Звучала музыка и та, и эта

Киносценарий.

Посвящаю моим друзьям
Максиму и Анне Терещук



По ступеням сбегает крепкий, ладно скроенный блондин. Его полосатый черно-белый свитер на фоне серой стены то и дело мелькает среди фигур других людей, снующих вверх и вниз.
Университетский гул иногда перебивается отдельными словами и даже фразами. Звуки сливаются в своеобразный шепот или в гудение роя – трудно определить сразу. Редкие возгласы вылетают из общего шума.
Парня вопросом пытается остановить весьма рослая модная девушка, заполняющая кроссворд в журнале:
– Лерон, слово из одиннадцати букв, означающее внутреннее благородство?
– Достоинство, – не останавливаясь, на ходу бросает молодой человек.
Полосатый свитер исчезает из вида.
Девушка с легкой обидой говорит длинноносой полной подруге:
– Мог бы и остановиться… Из чувства достоинства, на худой конец.
– На что он тебе, Ия? Хочешь отбить у Киры? – интересуется подруга, отправляя маленькую конфету в рот.
– Всегда испытываю удовольствие, когда человек полностью соответствует своему имени. Вот посмотри на Валерку: сразу видно – человек отслужил в армии: с иголочки опрятен и отглажен; бодрый; стройный; симпатичный; с харизмой… Пограничник.
– Неотразим. Прямо сам Джордж Бреммелл, – с усмешкой поддерживает подруга.
– Лида, скажи честно: разве я одна к Лерону неравнодушна?
– И что он нашел в этой рыжей простушке полу-гречанке… При всем желании, у Киры не найдешь соответствия ее имени.
– Она умненькая. Но «госпожой» ее и впрямь трудно назвать: не та стать и не тот характер. А кто этот Джордж?
– Был такой английский денди в девятнадцатом веке. Женщины его носили на руках. Умер от сифилиса.
Ия замычала. Бьет ладонями о стену. Крутит головой.
Лида, ядовито посмотрев на подругу, без слов протягивает руку за журналом.
Ия – молча, доставая из широкого кармана, – возвращает его. Потом, отвернувшись, прижимается к стене, распластывается, насколько можно, словно стремясь охватить необъятность всей серой плоскости, исполосованной тенями архитектурных конструкций. Что есть силы, сжимает кулаки.

По стеклу стекают струи дождя. Они ломают пейзаж, деля его на части, на куски, размазывают то один фрагмент, то другой. Кое-где прозрачными мухами засиделись капли. Но и они существуют до первого порыва ветра, который словно спугивает их с мест и сбивает в потоки струй. 
Валерий, выйдя на улицу, нажимает кнопку зонта – черный купол раскрывается над головой, да тотчас вывернутый наизнанку под ударом стихии, дерзает вырваться из рук. Новые джинсы на глазах покрываются темной рябью от дождя. Тяжелеет, напитывается влагой свитер.
Осмотревшись по сторонам, молодой человек видит мужчину с кинокамерой. Оператор явно снимает его, студента, что без опыта съемок приводит к некоторому смущению. Что за нечаянная честь? В объектив захлестывает дождь, изображение расплывается…
Валерий возвращается в вестибюль университета. И выглядывает то ли кинооператора, то ли еще кого-то.
Его замечает Павел, долговязый студент-очкарик из параллельной группы.
– Ждешь? – спрашивает он, тряхнув кудрями.
– Жду, – вытирает Валерий носовым платком мокрую шею. – А ты что-то хотел?
– Приглашаю вас с Кирой в волонтеры.
– Благодарю. Нет свободного времени, да и сам на мели. Занять можешь?
– Спрошу у мамы. Ты не подозреваешь, насколько это интересно. Попробуй. А потом откажешься.
– Чем занимаетесь?
– Каждый раз новым делом. Прикинь. В том и изюминка! Великая вещь ощущать себя нужным людям.
Валерий, чтобы отделаться от говорливого волонтера, разводит руками, напускает на себя озабоченный вид и удаляется.
Сзади под руку его хватает Кира – золотоволосая студентка, легкая на ноги, с выразительными крупными глазами и красивым ртом.
– Где ты успел промокнуть? – недоумевает она.
Что-то древнее, почти архаичное прочитывается в девушке, неведомое, сокровенное, даже фатальное.

Вечер. По темнеющему небу тянется длинным золотым пером ранний закат.
Слабый вихрь похищает птиц и уносит их в небо.
Накрапывает листопад.
Осень приобрела коричнево-золотистый колорит пустыни. В темный ковер тротуара сильно втоптаны едва различимые листья, поверх которых ложатся свежие желтые, багровые, оранжевые звезды; взору предстает под ногами многослойная живопись природы. Ветер-листобой вносит в нее свои заметные поправки. Отчего ковер выглядит лишь богаче.
– Куда мы идем сегодня? – спрашивает Валерий.
– В храм, – отвечает Кира, украшая золотистые волосы золотым дубовым листом.
– Серьезно?!
– Тебе понравится, – продолжает она. – Это же небо на земле!
– Вот бы мой отчим удивился. Впрочем, и мамаша тоже.
–  Отчим так и катает камень? Впрочем, вопрос лишний. Чем еще может заниматься Сизиф!
– Нет. Камень источился. И Сизиф от радости теперь сам скатывается с горы.
Кира приседает от смеха. И, глядя снизу вверх, допытывается:
– После учебы предполагаешь вернуться к старикам? Думаю, что твоя мать остро переживает разлуку с сыном.
– Если ты согласна стать Пенелопой, то я подумаю, – все тем же тоном продолжает  Лерон. – Кстати, у  нас семья неверующая, от слова «совсем». Тебя это пугает?
– Нет, ты же Улисс.
В поле зрения Валерия попадает роскошный багряный клен, стоящий поблизости. Ветер то и дело выбраковывает в нем листья.
Молодой человек берет за руку свою подругу и увлекает ее под сень дерева. Обнимает, громко признаваясь:
– Тебя люблю, как сорок тысяч братьев…
Смело целует. И чтобы спрятаться от посторонних глаз, сильно толкает ногой ствол клена.
Влюбленных скрывает густой обильный листопад, перемешанный с теплым ветром.

Внутри церкви Валерий морщится от дыма, клубящегося из кадила. Низкорослый священник, размашисто кадя то влево, то вправо, торжественно обходит храм. Поравнявшись с Кирой и Валерием, иерей обдает их фимиамом и произносит:
– Дух Святыи найдет на тя, и сила Вышняго осенит тя.
Кира, скрестив на груди руки, кланяется, со словами:
– Дух Твой благий наставит мя на землю праву.
На Валерия сурово и молчаливо смотрят многочисленные святые с иконных досок. Беспокойно мельтешат от сквозняков оранжевые огоньки свечей.
Молодой человек прислушивается, но совершенно не понимает молитв. Узнаются отдельные слова, но они искажены так, что связь их между собой трудноуловима. Церковь не похожа ни на один дворец. Всё в ней загадочно, необъяснимо, чуждо. Даже свет паникадила превращается в нечто иное, чем свет люстры дома. Стены много раз засвидетельствовали, укрыли и, наверное, до сих пор таят в себе множество тайн.
Глаза Валерия выдают в нем тоску и пустоту.
Он наклоняется к Кире, по-детски ноет:
– Скоро ли конец службе? Скучно…
У девушки гаснут глаза.
Ее спутник продолжает:
– Как зовут священника?
– Отец Максим.
– Ну, какой же он отец и тем более Максим с таким ростом!
Кира вспыхивает:
– Мы пришли не в театр! 
– Выйду: покурить.

