Горький дым родных очагов

    Роман «Горький дым родных очагов» О.В. Демидовой, неординарного человека и мастера своего дела, блестяще продемонстрировавшей профессиональную компетентность, охватывает историю сельской глубинки начала двадцатого столетия и завершается современным ХХI веком. В нём чётко прослеживается непростой процесс выживания, возрождения и становления села, что представляет для современного читателя несомненную историко-краеведческую ценность. Всё это подано в отточенной художественной форме и в то же время с позиций сегодняшнего мировосприятия тех самых пришедших на смену поколений, о которых в своё время отозвался Пушкин, как о «племени младом, незнакомом». Читаешь роман и физически, кожей ощущаешь атмосферу тех времён, потому что автор очень серьёзно, основательно, с любовью и со знанием дела подошёл к воспроизведению особенностей жизни наших предков.
   Жителям российских сёл всегда было нелегко. Трудятся сельчане в невыносимо тяжких условиях на своей родимой земле-кормилице, завещанной потомкам их прародителями. Земля не терпит разгильдяйства и безответственности, не понимает и не принимает праздников и дней выходных. Она заставляет человека работать до седьмого пота, вынуждает выкладываться в полную силу. Но в этом и есть подлинное счастье и настоящая радость, потому что труд приносит не только материальное благополучие и исполнение сокровенных желаний и намерений, но и людское признание.Лихолетья обескровливали деревню, оставляя без основной мужской силы. В военные годы всенародного бедствия город спасался от голода и холода в гостеприимной и терпеливой сельской глубинке. Аксёновка и Кабаевка, как в малой капле воды, отразили всё процессы жизненно-исторических событий страны – Гражданскую и Великую Отечественную войны, когда деревня приютила беженцев из голодного Ленинграда, взрастила сирот, оставшихся без отцов, коллективизацию и подъём народного хозяйства. Повествование в романе завершается разорением села в период ельцинских реформ и попыткой приостановить разрушительные процессы в гуще народной жизни.
     Характеры героев яркие, образные, запоминающиеся, что достигается не только обилием метафор, эпитетов, сравнений, но и действиями, поступками, размышлениями и другими литературными приёмами, раскрывающими их внутренний мир. Мы воочию наблюдаем, как автор повествует об истории жизни своих многочисленных героев, а вместе они, как кусочки мозаики, составляют единый живой организм романа, вобравшего в себя разные судьбы, характеры, возраст, положение, представляют общую картину-изображение жизни народной в самые не-лёгкие этапы существования родного Отечества. В романе использованы воспоминания С.Г. Деревяшкина, Д.Т. Выдренкова, М.С. Турецковой, Н.М. Балдина, Г.З. Шарифуллина, членов Союза журналистов России М.К. Гусак и М.К. Ошкина, суп-ругов Анны Григорьевны и Петра Алексеевича Стройкиных, Е.П. Фадеевой, Н.Н. Зябловой, Е.А. Буряк и многих других, проживающих в сёлах Кабаевка, Русский Кандыз, Аксёнкино, Соковка, Северное. Это не просто повествование о жизни конкретных людей, но история многострадального села, обобщённая и отлитая в строчки под впечатлением многочисленных встреч и бесед в период журналист-ской практики автора. Часть имён и фамилий людей, послуживших прообразами героев, сохранены, но многие сюжетные линии домыслены и обогащены, мастерски, виртуозно, за гранью фантастики, созданы новые эпизоды. Все минусы, какие только рассыпает нам жизнь щедрой рукой, автор обращает в плюсы. А это не каждому дано от природы! Поражает трепетное отношение автора к личности человека, касается ли это ребёнка, доярки или дипломированного специалиста, к его достоинству и независимости. Для Ольги Демидовой каждая личность уникальна и самоценна. Особенностью её видения мира является удивительно доброе отношение ко всему, из чего он состоит. Особенно удаются автору образы женщин. История жизни каждой героини – это, прежде всего, история её женской судьбы, где самое главное – семейное счастье. Именно к этому стремится женщина, именно без него она ощущает себя ущербной и несчастливой. Время показало, что излишнее «раскрепощение-освобождение» женщины от своих женских, природой заданных обязательств лишь обедняет её душу, вносит диссонанс и дисгармонию в жизнь семьи, а значит, создаёт угрозу существования и самому обществу. Там, где нет здоровой семьи, там нет здорового полноценного общества. Читаешь описания семейных историй – и окунаешься в прекрасный первозданный мир истинных чувств, настоящих, глубоких, испытанных на прочность. Сколько чистоты, свежести, благоуханной первозданности источает этот прекрасный мир женщины-матери, надёжного тыла, берегини семейного очага. Каждую свою героиню автор проводит по тропе испытаний на прочность чувств, на пригодность и готовность реализовать себя, свои силы не только в общественной деятельности, но и просто в осмысленной и счастливой жизни на благо и пользу окружающих. В книге затрагиваются самые животрепещущие проблемы. Но ценна она тем, что демонстрирует как раз решение этих проблем, и этим же познавательна и поучительна одновременно.
                Н. Ивакова, г. Оренбург.


    Устрашающе, грозно блеснула молния на предутреннем тёмном небосклоне, словно сам Илья Пророк гневно взмахнул огромной, отбитой до зеркального бле-ска косой, следом лопнул, прогрохотал, как по жестянке рассыпавшимися гороши-нами, гром, и озорной недолгий дождик не замедлил бойко застучать по окошку, затянутому скотской брюховиной. Варвара Маслова, испуганно перекрестившись, откинула лоскутное одеяло, стараясь не задеть супруга Костю, крупного, дюжего и неотёсанного мужика, похрапывающего рядом на полатях, поднялась на ноги. Босиком осторожно, чтобы не наступить в темноте на спящих на полу ребятишек и не наткнуться на сундук, в котором хранилось всё имеющееся у них добро, прошлась по земляному полу крохотной мазанки. Из закутка ощупью достала длинные тон-кие лучины, загодя расщеплённые косырём из высушенных берёзовых поленьев, кочергой выгребла из печи поблёскивающий малиновым светом уголёк. Приложив к нему сухие лучины, раздула огонь. Одну загоревшуюся щепу женщина вставила в жестянку с песком, приспособленную под светильник, во избежание пожара подвинула под него лохань с водой. Лучина сгорала быстро; экономная хозяйка поту-шила огарок, как только в печи, топящейся без трубы, по-чёрному, воспламенились кизяки, и горький дым, разъедая глаза, повалил в избу. Она закашлялась, настежь распахнула дверь. Ради углей, которые она загребёт около устья печи и испечёт картошку в мундире, Варвара подбросила в огонь несколько берёзовых поленьев. Их она бережёт, чаще пользуется кизяками, изготовленных в свободное от полевых работ время.
Перетаскав в кучу навоз с сарая и полив водой, мнут его лошадьми, но чаще своими ногами, исколов до крови остатками соломы. Готовую вязкую смесь женщина набирает в вёдра, откуда пригоршнями кладёт в прямоугольные формы, их ещё называют рамами, и утаптывает ногой или кулачками. Тут же эта смесь выва-ливается на землю в ровные рядки для просушки. На зимнее хранение кизяк укла-дывают в крытое место. Увы, на удобрение навоза уже не хватает, и истощившаяся пашня в неблагоприятные годы не даёт доброго урожая – семья голодает. Слава Богу, в этом году жатвенный сезон хорошо начался: озимые порадовали полновесным зерном, да и яровые удались, лишь бы ненастья не было – осыплется жнитва. Дождь, кажется, перестал. Костя, несколько дней орудовавший косой, сегодня будет возить снопы на гумно – в открытый, загороженный ток, где семена смолотит цепом (ручное орудие для молотьбы из длинной ручки и прикреплённого к ней ремнём короткого деревянного била) – пора сеять озимые. Ей, Варке, придётся поторопиться дожать рожь серпом и связать в снопы. Их сложат на гумне в крестцы, позже по мере высыхания в скирды или одонья, чтобы не залило хлеб дождями и не съели мыши.
   Отблески огня, падающие от чела печки, играют на чёрной от сажи стене с бегающими по ней крупными тараканами. Из открытой настежь двери, вытягивающей на улицу валивший из устья печи дым, веет утренней свежестью и прохладой. Сонные ребятишки, укрытые дерюжкой, зябко ежатся. Капризно заверезжал в люльке младенец, и Варвара поднимает малолетнюю няню. В длинной полотняной рубахе Манечка, протирая глаза от едкого дыма, проходит к малютке. Ей предстоит нелёгкая миссия – укачать, усыпить его. Девочка с завистью смотрит на спящих братишек-погодков, наструганных суровым и жёстким отчимом после гибели Маниного отца на фронте. Дёргая верёвочку, под скрип кольца под потолком она затягивает тоненьким голосом песню. Жалеючи, мать на ходу накидывает на сжавшуюся в комок дочку кофту. Достав ухватом из печи чугунок со щами, с плавающими поверху кусочками прогорклого сала, которое приберегла для страды, пробует, достаточно ли соли. Перевернув картошку на сияющих малиновых углях, ушла доить корову. Просыпаются ребятишки, начавшие ходить, ползать, играть на дерюжках с котятами, потом бегать наперегонки посередине избы. Вскоре поднялся и Константин, чьи чёрные спутанные волосы спадают на узкий лоб, сурово прикрикнул на расшумевшихся чад. Те приумолкли ненадолго. Помывшись из железного рукомойника, мужчина вытерся висящим на гвозде полотенцем, натянул на себя портки из домашнего сукна, надел выцветшую косоворотку. Достав холщовый мешочек, положил в него чёрный ржаной каравай, кусок пожелтевшего сала, несколько луковиц, испечённых в печи картошек, крепко затянул узел. Машинально осенив себя крестом, хозяин сел за стол, ножом нарезал на мелкие кусочки хлеб, разложил перед малышами, которые ловко примостились на длинной деревянной лавке. Варвара, проводив корову в стадо, вошла с ведром молока в дом. Увидев домочадцев за столом, бросилась вынимать чугунок. Кислый запах варева распространился по избе. Налив щей в большую миску, услужливо поставила её перед супругом. Ребятишки вместе с главой семьи дружно начали работать ложками и быстро ополовинили её. Хозяйка же в это время с суетливой торопливостью устанавливала сепаратор. Залив молоко в круг, она бойко начала крутить ручку, чтобы до ухода в поле успеть пропустить утренний и вчерашний надой (вечером ей, наработавшейся в поле, будет уже не до этого). Девочка, не смея оставить пищавшего малыша, всё качала и качала зыбку. Наконец мать подошла к ребёнку и, взяв на руки, начала кормить его грудью. Сиротка несмело подошла к столу, перекрестившись, присела на краешек лавки и, взяв в маленькую, прозрачную ручку ложку, потянулась к миске. Тонкие, извивающиеся, словно черви, губы отчима неприязненно скривились. Он мрачно уставился на падчерицу из-под мешковатых век и кустистых насупленных бровей, заставив ту опустить испуганные глазёнки. Указательным и средним пальцами растопыренной пятерни изобразив рожки, мужик ткнул ими в её сторону, прорычал недовольно: «У-у, дармоедка!». Малыши, не понимая сути этого слова, весело засмеялись, застучали ложками по столу, прося отца ещё раз показать бодливого козлика, а Маня, не успев дотянуться до щей, снова потупилась. Кроха подняла заискивающие, робкие васильковые глаза на мать, словно умоляя её защитить от несправедливых слов деспотичного отчима. Почему он обзывает её дармоедкой? Ведь она никогда не сидит без дела, да и на её пенсию (той, как сиротке, платили за погибшего отца) много чего, кроме сепаратора, приобрели, в том числе скатали валенки, сшили овчинный полушубок для отчима. А самой девочке до самого снега приходится ходить босиком, зимой даже с горки покататься с подругами она не выходит, так как нечего обувать и надевать на себя. Но Варвара, сидя на длинной лавке с младенцем у груди, отвела скорбный взгляд, будто не слышала обидных слов неласкового и неучтивого мужа, лишь прекрасное, синеокое, но усталое лицо её покрылось бисеринками пота, да участилось дыхание.Лишь подумала про себя о муже, что в людях он, как Илья, а дома - свинья. Женщина, как огня, боялась грубых, жёстких упрёков из-за неродной для него дочери, опасаясь, что женолюбивый супруг, часто волочившийся за чужими бабами, бросит её с оравой малышей и уйдёт к молодой вдовушке. В ком правды нет, в том и добра мало. После убийства первого мужа на фронте она сполна нахлебалась горя – недаром гласит пословица: «Плохой муж умрёт – добрая хозяйка по дворам пойдёт». Помнит, как обивала пороги богачей, умоляя дать в долг лошадку вспахать и забороновать землю или вывезти с поля сжатый хлеб, а потом, отрабатывая, гнула спину на них, пока не сошлись с Костей. Беда привалила, ума не хватило отказаться от Кости, мелькнуло у Варвары в голове, но по привычке снова промолчала - здоровее будет! В закрытый рот и муха не залетит.
   Проглотив голодную слюну, Маня с жалкой полуулыбкой, неловко выбралась из-за стола, положила в карман кусок ржаного хлеба. Мать, не успевшая даже на ходу что-то пожевать, торопливо передала ей грудничка. Костя, выйдя во двор, запряг лошадь, стукнув в раму, нетерпеливо крикнул: «Выходи, Варка!». В страду одна забота - не стояла бы работа.
    – На обед достанешь всем по паре картофелин из печи, нальёшь по кружке обрата, остальным напоишь телёнка, – переодеваясь, наставляла та дочь. В поле облачались во всё чистое, чтобы люди не осудили за нечистоплотность.
    – Хорошо, мам, – покорно проговорила Маня.
    – Щи не трогайте, пусть томятся, – продолжала Варвара вразумлять старшую. – Придём с пажити*, поужинаем. И к сливкам не касайтесь, надо будет сбить масло и, продав, покрыть недоимки. Впрочем, я сейчас спущу их в погреб и солью в кувшин. Помой сепаратор, подмети пол, пока малютка спит, а в обед принесёшь ляльку в поле, пососать грудь. Малышей закрой на крючок, – суетливо, на ходу договаривала мать и, схватив крынку со сливками, выбежала из дома.

    *Пажити - луг, поле.
                ***
   – Деда, расскажи, откуда появилось наше село, – просит шестилетний Сёма.
   – Ну, слушай, коли интересно тебе, – говорит тот, удобно умащиваясь на завалинке крытой соломой хибарки. – Бают старики, что, стремясь избежать преследований и сохранить чистоту веры*, наши предки переселились сюда в 1808 году из села Пиченьгуж из-под Новгорода. В Баклановскую волость Бугурусланского уезда** Самарской губернии сначала приехали семь семей старообрядцев. Позже сюда начали прибывать не только эрзя, но и русские староверы. Из Чистополя приехали кузнецы Савельевы и их родственники Таябины. Из Пензенской губернии, кроме староверов, прибыли и другие православные. Место, выбранное переселенцами между сёлами Аксёновка и Старые Шалты, было очень живописно, вблизи лесов, потому что, кроме земледелия и скотоводства, они занимались ещё и бортничеством – лесным пчеловодством. Река Кандызка оказалась богатой рыбой, а вокруг много свободных мест для пашни и сеноугодий.
   – Рыбы, дедушка, и сейчас немало в речке, – шмыгнув носиком, заметил мальчуган, с удочкой в руках просиживавший летними вечерами с закадычным другом Кирькой у Кандызки, вдоль северного берега которой тянулись ольховые, черёмуховые, калиновые и смородиновые рощи с родниками и озёрцами.
   – Нет, внучок, после пожара речка обмелела, рыбы стало гораздо меньше.
   – Какого пожара, деда?
   – Весной 1914 года, в праздничный день, ты ещё махонький был, в Кабаевке случилась беда. Вспыхнул огонь, в нём сгорело 40 дворов. Брёвна для строительства погорельцы везли из «Тумопуло» (дубового леса). Был бы лес, а топор найдётся. Избы возводили и на противоположном берегу, где вырубали рощи, чем нанесли огромный ущерб природе - река на глазах обмелела.
   Из рассказа деда Данила Семён запомнит, что поселение вначале назвали хутором Васильевка. Но после Отечественной войны 1812 года, заставившей бежать вглубь России многих жителей центральных губерний, сюда прибыли ещё единоверцы, и деревню нарекли Кабаевкой по фамилии одного из переселенцев. Развод считался большим грехом – семейные узы были крепкими. Следуя староверческим требованиям, старые незамужние девы в своих кельях учили детей славянской псалтырно-евангельской грамоте – непослушных били розгами и ставили на колени. Но в 1894 году в Кабаевке построили православную церковь, а рядом открыли церковно-приходскую школу с четырёхклассным обучением. Она долго было доступна лишь детям зажиточных крестьян, так как за учёбу надлежало платить три рубля. По тем временам это большие деньги – на них можно было купить 20 пудов зерна. Школой руководил священник, который строго требовал на уроках знание Закона Божьего. Два раза в неделю ученики старших классов по вечерам ходили на спевку, где молились за Царя, считавшегося наместником Бога на земле, и Отечество. Народ терпеливо переносил недуги – трахому, оспу и другие болезни, объявленные священником волей Божьей, – бороться против них считалось грехом. Старообрядцы-фанатики тоже считали за великий грех обращение к медработникам, в том числе и оспопрививки, в результате чего многие после болезни оставались рябыми, кривыми и слепыми.
    Семён, чья молодость совпала с воцарением атеизма и безбожия в стране, был уверен, что это яркий пример и ответ тем, кто считает, что религия не приносит никому вреда. На деле православная религия не запрещает лечиться у врачей, лишь предостерегает от обращения к знахарям, колдунам и целителям, под видом обращения к Богу прибегающих к молитве, как аргументу в свою пользу, при этом тайно использующих магические ритуалы, связанные с тёмными силами. Очевидно, в насаждении мракобесия и неблаготворном влиянии на прихожан были повинны невежество и малограмотность самих священников.
     После строительства церкви Кабаевка стала называться селом, где насчитывалось более 150 дворов. К этому же времени здесь построили и старообрядческую молельню-часовню, куда периодически приезжали священники-староверы, чтобы прихожане перед причащением могли исповедоваться и крестить детей, когда последним исполнялось по 4–5 лет. Их сажали на скамью в часовне, и поп кисточкой «окрестывал» их святой водой, нарекая каждого из них именем. Однако со временем старообрядцы сблизились в вероисповедовании с другими православными, исчезли преграды при заключении брака и различия в религиозных обрядах, что Семён осознает позже, став взрослым.
   А сейчас на Пасху мать повела его на исповедь к батюшке. В деревянной церквушке горели свечи перед образами, с кадила длинноволосого, толстого отца Гавриила вился сизый дымок с запахом ладана, приятно обволакивающего молящихся, при взмахе сыпались золотистые искры. После богослужения мать с Сёмой отстояли очередь на исповедь. Священник, накрыв голову мальчика чёрным, не пропускающим свет полотном, строгим, басистым голосом спросил:
   – Веришь, чадо, в Бога?
   – Верю, – замерев от пробегающих по спине мурашек и обдающего сердце холодка, пробормотал тот.
   – А не обижаешься ли на Всевышнего? – тучный церковнослужитель тяжело задышал крупным пористым носом.
   – Обижаюсь… – еле слышно произнёс Сёма, шмыгнув в обрамлении коричневых крапинок носиком. – Я некрасивый, на лице много веснушек. Я молю Бога, чтобы избавил от них, но Он не слышит меня, – осмелев, промолвил мальчик, а святой отец усмехнулся над его наивностью большим, с сочными и алыми губами ртом.
   – Я помолюсь, чтобы твоя просьба была услышана, только и сам усерднее клади поклоны! А не затаил ли ты злобу на Царя за что-нибудь? – священнослужитель вдруг заговорил елейным голосом.
  – Грешен, батюшка! – рука отца Гавриила от слов мальчугана едва заметно дрогнула, дыхание вновь стало прерывистым – он насторожился.– Семья у нас большая, а земли, кроме небольшого огорода, не имеем. Отец писал прошение губернатору, тот ответил, что Царь не разрешает давать землю.
   Церковник написал что-то на листе и заговорил назидательным тоном:
   – Это великий грех обижаться на Бога небесного и Бога земного – Царя! Ты старательно молись, чтобы Всевышний избавил тебя от грешных мыслей. А землю надо купить у тех, кто её продаёт.
   "В очи льстив, а за очи лжив", - вспомнил Сема пословицу, которую в таких случаях повторял дедушка. С той памятной поры Семён, подрастая, недолюбливал священников, как ярых защитников самодержавия, считая исповеди прихожан не чем иным, как тайным следствием против инакомыслящих. По его мнению, духовенство оправдывало доверие верховной власти, рьяно поддерживая угнетение невежественного, малограмотного народа, не допускаемого к образованию, кроме как сословному четырёхклассному. Поэтому в царской армии не было офицеров из рабочей и крестьянской среды, в редких случаях дослуживались они до фельдфебеля, в переводе на теперешнее звание – до старшины. Прадед Семёна, прослужив 25 лет, в чине фельдфебеля вернулся домой, но, не имея хозяйства и земли, оказался вынужден пустить детей в люди.
    Возможно, часть священников, действительно, была заинтересована в том, чтобы держать народ в невежестве и страхе, – так легче воздействовать на него, хотя имели место и прямо противоположные ситуации. Так, на заре возникновения христианской религии христиане сами подвергались беспощадным гонениям со стороны властей. В Израиле иудейский царь Ирод из-за страха за свой престол велел убить в Вифлееме всех родившихся младенцев мужского пола, так как в это время было предсказано рождение Иисуса Христа, который станет «Царём Мира, Спасителем народов, поклоняющихся Единому Богу». Иосиф и Мария с малолетним Иисусом сбежали в Египет. Позже служители иудейской церкви в Израиле, тревожившиеся за своё влияние на народ, и римский наместник Пилат учинили расправу над Иисусом Христом.
   Кстати, существование Христа, как реального лица, доказано исторической наукой. Об этом свидетельствует сотни сохранившихся документов. И в течение 150 лет после смерти Иисуса он упоминается, как реальный человек, девятью нехристианскими авторами. Огромно и количество сохранившихся рукописей Нового завета - более 24 тысяч полных и частичных копий. Якобы ни одно историческое лицо не  имеет такого количества материала, подтверждающее его существование, как Иисус Христос.
   После революции 1917 года Россию захлестнула волна террора против православных священнослужителей, их расстреливали повсеместно, как контрреволюционеров. Церкви подлежали закрытию и превращались в склады. Инициатором террора с целью полного уничтожения Русской православной церкви стал Троцкий (Бронштейн). Считается, что сионисты в лице еврейских банкиров США, мечтавшие о мировом господстве через захват России и создании на её территории своей «земли обетованной», финансировали Троцкого, когда он отправился в Россию делать революцию. Реальная власть после ранения и болезни Ленина в России находилась в руках Троцкого и его сторонников. Для прикрытия своих деяний они использовали факсимиле*** Ленина. Председателя ВЦИК Михаила Калинина решением Политбюро обязали подписывать документы, подготовленные Троцким о расстреле священников, с чем Михаил Иванович не соглашался, выходя с ходатайством об их отмене. Сталин также не поддерживал развязанную антирелигиозную акцию, но он не обладал ещё той властью, которая позволила бы ему открыто выступить против несокрушимого тогда председателя Реввоенсовета Троцкого. Тем не менее, являясь Генеральным секретарём, Сталин в 1923 году вынес на обсуждение партийного съезда этот вопрос, и делегаты осудили эти грубые, репрессивные приёмы, как "не соответствующие программе партии».

