Shalfey северный роман. Глава 4. Наисладчайший

Глава 4
Наисладчайший

Настроение: Bob Marley «No Woman No Cry»


  И раз уж зашел у нас разговор об «Иисусиках», надо логически как-то его и завершить. Эту небольшую историю, написанную зимой 19-го, я из книги впоследствии сначала убрал, потому что, перечитав ее по прошествии полутора лет, решил, что история эта будет лишней. Мне она не понравилась. Однако, переписав текст, понял, что в новой редакции история, быть может, не так уж плоха; а взвесив все «за», — решил, что характер, который я попытался в тех немногих словах изобразить, не должен бесследно исчезнуть в стопках моих бумаг, но должен быть запечатлен на страницах этой книги, поскольку душевные свойства и внутренний мир таких персонажей мне глубоко симпатичны, что, впрочем, не мешает мне подмечать и некоторые их особенности. Скажу больше: трижды я переписывал этот текст и каждый раз сомневался. Не люблю я смеяться над другими, но если покажется вам, вдруг, что смеюсь — уверяю вас, что это не так, и если смеюсь я — то смеюсь только над самим собой. Уж этому поверьте.

  Итак, в очередной раз переписываю я эту небольшую историю — а лучше сказать, впечатление, и речь в ней снова пойдет о тех московских концертах, которые устраивала Аиша, и на которых мне довелось побывать.

  Чтобы начать этот рассказ, необходимо отметить, что среди поклонников Аиши преобладали, в основном, ее сверстники — те, кому немного под тридцать, или около того. На концерты приходили парами, компаниями и поодиночке, собственно, как и везде, большинство были местные, немногие приезжали из других городов, но среди прочих особенное мое внимание привлек одинокий почитатель с букетом, за которым я и наблюдал с интересом в продолжение двух концертных вечеров.

  С первых минут можно было почувствовать критическую концентрацию восхищения, любви и преданности, которые излучались почитателем в направлении сценических подмостков. Все это «критическое» буквально сочилось из него, струилось из глаз, неудержимо изливалось из его души, вытекая прямо на сцену, которая, к слову, все еще оставалась пустой. Однако обстоятельство это нисколько почитателя не смущало, поскольку он имел очевидную склонность восхищаться не только предметом своей любви, но и всеми предметами с предметом любви хоть как-то связанными. Он боготворил сцену, по которой Аиша еще не ходила, воздух, которым она не дышала, песни, которые не спела, и весь этот благословенный вечер он тоже уже боготворил, потому что сегодня он боготворил все, и это было очень заметно.

  Присмотревшись, я понял, что такой и жизнь, верно, отдал бы за одну лишь мимолетную благосклонность Аиши, отдал бы даже за просто так, бескорыстно, из чистой любви к искусству или же просто из-за любви — лишь бы отдать хоть что-то. Да, бывают такие люди. Но наш почитатель все же еще дышал, делал это исправно, а значит, оставался по отношению ко мне по-прежнему конкурентным. К тому же, в руках он держал весьма приличный козырь в виде небольшого букета. По-хозяйски заказав у официантки вазу, он утопил в вазе букет, а с букетом утонула в вазе и вся моя самоуверенность — я был пустой.

  Сперва я решил, что почитатель на несколько лет меня старше. Но потом передумал и сделал нас ровесниками. Помимо букета, конкурирующая фирма имела вполне приличный фасад из костюма-тройки, пары зимних штиблет-вездеходов и аккуратно повязанного поверх шеи шелкового платка. Однако, это был не модный «фуляр» — свободный штрих элегантной небрежности, уместный для подобных, неофициальных встреч, но шею и грудь почитателя украшал строгий «аскот» — галстук благородных тонов, аксессуар, свойственный мужчинам деловым и успешным, предназначенный для формальных торжественных мероприятий. Я был одет не помню в какой свитер и джинсы.

  Элегантный, с претензией на строгость твидовый костюм, соответствующий костюму платок, небольшой, но симпатичный букетик — говорили о серьезной подготовке носителя данных ценностей к предстоящему торжеству, а также о его педантичности, аккуратизме и желании одеваться со вкусом, производя тем благоприятное впечатление на дам. Как минимум, на одну. Косвенно это указывало и на причастность этого неожиданного франта миру стиля, искусства и богемной утонченности, что мне, впрочем, импонировало, однако, особенные штрихи портрету добавляли некоторые незначительные детали, вызывавшие во мне чувства противоречивые.