Стемнело…
Лицо Валерия на миг высвечивается зажигалкой.
Над входом в храм маячит тусклый фонарь.
Поскольку двор мал (неприлично курить прямо напротив церковной двери), Лерон выходит через калитку ограды; устраивается у забора, чуть левее от входа. Железная решетка и фигура парня отбрасывают бледные тени. Взлетает рваный клубок табачного дыма.
Валерий мурлычет модную песню.
Неожиданно он замечает вблизи еще одну тень, довольно странную, но похожую на человеческую.
Из темноты курильщика сверлит взглядом старик. Правая рука его опирается на палку, левая – висит плетью. Морщинистое толстогубое лицо слегка вызолачивается электрическим светом. Вместо куртки – некий убор из разрозненных собачьих шкур. Шкуры и придают странность его тени.
Валерий запускает руку в карман и протягивает несколько монет в качестве милостыни:
– Только не пропей.
Старик принимает денежную мелочь и начинает ходить вдоль забора, приговаривая:
– Одному мигнул, другому кивнул, а третий и сам догадается.
После чего он собирает с земли горсть пыли, смешанной с песком, добавляет монеты и со всей силы швыряет весь этот тлен в Лерона. Повисает едва заметное пыльное облачко.
– Ты что! Сдурел, дед? – кричит Валерий, стряхивая с себя сор. – Я к тебе с добром, а ты с говном?!
– Клещ не вещь, где упал, там и пропал, – шепелявит старик, постукивая палкой о землю.
– Издеваешься?! Прямо Сатир какой-то!!
– Супротивничаю кадить врагу. Дымишь, аки туземец в перьях. А соблазнишь – аще и пуще.
Валерий приходит в ярость и, протягивая руку, хочет сорвать со старика хотя бы одну шкуру. Но внезапно и вынужденно делает шаг назад.
Из темноты к ногам стремительно вылетают с лаем две дворняги.
Лерон энергично замахивается на псов, якобы в его руке есть камень; что отчасти и спасает. Собаки больше не норовят ухватить за штанины, остервенело лают с малого расстояния.
Дед смеется беззубым ртом:
– Ежели нечто выглядит дураком, ведет себя, аки дурак, и глаголет дурак дураком, то сие, вероятно, и есмь –  услужник всем и всех.
Тени придают графичность старческому лицу.
У Валерия поневоле скользнула мысль заменить слово «услужник» на «слуга народа», но сейчас – не до юмора. Улисс пятится к калитке, в надежде спрятаться за церковной оградой. Фонарь становится маяком.
В контражуре черный силуэт парня смахивает на тень хрестоматийно-детективного вора.
Происходит удивительное. Фонарь загорается ярче. Еще ярче. Тени плотнеют. Делаются совсем черными. Контраст приобретает особую резкость.
Вот, наконец, и спасительная калитка…
Еще несколько шагов.
Лерон, взявшись за дверную ручку храма, на мгновение немеет. Что-то ударило его изнутри. До дрожи в пальцах.
Он хочет открыть дверь, но она не поддается. Он тянет бронзовую ручку на себя еще сильнее – и все равно не войти. Тянет уже со всей силы – результат тот же.
Из-за забора продолжают тявкать собаки.
– Ищай обрящет, а толкущему отверзится, – с хохотом блажит старик.
Наконец, Валерий соображает, что дверь открывается вовнутрь храма, а не вовне. Из притвора вырывается живописное сияние, Лерон перестает быть силуэтом, исчезая в золотом свете.

Пустое пространство церкви. После темноты оно кажется крайне ярким, почти ослепительным. Иконы горят не только золотом, но и красками. Светоносным воспринимается даже свод над головой, хотя в окнах синеет темень наступившего вечера.
Валерий удивлен исчезновением людей: «Куда они могли деться? Их было немного на вечернем богослужении, но никто ведь не выходил через дверь».
Кира в стороне беседует со священником.
«Однако поп скучен, как пустая школьная тетрадь. И внешностью. И манерой говорить с людьми. С Кирой ведет себя не лучше. Что происходит? Она, красавица, зачем-то целует руку лысому престарелому Харону, почти карлику. Это унизительно, – проносится в голове Лерона. – О чем они толкуют?»
Валерий прислушивается и ничего не слышит.
Жестом Кира зовет его к себе.
После выходки странного деда и нападения собак настроение у Валерия портится окончательно: беспокойно бегают глаза, играют желваки, накрепко сжимаются губы.
Почему-то шепотом Кира смущенно представляет его священнику:
– Батюшка, благословите. Это мой друг Валерий. Он же – Улисс. Студент. Физик. Самый близкий мне человек.
– Бог да благословит, – тоже шепчет отец Максим, своеобразно складывая пальцы и осеняя рукой молодую пару. – «Улисс» – это сегодня игра такая?
– Это мое мироощущение, – громко отвечает Валерий. – Считайте фамилией.
Кира едва слышно поддержала:
– Батюшка, без мифа нет истории, народа, государства… Когда изживают себя старые мифы, рождаются новые. Такова жизнь.
– И ты туда же??! – удивляется священник-шептун. – Мы живем Писанием и Преданием, а не мифами. Этого более чем достаточно.
«Что за конспирация?» – спрашивает себя Валерий, не понимая причины шепота Киры и священника. И предполагая возможный розыгрыш, заявляет:
– Я неверующий. Кира знает, я закоренелый позитивист. Физики такими и должны быть. В чудеса не верю. Увы. Моему рассудку всегда необходимы доказательства.
Отец Максим улыбается. Мнение собеседника он тихо-тихо пробует опровергнуть  вопросом:
– Сколько вы собираетесь потратить на будущую жену джоулей своей энергии, рублей и копеек с зарплаты? В противном случае, никак не докажите себе и нам основательность и прочность вашего брака. А силу любви – тем более.
По загадочной причине слова иерея тоже утопают в немом мире.
«Произносимые здесь словеса уподобляются всего лишь осенним листьям, – думает Валерий. – Редкие люди дочитывают до конца “Одиссею” Гомера. А этот поп вряд ли ее вообще брал в руки. Отвергать миф, значит, отвергать святыню. Мир – это миф, а миф – это мир».
И если мир не любопытен и умолкает от бесчувствия к мифу, то незачем отвечать священнику…
Что-то пытается сказать растерянная Кира, убавив громкость голоса до минимума. Да еще сильнее прежнего тревожится… Без повода и причины…
Лерон, все больше перестающий слышать, в душе до кипения возмущен: «Чего ей хочется? Любви?! Любви достаточно. Больше не бывает. Способна ли она, несущая в себе половину греческой крови, действительно понять весь водоворот жизни, описанный великим слепцом древности? Лучше бы объяснила знаками что происходит».
И, наконец, Валерий понимает одно: или мир умолк, или он сам окончательно оглох…

Гулкий спортивный зал университета.
Дорна Артуровна, преподавательница физкультуры, объявляет о завершении занятия.
Студенты направляются в раздевалку. Среди них и Лерон.
Оценивающе на него смотрит Дорна Артуровна. На вид даме за сорок. Довольно привлекательна. Стройна. Хорошо держит спину. Нечто журавлиное можно усмотреть в ней.   
– Валера, зайди на минуту в мой кабинет, – говорит она и открывает дверь.
По сравнению с залом, кабинет темный, маленький, даже тесный. Его занимает небольшой письменный стол, затертый шкаф цвета прошлогодней травы, хранящий в себе особо ценный инвентарь, новый диван с рисунками одноногих цапель по фону. Рядом на тумбочке стоит букет камыша.
Верхнего света нет. На столе лишь сияет золотом лампа в болотно-зеленом бронзовом оформлении.
Ощущается запах табака.
– Если вы по поводу двух пропусков занятий, то виноват, – оправдывается Валерий. – Исправлюсь. Зачеты сдам в следующий раз.
– Всенепременно! – прохладно смеется Дорна Артуровна. – Но можно дело решить иначе. Предлагаю хорошую работу.
Это новость!
– А как же учеба?
– Работа учебе не помеха. Успеешь, ты проворный.
– И что надо делать? Побить кого-нибудь?
Дорна Артуровна отворачивается и прячет лицо за абажуром настольной лампы. Держит паузу.
– Выразительно фланировать в красивой мужской одежде, какой ты отроду не носил. Позировать в ней фотографам для дорогих журналов, коих ты в руках не держал, – говорит преподавательница, щелкая зажигалкой.
– Зачем! – улыбается Валерий. – Дамское занятие. С меня мужики смеяться станут.
– Деревенские пускай смеются, а городские обзавидуются. Известность дается не каждому.
Валерий в раздумьях ходит по кабинету. Неожиданно он спрашивает:
– А вы какое отношение имеете к этому делу?
– Я – директор Дома моды.
– Не понял: зачем в таком случае преподавать физкультуру, да еще и сидеть в столь захудалом кабинетике?
– О, сие – сугубо личная тема и слишком приватные струны. Но коли так любопытен, изволь: для души. Да, да, не удивляйся. Одно дело – зарабатывать деньги, а совсем другое – быть в отношениях с людьми, особенно с молодежью. Кстати, вот и тебя присмотрела на пользу фирме.
У Валерия скрипит под ногами грубо крашенный зелено-коричневый пол. Не будь скрипа, то пол напоминал бы болото. На глаза, словно специально, попадается еще и букет камыша.
– Как вам удается сохранить в целости темные початки? Я чем только не пропитывал, они все равно распадаются, – тянет с ответом Валерий. 
– Их невозможно сохранить. У меня – искусственный рогоз, – отвечает Дорна Артуровна, закуривая, и достает из стола банку с морошкой. – Чаю хочешь?
– Аванс дадите? Деньги нужны – позарез …
– Без проблем…
– Но я только попробую, – предупреждает Валерий. – Вдруг у меня не получится! Тогда всё сразу же верну до копейки.

Кира видит Валерия на другой стороне улицы. Она машет рукой другу, но тот не замечает ее, потому что к нему подходит пара модных стройных девиц.
Они о чем-то оживленно начинают беседовать с Лероном. Девушки своими улыбками, кажется, не скрывают, что хотят понравиться молодому человеку. Или уже приглянулись? Тот ответно улыбается от уха до уха и понимающе поддерживает беседу. Долетают фразы друга «сорок тысяч», «Диона», «милая», «братья», «беспредельно»… Потом Валерий обнимает девушек за плечи, пытаясь одну из них поцеловать в шею, но безуспешно: девушка ловко поднимает воротник своей куртки. Они все вместе смеются.
Кира уходит, не оборачиваясь.