    * Травля староверов в середине ХVII века в России была вызвана насильно проводимой реформой официальной церкви, приводившей русскую православную веру в соответствие с греческой. Произошёл раскол, закончившийся образованием сект. Верующие, не согласные с нововведениями в религиозных обрядах и с внесением поправок с целью убрать расхождения и разночтения с первоисточниками, стали называться раскольниками (старообрядцами) и подвергались гонениям. Отказавшись принять реформу патриарха Никона, старообрядцы в религиозных обрядах, в том числе женитьбы, крещения детей, вели себя обособленно.
    ** Бугурусланский уезд (район) в советское время перейдёт к Оренбургской области.
    *** Точное воспроизведение рукописи, документа, подписи при помощи гравирования, фотографии и т.п.

                ***

   Сёма играл возле своей избы на горке из глины, привезённой из карьера для возведения печи. Бабы, которым отец клал печи, нахваливают его за пышно поднимающиеся хлеба в них, да и тяга хорошая, тепло в избе, даже окна не промерзают зимой. У себя дома Аверьян начал с того, что углу возле двери врыл в землю столбы. На деревянном основании из упругих сырых досок согнул свод для внутренности печи. В обгороженное место ссыпал глину, плотно утаптывая деревянной колотушкой. Позже доски можно убрать, развести огонь, просушить печь.
    В ту пору у соседа, косоглазого богача Арсения Тимофеевича, пало 14 кур. Как потом выяснилось, в смолотой хозяином смеси (дроблёнке) оказалась ядовитая трава, но заподозрили хозяева в «злоумышленности» батрака Пантелея Кабаева и вызвали из волости стражника Тараканова. Сёма заметил, как сердитый, чернее тучи толстяк, соскочив с тарантаса, поправил фуражку с медным крестом чуть выше козырька и, отдуваясь, затребовал к себе про-винившегося. Пантелей, почуяв неладное, бросился к огороду соседей, где росла выше человеческого роста конопля, и скрылся в густой зелени. Тараканов и Арсений Тимофеевич последовали за ним. С разбегу, достав из кобуры наган, блюст-тель закона пустил несколько пуль вдогонку беглецу, но не попал в него. Услышав стрельбу, с колотушкой в руках вышел из дома отец Сёмы.
   – Столько конопли у меня свалили и истоптали! – с досадой сказал он.
   – Твоё какое дело? – мрачно оборвал горбоносый, с корявым, в оспинках лицом стражник. – Я при исполнении обязанностей, ты же выскакиваешь, нападаешь на меня с колотушкой в руке – я арестовываю тебя!
   – Дык, погодите, я тут при чём? – оторопел от беспочвенного обвинения тихий и смирный Аверьян, подталкиваемый в спину наганом. – Я разве нападал?
   – А как же, вон и свидетель подтвердит, – тяжеловесный Тараканов подмигнул кривому Арсению Тимофеевичу, возвращавшемуся несолоно хлебавши с погони за батраком.
   Тот, потный и тяжело дышавший, конечно, ни видеть, ни слышать того, что произошло в его отсутствие, не мог, но с драной овцы хоть шерсти клок – пусть отвечает хоть этот голодранец! Надо же чем-то угодить блюстителю законности из волости, оправдать его приезд! И мироед, заглядывая в глаза неприветливому стражнику, рассыпаясь мелким бесом, согласно закивал головой.
   – Может, сойдёмся на том, что вы отпустите меня, а я в благодарность овечку отдам? – приуныв – сидеть в кутузке не входило в его планы, дома дел невпроворот, – заискивающе попросил Аверьян.
   – Вот это другой разговор! – засовывая в кобуру наган, ухмыльнулся толстый Тараканов; суровое рябое лицо его смягчилось. – Я прощаю тебя! Гони сюда овцу да верёвку, завязать ей ноги, не забудь!
   Аверьян, низко поклонившись, затрусил по направлению к сараю, чтобы отдать единственную имеющуюся у него овечку. Позже и почтенный Арсений Тимофеевич не замедлил поживиться – с положенных Пантелею 37 рублей годовой батрацкой выручки «законно» взыскал за нанесённый ущерб. Но тому уже было не до этого. Началась Первая мировая война, объявили всеобщую мобилизацию, выгребая всех мужчин до 45 лет на фронт, в том числе Пантелея и Аверьяна. Беда, что вода - нечаянно во двор придёт.
    Письма от Сёминого отца приходили редко. Писал он о миллионах погибших, о том, что русская армия терпит одно поражение за другим. На исходе 1916 года вера в царя заметно поколебалась, от него отшатнулись все слои российского общества, даже буржуазия засомневалась в способности Николая Второго руководить страной, считая его безвольным.
   Хотя император не обладал твёрдой волей, причина его отречения была в другом. Приближалась революция, как итог развёрнутой большевистской агитации, поддержанной силами, заинтересованными в ослаблении России, как конкурента на мировое господство. Этой цели служило и втягивание России в кровавую бойню Первой мировой. Падению самодержавия, в первую очередь, способствовало недовольство обескровленного и обнищавшего народа много лет длившейся войной. В деревне усилилось расслоение крестьянства, одни богатели за счёт поставок для армии, другие разорялись, оставались безлошадными. Зачастую нечем и некому оказывалось обрабатывать почву, и посевные площади резко сократились, да и урожайность была низкой – пахали неглубоко, некачественно деревянными сохами. Народ бедствовал. Фронтовики под влиянием большевиков бросали боевые позиции, возвращались с оружием в руках домой и с жадностью брались за восстановление разрушенных войной хозяйств. Нежелание императора делиться полномочиями с остальными слоями общества, в частности создавать реальные парламентские формы правления для рвущейся к власти окрепшей русской национальной буржуазии, являлось недальновидным, так как это сужало почву для его опоры. Без подпорки и большая стена падает. Историки считают, что Николай не имел шансов удержаться на троне – волнения против абсолютной монархии были настолько массовы, что подави он их, протесты вновь бы возобновились. Свержение монархии послужило сигналом к развитию трагических событий в России…
     Стоял тихий, тёплый вечер восхитительного бабьего лета. Солнце посылало ласковые и нежные прощальные лучи на землю, заливая пурпурным цветом покры-тые глиносоломенной смесью жалкие хибарки сельчан. Со страдой в поле люди управились. Овощи с огородов тоже спущены в погреба, осталась неубранной лишь капуста, дожидавшаяся первых заморозков, добавлявших ей сладости и сочности (что касается картофеля, старообрядцы-кабаевцы долгое время считали большим грехом его употребление, называя сатанинской пищей). Старики, греясь в предзакатных солнечных лучах, сидели на завалинке и вели степенный разговор о том, что предусмотрительные богачи, во избежание обесценивания бумажных купюр, закупают золотые монеты. Побегав босыми цыпкастыми ножками по тёплой пыли, веснушчатый Сема присел рядом с дедом Данилом. Прижавшись к его тёплому боку, мальчуган застыл, прислушиваясь к непонятному говору о «золотой лихорадке». Рядом притулился закадычный друг Кирька, помахивая потрескавшимися голыми ногами.
    – Народ крайне недоволен временщиками, ратующими за продолжение войны до победного конца, – проговорил невзрачный и худощавый Никита Балаев.
    – Чем довольным-то быть? – дед Данил, высокий, сутулый, запахнув зипун из грубого домотканого сукна, раздражённо топнул износившимися лаптями. – Тем, что в селе 20 убитых войной здоровых мужиков, дети-сироты и до крайности разорённые хозяйства защитников Отечества?Народ зашёл в такой тупик, что некуда стало ступить.  Вот и на нашего кормильца пришла похоронка, и все надежды на лучшую жизнь разом рухнули. Это страшное известие без ножа нас зарезало. Беда не приходит одна, а семь бед приводит с собой.
    Ничего не изменилось с тех пор, как скинули царя-батюшку. Лишь взамен царских купюр, изъятых из обращения, появились керенки, легко поддающиеся подделке человеку, мало-мальски владеющему художественным талантом! – дед, обладавший в отличие от других стариков грамотой, говорил умно и веско, чем очень гордился Сёма. Он рассказал, что Исай и Федот Кабаевы сделали станок для печатания денег, и сельчане мешками возят самодельные сорока- и двадцатирублёвые купюры в Абдулино на базар, покупая на них всё, вплоть до горшков, лишь бы сбыть поддельные деньги и взять сдачу от продавца подлинными керенками. А горшки, выезжая домой, бросают вдоль дороги. Якобы эти фальшивки они всем дают, лишь требуют отработать на молотьбе.
    – Ох-ох-ох! – озабоченно вздохнул Петряй Михеев, округлый, небольшого росточка, добродушный старичок, одетый в холщовые портки и рубаху. – Как теперича будем жить без бога земного-то?!
    – Хватит оплакивать царя-то – проживём как-нибудь! – теребя куцую бородёнку, с досадой одёрнул благодушного соседа малорослый Никита Балаев. – Вертишь языком, как корова хвостом. Вон разговоры идут о созыве Учредительного собрания всея Руси, дескать, оно обеспечит крестьян землёй.
    – Поди, Ленина изберут во главе, – предположил дед Данил. – Намедни пришёл с фронта раненый Пантелей, что батрачил у Арсения Тимофеевича, рассказывал, якобы больно любит он всех трудящихся и велит землю крестьянам отдать, а заводы и фабрики – рабочим. А войну, дескать, ампериалистическую, захватническую прекратить! – румяный на обе щеки Сёмка с замиранием сердца слушал его слова. Имя Ленин для него звучит мягко и ласково. Если война, как того хочет этот незнакомый, но ставший таким вдруг понятным и близким ему Ленин, закончится, значит, вернутся мужики с фронта – жалко, отец погиб! Без него вся мужская работа легла на мамины и дедушкины плечи, да и Сёмке достаётся хлопот (в сиротских семьях дети быстро взрослеют). Коли войне конец, леляй, старший брат, жив останется! А если ещё и землю дадут, то заживут они если не на широкую ногу, то уж точно не хуже других!
   – Твоими устами, Данил, да мёд пить! Измучен народ войной, даже соли в пищу и то не стало, – завершая разговор, Балаев, кряхтя, поднимается с завалинки, стряхивает прилипшую глину с портков, зовёт кудлатого Кирьку домой.
   
   У вдовы Лукерьи Балаевой, высокой, статной бабы, те же проблемы – без мужской опоры в семье осталась она с кучей ребятишек, которые сиротами растут. Зима на пороге. Ноябрь, а уже выпал снег и вряд ли теперь растает. Перепачканная сажей женщина подбросила кизяков и соломы в печь, топящуюся по-чёрному, шире отодвинула доску с волокового окошка над дверью (отверстие для выхода дыма в курной избе). Едкий клубившийся дым, от которого люди заболевают трахомой и слепнут, найдя выход, быстро устремляется туда. Стены и потолок, словно чёрным лаком покрыты, лоснятся от жирной сажи. Мебели, кроме стола и нескольких деревянных лавок, укреплённых неподвижно вдоль стены, никакой. Спит Лукерья с детьми на земляном полу, на соломе, накрытой дерюжками. А бабка с дедом забираются на печь, чтобы погреть натруженные за день косточки.
    Синее утро вползает сквозь пузырную оболочку в маленькое оконце избы, где царит полумрак. Лишь ярко-малиновый огонь освещает часть комнатки напротив чела печи. Разбудив детей, Лукерья одела их в тряпьё, подала высушенные на печи лапти, достала с печурок варежки, стряхивая забившихся вовнутрь крупных чёрных тараканов, разбегавшихся кто куда. Малыши, боясь проворных и прытких насекомых, пищат и повизгивают, цепляясь за материнскую юбку, а давно не стриженный, со всколоченными волосами Кирька безжалостно и ловко топчет их ногами. Женщина отправляет детей на улицу, чтобы не давились дымом, сама же, открыв шире дверь, ставит варить постные щи. Баба Зина, кашляя и охая, спустилась с печи. Ей явно нездоровится, но она крепится, собирается, напяливая на ссохшееся от возраста тело из самотканого сукна юбку и кофту, обувается, набрасывает на плечи ватник и идёт к соседям попросить соли. Жалобно мычит непоеный телёнок. Схватив подойник, Лукерья, спотыкаясь о блеющих ягнят, выбегает во двор. Свёкор Никита Осипович, спозаранку поднявшийся вместе со снохой, уже наложил соломы в ясли в плетённом из прутьев сараюшке, и корова нехотя жуёт грубый без всякой добавки корм. Хлеба, дай Бог, чтобы хватило до весны, где уж тут о дроблёнке для скотины думать. Лошадь пала, а на Лукерье, самой запряжённой в соху, много земельки не поднять и не засеять. Да и откуда много её взять – одни девки, считай, в семье, общество выделяет участки только на мужские души.
    Свекровь, ни с чем вернувшись домой, забрюзжала на сноху, что у соседей ткут холст, мужики плетут лапти, а им, Балаевым, не угнаться, видать, за людьми. Та, уживчивая и привычная к сварливому нраву старухи, чтобы не разжигать ссору, помалкивает. О бесправии снохи есть даже пословица: «Эрзянь урьвань тарказо пецька боксо» – «У мордовской снохи место у печи». Зовут невестку не по имени, а урьва (сноха). Питается она, как положено в эрзянских семьях, стоя, подавая кому что нужно. По привычке, войдя во вкус, старуха продолжает ворчать на бессловесную и покорную сноху, но понимает: бабью работу не видно, однако, свались та без сил – не поднять ей со стариком ребятишек. Не запалилась, не надорвалась бы баба! Дети, посидев на завалинке, как только печь истопилась, забежали в дом, в тепло. Помолившись, уселись завтракать. Лукерья налила постных щей без соли, экономя, нарезала тонкие ломти ржаного хлеба пополам с тёртой картошкой. На второе она испекла картошку в мундире – повседневное блюдо в семье.
    После скоромного, незатейливого завтрака баба Зина, охая и хватаясь за поясницу, достала прялку из закутка, в лавку с отверстием воткнула комлем гребень с шерстью. Прялку она никому не доверяет, даже умелой и проворной снохе. Правда, та и не претендует на привилегию свекрови, радуется, что та, немощная, больная, хоть чем-то в состоянии ей помогать. Подозвав озорного кучерявого Кирьку, баба Зина заставила обламывать огарки и менять догоревшие лучины, чтобы не гас огонь. Хоть и не любил тот пачкать сажей руки, но делать нечего, бабка, разозлившись, за непослушание может и скалкой стукнуть.
    Костлявыми ногами бабушка с треском крутит колесо изношенной временем прялки, сухими, потрескавшимися пальцами умело сучит пряжу. Лукерья, усадив девочек вязать чулки, примостилась к самодельному ткацкому станку с переплетёнными продольными и поперечными конопляными нитями; соединяя их вместе, получает холст. Нелёгкое это дело. Прежде всего, надо посеять коноплю, поливать её, чтобы принялись всходы. По мере созревания её выдёргивают и сушат в снопах. После обмолота и получения конопляных семян, из которых сбивают масло, стебли замачивают в реке не меньше месяца, до образования льда. Затем их вытаскивают баграми и развешивают на плетнях, чтобы с них вытекла вода. Сушат стебли дома или в бане и делают волокно, которое обрабатывают на ступне, а зимой прядут. Когда нити готовы, их варят с золой. Дело это капризное, так как можно недоварить или переварить, что сказывается на качестве. Готовый холст жёсткий, его сворачивают в рулон, обливают водой и выносят на снег, чтобы забелить и шить из него штаны, рубашки.
    Едва рассвело, баба Зина погасила лучину, попила водицы, снова уселась за прялку. Не успел дед посадить Кирьку вместе с собой за плетение лаптей (всем он нужен, как будто у него 10 рук!), как тот, накинув на себя ватник, юркнул за дверь. Старик, рассчитывавший на него, только руками всплеснул: "весёлая голова - живёт спустя рукава". Сёма уже ждёт приятеля с ледянками, дно которых намазано коровьим навозом и облито на морозе водой, – ребята ещё с вечера договорились прокатиться по первому снежку с горок. Шипя, словно злая гусыня, метёт серебристая позёмка, освежены, разрумянены ветровым огнём щёки. Смеющееся солнце игриво подмаргивает приятелям. Мчат их паруса детства в неведомое будущее. Так проходят месяцы и годы.

