И вновь о советском детстве. Часть 3

Мимо нашего дома по дороге, которая поворачивала и огибала с солнечной стороны наш околоток и направлялась дальше к Засопке, по воскресеньям шествовал, прихрамывая и подволакивая ногу, Яков Иосифович Дразнинас, преподаватель-историк Читинского пединститута. Видимо, он приезжал в наш Соцгородок на автобусе и от остановки шел дальше до Засопки. Однажды я вышла со двора, подошла к нему и сказала, что я его знаю, что каждую неделю вижу его по телевизору с его передачей о международном положении. Было это в году 1964 или 1965, когда мне было 10 или 11 лет.  Он удивился и сказал, что я еще мала, а уже смотрю такие передачи, а я гордо ответила, что смотрю с папой, и он мне разъясняет то, что для меня не понятно. Позже студенткой истфака на 4 курсе на его лекциях я садилась за первый стол и внимательно и с удовольствием его слушала. Сейчас, спустя много лет, я удивляюсь бесстыдной лжи Запада, что Советский Союз, как и Германия, повинен  в развязывании войны, и мне горько, что нашему бывшему советскому сообществу приходится отбиваться, порой не всегда успешно, от этих  нападок. Мои сверстники – молодые люди 1970-х, во всяком случае, из моего  окружения, твердо знали, что именно Германия, подталкиваемая западно-европейскими державами, развязала эту войну. И эту, казалось бы, простую истину убедительно доказывал нам на своих лекциях Дразнинас. Был один эпизод, который мне не очень приятно вспоминать, связанный с ним. Ему вместе с другими преподавателями пришлось принимать у меня последний выпускной экзамен в больнице, куда я попала в самый разгар госов на сохранение моего первого ребенка – Сережи. Конечно, я позорно «плавала», путалась в ответах. И Яков Иосифович предложил мне отложить затею с окончанием в том, 1976-м, института и доучиться в следующем году. Другие преподаватели меня отстояли, но я-то знаю, что Дразнинас был прав, до сих пор испытываю чувство стыда за тот экзамен.
 
Еще раньше я познакомилась с другим преподавателем пединститута, конечно, не лично.  В достаточно большой прихожей, где родители оборудовали что-то вроде кабинета, и где  братья поочередно, а затем  я, когда пошла в школу, готовили уроки. Над столом на стене выше двусторонней географической карты (на одной карта мира, на другой карта СССР) висела большая фотография в раме – папин выпускной курс заочников историко-филологического факультета. На ней в первом ряду в центре чуть в полуоборота в светлом платье была женщина-преподаватель. Папа сказал, что это Антонина Михайловна Соколова, преподаватель истории средних веков, что она в юности потеряла ногу и руку, когда на железнодорожных путях из-под колес поезда спасла девушку. Я смотрела на нее с почтением, как на фотографии пионеров-героев, жертвовавших собой в борьбе с фашистами. Нас так воспитывали: сам погибай, а товарища выручай. Позже в институте можно было с ней сблизиться, как некоторые мои однокурсники, которые писали у нее курсовые. Они ходили к ней домой, помогали по дому, и, конечно, духовно обогатились. Но я была увлечена археологией, и другие преподаватели стали моими кумирами.

Там, где дорога на Засопку огибала наш микрорайончик, была улочка с вполне добротными двухквартирными домами, где проживали высланные после войны семьи так называемых пособников. В наших семьях их называли бандеровцами. Конечно, жили они тихо, и отношение к ним со стороны наших взрослых не было враждебным. Мы же, малые дети, старались обходить эти дома стороной, так как чувствовали в родительских интонациях в их адрес некоторое предубеждение. Здесь находился пункт сдачи-приема вторсырья, которым «заведовала» старая женщина из этих сосланных. Ребята тащили сюда ломаный алюминиевый и медный утиль, старую рваную одежду, а, если повезет достать, – бросовые одеяла и матрацы, собранные по дворам и полям кости. Все это она взвешивала и взамен давала 10–15 копеек или надувные разноцветные шарики. Такое же вознаграждение за такое же вторсырье мы могли получить от бородатого дядьки, который разъезжал по дворам на телеге с запряженной в нее лошадью. Жили в наших краях еще и семьи сосланных за пособничество крымских татар, как чувствовалось, озлобленных и настроенных откровенно враждебно. Хотя здесь, как нам говорили взрослые, им дали возможность и отстроиться, и завести личное хозяйство, и они ни в чем не нуждались.