Студия популярного модного журнала.
Валерий позирует фотографам для очередного номера – рекламирует зимнюю мужскую коллекцию – последнее предложение дизайнеров Дорны Артуровны.
– Необходимо придумать молодому человеку сценическое имя, – говорит Главный фотограф – худосочный старик, зачесавший седые полчуба на свое оголенное темя. – Так его лучше запомнят наши читатели. Нет имени без мифа, а мифа – без имени.
– Меня часто зовут Лероном, – предлагает Валерий. – Подойдет? Мужики, я всего лишь будущий физик, не судите строго.
– Прими другую позу, – просит молодой фотограф, похожий на бойкого француза с острой бородкой. – Забудь про физику. Теперь ты начинающая модель. Имя – не очень эффектное, но и решать не мне.
Валерий дома перед зеркалом заранее придумал несколько поз, правда, затем посоветовался с Дорной Артуровной. Та отдельные из них забраковала, а другие утвердила.
Вот Лерон и стал – в одну из одобренных.
– Слишком манерно! – заголосил «француз». – Будь проще!
Валерий немного теряется. Но на секунду. Он, представив себя героем Гомера, решительно разворачивает корпус тела, сует руку в брючный карман, а половина шарфа по инерции сама отлетает за спину.
Старый фотограф корит молодого:
– Позу требуешь проще, а имя ищешь поэффектней! ЛЕРОН – то, что надо. Хочешь эффектней – произноси в нос.
Старик поправляет один софит, переставляет другой, третий – и вручает Валерию книгу:
– Сними пальто, сядь на стул и читай. Но не просто читай, а читай интересно и пластично. Пора откапывать в себе талант актера.
«Француз» замечает в дверях Дорну Артуровну и бросается к ней с вопросом:
– Девочек ваших сегодня снимать будем?
– Всенепременно. К цветку и букет необходим.
На той же ноте она отпускает фразу своему новому сотруднику:
– А ты, Лерон, после съемок жди меня. Дела есть…

На прежнем месте у лестницы стоят подруги Ия и Лида.
– Помнишь кроссворд в твоем журнале? – спрашивает Ия. – Я запнулась на слове из одиннадцати букв.
– И что? – вопросом на вопрос отвечает Лида.
– Лерон помог разгадать слово «достоинство».
– До сих пор испытываешь радость?
– Слово оказалось короче. Хватило «достоин». Эвон, куда нашего друга занесло теперь! Даже мечтать о нем бесполезно.
– Другом он нам не был, – уточняет Лида. – А вот несостоявшуюся Пенелопу оставил. Слухом земля полнится…
– Легка на помине…
По лестнице медленно поднимается Кира. Она замечает внизу Ию и Лиду, явно ее разглядывающих. Девушка выпрямляется во весь рост и прибавляет шаг.

Широкий порог редакции журнала. Летают первые снежинки.
Дорна Артуровна раздраженно хлопает ладонью по своей сумочке, обвиняя:
– Всего девять человек, а опоздали на десять минут! С Комазии спрошу особо.
Валерий молодцевато улыбается, взглянув на свое отражение в стекле дверей:
– Ваши нимфы – божественны. Какой с них спрос! Жаль, я не художник, а то превзошел бы Лотрека и Дега, вместе взятых. Рисовать таких граций – это же счастье. Что может быть лучше? А будь я султаном, то держал бы их только подле себя, никаких евнухов не нужно.
Дорна Артуровна подносит ладонь к щеке Лерона и тыльной стороной резко – сверху вниз – бьет с оттяжкой:
– Короткая у тебя память, однако… Хотя для меня наука.
Валерий берет ударившую его руку и целует:
– Простите. Я просто пошутил.
– Денег хватает? – с апломбом спрашивает Дорна Артуровна, закуривая.
– Хочу из общежития уйти на квартиру. Одобряете?
– Как учеба?
– Разберусь… – уверяет Лерон, понравившийся себе в отражении. Модная зимняя одежда придает ему особый шик.   
– Учти, нимфы всегда опасны. Особенно для простаков, подобных тебе. Это ловушки. Гиласа утопили, а тебя утопят и подавно. Запомни: миф – дневной сон, который часто сбывается.
– Зачем я им! Комазия, например, уже замужем.
– Кто считал, сколько знатных и не очень, простых и глупых кавалеров, мрачных поклонников, бестолковых обожателей, богатых сластолюбивых покровителей легло ей под ноги, прежде чем она взошла всего лишь на ступень Старшей манекенщицы? Кстати, отнюдь не все страдальцы остались живы. А Комазия вовсе не монстр. Она настоящая профессионалка своего дела. Но каждая из нимф проделывает к цели тот же самый путь.
– А с виду милые девушки, открытая доброта, скромность… О красоте уж молчу. Но, выходит, они не свободны?
– У нас каждый человек волен поступать так, как считает нужным. Тем более у меня не Дом терпимости, а содружество профессионалов и любителей моды. Насколько знаю, большинство наших сотрудниц находится в отношениях. И это естественно. Их никто не отменял. Кто устроит девочкам нормальную личную жизнь? Лезть в нее чужакам никогда не позволю.
– Я наслышан о постоянных спонсорах…
– Ваш брат добровольно лезет головой в жерло. Как же нам не проглотить стоящую добычу! – Дорна Артуровна натягивает Лерону шапку на глаза, пуская струю дыма поверх шапки. – Вот и глотаем… Думаешь, я плачу сотрудницам столько денег, как тебе? Незачем. Когда оперишься, – и ты сядешь на ту же жердочку. Не гордись. Вы все – обычные приманки, на которые удачно идет добыча. Никаких интриг! Жертва сама с почтением приносит дары в клюве. При настоящем фарте желательно делиться. Жадных – не любим.
– Вы просили напомнить о предстоящих делах, – учтиво откликнулся Валерий, предварительно поправив шапку с помощью отражения в стекле.
Дорна Артуровна точным движением выбрасывает в урну раскуренную сигарету:
– Благодарю. Велено познакомить тебя с теми, кому принадлежу я сама…

Узкий коридор университета. Бесцветные стены. Серый пол. Белый потолок, разлинованный решетками шумных дневных ламп.
Кира почти сталкивается с Валерием. Она ничего не говорит и лишь смотрит на друга.
Валерий тоже молчит. Судя по реакции, Кира кажется ему глухонемой тенью. Безвкусное платье, нелепая стародавняя куртка, с пошловатым хлястиком, смехотворно торчащим сзади…
Чем могла нравиться столь банальная, блеклая персона, лишенная какой-либо  оригинальности? Чем?? Что можно было любить в ней?? Эллинские глаза… Одних глаз мало… Да и те сплошь затянуты сизым туманом. Пройдет время – и они преданно станут взирать только на опрометчивого Телегона, который и не ведает сейчас о своей будущности мужа и отцеубийцы. Ведь прошлое, настоящее и будущее в мифе едины. Но безликая плоская стена, разделяет сейчас обоих…
Сплошная провинциальная тоска…
Лерон молча поворачивается, хлопком в ладоши стреляет над головой и шагает в сторону прочь.
Через минуту он обнаруживает сзади увязавшегося мальчика, мелом по полу проводящего пунктирную линию.
– Ты кто? – хватает его за руку Валерий.
– Пограничник, – освобождаясь, говорит мальчик. И декламирует:

Тебя любя, как сорок тысяч братьев,
Я в жертву приношу свою любовь.


