конец високосного года 17

Нажимаю «отбой» и слышу, как Белл в комнате уже не дышит и не стонет, а как-то странно и надсадно хрипит.
Я бросаюсь к нему и вижу, что он наполовину сполз со своей кровати на пол и, запрокинув голову, как будто давится чем-то, а из-под него снова течёт тоненькая малиновая струйка. Щупаю пульс – фибрилляция – сердце не бьётся, а, скорее, дрожит, как овечий хвост. Показано при этом нанесение прекардиального удара-толчка, если, конечно, нормального дефибриллятора под рукой нет. Чаще всего это помогает, и я уже даже было замахиваюсь и – останавливаюсь: а надо ли?
Беллу остались считанные дни – настолько-то я могу прогнозировать. Боли он испытывает сильные, и наркотики их скоро перестанут снимать – очень скоро. Грехи какие-то срочно замаливать ему не нужно – он же проповедник, наверное, заранее побеспокоился и о своих грехах, если столько лет беспокоился о чужих. Дописать писанину, которая у него на ноутбуке? Вряд ли это – шедевр, ценный для всего человечества - какая-нибудь эгоцентрическая фигня вроде воспоминаний или завещания. Ну, может, за несколько дней он её и допишет. Будет ещё несколько дней нытья, кровотечений, страха смерти, дерганья за телефон меня и Меллона… А смысл? Оставить всё, как есть – и уже через два часа смогу принять ванну и согреться, наконец.
Наношу удар. Сердце, поперхнувшись, спохватывается, начинает стучать, я жонглирую шприцами, смешивая препараты, как заправский сомелье, а на меня при этом накатывает самая настоящая адренал-индуцированная реакция: морозит, руки трясутся, зубы стучат. Это что, я хотел сейчас человека убить? Ну. Ладно, пусть не убить, но я был не против его смерти. Это что, комплекс Бога? У меня действительно развилась уже психология убийцы? И – я опять о себе. Права Марта, тысячу раз права, и именно витая трость должна быть у того типа, на портрете.
Перстень у меня с бабочкой «мёртвая голова». Чёрный бражник. Талисман своего рода. Знак принадлежности к касте «человек раковый», а привычка не мешать смерти, помогать смерти, лишь бы пришла за другим – не за тобой – такая кастовая фишка, что ли? Кого спросить? Белла? Рубинштейн? Блавски? Почему не спросил в своё время Стейси? Она бы ответила, она при всех её недостатках, была честной. Почти как Марта.
«Маллен? Маллен, я от Белла. У нас проблема – фибрилляция. Запустил. Да, Уилсон. Из Принстона. Я у него. Маллен, скажите правду, у вас никогда не возникало искушения… ускорить? Не чтобы облегчить муки, а просто чтобы закончить уже эту главу? И часто вы уступали этому искушению, утешая себя тем, что просто хотели облегчить муки?»
- Маллен? Я от Белла звоню. У нас проблема – фибрилляция сердца. Запустил. Да, Уилсон. Из Принстона. Да, конечно, дождусь…
Но, пока я его жду, мы успеваем «фибрильнуть» ещё дважды – я колочу грудную клетку Белла, как боксёр – легковес, и ругательски ругаю себя за то, что не предвидел – надо было хоть портативный дефибриллятор, хоть чёртов электрошокер, что ли… Что произошло, могу только догадываться. Не в кровотечении дело, конечно, кровотечение – просто ещё одна гирька на чашу пошатнувшихся весов. И рак – только косвенный «виновник торжества», бука из шкафа, который сделал своё дело, закуклив сознание пациента в хронический непреодолимый стресс – от боли, от страха смерти. Так что сдаёт, наконец, поношенное, слабое, жирное и неповоротливое сердце старика, который первую половину жизни провёл в барах и бойцовских клубах, а вторую – сидя сиднем перед ноутбуком и не ограничивая себя в пиве и гамбургерах. И вот это вот – то. что сейчас происходит - оно и есть.