                ***
    Мир после Великой Октябрьской социалистической революции, как называли её большевики, и просто государственным переворотом – их противники, оказался недолгим. Национализация земли, заводов и фабрик всколыхнула Россию. Недовольные собственники, набрав войска, пошли войной против большевиков и собственного народа, чтобы вернуть привилегии, власть, имущество. Гражданская война затронула кровавым крылом многие соседние с Кабаевкой сёла – довелось увидеть и белых и красных. Путь и тех и других был усеян трупами граждан своей страны.
   В 1918 году в селе Сергушкино появились чехи, следовавшие после восстания в Самаре по железной дороге в сторону Сибири. Кстати, началом Гражданской войны в России принято считать мятеж в мае—августе 1918 года  Чехословацкого корпуса, охватившему значительную часть Поволжья, Урала, Сибири и Дальнего Востока, когда на обширных территориях были ликвидированы органы советской власти и созданы антисоветские правительства. Чешские войска формировались поначалу ещё при царской власти в 1916 году, как славянские соединения, затем к ним присоединились военнопленные. Чехия во время Первой мировой войны входила в состав Австро-Венгерской империи, союзницы Германии и вынуждена была воевать против России.
    Почему советское правительство чехов домой на Родину отправило через всю страну,через Владивосток, а не через Архангельск? В то время чехи были одержимы идеей создания чехословацких воинских формирований в составе французской армии, то есть собирались воевать на стороне Антанты. А граница Россия была перекрыта враждебными нам силами - Австро-Венгрией, Германией, Турцией - боялись, что немцы перехватят чехов. Оружие у чехов сначала оставили для самозащиты. Позже советская власть чехов попытались разоружить, что явилось причиной начала мятежа.
    Как бы то ни было, именно выступление чехословаков стало отправной точкой для начала крупномасштабных боевых действий «белых» против советской власти.  Это была хорошо организованная и дисциплинированная сила, растянувшая на многие тысячи километров России. И  ими умело воспользовались, чтобы сокрушить большевиков. Хотя основную часть военнослужащих корпуса составили чехи и словаки, а также югославы, командным языком корпуса стал русский язык.
    ... Попутно чехословаки вывезли часть золотого запаса России, которая оказалась во время отступления под их контролем.
   Немалую роль в разгроме мятежа в своё время сыграла Чапаевская дивизия.
   Ну а пока этого не случилось,чехи, прибыв на станцию Абдулино, отправились по сёлам набирать провизию. Богачи, притесняемые советской властью, обрадовались: мол, конец Советам! А чехи награбили вещей, хлеба, забрали у владельцев добрых коней с упряжью – у бедных брать нечего, досталось зажиточным – и удалились восвояси. Как говорит пословица:"Бежал от дыма, а упал в огонь".
    Летом 1918 года чехи, поддержанные зажиточными крестьянами, окружили село Рычково и хотели взять его без боя. Партизаны ударили по ним – чехи бежали в сторону Бугуруслана, ближе к железной дороге. Партизанский отряд численностью около 120 человек под командованием Розанова и комиссара Лигашева был выведен Кузнецовым, жителем села Рычково, через лес и степи, между селами Ворошилово и Плетни, в направлении Ново-Сергеевка-Самара.

   Весной 1919 года основной угрозой для Советского правительства стал Колчак, который захватив Сибирь и Урал, повёл наступление на Москву, рвался к Волге. Вскоре части белой армии вступили на территорию Самарской губернии, куда входили сёла Бугурусланского уезда, в том числе и Кабаевка, занятая колчаковцами в марте 1919 года. Жителей согнали к церкви, где выстроились белогвардейцы. Плотный, холёный офицер в белых перчатках выступил вперёд, резким отрывистым голосом начал что-то говорить по-русски. Народ безмолвствовал. Священник, прокашлявшись, шепнул ему на ухо, что в селе проживают эрзя, не знающие русского языка. Это было не совсем так. Среди собравшихся было немало бывших фронтовиков, которые свободно могли общаться на русском языке.
   – Так переведите, батюшка! – офицер сердито повернулся всем своим тучным корпусом к нему. Тот с готовностью передал суть сказанного, заключающуюся в том, что Красная Армия разгромлена, и Советы уже не удастся восстановить.
   – Граждане, не верьте, Красную Армию никому и никогда не победить, за ней народ! – раздался зычный голос Симона Воробьёва из толпы.
   Священнослужитель перевёл офицеру, о чём во всеуслышание провозгласил бывший фронтовик. Белогвардейский вояка, встрепенувшись, дал распоряжение найти смельчака. Однако толпа сомкнулась и ощетинилась...
   Ни один человек из Кабаевки так и не пошёл на службу в белую армию. А начавшимся бесчинствам белогвардейцев сопротивлялись, как могли. Соседи, договариваясь между собой, угоняли лошадей в лес, запасы продовольствия были припрятаны ещё до вступления белых в село.
    – Ага, закатали губёнки, а теперь подберите их! – зло усмехнулся старший брат Сёмы Александр и вместе с Пантелеем Кабаевым тоже угнал кормильца-коня в потайное место.
    То же самое происходило и в соседних сёлах. Колчаковцы грабили, отбирали всё, что им понравится, в том числе фураж и лошадей. Сохранились факты неповиновения властям белой гвардии, которые из поколения в поколение передавали из уст в уста, пока их не записали местные энтузиасты-краеведы. В большинстве случаев это были учителя истории в сельских школах.
      Согласно этим записям, житель села Стародомосейкино Иван Сыркин,дюжий и крепкий мужик, ударом дубины убил белого, когда тот пытался увести с его двора лошадь. В этом селе молодёжь и мужчин мобилизовали в белую армию и погнали в Бугульму на формирование. Нашёлся смельчак, коим был Павел Толканов, который отважился пойти на риск, подговорил односельчан разоружить конвой – 36 человек были освобождены от неволи.
    В этом же населённом пункте дочь Ефрема Сафронова, Фёкла, стала очевидцем допроса пленных красноармейцев, которые, несмотря на истязания, молчали. Беда не по лесу ходит, а по людям. Босых, в одном белье их повели по направлению к станции Дымка и расстреляли (четырнадцатый остался жив, раненый ночью добрался до села Русское Добрино). Позже советской властью в Дымке был поставлен памятник погибшим красноармейцам.
    В марте 1919 года отступающая армия Колчака двигалась по направлению Бузулук – Бугульма. Её преследовали дивизии красных, одна из них легендарная Чапаевская. После изгнания из Бугуруслана отступающие белые приближалась к Трифоновке.
    Великую Октябрьскую революцию, по словам краеведов, в селе Трифоновка встретили с воодушевлением. Ещё 1918 году в село прибыл Лапшин Николай Фёдорович, направленный одной из частей Красной армии для политической работы в деревне. Посланец партии Лапшин организовал с помощью беднейшего крестьянства комитет бедноты, в состав которого вошли самые активные борцы за советскую власть: В.К. Белоусов, П.К. Петров, Н.Д. Пудов, С.П. Парфиров, С.З. Старков, И.М. Сардин, Ф.С. Стройкин, И.Д. Стройкин, И.Е. Фадеев, Ф.И. Юшкин, П.А. Чичагин, С.А. Чичагин. Комитетом бедноты была произведена конфискация имущества и земли у некоего Золотухина и распределена среди беднейшего крестьянства села. Комитет бедноты оказывал помощь Красной Армии и рабочим продовольствием, отнятым у зажиточных крестьян, проводил разъяснительную работу среди бедняков.В результате позже многие сельчане вступили в легендарные полки Чапаевской дивизии, участвовали в борьбе за дело революции. Среди них Е.Е. Колесников, Н.Л. Безбородов, К.Ф. Мельников, Я.Т. Юшкин, П.М. Колесников, М. Старков и другие. Н.Л. Безбородов, бывший участник первой мировой войны, призванный в Чапаевскую дивизию, участвовал и в Великой Отечественной войне.
    В канун вступления отступающих из Бугуруслана белых в Трифоновку священник Петров собрал вокруг себя группу зажиточных крестьян во главе с Пурисовым Василием, которые договорились о выдаче колчаковцам членов комитета бедноты и всех сочувствующих советской власти. 13 апреля колчаковцы заняли село, 11 членов комитета бедноты были арестованы, посажены в подвал В.К. Пурисова. Н.Ф. Лапшин , С.П. Парфиров и И.С. Фадеев сумели избежать ареста и скрылись. 14-15 апреля арестованных подвергли допросу и пыткам, но это не сломило их боевой дух, они не выдали своих товарищей. Ночью они сделали подкоп, и Фёдор Иванович Юшкин, человек отчаянный и смелый, сбежал из плена. Остальные заробели, в надежде быть помилованными остались в заточении. Утром, 16 апреля, белогвардейцы повели их на расстрел на гору у опушки леса. Комбедовцы пытались разбежаться в разные стороны, но пули конвоирующих настигли их. Без крыльев не улетишь! На месте их захоронения позже поставили памятник.
    Когда 220-й Иваново-Вознесенский и 222-й полки Чапаева заняли село Трифоновку чапаевцы узнали о гибели товарищей – латыша Видина и украинца Редько. Они,согласно воспоминаниям авторов книги "Легендарная Чапаевская", которая подарена учителем истории Р.К. Мифтаховым в музей Кряжлинской школы, конвоировали с передовой линии в штаб полка двух пленных колчаковцев. Местный кулак указал им дорогу не к штабу полка, а к белым, в Трифоновку. У околицы они наткнулись на вражескую заставу. Уничтожив пленных, бойцы, отстреливаясь, залегли. Уйти было уже невозможно – метнули две последние гранаты, после чего были схвачены белоказаками. Избив красноармейцев, те начали вырезать на спинах полосы и сыпать соль на раны. Красноармейцы жутко кричали от невыносимых болей, но это не остановило заплечных дел мастеров. Отступая, принявших страшную казнь бойцов спрятали в навоз. У потрясённых однополчан кровь заледенела в жилах, когда они нашли замученных товарищей. Разгневанные, они в утреннем бою перебили всех белогвардейцев, не оставив даже пленных живыми.
    Беда придёт - ум за разум зайдёт!
    Эпизод, вышеописанный эпизод, с небольшими отклонениями и дополнениями есть и в книге Дмитрия Фурманова "Чапаев". Когда, по его словам, один из полков Чапаевской дивизии, двигаясь с Бугуруслана, с боем вошёл в Трифоновку и красноармейцы вошли в крайнюю халупу, их поразило там обилие кровавых пятен на полу. Оказалось, 2 красноармейца, кашевары Интернационального полка, попали сюда по ошибке, приняв Трифоновку, занятую белыми, за какую-то другую деревню, где были свои. Подъехав к избе, они стали спрашивать, как найти хозяйственную часть. Из избы выскочили сидевшие в ней казаки и набросились на опешивших кашеваров. Сначала допрашивали их, посулив им полное помилование, если они скажут правду, где и какие стоят части. Те что-то им говорили, казаки записывали. Потом настроение их быстро переменилось, придрались к звезде на шапке, ударили красноармейца по лицу. Пошла кровь из носа, что привело казаков в дикое кровожадное состояние. Они начали избивать красноармейцев, потом придумали дьявольское наказание, заключавшееся в том, что начали вырезать на спине полоски тела и сыпать соль на раны. Обезумевшие от боли красноармейцы страшно кричали, но крики их только раздражали остервенелых палачей. Когда белые спешно начали уходить из Трифоновки, двух замученных кашеваров оттащили и спрятали в навоз.
    Потрясённые бойцы молча положили замученных у всех на виду и, проделав всё необходимое, собрались похоронить, отдавая последние почести. В это время подъехали Чапаев с комиссаром. Узнав о случившемся, разъяснили бойцам всю бессмысленность подобной жестокости, предупреждая, чтобы по отношению к пленным не было суровой мести. Но гнев красноармейцев был так велик, пишет Фурманов, что в утреннем бою ни одного из пленных не довели до штаба полка.
    Пленных бойцов, зверски казнённых белогвардейцами, ступившие с боем в село чапаевцы торжественно похоронили в центре Трифоновки. В настоящее время здесь стоит памятник красноармейцу.
    Когда завязался бой на подступах к селу Красноярка, снова отличились чапаевские полки. Митяев со своими конниками ударил с тыла, а пехота с фронта. Бойцы Москвин, Генкин с сыном и Иван Дементьев подкрались к противнику и решительными действиями захватили пулемёт. Открыв из него внезапный огонь по врагам, они определили исход боя. Выбив колчаковцев из Красноярки, полки вступили в Пашкино и Моторино.
   Отступающая Оренбургская кавалерийская бригада белых заняла Русский Кандыз. С 5 на 6 мая отдыхала, кутила, мылась в банях. 8 мая Домашкинский полк Сергея Сокола, освободив Сапожкино, продолжал наступать на Дмитриевское (Русский Кандыз). Батальоны Куликова и Филимонова атаковали врага, захватили трёхорудийную батарею. В панике белые бросились бежать. Около 800 солдат сдались в плен, офицеры сбежали – захватили лишь одного.
    С Трифоновки прибыл комиссар, прообразом которого послужил Фурманов,он и подписал первый смертный приговор белому офицеру. Коротко расскажем об этом случае. "Комиссар Клычков приехал в Русский Кандыз к Еланю (к командиру одного из чапаевских бригад, которым было захвачено около 800 пленных. Комиссар произнёс речь, в котором призывал пленных перейти на сторону Красной армии. Посыпались вопросы и более половины пленных стали бойцами чапаевской дивизии. Еланю никогда не приходилось каяться, что влил их в свои полки. Но один из пленных при осмотре вызвал подозрения у комиссара Клычкова своей одеждой и вызывающей ухмылкой.
    - Ведь вы – офицер, да? Я вас знаю, – схитрил комиссар".
    После этого того обыскали и нашли письмо невесты, подтверждающее, что он боролся против большевиков. Его расстреляли. В другое время комиссар, по словам Фурманова, «поступил бы иначе, а тут не выходили из памяти трупы замученных красноармейцев с вырезанными полосами мяса, с просоленными глубокими ранами»…
     Дмитрий Фурманов в книге «Чапаев» опровергает «ржавую злобу на большевиков, которая выхлёстывалась в словах: «Грабители! Насильники». «В отряде…большевиков-ткачей, – пишет он, – увидели сермяжники, жители малых городов, попросту сказать, хороших людей, которые их внимательно, спокойно выслушивали, на все вопросы мирно отвечали, что надо, объясняли умно и просто, по своей воле не шарили амбары, не вспарывали подвалам животы, ничего не брали, а что брали – за то платили. И крестьяне дивовались. Было это ново».
    А в другой главе он так повествует: «Вошли с Чапаевым в избу, спрашиваем молока. Перепуганная стрельбой хилая, больная хозяюшка притащила кринку, положила краюху хлеба… Когда стали отдавать за молоко и хлеб деньги, отказывается, не берёт.
    – Вы-то платите, – заметила хозяйка. – Сена ли, овса ли за всё отдают… А те – обглодали начисто, хоть бы тебе соломинку заплатили… И Ванюшку сына с лошадью погнали…
    По словам Фурманова, «Хоть не всегда и не везде расплачивались наши – не знала она того, а про колчаковцев в каждом селе, в каждой деревнюшке одно и то же: обдирают, не платят, растаскивают начисто…».
    Советская власть во время гражданской войны контролировала центральные регионы страны, где были сосредоточены военные склады царской России. Царское правительство собиралось переодеть армию в новые шинели и воинские шлемы, называемые богатырками, изготовленные по эскизам художника-передвижника В.М. Васнецова. Но не успело это сделать, так как разразились сначала Февральская, затем Октябрьская революции. К власти пришли большевики во главе с Лениным, им-то и достались в наследство эти склады. В годы гражданской войны головные уборы-богатырки стали называть «будёновками». Комиссары следили, чтобы в рядах красноармейцев не допускалось мародерства и грабежей. 
    Белой армии, в том числе частям Колчака, помогали союзники из стран Антанты. Но помощь была, видимо, недостаточна. Вот ещё один пример из названной книги Фурманова: «Пленные выглядели жалко, одеты были сквернейше…  обуты тоже скверно, – иные в валенках, лаптях, и всё это изодрано до последней степени. Являлось недоумение: отчего бы они так плохо одеты, когда колчаковские войска, наоборот, заграничным добром снабжаются изрядно?»
    Пленные ответили, что «это их только… за то, что убегло их много, кто обратно к себе, кто в Красную Армию. Своих-то одел с позументами… Да всё вперёд гнал, под самые выстрелы»…
    Естественно, не всё было так гладко и в Красной армии, как описывает в своей книге Фурманов. Красная Армия тоже нередко испытывала нужду в обеспечении и вооружением, и обмундированием. В случае острой необходимости не обходилось без реквизиций продовольствия, лошадей и для нужд красноармейцев. Старожилы вспоминают, что, уезжая из Русского Кандыза, чапаевцы захватили с собой священника Рассудова, старосту Буренина и Никиту Терентьева, не пожелавшего давать лошадей для обоза. Часовой задремал во время езды через лес на Поклонной горе (названа в честь Емельяна Пугачёва, которому поклонялись крестьяне, когда тот якобы проезжал по ней), и Терентьев, соскочив, убежал в лес. А со старостой расправились на яицкой дороге, около Неумоева оврага.
    Авторы "Легендарной Чапаевской" пишут: "Преследуемые 25-й Чапаевской дивизией, отличавшейся в 5-й армии наилучшей боеспособностью, отступавшие колчаковцы в селе Мордово-Добрино потеряли более 50 солдат и офицеров. Решением сельского Совета их похоронили на кладбище.
     Штаб во главе с Тухачевским поставил перед Чапаевым задачу: 73-й бригаде наступать через Татарский Кандыз и Поповку, 74-й – занять сёла Ибряево и Секретарку. И снова в боях, которые велись с 9 по 11 мая, 25-я дивизия изрядно потрепала превосходящие силы белых. Сызранский полк утром 9 мая повёл наступление на Секретарку. Примерно в трёх километрах от села красноармейцы были встречены ураганным огнём двух полков противника. Командир полка Лазда быстро развернул батальоны и, заняв опушку леса, вступил в бой. На помощь подоспел Иваново-Вознесенский полк. Стоял беспрерывный грохот артиллерийских залпов и разрывающихся снарядов. Сражение закончилось глубокой ночью победой красных. Два полка колчаковцев перестали существовать. Но и с противоположной стороны  потери были немалые – около двухсот бойцов сложили головы, многие были ранены.
   Утром в Секретарке хозяйки захлопотали возле печек, готовя еду для чапаевцев. Пища была скудной – всё, что сумели спрятать от белых. Простота обращения красноармейцев с командирами, их доброжелательное отношение к населению были предметом восхищения крестьян. Они расспрашивали, получили ли крестьяне в Советской России землю и как поделили? Какая разница между большевиками и коммунистами? Бойцы опровергли нелепые слухи, что в коммунах даже женщины общие. В этот же день на сходе выбрали состав сельского Совета и записали добровольцев в Красную Армию.
    10 мая Чапаев приказал полкам 73-й бригады Ивана Кутякова преследовать колчаковцев, отступающих на Кряжлы – Салихово – Сергушкино – Татарский Кандыз. Решено было охватить противника с востока и отрезать ему пути отхода за реку Ик. Пугачёвский полк, наступавший на Сергушкино, в районе Кряжлы встретился с Ижевской бригадой белых, атаковал их. В район боя колчаковцы перебросили пополнение, но это не помогло – они были полностью уничтожены, занято сёло Кряжлы. Здесь разместился штаб легендарного комдива Василия Чапаева.
    Во время боёв в частях дивизии нередко встречались командующий группой войск Восточного фронта Фрунзе, член Реввоенсовета Куйбышев, командир дивизии Чапаев и политрук Фурманов, лично возглавлявшие наступательный порыв подразделений. Преследуя противника, красные последовали за ними в Баклановку, затем вернулись в Кряжлы". Ночью разведчики сообщили о появлении казаков. Началась перестрелка у посёлка Кзыл-Яр.
   Как свидетельствуют старожилы, до жителей села Сергушкино ещё в феврале 1919 года дошли слухи, что белые отступают со стороны Бузулука по направлению к Бугуруслану. 13 апреля 1919 года, в разгар посевных работ, они нагрянули в село и заняли командную высоту на гребне горы, правее Холодного ключа. Утром в селе собрали сход. Сельский староста Яков Савкин, предоставив слово белому офицеру, переводил его речь на мордовский язык. Офицер требовал добровольно вступить в армию Колчака – желающих не было. Тогда объявили мобилизацию, но мужики разбежались по лесам. Верховые, поймав человек 20, пригнали их назад, били плётками. Затем на подводах под конвоем повезли в Бугульму. В пути пленникам удалось разоружить конвой и с винтовками тайно вернуться через день домой.
    В селе колчаковцы были до мая, пока не началось наступление героической 25-й дивизии Чапаева. Сельчане из-за боязни, что отберут лошадей, работать в поле не выезжали. 10 мая в Сергушкино приехали пять красных всадников. Узнав подробности расположения врага, ускакали. Вскоре сельчане услышали топот копыт, казалось, по улице прогнали огромный табун лошадей. Испуганные люди выглядывали в окна. В село на конях въехали 250 красноармейцев. Бой завязался на высоте между Караталом и Сулле-Гаем. Бывший солдат Первой мировой Семён Пивкин на своей лошади вызвался провести красных в тыл к белым. Те, контролировавшие юг и северо-запад, не ожидали нападения с востока. Ошеломлённые, они побросали оружие, и 600 колчаковцев сдались в плен, убитых было 27.
    После боя на сергушинских полях пленных привели в Кабаевку, где стоял штаб одного из полков. За спиной красноармейцев были скатки с шинелями, на ногах – ботинки с обмотками, на головах – будёновки с красными звёздами, вызывавшие восторженную зависть у детворы, в том числе у Сёмы с Кирькой.
    Окружив бойцов, ребятня выпрашивала яркие, сияющие глянцем звёздочки, просилась прокатиться на тачанке. Чтобы угодить чапаевцам, Кирька притащил из дома жбан с молоком. Возница, молодой улыбчивый парень, посмеиваясь, посадил детей на тачанку, и те с гиканьем и свистом лихо носились на тройке по селу.
    В некоторых селах, рассказывает Фурманов, «не рассеялся в воздухе пороховой дым, а в раскрытые окна халупы уже манит гармоника, и на зов её собираются охотно, идут и бойцы, идут и девушки… Тут скоро пойдёт плясовая… Поэтому ещё здесь встречают так радостно красные полки, что не только грабежей и насилий – не было ни одного случая даже самых мелких оскорблений и перебранки; именно как товарищи пришли к товарищам, полные уважения, взаимной духовной близости».
    То же самое было в Кабаевке - по вечерам гармоника манила на зелёную лужайку молодёжь: сюда собиралась, как на праздник, со всего села, задорно отплясывая вместе с бойцами. И это не удивительно, ведь красноармейцы те же рабочие и крестьяне, переодетые в шинели и близкие им по духу, эксплуатируемые в прошлом и скреплённые идеей равенства и справедливости, за которую боролись и погибали. У белой армии такой объединяющей идеи не было. В этом была её слабость, это разлагало изнутри ряды Белой гвардии, подталкивало к грабежам и насилиями, в конечном итоге, привело её  к поражению. Крестьяне на своей шкуре убеждались, кто друзья, а кто враги. Сравнение было явно не в пользу белых – на сходе в ряды легендарной Чапаевской дивизии вступили многие, в том числе Василий Демидов, Савелий Воробьёв. В борьбе «За власть Советов» сложили головы более 60 жителей Кабаевки, среди них доброволец Фома Коченев, Захар и Григорий Трофимовы.
    Впрочем, идеализировать и красных нельзя. Члены крестьянских семей несли ответственность перед советской властью за мобилизованных в Красную армию бойцов. Кроме того, вспомним, как «расправились со старостой Бурениным» из Русского Кандыза и чуть было не расстреляли Терентьева, отказавшегося отдавать лошадей для обоза. Неизвестна судьба увезённого священника.
    Однако не стоит забывать и о том, что когда в села вступали белогвардейцы, семьи красноармейцев подвергались гонениям и репрессиям со стороны белых. Одной из важнейших причин поражения белых войск историки считают мародёрство, грабежи и насилие среди мирного населения. Обирая людей и мстя родителям мобилизованных в Красную армию бойцов, а также активистам советской власти, белогвардейцы восстановили против себя народ, что и привело белое движение к бесславному поражению.

