Сказы о том, как человеческое сердце устроено

СКАЗ О ТОМ, КАК ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ СЕРДЦЕ УСТРОЕНО

Слышишь, колокола звонят? Звонят они по-малиновому. Слышит их всякая тварь Божья, звоном сладостным умиляется.

А вот хоть бы и в нашей деревушке церковка – мала, красавица, да звоном-то на весь мир благоухает! Уж не ее вина, не нашей церквушки, что не каждый ейные-то колокола слышать может. Ну, вот как у себя из запазушки ангелочков человек случаем выронит, так потом и не услыхать ему колоколов вовсе… Ангела-то у нас под за пазушкой живут, ну ровно там, где Царствие Небесное хоронится, у самого сердца, значит.

В самом-то сердечке милый Боженька у добрых людей живет, а по бокам-то – ангела на жердочках. Сломается, знашь, какая жердочка, так ангел и упархнет - ну как ему теперь в сердце человеческом жить? А у человека поначалу этих ангелочков целые тысячи, на жердочках сидят да все воркуют, воркуют, воркуют… Голубочки. Это они так Боженьку хвалят, потому как все - вокруг него, да насмотреться не могут, нарадоваться… А вот звон-то этот услышат, так и замирают, трепещут, родимые. Да все от радости.

А у детишек-то, ну у самых маленьких, ангелочков завсегда много. Вот у младенчиков – ни одна жердочка не поломана. Ты при случае глянь на младенчика, посмотри, как он воркует по ангельски… Это, значит, в его сердечке ангела поют. Да потом ведь жердочки эти все равно ломаются. Мало таких людей-то, у кого сердце завсегда целехоньким остается… А нам что унывать? Ты только за своими жердочками следи… Эвон как человеческое сердце устроено. Про то даже особая наука существует, сердечная. Любовью называется.
Как колокола звонят! Хорошо…


СКАЗ О ТОМ, КАК МЕДВЕДЬ ЛЮДЯМ ЦЕРКОВЬ СТРОИТЬ ПОМОГАЛ

А знаешь ли, как нашу церковь построили? Церковь строить – дело непростое, тут душа нужна. Стоит она, наша красавица, каждой душе – невеста. Церкву-то строить нам медведь помогал. Слушай, как дело было.

Давно случилось. Задумали на этом месте деды наши церковь поставить. Ну что ж, дело хорошее. Церковь стали в самый солнечный денек ставить. На небе-то Солнышко словно пастушок какой – лучиками своими как хворостинками небесных барашков пасет, ну облачков, значит. А облачка-то ползают себе по небесам да людей разглядывают. И птички везде поют да забот не знают, а на земле – куды ни глянь, цветы разными сарфанчиками одеваются, кто в желты, кто в красны… Вот в какой денек деды наши удумали церковь ставить! Уж больно хорошо тогда им было.

Ну начали, значит, дело богоугодное. Помолясь, конечно. И денек строят, и другой… А Солнце-то все пекёт, за облачками да за людьми приглядывает, да слушает, как птички поют. А на третий-то денек дело человеческое и заупрямилось: люди под Солнышком припекаться начали, от зноя взомлевши многие всю работу и побросали. А другие-то их распинают, мол, негоже такое дело бросать. Да куды там! Глядя на первых, потом и другие всё побросали. Ну не разом, а так – один другого опосля. А уж как его-то, это самое дело, бросишь, так обратно впрячься завсегда тяжко бывает.

Говаривали деды, что Солнце потом еще пуще прежнего припекало, от жары той и ночью продыха не было, все под небеси изныло. Дело встало, а на дедов наших тоска напала, а уж окромя этого и нет ничего хуже. Запеклося дело-то, а оно ведь – святое. Ну как тут быть? Охают, вздыхают.

Церковь только заложили, а уже все и встало. От жары все по избам попрятались, да тишина такая знойная опустилась - только комаров слышно да разве что коровка где-нибудь мыкнет… Жизнь будто на одном вздохе остановилась.

А еще так случилось, что в один такой денек жаркий по избам слухи чудные поползли, да все от бабенок наших. Гутарили, что кто-то из них видел, как у церкви медведь появляться стал, да сам ее теперь и строит, достраивает! Сам деревья валит, сам их тащит, да и стук топорика слышен – все сам делает. Церквушка у нас деревянная, да хоть и махонькая, а вот – сколь стоит, ничего с красавицей не случается. Видать, с умом строили – душу вкладывали.

