Глава 161. Монашки - тунеядки

Началось как всегда с Трошкина. Он стал роптать на то, что мы, сёстры, не моем посуду. И вообще ничего не делаем, по его мнению.

 
Батюшка, приходя в мастерскую, был недоволен мною, так как я долго и не очень охотно делала расписной аналой(высокий узенький столик с наклонной верхней поверхностью, используется для исповеди, для икон, для чтения Евангелия на Литургии). Они привезли его из Углича.


Особенностью этого аналоя была его легкость, вместо древесины или фанеры он был просто обтянут по бокам холстом. Бате пришла в голову идея использовать этот аналой под Евангелие на Литургии. Но аналой был грязный, старый. Его нужно было записать свежими красками. Перетягивать холст было мне не под силу. Тимофей тоже натянул его не очень сильно. Холст был проклеен ПВА, поэтому его деформация в виде выпуклостей не выравнивалась под действием натяжения. Задача была неудобоисполнима.

 
Отец А раздражался на меня за медлительность и подгонял. У него вообще была вредная для реставрации привычка спешить. Я обещала к Рождеству сдать аналой. Уже как минимум раза три я выравнивала слой масляной краски. Из-за спешки слой не успевал высохнуть, и я пачкалась, и пачкала живопись.  Кроме аналоя мне нужно было написать хоругвь (старинную иконную доску на древке) яичной темперой, Архангела Гавриила, и большую храмовую икону Спасителя для угличского храма. Обе иконы в стиле барокко (18 века).


Батюшка как всегда пришёл неожиданно и в плохом настроении. Был обычный незаурядный четверг – просфорный день (в этот день Герасим с братьями пекли просфоры). Он начал на меня ругаться, что мы ничего не делаем и недостойны называться монашками. Меня всегда коробило это насмешливо-пренебрежительное название «монашки». Оно напоминало рассказы о богоборческих временах и большевистских гонениях на церковников. Но здесь в Болдине монастыре было принято так называть монашествующих сестёр.


Я, вздыхая, слушала его и не соглашалась. Когда его доводы стали нестерпимо несправедливыми, я начала защищаться. Я напомнила ему, что мы поём в Дорогобуже и в Сафонове, что Юля занимается извозом и покупает на трапезу хлеб и молоко, что мы закрываем консервацию в огромных количествах и теперь делаем самогон. Делаем реставрацию киотов, икон.


Но сегодня ему была выгодна другая теория. Он настаивал на том, что в монастыре всё делают братия: «Посуду моют братия, на сторожке - братия, службу поют братия, огород – братия, паломников встречают и экскурсии проводят братия, крестят, отпевают братия. А вы ни хрена не делаете, только в мастерской сидите». На это я ему возразила, что нас-то трое, а их целый монастырь, тем более, что монастырь-то мужской. Мы - то тут при чём? Он мгновенно рассвирепел: «Требуете отношения как к братии, а сами всё время увиливаете от послушаний! Вас же ни о чём попросить нельзя! На службу не ходите, на трапезу не ходите. Тогда будьте как молдаване». Я тут же среагировала, в чём же это мы просим отношения как к братии. Кажется, это вопрос решился уже много раз не в нашу пользу.

 
Когда мы просили урегулировать отношения между молодыми и пожилыми сёстрами на трапезе, он игнорировал нашу просьбу. Многие наши бабушки-монахини вели себя на трапезе до неприличия жутко. Мы же старались и приходить регулярно, и читать. Нарочно или нет, но они показывали к нам полное пренебрежение, устраивали во время чтения невообразимый гвалт и съедали всю еду, не оставляя чтецу ничего. Я много раз пыталась их усовестить и понимала, что нехорошо старым людям делать замечания такого рода. После подобных разборок я чувствовала себя ужасно разбитой, мне было стыдно, а бабушки из-за этого совсем переставали меня уважать. Такие замечания должна делать мать игумения или отец настоятель. Игумении у нас не было, а отец настоятель сказал: «Сами разбирайтесь!» С его стороны это было бессовестным цинизмом.

 
Когда в 2009 году от нас уехали в Абхазию последние молодые сёстры, а в январе 2010 батюшка выгнал ин.Варвару, я походатайствовала о переводе сестёр в братскую трапезную. Бабушки вели себя там смирно и уважительно, и мы радовались чинной обстановке и регулярному чтению.