Доносится восточная музыка, вязко обволакивая сознание.
Красноватые обои и кисейные шторы напоминают о французских будуарах. Со всей очевидностью, нужды никогда не знали эти стены. Роскошная квартира.
Темноволосая моложавая хозяйка в коротком белом платье выходит навстречу.
– Познакомься. Известный экстрасенс. Биоэнергетик и парапсихолог. Мудрейшая женщина. Она тебе понадобится, – подводит Валерия Дорна Артуровна.
– Ариадна, – улыбаясь, представляется хозяйка. – Я нужна всем.
Мужской взгляд падает на ее голые чуть кривые ноги. Они не намного темнее платья. Ухоженная кожа…
– Валерий, – склонил голову гость. – Можно по-свойски – Лерон.
– Мило, – восклицает Ариадна. – Хорошо!
Дорна Артуровна вкрадчиво объявляет:
– Зашла сказать тебе о приглашении Алхимика на обед.
– Куда, в апартаменты?
– На виллу. Послезавтра. Время сбора – как всегда…
Валерий бегло разглядывает комнату, обставленную старинной мебелью и антикварными вещами. Неожиданно чувствует на себе взгляд Ариадны. Липкий. Тяжелый. С прищуром. Взгляд буравит его нутро до дна. Неотвратимо. Беспощадно. Исподтишка. Ломает волю. Вместе с музыкой разливается в душе снадобьями, которые не лечат, но сначала одурманивают, а потом отравляют.
– Покидаю вас, – прикладывается Дорна Артуровна щекой к щеке подруги.
Валерий порывается уйти с ней, но его останавливает Ариадна:
– Требуется ваша помощь. Не все же время я должна помогать другим. Кто-то ведь должен помочь и мне.
– Всенепременно, – многозначительно подтверждает Дорна Артуровна.
И аккуратно захлопывает за собой входную дверь.
Через минуту Лерон, приходя в себя от чар, задумчиво обнаруживает:
– Ваше лицо мне знакомо. Где могли пересекаться пути красивой женщины – известного парапсихолога – и обычного студента физико-математического факультета?
Ариадна протягивает руку гостю и уводит его в другую комнату на верхнем этаже, по дороге рассказывая:
– Относительно недавно я была актрисой. В драматическом театре. Слышал о Майе Изотовой? Так вот это я. В Сибири до сих пор помнят…
Валерий, медленно переставляя ноги по ступеням, отрицательно мотает головой:
– Признаться, в театральной сфере я профан.
– Ладно. Только имей в виду: это тайна. Майя навсегда умерла в Ариадне, а уж Изотова – и подавно. Иски о наследстве ни от кого не принимаются, даже от близких.
– Понял. Даю торжественное обещание молчать, как рыба, – произносит гость, разглядывая снизу красивую спину хозяйки. – Вы и сейчас эффектно смотрелись бы на сцене.
– Надоело постоянно зависеть от режиссеров. Чаще всего – невыносимые типы. Людям со стороны трудно это понять. Сама занялась режиссурой, но – теперь в жизни, а не на театре.
Они входят в полутемную комнату, освещаемую тусклым лиловым бра на стене. Такой свет круглосуточно горит во многих окнах.
Восточная медитативная музыка звучит и здесь. Пахнет душицей.
Валерий осматривается и приходит в тихий ужас: серпентарий!
Без особого порядка расставлены заморские кактусы, придающие комнате дополнительную экзотику. Висит в тонких рамках китайская графика. На полу и на подоконнике виднеется несколько таиландских плетеных ваз. У оконной рамы лежит пучок розоватых свечей, к которым прижимается боком открытый флакон с маслом душицы, валяются свежие лепестки роз и небольшой сердолик. 
– Да вы еще и факир? – удивленно спрашивает Лерон.
Ариадна бросает ироничный взгляд на гостя и извлекает из клетки гадюку. Просит подержать в руках:
– Всего одну минуту! Не взыщи. Надо навести там порядок.
Гость брезгливо отшатнулся.
– Никогда не имел дел с подобными тварями.
– Да ты трусоват, красавец? Нехорошо… А ведь твой знак зодиака – Змееносец. Люди-змееносцы обычно очень сильны и мужественны. Впрочем, посмотри на медицинскую эмблему: аспиды лечат. И символизируют саму мудрость. Ладно!
Ариадна сгибает змею кольцом, нажимает на челюсти, чтобы та открыла рот, и вставляет в него хвост.
– Держи. Так она точно не укусит, если сам не дашь ей вытащить хвост.
– Тоже символ? Но явно другой… – с опаской Валерий берет в руки рептилию. И запихивает хвост ей в рот еще глубже.
– Верно. Голова – это я, а хвост – именно ты, – засмеялась Ариадна. – Сойдемся, студент Лерон?
Гость оценивающе окидывает комнату взглядом, с твердостью в голосе изрекает:
– Всё, решено! Сарынь на кичку! Бросаю университет. «Vita nuova. Vita brevis» – Новая жизнь, жизнь коротка. Студент умер…
– Вот как! Скоропостижно? Надо помянуть.
– Вчера меня нашла одна особа по имени Надежда. Представилась ассистентом режиссера Сергея Семенова. Знаете такого?
– Слышала…
– Приглашает на кинопробы.
– Хорошее начало, – подносит Ариадна лепесток розы. – Съешь для верности.
– Да, Надежда говорит, – на главную роль… Физика прекрасно обойдется и без меня.