И мне не жалко этого своего пациента ни капельки – вот в чём беда. Не сострадаю, не сожалею, не борюсь за него - тупо тружусь, как галерный раб, под ритмичные удары тактового барабана. Этакий рядовой спарринг с противником в красном углу по кличке «экзитус леталис». С переменным успехом.
В себя мистер Белл по-настоящему не приходит – то совсем где-то далеко, безучастной тряпичной куклой болтается в моих руках, то поближе - открывает и выпучивает глаза, хрипит, пытается схватить меня за руку. Кровотечение из-под него – из него – всё продолжается и продолжается, и мне просто некогда им заняться, это в больнице хорошо, когда вокруг целая реанимационная бригада пляшет – кто со шприцем, кто с этим самым дефибриллятором, кто с мешком амбу, а кто уже тащит кровь на анализ, и никто не одинок и если и облечён ответственностью, то, по крайней мере, не обременён ею.
Одно я понимаю совершенно точно: всё, что я тут сейчас проделываю – имитация кипучей деятельности без всякого практического смысла. Для самоуспокоения. Потому что если даже сейчас всё так или иначе купируется, завтра будет то же самое, и послезавтра, и до последнего его вздоха, так что дежа-вю нас с Малленом замучает ещё до конца недели.
И я словно раздваиваюсь, даже расстраиваюсь. Один – правильный Уилсон, врач – оказывает помощь больному, другой – неправильный Уилсон – чешет в затылке с сакраментальным: «да зачем всё это нужно?», ну, а третий – Уилсон – психотерапевт – смотрит на второго отстранённо и беспристрастно и качает головой: «ну и циник же ты, старик, ну, и лицемер, ну и, сказать по правде, скотина!». И это ещё хорошо, что не затесался куда-нибудь четвёртый, который решает, хорош или плох цинизм с точки зрения разумной вселенной. Прямо Билли Миллиган или этот, из кино… как его? Кевин?

Наконец, слышу, как подъехал автомобиль, и через несколько мгновений голос Маллена – резкий, высокий. С похмелья с ним лучше вообще не разговаривать – голова расколется, но по трезвой терпимо, а сейчас даже радует.
- О, доктор Уилсон, привет! Помощь нужна?
- Добрый вечер, доктор Маллен. Да, не помешала бы. Три срыва ритма за тридцать минут – перебор.
Пляшем вокруг умирающего Белла вдвоём ещё около часа, уже больше машинально, чем сознательно. В голове у меня всё настойчивее свербит мысль: «эй, может, хватит уже?» - и по перехваченному взгляду Маллена понимаю, что он тоже так думает. Но просто бросить всё и пойти на кухню выпить пива, понятно, не можем.
Кровь из Белла больше не выделяется, и та, что успела вылиться, схватывается на полу, на линолеуме, рифленом под дерево, малиновым желе. И я, и Маллен очень стараемся в это желе не наступить ненароком – тем более, не вляпаться рукой или коленом. Потому что ползаем мы вокруг на коленях. Пациент у нас на полу – сердце качать нужно на твёрдом, и под голову мы ему ничего не подсунули, поэтому от наших манипуляций то и дело раздаётся тихий глухой стук – его затылок ударяется об пол, совсем слегка, ему бы даже больно не было, будь он в состоянии ощущать боль. Но звук отвратительный. И Маллен, наконец, скомкав полотенце, суёт ему под затылок. А мне говорит:
- Это агония. Зря суетимся.
Всё-таки, он первым это говорит – не я.
Кошусь на часы. Этот взгляд на циферблат в то время, когда все глаза вроде должны быть прикованы к пациенту, очень показателен, даже если лекарь молчит. Пока молчит…
Белл живёт, даже не в коме, но по-нехорошему затих. В полусознании, лежит, вытянувшись, дышит всё слабее и слабее, и лицо постепенно становится непривычно узким, утрачивает подвижность черт, каменеет – восковеет. И вдруг, не открывая глаз, спрашивает совершенно ясным, совершенно сознательным голосом – даже почти звучным, таким, что веришь, что он не только писал проповеди, но и читал их с кафедры:
- Ну что, доктора, похоже, всё, да?