 
В женской трапезной у нас уже не было сил читать, так как нас было теперь всего трое, а бабушек шестеро. Половина из них читать отказывались.


Получив приказ вернуться в сестринскую трапезную, мы сразу почувствовали, что наступил последний виток в нашей странной, ни на что не похожей монастырской жизни. Было понятно, чем всё кончится, так как бабушки уже ничего не боялись. Ходить на трапезу уже было для нас равносильно саморазрушению. Старшее поколение на дисциплину наплевало, принеся с собой в монастырь все свои базарные и колхозные замашки.


И вот теперь, когда всё уже было обсуждено сто раз, отец настоятель мне ставит в упрёк непосещение трапезы. Я в возмущении заявила ему, что пусть сам приходит и ест со своими неуправляемыми бабками, которых он, между прочим, набрал и понастриг.  Такого безобразия никогда не было у нас в женском монастыре. Он сам поставил крест на нашем монашестве, выгнав нас из братской трапезной.

 
Каждый нормальный монах понимает, что на братской трапезе главное не еда, а любовь и взаимное уважение. Ради этого мы и оставили своих родных и весь мир, чтобы учиться любить друг друга, а не бороться за последний кусок арбуза или жареной горбуши. Но «старого учить, что мёртвого лечить». В женской трапезной на первом месте была еда. И борьба за неё каждый раз разыгрывалась серьёзная. Кто-то с шумом пододвигал к себе общую тарелку с рыбой и брал вместо одного два-три куска, другой назло ему брал четыре. Кто-то из-за этого оставался вовсе без рыбы. А взявшие рыбу из жадности скармливали её на следующий день уже в подпорченном виде котикам.

 
Меня всегда поражало, как можно отнимать пищу у товарища, глядя в его глаза. Тем более эти женщины носят рясы и скуфейки, не снимая, постоянно тянут чётку, не пропускают ни одной службы и часто причащаются. В миру бы таких людей я б за пять километров обошла, а здесь они мои сёстры и матери. Отсутствовала не то что духовность, но элементарная вежливость по отношению друг к другу.

   
Насчёт молдаван он погорячился. Уж наверное они свои тысяч пятьдесят получают. И оскорблять их никто не имеет права.

 
В тот день отец А довёл меня до слёз. Это значит, очень постарался. Я даже не помню, кто из нас первым пошёл на примирение. Но, кажется, мы помирились. Вопрос о трапезе мы закрыли и договорились, чтобы новенькая монахиня Тавифа, присланная полтора года назад из Вязьмы «на исправление», помогала бы нам убираться в корпусе. На ней не было никаких послушаний. И жила она, кося «под дурочку» и ничего не делая.

 
После его визита я, естественно, писать большую икону Спасителя была не в состоянии. Пошла к сёстрам. Они вышивали ризу преподобного Герасима жемчугом и тоже расстроились от моего рассказа. Когда поднималась эта больная тема, что братия люди, а мы нет, наши сердца наполнялись горькой обидой. Это был со стороны батюшки не какой-то недосмотр, а целенаправленная политика. Как будто мы планировали со временем захватить власть в монастыре в свои руки, и он всеми силами пытался отразить этот вражеский захват.

 
Он не уставал повторять братии и нам, что женщина не человек, что монастырь мужской, и сёстры не имеют в нём права голоса. Словно мы претендовали на какое-то право. Раз мужской, то и работали бы сами. А то ходят пушистые, душистые в клобуках и рясах. Новопришедшие мальчики сразу сан получают, потому что «служить некому». А монахини пенсионного возраста пашут на кухне как рабы по 18 часов в сутки.

   
Встретив на трапезе в тот день монахиню Тавифу, я передала ей от батюшки, что если она не будет помогать нам убираться в корпусе, он отправит её в женский монастырь. Она нагло ухмыльнулась и сказала, что не будет помогать. Вот таким особам почему-то в монастырях всё сходит с рук. Их и постригают без проблем, и ставят на почётные послушания (она в Вязьме была алтарницей), и управу на них не найдёшь, но всем почему-то их жалко.


