Городской сумасшедший

I.

В каждом приличном городе обитают свои городские сумасшедшие. Чем больше город, тем их больше. Но обязательно в этом городе есть как минимум один сумасшедший, которого знают все.
Конечно же, Одессу, являвшуюся вполне приличным городом, не обошла чаша сия.
Сумасшедшим, которого знали все, был Гвидон. Так он называл себя, утверждая, что явился прототипом царя Гвидона в пушкинской «Сказке о царе Салтане». Его, мол, тоже лишили в детстве отца и закатали в бочку, которая впоследствии прибилась к берегу, а точнее к пляжу Ланжерон.
Как и подобает городскому сумасшедшему, Гвидон разгуливал по городу, громко болтая с самим собой и активно жестикулируя. При этом он не нес какой-то бред, а вполне осознанно размышлял о разных философских материях, яростно споря с самим собой. То есть он излагал нечто от одного своего лица и опротестовывал это от другого своего лица. Особенностью Гвидона являлось и то, что его могли видеть в разных уголках Одессы в одно и то же время. На вопрос, есть ли у него братья-близнецы, он отвечал: все люди – братья, а многие – близнецы.

Гвидон в любое время года, в любую погоду носил кепку, похожую на ленинскую (возможно, это была она), высокие сапоги и черное ворсистое пальто до пят, которое со временем обрело от потертости серый глянец на плечах, спине и в локтях. Создавалось впечатление, что он его никогда не снимал, а следовательно, никогда не мылся, но, как ни странно, от Гвидона не пахло дурно.
Он был довольно высок, широкоплеч и постоянно небрит, что добавляло сомнений в вопросе о его возрасте, на который он отвечал загадочно: мне больше, чем Христу, но меньше, чем Адаму.

Где жил Гвидон тоже было неведомо. Зато хлеб насущный им добывался вполне достойным образом. В отличие от попрошаек, собиравшихся, как правило, у входов в церкви, наш герой выходил на арену в людных местах, парках, площадях, центральных улицах и, положив кепку так, чтобы в нее можно было бросать деньги, толкал речь. Мало кто мог разобрать глубинный смысл произносимого, но пафос речей и безумно-взъерошенный вид оратора приводили толпу в некоторую одержимость, сопровождавшуюся желанием расстаться с определенной частью купюр. Через какое-то время появлялись милиционеры и уводили Гвидона в известном направлении. Поговаривали, что он делился с блюстителями порядка, иначе как можно объяснить тот факт, что брали его под белы ручки лишь тогда, когда в кепку уже ничего не помещалось.

Гвидон часто появлялся в центре города на книжном рынке, недавно обретшем легальный статус благодаря Перестройке. Он подходил к столам с книгами, поочередно брал книги в руки, долго листал и клал обратно.

- Гвидон, - по традиции говорил хозяин стола, - будем брать или будем читать?
Вопрос был риторический, поскольку Гвидон никогда ничего не покупал. В лучшем случае он приносил книги на обмен.
- Уймись, человек! - Отвечал Гвидон, - читано все перечитано.
- А чего ж стоишь, листаешь?
- Проверяю, ничего ли в тексте не изменилось.

Я тоже являлся частым посетителем рынка. Но в основном приходил лишь затем, чтобы повидаться с Толиком, совсем еще юным книголюбом, который специализировался на фантастике и приносил новые сборники зарубежных авторов, объединённых в одну огромную серию, собиравшуюся мною последние несколько лет. Толик не раскрывал тайны, где он доставал их, иначе пропала бы необходимость в нем как посреднике.

Здесь же я часто наблюдал за Гвидоном, который привлекал внимание, будучи фигурой колоритной и неординарной. Однажды в ожидании Толика я подошел к Гвидону близко, чтобы узнать, какого рода литература его привлекает.

- Следишь, человек?! - Посмотрел он на меня, прищурившись. - Хочешь познать меня посредством печатного текста на бумаге. Примитив! Я непознаваем.
- Разве по тому, чем ты интересуешься, невозможно понять твой характер и мировоззрение?
- Смешно и глупо! Как поведал великий Иммануил, ты в состоянии оценивать меня исключительно исходя из своего личного мировоззрения и восприятия, что никак не отражает мою объективную сущность.

Вот как! Гвидон не просто площадный глашатай. Он проштудировал Канта и, судя по всему, разобрался в том, что означает «вещь в себе».

