless pause, watching over his shoulder. He could hear the relentless feet thudding behind him, but no visible Fury followed. No visible Fury.
   The Erinyes had struck inward again, and an invisible Fury of the mind followed Hartz down the stairs.
   It was as if sin had come anew into the world, and the first man felt again the first inward guilt. So the computers had not failed, after all.
   Hartz went slowly down the steps and out into the street, still hearing as he would always hear the relentless, incorruptible footsteps behind him that no longer rang like metal.