Маллен снова принимается суетиться, что-то спрашивать – о самочувствии, что ли, где и как болит, а у меня вертится на языке честное и отчётливое: «да», и я придерживаю язык зубами, чтобы оно не соскочило.
А потом всё снова, и на этот раз уже окончательно. И я опять кошусь на циферблат, но уже не репетируя, а всерьёз:
- Время смерти…
- Я напишу эпикриз и дождусь перевозку из морга, - самоотверженно вызывается Маллен. – Уже очень поздно – может быть, вы останетесь до утра, доктор Уилсон? Завтра, кстати, поприсутствуете на вскрытии.
 «Кстати». Совсем это мне некстати.
- Нужно известить родственников, - говорю.
- Насколько я знаю, он одинок.
- А насколько сегодня узнал я, у него есть дочь. Мы буквально столкнулись в дверях, когда я только приехал. Думаю, в его мобильнике должен быть её номер.
Я так говорю в надежде, что он позвонит сам, и мне не придётся. Действительно. Он ищет телефон, потом номер в телефонной книжке, а я прикидываю, как бы понезаметнее улизнуть, и ещё прихватив с собой коробку из-под сексуальных утех тридцатилетней давности с чем-то, наверное, важным внутри – а может, и с совсем неважным. И мне таки-удаётся – правда, куртку надеваю уже за порогом дома.

Когда вываливаюсь на улицу с коробкой под мышкой, вокруг ночь. И снова низкое небо сыплет снег – крупный, хлопьями, мягкий, он планирует, как на парашюте, пропадая на фоне кустов и снова отчётливо проявляя себя в свете окон. Окна светятся разноцветными огнями – украшены к Рождеству. Ещё не очень поздно – в домах не спят, смотрят телевизор, ужинают, обсуждают дневные дела, занимаются любовью. «Который же теперь час? – думаю, и тут же спохватываюсь. – Ах, да, время смерти же называл только что…
Мой мотоцикл сиротливо приткнулся у поребрика тротуара, и снег его уже немного засыпал. Соображаю, что придётся прогревать мотор, а самому холод уже опять полез под рубашку, пренебрежительно игнорируя тонкую куртку и свитер.
Странное ощущение – с одной стороны, плевать мне на Белла и его смерть, я об этом вообще уже думать забыл, а с другой мне реально плохо, как бывает от стресса: голова кружится, в ней пусто и смутно, как с похмелья, и меня всё время помаленьку трясёт – так, что коробка в руках вибрирует, как будто крылатый самотык на ней слегка помахивает крылышками. А ещё хочется курить, хотя я уже лет тридцать не курю. Или выпить. Или закинуться тем же вивансом. А то и всё сразу: и закурить, и выпить, и закинуться. Ремесло Харона – оно такое, с профвредностями, знаете ли. Особенно если подхалтуриваешь на стороне.
Знакомый голос над ухом, как гром небесный, пригвождает к месту:
- Здесь вроде бы мой отчим живёт?
Значит, выследил, проводил и ждал под дверью, пока выйду. Ну-ну…
- Уже нет, - говорю.
А на самого накатывает облегчение такое полное и невыразимое, что вот заплакал бы. Даже руки слабеют, и коробка проклятая падает на снег, привлекая его внимание.
Звук, который он издаёт, ни воспроизвести, ни описать не получится. Я без комментариев поднимаю коробку и снова пихаю подмышку, а его деловито спрашиваю:
- Ты как сюда попал?
- Автостопом. А ты как сюда попал?
- На мотоцикле, - говорю. Потому что как он со мной, так и я с ним.
- Чейз довёз, - немного расширяет информацию.
В другое время не поверил бы – с чего Чейзу уж так-то прогибаться, но догадка приходит сама собой…
- А,- говорю. – В надежде на компромат. Никак не успокоится… Ну и что, он ждёт где-нибудь за углом или ты его отпустил?