Я пошла к отцу А рассказать о результатах. Он шёл весёлый как никогда в просфорню с пакетом сладостей ублажать своих братьев. Наскоро выслушав меня, он засмеялся и поспешил к ним.


Через два дня я узнала от матери Веры, что Тавифа подходила к отцу А оправдываться, и он ей снова разрешил ничего не делать. Мы уже были в сильном негодовании, что приходится нам троим бессменно за всеми убирать корпус, стирать на всю гостиницу, покупать каждый месяц лейки и шланги для душа на свои(родительские) деньги, так как бабушки их регулярно роняли и ломали, зимой чистить снег у корпуса и у мастерской и ежедневно топить печь в мастерской, про службы и иконы уже молчу. А этой горе-монахине было сложно хотя бы коридор подмести или раковины помыть. Она сидела в своей келье и вышивала бисером.


В воскресенье я опять не дождалась его прихода. Я даже до вечерней службы сообразила, что он не придет. Но мне надо было сообщить ему о приезде ИВ. Юля должна была ехать в Москву, так как мама ложилась в больницу, а папа ещё не вернулся из Ирака. Заодно и жемчуга можно было купить. А Наташе предстояло везти меня на удаление зуба и заодно на обратном пути захватить ИВ.
В 19:20 я позвонила в игуменский дом. Трубку взял батя. Я сообщила про ИВ. Он очень артистично подыграл в официальность.

 
На следующий день в Сафонове мне вырвали зуб мудрости сверху. Пока доехали до монастыря, заморозка отошла, и мне стало плоховато. Но в мастерскую я пошла и села над иконами. Пришёл батя и стал делать вид, будто нас с Наташей нет. Я чуть потерпела его хамство, а потом решила незаметно уйти. Мне подумалось, в кого же братьям хорошеть, если настоятель такой хам.


В келье я выпила обезболивающее и в тяжелых мыслях заснула. Проснулась часа через полтора. Вернулась в мастерскую с ноутбуком. Я хотела доделать упражнения на компьютере. ИВ сообщила мне, что батя после моего ухода стал себя вести получше. Даже с Наташей стал разговаривать.

 
Не успели мы с ней толком ничего обсудить, как вдруг хлопнула дверь, и батя опять пришёл в мастерскую. Я решила не общаться с ним, чтобы не думал, что я к нему пристаю. Помолчали. Батя осторожно заговорил с ИВ. Указав на сложнейшую объёмную старинную икону с окладом из залевкашенного и золочёного на полимент папье-маше, он выразил надежду, что она скоро начнёт обучать иконописи и реставрации молодых братьев, и они, конечно, доведут до ума сей экспонат.

 
Это было сказано специально для меня, чтобы унизить и наказать меня. Сердце моё опять застучало. И я, потихоньку собрав ноутбук в чемодан, удалилась.


Сёстры вышивали в прачечной. Я их вновь «обрадовала» батюшкиным беспардонным поведением. На следующий день я пошла в мастерскую сразу после завтрака. В это время обычно отец А ещё не выходит. В мастерской было тихо. Я обрадовавшись, приоткрыла внутреннюю дверь и мгновенно там начался оживленный разговор. В стекле шкафа я успела увидеть батюшку и Тимофея. Они словно решили поселиться здесь. Я закрыла дверь и пошла домой, не поздоровавшись с ними, не взяв у батюшки благословения. Не я же спровоцировала эту ситуацию.


По дороге я зашла на кухню, взяла поесть и неожиданно увидела в окно кухни спину отца А, бредущего в игуменский дом. О, как красноречива была эта спина! Торжества победы в ней точно не было! Но совсем не было его жалко. Придя в келью, я стала рассказывать Наташе про мои похождения. Вдруг зазвонил корпусный телефон. Прибежала испуганная Тавифа и сказала, что батюшка зовёт меня. Я взяла трубку и услышала: «Надежда, зайди в игуменский!»  Мне стало не по себе, но я себя сразу успокоила: «Нарочно пугает, от игуменского может ли быть что серьёзное?»


Войдя в игуменский дом, я взяла благословение у его хозяина, хотя тот, кажется, не ожидал. Мы сели на кресла в прихожей. Он приветливо улыбался и спросил: «Надежда, какая муха тебя за ж… укусила?» Не задумываясь, я ответила: «Вы!» Чувствовалось, что он нервничает. Видимо, испугался, что дело запахло керосином: «Почему ты не здравствуешься, не берёшь благословение?» Я отвечала, что не хочу трепать себе и ему нервы.