Наш Соцгородок с северо-западной стороны огибала асфальтированная, в обрамлении обсаженных тополями аллей дорога, она  направлялась к поселкам Кадала и Черновские. Старые люди называли ее «трактом». Это и был старинный Московский тракт, превратившийся сейчас в современную автостраду. Детвора же называла эту дорогу «асфальт»: говорили «там, за асфальтом», «пойдем на асфальт». Наши мальчишки отыскивали по ее обочинам «старинные вещи» –  монеты, патроны от нагана или трехлинейной винтовки. Мой брат Вовка как-то притащил оттуда проржавленный штык, а его приятель Толян нашел там золотой 10-рублевик-червонец, поменялся им на рубль со своим взрослым братом. Вскоре у того во рту поблескивал золотой зуб. То, как пацаны, да и девчонки менялись, – это отдельная  история. В мену шла всякая всячина  – шайбочки, старинные гвозди, шильца, точилки для карандашей, перочинные ножички, конфетные фантики, открытки и «артисты» (их фотопортреты),  отысканные на «асфальте» детали простеньких женских украшений – «драгоценности» и цветные стеклышки или осколки фарфоровой посуды с сохранившимся на них узором, все те же патроны и обломки оружия. Почему там, на «асфальте», встречались военные находки? Может быть, и здесь при освобождении Читы от белых с японцами в апреле 1920-го прошли части Народно-революционной армии, может быть, и здесь были стычки боевые.
   
По одну сторону «асфальта» за нашим «микрорайоном» простирались картофельные поля, над которыми ранней осенью стоял дым от костров и распространялся его дух, смешанный с запахом печеной картошки.  По другую сторону «асфальта» – вначале беспорядочно застроенное деревянными домиками местечко (все его называли «Шанхай), а дальше вдоль дороги – череда ухоженных оштукатуренных домиков с подворьями – мы называли их «свои дома», и далее за ними – картофельные поля и вышки радиостанции. Здесь «асфальт» уходил дальше на Кадалу, а вдоль радиостанции шла полевая дорога, упиравшаяся в обрывистый спуск к железной дороге и Кенонскому берегу. Конечно, в первую очередь с озером Кенон был связан этот кусочек нашего детского мирка. Помню, как жарким летним днем мы с папой шли вдоль этого картофельного поля: в ясно-голубом небе звенели жаворонки, колыхался  растопленный зноем воздух, и все это  звенящее вокруг сливалось с электрическим гулом. Мы спускались по тропе по обрыву, переходили железнодорожную линию, и я, сбросив с себя платьице и сандалии, бежала к прогретой солнцем воде, плюхалась в нее брюхом, вставала и бежала дальше, пока  не становилось «по пояс». Папа учил меня плавать, но безрезультатно. Научилась я сама. В одно лето мы с Иринкой повадились вечерком уезжать на Кенон на велосипедах, и купались с резиновыми надувными кругами. Как-то я, надув круг, поплыла с ним, плыву, а меня все тянет книзу, с трудом, но я все равно плыву. Когда вышла на берег, он спущенный повис на мне, как тряпка, и до меня дошло, что я плавала без его помощи, что я научилась плавать. Это было после 3-го класса, когда мне было 10 лет.