                ***
   Летом 1921 года засуха охватила 40 процентов всех площадей страны, в том числе и Поволжье. Раскалённой сковородой знойно палило солнце, и это погубило хлеба. Сохранившиеся, не сгоревшие от зноя колоски состригали ножницами. Трава на пастбищах тоже высохла, и корова, которую в семье Деревяшкиных доили, несмотря на проступающие насквозь рёбра, однажды не дошла до дома, а прямо в поле околела от истощения. Посетила нужда с бедой в виде желудочных болезней и голодной смерти и семью Балаевых. Остатки ржаной муки и картошка давно закончились. Несколько лет подряд корова оставалась «неотгулявшей», яловой – её зарезали и съели ещё год назад. Ослабевшие от недоедания старики ушли из жизни тихо, без жалоб и стенаний. За ними последовали Кирькины братишка с сестрёнкой – беда не приходит одна! Не стало и Сёминой любимицы, Анисьи, светившейся бледно-прозрачной синевой.
     Исхудавшая и почерневшая мать плакала молча, без причитаний – из глаз её катились мутные солёные слезинки, и, казалось, никто уже не может осушить их. Собираясь у запёкшихся и потрескавшихся губ, эти слёзы отчаяния и печали углубляли ранки на маминых губах – они кровоточили. Дед Данила, тоже весь высохший, повесив нос, ходил, как в тумане. Еле передвигаясь и шаркая ногами, он сколотил гробик. Людей, провожающих тело Анисьи на погост, было мало. В тот год от голода умерло немало сельчан, и, привыкнув к потерям, они не так остро ощущали чужое горе.
     Веснушчатый Сёма с неизменным другом Кирьяном, уходя всё дальше вдоль обмелевшей речки в урему или в лес, собирали лебеду, конский щавель, липовый цвет; высушив, матери пекли из них плоские тонкие хлебцы, цветом напоминающие зелёные коровьи круги-лепёхи. Чувство голода они утоляли ненадолго – ребятам всё время хотелось есть. Однажды, прибежав к Сёме, отощавший, с землистым лицом, но радостно возбуждённый Кирька сообщил об открытии в школе столовой.
    – Знаю, – сказал 11-летний Сёма, с лица которого давно сошёл свойственный для него румянец, и было оно цвета пропущенного через сепаратор молока, с ярче и чётче выделявшимися крапинками. – Дед после сходки рассказал, якобы рабочие всех стран, проявляя солидарность с голодающей Россией, собрали деньги и, закупив продовольствие, передали нам.
   Невдомёк было подросткам, что в это время под видом помощи голодающим были изданы декреты о конфискации ценностей и имущества церкви и буржуазии. Однако огромные богатства, накопленные Россией, пароходами увозились за границу, якобы для освобождения эксплуатируемого международного рабочего класса. На деле, только за первые 8 месяцев 1921 года в США было вывезено золота на 460 миллионов долларов, из них 102, 9 миллиона – фирмой Шиффа. Так Троцкий отблагодарил своих покровителей – Шиффа и других «деньгодателей», отправивших его в Россию делать революцию, вызвать жестокими репрессиями хаос, недовольство и гражданскую войну, способствующую ослаблению мировой державы.
    На закупку же зерна у собственных крестьян, чтобы прокормить население городов, средств, увы, не выделялось. В 1920 – первой половине 1921 года, обозвав умелых, предприимчивых хозяев «кулаками», натравили на них рабочих и сельских бедняков, чтобы, используя запугивание и аресты, насильно отнять зерно. Ссылаясь на то, что «кулаки прячут хлеб», рабочие продотряды вместе с местной беднотой реквизировали все запасы крестьян, сделанные для выживания в неурожайные годы. Не помогли и попытки спрятать зерно под фундаменты, в стогах сена и соломы.
   Зажиточные мужики из соседнего Сергушкино подговорили было женщин не давать вывозить зерно. Те, окружив подводы, со слёзной жалобой наперебой заговорили, что их дети умирают с голоду. Но эта затея не удалась, хлеб всё равно вывезли – «саботажников» арестовали. Собирали по дворам не только хлеб, но и мясо, масло, яйца, домашнюю птицу, перья, овощи, шерсть, кожсырьё, сено и увозили на подводах в Абдулино, зачастую ничего не оставляя для питания семьи. Ослабленные люди умирали от эпидемий. Среди обезумевших от голода были случаи трупоедства и людоедства – на станции Дымка женщина зарезала для съедения 10-летнего мальчика.
    Продразвёрстка, политика «военного коммунизма» обернулась настоящим грабежом, породившим жестоко подавляемые народные волнения – восставших тамбовских крестьян «выкуривали» под командованием Тухачевского из лесов артиллерией и отравляющими газами. Бытует мнение, что главным вдохновителем мероприятий по вызову недовольства людей против большевиков был Троцкий. Его сторонники, засевшие в государственных и партийных учреждениях, осуществляя геноцид по отношению к народу, действовали по принципу – чем хуже, тем лучше!
    – Дык, пойдём быстрее, а то нам ничего не достанется! – светясь в предвкушении вкусной еды, поторопил Кирьян друга и от избытка чувств встряхнул кудлатой головой.
    Задрав повыше самотканые холщовые портки на цыпкастых, с кровоточащими трещинами ногах, приятели – откуда только силы взялись у голодных и истощённых! – побежали по серой, пыльной улице к пятистенному зданию школы.
    Здесь, прямо под её окнами, на улице, выставили столы и длинные скамейки, собранные со всей округи. Женщины с детьми уже толпились рядом в ожидании трапезы. Из маленьких сеней, приспособленных под кухоньку, вынесли большой котёл с ароматно пахнущим варевом, и ребятишек, нетерпеливо ожидающих этой минуты, усадили за стол. Каждому повариха налила миску рисового супа и кружку какао, а помощницы разложили по кусочку хлеба и шоколад, который был в новинку для деревенской ребятни. С жадностью выхлебав суп, они смаковали во рту такой вкусный с голодухи хлеб, но не знали, как подступиться к этой плитке в разноцветной обёртке...
    Позже поступило распоряжение – приглашать к столу и взрослых, они перестали умирать от истощения, провоцирующего болезни.
    Наступивший 1922 год из-за обилия снежных осадков обещал быть урожайным. Да и весной шли частые дожди, напоившие потрескавшиеся без влаги поля и сулившие хлебородный год. Лето тоже оказалось относительно влажным и благо-приятным для посевов. Дед Данил выпросил у соседа и засеял ведро проса с условием, что Сёма с матерью отработают у него в риге на молотьбе хлебов. А в один прекрасный день в село доставили семена пшеницы из запасов, присланных иностранцами в помощь голодающим. Дед, сухопарый, костлявый от возраста, невзгод и лишений, в этот день пришёл довольный со схода, где делили семена. Войдя в избу, он, кряхтя, тяжело опустился на лавку. Сноха Анна, возившаяся возле печи с чугунами, бросила на него пытливый взгляд.
   – Удалось с помощью уполномоченного и председателя сельсовета Петра Таябина отстоять пшеницу от претензий богачей, у которых своего зерна, припрятанного от продотрядов, оказалось немало! – Пребывая в редком для него благостном настроении, пожилой мужчина повёл на Анну повеселевшими глазами, погладил по плечу вытянувшегося, но заметно похудевшего внука.
    Наличие добротных семян позволило семье Деревяшкиных с помощью старшего Александра засеять пашню 200 метров в длину и 27 – в ширину. Осенью дед Данил попросил Сёму подсчитать, какой урожай дала их земля. Являясь лучшим учеником в школе, тот, быстро подсчитав в уме, выдал готовые цифры:
    – Это будет примерно 2 700 кг зерна, которые мы получили с 0,48 гектара.
    – Да, невиданный урожай для нас! – протянул старик, поглаживая редкую си-зую бородёнку; выцветшие глаза его сияли добрым, ласкающим светом. – Повезём зерно на телеге в Абдулино, приоденем тебя в школу.
    1926 год снова был урожайным, что повлияло на цены. Сказалось на них и снабжение крестьян в годы нэпа денежными ссудами, на которые приобретались лошади и сельхозинвентарь: плуги, сеялки, бороны. Хлеб, да и другие продукты подешевели – за пуд пшеницы спрашивали 18 копеек. Сельские подворья станови-лись на ноги, за исключением тех, где главы семей погибли в годы Первой мировой и Гражданской войн, – вдовы одни не могли успешно вести хозяйство. В школе, числившейся начальной, по вечерам продолжали обучать грамоте взрослых – советская власть заботилась о росте их самосознания и образования!
    Открылась изба-читальня с книгами и газетами, куда сбегалась на беседы и политинформации, проводимые комсомольцами, подрастающая молодёжь, в том числе Семён и Кирьян. Новым и необычным для села, веками жившего по старинке, были торжественно отмечаемые революционные праздники, митинги, демонстрации. Их инициаторами и зачинщиками были Пётр Таябин, Александр Деревяшкин, Григорий Коченов, Кузьма Кузьмин, ещё в 1924 году вступившие в комсомольскую организацию.
   
