И вновь о советском детстве. Часть 2

Родители-учителя пропадали в школе, братья учились и меня часто оставляли одну в квартире. Я становилась на подоконник, стояла и смотрела в окно, ждала, когда мама войдет в воротца нашего, как мне казалось, огромного двора и думала, как бы с ней не случилось ничего плохого. Мне постоянно казалось, что она может не вернуться, и я плакала и повторяла: «Мамочка, мамочка…». Эти невысокие воротца с выломанными местами штакетинами и постоянно раскрытые настежь я очень хорошо помню. Однажды я выглядывала через заборчик на улицу рядом с воротцами, сзади ко мне подскочил дворовый петух и клюнул меня в ноги. Было не больно, но я очень испугалась. Этот красавец-забияка с оранжевой грудкой и такими же с зеленым отливом перьями в хвосте всегда важно вышагивал по двору, и я потом старалась не натыкаться на него… Воротца были продолжением забора, к которому примыкал огороженный и заросший черемухой, дикой яблоней и какими-то кустами садик с двумя-тремя цветочными клумбами. В садик выходили окна двух квартир – Сусиных и Перфильевых, а балконов второго этажа (здесь проживали Панькины и Акшинские) чуть ли не касались ветки его деревьев. Мы, дворовые ребятишки, тайно влезали в садик и прятались в этих зарослях, воображая себя Робинзонами и Пятницами, пока нас не шугали оттуда.

Остались воспоминания о моем пребывании в детском саду (двухэтажное каменное типовое здание, кажется, на ул. Баранского). Помню там большую с высоким крыльцом беседку, песочницу. Это, пожалуй, самые приятные воспоминания, связанные с детсадом. Туда я ходила недолго. Помню, как папа отводил меня, а братья поочередно забирали. Обычно они несли меня «на загривке» – я садилась к ним на плечи, свешивала им на грудь ноги, они придерживали их своими руками, а я хлопала ладошками по их голове или обхватывала ее «в кольцо». Так, по улице с двухэтажными бревенчатыми домами подходили к нашему побеленному желтым кирпичному в два этажа «под глаголь» дому. 

Меня забрали оттуда, когда случилось вот что. Во время сон часа я побоялась позвать воспитательницу посадить меня на горшок, и со мной случилась беда. Та пришла, поставила меня в таз с водой перед всей группой. Мыла меня и беспрестанно ругала: «Стой, голая, перед всеми, чтобы больше так не делала!» А потом велела остальным со мной не играть и не разговаривать, так что я весь день и следующий ощущала себя изгоем, не такой, как все. Я даже не помню, чтобы кто-то из детей посочувствовал мне, о жалости не могло быть и речи. Мне, наверное, не было и четырех лет, а этот эпизод потряс меня жестоким бесстыдством взрослых, я испытала такое страшное унижение, позор, что он навсегда врезался в мою память. Не знаю, был ли разговор родителей с воспитателями, но больше в сад к моему счастью я не ходила.

В бытность мою ученым секретарем краеведческого музея в Чите на моем юбилее коллеги демонстрировали мои фото, и на одном из них были детсадовцы. Оказалось, что одновременно со мной старшую группу посещал известный забайкальский краевед Геннадий Александрович Жеребцов. Он показал себя на фото и с гордостью сказал: «Я тогда в детсаду был самым главным!»
 
Потом иногда на какое-то время мама оставляла меня у соседей напротив. Здесь, как принято было говорить, на общей кухне с семьей машиниста Виктора Ивановича и учительницы начальных классов Евгении Владимировны Масюта с детьми Володей и Таней проживала учительница Надежда Михайловна Немынина. У них всегда было чисто и аккуратно, застеленные кровати сияли белизной простыней с подзорами и наволочек с прошвами; оконные занавески были обвязаны кружевом, и на столах тоже обвязанные салфетки. С Надеждой Михайловной мы рассматривали книжки, и я отыскивала знакомые буквы, старшая Таня тоже помогала осваивать азбуку. Позже, когда я училась в начальных классах, мы с Надеждой Михайловной вместе ходили в школу и разговаривали «про русский язык»: она задавала мне вопросы, я отвечала, она оставалась довольной.    

