За сорок вёрст

Огромный чёрный купол неба с далёкими колючими и сверкающими, промёрзшими, как и земля, звёздочками накрывал деревню.

Шёл четвёртый год Отечественной войны. Нашествие откатилось от центральной России на запад. В деревне Ильинке, до которой не донеслась страшная пожирающая волна зла, люди жили трудно и тревожно, в постоянном страхе за родных, в горе о погибших и пропавших без вести, о раненых. Оставались здесь женщины, дети и мужчины-старики.

Не было в деревне магазина, и, соответственно, у жителей – ни соли, ни спичек, ни мыла, ни керосина, за которыми приходилось иногда ходить в далёкий районный город почти за сорок километров. И денег тоже не было. В колхозе изредка за отработанные трудодни людям платили небольшим количеством зерна.

Вот это зерно, преодолевая две марафонские дистанции в общей сложности в восемьдесят километров, и ходили иногда менять женщины на рынок. Они изредка, в благоприятный момент, когда не было крупных полевых работ в колхозе, когда заканчивались запасы и уже нечем было развести огонь в печах и посолить картошку, собирались маленькими группами и отправлялись в дальний путь.

Сейчас Вера вышла из дому – в притихшую, замершую и потрескивающую холодом кромешную тьму, в густую черноту. Ещё даже не посветлел краешек неба на востоке, ничто не предвещало появления холодного зимнего солнца. Мир был тих и мрачен. Она с тремя подругами – Марусей, Параней (Прасковьей) и Груней (Аграфеной) – договорилась сегодня отправиться в город. Только-только наступила зима, снег ещё не лёг тяжёлым покрывалом на землю. Дорогу едва схватило морозцем. А потому, пока поля и просёлки не замело, двигаться можно было легко.

Выйдя ещё в ночь, они должны были встретить рассвет, миновать многочисленные деревни и добраться до районного города к вечеру. Там можно было попроситься остановиться на ночлег в каком-нибудь доме, ранним утром отправиться на рынок, а потом пуститься в обратный путь за те же почти сорок длинных километров.

Вера, стараясь не разбудить ещё спавших свекровь и дочку, перебросила на спину мешок с половиной пуда зерна, закрыла за собой дверь, прошла по тропинке и посмотрела на дорогу направо. К ней скорой походкой приближалась Маруся – с таким же мешком за плечами, в телогрейке с заплатками, которыми пестрела одежда всех сельчан тех лет, в клетчатой коричнево-серой шали на голове.

– Здравствуй, Марусь! – сказала Вера.

– Здравствуй! – в тон ей ответила Маруся.

Женщины пошли по деревне и вскоре встретили уже поджидавших их подруг Параню и Груню – в таких же телогрейках с заплатами, клетчатых шалях, чёрных валенках с галошами, с такими же мешками зерна – единственной валютой того времени.

На деревенской улице было пустынно и тихо, в нескольких окошках виднелись огоньки тусклых фитильков в плошках с керосином, едва освещавших тёмные избы. Ровно обсаженная старыми вётлами дорога казалась красивой, торжественной и загадочной.

– Ну, пойдёмте, – сказала опытная Параня, которая, в отличие от своих спутниц, уже несколько раз совершала дальние переходы в районный город.

Они лёгким быстрым шагом покинули свою Ильинку и пошли по полевой дороге к соседнему большому селу Петровскому. Вокруг до самого угадываемого, но невидимого во тьме горизонта простиралось чистое ровное поле. Единственным ориентиром для путниц была небольшая лощина, которую они легко миновали, привычно спустившись по крутому откосу вниз и поднявшись по более пологому наверх.

– Боюсь я этой лощины, девки, – говорила на ходу Параня, – мы тут весной так с Кланькой перепугались! Идём с работы, уже ночью, а там кто-то внизу храпит, да так громко. Жуть – а идти надо. Спустились, смотрим, а там лошади пасутся.

Между тем предрассветные сумерки стали всё сильнее бледнеть, на востоке за плечами путниц небо у горизонта подкрасилось первыми дальними отсветами солнечных лучей. Прояснившийся небосклон обнадёживающе улыбнулся им в спины, а светило, настойчиво увеличиваясь от секунды к секунде, поднималось всё выше.

