Глава 162. Тимофеевские сокровища. Света

Далее последовала целая чреда каких-то  непонятных обвинений, упрёков и незаслуженных обид. В ноябре Юля по благословению отца А привезла из Москвы жемчуга для ризы на 30 тысяч. Деньги, которые она потратила, дал наш папа на Машу. Отец Иринарх, не желая возвращать ей сумму из монастырской казны, стал возмущаться, что трату надо было согласовывать заранее. Она оправдывалась, что отец А благословил срочно вышивать ризу и купить материалы. Отец Иринарх остался стоять на своём. На следующий день отцу Иринарху вдруг самому стало стыдно, он сказал, что для хозяина монастыря ничего не жалко. И вернул ей деньги. Но осадок у нас остался! Кем надо быть, чтобы сразу не включить свою голову в таком вопросе?

 
Потом отец А между делом высказался, что Юлька не хочет шить его клобук, там, мол, только наметку отпороть, постирать и заново пришить. Ленка вот подрясник за день сшила даже без примерки, а Юлька не хочет. Я спросила, с чего он взял, что Юля не хочет. Оказывается, Тимофей наврал ему, что Юлька не хотела брать его клобук.

 
Я спросила перед службой в Сафоново у Юли, как было дело. Она расстроилась, разозлилась, что так по-больному её понял Тимоша. По её словам, он сам уверял, что торопиться не надо. Она на глазах всё постирала и после службы уже пришила. Таким образом, клобук был сделан менее, чем за шесть часов, и я понесла его в игуменский. Батюшка открыл сам и поблагодарил, но не прозвучало даже намёка на извинения или сожаления, что он её так обвинял с утра.

 
Батюшка снова стал нас игнорить, но на этот раз исподтишка. Он не приглашал нас в гости, хотя мы поздравляли его и в именины, и в день рождения. Я написала стихотворение про Болдинский монастырь на пяти листах. Он очень обрадовался, хвастался всем гостям, стихотворение читали вслух, но нас даже ради приличия чай не пригласили попить. Хотя у него там целый день было празднование с братьями в игуменском доме. Приезжали тётушки из Мушковичей. Братья ходили навеселе.


В мастерскую к нам пришёл батюшка с иеродиаконом Серафимом и иеромонахом Агафангелом. Они принесли остатки торта из игуменского дома. Наверное, это было всё, что мы заслужили.

   
Далее события развивались следующим образом. Я приходила в мастерскую каждый день одна, так как Юля и Наташа вышивали ризу жемчугом с утра до поздней ночи. Я относила им поесть и снова шла в мастерскую. Когда батюшка начинал ругаться, что их нет, я вела его в прачку. И мы показывали ему чудесное рождение ризы и преображение самой некрасивой иконы в монастыре, которая хранилась круглый год под лестницей, до крестного хода, а на крестный ход вся истыкивалась гвоздями, веточками туи и хризантемами. Батя не видел, что будет в окончательном варианте. Только плечами пожимал и делал высокомерный вид. Нам было даже забавно за ним наблюдать.


Один раз я пошла в мастерскую после субботней всенощной в Дорогобуже, потому что надо было протопить печь. Неожиданно пришли батюшка с Тимофеем. Батя стал возмущаться, зачем я здесь нахожусь. Я удивилась такому хамскому вопросу. Но промолчала.

 
И тут они пригласили меня к Тимофею в келью, в старый игуменский дом, где Тимофей не жил, а просто хранил свои вещи. Я пошла и была поражена их сбивчивым рассказом и тем, что я увидела. Оказывается, батюшка подарил Тимофею все иконы, которые мы реставрировали в течение семи лет. Я даже не сразу поняла, что это значит.

 
В его келье было много изделий из серебра, старинная швейная машинка, отделанная перламутром, старинные антикварные книги, самовары, крынки, старые утюги, разные крестьянские деревяшки, которых я не знала названия и предназначения, церковные и священнические облачения с золотым шитьём, коллекция монет, статуэтки, подсвечники, картины и множество старинных икон, на целый храм. Я узнала почти все киоты, отреставрированные нами и иконы, среди которых была очень ценная старообрядческая большая Казанская Божия Матерь.

 
Наша работа была не для монастыря, а для слабоумного Тимофея. Получается, что мы пахали как рабы, без зарплаты, без больничных и отпусков, без стажа и трудовой книжки, не помогая родителям, не имея даже права поехать домой, чтобы Тимофей стал миллионером, а батюшка считал себя его благодетелем. У меня не было слов. Я вышла вслед за ними и не чувствовала под собою земли. Они о чём-то между собой ворковали, что-то меня спрашивали. Я отвечала невпопад. Лучше бы я туда не ходила.

 
Сёстрам попыталась осторожно рассказать, но они меня перебили. «А что ты хотела? - спрашивали они, – это в порядке вещей!» Они просто не представляли себе этого, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. У меня от этого открытия заболела голова, и пропало желание вообще что-то делать в мастерской.