Мои родители были дружны с семьей Полесских, учителей пятнадцатой школы. Со старенькой мамой тети Нины и двумя такими же по возрасту сыновьями, как мой средний брат (имен их не помню, так как семья вскоре переехала, кажется, в Белоруссию), они жили, как тогда говорили, в своем доме возле озера Кенон – нашей читинской достопримечательности. У них возле дома в небольшом садике длинными рядами росли георгины. Огромными красными, бордовыми, желтыми и розовыми шапками они наклонялись ко мне, касаясь моей головы, а я ходила вдоль по дорожкам и удивлялась их огромности. Никогда и нигде я не видела такого буйства тогда редких для наших зеленых уголков цветов. Обделенный радостью воспитывать дочку дядя Саша очень меня любил, баловал подарками, когда все они приходили к нам в праздники или мы гостили у них, он любил подбрасывать меня к потолку, и я была бесконечно счастлива в такие минуты. В один из таких визитов к нам в мой день рождения, когда он переступил порог нашей квартиры, я в нарядном платьице с бантами в косичках  наигранно всплеснула руками, попятилась и…..села, что называется, в лужу. Накануне папа принес ведра полные воды, и я угодила в одно из них. Ледяной фонтан обдал меня с головой, вода растеклась по полу, а меня, промокшую до нитки,  пристыженную унесли успокаивать и переодевать в то, что попроще. Успокоили подаренной дядей Сашей куклой.

По выходным мы с папой часто совершали прогулки до села Засопка. Туда вела дорога, вдоль которой по обочине «шли»  столбы с электрическими проводами, а по сторонам  расстилались поля. Особенно чудными были эти прогулки зимой. Все кругом белым-бело от снега, глубокие сугробы по сторонам дороги, зимний туман окутывает округу. Нас нагоняет курсирующий через Соцгородок автобус. Он обдает нас паром, смешанным со снежной пылью. Мы смотрим ему вслед, на клубящуюся за ним поземку, пока он не пропадает, сливаясь с очертаниями окраинных деревенских домов… Потом шествие  по деревенской улочке к оврагу, по откосу которого ребятишки съезжают на санках к заледенелой Ингоде. А мы идем дальше по обнаженному льду реки, и мне кажется, что застывшая  льдом вода то ровными, то какими-то причудливо ограненными глыбами, – это сказочное царство, захватившее врасплох бедных рыбешек, испуганно снующих в струящейся по галечному дну прозрачной воде и не смеющих вырваться на свободу. Сквозь толщу льда я  рассматриваю, как в самом низу по чистым-чистым камушкам бежит вода, а над ней нависает толстенная, прозрачная, с вмерзшими пузырьками, песчинками, веточками и травинками ледяная глыба, то с темным, то со слегка сероватым, а то  серебристым или совершенно прозрачным боком… Ну точно – какой-то загадочный, сказочный мир...  Потом мы тем же путем идем обратно, и папа преподает мне урок русского языка. Я под его диктовку палкой вывожу на снегу буквы, слова и несложные предложения, прочитываю их, и так мы доходим до окраины нашего соцгородовского околотка.