Слухи про медведя так разошлись. Шла баба за водой да вдруг рев звериный услыхала. Испугалась, конечно. У самой – душа в пятки ушла, зато любопытство ее всю и захолонило. Ну был у нее такой грешок, что всем на свете она любопытствовала. Баба-то рев как услыхала, так в кусточки спряталась, да давай дрожать – то ль от страха, а то ль от своей любопытственной страсти, уж так ей захотелось разузнать – и кто это так реветь может?! А тут вдруг мишка появился – на задних лапах идет, ревет да по земле деревцо волокет. Ну что с любопытной бабой в этакую страшную минуту сделалось – я тебе и рассказывать не буду, а вот как дальше все было – слушай.

На следующий-то день загомонили многие вослед той бабе по всей деревне о том, что мишка церковь строить начал. Уж как тогда стрекотливо бабоньки болтали – друга да третья! Как за водой идут, так мишкин рев слышат, потом своим мужикам об этом и докладывают. А те им из окошек пальцем грозят – цыц, мол, стрекотухи эдакие, нечего нам сказки сказывать, ну как за такое тонкое дело косолапому мишке браться, церковь ставить? А бабы все на своем стоят, все шумят да шумят. Ну тут и мужикам деваться некуда – сыпанули из хат на самый солнцепек, а уж там все вместе – и мужики, и бабы, и детишки ручейком к церкви потекли! Бабы коромысла похватали, а мужики – ружжишки. Боятся медведя-то, идут с опаской.

Пришли к церкви – тишина. Солнышко пекет да облака на небесах пасет. А тут вдруг мишка! Идет на задних лапах да волоком деревцо тащит. Ну народ тут и обомлел. Бабы с детьми стали визжать, а мужики из ружей в воздух стрелять. По мишке и не попали вовсе. Сердце хоть и мужицкое, да греха допустить не позволило, словно кто-то мужикам на сердце уздечку набросил. А мишка-то людей увидал, деревцо бросил и как заревет! То ли плачет, то ли людей пугает. А тут вдруг из лесочка дедушка выходит да говорит так ласково: «Ну что ты, косолапая душа, людей пугаешь? Экой ты, мишенька, шумливый». Ну мишка-то и замолчал. А люди, ишь ты, тоже поуспокоились, а детишки даже и заулыбались. Страх и прошел. Дивуются все – как такой большой мишка старичка слушается? Дедушка и ростом вовсе невысок был. А тут еще на пенечек присел, так совсем маленьким показался, особливо рядом со своим мишкой. Зверь-то – лохматый да большущий, а дедушку слушается.

Старичок мишку к себе подозвал, гладит его да приговаривает: «Устал, мишенька? Да отдыхать нам еще не пора – надо церковь строить». А у дедушки в руках вдруг малинка появилась, ну вот он ей мишку и угощает. Мишка от сладости такой аж заревел – душа хоть и косолапа, да толк в малинке понимает. От ягодок сладкий дух идет, так в носы всем деревенским нашим и шибает. «А без церкви, – говорит дедкушка да все мишку гладит, – без церкви всего этого и не будет. Ты, миша, эвон как малинкой залакомился, а в церкви-то все еще слаще, краше да приятнее». А миша уж ягодки все съел да облизывается. «Эх, косолапая твоя душа!» - с улыбкой вздыхает дедушка. Мужики да бабы всю эту картину увидали, так им и совестно стало. Может и умом не разумели, да душа-то колыхнулась, будто кто их сердце встрепенул! Оттого и стали они работать, стали вместе с мишкой церковь дальше строить.

Ну вот и работают уже они. Мишка деревья валит да на двух лапах тащит, а люди церковь строят. И дедушка с ними. Вот притащит мишка деревцо, а дедушка топориком сучки да ветки обрубает, медведюшку своего поучает: «Бревнышко, – говорит, – для церкви гладкое нужно, чтоб без сучков было. Эдак хорошо и с другими бревнышками ляжет. Ровненько. Так церковь строить полагается. Вот и душа – что бревнышко, все сучками цепляется, пока не обтесается. А там уж и ладной будет, чистой да красивой». Люди бревнышки-то эти потом берут да церковь из них и строят. Дедушку слушают да про себя думают: «Экой он чудной», а у самих сердце птичкой поет!