  Первое, что бросалось в глаза, это чрезмерно щепетильное отношение почитателя к букету — предмету, строго говоря, символическому. Это могло говорить, как о сентиментальном отношении почитателя к мелочам, так и о его сострадании всему живому. Если последнее, то и это вызывало бы у меня симпатию, но тогда зачем же вообще связываться с цветами, не лучше ли было выбрать для выражения своих чувств способ более практический — практически неживой… Остается щепетильность. Да и весь совокупный экстерьер почитателя производил на меня впечатление неоднозначное.

  Интеллигентный шатен, голубоглазый, невысокого роста, хрупкого сложения, с прямыми ухоженными волосами, женственно ниспадавшими на узкие плечи, и рыжеватой бородкой, под которой скрывалась некоторая болезненность худого лица, что, впрочем, могло быть игрой света, — взгляд он имел внимательный и разумный, что располагало и, в целом, выглядело совсем неплохо, однако, несмотря на весь этот благообразный облик, ощущался в почитателе некий перебор, какой-то неявный излишек, с первого взгляда трудноопределяемый.

  Немалую лепту вносила его манера себя держать. Не замечая ничего вокруг, всем своим существом он самозабвенно устремлялся на сцену, словно бы только в ней была последняя его надежда. Стремление его было абсолютным. Оно выражалось в его лице, в наклоне его головы и неестественно выгнутой шее, в положении туловища и ног, глубоко спрятанных под стул, словно в любой момент он готов был соскользнуть с него на пол и, припав на колено, броситься Аише на помощь, но сделать он это был готов почему-то только из положения низкого старта.

  Бывает, встречаются в жизни люди с обнаженными чувствами… Представьте человека, у которого нервы не спрятаны под кожу. Эти люди такие же, я видел таких людей. Почитатель, похоже, тоже таких людей видел. Напряженно, самозабвенно устремлялся он к сцене, как натянутая тетива стремится к луку, как взведенный курок к капсюлю. Он стремился к сцене, подобно слабому ростку, который тянется к свету из темного подземелья в то время, когда рассвет еще не начался. Опираясь предплечьями на стол, он буквально висел на них, сжимая руки в единый кулак, намертво стиснув побелевшие пальцы, пронзая взглядом пространство сцены, на которой ровным счетом ничего не происходило. Словно в молитвенном экстазе стремился он во что-то вечное и светлое, для других, к сожалению, невидимое. И если бы вздумалось кому-то писать с него картину — называлась бы она «Предвкушение».

  За внешний вид я и окрестил его Иисусиком. А присмотревшись получше, добавил эпитет «сладчайший». Затем, прибавил и превосходную степень. Назвал так, не желая обидеть его даже в мыслях. Из ревности, быть может, не знаю…

  «Иисусик» в моем лексиконе может означать разное. Это может быть выражением отношения к характеру человека, к его внешности, может быть иронией, а может — просто добрым к человеку отношением. Зависит от человека, к которому приложено, а приложено бывает крайне редко. Сейчас же все сложилось в одно целое, гармоническое впечатление, которое я и пытался анализировать, с интересом наблюдая за явлением.

  Впервые я назвал кого-то «сладчайшим». Всегда испытывал неловкость, когда слышал, как этим словом называют Иисуса, всегда казалось это проявлением приторно-благостного религиозного подхалимства, не любви. До сих пор не могу понять, что нужно чувствовать, чтобы Христа — этого страдальца и мученика, называть «Сладчайшим». Возможно, я ошибаюсь, может быть, заблуждаюсь в силу духовной своей незрелости, но сейчас так. Иисус, думаю, на меня за это не обиделся бы. Бог, думаю, тоже. Ведь, если Бог вмещает в себя все и все создал, то уж наверное Он вмещает в себя иронию и чувство юмора, по-другому просто не может быть, уверен в этом. А если кто-то желает, вдруг, обижаться, если считает кто-то — что имеет он право обижаться за Бога и вместо Него, оскорбляясь всему на свете, то не слишком ли много он на себя берет, и не находится ли он от Бога на расстоянии недосягаемом. Богу не нужны адвокаты, уверен и в этом.

  В почитателе же я видел существо доброе и отзывчивое, существо любящее, самозабвенное, восторженное, с открытой душой, душой страдающей, а потому, душой интересной для изучения. Захотелось даже познакомиться с ним поближе, но я понимал, что делать этого мне не стоит, не надо исследовать слишком близко, потому что души такие бывают очень ранимы, а пристальное мое внимание может причинить боль, и случиться это может как всегда для меня неожиданно.

  Я представил, как этот Аишин страдалец мучается от неразделенной любви и проникся к нему сочувствием, знаю каково это. И тем удивительнее было, что вздумалось мне считать этого человека своим конкурентом, вздумалось не желать ему счастья. Я понял, что невозможно вот так, мимоходом, взять и разрушить все, чем живет он, чем дышит, в чем, быть может, находит свое утешение. Не имел я права разбивать такое огромное сердце в небольшом таком человеке.