Странно было бы, если бы ждал. Но Хаус мне не отвечает. Вместо этого, наоборот, спрашивает:
- Ты сказал «уже нет»? Это надо понимать, как…
- Умер на моих руках только что. Рак простаты. Четвёртая стадия. Кровотечение. Сердечная недостаточность. Я его лечил…
- Сопровождал, - поправляет он, и мне хочется ему врезать, как это всегда бывает, когда он берёт неудобную правду и заталкивает собеседнику в глотку без обезболивания. Но тут он сочувственно спрашивает:
- Когда ж ты успел в это вляпаться?
Обречённо, потому что всё равно ведь не отстанет, объясняю:
- После похорон твоей матери у него остался мой телефон. Он знал, что я онколог. Позвонил. Сначала это просто была одна консультация. Потом ещё. Потом он постепенно присел мне на шею. Обычно так и бывает. Он мне никогда не нравился, твой отчим, но он умирал, поэтому когда просил приезжать, я приезжал, а когда просил тебе ничего не говорить, я не говорил… Чего ты так смотришь? Я всё равно не поверю, что тебе не всё равно.
Он отводит глаза и переступает, оставляя на заснеженной дорожке оспину от наконечника своей трости. Замечает эту оспину и тыкает ещё два раза – глаза и нос, рот рисует росчерком – упрямо сжатый – обводит овал, три волосинки, уши-лопухи… Живописец!
- Давно это тянется?
- Недавно. С конца октября примерно.
- И теперь ты бросил там остывающее тело и смываешься? Ты что, ему помог?
- Что? – даже давлюсь этим вопросом, не из-за сути его – из-за небрежности тона. - Нет! Ты меня уже прямо за какого-то доктора Геворкяна держишь.
- А если нет, почему ты так поспешно рвёшь когти, бросив тело до приезда похоронщиков, и почему тебя всего трусит, как заячий хвост?
То ли у меня такая натура, то ли у него такая манера допрашивать, но сам не замечаю, как начинаю оправдываться:
- Я ничего не бросил. Там с ним его онколог - доктор Маллен. Мы сделали всё, что могли, - расхожий штамп – аж противно. - Не знаю, почему трусит. Холодно и…вообще… - сник, но тут же снова приподнимаю голову вызова. -  Тебе чего надо-то?
Он снова переступает и вздыхает – мирно.
- Домой собираешься? Ночь уже…
Кошусь на припаркованный тут же свой мотоцикл.
- Что? – спрашивает, и брови взлетают вверх. – Ты серьёзно? Сядешь вот на эту штуку и помчишься прямо сейчас в Принстон? А руль удержишь?
- У тебя другие предложения есть? – спрашиваю вроде скептически, но с надеждой.
Есть у него предложения – а как же:
- Оставь его здесь, позвони эвакуаторам, чтобы отвезли – деньги у тебя есть. И поедем уже на машине.
- Автостопом? Или, может, такси возьмём? Хотя… ну да, деньги у меня, действительно, есть.
- Ты глухой или беспамятный? У меня есть Чейз. И его «фордик» - старенький, но на ходу.
Я от этих его слов впадаю в изумление:
- Так он, что, не просто подвёз тебя и уехал, он всё-таки где-то поблизости стоит и ждёт? – лихорадочно пытаюсь при этом представить себе образ мыслей Чейза по поводу того, как это у него вышло, что поехал «ловить» Уилсона на любовнице, что поймал вместо этого трясущегося от холода и нервов до смерти уставшего от собственного равнодушия Уилсона-Харона, и как теперь ему будет везти этого Уилсона с коробкой из секс-шопа под мышкой назад, в Принстон. Не завидую Чейзу. С другой стороны, может, и зря драматизирую, он – не я, он может вообще не рефлексировать по этому поводу ни минуты. Правда, рассказать Марте будет нечего – ну, так что же, в другой раз.
Чейзов «форд» запаркован буквально в двух шагах – не увидел, потому что не смотрел. И присоской всё так же прикреплён к лобовому стеклу мишка в зелёных штанах – старше Эрики этот медведь. Сам водитель с индифферентной физиономией слушает музыку, расслабленно отдыхая. Увидев, что мы подходим, приветливо скалится и машет мне пальцами руки. Нет, он, действительно, другой человек.