Как будто подхватив общее настроение в обрадованном восходу мире, красавица певунья и хохотушка Груня на меже, разделявшей поля двух колхозов, привычно громко запела сильным сочным голосом, отмечая рубеж: «Ваше поле рядом с нашим, наше колосистее. Ваши девки покрасивше, наши голосистее». И вдруг осеклась, умолкнув на высокой звонкой ноте, потому что внезапно вспомнила и о войне, и о беде, и о почти двухмесячном отсутствии писем с фронта, до сих пор исправно приходивших, и о двух малолетних девочках, оставшихся дома с бабушкой.

– Ой, Груня, – вздохнув, сказала ей Вера и ничего больше не стала говорить.

Через пару километров они уже были в соседнем селе Петровском и проходили по плотине, разделявшей два пруда – большой и маленький. Вода начала слегка промерзать, и тонкий лёд задорно посверкивал в первых жизнерадостно пробивавшихся с востока лучах.

В селе было безлюдно. Над крышами поднимался тонкий сизый дымок затопленных печей, слышались заливистый собачий лай, утробное мычание коров, отчаянно громкое и пронзительное кукареканье петухов.

Дорога шла поодаль от выстроившихся в ряд домов. Вслед путницам долго смотрела замершая возле колодца-журавля женщина, отставив в сторону коромысло с двумя вёдрами, видимо, думая о том, что надо бы тоже собраться в дорогу за солью и всем необходимым. А может быть, стараясь узнать крестьянок из соседнего села. Проводив процессию долгим взглядом, она стала неспешно опускать ведро в колодец, осторожно перебирая холодную жердь руками в вязаных варежках.

 – Это Нюрка Большая, что ли? – узнала её Параня.

– Нюрка, а то кто ж ещё! Здоровенная какая! – уверенно ответила ей Груня и аргументировала, – Колодец-то у её избы!

Впрочем, путницы не тратили сил на разговоры. Они, стараясь не терять времени, целеустремлённо двигались вперёд.

В центре села на перекрёстке женщины свернули вслед за ответвившейся дорогой направо – к деревне Гусятинке, раскинувшейся в трёх километрах и объединявшей несколько посёлков с птичьими названиями – Дроздовку, Коростелёвку, Орловку и не в тон звучавшие Свиристелки. Начальный этап пути был преодолён, и подруги радовались этой маленькой победе на своём длинном маршруте.

Преодолев три километра, они вступили в первую деревушку из этого птичьего каскада – длинную Дроздовку, потом прошли через овраг до Коростелёвки с кособокими крытыми соломой мазанками перед домами, миновали на подъёме крохотную в пять избушек Орловку и оставили слева поворот на несозвучные Свиристелки. Потом их ждал путь на большое село Перегудово, а затем – на маленькие уютные, сплошь зараставшие весной разноцветной сиренью Перегудовские Выселки.

Солнце уже встало и по-зимнему сияло над проснувшимся миром, который сразу преобразился, сделавшись светлым, ярким и даже весёлым. Небо окрасилось радостными красками, и настроение у женщин улучшилось.

Певунья Груня иногда с энтузиазмом начинала припевать в поле во всю мощь голоса что-то вроде «Ты ждёшь, Лизавета!» – то ли подбадривая и себя, и подруг, то ли выплёскивая свои горестные мысли, то ли стараясь заглушить тревогу, то ли заполняя пространство и пробуя мощь лёгких. Грунин голос был небесно чист и красив. Подруги с удовольствием слушали её, с воодушевлением и верой подхватывая: «Одержим победу! К тебе я приеду. На горячем боевом коне», и это помогало им идти по зимней дороге, дышать и, вообще, жить.

Так они и шли практически за тридевять земель – от деревни к деревне, от Смородинок к Калинкам, от Баранчиково к Овечкино, от Белоухова к Высокому Берегу и дальше, распределяя силы, собранно продвигаясь вперёд, одолевая все расстояния, не позволяя себе расслабиться и рассчитывая к темноте достичь города.