Загородная вилла. Приглашенные гости гуляют в парке.
На террасе в плетеном кресле сидит хозяин. Перед ним на столике ноутбук. Изредка мужчина перебирает деловые бумаги. На вид ему около пятидесяти лет. Полноват. Пиджак умело сшит из голубовато-пестрой ткани с темно-рыжими треугольниками. Брюки цветом напоминают сиреневый туман, который местами сгущается, а на выпуклостях ослабляется. Вместо галстука по бордовой рубахе сбегает двумя красными струйками шнурок. Лицо чаще растягивается по горизонтали, чем пребывает в обычном естественном положении. Глаза узкие, но европейские.
С неба срывается мелкая морось.
К хозяину подходят Ариадна и Валерий.
– Вот тот, которого вы, хотели видеть сегодня, mia sinjoro, – обращается она к хозяину. И тут же сообщает спутнику: – А вот наш дорогой волшебник. 
– Очень приятно, – следует ответ. – Как и все, называйте меня Алхимиком. Вполне устраивает. Глупцы алхимией не занимались. Еще пообщаемся. Насколько информирован, вас тоже зовут чаще Лероном, а не Валерием. Псевдоним привносит романтику в прозу жизни, особенно в такую скучную, как у нас.
Стекаются к террасе гости. Человек десять, не считая нимф Дорны Артуровны. Все выглядят обычными дачниками, без шарма.
Валерий замечает среди них толстяка проректора.
Алхимик встает с кресла, потягивается и оглашает:
– Ну, что, сладкие мои, пора заняться делом. Для того и собрались.
Он кому-то дает знак. На другой половине террасы устанавливают розовую, местами закопченную печь, закладывают в нее дрова и разводят огонь.
Присутствующие проходят в открытую дверь коттеджа мыть руки.
Когда люди возвращаются на террасу, Алхимик просит внимания:
– Сладкие мои, должен представить вам новобранца. Уверен, многие его знают. Прошу любить и жаловать: будущий физик, а ныне прекрасный служитель Аполлона и подиума – Валерий…
Последнее слово заглушается аплодисментами, особенно женской половины присутствующих.
Грустно усмехается Ариадна:
– Нет, он не служитель Аполлона. Он – Улисс, еще ничего не знающий о своей участи. И надо сделать все, чтобы таким он остался.
На лужайке в луже под слабым дождем купаются воробьи.
После возгорания огня на печь ставят большой розовый сосуд, родственный греческому скифосу – кубку Геракла. Сосуд и печь выглядят единым целым, похожим на скульптуру.
– Красиво! – хвалит Лерон. – Со вкусом.
– Должен признаться, печь – мое неудавшееся творчество, – откровенничает Алхимик, щурясь. – Когда ее приобрел, она была красного цвета. Захотелось поменять на белый. Все-таки цвет невинности и стерильной чистоты… Собственноручно покрыл белилами. Но при высыхании печь стала розовой. Пришлось заказывать розовым и сосуд.
– Однако и розовый с восемнадцатого века считается символом редкости, богатства и хорошего вкуса, – решает блеснуть своими знаниями Лерон. – Потому его женщины и присвоили себе.
Валерий косится на сиреневые брюки Алхимика и понимает двусмысленность сказанного. Решает поправить положение:
– На Западе современные мужчины перестали брезговать розовым цветом. Там он стал цветом любви. Россия же, как всегда, инертна.
– Ты мне нравишься, – признается Алхимик. И, не спеша, идет на другую половину террасы. По дороге он встречает одну из нимф – Диону. Хозяин виллы привлекает ее к себе, совершает хореографический полукруг, целует в щеку и продолжает движение.
Лерон сжимает кулаки и резко отправляет их в карманы джинсов.
Добровольцы из гостей вместе с подругами наливают воду в сосуд.
Ариадна требует аккуратности:
– Огонь может пострадать.
Алхимик подходит к ноутбуку, несколько раз щелкает мышкой, после чего звучит Сороковая симфония Моцарта. Звучит отчетливо, вероятно, из динамиков, спрятанных в различных местах на террасе.
Проректор, набросив фартук, становится одним из кулинаров. Что вызывает у Валерия удивление и улыбку.
Доносятся тяжелые металлические звуки, точно молотком бьют в безъязыкий колокол. Дорна Артуровна принимается греметь сковородками, в такт музыке. Ей шаловливо, как ребенок, помогает обаятельная Комазия.
Слышится жидкий смех. Ариадна подносит на голове водоносам кочан красной капусты. Алхимик принимает его на воздетые толстые пальцы и трижды подбрасывает в воздух.
После чего водоносы и нимфы, бегая по террасе, перебрасывают капусту друг другу, словно мяч. Бег продолжается до тех пор, пока из сосуда не повалил пар.
Раздается глухой звук колотушек и трещоток. Проректор, увлеченный симфонией, стучит хохломскими ложками, скалкой, деревянным пестом. Демонстрирует научную изобретательность и практическую смекалку.
Алхимик, прикрыв один глаз, торжественно и важно опускает дуршлаг с кочаном в бурлящий кипяток. Потом вытаскивает и отдает водоносам.
Проректор и его подручные под музыку Моцарта ловко шинкуют капусту, отправляют красно-розово-фиолетовое крошево в кубок Геракла.
Слышны хрустальные звоны вперемежку со звуками бьющегося стекла. Кто-то уронил бокал?
Аридна чувственно поручает Валерию измельчить несколько морковок. Когда он начинает их строгать о терку, – металлическое звяканье ножей пытается заглушить стеклянные звуки, а стуки колотушек забивают благозвучные изыски симфонии.
Натертая морковь ссыпается в скифос.
Дорна Артуровна приставляет к своим щекам две свеклы и проделывает замысловатый почти журавлиный пируэт; после чего, заигрывая с Лероном, предлагает ему вместе нарезать свеклу.
Тот соглашается, но Ариадна выхватывает у подруги оба корнеплода и перебрасывает их проректору.
Музыка становится громче, забивая навязчивое звяканье металла, глубокие звоны стекла и глухие отзвуки дерева.
Проректор наскоро жонглирует свеклой, куртуазно и самодовольно передает ее нимфам, а те – другим кулинарам.
Корнеплод на глазах освобождается от кожуры и ловкими автоматическими движениями превращается в массу бордово-красных пластин, которые по команде Алхимика через мгновение оказываются в сосуде скифов.
Под пасторальные звуки свирели розовощекая Дорна Артуровна вносит розовые клубни картофеля. Вручает Валерию. Нимфы изящно чем-то (маленькими ножиками?) отбивают морзянку – режут красный болгарский перец вперемежку с помидорами. Под наблюдением проректора, Комазия с двух рук струями вливает рубиновую заправку в кипящий скифос.
Взвизгивает Диона: ее чуть ниже талии ущипнул проректор, переполненный счастьем.
Лерон мрачнеет.
Алхимик, зажмуриваясь от дыма, отправляет несколько ольховых поленьев в печь. Цвет треугольников на его пиджаке остался памятью о поленьях.
Лениво звучит валторна.
Валерий, освобождаясь от задумчивости, спохватывается:
– Забыли положить мясо!!
Лерон ловит на себе взгляд Дионы: так смотрят на нищего.
Ариадна с пренебрежением бросает:
– Это дурной тон. Ты попал в общество вегетарианцев.
Валерий пожимает плечами и пытается взять нож: предстоит очистить клубни от кожуры. Но ему никто не дает.
Что за новость?
Игра одно дело, а совсем другое – достоинство. Нашли мальчика? Дудки!! Что за служитель подиума? Он – Улисс, а не нищий. И без пяти минут актер. Вот снимется у Семенова – и станет знаменит на всю страну. А, возможно, и заграницей. Не всем дается известность.
– Лерон, билеты на премьеру достань, – неожиданно угадывает его мысли Ариадна.
– Услуга за услугу: ты мне – нить, а с меня билет.
– Мало опутан?! Улисс – не Тесей.
– Вернусь Дионисом, – дает обещание Валерий. – Слушай, а что мне делать именно сейчас?
Лерон вопросительно смотрит на Ариадну, ища себе поддержки.
Женщина взглядом указывает на Алхимика.
Это возмущает парня: «Придумали олухи дико постную ахинею, которой все должны подчиняться? Ради чего? Да еще панибратски приплели сюда Моцарта. В то время как музыка – золото души; нельзя им разбрасываться всуе. Вероятно, у Алхимика надо в унизительной форме клянчить даже нож. Он же главный». Раздражение перекашивает молодое лицо.
Ариадна шепчет Валерию сзади на ухо:
– Не бузи, дурачок… Проиграешь.
– Что за дешевое представление? – обижается Лерон. – Прямо какая-то мистерия идиотов!
– Глупый. Люди просто оригинально обставили приготовление обеда. Это их сплачивает. Сварим борщ – и тебе нальем. Вторым заходом под джаз сбацаем суп для благотворительной столовой. Не будь азиатом. Лучше попроси у Алхимика нож и начинай чистить картошку.
– Не хочу, – упрямится Лерон.
И возвращает клубни Дорне Артуровне.
Алхимик подходит и, жмурясь, будто от солнца, чинно вручает Валерию декорированный нож «Скорпион» со словами:
– Нашему молодому другу – сюрприз из Зальцбурга – главная награда фестиваля.
Диона одобрительно улыбается бунтовщику.
Искусство и авторитет австрийского гения приносят свои плоды. Молодому гостю ничего не остается, как принять нежданную награду, вернуть себе картошку и начать чистить ее.
А в это время…
Задорно напевают скрипки и альты; грациозно ладят с ними гобои, кларнеты, фаготы. Плавно, старясь быть нежными, гудят виолончели. Идиллически напоминает о себе свирель. Изредка сочувственно вздыхают контрабасы. О чем-то своем протяжно взывают валторны. К ним дружно, то падая, то взлетая, плотно, сурово присоединяются разом звуки всех инструментов, из чего непостижимым наваждением возникает кульминация – волшебство Моцарта…

Квартира Валерия.
На синем столе – неоплаченный счет. И письменное требование освободить жилье.
Лерон перебирает бумаги, тетради, книги. Учебники сразу отбрасывает в сторону. Другие – листает. Третьи связывает в небольшие стопы.
Подступает жажда.
Молодой человек наливает из бирюзового чайника стакан воды. Выпивает. Читает, перелистывая, очередную книгу. Наливает еще воды.
На глаза попадается несколько томиков, подаренных Кирой: тот, что толще – зеленый с ультрамарином – «Одиссея» Гомера; остальные разноцветные – на темы религии. Раньше и не думал брать их в руки. Они – отталкивали…
Валерий пьет воду и погружается в раздумья. Закуривает. Потом осушает очередной стакан – и в который раз его снова захватывает чтение…
Дымит второй сигаретой.
Томики Киры берут сознание в плен. Даже странно. Их можно бросить, но зачем! Желательно понять и запомнить. Запомнить что? Скрытое в них, неведомое доселе, опровергающее былые убеждения. Ибо нового взгляда до сих пор нет, а прежние – оказались бесполезны.
Вспоминается старый фотограф, давший книгу. Помнит ли он Лерона? Чтением призывал откопать в себе актера. Теперь от чтения не оторвать, но где актер? 
Жажда становится еще сильнее. Пустыня во рту! Улисс превращается в Полифема.
Громкими хлопками на стол рядом со счетом падают и падают книги. Беспорядочным потоком. Нагромождаются одна на другую. Вырастают горой. Некоторые – сваливаются на пол. Из них выскальзывает несколько фотографий Лерона в окружении нимф.
Он раздирает пачку сигарет, мнет содержимое, швыряет оставшееся себе под ноги, топчет его. 
– Пить хочу! – истошно орет Валерий, бросая взгляд в зеркало: что за истеричный чужак? И  ожидаемо обнаруживает чайник пустым.

Вечер. Супермаркет. Чуть слышно шумят вентиляторы.
Рядом с Валерием проходят Ия и Лидия. Они замечают его, но отворачиваются. Один раз украдкой вроде оглянулись, да и то лишь на мгновение.
Валерий кладет в корзину две бутылки водки. И тут, точно из-под земли, появляется высокая сухая фигура волонтёра Павла.
Вверху среди ферм-конструкций торгового центра снуют пронырливые воробьи.
– Привет! Давно не виделись! – говорит Павел, протирая роговые очки. – Наслышан о твоих приключениях.
– Какие там приключения… Скука страшная, – почти нараспев отзывается Валерий. – А ты до сих пор в волонтерах?
– Ну да. Правда, нет былого энтузиазма. Хотя изредка стали приплачивать. Главное, люди хорошие, – нервно под очками моргнул Павел. – Кстати, требуются статисты для кино. Присоединяйся. Можно немного заработать…
Лерон закатывает глаза и извлекает губами звук, напоминающий выстрел пробки шампанского; сетует:
– Заработать у Семенова? Кто бы помог мне…
– Без вопросов, – откликается Павел. – Мы же русские, своих не бросаем… В чем нуждаешься? Имеется пара бутербродов…
Валерий, осененный неожиданной мыслью, недоверчиво смотрит на собеседника:
– Ты – русский??!
И продолжает после паузы:
– Существует пара слов, они общеизвестны: «гумно» и «говно». Фактически синонимы.
– Не врубаюсь. «Го…» понятно, но причем здесь крестьянское «гу…»?
– Это то же самое, только гуманитарное.
Павел пропускает мимо ушей слова приятеля, считая их относящимися к кому-то другому. И продолжает:
– Лучше подумай о кино. Улисса по рекламным плакатам, клипам и журнальным обложкам знают многие, легко станешь артистом.
 
