И вновь о советском детстве. Предисловие. Часть 1

Как это ни банально прозвучит, но человеку, приближающемуся к последней черте, во всяком случае, мыслящему человеку всегда хочется рассказать о своем детстве, поделиться воспоминаниями о юности и зрелых годах. Пускай даже без выдающейся биографии, не имеющему в ней встреч с яркими или среди своей родни значительными людьми. А если он еще родился и вырос в провинции, да еще на расстоянии в тысячи километров от столиц и даже от больших центральных городов, то вроде и вспомнить не о чем, кроме как об обыденном и однообразном течении жизни. И если он берется за это, то постоянно как бы оглядываясь, бросая затею, вновь возвращаясь к ней и сомневаясь, будут ли его воспоминания интересны другим?

Так и я начинала писать, бросала и вновь, спустя довольно длительное время, возвращалась…Ох, как хочется сказать «к перу», но нет. Даже уже не к печатной машинке, как это делала в 80-е годы, когда работала над кандидатской диссертацией, и потом, в 90-е, печатая для  разных газет свои статьи. Но, кстати, и с тех лет сохранилась масса тетрадей с конспектами научных статей и монографий и выписками из документов госархива, куда ходила, чтобы набраться исторических сведений для диссертации и будущих статей и книг. Сейчас же все это в компьютере… Порой кажется, что и голова начинает активно работать, и мысль оживает лишь тогда, когда открываешь вордовский файл и начинаешь, как говорят сейчас, забивать текст.

Зачем я все это пишу? Разумеется, не для того, чтобы посмеялись недруги: вот, возомнила о себе невесть что; вот же нашлась выдающаяся личность, тешит свое тщеславие; да кому интересно, как ты росла, ты же не ученый, не поэт и не писатель первой величины, не выдающийся художник или актриса! Пишу для детей и внуков, чтобы знали, чем жили их предки, а если и прочтет кто-то из незнакомцев, да еще младшего поколения, то тоже пусть знает. Да, в этих воспоминаниях – обычный или, как говорят музейщики, типичный ход  жизни. Но, как мне кажется, эта обыденность с вкраплениями только ей, здесь и сейчас (там и тогда) свойственными, присущими, и создает привлекательность любого случая, особенность события, неповторимость каждой человеческой судьбы. И все это история человека, история местечка, а в совокупности  – история страны. Да простят мне родные и близкие, и не близкие, но читающие, этот, как кому-то покажется, ложный пафос.   

                х   х   х   х

Мое сознательное детство пришлось на конец 50-х, захватило почти все 60-е годы. Мне трудно судить о настроении взрослых тех лет, о том, расправили ли они плечи после войны, вздохнули ли свободно после осуждения культа личности Сталина или смотрели уверенно в будущее, как принято талдычить газетными штампами. Нам об этом никогда не говорили, от родителей мы ничего такого не слышали, и что такое антисоветские настроения – не знали.   Я даже не знала, что кто-то из родственников моего отца пострадал в годы коллективизации, что факт этот отразился и на его партийно-комсомольской карьере. Со Сталиным я была «знакома» по иллюстрациям в «Огоньке», а от родителей не было ни малейшего намека на его культ. Позже моя детская подруга Ирина Подоляк рассказала: в соседнем доме в квартире у знакомых в коридоре видела большой портрет Сталина от пола до потолка; было это году в 63-м или 1964-м. Дома родители не много и не часто говорили о политике. Обсуждали выступления первых лиц партии и государства, но никогда не осуждали. Критика звучала из их уст только в отношении проблем образования и воспитания. Они выписывали свои специальные журналы: «Народное образование» (это для папы), «Преподавание истории в школе» (это для мамы), чуть позже – «Роман-газету». Еще помню, кроме «Огонька» были у нас «Крокодил», детские журналы «Мурзилка», «Пионер», «Костер», да и, конечно, «Учительская газета», газеты «Правда», «Известия», «Комсомольская правда», «Пионерская правда».

Мы, родившиеся в 50-х да еще на отдаленной окраине страны, в общем-то, тоже – послевоенное поколение, росли в семьях, где отцы, а то и деды были фронтовиками, а матери стали свидетелями военных лишений, да и сами испытали их в полной мере. Поэтому знали, что была война, отсчитывали, насколько позже родились после войны, и сколько лет прошло после Победы. В нашем 16-квартирном доме больше половины отцов семейств в той или иной степени были причастны к войне, а шестеро были  фронтовиками, почти все были награждены орденами и медалями.  Те, кто «не нюхал пороху», имели бронь и водили составы, кто-то служил техником на военном аэродроме,  медсестрой в эвакогоспитале. Старшие из ребят гордились отцами-фронтовиками и в присутствии младших устраивали споры, какие из наград их  значительнее и, стало быть, кто воевал отчаяннее.

Дети гордились отцами, а они относились к своему военному прошлому сдержанно. Не было такого, чтобы мой папа, показывая  медали «За боевые заслуги», «За оборону Кавказа», «За победу над Германией», – начинал вспоминать, как оборонял Кавказ или освобождал Белоруссию и Польшу, и говорил «А вот еще был случай…». Я помню, как на мой вопрос «Было ли страшно на войне?» он сказал: «Да, но надо было воевать, надо было делать дело, а тогда война была работой для нас, мы просыпались и шли на работу…» И все, и никаких рассказов «о доблестях, о подвигах, о славе…». Я была младшим его ребенком и, возможно, поэтому, да еще потому, что я девочка, он не вдавался в подробности. Только немного повзрослев, я от него узнала, что он боролся с бандеровцами, что приходилось «зачищать» диверсантов. С моими братьями он был более откровенен, и уже после его кончины один из них подсказал мне, что папа воевал еще и с Армией Крайовой.
 