   Годы летят, словно на самолёт сели. Жизнь Семёна круто изменилась с тех пор, как в Аксёновке открыли школу крестьянской молодёжи, куда он начал хо-дить. Кирька Балаев, ссылаясь на плохую память и неспособность к учёбе, игнорируя уговоры друга, посещать ШКМ отказался. А вот стеснительная Маня Маслова, то бишь Маша, как начала звать усердную и исполнительную ученицу молодая учительница, не пропускала ни одного занятия и прилагала все усилия, чтобы ни в чём не уступать Семёну. Между ними установилось негласное соперничество, тем не менее, они сделались друзьями, помогали друг другу, если вдруг кому-то попадалась трудная задачка. Каждый гордился хорошей или отличной оценкой другого, а на следующий день старался перещеголять его в чём-то. Семёна трогали робость и нежность юной Маши и в то же время восхищали скрытая её сила и целеустремлённость; он заглядывался на синеокую подругу, но не смел открыто выказывать ей своей симпатии. В ответ на знойный взор юноши под длинными ресницами девушки вспыхивали, загорались светлые трепетные зарницы…
    В 1929 году весна рано вступила в свои права. Повеяло свежим, благоухаю-щим ветром с юга, сошли снега с полей. Спозаранку, как заботливая хозяйка, вставало солнышко и не ложилось допоздна, заливая ярким светом убогие хибарки сельчан, улицы, холмы, пажити за окраиной села. Выше и глубже становилось полное очарования бездонное васильковое небо, под которым не умолкали трели жаворонков. Пётр Таябин с комсомольцами выехал пахать, да не на своих наделах, а облюбовав самые плодородные участки возле дороги, ведущей в Сергушкино. Хозяева наделов, прибежав, возмутились подобным самоуправством.
    – Мы теперича колхоз имени Чапаева! – на красивом круглом лице Петра мелькнула весёлая ухмылка. – Если хотите, и вы вступайте в него!
    – Какой ещё колхоз! – смутились единоличники, но спорить с комсомольским вожаком побоялись. Тем временем активисты взялись за обобществление пашни, огородов, сельхозинвентаря, лошадей, коров, овец, свиней. Но вот, видимо, не без участия священника, по селу поползли слухи о том, что души вступивших в колхоз после смерти попадут в ад. Тайные агитаторы пугали, что колхозников заставят спать под одним одеялом. Люди начали настойчиво требовать заявления обратно. Объяснение выгод коллективного труда, особенно для безлошадных, помогало не всегда. Чтобы успешно шли дела, выбранный председателем сельсовета Макар Таничев решил припугнуть тех, кто не хотел добровольно вступать в колхоз, начав, как ни странно, со своей семьи.
   – Сёма, пойдём, посмотрим, как Макар свою мать выгоняет из дома! – вос-кликнул однажды Кирьян, прибежавший с улицы возбуждённый и запыхавшийся – на узеньком лбу с ниспадавшим тёмно-кучерявым чубом блестели капельки пота.
   – Как это? – остроглазый, веснушчатый Семён, оторвавшись от книги, смот-рел недоверчиво и строго.
   – Дык, ради устрашения он решил признать отца с матерью кулаками, лишить их земли, имущества и права голоса. Авось, другие будут тише воды, ниже травы – послушных легче загнать в общее стадо! – как трещотка, зачастил Кирька.
   – Какое ещё стадо?! - возмутился Семён такому определению колхозов, которые считались веянием нового времени. - Да и не кулаки вовсе Таничевы – не используют они наёмный труд! Всё богатство их в двух лошадях, паре коров да десятке овец! – Он наскоро оделся, и молодые люди вышли на заснеженную улицу, где кровавое солнце опускалось к горизонту. Тем временем у Таничевых активисты уводили со двора скотину, а Макар выталкивал из сеней мать.
   – Ты ополоумел, сын, родную мать гнобишь! Братишек и сестрёнок по миру хочешь пустить?! – кричала та и гневно оттолкнула его от себя. Он, в белом овчинном полушубке, упал лицом в снег. Шапка-ушанка слетела с головы, обнажив потные спутанные волосы. Стайками слетевшиеся и снующие под ногами взрослых ребятишки, рассмеялись, показывая на него пальцами. Несмотря на трагичность ситуации заулыбались и взрослые, что достало Макара до печёнок.
   – Ах, так! – воскликнул он в негодовании, ожесточённо стряхивая шапку. На молодом лице его с сурово сжатыми губами и пылающими щеками таял снег, сте-кающий к подбородку и крепкой жилистой шее. – А вот я сейчас составлю акт о нападении на представителя власти и отдам под суд за это. Тогда как?
   Мать, не желая верить происходящему, взвыла и заломила руки. Макар, не оглядываясь, вошёл в избу и, усевшись на лавку, начал заполнять лист бумаги.
   Семёна, как кипятком обдало, веснушчатое лицо его побраговело: как можно так обращаться с матерью?! Машинально схватил лежавшую возле крылечка хворостинку, он вслед за Таничевым переступил через порог. За ним последовал закадычный коротконогий дружок Кирька. Здесь, сидя на полатях и размазывая по личикам сопли и слёзы, всхлипывали сбившиеся в кучу братишки и сестрёнки Макара. Он прикрикнул на них – те умолкли. Хозяин дома отсутствовал, а сын, строптивый, своевольный, воспользовавшись моментом, хотел легко совершить неправедное дело. Привыкнув к темноте низкой и тесной халупы, Семён, беспокойно вертя в руках сухую ветку, подошёл к столу.
    – Мстить матери – страшно! – с хрустом ломая её, произнёс он строго.
    – Что? – закончив писать, Макар, красивом побледневшем лице которого застыло надменное, властно-упрямое выражение, вскинул сердитые глаза. Поднявшись с лавки, он, высокий, статный, едва не доставая до потолка, вплотную шагнул к напрягшемуся Семёну, встал в угрожающую позу. – Что тут вякаешь? Повтори!
   – Считаю, наносить такую обиду матери сродни с изменой Родине! – спра-вившись с волнением, юноша в упор взглянул в холодные глаза Таничева. Столь возвышенной фразой Семён надеялся произвести большее впечатление и тронуть собеседника. Так оно и случилось – только эффект был прямо противоположный.
   – Пошёл вон! – в бешенстве процедил разошедшийся в своём гневе активист.
Семён, повернувшись, с гордо поднятой головой, вышел из злополучного дома, выкинул возле крыльца сломанную хворостинку. В сознании всплыли слова Евангелия, читаемые покойной бабушкой: «Предаст же брат брата на смерть… и восстанут дети на родителей»*. Он вздрогнул – ему стало жутко.
    – Макар – крепкий орешек, трудно его пронять, да, Сёма?! – выскочив вслед за ним, обратился Кирьян к потрясённому приятелю – в ответ тот молча кивнул.
    Солнце в ореоле кроваво-малиновых красок висело над горизонтом. Мария Прокопьевна, убитая и поникшая, уныло опустив руки вдоль тела, стояла в распахнутой телогрейке и с тоской вглядывалась вдаль в ожидании мужа, уехавшего на лошадке за соломой в поле. Приезд супруга, однако, не спас женщину от советского правосудия. Ей присудили полгода тюремного заключения, которые она и отсидела по милости непримиримого, жёсткого, подобного наступившим временам, сына. Предположение Макара, что раскулачивание им собственных родителей, напугает народ, даст нужные для отчёта результаты, оправдалось – почти все сельчане, за исключением крепких хозяев, вступили в колхоз.
    * Новый Завет. Псалтирь. М.: Издательство Московской патриархии Русской православной церкви, 2013. Евангелие от Марка. С. 68.

                ***
    Семён сидел в избе-читальне, просматривая в газете заметки батраков о раскулачивании «хозяев-эксплуататоров». Вот какой-то священник отрёкся от сана, прося прощения у прихожан «за одурачивание и затемнение сознания проповедями». Сам он якобы не верит ни в бога, ни в чёрта и посоветовал последовать его примеру. Юноша, не осознававший целенаправленности идеологической обработки населения и разжигания классовой ненависти и розни, с удовлетворением читал о том, как служитель культа постриг волосы, побрил бороду и уехал в город. Церковь закрыли, колокола сняли, отдав в задаток за трактора.
    Рядом сидел в расстёгнутом ватнике и валенках, позёвывая и скучая, Кирьян, не понимая того, как можно часами заниматься чтивом. Заведующий избой-читальней белобрысый Иван Ерофеев положил перед ним кипу нетронутых свежих газет. Тот, лениво поворошив, неохотно взял одну в руки, развернул, скользнул близко поставленными на треугольном лице глазами по заголовкам.
    – Сём, ну мы пойдём на посиделки али нет? – заканючил он снова.
    – Да, конечно! – Семён поднял голову и бросил взгляд на газету, которую небрежно держал Балаев, даже не пытавшийся прочитать что-то. На него с первой полосы под заглавием «Головокружение от успехов» в упор смотрело лицо их вож-дя Иосифа Сталина. Семён протянул руку – приятель без сожаления расстался с периодическим изданием. Окунувшись с головой в сталинскую статью, молодой человек затих, не в силах оторваться от взволновавших его строк. Кирьян же, раздражённо встал с места, нетерпеливо заходил по избе-читальне.
    – Сёма, девки заждались, пойдём ужо!
    – Что ты пытаешь меня своим нытьём? Там есть кому их веселить!
    – Так ведь отобьют Катьку-то мою! – зло топнул валенком Кирьян. – Вон по-повский сын на неё зарится!
    – Недолго ему осталось обихаживать Катю, – махнул рукой Семён. – Выселят скоро их семью из села. Ты лучше обрати внимание, о чём пишет Сталин.
    – И о чём же? –  встав со своей табуретки, подошёл к нему Ерофеев.
    – А ты, Иван, разве не читал его статью? – вскинул на него удивлённые серые глаза Семён. Будь заведующим избой-читальней, он бы ни одной газеты не пропускал. – В ней Сталин убеждает, что противники линии партии на коллективизацию сознательно допускают перегибы, репрессируя не только кулаков, но и середняков. Троцкисты своими действиями пытаются настроить народ против Генерального секретаря, вот он и отбивается от необоснованных обвинений этой статьёй.
    – Свежие газеты сегодня привезли, я не успел просмотреть их, – оправдываясь, белоголовый Ерофеев взял в руки «Правду» и, сев за свой стол, тоже углубился в чтение.
    – Надо будет на комсомольском активе выступить, разоблачить тех, кто из-вращает добрые начинания партии! – сказал Семён. Поднявшись со скамьи, пере-нёс стопку газет на самодельные полки.
    – Ну, пошли, что ли! – сгорая от нетерпения, торопил друга резвый Балаев.
    К дому Аглаи Черновой, где традиционно собиралась молодёжь, подошли уже затемно. Постучались в окно, к которому тотчас же припало смеющееся лицо хозяйки. Еле разглядев во мраке ночи силуэты закадычных друзей, махнула им рукой: заходите, мол, открыто. Переступив через порог, Кирьян поискал глазами зазнобу. Как он и предполагал, возле Катюши, что-то оживлённо рассказывая ей, крутился плотный, широкоплечий Евстигней. Та, вышивая платочек, сделала вид, что не заметила входящего дружка, мило заулыбалась поповичу. Балаев злобно ругнулся про себя: ну, погоди ужо! Зато черноглазая Аглая, нетерпеливо ожидающая прихода Семёна, открыто подлетела к нему, чмокнула в румяную щёку, в очередной раз смутив его своей непосредственностью. Приняв овчинный полушубок парня и повесив на гвоздь, потянула его за рукав:
    – Пойдём, спляшем! – Заметив любопытные взгляды парней и девиц, тот по-чувствовал жар – сердито насупив брови, мотнул головой.
    Аглая давно и безуспешно добивалась Сёминой любви и привязанности. Кра-сивая и статная, не привыкшая встречать на своём пути преграды, она была уверена в успехе и на этот раз. От природы наблюдательная, она чувствовала, что молодого человека тянет к ней, порочной, но желанной. Однако ухмылки ребят, с интересом наблюдавших за развитием их отношений, явно не сближали его с Черновой, не по нраву были и нездоровые слухи о доступности, податливости девицы. Отталкивали юношу и нескрываемый напор, неженская смелость, граничащая с бесстыдством, перечёркивающая собственную его волю и выбор.
    Родители Аглаи умерли в голодные двадцатые годы, не доехав до хлебо-родной Сибири, куда они выехали на лошадке вместе с односельчанами, чтобы ку-пить зерно на еду и семена. Девочку перед отъездом отдали бабушке с остатками просяной крупы. Когда эти запасы кончились, старушка с внучкой пошли собирать милостыню. Так и выжили в те трудные годы, но престарелая бабушка не догляде-ла её. Ещё в подростковом возрасте Аглашу совратил мужик из соседнего села, куда та нанималась нянькой. После этого и пошла она по рукам. Бабка, устав от похождений внучки, выдала её замуж за сорокалетнего кривого и подслеповатого Игната Фадеева, в семье которого ту окружали молодые девери. Аглая вначале сдерживала знойный темперамент, боясь выявить осведомлённость в интимных делах, лишь молча, исподлобья бросала на юных безусых братьев убогого и корявого мужа томный, полный горячего, бурного желания взгляд. Но шила в мешке не утаишь. Пригожие парни, пылкие, энергичные, словно застоявшиеся жеребцы, чувствуя тайное влечение молоденькой снохи, были не в силах противостоять рвущейся из них страсти, заваливали её, где придётся: на сеновале, в хлеву. Вскоре и сам свёкор познал жаркую, неукротимую натуру Аглаи. Свекровь, заподозрив неладное, невзлюбила сноху, ругалась, что девка порченая, не однажды, видать, делала аборт у повитухи и стала непригодной к деторождению, чем настроила Игната против неё. Тот бил жену смертным боем, но при всяком удобном случае вновь обнаруживалась её ненасытная, страстная натура, она в очередной раз оказывалась в объятиях деверей. Муж стонал, плакал, стыдясь поступков разбитной Аглаи, и вскоре отвёл её к бабушке, приведя в дом другую женщину. Но пресная, туповатая и, как колода, неподвижная в постели, новая жена его мало интересовала. Игнат тайно бегал к бывшей жене по ночам, пока не попал на лесозаготовках под свалившееся дерево и умер. А двадцатилетняя Аглая, как ветер, свободная и беззаботная, впервые не на шутку влюбилась в Сёму.
    Бросив взгляд на зеркало, в котором молнией отразились её чёрные завлека-тельные глаза, блеснули нагрудные украшения из мелких монет, пуговиц, стеклянных бус, Аглая мигнула девчатам, сделала приглашающий жест. Те, отложив рукоделья, вышли на середину избы, встали друг против друга, сложив на груди руки, ритмично топая ногами. Затем пружинистыми шагами пошли по кругу, опустив, словно лебединые крылья, руки вдоль туловища и немного отведя их в стороны – кисти полусогнуты ладонями вниз. Недолго девушки ходили, тихо приплясывая и медленно покачивая бёдрами. Хоровод постепенно перерос в задорный перепляс, сопровождаемый  хлопками в ладони и ударами всей стопой по полу. Танцоры, перебирая ногами и меняя положение, пластично качали бёдрами вперёд и обратно, одновременно отводя плечи в другую сторону. Украшения на груди и каркс пет (поясные подвески) в результате ритмичных движений рук и ног, бёдер и плеч, блестя, колыхались и звенели, подобно музыке. Но вот девушки снова взялись за руки, а двое из них подняли их ладонями вверх. Остальные, как в открытую калитку, начали входить в образовавшийся круг. Тут и Кирьян вскочил с лавки, кинулся в круг, гордо выпятив грудь и откинув назад лихо вьющийся тёмный чуб. Смешно топая валенками, низкорослый, легконогий парень заходил вокруг зазнобы, не сводя с неё горящих влюблённых глаз. Вдруг он выпрямился, уперев руки в бока, легко прыгнул вверх, побил ногу об ногу и, став на носки, быстро прошёл к Катюше, выкрикнув при этом: «Паламак монь» (Поцелуй меня). Озорная Катюша с белым, сахарным лицом грациозно отклонилась от него и, приплясывая, продолжала плыть по кругу. Он снова подбоченился, наклонил корпус и голову вперёд, изображая ими своеобразное «бодание», а ногами – «лягание», потом, дробно стуча, двинулся догонять возлюбленную. Девушки, одобряя темпераментного танцора, восклицали: «Паро», «Вадря» (хорошо).
   Выскочили в круг еще несколько парней, и снова пошла такая дробь, что за-ходили половицы в избе, запрыгал лепесток огня в лампе, закряхтела на печи разбуженная древняя старуха – свесилась дряблым, морщинистым личиком, разглядывая подслеповатыми глазами гостей. Так, сменяя друг друга, в эрзянской пляске «побывали» все ребята. Плясали «до упаду», устав, расселись на скамейках. Парни достали семечки, лузгая, угощали подруг, а Евстигней предложил Катюше кулёк карамелек. Кирьян, бросив на него злобный взгляд, попросил Семёна выйти с ним на крыльцо, мечтая подговорить того проучить поповича где-нибудь в тёмном углу. За ними заполошно выскочила Аглая.
   – Вы что, уходите? – с тревогой спросила она.
   – Да нет, мы курить вышли, – успокоил её Балаев, доставая кисет с табаком.
   – А-а, – протянула та и нырнула обратно в сени. Намотав самокрутку, Кирьян задымил самосадом, протянул кисет другу. Тот отрицательно помотал головой:
   – Не буду и тебе советую бросить!
   – Не получится, втянулся я, – парень смахнул со лба непокорный чуб, выпус-тил дым из ноздрей. – Любит тебя Аглая до самозабвения, что ты кочевряжишься? Эх, кабы меня так Катюша любила? Убью Евстигнея, ей-Богу! Давай взбучку ему устроим, когда через овраг домой пойдёт!
   – Да брось ты, Кирьян, Катя любит тебя, только виду не подаёт.
   – Ты думаешь? Зачем же она сводит меня с ума?
   – А чтобы ты крепче любил её, – ухмыльнувшись,подал скупую фразу Семён.
   – Дык, я и без того люблю её до умопомрачения!
   Вышло ещё несколько ребят, потянулись к самосаду.
   Вечёрка затянулась допоздна. Когда все засобирались по домам, Аглая по-просила Семёна помочь переставить стол. Тот, вспыхнув брусничным цветом, за-стыл на полпути к двери – веснушек и тех не стало видно на его лице. Парни понимающе заулыбались и поспешили за девчатами к выходу. Семён, смутившись ещё больше, ринулся было вслед за ними.
   – Ты что, Сёма, боишься меня? – звонко засмеялась Аглая.
   – Вовсе нет! – юноша нерешительно приостановился – Чернова умело и во-время надавила на его самолюбие. Хлопнула дверь за ушедшими ребятами.
   – Милый мой, зачем ты избегаешь меня? – подойдя к нему, произнесла хо-зяйка. Тот, переступая с ноги на ногу, молчал, лишь пунцовел всё больше – теперь у него горели не только щёки, но и уши, шея. – Ах ты, девица моя красная, зарделся-то как, – продолжала она ласково, расстегивая ему пуговицы овчинного полушубка. Сёма был сам не свой, не понимая почему, не желая этой связи с Аглаей, тем не менее, не сопротивляется тому, что она снимает с него одежду; чувство пола давало о себе знать поднимающимися тёмной волной желаниями, выплывающими из каких-то потаённых телесных глубин. Неведомые дремавшие в нём доселе томление и страсть овладели им, сердце зашлось в бешеном стуке. Повесив полушубок парня, Аглая повела его в горницу, а вслед неслось бабкино шамканье:
    – Шука, что ты делаешь? Молоденьких робяток хоть бы не шовращала! Ни штыда у тебя, ни шовести!
    – Молчи, бабка! – весело засмеялась та, блеснув зарницей бесстыдных глаз.
    Закрыв створки двери, она кинулась к никелированной кровати с кружевным подзором понизу, сняла покрывало, ловко и легко взбила подушки. Семён тем временем, не глядя на неё, скинув портки и рубаху, юркнул под одеяло. Пуховая перина под ним мягко провалилась, нежно обволакивая тело. Аглая стянула с себя кофту с юбкой, бросила их на табуретку и, пылая неутолённой страстью, забралась в постель. Пламенея, прижалась к парню сильным, порочным телом и, зажигая оголённым бесстыдством, нетерпеливо потянулась рукой к низу его живота…
   Прощаясь, любовница прошептала: «Завтра придёшь?». Он, отводя глаза, в знак согласия стыдливо кивнул головой. Сумасшедшая горячность бурной, казалось, неиссякаемой страсти надолго закрутила обоих.