Кабинет Дорны Артуровны в спортивном зале.
Валерий по-свойски садится на диван и сообщает:
– Хочу чаю.
– Тебя пороть надо, а не поить чаем! – нервно выдыхает дым закурившая Дорна Артуровна. – Хотела человеком сделать, так нет же! Опозорил на весь город.
Лерон немного бычится:
– Вы забыли о человеческом достоинстве. Этот «сладкий» Алхимик, точно паук, вас со всех сторон перевил паутиной. Каждую душу, словно кокон, упаковал по одной. Да и про тела не забыл… Скажите еще, что никто из ваших девушек не оставался у него на ночь.
– Ты пьян!!
– О, нет… – вскакивает Валерий, машинально нюхая искусственный букет камыша. Что действует успокаивающе. – Супостат покусился на святое. Любой часовой знает: тело – неприкосновенно, оно только мое, и ничье больше. Любое прикосновение расценивается как нападение и сурово карается по уставу. Нельзя скорпионам позволять лапать себя. Это маразм. Вот он и получил…
– Получили все. У меня фирма на грани закрытия; даже к урокам физкультуры придираются. Старика-фотографа уволили. Комазия сама уходит. Тебя окончательно выгнали из университета и отшили от кино… Добился?
– Кино здесь ни при чем. Режиссер заявил: я просто не тяну роль, – чистосердечно сознается несостоявшийся актер. –  Комазия, понятно, уходит в декрет, а старик пострадал за что?
– Начальству больше понравился молодой напарник. Эхо ведь прокатилось везде.
– Знал бы – стянул на холеной шее красный шнурок  еще сильней или следовало развязать мешок с противными ветрами, – бесстрастно произносит гость. И по плоскости стола толкает нож под свет настольной лампы. – Возвращаю Председателю фестиваля сюрприз из Зальцбурга.
– О, нет! С меня хватит! – летит в обратную сторону нож. – Еще раз напоминать Алхимику о тебе – смерти подобно.
– Я его сам убью!
– Не болтай! Благодари Ариадну. Подруга оказалась человеком. При всем обаянии, влиянии, умении ладить, она еле уговорила Алхимика замять дело и не доводить его до суда. Лучше уезжай. Могут подключиться крутые. Ты же Улисс, найдешь выход.
– Улиссу сегодня ночевать негде.
– Не приму, это исключено, – давит в пепельнице окурок преподавательница физкультуры.
– А коли здесь вместе с аистами? – Валерий похлопал ладонями по дивану.
– С ума сошел? Кабинет на ночь сдается под охрану!
– Как насчет короткой памяти? Вот ужо и для меня наука… – Лерон медленно встает с дивана, подходит сзади к Дорне Артуровне, подносит ладонь к ее щеке. И чувствует, что словно приподнял полог: заглушая остававшееся «амбре» табачного дыма, в нос бьет запах дорогих, но слишком густых духов. Нечто чуждое, а, главное, еще более удушливое, чем дым, волной накатывает от этой хорошо одетой женщины. Воздух в кабинете – почти невыносим. Становится трудно дышать.
Лерон, вместо маски, закрывает шарфом половину лица. Что Дорна Артуровна воспринимает за угрозу:
– Уходи… Иначе нарвешься на самые серьезные неприятности. Обещаю.
Валерий, кашлянув, нежно гладит женскую щеку. Потом взрывается смехом, разворачивается, сунув руку в брючный карман; половина шарфа по инерции летит за спину. Являет напоследок ростовой портрет молодого человека в дверном проеме.
Глухо хлопает дверь.
В тишине зала раздается звук медленно удаляющихся шагов.

Ночь. Опустевший город.
По разделительной полосе дороги идет мальчик.
– Уйди оттуда, малыш! – кричит ему Кира. – Это опасно!
– Я на посту, – отвечает мальчик. – Присоединяйся!

Поздняя осень. Знакомый клен. Его голые ветви напоминают Лерону кровеносные сосуды. Место, где он по дороге в храм целовал Киру.
Но не воспоминания его сейчас занимают, а сцена с Дионой. Мозг, точно щелчком, включает особый режим внимания.
Девушку обступили трое… Инородцы? Хорошо одеты… Один из них – тот, что в расхристанном кожаном френче, при галстуке – развязно кричит:
– Добровольно пойдешь или тебя отнести в карету? Но это будет стоить дороже.
Его крупные выразительные глаза расширены от раздражения.
Диона молчит. Лишь поворотом головы дает понять, что никуда не пойдет.
– Забыла с кем имеешь дело? – Пучеглазый франт бьет девушку белыми перчатками по носу и начинает рыться в дамской сумочке. – Пора расплатиться. Франция и Гила не любят должников.
Лерон сдерживает шаг.
– Диона, помощь нужна? Или сами разберетесь? – сжимает он кулаки в карманах.
– Кажется, я этого петуха знаю, – сплевывает широколицый. Квадратный подбородок придает ему суровость. – Фланировал на подиуме среди курочек.
Валерий опускает глаза, чтобы боковым зрением следить за ногами всех троих.
– Пока – свободна. Мы знаем где и когда тебя найти, – отпускает девушку Гила, швырнув ей сумку. – Сегодня, оказывается, мальчишник, будет весело и без женщин.
Кроссовки широколицего заходят за спину справа.
Слева блестят начищенные туфли третьего, лысого. Он расстегивает на себе длинное черное пальто.
Спереди приближаются короткие сапоги пучеглазого Гила. Они  останавливаются примерно в пяти шагах от Валерия.
Раздается тот же развязный голос:
– Люблю смелых. Надо познакомиться. Вот его (повел он глазами в сторону спортсмена) зовут Сали, фамилия Рошфор, а это (указывает глазами же на лысого) Илгас, он же шевалье де Жюссак. Безнравственно вмешиваться в чужие дела.
Диона, оступившись на каблуках, не оборачиваясь, убегает прочь.
– Значит, Гила – Франсуа де Бемо? – спрашивает Валерий, продолжая следить за лысым и спортсменом.
Девушка скрывается за ближайшим киоском.
– Я – кардинал Ришельё. Слабовато ценишь, – вспыхивает огонь в крупных глазах.
– Простите. Закат солнца слепит, не разглядел, – пробует шутить Лерон. И с легким поклоном отступает так, чтобы избавиться от спортсмена за спиной.
Лысый резко бьет в голову.
Валерий столь же резко убирает ее, но кулак по касательной цепляет скулу.
Лысый проваливается. Локоть Лерона наказывает неудачника страшным ударом в бок.
«Тоже мне, шевалье…» – прилетает мысль.
Лысый Илгас падает под ноги новоиспеченного Ришелье. Прямо на тротуар. И не встает.
Пучеглазый Гила явно неопытен в драках, поэтому смещается в сторону тренированного Сали, чем мешает последнему атаковать Лерона.
Валерий носком ботинка бьет выше сапога под колено.
И, отскочив вправо, сам попадает под сокрушительный удар спортсмена. Удар с разворота.
«Рошфор, действительно, сила!» – проносится в голове.
Чтобы не рухнуть, Лерон успевает схватиться за ствол клена.
Появляется боль в груди.
Валерий выхватывает нож из джинсов:
«Иногда и скорпионы полезны».
Нож останавливает набегавшего Сали в двух шагах. Мохнатые брови наползают на черные глаза. Рошфор выбирает момент для броска?
– Сали, ко мне! – раздает голос Гилы.
Спортсмен послушно пятится, цедя сквозь зубы:
– Подожди, петух! Мы с тебя еще надергаем перьев!
Лысый лже-Жюссак продолжает лежать на земле. Его покровитель Ришелье, согнувшись, держится за колено. Жестом он дает знак Рошфору подогнать ближе машину, стоящую неподалеку от киоска.
Валерий спешно уходит.

Замедляя шаг, он поворачивает во двор. Чужая тень перебежками следует за ним.
Вечер. Воздух, уплотняясь, спрессовывается в сумрак цвета сизой сливы.
Квартира Ариадны.
В дверях прихожей топчется гость. Его впалые щеки поросли короткой щетиной. Серое угрюмое лицо. Посерели и давно не мытые волосы. Красные глаза, опухшие веки… На скуле – свежая ссадина.
– Улиссу негде ночевать, – бормочет он, держа руку на груди. – Пустишь?
– Выгнали с квартиры?
– Давно. Но ты очень догадлива. Я же обещал вернуться Дионисом.
– Дрыхни на вокзале, – следует ответ.
– Там гоняют… И гоняют не только там… Кстати, пришел поблагодарить тебя… Мы же русские…
Ариадна морщит нос. Отступает на шаг. Мрачно соглашается:
– Всего на одну ночь. Спать будешь на раскладушке – в серпентарии.