Я помню настоящих фронтовиков, угрюмых и неразговорчивых, некоторых полукалек. Один наш сосед, дядя Гоша Перфильев, ходил, сильно наклоняясь вбок, беспрестанно кашлял, отхаркивая мокроту, – у него после войны осталось одно легкое, развился туберкулез.  Говорили, что он был награжден орденами, всех не помню, но точно, был у него орден Красной Звезды. Он был детским или юношеским приятелем нашего папы, и, по его рассказам, был очень отчаянным парнем, так и воевал отчаянно. Из-за ранения и своего недуга  выпивал, и, как правило, со своим родственником, у которого было необычное имя – Фэл. Дядя Фэл  приезжал в наш двор на своем ленд-лизовском открытом виллисе, и, когда он вместе с дядей Гошей поминал фронтовиков на кухне, наши мальчишки как-то ловко заводили автомобиль, и он как-то не шумно вез ватагу ребят по двору. Когда дядя Гоша умирал, к нам домой рано утром прибежала вся в слезах его дочь Леля по телефону вызвать скорую; кажется, она сказала, что у него пошла кровь горлом;хоронили его всем домом. Иногда мы с мамой ходили на рынок на улицу Комсомольская к магазину  «Радуга» (в военные годы и после его называли «Люкс»), там встречались калеки. У них вместо ног были маленькие тележки – несколько сколоченных досок, поставленных на колеса, они сидели на них и передвигались, отталкиваясь от земли маленькими костыльками с заостренным концом. Помню одного инвалида, который обретался на этой улице, перемещаясь от продуктового магазина к парикмахерской, от нее к Когизу  (так называли небольшие книжные магазинчики с книгами, учебниками, разными школьными и канцелярскими принадлежностями – сокращение от «Книготорговое объединение  Государственных издательств»). Он больше сидел на завалинке, играл на гармошке и пел, был всегда пьяненьким, но зла не делал.
 
Родилась я на станции Лесная в 1954 году, и не в больнице или в роддоме, а у себя дома, и принимала меня старенькая бабушка-повитуха. Когда все произошло, она сказала: «Счастливая девка будет, в рубашке родилась», т.е. вместе с плодным пузырем. Хрустящую пленочку, похожую на сморщенный пожелтевший пергаментный мешочек, мама долго хранила вместе с нагрудным синим крестиком на шнурке, которым ее благословила ее мама на замужество в 1947-м – моя бабушка Августа Николаевна Смирнова из деревни Иваново, что под Яранском в Кировской области. О происхождении этого крестика я узнала, когда разбирала письма к маме ее сестры, и в одном из них наткнулась на мамину приписку о нем и о том, что он позже был утерян. Раньше я думала, что этот крестик был старшего крещеного брата, тогда у родителей-коммунистов их матушки разрешения не спрашивали, и тайно  от них крестили внуков. Но я точно знаю, что среднего брата и меня уже не крестили. Родные бабушки жили от нас далековато, и нянчить меня им не пришлось. Позже, когда мы перебрались в Читу, моей нянькой была баба Маня, отдаленная родственница отца, и, насколько я помню из разговоров в семье, не очень заботливая. Здесь, на станции Лесная еще до моего рождения родители вместе с двумя моими братьями проживали в двухэтажном бревенчатом доме на два подъезда в квартире первого этажа (этот дом, почерневший от старости, думаю, можно еще видеть из окна проходящего мимо поезда: расположен рядом с железнодорожным вокзальчиком). Тогда они оба работали в местной семилетке, которую и организовывали в 1951 году, папа учился заочно на историко-филологическом факультете Читинского пединститута, и летом уезжал на сессию; мама с моими братьями оставалась одна и, как она рассказывала, не могла по ночам сомкнуть глаз. После мартовской амнистии 1953 года с востока следовали поезда, и много бывших заключенных в поисках пропитания сновали по станциям, даже проникали в дома. Ходили слухи, что среди них были уголовники, что были грабежи, насилия и убийства.
   
Мои детские воспоминания, в том числе и самые  ранние, связаны с моей не такой уж и небольшой семьей. Мама, очень представительная и статная женщина, папа с черными, разделенными на прямой пробор прямыми и блестящими волосами и с такими же черными густыми бровями, два старших брата – Саша и Вова. Между братьями были три года разницы, а я была младше одного на шесть лет, другого – на три года. Как рассказывали родители, нянчиться со мной, маленькой,приходилось среднему брату Вове. Не помню, чтобы Саша опекал меня или проявлял особую внимательность, но о нем - его уже нет в живых - остались добрые воспоминания. Помню его постоянно за письменным столом то за уроками, то за чтением книжки или с той же книжкой на кухне с кружкой чая и обязательно с банкой сгущенки, откуда во время чтения черпал большой ложкой. А еще он со своими сверстниками был во главе ватаги наших дворовых ребят, отправлявшихся то к Засопке, то к Ингоде на Муруговские дачи или на Сохатинские скалы, то в лес на Титовскую сопку. Мы, как говорили тогда, всем двором ходили на рыбалку и за черемухой, а иногда и на соседние поля «воровать горох».
 
В семье часто вспоминали случившийся со мной курьез. Я была совсем мала, и меня оставляли запертой в квартире на какое-то время. И вот я, открыв створки кухонного стола, выпростала из  него содержимое, нашла «такой маленький фарфоровый стаканчик с дырочками» и перепачкала все лицо молотым перцем. Перец был в носу, в ушах, в волосах, переполненные слезами глаза были красны, я, беспрестанно чихая, терла кулачками глаза и орала во все горло. Другой раз, а это я помню, закрылась изнутри на ключ, не могла открыть, когда пришли родители, сидела на полу и плакала горько, думала, что это навсегда…