Соцгородок, Социалистический городок. Это западная окраина Читы, где мы проживали в квартире № 15 на втором этаже кирпичного в три подъезда дома, выстроенного, как говорили в старину, глаголем.  Эта городская окраина начала застраиваться в конце 30-х годов двухэтажными деревянными домами для проживания в них в основном семей железнодорожников. В 40-х и 50-х годах здесь построили еще несколько двухэтажных (на 16 квартир)  и двухквартирных домов с оштукатуренными кирпичными стенами с перспективой на благоустройства (в них были предусмотрены помещения для ванн и санузла). Но даже когда заработала Читинская ГРЭС, дело до коммуникаций так и не дошло.   В 1960-х к околотку подтянули водопровод, и вначале папа ходил за водой к водокачке почти за полтора квартала, а позже небольшую водокачку соорудили рядом с  домом, почти напротив наших окон. Некоторое время в угловой части нашего дома была парикмахерская, куда вели две-три ступеньки с улицы, а в соседнем доме – магазинчик Когиз, где продавали всякую всячину – от детских книжек и почтовых открыток до сушеных фиников и твердых кубиков какао с сахаром в бумажной обертке. Неподалеку в деревянном двухэтажном доме с торца было высокое крыльцо  – вход в  хлебный магазин. Здесь летом старушки в головных платках и мужских пиджаках поверх летних платьев продавали зеленый лук, редиску и морковку по 10, 15 и 20 копеек за пучок, жареные семечки за маленький стакан по 10, а за большой – по 20 копеек. От хлебного магазина через дворы можно было выйти на улицу к оштукатуренному («каменному») двухэтажному дому. Его внешнее низкое крыльцо вело в другой магазин; называли мы его 14-й. Деревянный прилавок с высокими весами, у которых по циферблату «ходила» стрелка с красным концом; по сторонам закругленные витрины, а за спиной у продавщицы в белом халате – полки с продуктами. Помню, как с мамой, постояв в очереди, покупали то яйца в картонных лоточках, то на развес от большущего куба сливочное масло. Продавщица большим ножом счищала его пожелтевшие бока, а потом нарезала ровными брусками для покупателей. Здесь продавали шоколадные конфеты: Медок и Пилот с белой начинкой по 3 руб. 40 коп. за килограмм, а Ласточку и Весна с темной начинкой по 3 руб.70 коп. Другой магазин был в длинном одноэтажном деревянном доме с высокой черной печью голландкой, где зимой можно было погреть руки. Он был далековато от нас, и мы называли его «дальний». Как-то родители купили здесь редкую для нас гречневую кашу в брикетах, подружка Ира бегала сюда за зефиром, и только здесь продавались батончики и шоколад Конек-горбунок. 
 
Так почему же устроителям этого, говоря по-новому, микрорайона пришло в голову назвать его Соцгородом? Думаю, потому что его обитатели, во всяком случае, те, кто жил в нашем доме, не были обречены на коммунальное проживание, как жители центральных городов: общая кухня, из общего же коридора – на каждую семью по одной комнате. Ну и, конечно, за то, что дома были новенькие, с выкрашенными в подъездах дверьми и ступеньками. Дворы были большие, и в них можно было всем домом (взрослым и детям) играть в лапту или выжигалы, а в беседке огороженной тополями площадки устраивать для взрослых детский концерт или разыгрывать для тех же зрителей спектакль-сказку. Так что вечерами летом двор с небольшими цветущими палисадниками всегда был наполнен людьми. Старые и малые – все друг у друга на глазах, все друг про друга все знают. И хотя санитарные блага были на улице, весной двор наполнялся запахами черемухи и яблонь, летом – астр, касмей и еще каких-то цветущих растений, осенью – желтеющей тополевой листвы и арбузных корок, а зимой – снежно-холодной свежестью.

Наша двухкомнатная квартира на 2-м этаже выходила двумя окнами на юг и двумя – на север. Входишь с лестничной клетки (на две квартиры) с полом из крашеных деревянных досок через высокую дверь в прихожую: там стол (вечерами под зеленым широким плафоном настольной лампы за ним мы делали уроки; позже стол убрали, и на этом месте появился холодильник); слева от двери вначале было пусто, а потом появился шифоньер (он, кажется, был сделан на заказ, и у него большое отделение как бы выступало вперед по отношению к узкому боковому), и была поставлена тумбочка с телефоном. Справа у теплой стенки – легкий  «венский» диванчик; у него спинка,  боковины и гнутые ножки были сплетены из проморенной лозы, а то, на что садились, было из ваты, обтянутой темной кожей. Зимой на него наваливали разную одежду, но когда к вечеру все были дома, и одежда была распихана по шкафам, на нем я мостилась с учебниками или с книжкой.