 
Поэтому, когда в следующий раз в мастерской я застала тот страшный аналойчик, обтянутый холстом, во мне поднялось негодование. Батюшка стал указывать, как делать аналой. Он хотел, чтобы по проклеенным ПВА холстам я написала маслом с четырёх сторон живописные изображения евангелистов.  Я заспорила с ним.  Он обиделся, начал ругаться. Я сказала, что овчинка выделки не стоит. Холсты деформированные, они торчат пузырями, и их не выровнять из-за ПВА.


Изображения маслом будут дороже, чем сам аналой. Под такой заказ надо и холст готовить соответственно и проклеивать животным клеем или желатином. И натягивать туго до проклейки и грунтовки. Он опять рассвирепел: «Ты всё на деньги переводишь, Надежда!» «У вас, батюшка, научилась!» - ответствовала я. Теперь этот аналой мне представлялся в келье у Тимофея. И делать его совершенно не хотелось.


В Сафонове у нас дела шли не лучшим образом. Мы очень утомились петь со Светой, так как она сбивалась на свои напевы. Мы же всегда придерживались обихода Троице-Сергиевой Лавры, гласы пели московской традиции, а неизменяемые песнопения монастырского репертуара. Ей это было чуждо. Конечно, если бы меня заставили что-то переучивать в сорок семь лет, я бы всех послала. Поэтому мы её не трогали, понимая, как это трудно быть ей под нашим началом. Но было реально тяжело, и я предложила ей ходить только в свой хор. Она почему-то отказалась.

 
После очередной службы с разъездами кто в лес, кто по дрова Наташа решилась на разговор с отцом Иринархом. Не помню уже, как всё было, но в воскресенье после дорогобужской Литургии я пошла сама в игуменский дом. Открыл Тимофей. Сказал, что все отдыхают, хотя было всего двенадцать часов дня. Стало неприятно, конечно. Но я успокаивала себя тем, что это и вправду всего лишь послеобеденный отдых.

 
Около половины пятого я пошла в собор и встретила неожиданно возле мощей преподобного Герасима отца Иринарха. Я его окликнула. Он странно перепугался. Ведь Тимофей наверняка доложил ему обо мне. Он, отозвав, меня в галерею, сказал, что если мне не горит, то он срочно должен ехать в Москву насчёт своей матери. Она болела раком мозга в последней стадии. Я сказала, что у нас тоже всё серьёзно. Ведь Наташа уже больше не хотела ехать петь в такой обстановке.


Это было непрофессионально с их стороны смешивать академическую постановку голоса с нашими простыми безыскусными голосами. Светин голос был громче, чем у нас троих вместе взятых. И она всё время сбивалась на самых простых обиходных напевах типа «Единородный Сыне» или «Видехом Свет истинный». Мы сетовали, что приходится ехать в такую даль за сорок километров, чтобы делить со Светой территорию, отнимать у человека хлеб и так далее.

 
Но отец Иринарх даже не спросил, какая проблема. Зато в шесть часов он вдруг вызвал по корпусному телефону Наташу в игуменский дом и всё у неё выспросил. В Москву насчет матери видимо решил ехать попозже. Ответил он дословно следующее: «Это батюшкины люди и такого никогда не будет, чтобы Свету убрать!»


Я ничего не понимала. Что за дурацкая ситуация? Нам ведь всем так удобно было бы и разумно. Зарплата Светы от этих выходов не зависела, так как Света числилась на окладе. Оклад был у неё три восемьсот. Какая ей разница выходить или нет. Я пока верила в то, что батюшка, послушав меня, всё устроит. Сестры были уже настроены решительно. Я-то могла ещё терпеть Светину фальшь, так как могла от неё отстраняться, но сёстры не могли в силу физических причин, более слабого слуха и нервов.


Помимо проблем со Светой они не хотели выплачивать нам по три тысячи на человека, обещанные за пение в Сафоново. Когда я обращалась с этим вопросом к бате, он отправлял меня к Иринарху, а Иринарха не было видно в монастыре, то он спит до трёх, то в отъезде. Платить нам по договору они явно не собирались. Зачем же тогда обещали? Мы б и так пели, просто не надо было обещать.


Я подходила к ним по поводу денег раза три или четыре, натыкаясь на глухую стену. В конце концов отец Иринарх выдал мне следующее: "Надежда, всё, что вы делаете здесь, это ваша добрая воля. Вы всё делаете по своему желанию.  Мы вас не держим. Не хотите делать, как хотите. И мы также делаем всё для вас по доброй воле. Что хотим. Требовать что-либо от нас вы не можете. Это помощь, понимаете?!" Сказать, что я была в шоке от услышанного - ничего не сказать.