 
Я хотела послушать, как он объяснит своё странное поведение. Но батюшка собрался как всегда свалить вину на меня, выкручивался и лукавил: «Братии нельзя рисовать, братии нельзя петь, братии нельзя вышивать. Только тебе одной можно. Так нельзя, Надежда!» Я не знала, что отвечать на такую галиматью. Про пение и вышивание братии я ни разу не говорила. Мы жили в мужском монастыре, только ради иконописной мастерской.  Если бы были братья–иконописцы, мы бы уехали восвояси. Пока братья не научились реставрации и иконописанию, мы теоретически были здесь нужны.

 
Иконописная мастерская - единственное место, где можно было скрыться от мужского присутствия. Ведь им везде был вход разрешён, а нам запрещено было заходить в алтарь, на правую половину храма, в просфорню, в игуменский дом, в братскую трапезную, в братские келейные корпуса, на сторожку, даже в медкабинет теперь не пускали.

 
Они же заходили к нам всегда без спросу на кухню, на мойку, на клирос, в келейный корпус и, если нужно, даже в келию ломились напролом. В мастерскую они тоже приходили без спроса на огонёк, решив, что если батюшка там, то и им можно. И устраивали невозможную для работы обстановку с конским ржанием, пошлятиной, сидением у батюшки в ногах, объятиями и прочим непристойным поведением.


Я аргументировала свои требования тем, что мы ведь не заходим на их посиделки с батей и с гостями, на их дружеские попойки. Хотя нам тоже скучновато бывает. И я одна добивалась запрещения заходить на нашу территорию. А сейчас я поставила условие отцу А, чтобы, если это сбудется, братья занимались отдельно от нас.


Я пообещала, что мы когда-нибудь всё равно уедем, но обязательно предупредим. И чтоб до лета он был абсолютно спокоен, Машке надо заканчивать Васинскую школу. Батюшка опять наговорил мне кучу гадостей, я устала оправдываться, понимания от него было ждать бесполезно.

 
Я сказала, что только по объёму самогона нас можно оформить, как ликёроводочный завод. С февраля по июнь мы сделали реставрацию большого количества икон в Витебск (15 штук), из них не менее шести больших храмовых, расписали там, в Марковом монастыре стены за пятнадцать дней, не дождавшись за это даже простого «спасибо», хотя батя обещал и архиерейские грамоты, и денег. В Болдинском монастыре за истекший год мы сделали более ста тридцати 3-литровых банок консервации огурцов и помидоров, отреставрировали качественно и позолотили около пяти больших киотов. Я написала на продажу четыре иконы преподобного на золоте, деньги за которые пошли в кассу монастыря, и одну аналойного размера правящему архиерею в подарок.

 
Службы мы пели регулярно в Дорогобуже по воскресеньям и двунадесятым праздникам, а с октября стали петь и в Сафонове по субботам и в полиелейные дни. Как можно нас упрекать в тунеядстве или в немонашеском житии?!

 
Конечно, настоящие инокини отказались бы гнать самогонку, даже любые верующие женщины сочли бы это за грех. Но нам внушили делать послушание без рассуждения. И теперь этим же и попрекают. Опять началась тема про трапезную. Опять пришлось объяснять, что невозможно находиться в бабском дурдоме, это заразительно. Мы хотим, что бы всё было чинно, по – монашески. Он с сомнением на меня посмотрел.
Я заплакала очень горько и не могла остановиться. Как же он меня достал своим полным равнодушием и жестокостью по отношению к нам. Но он мои слёзы растолковал по-своему. С радостным удивлением он созерцал, как я рыдала буквально в три ручья и произнёс при этом: «Какая ты чуднАя, Надька!» После этого он, кажется, успокоился, как вампир, напившийся крови, и начал делать шаги к примирению. Уходя, я ни капли не верила, в то, что всё закончилось.


В келье Наташа мне дала статью, которую привёз Владимир Леонидович. Статья была про нас с Юлей. Судя по всему, написала её втайне от нас Галина Кирилловна, массажистка из Москвы.