Из прихожей прямо через маленький прямоугольный коридорчик направо – кухня-пенал, но в ней кроме печки, помещались  кухонный стол, буфет (тоже заказной)с посудой, по торцам стола стояли, не меняя своего местоположения, стулья, были еще четыре табурета, крашеных темно-голубой краской. Позже точно такие же крепкие табуреты я видела в домах в Яблоновой: жил, видимо, там столяр, мастеривший их для  заказчиков. Еще был небольшой столик, на котором стоял радиоприемник «Огонек», который посредством провода и вилки подключался к розетке. Была история со мной и с этим радиоприемником. Я ее четко запомнила: приемник был подключен, а в некоторых местах провода были оголены, и я, неловко усевшись рядом за столик, ухватилась обеими руками за провода… Я даже помню, как искрило и раздавался треск. Я долго не могла разомкнуть мои бедные скрюченные пальцы… Ладони и пальцы были обожжены, болели, делали какие-то присыпки, перевязки. Какое-то время оставались тонкие рубцы. Здесь на кухне мы с мамой пели. У нее был хороший слух и красивый голос, и она знала много песен. Не случайно, в войну в своей Нелятской школе руководила хором! Обычно мы пели по выходным после того, как вся семья после завтрака вставала  из-за стола. Мама мыла, а я вытирала посуду, и все это сопровождалось нашим дуэтом. «Рос на опушке рощи клен…», «Ой, рябина кудрявая…», «Огней так много золотых…», «Когда весна придет – не знаю…», «Мама, милая мама, как тебя я люблю…», «Я люблю тебя Россия, дорогая наша Русь…», «А у нас во дворе есть девчонка одна…»… Здесь же, сидя на кухне по вечерам, когда мама что-то штопала, подшивала, мы слушали «Театр у микрофона», вещавший из того самого радиоприемника. Еще совсем малой я знала многие вещи русской классики.

Но дальше о нашей квартире. Из маленького коридорчика, из которого попадали в кухню – кстати, здесь не было двери, а один косяк был испещрен цифрами и порезками от ножа: это папа в день рождения каждого из нас, детей, отмечал наш рост, еще две двери в небольшие кладовочки: одна для верхней одежды и всякой домашней всячины, другая с умывальником, тазом и ведром. Эти-то кладовочки и были запланированы при строительстве дома под ванну и туалет…

Из прихожей сразу от входной двери направо – комната мальчиков: здесь параллельно друг к другу две одинаковые односпальные крашеные светло-зеленой (салатной) краской кровати с  никелированными головками боковых спинок; слева у окна – этажерка с книгами, сразу у окна – письменный с одним выдвижным ящиком под столешницей стол; мальчиковая одежда развешана на крючках на двери изнутри комнаты. По стенам, габардиновые небольшие коврики. На полу между кроватями – ковровая дорожка в полоску по краям, кажется, зеленого цвета. Комната обогревалась от кухонной плиты, что была у общей с ней стенки. Помню, в этой комнате собирались шестиклассники маминого исторического кружка мастерить из картона и бумаги средневековый замок для конкурса, об этом сохранилась даже чуть поблекшая фотография. В этой же комнате с зашторенным окном меня, изолированную от всех, мама лечила от кори, и когда я пошла на поправку, она дала мне шоколадку, чем нас никогда не баловали(это был шоколад «Конек горбунок» в синей обертке; с таким же названием были любимые мною батончики; брат говорил, что я, когда с мамой шла в магазин, просила купить их – «канючила»). Еще помню разговоры братьев в этой комнате о хоккейных победах советской команды, восхищенные отзывы братьев о Харламове. В те годы у нас только-только появился телевизор (мы его называли «комбайн», потому что в нем одновременно был проигрыватель для виниловых пластинок и радиоприемник), и можно было смотреть хоккейные матчи. Но еще раньше их транслировали по радио. И мои братья, и их друзья все были увлечены зимой хоккеем, а летом – футболом. Старший брат Саша достаточно серьезно занимался легкой атлетикой, получал разряды ГТО («Готов к труду и обороне»). Я от братьев именно в этой комнате (приходила туда и сидела, подолгу слушая их разговоры) узнавала о победах наших спортсменов на одной из зимних Олимпиад 1960-х годов.
 