И поставили они церковь, да такую ладную, такую ненаглядную, что ни в какой сказке не скажешь! Да так все вышло, что и Солнышко хорошему делу зарадовалось, лучиками заиграло и еще сильнее припекать стало. Тут люди и разомлели вовсе. Даже мишка в тенек улегся, а дедушка сел на корточки рядом с ним, и уговаривать его начал, чтоб мишка не ленился. Медведик упрямится, лапой к старичку тянется, малинки просит. Старичок руками только разводит – нету, мол, малинки у меня больше. Мишка даже рычать начал – подавай ему сладость, вот и весь сказ! Душа медвежья ведь настырна и ленива – про то все знают. Хоть и был при дедушке мишка ласков, а тут объявил свой медвежий характер. Упираться стал да реветь. А своего и не добился, не получил малинки-то. Дальше – больше. Рассвирепел! Как пошел он вдруг все ломать да кидать – так, ах, батюшки мои, и страшно стало! Дерева вокруг церкви даже повалил. Деды про тот случай много жуткого рассказывали. Одни твердили, что от рева медвежьего им смертушка привиделась, другие – что земля шибко затряслась, вот-вот разойдется да всех и проглотит!

 Навел медведь страху, все и разбежались. Опять по избам попрятались. Сидят, дрожат! Только дедушка возле мишки остался. Сидит на пеньке, пригорюнившись, слезки проливает. «Ох, - грустно так говорит, - и жалко мне твою косолапую душу, мишенька. И что же ты такой страшный сделался? Всю землю от тебя воротит. Как жить дальше будем? Как малинку нам теперь кушать?» Да ручкой-то своей после таких слов к ревущему медведю прислонился. Тот и утих.

О чуде этом, про то, как дедушка мишку успокоил, потом всей деревне нашей много раз бабенка сказывала. Все своими глазами видела. Ну вот та самая, что любопытством страдала, что первой мишку увидала. Ох и любопытствующая особа, скажу я тебе, была! Нос свой бабий во всякую щель совала. А тут хоть и страху от рева медвежьего натерпелась, так все равно в кусточках схоронилась, интересно ей стало, как дедушка мишку успокаивает. Слухи от нее потом по деревне быстро разнеслись – уже поутру все знали, что мишка успокоился. Стали возле церкви потихоньку люди снова собираться.

Вот собрались да стоят, на церковь смотрят, зевают да рты свои крестят. Ждут звону колокольного. Колокола-то у нас любят послушать – эдакая любовь от дедов наших пошла. А иной человек в колокольном звоне  ангельскую песнь услыхать может, ну будто с колоколами вместе ангела поют. Да такие люди особливые, их уж на белом свете мало стало. Я таких на своем веку и не видел – слышал о них только.

А колокола церковные на людей похожи. Не зря они церкви наши украшают! Звон-то у них – это самая душа, а каждый удар – все равно, что сердце бьется. Вот ударят в колокол, так считай, что это сердце его затрепыхалося, а звон пошел – душа ожила. У каждого колокола – свой голос, своя душа, у каждого – свое обличье. И вот стоят деды наши у самой церкви, звона колокольного ждут. Кругом замерло все, и ветерка даже нет. А в сторонке дедушка стоит и евоный мишка. И медведь притих, морду к небесам задравши – стало быть, и он звону колокольного ждет. В колокола вдарили – а звону никакого. Тишина! Молчат колокола. Как все перепугались от дива такого! Стоят, крестятся. Вдарили опять – нет звону… Слышат только, как дедушка в сторонке стоит и мишку поучает: «Вот, медведюшка, без души-то церковь не построишь. Нам душой богатеть надо, а ты, вон, стоишь да лапу сосешь, малинки ждешь. А церковь построить мало. Тут душа нужна». Деды отцам нашим все слово в слово пересказали, отцы – нам, а я вот – вам.

Услыхали люди дедушкины слова, так сердцем к ним и приникли. Да будто их вдруг в церковь потянуло от этого. Зашли, а на сердце у них полегчало, да так сладостно стало, будто их сердце в лукошко с малинкой кто-то опустил. А тут и колокола зазвонили! Сами!!! Как хорошо стало. И дождик сыпанул. Грибной. Моросит, а сквозь него Солнышко на землю поглядывает, да со всеми вместе радуется. На небесах даже барашки затрепетали, ну облака, значит. На земле от дождика задышалось легче. Весело стало.