Чуть раньше, когда я еще не могла водить велосипед, папа возил меня на своем позади себя, как говорили, на багажнике. Вот так мы объездили с ним все окрестности Соцгородка, главным образом, места, примыкавшие к «асфальту». Там можно было  беспрепятственно ехать и ехать по его тополиной аллее вплоть до Кадалинского поселка. Однажды летом он устроил мне с братом Володей велосипедный поход вокруг Кенона. Его западный высокий и обрывистый берег, который просматривался из нашего местечка, всегда завораживал, манил к себе соцгородовскую детвору, облюбовавшую лишь одну часть кенонского прибрежья. И мы мечтали побывать там. Брат ехал на своем велосипеде, а мы вдвоем с папой.  Намечался жаркий день,  и мы выехали рано по прохладе. Стартовый маршрут наш пролегал там, где мы обычно ходили к Кенону: вначале по аллее вдоль «асфальта», мимо радиостанции, далее по полевой дороге почти по гребню горы, нависающей над железнодорожной линией. «Спешившись», спустились по крутой тропе, перешли железную дорогу и дальше ехали вначале по насаженной тополиной рощице, примыкавшей  к западной кенонской окраине, ну а потом по высокому обрывистому берегу Кенона. Это тот самый косогор, который был виден чуть ли не из наших окон, где мы и мечтали побывать. Под этим косогором развели костер, чтобы сварить брикетный суп в котелке, поели. Стояла жара, под ярким солнцем простиралась водная гладь, казалось, синь озера сливалась с чистой голубизной неба. Вода была теплая-теплая, как в Черном море, и можно было купаться, сколько душа пожелает. Но чистое и ровное песчаное дно было покрыто водорослями, а чтобы, как говорил папа, вдоволь наплюхаться, надо было от берега брести и брести… Но именно это местечко Кенона, именно этот кусочек нашего кенонского путешествия остался  неизгладимым в памяти.  Одна моя знакомая, которая до зрелых лет плавала на Кеноне, говорила, что это чудо, что читинцы имеют у себя под боком озеро, что грех горожанам не пользоваться таким Божиим даром…

В продолжении своего кенонского путешествия мы оставили в стороне площадку строящейся Читинской ГРЭС, где были склады стройматериалов, длинные бараки строителей – бывших заключенных (все у нас во дворе называли их «химиками»), минули несколько жилых пятиэтажек. Здесь был небольшой залив от Кенона – Малый Кенон (позже он был превращен в так называемый охладитель электростанции). Он весь был буквально усеян рыбачьими лодками.  Сюда часто наведывался и наш сосед – заядлый рыбак дядя Петя, отец моей подруги Иринки. Впереди по дороге далеко-далеко простирались поля. Камвольно-суконный комбинат (КСК) только-только начинал строиться, не было здесь и жилых домов, и не был еще проложен асфальт. Слева осталась к тому времени еще не застроенная Девичья сопка с небольшим кладбищем. Спустя год-два здесь поисковики-краеведы установят могилу Героя Советского Союза Виктора Рахова, умершего после ранения на Халхин-Голе в 1939 году. Знал бы папа об этом, обязательно бы мы заглянули туда…Вот на этих-то отрезках пути я вдруг почувствовала усталость, думала: скорей бы домой, броситься на кровать…И папа сказал, что придется больше не подъезжать к берегу Кенона, и по застроенным улицам, минуя железнодорожный переезд, а потом и наш «асфальт», мы вернулись домой.
 
Осматривали восточную оконечность озера мы с папой вдвоем во время другого путешествия, и тоже на велосипеде.  Теперь к Кенону мы отправились  по той улице, которая шла мимо Шанхая, кажется Кирзаводской. Здесь можно было беспрепятственно преодолеть беспорядочно и тесно лепившиеся друг к другу подворья с жилыми домишками, какие-то склады, хозяйственные постройки. Проехали переезд через железную дорогу, а потом следовали по засаженной тополями рощице, примыкавшей к Кенонской лодочной станции. Колеса вязли на песчаной дороге, и мы часто останавливались, папа шел, вел велосипед, упираясь в песок. Потом вышли на территорию кладбища недалеко от озера, там тоже были какие-то дома, а вскоре оказались возле пятнадцатой школы, в которой учителями были Полесские, дружные с нашей семьей. Рядом проходила улица 1-я Долиновская, вскоре ей присвоят имя В.Г. Рахова, а спустя еще 20 лет с Девичей сопки перенесут его останки и захоронят неподалеку.