Из прихожей налево двустворчатая, крашеная тоже синей краской дверь вела в большую комнату, так мы ее называли. Хотя некоторые наши соседи такие комнаты называли «зал» или «зала». Видимо, в нашей семье это считалось буржуазным пережитком. В центре комнаты был круглый стол, покрытый легкой скатертью, за которым  я и мои дворовые друзья часто располагались посмотреть диафильмы или поиграть в какую-нибудь настольную игру. Помню, поссорившись с братом, я спасалась от него за этим столом: можно было «не поддаться», бегая от него вокруг стола. От двери слева был выступ печи, которую затопить можно было из прихожей. Дальше у стены стоял диван, на котором спала я. Часто на этом диване мы сиживали с подружкой Иринкой, раскрыв на коленях большой том «Энциклопедии домашнего хозяйства» с цветными иллюстрациями и играли «в мое». Эту игру придумали сами: раскрывали страницу и быстро, стараясь опередить друг друга (говорили: «кто вперед»), накрывали картинку ладонью, крича во все горло: «Мое». И хохотали, если кому доставался «патрон электрический» или «рубанок столярный», торжествовали, если – «роза» или «сервиз». Чего там только не было в этой энциклопедии! Так, благодаря книжным иллюстрациям, мы открывали для себя мир. Из-за этой же энциклопедии мама меня как-то отшлепала: я вырезала все женские фигурки в модельных платьях из вклейки и перенесла их в свою тетрадку…   


Далее немного от дивана – балконная дверь, затем в простенке  комод с вазой матового стекла и изображением памятника Петру Первому – Медного всадника Фальконе и компании,  с красивой из ракушек шкатулкой и большим керамическим псом. Потом – окно, в небольшой простенок которого торцом вписывался большой книжный шкаф; к нему примыкала двуспальная с панцирной сеткой и никелированными головками родительская кровать, покрытая голубым габардиновым покрывалом. На плюшевом коврике над кроватью изображение картины «Утро в сосновом лесу». Тогда мы называли картину «Три медведя» и знали, что ее автор Иван Шишкин (на самом деле был еще соавтор Константин  Савицкий). Дальше за кроватью («глядя» на нее) – плательный шкаф, рядом с ним стул, на котором – швейная машинка. Вечером я боялась входить в неосвещенную комнату, но пересилив свой страх, быстро влезала на краешек этого стула, дотягивалась до выключателя, и свет разливался из скромной четырех рожковой с матовыми плафонами  люстры. А еще, когда дома не было никого из взрослых, мы с Иркой прыгали с этого плательного шкафа на кровать! 

Когда были Дни рождения и Новогодние праздники, вся семья собиралась в кухне, там было теплее. Обязательно за кухонным столом был семейный ужин с рыбным пирогом или курицей, приготовленной в утятнице с как-то ловко обжаренной со всех сторон коричневой корочкой. Это были мамины коронные блюда. Получались они такими вкусными, видимо, еще и от того, что приготавливались в обыкновенной печи, которую топили углем или дровами, вернее в ее жаркой духовке. Эта печь стояла в кухне и обогревала, как я уже сказала, одновременно мальчиковую комнату и прихожую, смежные с кухней. Помню, папа, пока не бросил курить из-за обнаруженной у него язвы желудка, вставал по ночам, как он говорил, «покурить в печку», сидел на корточках в трусах и майке перед открытой створкой, где тлели ярко-огненные угольки. С другой  печью в стене, обогревавшей большую комнату, тоже связаны воспоминания. Когда у меня болели уши, а боль усиливалась к ночи, папа нагревал у ее теплой стены ватное одеяло, укутывал им меня и носил на руках, пока я не засыпала. До сих пор помнится это уютное и успокаивающее тепло. Так вот, когда были семейные праздники, и когда доходило до чая или десерта, мама отправляла меня в эту большую комнату принести яблоки или конфеты, которые она приберегала в большой коробке возле балкона. В комнате не включали люстру, потому что туда проникал свет от настольной лампы из прихожей через филенчатые застекленные двери. Углы в комнате и как раз возле балкона оставались неосвещенными, и я со страхом туда шла, набирала в охапку того-сего и стремглав, боясь обернуться, выбегала на свет.