                ***

    Весть о допущенных перегибах после выступления Семёна перед комсомоль-ским активом вскоре разнеслась по селу, и люди, осмелев, начали забирать свои заявления о вступлении в колхоз, что грозило его распадом. К весне 1930 года в нём осталась половина хозяйств. Остальные домовладельцы «ушли», забрав свой скот и лошадей. Таничев, рассвирепев, готов был избить парня, но статья Сталина была надёжной опорой тому в споре с суровым сельским председателем.
Весна долго отвоёвывала свои права у затянувшейся строптивой зимы. В се-редине дня солнце с упорством, достойным подражания, посылало малиново-золотистые лучи на истосковавшуюся по теплу землю. Грело так, что мужики скидывали с запотевших голов заскорузлые шапчонки. Звенела капель, срываясь со свисающих с соломенных крыш хрустальных сосулек, – задетые палками ребятни, они со стеклянным звяканьем шлёпались о землю. Но по утрам упорно держались морозы, облекая в жемчужный иней деревья, и снег ещё не до конца растаял на полях, притаившись в ложбинках и выемках.
   Старики выходили на пажити, пробовали рыхлую, мокрую, а кое-где ещё и подмёрзшую землю, качали головами. Нет, ещё нельзя выезжать, истопчешь всю её, кормилицу, лошадкой, а урожая не получишь. Наконец, старожилы дали добро, и в конце апреля комсомольцы и мужики постарше выехали на колхозную пашню. По селу проехали с жаркими кумачовыми флагами, лошади тянули за собой рядовые сеялки с железными боронами, конфискованными у раскулаченных Исая и Федота Кабаевых. Ребятишки, словно галчата, босиком бежали за лошадьми, которыми управляли отцы и старшие братья, провожая их до околицы, а бабы-единоличницы прильнули к окнам домов. Подъехали к кромке поля, выстроились рядами. Солнце, озоруя, бросало на людей снопы слепящих ярко-золотистых лучей. Сидя на железном сиденье, Семён надвинул глубже кепку на голове и, приструнивая лошадь в ожидании сигнала к севу, натянул вожжи. Бабы и девки, в их числе и Маня Маслова, которую мать впервые послала вместо себя на колхозную работу, укутанные, словно коконы, в платки, встали к сеялкам с отборными, высокого качества семенами, тоже отнятыми у кулаков.
   – Ну, дружно тронули! – скомандовал председатель колхоза Евдоким Сенотов, рабочий-двадцатипятитысячник, присланный на помощь селу с Бугурусланского радиаторного завода.
   – С Богом! – благословил дед Данил, перекрестив конные агрегаты.
   Лошади тронулись, поднимая пыль, закрутились колёса и диски сеялок, ровными струйками посыпалось из «карманов» в образовавшиеся рядки зерно.
К вечеру близ ракитовых кустов на берегу реки Кандызки участники сева со-брались возле костра на обещанный председателем ужин. Мужики, моя руки под умывальником, степенно переговаривались между собой, парни, войдя в кураж, задорно хвастались перед девчатами, кто больше засеял площади.
    Дородная повариха собрала на сколоченные стариками длинные дощатые столы ужин, разлила по мискам горячие щи с бараниной, бабы помогли разнести их, подали ложки, разрезали и разложили ржаной хлеб.
   – Садитесь, а то остынет всё, – позвала она полеводов за стол.
   Первыми сели старики, за ними потянулись мужики и парни. По другую сто-рону от них расположились женщины. Напротив Семёна оказалась Маня Маслова. Девушка подняла на него большие, цвета небесной сини, мечтательные глаза и, встретившись с его пристальным взглядом, тут же в смущении опустила их. Блед-ная, с точёными, как у матери, чертами лица и с длинной, ниже пояса, русой косой, как же женственна и привлекательна она в своей беззащитности и нежной стыдливости! Сердце Семёна внезапно дрогнуло, защемило болезненной жалостью и сочувствием – слышал, сурово обходился отчим с падчерицей. Сейчас, узнав, что его из-за наличия сепаратора в доме признали кулаком, тот подался в бега. И хотя Семён из чувства справедливости заступился за него, считая это недостаточной причиной для раскулачивания, остальные активисты не прислушались к его мнению. Согласно спущенной с района разнарядке нужно было составить солидный список кулаков и подкулачников, куда пришлось бы включить вместо Кости кого-нибудь ещё более бедного, потому что богачей, вроде Исая и Федота Кабаевых и косоглазого Арсения Тимофеевича, признанных врагами народа, давно арестовали.
   – Кушай, дочка, что, как неприкаянная, сидишь над миской, – с мягкой лас-кой проговорил добродушный дед Петряй Михеев, подвинув девушке ржаной ломоть, и та, взяв его в руки, несмело принялась за еду. – Спасибо председателю, постарался, угодил народу царским ужином.
    Евдоким Сенотов, крепкий, приятной наружности мужчина, услышав похвалу, усмехнулся и проговорил приветливо:
    – Ешьте на здоровье! Может, кому-то долить щей? Как там насчёт добавки, уважаемая Наталья Захаровна?
    – Есть! – встрепенувшись, весело ответила пышная повариха. Мужики с го-товностью протянули пустые миски: «Давай, стряпуха, кашу накладывай!». Де-вушки соскочили с места, чтобы помочь разносить второе. Ребятишки, набежавшие к ужину из близко расположенных домов, упивались ароматным, из трав и мёда, чаем. Допив, снова подбегали к ней с жестяными кружками – детей кормили по распоряжению Сенотова.
    – Уважаемая тётка стряпуха, налейте мне ещё чая, – подражая вежливому Евдокиму, попросил какой-то карапуз. Слова эти с уст малыша показались мужи-кам столь уморительно смешными, что раздался дружный взрыв хохота, и вспугнутые с ивовых веток галки заполошно взлетели вверх над поляной. Малыш растерянно оглянулся. Повариха, колыхаясь всем телом от разбиравшего её смеха, по-гладила вздрагивающей рукой ребёнка по голове.
   – Конечно, милый, – ласково проговорила она и, забрав протянутую кружку, наполнила её доверху. Довольный мальчуган, еле дотянувшись рукой до дощатого стола, поставил на него ёмкость со сладким чаем и, пыхтя вскарабкавшись на высокую скамейку, с чмоканьем стал потягивать его.
   – Семена больно хороши, председатель! Хлеба;, даст Бог, удадутся, – по-кряхтев, сказал дед Данил, когда веселье стихло, – как будем делить зерно?
   – Хлеба;, несомненно, будут, – согласился тот, обводя людей умным, чуть насмешливым взглядом. – Но вы погодите делить шкуру неубитого медведя, вер-нее, не забывайте, что цыплят по осени считают.
   – Вы человек городской, Евдоким Васильевич, дозвольте подсказать, что на-до бы баб и ребятишек на прополку яровых потом послать, – деду Данилу, приглядывавшемуся к нему, не терпелось поучить уму-разуму нового в селе человека. Люди вопросительно воззрились на Сенотова. Как он себя поведёт? Отринет подсказку, мол, не учи учёного, или всё-таки примет добрый совет?
   – За хлеборобскую науку спасибо, – признательно произнёс горожанин, вни-мательно взглянув на старика. – Надо – так пошлём!
   Ужин закончился, но никто не расходился. Умиротворённые мужики покуривали и неторопливо говорили о бабах-единоличницах из соседней Аксёновки, с вилами отстаивавших свою землю от претензий колхоза, забиравшего лучшие участки. Женщины помогали поварихе мыть и вытирать посуду. Ребятишки, рассевшись возле костра, подкидывали в огонь хворост, а Семён не сводил глаз со смущённой Мани, пристально разглядывая хрупкую фигуру и тонкую талию. Черноглазая Аг-лая, заметив интерес к внезапно появившейся сопернице, подошла к парню. Стараясь не выказывать ревности, взяла под руку, чтобы увести  к ракитовым кустам.
   – Погодь-ка, – Семён посадил Аглаю на дощатую шершавую скамейку, та не знала, что и сказать, лишь молнией засверкали сердитые глаза.
   – Пойдём, погуляем! – подойдя к Мане, с трепетом предложил он. Та обмерла и испуганно повернулась к нему, не веря услышанному. В глазах парня в отблеске костра прыгали смешливые чертенята, но светившийся в них огонёк симпатии жёг и волновал девичье сердце так, что она не смогла отказать ему.
    – Пойдём, – она бросила взгляд на Аглаю, которая недобрыми глазами, словно лезвиями, кольнула её в сердце. Вздрогнув и опустив голову, девушка пошла вдоль травянистого берега речки. Огибая кусты ракит, она из боязни чужих глаз, могущих осудить их, шла всё дальше во мрак уремы. Река под лунным светом поблёскивала жирной чернотой. Наконец Маня, остановившись, обернулась, заметно волнуясь, спросила:
    – Зачем позвал меня, коли к Аглае бегаешь?
    – Ты мне нравишься, Маша! – избегая недомолвок, признался Семён.
    – Правда? Спасибо! – вспыхнула та.
    – Не за что! – улыбнулся он. – Сядем?
    – Сядем, – согласилась девушка, но в голосе её прозвучало накалённое на-пряжение, как будто, ещё не садясь, она уже готова соскочить при первой же его вольности поведения, что связывало не только её саму, но и чуткого Семёна. Он неловко постелил старенький пиджак, и оба, опустившись на него, молча уставились на блестящую, словно облитую маслом, воду.
   – Как живёшь? – спросил он, пытаясь разрушить незримую черту, обозначен-ную скованностью и делавшую их чужими друг другу.
   – Лучше ты расскажи о себе, – застенчиво попросила Маслова.
   – О чём тебе поведать? – парень в лёгкой растерянности коснулся побритых щёк и подбородка. – О комсомольских делах ты, наверно, наслышана?
   – Наслышана, ты – молодец! – благоговейно промолвила девушка, и на милом личике её при лунном свете появилась смущённая улыбка. – Говорят, ты горячо отстаивал нас от раскулачивания и отчима сумел предупредить через братика. Нас с маманей и малышами, не будь твоего заступничества, давно бы выселили из избы, и мы побирались бы по сёлам, как это делают бездомные «враги народа». Я давно хотела поблагодарить тебя, оставшись наедине!
   – Ну как же иначе! Я горой стою за тех, кого незаконно раскулачивают, хотя не всегда получается, как я предлагаю. Да и что с вас брать? – Семёну было приятно слышать от неё слова признательности. – Вы же голь перекатная! Восемь ребятишек в семье. Правда, большинство всё равно проголосовало против Кости – не любят его в селе! – Парень облегчённо вздохнул: ну, наконец-то, Маша разговорилась, натянутость между ними исчезла.
   – Ты же знаешь, на сходе граждан меня единогласно избрали полномочным представителем в сельский Совет. Там же дали наказ быть честным и принципиальным, строго соблюдать закон и права граждан, стойко защищать человеческое достоинство от посягательств, – от желания произвести на девушку должное впечатление вышло длинно и чопорно, и он смутился.
   – Смотри, врата небесные распахнулись, и ангелы высыпали целый кузовок звёздочек! – запрокинув изящную головку, сказала она, чтобы замять неловкость
   Семён восхитился не только её чуткости, но и утончённому восприятию ок-ружающего мира. Ему самому почудилось, что тихо журчащая вода, доверчиво прижимаясь к берегу, как невеста, нежно воркует, милуется с ним, да и пара серебристых ив, сплетя ветви и шелестя листвой, ласково и радостно лепечут о любви, – природа в эти романтические минуты производила на него чарующее впечатление. Вот бы Маша также прильнула к нему, а он с нежной страстью расцеловал бы её! Сердце молодого человека часто и напряжённо забилось, его бросило в жар, но он не смел прикоснуться к девушке из-за боязни вспугнуть и оттолкнуть от себя. Это тебе не порочно-жадная до плотских утех Аглая, которая, чем жарче обнимаешь и целуешь, тем неистовее и необузданнее становится!
   – У тебя, должно быть, очень интересная жизнь?! – Маслова, не подозревая, какие мысли бродят в его голове, еле заметно вздохнула. В голосе её сквозили не только восхищение, но и светлая печаль и грусть. – А у меня каждый день одно и то же: сопливые братишки да сестрёнки, которых наплодили мать с отчимом, стряпня, стирка, уборка плюс сев, прополка.
   – Так давай мы тебя примем в комсомол! – загорелся Семён. К нему вдруг с восторженным вниманием девушки вернулись лёгкость, свобода и непринуждён-ность. – Хватит сидеть взаперти в четырёх стенах! Будешь общественной работой заниматься, с молодёжью общаться. На рабфак тебя пошлём. Ты же с отличием окончила школу крестьянской молодёжи! Кем бы ты хотела быть?
   – Учительницей, но мне нельзя уезжать, мама не управится и с хозяйством, и с детворой. Вовремя ты предупредил отчима, улизнул он от хлопот! – в голосе её прозвучала лёгкая ирония.
   – Опять отчим, как гвоздь в сапоге! – порывисто воскликнул парень, хватая и кидая в реку подвернувшийся под руку камешек. – Я этого так не оставлю! Откроем ясли-сад в селе, чтобы многодетным женщинам легче стало, и добьюсь, чтобы тебя послали на курсы рабфака!
   – Хорошо, я бы с удовольствием поехала учиться! А ты?
   – Я бы и сам поступил на рабфак, но не сейчас, – с сожалением сказал он.– Много дел в селе. Когда в Аксёновской партячейке меня приняли в кандидаты, я дал присягу и клятвенно обещал выполнять программу Ленинской партии, прини-мать активное участие в строительстве социализма! – оживлённо проговорил он, воодушевлённый тем, что девушка интересуется его планами.
  – Поздно уже, мне домой пора, – вдруг проговорила Маша,поднявшись.
  Семён вслед за ней соскочил с места, подобрал пиджак и накинул на подругу. Шли молча, облитые томно-таинственным лунным светом. Он взял Машу за мозолистую, шершавую руку. Та вздрогнула, но не отняла её, а он, осмелев, крепче сжал огрублённую чёрной работой хрупкую девичью ладонь. А когда приблизились к дому Масловых, повернул её к себе и крепко поцеловал. Чего он боялся, то и случилось! В ответ на сорванный им поцелуй она съёжилась, задрожала, потом вырвалась из его объятий, испуганная и ошеломлённая, мгновенно открыла плетёную калитку, стремительно забежала во двор.
    – Приходи завтра к тому же месту, к речке, – только и успел он крикнуть вслед, удивившись её реакции и ругая себя за опрометчивость – всё-таки вспугнул девушку! Ответом была тишина. А он шёл домой и гадал, придёт – не придёт Маша? Та больше не появилась на севе, на свидание она тоже не пришла.