Я вот себе представить не могу, как подозревать человека в сексуальных отношениях со своей женой и махать ему рукой и улыбаться. Как будто не было между нами никакого разговора об этом. Или я его убедил? Что-то непохоже.
Хаус садится на переднее сидение рядом с водителем, но не пристёгивается и остаётся вполоборота ко мне, когда я лезу на заднее, попутно пытаясь дозвониться эвакуаторам. За междугороднюю перевозку с меня, понятно слупят, но сейчас мне всё равно – я просто не в состоянии изображать крутого байкера.
Называю город, называю адрес больничной парковки, обещают доставить мотоцикл на место не позднее завтрашнего утра. Аванс по безналичному расчету перевожу прямо сейчас, остальное – завтра. Не смертельно, я даже думал, что дороже выйдет.
Автомобиль трогается, и почти сразу меня начинает непреодолимо клонить в сон. Знаю уже за собой такое – любой стресс, любое напряжение чувств с некоторых пор сделались моему слабому мозгу непосильными, и кора – чик – императивно отключается. Как у дементного старца за пару лет до смерти. Что интересно: если смотреть со стороны, я даже не старше своего календарного возраста выгляжу – нормальный здоровый мужчина, в полном расцвете, бегает по утрам, от баночки пива не откажется, на мотоцикле гоняет, секс у него – может быть, даже с чужой женой... И только кое-кто помнит про мешанину у меня в груди, держащуюся на нитках и рубцовой ткани, и про дамоклов меч раковой опухоли, который не падает, правда, но и не снят будет со своего места над моей головой до конца моих дней. И только один Хаус, наверное, знает об уязвимости психики в этом постоянном раздражении, в рефлексиях и неуверенности, вот об этой слабости нервных процессов – о страхе, в корне которого один вопрос: сколько я ещё протяну? Хаус думает, что года три, а мне говорит, что лет пять – в надежде, что если не завышать слишком сильно, то я поверю. И иногда я почти забываю о мече, о часах, о том, что моё сердце – не моё. Забываю, пока какой-нибудь мистер Белл не напомнит мне об этом своей закономерной, строго регламентированной кончиной. И вот тут меня и рубит сон. Эгоист я.
Но из дремоты грубо выдергивает попытка Хауса дотянуться с переднего сидения длинной рукой до моей коробки – вот почему и не пристегнулся. Хватаю его за руку:
- Не трожь!
- Ты чего? – в голубых глазах искреннее удивление. -  У тебя воротник за собачку молнии зацепился – я поправить хотел. Порвёшь ведь.
Глаза голубые-голубые. Невинные-невинные. Надо было быть наивным пупсом, чтобы хоть предположить, что он мог не заметить эту коробку и не попытаться сунуть в неё нос. Но что делать-то? Меня же прямо вырубает, а за первой попыткой последует вторая – это к гадалке не ходи. Мне же ясно дали понять, что содержимое может оказаться важным и, не просмотрев, что там, я его Хаусу, уж точно, давать не хочу.
Перекладываю коробку так, чтобы ему пришлось до неё тянуться через меня и ещё кладу на неё сверху руку. Чейз косится через плечо, как убегающий заяц. Сразу-то он её не заметил, но теперь явно заинтригован. А мне даже нечем прикрыть дурацкий рисунок, и Чейз начинает потихоньку улыбаться.
Но мне плевать – я так спать хочу. И нам ещё долго ехать. Засыпаю, как проваливаюсь. Снится, что из коробки выскакивает гондон с крылышками и с физиономией мистера Белла и начинает летать по салону, выкрикивая, что знает одну семейную тайну, но унесёт её с собой в могилу, если его не похоронят по еврейскому обряду. Мне часто снятся такие идиотские сны.
Просыпаюсь от ощущения, что автомобиль стоит.
- Что, приехали?