Из церкви люди вышли, а дедушка и мишка его пропали. Нету. Ну повздыхали все об этом маленько да и дальше жить стали. Но теперь с умом жить стали, с душой. И нам так жить наказывали, да  с Солнышком вместе жизни радоваться, а еще – почаще колокола слушать. Авось кто ангельский голос в колокольном звоне услышит...



СКАЗ О ТОМ, КАК ДУРАЧОК ДЛЯ ЛЮДЕЙ С НЕБЕС БЛАГОДАТИ ДОСТАЛ

Вот ты посмотри, какая благодать кругом разлилась! И Солнышко греет, и дождик в свое время сыплет.… Ну, так с молитвой и живем. А раньше, знашь, такого у нас не было. Для наших мест благодати-то Божией один Дурачок достал. Да ты не думай, что он и в самом деле дурачком был. Просто его люди так любовно прозвали, ну дурачком-то. Уж и непонятно, как наши люди без благодати такой раньше жили? Дурачок этот сам все в лохмотьях ходил, а дырок в них было много - что лучиков у Солнца! Ну теперь ты скажешь: «А как же такое чудо-юдо может для народа благодати достать?» А я тебе так скажу: «Только такое чудушко и может!»

Наши-то люди тоже ему всеговорили: «Ты бы, Дурачок, уж хоть бы дырки свои зашил. Какой от них тебе прок-то?» Он только рукой на это махал, поговаривал: «Их уже никак не зашить. Это ведь я всю свою душу наружу повыворотил, вот с нее все дырки на мою одежонку и полезли».

А еще он, знашь, любил на Солнышко смотреть. Встанет так да все смотрит – как Солнышко с места сдвинется, так и он за ним поворотится. Его за это еще  Подсолнушком прозвали. А я так скажу: каждый человек и должен быть Подсолнушком! Цветок-то этот все во след Солнцу воротится, оттого и зернышек у него много.

А бывало, что пройдет мимо Дурочка человек какой, скажет:
- Ну что, мол, все греешься, все загораешь?
- Да вот, благодать! – отвечает он.
- Дак ты бы и нам благодати достал. – Говорили ему люди. – А то, знашь, Солнышко-то нам больно пекёт, аж жарко. Да и дел у нас с гору. Некогда Солнышком любоваться.


Дурачок на такие слова только вздыхал шибко. «Это – говорили люди – наш Подсолнушек на Солнышке весь испекся, вот и вздыхает так». А ведь и тут правда есть – не каждый человек под солнышкиным жаром устоять может! Потом и ребятишки приставать начали, всё кричали: «Дурачок! Дурачок! Дай нам Солнышка!» А то бывало и забалуются, грязью в него запустят. Да это не со зла, а так – для пущего веселья. На ребятишкины-то уговоры он и поддался. Решил благодати достать. Как? А вона – к церкви пошел, да в самый колокольный звон под самые колокола и встал.

 А ведь звон у нашей веры малиновый! Иные люди говорят, что когда в колокола звонят, то возле церквей наших малинкой пахнет. Я-то думаю, что они правду говорят. Ведь сам знашь, что  врать - это грех большой! В колокола звонят, а малиновый дух вокруг церкви все слащает да слащает. Даже такая сахарная лествица появилась, вот наш Дурачок до самых облачков по ней и стал взбираться. Люди вокруг церкви собрались, рты-то пораззевали да на небеса и смотрят, крестятся: «Эх, что за диво! Дурачок наш по воздуху, аки по лесенке вверх поднимается!»  А уж детишки как радовались да в ладошки хлопали! Ведь для них это и не чудо вовсе, а самое настоящее веселье! Уж так он высоко поднялся, да на облачко сел и ножки свесил. Люди наши на него снизу смотрят, а он на них со своего облачка поглядывает. А колокола-то все звонят! Как стихли они, так ветер подул – облачко с Дурачком в самую высь и поплыло. Когда остановился он у самого Солнышка, так стал всеми своими дырками на лохмотьях жар вбирать. Все собирает, жару-то, собирает, а сам не сгорает – вот тебе и Подсолнушек! А как обратно-то он полетел, так словно на небе еще одно Солнышко засияло – одно, знашь, в самой выси горит да припекает, а другое пониже – на облачке, ножки свесив, летает да молитовку читает. Из всех его дырок жаром так и пышет. Тут опять колокола зазвонили, да, конечно, опять все малинкой запахло, и воздух над нашей церковью в другой раз засахарился. Ветром подуло, облачко над самыми куполами да крестами и остановилось. Дурачок обратно по лествице спустился. Встал под самые колокола, а они всё звонят, да еще – вот чудо! – в разные стороны малинкой сыплют. Раньше все о малиновых ароматах говорили, а Подсолнушек наш и ягодки принес! Это потому, что он до самого Солнышка долетел. Ну, на небесах побываешь, так и не такое увидишь.