Весна. Май. Улица переливается всеми цветами радуги. Там и сям сверкают солнечные зайчики. Невдалеке сияет золотой купол храма; по золоту играют голубыми блесками рефлексы от неба.
Даже помятый вид Валерия выглядит не столь удручающе.
– Что-то, брате, ты возгордился, – произносит священник, поправляя длинные волосы, обрамляющие лысину. – Не хочешь с нами дружить?
Слух у Валерия предельно обостряется, слышны даже шорохи. Жужжат на цветах пчелы. Где-то журчит вода. Перекличка птиц. Щемящее дуновение ветра. Шуршат по асфальту шины автомобилей. Иногда взвизгивают тормоза…
– Делать у вас нечего, – отвечает молодой человек. – Первые христиане подвергались ужасным опасностям, душеполезных книг они не читали, а были намного лучше вас, спящих на пуховиках, всё знающих и умеющих.
– Спаси Христос, ты прав. Вот приди в церковь и стань живым примером. Благословляю. Мы же, глядя на тебя, устыдимся и подтянемся.
– А не о том, не о том говорим…
– Вопрос есть, – с хитрецой вглядывается в собеседника отец Максим. – Чем ты определяешь качество христиан?
Валерий несколько секунд думает и высказывается:
– Само собой понятно: жуткие гонения были. Но люди совершали подвиги. А что сейчас?
– Для подвига всегда имамы место. Была бы решимость.
– Время другое… И герои другие.
– По какой шкале ты все-таки определяешь их качество? – интересуется священник.
– Смотря какой мир… Пошлая среда рождает пошляков.
Священник гладит бороду. И после паузы сосредоточенно рассуждает:
– В начале двадцатого века основной тон обществу задавал декаданс. Довольно гнилое явление, сам знаешь. Но вот грянули очередные гонения на веру – спаси нас Господь! – и количество новых мучеников историки приравнивают к количеству первомучеников.
Взгляд Лерона проясняется, даже загорается. А потом гаснет. На лбу дернулась мышца.
Валерий украдкой трет рукавом два самых заметных грязных пятна на помятых джинсах. И  сдержанно отвечает:
– Новомученики ничего общего не имели с декадансом. Это чисто интеллигентская болезнь, не имеющая отношения к церковным людям. Да, вера тогда «поисшаталась». И что же? «Властители дум» удрали в зарубежье; а народ, закаляясь в суровых испытаниях, явил новых героев.
– Ловко, особенно для физика! Поднаторел, однако.
– Физик давно умер. И его забыли отпеть. А потому он воскрес дворником.
– Ты о чем? Не выдумывай, – бросил исподлобья взгляд отец Максим. – В целом, знаешь, согласен. Тем не менее мы с тобой не можем определить «качество» подвига.
– Почему? Есть же великомученики, просто мученики, страстотерпцы…
– Да. Но перечисленные чины указывает не на подвиги, а на виды мук. Только Бог судит людей по их поступкам, даже героическим. Только Он прозревает духовное состояние всей паствы и ее готовность к совместным подвигам. Люди здесь могут сильно ошибаться, – заключает священник, косясь на дырку в полосатом свитере. – Кстати, ты хороший собеседник. Приходи к нам. Некоторые люди находят Бога и успокаиваются, а надо еще научиться с Ним жить. Обязательно приходи! Говорю не из вежливости. Отличник!
– Какой там… Похож на двойку, которая склонила голову в себя и устыдилась, – улыбается Валерий. – А кто тот дед в собачьих шкурах, что ошивается возле церкви?
– Блаженный Гришенька. Христа ради юродивый. Дружи с ним, – советует священник, посматривая на часы.
– Зачем ему эти шкуры? Он и впрямь сумасшедший?
– Нет. Он и есть высокого качества человек. На таких русская земля держится. А шкуры – напоминание нам жить по-человечьи, и не по-собачьи.
Священник пожимает руку Лерону. Откланивается:
– Извини, дорогой: спешу. Дел – по горло. Ты похож не на двойку, а на вопросительный знак. Настанет момент – сам взалкаешь неба и разогнешься. Человек – это единица. То есть всегда – единственность.
Отец Максим уходит. Издали на прощание машет рукой. Скрывается в толпе.
Небольшая стайка воробьев выясняет между собой отношения.
Валерий пару раз приподнимается на носочках. На его лице прочитывается легкая усмешка, а затем появляется решимость и даже уверенность в себе.
Остро ощущаемые уличные шумы благозвучными мелодиями ложатся на душу. Чего-то захотелось душе. И она рвется в неизвестность, потому что известность ей опостылела.
Май продолжает ослепительно играть ярким разнообразием красок – на молодой листве кустов и деревьев, цветов, в черных очках пешеходов и в бездонных лаках автомобилей, на стеклах окон и дверей… И даже небольшая лужица переливается всеми цветами радуги от пролитого бензина…

Павел проталкивается сквозь толпу в автобусе. Поравнявшись с сидящим Валерием, подает руку:
– Привет!
Валерий здоровается.
– Опять будешь приглашать в волонтеры? – спрашивает он.
Гудит однозвучно мотор. Мимо проплывает улица. Из кабины водителя доносится знакомая музыка Моцарта.
Неожиданно человек в белом стремительно перебегает дорогу. Резко тормозит автобус.
Люди смещаются инерцией движения вперед салона. Кто-то ударился. Кто-то падает.
Раздаются чувственные междометия.
Павел успевает схватиться за поручень.
– Мерзопакостный актеришка! – ругается он.
– Кто? – не понял Валерий.
– Да тот, что перебежал, тьфу-тьфу-тьфу.
– Ты его знаешь?
– Шапочное знакомство.
Павел успокаивается и переходит на приватный тон, предлагая:
– Слушай, есть возможность поработать в частной военной конторе. Недурно платят…
– Вот «гусем» я еще не был, – криво портит рот Лерон. – Надо подумать… А тебе мама разрешила?
Автобус снова набирает ход.
Гудит мотор.
Точно в прошлое, ускользает серо-цветная улица…

Лето.
Полдень. Палящий зной…
Огромная площадь образована тремя учебными корпусами университета в виде буквы «П». Европейская архитектура. С четвертой открытой ее стороны на возвышении виднеется небольшой старинный храм.
Валерий – в остатке от джинсов, ставшим оборванными шортами, почти трусами, без майки, босиком – стоит в полном одиночестве. От фигуры парня падает совсем короткая тень.
На лице молодого человека – множество переживаний. В его сердце что-то явно происходит…
Издали Валерию машет рукой Павел, прося подойти:
– Лерон, надо поговорить!
Над головой Валерия появляется рой больших черных мух. Они мерзко жужжат, хотят сесть на лицо, на руки, на обнаженное тело… Молодой человек отбивается, но безуспешно.
Окружающий мир воспринимается им наподобие вирированного изображения, напоминающего офорты Рембрандта. Линии… Штрихи… Пятна… Потертости… Мухи…
Валерий отбивается от насекомых до тех пор, пока ни замечает присутствие многочисленных лиц:
ученые, музыканты, писатели, художники, режиссеры, артисты кино и театра, государственные деятели и прочие орденоносцы –
все они в виде скульптур и рельефов красиво расположились в длинном убегающем пространстве арочных галерей. Знаменитости пристально, вопросительно смотрят на юношу, совсем недавно тоже известного по рекламным роликам и по обложкам глянцевых журналов.
Но где хотя бы малый барельеф Валерия? «Нет и не будет… О том и говорят застывшие взгляды скульптур. И совершенно нечего ответить, если не дерзить», – признается себе Лерон.
Его глаза упираются в брусчатку.
В голове и душе – полная беспомощность. Паралич воли. Что здесь делать? Подошвам больно от горячих камней. Тело готово выйти из подчинения и свалиться от усталости. Нет уверенности ни в чем. Это заметно даже в позе стройной фигуры.
Рой мух исчезает в результате налета воробьев.
Площадь по диагонали строгим шагом пересекает мальчик.
Валерий вытягивается перед ним, левой рукой покрывает свою голову, правой – отдает честь.
Стоит тишина.
Из учебных корпусов на галереи выходят знакомые люди. Они группами и поодиночке медленно прогуливаются среди скульптур.
Античные нимфы Дорны Артуровны смотрятся просто украшениями на таком фоне.
Фотограф, похожий на француза, бегает за ними в поисках кадров. Приседает; щелкает затвором; становится на колено; снова щелкает; влезает на постамент рядом со статуей – и опять раздается звук, напоминающий недавнее жужжание мух. Слепит вспышка.
Ариадна руками, словно змеями, изображает сердце.
Дорна Артуровна, перебирая пальцами, подает знак Валерию, означающий бегство.
Диона, вытянувшись на носочках, словно взлетая, прощально машет ладонью.
Алхимик несколько раз, грозя перстом в сторону Валерия, что-то требует от проректора. Долетают слова «Париж» и «Лондон». Темно-серый костюм и европейский сиреневый галстук владельцу виллы придают значительность.
Проректор презрительно отворачивается от бывшего студента и поднимает вверх средний палец.
Сали и Илгас то и дело произносят чуднОе слово «наитаку». Так и хочется спросить: «Наикаку?». Валерию стоит определенных усилий, чтобы понять: гвардейцы кардинала требуют от Гилы идти «На Итаку!».
Нимфы прощально машут платками. К ним присоединяются отдельные жены из окружения проректора. Некоторые из жен даже награждают воздушным поцелуем. Но тайком. Как сказал философ, Эрос есть сфера беззаконная…
Кира крестным знамением осеняет себя, а затем издалека – Валерия.
Бывшие однокурсники стихийно топчутся якобы в танце вокруг скульптур и арочных колон. В образе Кармен Ия отплясывает хабанеру, не поднимая глаз на Лерона. Ради убедительности ей пришлось перекраситься в брюнетку, завить спиралью локон возле уха и приколоть на грудь розу. Лида, вместо кастаньет, бьет карамелью о светло-красную папку в такт музыке.
Преподаватели молча наблюдают за студентами.
Из двери учебного корпуса с криками выкатывается на уницикле растрепанный молодой мужчина, весь в ослепительно белом, и, едва не сбивая людей, звездой летит мимо скульптур:
– Это я Улисс, а не Лерон!! Он умышленно врет, врет вам!!
Некоторые из студентов бегут за еще одним Одиссеем, крича:
– Миру – миф!
– Миф – наше всё!
– Миф умер! Да здравствует миф!
Танец прервался.
– Как интересно! Кто это? – с недоумением спрашивает Ия, закусив локон.
– Кажется, Колобошников, – отвечает всезнающая Лида, открывая книгу. – Шут из Госстраха и бывший актер. Появляется в самые неподходящие моменты. Считает себя подлинным Одиссеем и хвастает знакомством с Феллини.
– Хорошо, что не забурел Наполеоном… – выдыхает Ия. – Однако чем-то они похожи с Хозе Лероном.
И продолжает танцевать, завлекая уже Колобошникова:

Меня не любишь ты,
Так что ж, зато тебя люблюу!
Тебя люблю я, берегись любвиии моей!

Старания Кармен оказываются напрасными. Колобошников неожиданно исчезает. В никуда. Растворился? Как знать, но ничего от человека не осталось. Ни песчинки, ни пылинки. Вообще ничего. Сейчас был – и уже нет его. Точно и не было никогда.
Укатил в мир? Или в миф?
Люди воспринимают исчезновение метеора Колобошникова за должное. Будто того и ждали. Никто не удивляется. Даже Кармен. На лицах прочитывается безразличие и ледяное спокойствие, несмотря на жару. Кто-то беседует друг с другом. Кто-то из женщин, поправляя прическу, смотрится в зеркальце. Кто-то мечтает, уставившись в небо.
Внезапно из сокрытого ниоткуда раздается звонкий голос бывшего актера, обычного агента Госстраха, любителя метро и езды к звездам:

Я только там, где нет меня совсем…

У Валерия происходит со зрением необъяснимое: деревья, небо, птицы – вся природа, весь простор, разбегающийся во все стороны, приобретает многоцветие, которое усиливается с каждой секундой. Цвет становится светом.
На фоне беломраморных скульптур и темного сурика кирпичных стен костюмы всех присутствующих загораются яркими зелеными и красными цветами.
В самом ярком огненно-киноварном облачении появляется Ришелье, сопровождаемый двумя гвардейцами. Ришелье подает кому-то знак.
Вспыхивает и ослепительно заливает всю площадь невероятно сильный солнечный свет. Он растворил все вокруг.
Здания местного университета, окружающие площадь, незаметно начинают наступать на Улисса.
Постепенно с двух сторон арками галерей образовывается длинный коридор, в перспективе сужающийся проходом к храму. Точно два старинных парохода сблизились на расстояние вытянутой руки. Площадь сжимается в вертикальную щель. Но эта вертикаль выталкивает вперед или назад, а не вверх.
Присутствующие готовы пальцами дотянуться из арок до почти обнаженного молодого мужского тела.
Лерон не обращает на них внимания; расставляет в стороны свои ладони, отгораживаясь слева и справа от этих многочисленных чужих уже и не рук, а лап. Отталкивает их, со словами:
– Осязанием мир познают слепые.
Валерий делает первые шаги по лестнице к храму. Считанные шаги… И те – укорачивает…
Раздаются взрывы рвущихся металлических струн скрипки или гитары. Несвязный шёпот раздваивается, превращаясь одновременно в раздражение и в нежность. Приобретают особенную напряженность контрасты красного и зеленого. Какофония звуков постепенно затухает. Устанавливается тишина, стягивающая барабанные перепонки.
Доносится тихое жужжание сверху. Опять мухи? Или фотограф поставил камеру на таймер?
В небе зависает беспилотник, поблескивающий оком кинокамеры.
Валерий цепенеет у портала храма.
Звучит женское церковное песнопение, то и дело переходящее в народное. Это запела Кира. Она, увлеченная мелодией, забывает о бывшем друге; музыка полностью захватывает девушку.
– На похоронах не поют! – закипает проректор и, размахивая руками, идет в наступление на Киру.
Его флегматично обрывает Алхимик:
– Сладкий мой, еще не вечер. Всё в этом мире относительно и условно. Тем более когда речь заходит о хулигане Улиссе.
И деловым шагом направляется к одной из старинных дверей учебного корпуса.
За ним следует и проректор, ворча:
– Слишком мелкая сошка, чтобы тратить на нее драгоценное время. Ведь мы ждем делегацию из Оксфорда во главе с Джорджем Бреммеллом.
Кира продолжает петь. Ее пытается перебить лысый Илгас истеричными выкриками,  под бренчание гитары выдавая их за музыку. Его пальцы безжалостно терзают струны. Соперничество двух голосов постепенно побеждает более громкую и горячую хабанеру.
Сали крутит пальцем у виска:
– Шевалье де Жюссак, опомнитесь! Это недостойно голубой крови.
– А ты кто? – спрашивает Лида.
– Граф Шарль-Сезар де Рошфор! В переводе с французского «крепкая скала». Первый рыцарь его Высокопреосвященства.
– А он – всего Илгас, – отзывается Ия.
– Нет, он – Телегон, – говорит Лида, читая книгу. – Не может быть два Илгаса, два Жюссака и два Рошфора.
Ия хлопает по плечу Сали:
– Ты тоже размножаешься?
Идущего среди скульптур Гилу-Ришелье сопровождают два гвардейца: Рошфор и шевалье де Жюссак.
– А вы кто, месье? – настоятельно требует ответа Ия.
Павел, не сходя с места и перебивая пение, отчаянно жестикулирует:
– Постой! Берем тебя! Я договорился, слышишь! Едем работать в Турцию. Гидами. Это ведь сама Троя! Зацени, Лерон! Надо заниматься делом, а не ерундой. Погоди чуток! Ты же физик! Прошьют мозги – пропадешь окончательно.
Лицо Валерия тронуто сложными переживаниями. Что за мысли нагрянули? Комом в горле подступают стыд и обида на себя. Горит совесть, горит душа.
Глаза и губы парня замирают в виноватой улыбке перед часовым-малышом.
Ия, лишенная хабанеры, заходит со стороны и недовольно заглядывает в объектив камеры:
– Режиссер, не слишком ли много музыки в фильме?
И закрывает шалью объектив.
Из темноты возникает фигура мальчика в белом. Мальчик разводит руки в стороны.
Здания университета современными кораблями медленно уплывают на свое постоянное место, возвращая площади присущую ей горизонталь.
В одном из окон второго этажа Ариадна зажигает свечу. По причине большого расстояния не видно деталей женского лица. То там, то здесь – самопроизвольно? – распахиваются настежь створки окон. Слабый вихрь, возникший по неизвестной причине, выдувает из помещений на открытый воздух длинные белые шторы, которые плавно развеваются, несмотря на безветрие. Среди них появляется летающая Диона. Под песнопения Киры, все-таки победившей охрипшего Илгаса, на воздушных волнах среди штор она плавает, точно бестелесное существо, придавая нечто прощальное этому небесному зрелищу.
Кардинал и его гвардейцы, жестикулируя, требуют от девушки спуститься на землю.
– А почему она Диона, а не Диана? – спрашивает Ия.
– Это было бы ей не по чину, – отвечает Лида, закрывая книгу.
Окружающая картина, не утрачивая тонкости тона, светлеет, приобретает почти выгоревшие цвета.
Павел из марева зноя зовет к себе, поднимая большой палец вверх:
– Отличная идея, Улисс! Прикинь!
Его грубо отталкивают трое мужчин с битами. Волонтер нервно, но бессильно моргает глазами из-под роговой оправы очков. Здоровяки решительно направляются к одиноко стоящему Лерону.
Наперерез им в сопровождении стаи собак ковыляет юродивый Гришенька. Он останавливается и, слегка опершись о палку, наблюдает за происходящей сценой. Собаки, скалясь и рыча, послушно усаживаются вокруг старика.
Валерий в неуверенности и раздумьях продолжает стоять перед дверью храма, мучительно решая: зайти и покончить с прошлым, зазывающим сиреной в самую античность, – или действительно стать Улиссом и вместе со многими податься заграницу? Ну, не возвращаться же к Сизифу! 
Босой ногой он полусознательно рисует на земле знак вопроса.