Но вижу, что нет – места совсем незнакомые. А-а, понял… Это автозаправка. Чейз тыкает кнопки в телефоне – похоже, расплачивается. Коробка моя на месте, Хаус сам дремлет или вид делает. Сажусь прямее. Собачка молнии зацепляется за воротник, пуговица, хрупнув, отлетает – тьфу, чёрт, накаркал. Наклоняюсь, чтобы поднять пуговицу – и едва успеваю снова хлопнуть по руке.
- Да что ты будешь делать! Ты играешь, что ли, со мной?
А сам понимаю, что сейфа дома у меня нет, и значит, когда я усну или пойду отлить…
- Ты меня сейчас вынудишь заехать в банк и положить это в ячейку.
- Что там у тебя?
Значит, играть он больше не хочет. Ну что ж, это даже хорошо. Теперь можно попробовать обойтись и без банковской ячейки.
- Я не знаю. Это не моё. Пообещай, что не будешь пытаться… Нет. Я сейчас сформулирую, ты пообещаешь, а потом придумаешь, как обойти формулировку. Давай без формулировки. Просто… не трогай, ладно? Я не играю, я просто серьёзно прошу.
- Ты ску-у-учный. – тянет, гримасничая.
- Хаус… у тебя только что отчим умер.
- И чёрт с ним.
Чейз на переднем сидении настораживает уши – я вижу, как дыбятся на них мельчайшие волоски.
Хаусу я не верю. Не верю в его лёгкость и пофигизм. Но это – дополнительная страховка для коробки, и это хорошо.
- Со мной не чёрт? – спрашиваю провокационно. – Он у меня на руках умер, и он просил этого тебе не давать, - похлопываю по коробке рукой. Если ты дорвёшься, получится, что это я дал – я ведь тебя не первый год знаю.
Смотрю вопросительно – жду, когда моя комбинация до него дойдёт. Доходит.
- Нет, – говорит помедлив. – Ты не скучный. Ты хитрый.
- Ну, то, что я не скучный, кажется, мой главный козырь в отношениях с тобой… Ты мою просьбу выполнишь? В отношении коробки?
- Ладно, - сдаётся. Действительно, сдаётся. Он – манипулятор и мошенник, конечно, но он – не врун. Вздыхаю с облегчением.
Чейз снова трогает свой «фордик» с места – мишка в зелёных штанах пляшет на лобовом стекле. Я вспоминаю дурацкий смайлик на стекле автомобиля своего преследователя – существующего ли? Рассказать Хаусу?
Хаус между тем залез в автоплеер Чейза, нашёл джазовый альбом и врубил на полную мощность. Чейз протянул руку и уменьшил громкость. Хаус снова увеличил. Чейз уменьшил. Хаус увеличил.
- Это мой автомобиль, - ни к кому не обращаясь, заметил Чейз вслух.
- Серьёзно? А я думал, это автомобиль моего подчинённого.
- Не твоего, - говорю. – Моего.
- Легче. Я – хозяин всей вашей богадельни. И твой тоже.
И тогда Чейз нараспев начинает читать наизусть «Дом, который построил Грег» - ту самую шуточную пародию, которую мы коллективно придумали ещё в прошлом году. Читает громко, перекрикивая динамики, но потом подстраивается под их звучание – слух-то у него вполне себе – и становился даже хорошо. И я в зеркало вижу, что у Хауса растягивает губы и светлит глаза бесконтрольная улыбка.
Добираемся до Принстона уже глухой ночью. Нужно выспаться – завтра предвижу нелёгкий день, но чувствую, что должен обсудить с Хаусом смерть Белла. Хаус, наоборот, ничего подобного не чувствует, и мою попытку пресекает в зародыше:
- Заткнись. Тебе не в радость, а мне не интересно. Давай лучше поедим – я голодный.