Он-то малинку хватает пригоршнями да по своим дыркам распределяет. А там уже жару солнечного сколько – так малинка горячей стала, от того и ароматы еще больше послащали. Дурачок как из церкви вышел, так малинку стал людям раздавать. Особенно много ребятишкам отдал. Они ведь у нас такие сластены! Всё за ним веселой гурьбой бегали. А малинка ароматная и горячая! Люди ее берут да кушают. Сладостью наслаждаются, изнутри согреваются! После того случая жизнь в наших краях переменилась. Люди стали почаще на Солнышко смотреть да друг дружкой любоваться. Уж такое оно, Солнышко наше, что как свет его повсюду разольется, так весь мир от того краше становится. Ну так с молитвой теперь и живем.

Ты только не думай, что всю эту сказку я сам сочинил. Я тебе истинную правду сказал. А врать я не люблю, потому как врать – это грех большой! Так-то.




БРОДЯЧИЙ ПЕВЕЦ

Жил на белом свете бродячий певец. Любил он по миру ходить, людям песни петь. А голос у него был – дар Божий! Встанет посередь города – запоет. Люди со всех концов сбираются песни слушать. Вот, говорят они, какое диво! А тут и детишки бегают, возле мамок да тятек. Озорничают. Вот так он по городам да весям ходил, людей дивил. Бывало, и сам своим голосом заслушается. Поет, в небеса смотрит, песней услаждается.

Да случилось, что отвел он глаз от неба, на детишек глянул, а они его не слушают! Бегают, озорничают. Тут душа у него и заболела. Такого певца не слушают! Печальным он стал. Хоть и слушали его многие люди, а отрады ему уже не было. Везде одно и то же. Разольет он свой голос по белу свету, песня за горизонт катится, красотой переливается, да детишки все не слушают. Не трогает их песня, не удивляет. Вроде и ладно – ходи себе по миру, песни пой. Но думы стали одолевать певца. Почему это дети его не слушают?

Так ходил он по белу свету, и пел, и кручинился, да пришлось ему ночевать однажды в одной избенке убогой. Господь привел.
Ночь была тихая, тихо светили звезды. А прямо из этой избушки слышался голос. Он услышал, постучался, его и пустили. Избенка совсем худая, а в ней такая благодать! Из самого угла доносится песня. Колыбельная. И поется так тихо, так сладко. А и есть ли на свете голос краше, чем голос мамы, поющей колыбельную своему дитятке?

Ночь была тихая. И было так хорошо! Тишина лилась вместе с колыбельной по всей округе. А дитятко прильнуло в эту ночь к своей маменьке, и было самым счастливым существом на свете. Ведь колыбельная пелась только для него.

И певец тоже слушал эту колыбельную. Он ушел с рассветом. Солнце легко поднималось в небеса, а ласковый голос оставался с ним всю дорогу. И ему тоже когда-то пели колыбельную. И когда-то давно он тоже был самым счастливым человеком на свете. И матушкин голос, и эта ласка были с ним всегда...

Он все так же ходил по свету и пел песни. Нередко они красивыми переливами разливались куда-то далеко, за горизонт. Но когда он вспоминал эту ночь и этот голос, то песни его становились тише. Правда, многим людям, собиравшимся вокруг него, тогда казалось, что его песни становились теплее, легче, светлее. И все с большой любовью и нежностью слушали тогда его голос.



САМОВАРУШКО

Церковь у нас по самой середке деревни стоит, и посередь всего мира тож. Раньше у нас село было большое да вот вокруг церкви и скукожилось, деревнькой стало. И так широко оно было–то, что от края и до края ни у зимы, ни у лета сил не хватало! Снегами, морозами, бывало, только одну сторонку закутывало, а уж дождем аль жарким солнышком – другую. Так и жили – на одном конце села морозы стояли, на другом – жара, а посерединке – церква.