- Даже я сам не в состоянии…

Вдруг он отвернулся от меня и продолжил разговор с самим собой. 
- Но я же знаю себя изнутри, субъективно, значит для самого себя я познаваем объективно. А если субъективность – это объективность…

И тут Гвидон ушел в себя. Он стал ходить по периметру книжного рынка, крича и разбрасывая руками во все стороны. Он лупил себя по голове, подпрыгивал, пугая прохожих и не удивляя продавцов.

Вскоре появился Толик. Он извинился за опоздание, но я должен был его простить, потому что он принес мне не один, как обычно, а сразу два новых сборника.
Я очень обрадовался и принялся просматривать книги. Одна из них была в плохом состоянии.
- Ну, я могу дома подклеить, поправить, - сказал огорченно Толик.
- Ладно, - ответил я, - попробую сам привести в порядок. Мне не терпелось прочитать любимого американского фантаста Роберта Шекли.

Я вздрогнул, обнаружив за спиной Гвидона. Он был на удивление спокоен.
- Эх, человек! – взглянул он на книгу. – Уходишь от действительности в несуществующий мир, где все надуманно и уж точно необъективно?!
- Так это же фантастика, Гвидон Салтанович, - улыбнулся Толик.
- Молчи, человек! – ответил Гвидон, - он понимает, о чем я.

Гвидон был популярен, о нем ходили легенды, и до меня неоднократно из разных уст доходили слухи о его чудачествах.

Однажды он вошел в ресторан, куда его впустил швейцар наверняка за хорошее вознаграждение, сел за столик и потребовал шампанского, рябчиков и ананасов. Рябчиков не оказалось, и он, поднявшись, заголосил:
- Эх, люди! Еще в незабываемом семнадцатом году Владимир Маяковский сказал: «Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй.» Закончилась советская власть, и мы теперь снова буржуи. А как же мы можем быть буржуями, если нет рябчиков?!
Подбежавший швейцар принялся его успокаивать.
- Уйди, человек! – продолжил Гвидон, - ты пойми, ведь рябчик – это не просто птичка и не просто закуска. Это символ новой жизни. Я желаю новой жизни во всех ее проявлениях!

Как-то летом Гвидона видели на пляже Ланжерон. Он сидел в гордом одиночестве на песке.
На пляже, на котором обычно негде яблоку упасть, образовалось большое незаполненное пространство вокруг человека, сидевшего в сапогах и теплом изрядно потертом пальто и зачаровано глядевшего на море. Приезжие, отдыхавшие на Ланжероне, конечно же, не могли знать, кто он, и имели полное право его опасаться. Очень недовольные, они вызвали представителей администрации.
Представители, вскоре подошедшие к Гвидону, попросили того покинуть пляж, а один из спасателей  даже предложил ему пройти на спасательную станцию, где бы он мог со всеми удобствами  наблюдать за морской стихией. Но Гвидон, неожиданно проявив сноровку, вскочил, выхватил из рук спасателя рупор и принялся вещать:
- Люди! Человеки! Почему вы не можете наслаждаться тем, что для вас создала природа?! Солнце, на чьей поверхности пять с половиной тысяч градусов, находится от нас на расстоянии сто пятьдесят миллионов километров именно для того, чтобы вы, купаясь в его лучах, проходящих сквозь плотные слои атмосферы и доходящих до вас тридцатью градусами, не замерзли и не сгорели…
Спасатель, пытаясь отобрать рупор, повис на могучей руке Гвидона, который его не замечал.
- … Морская вода, в которой сейчас двадцать четыре градуса и которая содержит кальций, магний, йод и много еще чего, облегая ваши тела, оберегает их от  целлюлита, вредных бактерий, активирует мышцы, заживляет раны и укрепляет иммунную систему. А наслаждаться всем этим вам не позволяет один человек, мирно сидящий возле вас и спокойно глядящий на Черное море.

Речь Гвидона возымела волшебное действие на окружающих. Они теперь столь же настойчиво принялись просить представителей оставить его в покое, что те радостно и сделали. Пустота вокруг знатока природы стала заполняться, и вскоре пляжники, перестав обращать внимание на внешний вид Гвидона, продолжили с интересом его слушать.

А в Оперный театр не могли не впустить человека, который законным путем приобрел билет в кассе. Заставить его снять верхнюю одежду было невозможно. Могли только настойчиво попросить вести себя достойно в храме высокой культуры.
Он сидел в партере в одном из первых рядов и завороженно наблюдал за любовными перипетиями «Травиаты».
Во время антракта Гвидон вышел в фойе и разразился:
- Господа! Проявите благородную жалость и благосклонность к падшей! Великий Ницше писал, что те две женщины, которые сделали его хоть немного счастливее, были куртизанками. А не менее великий Наполеон Бонапарт сказал: «Проститутки – это необходимость. Иначе мужчины набрасывались бы на порядочных женщин на улицах.» …
Администрация театра пыталась угомонить пламенного трибуна, но на его стороне были зрители, находившиеся в фойе. Они смеялись и аплодировали.