– А моя бабка на богомолье в Киевскую лавру ходила, – вспоминала по пути Маруся.

– И моя тоже, – откликалась Вера.

Параня и Груня тоже подтвердили, что их бабушки ходили в дальний, в неполных тысячу километров путь на богомолье. Так что дальние походы были в семейных традициях. Это осознание давности привычек поддерживало и подкрепляло силы.

На пути за Белопятовскими Выселками у речки женщины увидели знакомое поваленное ветром дерево и присели на толстый отполированный многими путниками ствол отдохнуть. Они развязали мешки и достали прихваченный с собой хлеб.

Во время короткого обеда путницы отдыхали и разговаривали.

– Моя бабка Дуся, когда с сыном своим старшим на богомолье в Лавру ходила, уже в годах была. Так на обратном пути заболела, обезножила и идти не могла. Слегла у стога вёрст за двадцать до деревни. Шагу ступить не может – и всё тут! Не ближний свет! Сын, мой дядя Ваня, её там на сене и оставил, а сам домой сходил за лошадью, вернулся и привёз мать на телеге, – рассказывала Вера семейное предание.

Вспоминали они и курьёзные деревенские случаи:

– А помните, как мы в девках ночью на улицу пошли гулять, а в поле вдруг как огни засверкают, как загрохочет! – говорила, стараясь поднять настроение, не позволявшая себе раскиснуть Груня.

– Как все разбегутся! – подхватила Параня. – А соседка моя Аришка, уже большая – порядочная – была – бегом домой – прямо к бабке своей – на сундук. «Ой, – кричит, – баб Нюш, там светопреставление!»

И все принялись смеяться, вспомнив, как испугалась молодёжь первого трактора, неожиданно страшным чудовищем появившегося в их деревне среди ночи.

– Эх, сейчас бы трактор сюда – доехали бы! – мечтала Параня, поддерживаемая общим одобрением.

Груня сразу запела созвучное: «Прокати нас, Петруша, на тракторе». И опять песня захватила души, влила решимости и заставила всех подняться.

Впрочем, компания и не планировала рассиживаться. После небольшого отдыха с хорошими воспоминаниями подруги, словно напитавшись новыми силами, пошли дальше.

Уже стемнело, когда вечером они были в районном центре и стучались в маленькое окошко одного из крайних домов. В окно выглянула женщина и пустила их погреться и отдохнуть.

Хозяйка, назвавшаяся Настасьей Матвеевной, принесла из сарая солому, положила в углу избы и застелила сверху самодельными половиками, связанными, как и у всех, из старых разноцветных ниток из разорванных на длинные ленточки изношенных вещей.

Она сердобольно усадила женщин на лавку за дощатый стол, поставила перед ними извлечённый из печи чугунок с ещё горячей картошкой, достала из подпола квашеную капусту, напоила горячим иван-чаем.

– Вы, ешьте-ешьте, пейте, – приговаривала она, подвигая к гостьям алюминиевые кружки, – шутка ли – зимой за сорок вёрст ходить!

Женщины с удовольствием ели и пили горячий иван-чай, согреваясь, отдыхая, преисполняясь приятной истомой и постепенно забывая про усталость.

– Спасибо, Настасья Матвеевна, – от души благодарили они.

– Ну, что там слышно? – подперев щёку ладонью и глядя куда-то вдаль в тёмное окно, спрашивала хозяйка. – Когда ж войне-то конец?

– Да говорят, недолго осталось, – отвечали путницы, которые знали столько же, сколько и Настасья Матвеевна, и жили надеждой и молитвами за родных.

– А мой-то не пишет уже три месяца, – горестно вздыхала хозяйка, глядя на две русые детские мальчишеские вихрастые головы на печке.

Женщины тоже вздыхали в ответ и понимающе кивали.

– И мой два месяца не пишет. Ты не горься раньше времени, – учила её Груня, – так бывает – не пишет-не пишет, а потом письма идут одно за другим. У меня так уже было.