А знаешь ли, как девки с парнями в те времена друг дружкой любовалися? Вот слушай. Свиданья всегда на жаркой стороне у нас назначали, только девки-то сперва на морозну сторону бегали. Пока парень цветы собирает да на солнышке пекётся – девка по морозной стороне гуляет, на морозце румяны щечки нагуливает. Ну потом с морозов идет на жарку сторону, а тулупчик-то здесь и скинет да в летнем сарафанчике – к своему ненаглядному, уж тут, под самым солнышком, они друг дружкой и любуются. А как девка со свиданья-то домой воротится, так мамка ее и давай распрашивать-беспокоиться.
- Что это у тебя, девонька, за румянец? – спросит, – Аль со свиданья воротилась?
- Нет, – ответит девка, – это я по морозной сторонке гуляла, от мороза и нарумянилась.
Вздохнет тут мамка шибко, скажет: «Ну ежели по морозной, так и ладно». А потом и заплачет – знаем, мол, об ентом морозе-то, когда-то и он нам щечки щипал. Да слезу свою украдкой утрет, чтобы дочка не заприметила. Ну так и жили. На одном конце жара, на другом – холода, ну а посередке – церква.  Вот жизнь-то чудная!

 Чудеса ведь каждый божий день творятся. Не веришь? А вот хоть про Кузнеца нашего тебе еще скажу. Да и отчего у нас лето с зимою по всему селу эдак хороводы-то водили, менялись друг с дружкой, значит, тоже. Дело ведь и не в самой широте земли нашей было.

Жил-был у нас такой мастеровитый Кузнец, что всякие чудеса творил. Ну всего-то я уж и не припомню. А вот помню, как он мог тебе любую  лошадку подковать. За этим делом к нему всегда обращались. Лошадку-то он мог тебе так подковать, что копытца ее вовсе и не цокали – из-под копытец музыка лилась! Едет мужичонка на такой лошаденке, а из-под копытец ее мелодия, и такая, что у всех встречных-поперечных дух  захватывает. Встретишь эту лошадку, так в пляс тебя и бросит! А бывало, что и загрустишь, заплачешь – уж такая печальная мелодия из-под копытец льется, что каждый встречный с глазок слезки утирал. Да оттого, знаешь, только сердцу легчает. Вроде плачешь от музык ентих, а на душе легко делается.

Уж чего он только не кудесил. Было, что сам изобрел трубу подзорную, ну невидаль настоящую. В нее одним глазком глядишь, так полмира видно! Стали за таким чудом к нему люди ходить, чтоб на полмира одним глазком посмотреть. А видать было – аж дальше горизонту! Ну захвалили все Кузнеца, чудом его завосторгались.

А в трубу-то его по ночам все звездочки было видно. К нему даже стали девки с парнями в гости ходить, на небе звезды считать. Сидят влюбленные, на небеса в трубу подзорную смотрят. «Я тебе эту звездочку подарю» - говорит девка. «А я тебе - эту» - говорит парень. Сидят, милуются, звездным небом любуются. А тут и другие подходят, первых торопят, с места гонят. Вот так чудеса и творились.

О Кузнеце молва теперь пошла, слава по всей земле о трубе его подзорной. Молве он той внимал, а потом и сам в трубу свою по ночам на небеса засматривался. Да случилось так, что ясными днями пропадать он стал. На людях не показывался, а к чуду своему никого не пускал – через трубу подзорную каждую ночь сам на Луну смотрел. Люди оттого возмущаться стали, а шибче всех – влюбленные. Ведь им больше всего на небо посмотреть хочется, им без звезд жить ну никак нельзя!

 Кузнец брови супил, рукой отмахивался. А потом всех и удивил. «Там, - говорит, – на Луне моя милая красавица живет. Разглядел я ее в ясную ноченьку, когда Луна все своим светом залила. Я и на звезды даже не смотрю. Там, – говорит, – моя милая живет. В санях по Луне ее кони катают, гривами своими сверкают. А еще я видел и то, как она чай в хоромах своих попивает. А крендельками-то уж такими ароматными чаек закусывает, что не аромат это, а благовония самые настоящие!» И чует он енти благовония еженочно - тонкой дымкой, говорит, от Луны к нему тянутся.