Его печень за годы приёма викодина почти отправлена в нокаут, поэтому голод он переносит плохо – начинают дрожать руки и покруживаться голова. Я это знаю. И знаю, что это означает. И он, конечно, знает, и старается хотя бы периодически пропивать гепатопротекторы и подкармливать клетки чистым сахаром. Конфеты, леденцы, прочая подобная дрянь входят в его рацион в значительном количестве. Его окружение это поощряет – например, Кадди, я знаю, даже пользуется съедобными секс-игрушками и приколами вроде леденцовых губ и сисек на палочке. По мне, это перебор, но Хаус не возражает. А сегодня он, похоже, не ел с не слишком плотного ленча, поэтому, вздохнув, безропотно встаю к плите. Что-нибудь лёгкое и на скорую руку. Оладушки с сиропом. И разогрею куриную грудку с соусом.
Пока вожусь у плиты, одним глазом слежу за перемещениями Хауса, по-прежнему опасаясь за Беллову коробку. Нет, настоящего страха нет – он пообещал. Но Хаус – есть Хаус, подвоха ждать надо всегда. Но он и не перемещается – плюхнулся на диван. Потирает больное бедро, щелкает пультом телевизора. Без звука.
- Липрэдинг осваиваешь?
В ответ бурчит:
- И так умею.
И я верю. Вполне может уметь – его таланты неистощимы. Поливаю оладушки сиропом, и, увлекшись, не замечаю, что он уже подкрался сзади. И вдруг в шею мне, в волосы, тихо спрашивает:
- Ну, что? Успокоился? Или ты не только из-за смерти моего отчима на взводе?
Может, до этого я и успокоился, а тут вздрагиваю от неожиданности:
- Тьфу на тебя, напугал! Садись, ешь.
- Ты не ответил.
Он засовывает в рот сразу два оладушка в сиропе и, слава богу, теряет дар речи хотя бы на время прожёвывания. Я не знаю, что ему отвечать – сразу колоться по полной? А если он меня таки-в психушку определит? Да и не время сейчас для серьёзного разговора – надо хоть немного поспать перед рабочим днём. И врать, что всё в полном порядке, не хочется.
- Чейз подозревает, что я сплю с Мартой, - говорю. Это не откровенность пока, это паллиатив.
- Идиот, - легко припечатывает он, проглотив нажёванное.
- Кто?
- Чейз. Она бы, может, и могла, но скрывать от него не стала бы ни минуты.
Немного даже обидно за Марту, и я возражаю:
- Она бы не могла.
- Но не по твоей вине, верно?
- У меня с Блавски отношения, - напоминаю ему, если он забыл. Но он не согласен:
- У тебя с Блавски хронический перепихон и ностальгическая заупокойная по некогда бывшим отношениям, - засовывает в рот третий оладушек, сироп заливает вдогонку, запрокинув голову.
- Подавишься.
- Но у тебя и с Мартой никаких отношений нет, - с причавкиванием говорит сквозь сироп и оладушек. – Так что не валяй дурака – хуже сделаешь.
Я пожимаю плечом – такой небрежный жест, означающий: «какая же чушь тебе взбредает порой в голову». Ага, нашёл, кого пытаться обмануть.
- Сам почему не ешь? – спрашивает.
- Не успеваю за тобой. Сейчас буду.
Беру оладушек, макаю в сироп. Сироп стекает с него опалесцирующими каплями, падает в тарелку, остаётся застывшим янтарём. Янтарь. Ненавижу этот камень.
- Я тоже идиот, - вдруг серьёзно говорит Хаус. Нашел, чем пугать тебя: «хуже». Тебе и надо хуже… Что происходит, Уилсон, а?
- В том-то и дело, что ничего не происходит. Хаус, давай не сейчас. Я спать хочу.
- Ешь оладушек, - говорит. – Сейчас футболку закапаешь. «Ничего не происходит» - и всё? Тебя это бесит? Бесит настолько, что готов переспать с чужой женой и получить по морде от её мужа?
- Я же тебе сказал уже: давай не сейчас. Я не объясню, а ты не поймёшь. Мне слова нужно найти.
- Ладно, - вдруг соглашается неожиданно легко. – Иди спать. Я сам найду слова.
И ведь найдёт…