 
Во-первых, там были указаны многие факты нашей биографии, которые Юля рассказывала только ей как-то раз, когда Галина Кирилловна везла её на своей машине в Москву. Она ещё тогда выражала желание написать о нас книгу или статью в газете. Она даже Наталью Сухинину обещала привезти в монастырь для интервью.
Во-вторых, в начале статьи было упомянуто о родителях Галины Кирилловны, в честь которых она заказала нам икону. Один из них был похоронен в Москве, а другой в Архангельске. По этому общеизвестному факту, который она повсюду рассказывала, мы и узнали автора статьи, хотя подписана статья была «отец Александр». Газета называлась «Моя семья», а статья – «Отец спокоен за будущее дочерей».

 
Расчёт был понятен: мы никогда бы не наткнулись на эту статью, если бы не Владимир Леонидович. Статья была написана бездарно. Непонятно, зачем было так спекулировать темой. Видимо, она получила за это денег.

 
Я написала для Галины Кирилловны икону святых Кирилла и Марии аналойного размера 30х40, на золоте, с монастырём на фоне, пейзажем и покровом Пресвятой Богородицы сверху. Попросила я пятнадцать тысяч рублей. Но расплачиваться Галине Кирилловне не хотелось. Она стала присылать Юле на телефон по пятьсот рублей в месяц. После выплаты таким образом десяти тысяч рублей, она перестала платить вообще. Икона была заказана для дарения храму в память об её родителях.  Вот такие бывают верующие тётеньки, любящие родителей за чужой счет.


Недолго думая, я взяла статью и пошла снова к батюшке. Он внимательно вслух всё прочитал. Там было и про него чуть-чуть, правда его назвали там отцом Феодосием. Кажется, ему стало неприятно. Но он был удивлён многими фактами из нашей биографии, впервые о многом узнав. После этого я ему объяснила, что это написала Галина Кирилловна, которую они любезнейшим образом всегда принимают в монастыре. А разве можно так обманывать людей, когда люди были не согласны. Она по-хитрому изменила некоторые имена, названия стран, чтобы мы не могли её ни в чём обвинить.


Батя получил свою долю впечатлений и оставил на время наше недостоинство в покое. Остаток дня прошёл тихо. Я отправилась на кухню поесть, села там на ступеньку у стены. Но снова уже какой раз за день появился отец А с отцом Петром и Трошкиным и стал рассказывать байки. Братья ржали как всегда, Лидия Николаевна, пугалась и охала.

 
Батюшка, рассказывая, смотрел на меня, и я не могла из-за этого есть. Он вспоминал о своей юности и первых приходах. Когда дошло до Троицкого прихода, куда его сослал архиерей, то он упомянул о регентше, которая была его лет на десять старше, с ребёнком.  Бабульки возмущались тем, что он ходил к ней в гости. Я переспросила, зачем он и вправду ходил. Трошкин с Петей заржали как кони. Вот мужская логика: «Если спрашивает, то ревнует». Батя напустил таинственности и многозначительно заметил, что скучно было, вот и ходил к ней поговорить о жизни.

 
Потом речь зашла о Трошкине. Батя всё предлагал ему в Мушковичи на житьё переехать, храм обслуживать. Тот отказывался, жеманничал, что, мол, хотите от меня избавиться. Я не упустила возможность наехать на Трошкина. Как не стыдно, что за монах, который выбирает, что делать, как жить. Разве отцу А хотелось в своё время в Троицком служить после Одесского монастыря? А нам с сёстрами в Дорогобуже и в Сафонове петь разве хочется? А сколько лет мы посуду мыли вперемешку со службами? И вообще женщины немощные не позволяют себе такого, а тут здоровый кабан разнылся.


На неделе мы с Наташей пели службу св. Архистратигу Михаилу. Света пела вторым без Юли. Конечно, то напевы наши она путала, то брала чуть ниже обычного, но, слава Богу, службу спели и поехали домой. После вечерней службы по дороге в монастырь встретили рыжего кабана, он был огромный. В другой раз мы увидели четырех лесных оленей. Они пугливо переходили дорогу. Один с рогами и трое без рогов. Это было красивое зрелище.




   Фото из личного архива. Реставрация угличского киота. В Москве такая работа стоит более полумиллиона рублей, в Болдино мы делали её за ночлег и еду.