Наши-то люди, услыхав про такие чудеса, стали просить Кузнеца и им Деву лунную показать. Уж страсть как много охотников у нас до чуда-то. Но не всякое чудо чудно. Кузнец всем отказывает. «Мужики, – говорит, - на Деву мою заглядятся,  отобъют незначаем, сами сосватаются». И как же тут сосвататься? Дева твоя вон где – на Луне! А он все свое твердит, никого к подзорной трубе не пускает. И девонек с их маменьками тож. «А то разглядят, – говорит, – красу мою ненаглядную, щечки как у нее накрасят, бровки как у нее подведут, и крендельками все так же как она чай закусывать будут. Ну, заведут себе, значит, моду лунную, так краса моя станет на всех девонек похожей, уж не будет единственной». Что тут делать? Оставалось на Луну только невооруженным глазом смотреть, красу на ней неземную высматривать. И ночь смотрели, и две смотрели, и три – и ничего, никаких чудес не увидали. Махнули на Кузнеца рукой. И на его лунное чудо тож. Бывало, конечно, окно у избы какой отворится, лицо оттудова покажется, на Луну посмотрит, вздохнет да обратно спрячется.

А Кузнец все смотрел. Днем на людях показываться перестал, Солнышко ему не  мило стало. Только зорька на небе займется да Луна с девой спрячутся, так он уж тоскует, от Солнышка прячется, звездной ночи дожидается. Было уже, что и мужичонка на лошадке едет, а музыки не слыхать. Забросил все Кузнец. Люди наши все вослед лошадкам оборачивались, чудной музыки ждали, сердце свое томили.
Уж и неизвестно, что бы с Кузнецом сталось, но случилось еще чудо. В мире нашем чудес-то всяких – полное лукошко! Ну, ты сам про то знашь.

Пожалела нашего Кузнеца девонька одна. Уж и с нами ль она жила, иль пришла откуда – никто того не ведал, не говаривал. Красивая ли была – и это не помнится. Тихая была. Правда, стали одно время вкруг нее люди собираться, стала она всех любовью и лаской привлекать. Больше, пока, ничего тебе о ней не скажу. На Кузнеца уж и не смотрел никто, а только она с ним и была. Полюбила его. Как все случилось? И не понять. Изменился Кузнец, да и это не сразу увидели. Все по-тихому случилось-то, для людей незаметно.

Кузнец любовью настоящей обрядился, стал на людях появляться. А те подивились, да и дальше жить себе стали. Опять к нему начали лошадок водить, чтоб подковал так, как только он умел, чтоб опять енти музыки услыхать. А он всем отказывает. Не тем, говорит, теперича, душа моя занята. Потом и вовсе в избе затворился с женой своей, с той самой Девой тихой. И день его на людях нет, и два, и три. От этого и слухи пошли разные. Народ-то наш завсегда слухами волнуется, аки море на ветру. Уж всегда так. Ну а ты слушай, что дальше было – всю правду скажу.

Кузнец ведь по доброму делу заперся – чудный самовар стал мастерить! Самый расчудесный. Кузнец да дева самовар ентот своей любовью согрели, и так, что он уж и не остывал никогда. Самовар потом из дома в дом носили, чтоб все могли чайком с крендельком угоститься. Наши-то люди уж больно до чаев охочи. Ну вот – Кузнец с любошкой своею ненаглядной в избу какую самовар внесут, так уж тут по всем полатям самоварный жар разносится, по всем углам и щелям. Хозяйка в миг все побросает, за пироги и кренделя возьмется! А жар такой, что уж и печь не нужна. Пироги да кренделя только к самовару поднесешь, а они от жару парного-самоварного уже сами пекутся, сами румянятся. Да что там пироги – души у людей румянее становились! А самоварный жар чудесный – все румянит, а ничего не сожигает. Разве кто случаем только обожжется, по нерадивости.

В самоварный-то дом и гости наберутся, вкруг самовара сядут и чаек попивают, пирожками и  крендельками лакомятся. А потом самовар в другую избу перенесут, уж и она самоварной становится. Самовар все вокруг себя греет, даже жар его на улицу просится. Избу всю заполонит, так тут уж люди давай все окна, двери открывать, жар-то на улицу и потечет, по всему миру расплескается! Ну, вот так и теплота самоварная объявляется: пока самовар по одной сторонке носят, то и жарко здесь, а на другой – студено да морозно. А как бы нам прожить без морозов ентих?! Да никак нельзя! Кто ж девкам щечки румянить-то будет?!