                ***
    Была страдная пора – после сенозаготовок началась жатва озимых. Ранним утром, едва зарделась заря, возле крепко сколоченных хозяйственных построек Степана Панина, жителя села Аксёновка, закопошились, заквохтали прожорливые куры во главе с огненно-рыжим петухом, бойко склёвывая насыпанный хозяйкой корм, зачирикали рядом вороватые воробьи в надежде выискать хоть одно зёрныш-ко, которое завалялось в затравевшем дворе. В углу двора, рядом с низкорослой рябиной, радовавшей по осени глаз рубиновыми кистями ягод, упираясь гибкими ветвями в небо, стояла могучая, в два человеческих обхвата, покрытая росистым серебром ветла. Ранней весной и в летнюю непогоду слетаются на её макушку ог-лушительно орущие грачи или вороньё, и тогда нет никакого спасения выводкам цыплят, утят и гусят. Жена Панина каждый раз при этом заводит разговор о том, что надо бы спилить иву. Да только у Степана не поднимается рука на это дерево, посаженное после того, как, отделившись от большой семьи предков, поселился в отстроенном общими усилиями доме. Сначала определили было новую избу старшему Семёну с пятью подросшими сыновьями и дочерью, но он пожелал остаться жить с родителями. Из-за этого даже спор вышел между братьями, мол, у Семёна дети подросли, а у Степана – малолетки. Селиться с ними на новом месте, возле речки, значит, обречь в случае недогляда беде, что и вбило клин между братьями. Эх, кабы знать Степану, что в списки для раскулачивания включались в первую очередь наиболее слабые, беззащитные семьи, род которых был недружным, расколот раздорами и ссорами и не мог постоять за своих!
   В годы новой экономической политики хозяйство Степана пошло в гору. Продразвёрстка была заменена продналогом. У крестьян появились излишки про-дуктов, которые они могли реализовать на рынке. У Степана появилась возможность скопить для пяти дочерей достойное приданое и удачно выдать замуж, когда они подрастут, а сына оженить и отделить. Мужик он трудолюбивый, хозяйственный, не теряет времени даром – урожаи, при его прилежании и любви к земле, растут, количество лошадей, коров, овец увеличивается. На ссуды кредитного товарищества заботливый и рачительный хозяин подправил конюшню, амбар, ригу, купил лобогрейку, обновил сельхозинвентарь. Но настали новые времена, на смену нэпу пришла коллективизация, началась организация колхозов на селе, вся страна встала на дыбы. Ещё в 1918 году Декрет о земле был заменён «Основным законом о социализации земли»: крестьянин за плату получал столько земли, сколько он мог обработать, чтобы прокормить семью. Однако в 1922 году частная собственность на землю отменялась, она объявлялась всенародным достоянием, государственной собственностью, что облегчало переход к коллективным хозяйствам. А 1929 год стал годом наступления на кулачество, его ликвидации как класса. Все, кто в какой-либо мере выражал своё несогласие с этим, попадали под колесо истории, их беспощадно давили безжалостной репрессивной рукой «родной» советской власти. Насильно сгоняя в колхозы, убеждали, что там всех ждёт обеспеченная, лёгкая жизнь. Конечно, неплохо бы пожить так. Но Степан, памятуя о том, что от добра добра не ищут, рассудил иначе, потому как, в отличие от некоторых лодырей и лежебок, не ждёт благ от кого бы то ни было – сам их создаёт мозолистыми руками. Вот и сегодня он поднялся спозаранку, солнце ещё не всходило, успел заново проверить, всё ли готово к выезду в поле. Осмотрев упряжь, Степан начал запрягать лошадь. Скрипнула калитка, он резко обернулся и застыл от изумления. Крадучись, вошла во двор в нарядном, но помятом одеянии старшая дочь Дуня. Она тоже обомлела, потому что не ожидала так рано увидеть кого-нибудь во дворе. Добрый и снисходительный к шалостям детей отец редко сердился, но уж если это случалось, то был непредсказуем в своём гневе. Это была как раз та минута, когда он, по мнению Дуни, вправе вспыхнуть, впасть в справедливое родительское негодование. Сердце её оборвалось, большие сливовые, как у отца, глаза расширились от испуга, чёрные длинные брови взлетели, словно крылья птицы, а зацелованные вишнёвые губы побелели и сложились в упрямую складку.
    – Дуня, где это ты до утра шаталась? – нахмурив густые, вразлёт брови, строго спросил Степан. – На поле выезжать, а ты только с улицы возвращаешься!
    Та, потупив глаза и внутренне трепеща, молчала.
    - Что молчишь, словно в рот воды набрала? Я с тобой разговариваю али нет? – босоногий Степан с вожжами в руках подошёл по росистой траве к дочери и уставился на соломинку, застрявшую в складках её платья. – С кем это ты валялась на соломе? – Тёмные глаза главы семейства засверкали, он впал в состояние сильного раздражения, граничащего с яростью, круглое, бородатое лицо стало бледным, как мел. В такие минуты он не отдавал себе отчёта в том, что творит, и хлестнул Дуню вожжами. Та взвизгнула от боли и рванулась от него, но отец цепко ухватился крепкой, жилистой рукой за локоть дочери. – Говори, сучка, с кем была, от кого, не дай Бог, в подоле принесёшь ублюдка?
      – Не бей, папаня! – разрыдалась девушка.
      – Говори, кто он? – Степан снова угрожающе поднял руку с вожжами.
      – Иван Каменев, Николы сын,  – всхлипывая, пробормотала дочь.
      – С сыном голодранца и лодыря спуталась?! – негодуя, вскричал Панин и с горькой досадой, что есть силы, бросил вожжи на землю.
На шум из сарая вышла с подойником в руках жена Степана Вера, крепкая, статная женщина, с миловидным округлым лицом и покладистым, добродушным характером. Поставив ведро с молоком на завалинку, она, разгребая босыми ногами брызгающую росой траву, подошла к воротам, со скрипом открыла их. Выпустив коров к проходившему в проулке стаду, бросила беспокойный взгляд на бескровные лица дочери и мужа: сердце её тревожно и болезненно сжалось при виде растрёпанного платья Дуни, само за себя о многом говорящее. Кто мог предположить, что старшая их дочь, такая кроткая и послушная, своим поведением застанет их врасплох – не принесла бы она в дом беду! Степан был буквально вне себя от ярости – жена редко видела его таким. Она отправила Дуню с подойником в дом, велев ей переодеваться, сама принялась ласково уговаривать супруга успокоиться и рассказать о причине гнева. Тот, всё ещё сердясь, поведал о признании дочери в связи с Иваном Каменевым, пользующимся дурной славой распутника. Перекинувшись незначительными фразами с женой, Степан решил: о том, что делать дальше, они подумают позже, надо будить остальных и ехать в поле.
Наконец всё готово к выезду, домочадцы уселись на телегу.
      – Ну, с Богом! – выехав за ворота, глава семьи перекрестился.
Было ясно, тихо и свежо. Прохладный воздух холодил спины, бодрил, вливал силы в отдохнувших за ночь людей. Немногочисленные владельцы единоличных хозяйств, которые, несмотря на угрозы и уговоры, как и Степан, не вступили в колхоз, тоже выезжали со своими чадами и жёнами в поле на уборку озимых. В ос- тальных избах топились печи, вились сизые горьковатые кизячные дымки из труб. Бабы готовили завтрак для своих многочисленных домочадцев; то здесь, то там скрипели калитки, хозяйки шли с вёдрами и коромыслами к колодцам. Опуская ведро, свисающее с жёрдочки, в колодец, зачерпывали серебристо-прозрачную студёную воду, и оно само без труда поднималось вверх, потому что бревно с тяжёлым грузом на конце, перекинутое через рогообразный столб, перевешивало наполненную искристой влагой ёмкость. Это традиционное устройство сельчане называли колодезным журавлём. Оно действительно напоминало невиданную в этих краях птицу, пьющую воду из колодезного сруба. Даже есть примета, связанная с ним. Считается, если журавель на колодце скрипит – это к перемене погоды.
Пока ехали по селу, отец сам вёл лошадь. Тройка коней шла позади, привя-занная к телеге. Поднимаемая ногами лошадей лёгкая, словно пух, пыль ещё некоторое время влеклась вслед телеге по улице, наконец, умиротворённо ложилась на землю. Когда объехали овраги и дорога пошла полем, Степан передал вожжи шестилетнему Гришутке. Справа от просёлка клонилась к земле под тяжестью зёрен созревшая колхозная рожь, слева шли посевы налившегося ячменя и проса. Вдоль обочины посвистывали стоявшие торчком суслики. Старшие мальчишки по весне заливали норы водой, ловили их силками, жалких, мокрых, высовывающихся из своих жилищ, и, сняв шкурку, жарили на костре. В небе, переливающемся восхитительно голубыми и нежно-розовыми красками, поднимаясь всё выше и выше, неуёмно и жизнеутверждающе звенели жаворонки, пока не появился большекрылый ястреб. Миг – и умолкли песни неугомонных пташек, не видно стало их самих. Лишь один, преследуемый матёрой птицей, камнем падал сверху прямо на телегу. В поле прятаться от голодного хищника бесполезно, если только у человека искать защиту, что и сделал жаворонок, усевшись возле Гриши. Ястреб с плотоядно рас-крытым крючковатым клювом и растопыренными острыми когтями пролетел над людьми, сожалея, что не удалось поживиться. Гриша обмер и, не шелохнувшись, смотрел на птичку, у которой от страха часто-часто билось сердечко. Опасность миновала, и жаворонок слетел с телеги, со звонкими трелями устремился ввысь.
    – Мам, пап, вы видели? – восторженно воскликнул мальчуган.
    – Да, птаха знала, где укрыться, – Гришутка спас её от безжалостного ворога! – весело ухмыльнулся Степан.
    Наконец подъехали к своему участку с мирно уживающимися с рожью синими васильками. Тяжёлую, массивную жнейку-лобогрейку хозяин транспортировал в поле загодя, с вечера. Сейчас её закрепили за четвёркой лошадей; они, понукаемые и подгоняемые усевшимся на закреплённом за ними си-денье Степаном, пошли вдоль поля, с одного её края до другого. Рулить лошадьми посадили верхом Гришку, который не мог нарадоваться, что его взяли с собой и, как взрослому, поручили такое ответственное дело. С высоты, под лучезарно-золотистым, ликующим и подмигивающим солнцем, взору мальчугана предстало неоглядное, до самого горизонта, жёлтое море хлебов – у него дух захватило от восторга! Подхватывать сжатую рожь и скидывать её с площадки лобогрейки на землю отец заставил переполненную внутренним светом Дуню, чья красота рас-цвела яркими, броскими красками от переживаемых любовных чувств и эмоций. Иван давно положил глаз на неё. А однажды, подкараулив, когда та шла с вечёрки по безлюдному, вдоль огородов и оврагов, месту, силой овладел ею, пригрозив, что кликнет друзей-комсомольцев, если она будет сопротивляться. Девушка горько расплакалась после перенесённого унижения. Позже страсть, овладев девушкой, заставила не только простить насилие над собой, но и поверить в серьёзность намерений возлюбленного. Она не только не избегала после случившегося комсомольского вожака, но и, предав забвению неблаговидный его поступок, то, что даже простить не все в состоянии, потеряв благоразумие и, не жалея ни о чём, совершала необдуманные поступки, встречалась с ним каждую ночь, предаваясь горячим ласкам. И хоть отец нелестно отзывается о парне, та и сейчас ни о чём другом не может думать и млеет при воспоминании о жарких объятиях Ванечки. В душе её такой пожар, подъём и воодушевление, что, она несмотря на бессонную ночь, легко, играючи, подхватывает тяжёлые охапки тускло-золотистой ржи и с радостной улыбкой на огненных губах подкидывает их сестрёнкам и матери, которые связывают их в снопы для просушки. Казалось, Дуне всё по плечу – её не берёт никакая усталость! Но немилосердно палящее августовское солнце поднималось всё выше, давало о себе знать солёным потом, выступившим на её серенькой кофточке, едкими обильными струйками заливающими лицо и стекающими в глаза и рот.
    Сёстры-погодки Катя и Тая, вместе с матерью бойко вязавшие снопы, сначала весело перекликались между собой, но, когда солнце начало припекать, подрастеряли прежнюю прыть и резвость, приуныв, делали всё впопыхах, без всякой охоты. Заметив это, Вера звонким, сильным, отличавшимся большим диапазоном звучания голосом, затянула песню, скрадывавшую усталость. Дочери подхватили, поддержали её чистыми, светло-серебристыми голосами и сразу почувствовали прилив сил. Следуя одна за другой, песни то взмывали ввысь на высоких нотах и уносились далеко-далеко за горизонт, охватывая радостным подъёмом всех трудившихся на своих наделах, то стихали, когда решался вопрос, кому запевать следующую. Многоголосье, сливаясь воедино, образовывало такую красивую гамму звуков, тонов и сладостных, неизведанных малышами переживаний, что годовалая Анечка и её няня, пятилетняя Настя, играющие возле телеги в тряпичные куклы и что-то лепетавшие при этом, умолкли, впитывая в себя родные певческие голоса. Но вот солнце поднялось к зениту, начали донимать слепни – девочки-подростки умолкли, бросая на мать умоляющие взгляды. Жалящие укусы насекомых не оста-вили живого места на их телах, покрывшихся красными зудящими пятнами. Да и кроха Анюта, несмотря на усилия малолетней няньки, забросила куклы, начала капризничать, а потом и вовсе разревелась на всё поле. Наконец Степан дал команду остановить лошадей, снял Гришку с рыжей кобылы, и все потянулись к телеге. Мальчик шёл последним, раскорякой переставляя непослушные ноги.
      – Ты что отстаёшь? – подпрыгивая в лаптях на стерне, спросила непоседа Тая.
      – Растёр, наверно, на холке лошади до красноты и ссадин промежность, – предположила Вера, наклонившись к сынишке и пытаясь спустить с него штанишки.    Но девочки захихикали, и он, застеснявшись, крепко ухватился за помочи, не давая матери возможности осмотреть его.
      – Совсем хлопца обсмеяли? – пряча улыбку, сказал Степан. – Он у меня, как настоящий капитан пароходом, управляет лошадьми. – Малец, услышав это, гордо вскинул голову и, хмуря высокий чистый лобик, отошёл от насмешниц.
      – Гриша-братец, не обижайся, ты действительно молодец! Так терпеливо до-сидел на лошадёнке до передышки! – Дуня ласково ерошит волосы ребёнка, усевшегося в ожидании обеденной трапезы на выжженной солнцем траве, потом наклоняется и целует его улыбчивым ртом в заросшую макушку.
Отец снимает с телеги жбан с квасом, долго пьёт освежающую влагу, потом к нему поочерёдно с жадностью припадают Гриша и Дуня с сестрёнками. Тем временем мать, приласкав и успокоив Анечку, вынимает из котомки еду, раскладывает усевшимся домочадцам по калёному на поду печки яйцу, наливает из кринки кислого молока, Степан режет толстыми ломтями пышный каравай, сало, чистит луковицу. Осенив себя крестом, все принимаются за еду, стараясь не уронить ни крошки хлеба и не расплескать, не пронести мимо рта простоквашу. Вера, сделав в миске тюрю, кормит ею младшенькую. Насытившись, Степан заводит разговор о колхозе, мысли о котором не дают ему покоя, несмотря на то что он на практике старается доказать, что единоличный труд выгодней коллективного. По его словам, земля, скот и инвентарь, свезённый на общий двор, обезличены, став членами колхоза, сельчане потеряли интерес, возможность распоряжаться тем, что вырастили на полях и фермах.
   – Намедни смотрю, Витя Юшкин, назначенный конюхом, несётся на лошадке, стегает её, бедную, безжалостно кнутом. Запалишь савраску, кричу ему, куда так гонишь? А он, какое, мол, твоё собачье дело, ты не колхозник и замечания мне не должон делать! Конечно, не своя лошадушка – не жалко ему! У него, лодыря, не желавшего обременять себя заботами, никогда никакой живности и не было, одна лебеда да крапива растут во дворе, в зарослях которого он справляет свою нужду. Уборную и ту лень ему соорудить! Теперь он барин, хозяин над чужим добром! – В голосе Степана звучат одновременно жалость к лошади, обида плюс желание, в свою очередь, задеть, хотя бы заочно, Юшкина за его хамство по отношению к нему, старшему по возрасту. – Разве можно так относиться к живности, она уход любит, ласку и бережное отношение к себе. А что на колхозной ферме творилось зимой! Кормов не хватило до выгона на пастбище; коровы, которых ещё и доили, истощённые, едва на ногах держались. Еле выходили их, благодаря ранней весне и появившейся травке. Слава Богу, наша скотина избежала такой участи! – Чувствовалось, настроение Степана, умиротворённого сытной едой, выровнялось, досада на Юшкина отошла от сердца. Довольный собой, тем, что всё пока идёт на лад, да и урожай выдался на славу, он перекрестился, выражая признательность Всевышнему за благоприятствование в делах, погладил небольшую, но густую окладистую бороду, окинул добродушным взглядом большое, дружное семейство своё.
   – Папа, зря ты не вступаешь в колхоз, – благосклонность главы семейства, благодушное состояние его духа подтолкнули симпатизирующую комсомольцам Дуню на болезненный для самолюбия отца разговор. – Скоро должны пригнать трактора из МТС. Убирать хлеб, пахать зябь будут теперь ими, а не конной тягой.
   – Цыц у меня! – вяло прикрикнул Степан, видя, как загорелись глаза у Гри-шутки при упоминании о чудовищно гремевших и тарахтевших «железных крепо-стях», навострили уши девочки-подростки, с каким жадным вниманием, как губка, впитывают они слова сестры. Ох уж эта впечатлительная, вбиравшая в себя всё, что предлагало им суровое время революционных перемен, детвора! – Эти стальные коробки тут же сломаются из-за неумелого обращения с ними, – добавил он.
  – Нет, папа! – снова подала голос светившаяся ликующей радостью Дуня.
  – Ты всё комсомолию свою защищаешь! Небось, и сама метишь вступить в ряды этой братии? – нехотя спросил Степан, невольно любуясь красавицей-дочерью, её пылкостью и воодушевлением. После сытной еды потянуло на сон, он прилёг под живительной тенью телеги, и затевать спор, о чём бы то ни было, не хо-телось, лишь посоветовал любимице, как и он сам, упрямой и целеустремлённой: – Ты выкинь эту блажь из головы! Комсомолия твоя, как и коммуняки, – бесовское порождение.
   – Я бы вступила в комсомол, но мне сказали, что детей кулаков не принима-ют, – набравшись смелости, неосторожно проговорила девушка.
   – Что за дурь, язви тя в душу?! Какой я кулак, я самый обычный середняк! – выглядывая из-под телеги и досадливо морщась, проговорил Панин. А про себя подумал: дождался, собственная дочь считает его мироедом! Понятно, что она поёт с чужого голоса, и всё же не только неприятно, но и беспокойно, тревожно вдруг на душе стало. – Кулак – тот, кто живёт чужим трудом, а мы наёмную силу не используем, собственным горбом добываем хлеб насущный.
    – А Ваня говорит, что у нас лобогрейка, поэтому мы кулаки.
    – Дура! – вспылил вдруг Степан, ощетинившись. Дуня, вздрогнув, оглянулась, заметила, как на виске отца вздулась и часто-часто запульсировала синяя жилка – признак вызванного гнева. Сливовые глаза потемнели, сделались узкими, жёсткими и колючими. – Ваньке твоему лобогрейка свет застила, покоя не даёт! В колхоз пригонят трактора, их надо снабдить жнейками. Объявив человека врагом народа, можно отнять имущество, землю, инвентарь – вот тебе и вся подоплёка раскулачивания! Повторяю, твои коммуняки и комсомолия – бесовское отродье!
   – Ну почему, папаня? – упавшим голосом спросила дочь.
   – Да потому что они по наущению дьявола разрушают церкви, а образа кидают в реку, ишо жгут их! Что прикажут твоей комсомолии коммуняки, то они, неразумные, не боясь греха, рады исполнять! Я тебе запрещаю вступать в их шатию!
   – Да меня и не зовут, – смутившись, робко проговорила Дуня.
   – Вот и хорошо, что не зовут! Нам, верующим, не по пути с безбожниками! Ты не малый ребенок, сама должна понимать!
   Глава семьи, поднявшийся до петухов, хотел немного прикорнуть после обеда, но, взволнованный тягостной для сердца стычкой с любимой дочерью, при-чём вторичной за сегодняшний день, не смог сомкнуть глаз. Беспокоило и другое. По любви ли Иван встречается с Дуней или решил использовать, задумав через неё влиять на него, Степана? Независимому Панину эта мысль явно не пришлась по душе. Хмурый и неприветливый, он выбрался из-под телеги и дал сигнал к работе, которая продолжалась до тех пор, пока солнце не упало за малиново-лиловый горизонт и не надвинулись серые сумерки. Только тогда вся семья уселась на телегу и поехала ночевать домой.

                ***

   Иван, красивый и рослый парень, ждал Дуню в условленном месте, привалясь к стогу соломы и вытянув длинные ноги.
   – Что так долго не шла, я уж собирался уходить! – недовольно буркнул он.
   – Выжидала, когда отец покончит с делами и уляжется спать, – запыхавшись от быстрого шага, проговорила девушка. Она присела рядом с Иваном, нежно прижалась к нему, заставив того вспыхнуть, словно солома от поднесённой спички, жгучим  любовным огнём. – С утра он, раздосадованный, стеганул меня вожжами.
    – Чем это досадила ему? – раскрыв объятия, томным голосом спросил Каменев и, не дожидаясь ответа возлюбленной, сладострастно припал к её сочным вишнёвым губам. Поцелуй длился так долго, что девушка, задохнувшись, заколотила его по груди твёрдыми, как камни, кулачками.
    – Ты что же, али не нравится? – Иван, ошеломлённый, выпустил её из объятий, и она, соскочив с соломы, отбежала в сторону, за копну. И сразу же оттуда раздались непонятные булькающие звуки и кашель Дуняши. Когда парень подошёл к ней, она выпрямилась, отбросив назад тяжёлые длинные косы, и вышитым платочком вытерла выступившие из глаз слёзы и мокрые губы.
   – Что с тобой?
   – Тошнота подступила, дурно стало! Вот вырвало, прости.
   – Наелась, поди, чего? – холодно произнёс Каменев, насторожившись, но тут же отогнал свою тревогу. Обняв девушку, повёл к прежнему месту.
   – Последний раз в обед ела. Ужинать не стала, потому что уже подташнивало меня, – рассказывала Дуня, устраиваясь рядом с кавалером на соломе. Помолчали, затем она глубоко вздохнула, как бы собираясь духом, и осторожно подала сму-щённый голос: – Ваня, я, кажись, беременна.
   – И что? – в голосе Каменева прозвучала злость.
   – Пожениться бы надо, Ванечка, – робко произнесла Панина, огорошенная тоном любовника – таким сердитым она ещё не видела его.
   – Ишо чего! – чуть ли не взвыл Иван. – Страда, до женитьбы ли тут!
   – Можно просто расписаться в сельсовете, а свадьбу, Вань, позже сыграем, – неуверенно предложила девушка, удивляясь той враждебности, которая сквозила в возмущённом голосе парня. Снова наступило молчание.
   – Да-а… – то ли соглашаясь с Дуней, то ли уходя от конкретного ответа, не-определённо протянул Иван через некоторое время. Он начал успокаиваться, но в голосе его, однако, слышалась некая слабая озабоченность.
   – Вань, а Вань, как, по-твоему, мне быть? – понимая, что тот специально тянет время и не принимает решения, почему-то не желая связывать свою судьбу с ней, Дуняша погрустнела. – Скоро будет заметен живот, отец убьёт меня!
   – Раньше надо было думать об этом! – сварливо проговорил Каменев, скидывая всю ответственность за случившееся только на неё. – Не могу я жениться на дочери кулака. Он – классовый враг! Уговори его добровольно вступить в колхоз, привезти лобогрейку в общий двор или избавься от ребёнка!
   – Как избавиться, Ваня? – обомлев, испуганно произнесла та.
   – Вон к бабе Пелагее сходи, она мигом вытащит его щипцами, – беззаботно проговорил он. Дуня отшатнулась от него.
   – Я думала, ты меня любишь, а ты на душегубство толкаешь!
   – А кто сказал, что я не люблю! – притворно, как ей показалось, воскликнул парень и, с вожделением потянувшись к девушке, снова обнял за плечи. – Но сейчас не время жениться, рожать и растить детей. Надо колхоз ставить на ноги. Вон сколько врагов у советской власти и у колхозов! Твой папашка один из них!
   – Что ты такое говоришь? – птицы-брови Дуняши взлетели вверх от возмущения. – Отец – добрейший человек!
   – Ничего себе, вожжами отхлестал дочь, а туда же – добрейший! – зло ухмыльнулся Каменев.
   – Отец меня ни разу в жизни пальцем не тронул, а сейчас, значится, заслужи-ла – надо было блюсти девичью честь, а я… – в голосе Дуни послышалось искреннее раскаяние, хотя в своём падении она была куда меньше виновата. – Он, в отличие от меня, сразу понял, что тебе доверять нельзя. И не называй его ворогом!
   – А кто же он? Не хочет вступать в колхоз – значит, враг! – печатая слова, жё-стко произнёс Каменев, которому не понравился Дунин упрёк.
   – Что ты несёшь?! Ему просто не нравятся порядки в колхозе, вернее, беспо-рядки, царящие там, – с обидой произнесла Панина, отстраняясь от него.
  – Вот-вот, я и говорю – враг! Не нравятся ему, видите ли, порядки в колхозе! – прищурившись, с желчной насмешливостью произнёс парень. – Ну ничего! Лопни мои глаза, если мы с комсомольцами скоро не прижучим его!
   – Ваня, что вы собираетесь делать с отцом? – испуганно вскрикнула девушка, не ожидавшая от него открытых угроз.
   – Узнает скоро! – снова пригрозил тот. Обладание властью льстило самолюбию Ивана, нравилось, что его опасаются и даже боятся, но по тому, как снова ото-двинулась от него возлюбленная, каким холодом и отчуждением повеяло от неё, он понял, что сболтнул лишнего, вспугнув тем самым Дуню, и вновь обнял её, пытаясь лаской сгладить резкость своих слов. Но та скинула с плеч его руку, поднялась и, опустив голову, молча зашагала в сторону села.
  – Дуняш, погодь, ну ты чё? – растерявшись, попытался он остановить её – эх, вспорхнула птичка! Та, глотая слёзы, не среагировала на его призыв.
  Летние ночи короткие – вот уже поредели на дымчато-сером предрассветном небе зыбко-тусклые звёзды. Девушка продолжала шагать по обочине пыльной просёлочной дороги, приминая пепельно-росную траву в праздничных модных ботиночках, купленных Степаном Ивановичем на рынке в день её именин, а в голове роились мысли одна печальнее другой. Только сейчас, осознав опасность раскулачивания, Дуня поняла, как любит отца, который, несмотря на внешнюю суровость и вспыльчивость, был ласков с детьми, баловал их, во всём потакая и стараясь сделать для них всё, чтобы они не чувствовали себя в чём-то обделёнными. Самому близкому человеку грозит опала, а дочь ничем не может ему помочь! Более того, она, кажется, ещё и навредила ему сегодня неосторожно сказанными словами. А Ваня-то, бесценный её возлюбленный, в руки которого она легковерно вверяла свою судьбу, оказался таким подлым и ненадёжным! Как же она, наивная, сразу этого не поняла, не осознала лживость его обещаний о женитьбе, расплакавшись навзрыд в ту злополучную ночь! А сейчас он готов не только расправиться с её отцом, но и отказаться от собственного ребёнка, не боясь греха, предлагает отдать на растерзание щипцам бабы Пелагеи, чтобы только не упрекнули, что дочь кулака забеременела от него.
    «Что же делать? – снова с отчаянием задавалась вопросом девушка, уязвлённая жестоким разочарованием и томимая страшным, неизбежным предчувствием. – Родить вне брака – значит, ославить не только себя, но и мать, отца, не заслуживших позора».
    А про бабу Пелагею рассказывают всякое – якобы ведьма она. Подумав об этом, Панина вздрогнула и ускорила шаги. Но мысли, нечаянно возникнув в голове, словно злые, свирепые собаки, вцепились в неё, не желая отпускать свою жертву. Будто бы на совести Пелагеи немало загубленных жизней, причём не только из-за тайных абортов. Тётка Матрёна Калугина рассказывала, что жена деверя, сношенция Тоня, в молодости страдала от бесплодия. Лечить её взялась ведунья Пелагея, велев Матрёне затопить баню и натаскать воды. Та, исполнительная, покорная, сделала всё, как велено. Потом помогала, подавая то-сё, пока Пелагея, что-то невнятно бормоча, парила Тоню и выправляла ей матку. Заметив округлившиеся глаза Матрёны, с испугом взиравшей за её манипуляциями, та велела выйти вон. Вслед молодке полетел веник.
  – Отнеси его домой! – приказала старуха. – Нигде с ним не останавливайся.
Матрёна, придя домой, прислонила веник к порогу.
  – Ты почему веник принесла домой? – удивилась свекровь.
  – Так бабка Пелагея велела.
  Свекровь ахнула и, всплеснув руками, запричитала:
  – Да что же она, злодейка, делает? Одну лечит, а другую калечит!
  – А что, что? – испуганно пролепетала младшая сноха.
  – Дык порчу она скинула с Тони на тебя через этот веник, вот что! – старушка пригорюнилась. – Дура я старая, как могла довериться колдовским чарам!
  С тех пор стоило Матрёне забеременеть, как случался выкидыш. А если дети её рождались, то, не дожив и года, умирали в страшных мучениях, все посиневшие, словно от удушья. А один младенец, появившись на свет, плакал, не переставая, до самой смерти, несколько месяцев. Только сынишке Сане повезло – он остался жив. На роды ради такого случая пригласили повитуху из другого села. Та, забрав «по-след», вышедший после рождения дитя, пошептала что-то над ним и тайно похоронила его. «Будет жить твой мальчик», – скажет она отчаявшейся молодице. Так и вышло. Только программа уничтожения рода, заложенная колдуньей, ещё долго будет витать над немногочисленной семьёй Калугиных…