  Называть его конкурентом мне больше уже не хотелось, да и конкурировать было не за что. И если бы даже была причина, я бы не стал. Конкуренция — всегда игра против кого-то, всегда соперничество, а я не люблю, не мое это.

  Между тем, на сцену выпорхнула сама Аиша. А почитатель все также продолжал сидеть в позе устремленного в вечность молитвенника, с той лишь разницей, что сумел он взять под контроль свои руки, перестал сжимать и положил наконец на стол. Горящий взгляд его стал спокойнее и мягче, устремившись в Аишу, благополучно в ней сфокусировался, и в женской ее бесконечности обрел мужскую свою конечность. Вслед за взглядом изменилось его лицо, сменив статус «Предвкушение» на более подходящий — «Обожание и восхищение».

  Аиша как всегда великолепно отпела и пошла в зал общаться с друзьями, я опять решил отступить и в одиночестве устремился домой — решение, повлиял на которое и мой новый товарищ.

  Была у меня когда-то знакомая девочка, мы вместе учились в институте. Однажды она начала встречаться с моим другом, с которым мы вместе жили в комнате общежития. Он ее любил, добрейшей был души человек. Как-то она сказала мне, что с ним скучно. «Слишком он добрый», — сказала она. Надолго ее не хватило, разбитная была девка. Я запомнил это на всю жизнь. «С тобой было бы веселее», — прибавила она, ласково улыбнувшись. Но у нас с ней ничего не было, целовались только раз, да и все, и то, много позже, разбитная была девка… Вот и Аише, с почитателем, тоже, наверное, было бы скучно, слишком он добрый, не выдержала бы она с ним долго, хотя вроде и не разбитная.

  На третьем, апрельском, концерте, из прошлогодней публики в зале присутствовали двое. Первым номером — был ваш покорный слуга, вторым номером — или, если хотите, первым — был наш старый знакомый товарищ, который вновь озаботился цветами. Оба почитателя и в этот раз не конфликтовали между собой, даже в воспаленном воображении одного из них. Воспаленное воображение вообще сомневалось, что было узнано или хотя бы замечено номером вторым — или, если хотите, номером первым.

  Аиша по-прежнему волшебно пела; товарищ по-прежнему не изменял себе, играя с Аишей в игру на выносливость «Замри и испепели»; я привычно наблюдал за ними. Испепелял товарищ, сами понимаете, взглядом, выигравших в этой игре быть не могло, как, впрочем, не могло быть и проигравших, поскольку каждый занимался своим делом — делом, которое получалось у него лучше всего, каждый находился на своем собственном историческом месте, а потому, проиграть никто не мог в принципе. Аиша в игре, по понятным причинам, и вовсе не участвовала, предоставив товарищу отдуваться за двоих, и товарищ со своей задачей справлялся. Аиша об игре, думаю, даже и не догадывалась, так как всю жизнь она выступала на сцене, к устремленным на нее подобно софитам мужским взглядам привыкла и не обращала на них особенного внимания. Да и со сцены, против софитов, почти ничего и не видно, дай бог каждому артисту такого поклонника. Тогда у каждого был бы надежный преданный друг, верный товарищ, который всегда поможет, поддержит, подставит свое, пусть не очень сильное, но все же мужское плечо, который ничего не попросит взамен.

  Но вернемся в мою реальность. Этим вечером я не строил уже никаких планов, отслушал концерт и оставил Аишу на попечение товарища, в душе пожелав ему удачи, в чем бы она сегодня для него не выражалась. За товарища я не беспокоился — я был совершенно уверен, что в силу необычайного своего характера, этим вечером товарищ останется доволен при любых обстоятельствах. Он посчитает удачей и благосклонное дозволение проводить Аишу до дома, и мимолетное «привет», брошенное ему невзначай, и взгляд, коснувшийся его лица случайно, и даже если в пылу безудержного девичьего веселия и бесконечных женских разговоров Аиша позабудет, вдруг, обо всем на свете, вовсе его не заметив, даже тогда он посчитает удачей то, что ничем не обеспокоил сегодня свою певунью и будет лишь тихо радоваться ее беззаботному женскому счастью, которое в этот вечер Аиша заслужила несомненно.

  А концерт отзвучал, гости начали расходиться, я подождал немного, прошел без очереди через гардероб и вышел в тот самый полумрак апреля, в котором увидел «элегантный мужской силуэт в легком полупальто светлого полуоттенка».