А самовар уж так всем полюбился, что стали его величать ласково,  с любовью: самоварушко. Ну так и жили: там жара, а тут холода… И девки с розовыми щечками бегали. Да прошло уж то время. Кузнеца забыли, а самоварушко еще долго по всем нашим избам гостил. Ну носили его, значит, туда-сюда, согревались. А потом и самоварушко исчез. Как? А кто его  знает. Живем уж так, вот тебе и весь сказ. А ты вон на церквушку нашу посмотри. Она по самой середке стоит, а мир вокруг нее, значит, вертится. В нашей церквушке чудес-то много. Полное лукошко.

А лето завсегда у нас зиму меняет. А мы-то живем да чуда ждем. Во как!



СКАЗ О ЛЮБВИ
Всякое сердце человеческое в любви и ласке нуждается, тем человек и живет. А как без ласки-то нам жить? Никак!

Появилась в нашей деревеньке Дева тихая. Сначала и не замечали ее вовсе. Да детишки вокруг нее собираться как-то стали – Дева  уж больно ласкала их, голубила. У Девы тихой ласки для всех хватало. Ну а детишки потом по всей деревне нашей и разнесли новость, всем говорили, что у Девы этой в сердце – птички поют! Как прижмешься к ней, говорили, как ее обнимешь, так и стоишь, слушаешь песни птичьи. А это в сердце девичьем ангелы ворковали, и так сладостно, что если услышишь, то и у тебя сердце запоет, на любовь откликнется. Вслед за детьми мужики и бабы стали к Деве той тянуться – у каждого ведь свое горе, свои заботы, каждому хотелось к ее сердцу прижаться, ангелочков послушать. Ну вот, так она и ходила по деревне нашей, всех обнимала, всех утешала, пока и не встретился ей наш Кузнец.

Поняла Дева, что сердце Кузнеца тоскует, обняла его крепко, да Кузнец ее ласку не заметил, только отмахнулся. Был он словно в тумане, света Божьего не видел! Стоял все посередь деревни, на небо смотрел, Луну ждал, чтоб на ней красу свою ненаглядную разглядеть. В сердце девичьем уж и ангелы вовсю ворковали, но не слышал их Кузнец. Никак не могла его Дева тихая утешить.

Дева в избе худой поселилась. Сильно полюбила она Кузнеца, решила ему рубаху сшить, хоть подарочком порадовать. Вот шьет она рубаху и слезы льет, о Кузнеце плачет. И казалось всем в те дни, что в избенке худой Солнышко зарделось: из окошек жар шел, светом так и палило! А еще из избушки той песня слышна была – это в сердце Девы тихой ангелы пели. Народ вокруг избы собирался, грелся да песни слушал.

Все радовались, лишь Кузнец на небо смотрел, Луну искал. Он и не заметил, как Дева тихая к нему подошла, рубаху на него надела, обняла да добрые слова стала на ушко шептать. И у Кузнеца в сердце вдруг такое пение началось! А это ангелы из одного сердца в другое перепархнули, распелись, в сердечке расселись. Сердце у Кузнеца тут-то и затрепетало! От любви такой, всего его охватившей, он и очнулся. Как увидел он Деву тихую, как красоте ее удивился, так сердце от счастья еще больше затрепыхалось. И у Девы, и у Кузнеца ангелы в сердцах хором запели, да так красиво! От песни той по деревне нашей благодать покатилась, весь мир радостью от песни ангельской залило.

Кузнец Деву к себе увел, в избе дверь запер. Сел он напротив Девы, смотрит на нее, любуется, а та и засмущалась, глазки опустила.

Кузнец тут спохватился – надо ж гостью чайком напоить! А самовара-то у него и нет. Всю жизнь для людей чудные вещицы мастерил, а для себя ничего не сготовил. Ну, с хорошими людьми такое часто бывает.

И начал он тогда самовар мастерить, самый расчудесный, чтобы и чайком Деву побаловать, и красотой самоварной ее удивить. Самовар мастерит, а с Девы глаз не сводит, руки словно пляшут  - сами самовар делают. Сердце у Кузнеца стучит, жаром пылает. Вот так он самовар и смастерил, жаром любовным его согрел, и так согрел, что самовару теперь вовек не остынуть!

Кузнец и Дева тихая самовар людям оставили, чтоб от жару самоварного весь народ наш согревался. А сами-то они пропали. Ходят, наверное, по свету, песни сердечные друг у дружки слушают…

Эвон как чудно у человека сердце устроено. Ангелы у доброго человека в сердце поют, ангелы!