– У меня тётка в Коростелёвке три раза похоронки получала на своего. А он после каждой живой приходил! – сообщила Параня, и её тёплый, какой-то медовый, грудной голос звучал особенно уверенно, поддерживающе и убедительно.

– Почтальон принесёт бумагу с печатью вечером, – начала рассказывать Параня, – они дома как прочитают – плачут-убиваются всю ночь. У них народу много – вся родня собралась. А утром только солнышко взошло – в окошко стучат, и подбежать не успели – дверь в избу отворилась, а там он – Прохор – стоит – живой и невредимый. А они его уже оплакали.

Слушательницы облегчённо ахнули и засветились лицами.

Параня серьёзным тоном, обстоятельно перечисляя, объясняла:

– Говорит, что был в бою, ранили в ногу, попал в госпиталь, там подлечили, потом отпуск дали. Побыл дома недельки две, лошадь в колхозе попросил, огород вспахал, картошку посадили – и он опять – на фронт. Письма от него идут-идут, всё хорошо, а потом – опять тишина, не пишет. Ждут, все глаза проглядели на дорогу, почтальон с сумкой с косогора спускается – и мимо. А однажды к вечеру смотрят – сворачивает к ним и такую же, как в прошлый раз, похоронку вынимает. Они все – опять в крик, в слёзы. Думают, два раза в одну воронку снаряд не попадает. Накричались-наплакались, из себя изошли, обессилели, забылись, уснули.

Слушательницы горестно закачали головами, глаза их наполнились слезами, а Параня с обнадёживающими нотками продолжала:

– Вот, значит… Наутро дверь открывается. И там на пороге Прохор стоит – целый и весёлый. «Принимайте гостя», – говорит. Опять после ранения, опять после госпиталя, опять в отпуск. Две недели дома побыл, крышу починил – и опять на фронт. Письма писал-писал и опять замолчал.

Слушательницы, готовые, к плохому исходу событий, опять помрачнели и затаили дыхание. А Параня рассказывала:

– Когда третью похоронку почтальон принёс – они опять – в крик, в слёзы. Горюют, убиваются, думают – теперь всё, так не бывает, чтобы три раза подряд ошибка. Наплакались, нарыдались, накричались, опухли все от горя, а утром – опять дверь нараспашку, и на пороге Прохор стоит – живой, хоть бы что ему – опять после ранения, после госпиталя. Отдохнул пару неделек – и на фронт.

– А как теперь-то? – с надеждой спросила Настасья Матвеевна.

– Воюет, письма шлёт, – ответила Параня, и по-особенному взглянув на неё, словно отвергая все сомнения и заставляя верить, утвердительно добавила, – когда редко, а когда почаще.

– Вот как бывает! – вытерев ладонью слёзы с раскрасневшихся в тепле щёк, сказала Маруся.

Женщины вместе всплакнули – каждая о своём и все вместе – об одном и общем.

– Ну ладно, ложитесь, устали с дороги, вставать вам рано, – поставила точку в разговоре Настасья Матвеевна.

Однако подругам не надо было напоминать об отдыхе. Они ещё раз поблагодарили за угощение, улеглись в угол на солому, застланную половиками, вытянув гудящие усталые ноги, и уснули, прежде чем хозяйка загасила стоявший на столе тусклый огонёк на кончике фитилька в плошке с керосином.

К утру, затемно, путницы встали и, желая здоровья и благополучного возвращения хозяина, распрощались с Настасьей Матвеевной и отправились на рынок.

По казавшимся им многолюдным улицам они дошли до большой площади и, окунувшись в непривычные для себя субботнее столпотворение и атмосферу торга, поменяли каждая свои полпуда ржи на соль, спички, пару кусков мыла и керосин. Вера же увидела и выменяла маленький кусочек пилёного сахара для четырёхлетней дочки. Она завернула эту драгоценность в чистую холщовую тряпочку и положила свёрток в карман телогрейки. При этом она вспоминала, как бабушка иногда готовила для внучки сладкое лакомство – парила в печке сахарную свёклу.

Затем женщины встретились вчетвером в назначенном месте, как изначально договорились.