II.

Когда-то Брайтон населяли в большинстве своем афроамериканцы, но прибывавшие сюда в приличном количестве советские люди, значительную часть которых составляли одесситы, в корне изменили его демографию. Афроамериканцы не смогли противостоять непреодолимому желанию одесситов, оторванных от моря, поселиться поближе к водной стихии, и постепенно покинули Брайтон. Таким образом этот самый южный район Нью-Йорка обрел неофициальное название «Маленькая Одесса», что даже отмечено на разных географических картах и дорожных атласах.

Я не живу на Брайтоне. Я живу в соседнем районе, но сюда прихожу часто. Здесь нет книжного рынка в нашем понимании, зато есть книжные лотки, за которыми стоят те же, с кем сводила меня судьба в Одессе. И один из них Толик, который умудрился переправить за океан свою огромную коллекцию.
- Ты даже не можешь себе представить, кто к нам прибыл, - говорит Толик.
- Кто, - интересуюсь я.
- Гвидон!
- Как?! Гвидон? Он здесь?
- Именно так.
- Каким образом?
- Пока не знаю. Но как узнаю, расскажу. Он уже успел отметиться, и я на днях послушал в кругу друзей на вечеринке его перлы.

Толик рассказывает, что Гвидон зашел в салон звукозаписи, где продаются кассеты, диски и даже старые грампластинки для ностальгирующих. Им заведует его друг Аркаша, который тоже прекрасно знает Гвидона, потому что неоднократно посещал одесский книжный рынок.   
Так вот, Гвидон, войдя и окинув серьезным взглядом небольшое помещение и присутствующих, стал прохаживаться взад и вперед. Будучи по своим габаритам довольно объемным, он невольно задевал посетителей. Аркаша видел, что назревало недовольство, которое могло как-то выплеснуться, и на всякий случай включил запись.

Толик достает из-под прилавка кассету.
- На, послушай в машине, получи удовольствие. Потом вернешь.
Я сажусь в машину и вставляю кассету.

- Вы бы для начала привели в порядок свое пальто перед тем как тереться им об меня!
Рассерженный голос принадлежал даме, очевидно пожилого возраста.
- Сударыня, - ответил Гвидон, - Вы еще в таком пикантном возрасте, что потереться о Вас не может не доставить удовольствия настоящему мужчине.
- Возможно, это, - смягчила тон дама, - доставило  бы удовольствие и мне, если бы Вы терлись чем-нибудь более приличным.
- Замечание в Ваших устах обретает некоторый двоякий смысл, сударыня, но я – джентльмен и воспринимаю его, как овладевшее Вами сильное волнение, связанное со встречей со мной.
- Вот именно волнение. Как же мне не волноваться, если Ваша верхняя одежда может привести в негодность мою белоснежную норковую шубу.
- Должен Вам возразить, что различия в наших верхних одеждах суть предрассудки, недостойные просвещенного века, в котором нам посчастливилось повидаться. Есть два типа людей. Одни больше всего на свете боятся испачкать одежду, а другие душу. Это сказал Искандер.
- Посмотрела бы я, что бы Искандер думал о душе на моем месте. Как люди одеваются, говорит об их отношению к себе и другим, а значит, и об их душах тоже.
-  Внешнее – это оболочка. Важно то, что внутри. А под одеждой все люди голые, сказал Генрих Гейне.
- Не понимаю, зачем я трачу время на бессмысленную болтовню.

На этом запись заканчивается.

Через несколько дней я вновь появляюсь на Брайтоне. Отдаю Толику кассету.
- Ну как? – спрашивает он.
- Ты прав, я получил удовольствие.
- Могу добавить. Гвидон устроил Армагеддон.
- То есть?
- Он сильно повздорил с самим собой. Шел, орал да так врезал себе же по морде, что ударился о стоящий рядом фонарный столб, упал и потерял сознание. Прохожие вызвали амбуланс, и его увезли.
- Куда?
- Без понятия, хотя, скорее всего в Кони Айленд  госпиталь. Он ближайший. Желаешь проведать?
- Не то чтобы… У него же кто-то должен быть тут. Не мог же он прибыть сам.
- Черт его разберет. Вроде не мог. Хотя Лиза, мой клиент, в чьем доме он поселился, говорит, что никого с ним за все это время не видела. Значит, он, видимо, не прибыл по гостевой. В любом случае надо было заполнять кучу документов, отсылать, проходить интервью.
- Да, странно. Возможно, он выиграл грин-карт в лотерею, другого объяснения не нахожу.
- Все возможно.