 
Я решила поговорить с батюшкой. Но он как назло не шёл в мастерскую. День я прождала его, а на следующий день догадалась, что он намеренно не идет. И решила подождать его возле братской трапезной после обеда. Он почти всегда ходит на обед. Я ждала его очень долго и напряженно.


Накрапывал дождь, и кругом была сильная наледь. Я видела, как отец А шёл на обед, немного опоздав и в одиночестве. Он взглянул в мою сторону и всё понял. Но я настроилась идти до конца. Скорее всего, отец Иринарх ему всё рассказал, и они были в сговоре против нас. Я была всего лишь депутатом от сестёр. А они-то думали, что я рвусь во власть и лезу не в свои дела. Но на самом деле это они лезли не в свои дела, управляя нашим хором, лёжа в игуменской кровати и не желая отдавать обещанные гроши.


После обеда, несмотря на то, что он вышел из трапезной в окружении братии, я подошла к нему. Он благословил меня. Я просила поговорить пять минут. Он согласился. Всё в его поведении указывало на то, что он осведомлён о предмете разговора. Как только я заикнулась о Свете, он не дал мне даже аргументировать наши доводы, а сразу артистично, страшным громовым голосом стал орать на весь монастырь: «Светку выгонять не дам! Не дам Светку в обиду! Собери хор, потом выгоняй!» И так далее десять раз одно и то же. То есть он назвал наш отказ принимать её в свой хор изгнанием!


Мимо проходил отец Герасим, батя увеличил громкость. Было понятно, что всё на публику. И при чём тут было это «выгонять»? Просто ж просили петь в своём праздничном большом хоре, чтобы всем было комфортнее. Когда ему надоело орать, он стал слушать мои доводы, но при появлении братии на дороге снова начинал орать. Мне это было в высшей степени неприятно. Я хмурилась и морщилась, предложила ему поговорить хотя бы не посреди дороги, но он злобно усмехался: «Говори здесь!» Я намекнула зайти в игуменский поговорить, мы стояли почти напротив крыльца. Он захохотал: «Зачем?» Как будто я предложила что-то неприличное. Я обиделась.

 
В момент, когда я уже собралась уходить, он пришёл в себя и повёл меня в игуменский. Там мы с ним разложили всё по полочкам. Он сказал, что как только он найдет нам замену, мы не будем туда ездить, ещё, типа, пожалеем. (А он уже нашёл эту замену в виде Тоси, просто мы тогда не знали ещё об этом.) Я сказала, что мы любим петь, но не так. А так мы ни за какие деньги не согласны. Он не поверил, конечно. Сказал потерпеть пока. На этом мы и договорились.

 
Света - неплохая женщина, мы с ней очень мило общались, делились новостями и жаловались друг другу на начальство, т.е. на Иринарха и на батю. У неё тоже накопилось много обид на них. Причём обид серьёзных, многолетних. Рассказала она нам следующий случай. Приехали к бате неизвестные люди в гости и на службу, разумеется. Академическое пение верхнего хора им по каким-то причинам не понравилось. Батюшка, вместо того, чтобы постоять за свою общину, как всегда, принял сторону чужих. И начал наезжать на певчих, особенно, на регента, Галину Михайловну. При всех он заявил, что она может увольняться.  Все сразу стали собираться. Он испугался, что лишится всех своих лучших певчих и говорит: «Куда вы все собираетесь? Я только Галке сказал!» Но они ответили, что без неё тоже петь не будут. Пришлось ему вернуть Галину Михайловну. Но как после такого она смогла дальше смиренно работать, я не представляю. А гости эти, из-за которых всё случилось, оказались проходимцами и шарлатанами, их потом по телевизору показывали. Вот какой предатель был по сути батюшка.

 
Ещё один вопрос поднимала Света в последнее время. Отец Иринарх не переоформил документы приходского храма в Сафоново на статус монастырского подворья, из-за фамилии отца А. Там вместо М*****ев нужно было переделать М*****ов. Отцу Иринарху было лень или недосуг, а у тех десяти человек, которые были в штате храма, в это время не шёл стаж по трудовой книжке. Это не считая махинации отца Иринарха с официальным начислением зарплаты, которая была по бумагам меньше минимальной в два-три раза, чтобы не платить за людей налоги.

Светиному возмущению не было конца. Это недоразумение коснулось только служащих предпенсионного возраста. А пенсионерам терять было нечего. Света угрожала, что устроит бунт или уйдёт работать в посёлок Горный. Я, (очень сожалею теперь об этом) желая предупредить батюшку из лучших побуждений, докладывала обстановку на местах, но он, наверное, видел во мне интриганку, желающую им управлять. Поэтому он делился информацией с отцом Иринархом, тот естественно себя оправдывал, а меня «поливал помоями», дескать, сплетница и лезет не в своё дело. Затем они вместе праздновали победу и моё разоблачение.


    Фото из личного архива. Прп.Герасим в шитой жемчугом ризе.