Обратный путь оказался спокойнее, потому что все дела они благополучно переделали.

Солнце опять было у путниц за спинами. Они ловили каждую минуту светового дня, стараясь не терять времени, чтобы уменьшить пребывание в темноте.

Заночевали подруги в деревне Овечкино – километрах в двенадцати от своей родной Ильинки – и утром, чуть забрезжил свет и едва просветлело, вышли из неё в путь – на восходящее солнце. В первых лучах дорога и поля, едва прикрытые ночью тонким, похожим на редкую паутину, снежным покрывалом, выглядели праздничными.

– Гляньте, девки, а тут снег выпал! – сказала Груня, когда женщины вышли за деревню, и, стараясь заглушить в себе тревожные мысли и неуёмную тоску от неизвестности, задорно, как будто всем бедам назло, запела на всю округу:

– Как со вечера пороша,
Со полуночи метель,
Как по этой по метели
Трое саночек летели.

Она спела только один куплет, потянулась раскинутыми в стороны руками и сказала:

– Эх, сейчас бы сюда эти саночки – подвёз бы кто!

Но не было на дороге ни саночек, ни других людей.

А настроение от песни вольной птицей взлетело к небесам, подруги повеселели и, забыв об усталости, подобно саночкам, как им казалось, летели себе домой – на подъёме.

И опять им вслед в Петровском уже из-под руки смотрела, казалось, нарочно поджидавшая их Нюрка Большая у колодца, рассчитывая и собственный дальний поход в город.

Путницы дошли до родной Ильинки.

У третьего дома с краю стояли две соседки.

– Сходили? – спросила одна их них всех подруг сразу.

– Сходили, Ариш, – ответила ей Параня.

– Ну, как там? – поинтересовалась Ариша.

– Снег лёг – зима! – ответила на праздное любопытство находчивая Груня, не желая терять время на пустые разговоры и спеша поскорей домой в ожидании письма, успокаивая себя тем, что соседки не сообщили ей плохих известий.

Возвращение было счастливым – дети прыгали и ластились, старики улыбались, вернувшиеся женщины радовались сделанному нелёгкому делу и отдыхали.

Следующим утром на рассвете Вера вышла из дома к колодцу и увидела Марусю, которая с тем же рогожным мешком за плечами и с большой палкой в руке быстро шла по деревне.

– Здравствуй, Марусь! Далеко идёшь?

– Иду вот, – коротко отозвалась Маруся, ответив на приветствие, и пояснила. – Мне к тётке надо в Княжино – соли да керосину со спичками, да мыла кусок отнести. У тётки-то ноги болят, ей до города не дойти. А она одна осталась, мужа и троих сыновей на фронт проводила, все молодые, неженатые, – пояснила она.

– Какая же тётка? – поинтересовалась Вера. – Фёкла, что ли.

– Фёкла! – подтвердила Маруся.

– А-а-а! Помню я её, она на том конце на отшибе жила, их как зимой метелью заметёт, так всей деревней откапывать надо, – кивнула Вера головой направо на ряд домов за прудом. – Она ещё в это Княжино замуж вышла и двойню родила.

– Ага, вышла, родила, – подтвердила Маруся и добавила, – а потом ещё третьего. Так ему в прошлом году шестнадцать исполнилось, и он на фронт убежал с соседским малым, приписали себе по два года. Все и воюют – три сына и отец, – и, тяжело вздохнув, переменила тему и добавила. – Вчера Грунька в поле волка видела – у омёта. Прыгал на солнышке. Испугалась! Страшно! Но пошла потихоньку. Ничего… Я с собой палку взяла, – и, не останавливаясь, чтобы не терять драгоценного времени, быстро зашагала по дороге.

– Ступай, Марусь, куда ж деваться! Там недалеко – километров десять, – сказала Вера ей вслед и украдкой, чтобы никто не увидел, перекрестила уже удаляющуюся в темноту одинокую фигурку. – С Богом!

Маруся шла, и было ясно, что она преодолеет всё, потому что на ней и таких, как она, и держится земля.

«Комментарии к частным беседам». – Рига, 2022.