Через несколько дней у меня выдается свободное время, и я решаю все-таки навестить Гвидона, хотя предполагаю, что он может меня не вспомнить.
По дороге в больницу я вдруг осознаю, что не смогу толком разъяснить к кому иду.
В регистратуре пытаюсь обрисовать человека и то, что с ним произошло.
- А… так Вы к Гвидону, - догадывается девушка в регистратуре, - который требует отдать ему пальто, потому что без пальто он чувствует себя обнаженным.
- Да, он! Так он себя называет. А к нему за эти дни кто-то приходил?
- Нет, Вы первый. Его привезли в мою прошлую смену. Он, когда пришел в себя, стал бегать по коридору и что-то кричать про Цезаря и, кажется, Достоевского. Еле успокоили. А вы ему кто?
Я вкратце проясняю ситуацию.
- А какие при нем были документы?
- А документов не было.

В палате кроме Гвидона находится еще один пациент.
- О! Человек, легко познавший объективность мироздания, - громко изрекает Гвидон.
Надо же! Узнал! С головой все в порядке. Он лежит в тонком одноразовом халате, обычно выдающемся больницей тем, кто ходит на процедуры. Непривычно видеть его без пальто и сапог.

- Послушайте, любезный, - говорит сосед по палате, - Вы бы как-нибудь потише. Здесь же больница.
- Вот именно, - отвечает Гвидон, - Больница, а не морг. Там будет потише.
Сосед машет рукой и поворачивается к нам спиной.

- Вот, - продолжает Гвидон, - все пути ведут, как выясняется, не в Рим, а на Брайтон. Прилетел из Одессы меня навестить?
Я впервые вижу улыбку Гвидона. Улыбка голливудская. Зубы один к одному, белоснежные.
- Не переживай, - он переходит из лежачего положения в сидячее. – Сегодня обещали выписать. Тут долго без надобности не держат.
- Хорошо бы, - бурчит сосед.
Мне очень хочется спросить, кто платит за его пребывание здесь, есть ли страховка и какая, чтобы таким образом понять его статус, но не решаюсь.
- А кто-то за тобой придет? Я могу подождать и привезти домой.
- Не надо. Домой идти десять минут.
Он пронизывает меня взглядом, и у меня создается впечатление, что он прекрасно понимает, к чему я клоню, и я не выдерживаю.
- Гвидон, надеюсь, ты не обидишься на мой вопрос. Как ты попал в Штаты?
Он встает, подходит к окну.
- Какой хороший солнечный день. Схожу на пляж.
Возвращается и садится на кровать.
- Эх, люди! Так бы сразу и спросил. Ты ведь для этого сюда пришел.
- Ну, что ты…
- Ладно, ладно, чего там, любопытство не порок. А наблюдения за пороками людей – это единственная забава, которою можно пользоваться бесплатно, как сказал Максим Горький. Как думаешь? Не сто;ит, не отвечай. Я себе говорю. Ведь с другой стороны, как сказал Бальзак, ничто так не связывает нас, как наши пороки…

Гвидон ушел в себя. Он продолжает сыпать цитатами великих, которые опровергают друг друга. Рассерженный сосед вскакивает и выходит из палаты. Не в первый раз, видимо, ему проходится быть свидетелем «философского припадка».
Я тоже встаю, направляюсь к двери и слышу:
- Какие самые важные дни в твоей жизни?
Я задумываюсь, но вижу, что он обращается не ко мне, он продолжает разговор с самим собой:
-  Два самых важных дня в твоей жизни: день, когда ты появился на свет, и день, когда понял, зачем. Так сказал Марк Твен…

Я выхожу. Проходя мимо девушки в регистратуре, улыбаюсь ей и прощаюсь.
- Как там Ваш приятель?
- Вполне здоров.

Брайтон также обрастает слухами о Гвидоне, как это происходило в Одессе.

Его часто видят на пляже, в любую погоду, в любое время года. Он часами сидит на песке в сапогах, черном ворсистом пальто изрядно потрепанном и смотрит на Атлантический океан.
Существовал ли кто-нибудь близкий в его жизни, существует ли сейчас, остается загадкой.