                ***

   Наблюдательная и чуткая к изменениям в природе, Тая заметила, что утомлённое, безрадостное солнце скатилось за кровянисто-багровый горизонт, и небо огромной ржавой жестяной крышкой сундука захлопнулось над землёй, оставив узкую кумачовую полосу в месте падения дневного светила. Первыми отец отвёз домой мать с Анечкой и Настенькой – надо встретить со стада овец и коров. Пока Панины занимались жатвой хлебов, со скотиной управлялась бабушка, которая жила с семьёй дяди Семёна. На последней подводе со снопами уехали Степан с Дуней, чтобы сложить в одонья в виде круглого стога, который будет храниться на открытом воздухе, – не весь хлеб в этот удачный урожайный год уместился в риге.
   Погодки Тая с Катей, круглолицые, заметно похожие на мать, но ещё голенастые и угловатые, с выпирающими из-под платьиц лопатками, поёживаясь от ночного прохладного ветерка, шли домой пешком. Взявшись за руки, они неловко ступали по колючей, щетинистой стерне (остатки на корню соломы), пока не вышли к наезженной просёлочной дороге. Пыль на ней ещё не остыла, была пухлой, тёплой, разогревшейся за день от знойно палящих лучей солнца, и сестрицы, скинув заношенные лаптёнки, с наслаждением купались в ней босыми ногами. Вскоре на небе появилась жёлтая круглая луна, придавая всему окружающему нереальный дымчато-голубоватый и таинственно-жуткий оттенок. Девочки старались не обращать внимания на поднимавшийся из глубины души страх, шли, болтая о том о сём, пока не прошли более половины пути. Внезапный интуитивный порыв души заставил Катю обернуться и застыть, как вкопанную, от испуга.
   – Глянь, – прошептала она, покрывшись испариной, – за нами столб движется.
   – Где, ты что? – Тая в замешательстве обернулась и прикрыла ладошкой рот, чтобы не вскрикнуть. В лунном свете резко выделялся двухметровый белый столб, вынырнувший из зарослей ивняка и быстро продвигавшийся по направлению к ним, вернее, догонявший их, двух беззащитных в поле сестёр.
   – Бежим! – задрожав всем телом, воскликнула Катя, и они ринулись вперёд. Пробежав некоторое расстояние, уставшие и запыхавшиеся девочки умерили свой бег, и обе, как по команде, снова обернулись назад. Упорству и настойчивости не-известного существа, одетого во всё белое, а потому похожего на привидение, было не занимать: оно продолжало шествовать вслед за ними, бросая на землю длинную, угрожающую тень. Бежать у натрудившихся за день девочек больше не было сил – крепко взявшись за руки, они побрели вперёд, опустив головёнки и шепча про себя молитвы. Вот уже слышно приближение чьих-то шагов, это столб обгонял их. И вдруг он проговорил человеческим голосом:
   – Девоньки, вы не видели моего коня? – Те подняли головы и с облегчением вздохнули. Да это же дядя Стасик, самый высоченный в селе мужик, облачённый в забелённые полотняные портки и рубаху! Как же они перепугались!
   – Нет, не видали! – дружно, в один голос, проговорили Катя с Таей. Когда долговязый Стас, словно аршином меряя дорогу, удалился от них, сестрицы прыс-нули, а потом и вовсе залились весёлым, беззаботным смехом. Отсмеявшись, старшая Катя вдруг озабоченно сказала, словно старушка-кликуша:
   – Ой, не к добру мы с тобой смеёмся! Быть беде!
   – Какой беде? – испуганно переспросила Тая, прижимаясь к ней.
   – А я почём знаю!
   – А почему ты так говоришь?
   – Не знаю, вырвалось с языка – тревожно мне что-то! Будто кошки скребут на душе! – обеспокоенная внезапным предчувствием, сказала впечатлительная Катя.
Наконец девочки добрались до окраины села, а там недалеко и до своего дома, возле которого они и присели на скамейку, прежде чем забраться на сеновал, где спали летом. Круглая полная луна освещала зыбким синим светом траву, избу, гостеприимно распахнутую калитку. С неширокой улочки, из-за чьего-то плетня, появилась и, шатаясь, как пьяная, подошла к ним Дуня. Тяжёлые толстые косы её заколоты короной на затылке и завязаны по-старушечьи платком.
   – Сестрица, присядь с нами, отдохни, – подвинувшись, предложила Тая.
   Девушка, опустившись на скамейку, невольно охнула. Подолом юбки она коснулась Катиной ноги и мазнула чем-то липким и неприятно-холодным. Та нагнулась и вытерла ладошкой ногу. Затем, поднеся руку к лицу, прошептала:
  – Кровь. У тебя юбка в крови, Дуняша!
  – Это не кровь, это я упала и в глине вымазалась, – в смертельно усталом го-лосе сестры звучали боль и смятение.
  – Это кровь, а не глина, – упрямо проговорила Катя.
  – Молчи! Ты ничего не понимаешь! – обречённо прошептала девушка. – Поздно уже, вам давно пора спать. Идём, лезьте на свой сеновал.
   Тая с Катей проспали на душистом свежем сене до обеда, пока яркие, горячие лучи не пробились сквозь щели сенника и, упав на их лица, румянцем не запылали на  щёчках. О них, похоже, совсем забыли, даже на завтрак не пригласили. Ничего не подозревавшие девочки спустились по лесенке вниз, по людному чисто подметённому двору, где изумлённому их взору предстали неизвестно откуда появившиеся и прислонённые к воротам крест и крышка гроба, вошли в избу. На кухне царила суматоха, суетились, что-то готовя, набежавшие соседки в передниках и чёрных платках. В нос ударили не только запахи еды, но и ладана, свечей, таявших при сгорании. В горнице, забитой в тёмных, траурных одеждах женщинами, в переднем углу, под образами, горела лампадка из цветного стекла, под божницей в гробу лежала вся в белом, с заострившимся носиком красивая и бледная Дуня. Возле неё сидела Вера Семёновна и рыдала, заламывая руки. Сёстры, пробившись через плотную толпу стоявших людей, подошли к матери, пугливо прижались к ней – им было непривычно видеть, как та, всегда спокойная и тихая, убивается по Дуняше. Отец, прознавший про беду с дочерью и спозаранку съездивший в район за доктором, тоже сидел возле гроба весь осунувшийся и почерневший; из его глаз без всякого вздоха и рыдания катились, словно оловянные бусинки, крупные слёзы.
   – Вишь, истекла кровью девка, – ошеломляя ничего не понимающих сестрёнок, прошептала бескровными губами соседка Матрёна Калугина. – Проклятая Пелагея, ни дна ей, ни покрышки, довела Дуняшу до смертыньки!
  – Приезжий доктор ничем не мог помочь, только руками развёл, большая, мол, кровопотеря, – с сожалением поддакнула старушка-читальщица с трясущейся головой и изрытым морщинами лицом. Кряхтя, она встала перед полкой с иконами, положила на подставку большой, объёмистый псалтырь, перекрестилась и начала читать молитвы по усопшей: «Упокой, Господи, душу рабы твоей…».

                ***

   Началом трудового дня в Кабаевке во время страды был рассвет. Едва начинала брезжить заря, люди соскакивали с постелей, топили кизяком печи, наскоро готовили завтрак и бежали на жатву, завершавшуюся на исходе дня, когда ярко-малиновое солнце, блеснув багрянцем лучей, скрывалось на горизонте. Колхозники не могли нарадоваться нивам, колыхавшимся под тёплым ветерком тускло-золотистыми волнами. Урожай получили на славу, много лучше, чем в индивидуальных хозяйствах. Убирать созревшую рожь жнейками-самоскидками, взятыми из кредитного товарищества, вышли дружно, вплоть до стариков, потому как Сенотов обещал щедро оплатить трудодни. На жатку выкашивали не менее пяти гектаров. Там, где поля были неровными, убирали хлеба; косами-грабельцами. Тут же прямо за жатками, по стерне, шли бабы, вязавшие до 500 снопов и складывавшие их в крестцы, чтобы по мере высыхания свезти на ток. Молотить на этот раз будут с использованием тракторной тяги, хотя до сих пор она производилась цепами.
  – Предлагаю устроить соревнование! – призывно обратился Семён к людям.
  – А давайте! – загорелся Пётр Таябин.
  – Это дело! – откликнулись, закивав головами, мужики.
  – Мы тоже хотим участвовать в этом вашем соревновании! – воскликнула крепенькая и коренастая Лиза Кабанова.
  – А и впрямь, можно, что ли? – спросила вдова Лукерья Балаева.
  – Почему нет?! – с радостью поддержал почин землячек Семён.
  – Дед Данил, вам, учётчику, будет нелегко, – посочувствовал Сенотов. Нисколько не огорчившись, а воодушевлённый общим подъёмом, тот достал из нагрудного кармана огрызок карандаша, записал в помятой и исчерканной тетрадке фамилии, чтобы после замера саженью против каждого отметить его показатели.
  Работы, за исключением коротких передышек, не прекращались ни на миг. Вместе с бабами, передвигаясь в липовых лаптях по жёстким щетинам жнивья, проворно вязала снопы и Маша Маслова, ощущавшая душевный взлёт оттого, что трудится наравне с другими. Как, оказывается, прекрасно чувствовать себя частицей сплочённой артели, объединённой общей целью, а не в одиночку надрывать жилы у себя в наделе! А уж когда мимо проходил Семён и бросал на неё пристальный взгляд, чувствовала себя на седьмом небе от счастья – от избытка чувств тонкое лицо девушки озарялось румянцем, бледные губы покрывались вишнёвой краской. И всё-таки грыз её червь сомнения: «Неужели она, ничем не примечательная, может нравиться такому видному парню, как Семён? Да и разве любвеобильная Аглая, вцепившаяся в него, как клещ, уступит его?».
   – Всё, баста, отдыхаем! – объявила, разогнув спину, статная и сильная Лукерья Балаева, ломившая за двоих, как у себя в подворье, так и на колхозном поле, а потому первая достигшая кромки жнивья.
   Притомившиеся женщины вслед за ней одна за другой без сил валились на начинавшую сохнуть и буреть траву, приминая её мягкими пышными формами. Аглая, чувствуя, что ею, боясь за своих мужиков и сыновей, пренебрегают и ни в грош не ставят, с гордым, независимым видом уселась чуть в стороне от всех. Рядом солидарно расселись девки, что-то нашёптывающие ей на ухо; та, кивая и недобро прищуриваясь, бросала колкие, будто иглы, взгляды на Машу. Ведь худая, как доска, чем же она пленила Семёна, что тот не сводит глаз с неё? Чувствуя эту неприязнь, Маслова попила водицы из бочки, присела тут же, в тени, под ивой, свесившей длинные косы ветвей с серебристо-зелёным исподом листьев. Она задумчиво разглядывала открывшиеся взору окрестности: причудливые извивы реки Кандызки, обозначенные крутыми, обрывистыми берегами с ивняком, вдоль которых вплоть до несжатой ржи с шумевшими жатвенными машинами, что тянули за собой лошади, простиралось неоглядное колючее приземистое жнивьё с жёлто-золотистыми снопами. Как же много скошено в течение дня хлебов благодаря жнейкам-самоскидкам! Спокойное течение мыслей вспугнула Аглая, поднявшаяся с места и решительно направившаяся по лугу к ней.
   – Ты чё, Манька, пришла на пажить? – со спесивой неприветливостью спросила она и, сердито блеснув молнией чёрных глаз, дёрнула за рукав.
   – Бригадир позвал нас с маманей, – глядя снизу вверх на нависшую над ней мрачной тучей Аглаю, испуганно ответила Маша.
   – Могла и дома остаться с выводком отчима и мамаши! – презрительно-ледяным тоном проговорила Сёмина зазноба и, злобно сощурив глаза, так ущипнула за плечо, что заставила невольно ойкнуть.
   – Так ведь ясли-сад открыли для малышей! – ёжась и потирая больное место, растерянно прошептала одними губами ещё больше оробевшая девушка. 
   – А! – протянула Аглая, и черные глаза её из-под опущенных век снова враж-дебно сверкнули заострённым лезвием. – Ты вот что, Маня, не смей больше ходить с Сёмой! Он мой, я его тебе не отдам, поняла! – Она лукавила: парень давно пере-стал бывать у неё, занятый с раннего утра до поздней ночи общественными делами, допоздна заседая после трудового дня то в сельсовете, то в партячейке, без сил валился на подушку и, будимый на заре матерью, снова принимался за работу. Одна-ко любовница не теряла надежды, что, когда закончится страда и возобновятся по-сиделки, Семён снова вернётся к ней.
   – Ну тогда привяжи его к себе, как бычка, коли он твой! – осмелев, проговорила Маслова. Чернова, не ожидавшая, что тихоня Маня будет перечить, тёмно-бесовским льдом своих глаз непримиримо уставилась на соперницу, готовая вцепиться ей в волосы, протянула было руку.
   – Поговори ишо у меня! – увидев, как, поднявшись с места, ходко идёт к ним Варвара, сказала она торопливо, а потому уже не так грозно и веско.
  – Что прицепилась к моей кровиночке? – настороженно приглядываясь к воинственной Аглае, спросила та, готовая курицей-наседкой заслонить, защитить её.
  – Ничего, мы просто поболтали с ней, – лениво виляя  бёдрами, Аглая отошла по луговой долине к зорко наблюдавшим за нею девкам.
   – Что ей надо от тебя, Маняша? – усевшись рядом, спросила мать.
   – Семёна, – призналась та. – Считает, что я отбиваю его у неё.
   – Ай да девка – молодчина! – всплеснула руками мать, поощрительно взглянув на дочь. – То-то смотрю, Семён вокруг всё крутится и, словно подсолнух за солнышком, тянется глазами вслед, зырк да зырк в твою сторону. Неспроста это!
   Девушка, покраснев, опустила укутанную платком голову, погладила засыхавшую траву на лугу.
   – Что у вас с ним было? – спросила Варвара, принимая строгий вид.
   – Да ничего особенного, мам, проводил он меня однажды с полевого стана, помнишь, ходила вместо тебя сеять весной, – стеснительная Маша, пряча глаза, сняла с головы платок, закинула тяжёлую косу за спину.
   – Помню, как не помнить! – женщина весело хмыкнула. – Ты тогда забежала домой вся запыхавшаяся, будто собаки за тобой гнались.
  – Скажешь тоже, мам, – ещё больше смутилась дочь и добавила нерешитель-но: – Аглаша же не уступит его никому!
   – Ой, вижу, люб он тебе, дочка! – покачала та головой и добавила: – Ну ниче-го, ты только не стелись перед ним, как Аглая, парни гуляют со многими, а женятся на тех, кто в девичестве блюдёт себя, не замарает добрачной связью. Ты у меня красавица – белолица, черноброва, коса ниже пояса. Может, ты хоть, в отличие от меня, будешь счастливой!
   Варвара никогда не хвалила дочь, поэтому Маша, удивлённая и признательная за столь лестные слова о ней, и сама задержала внимательный взгляд на внешности матери, отмечая про себя признаки былой красоты, которые, привыкнув к её облику, до сих пор не замечала. Безусловно, та была мила и очень привлекательна в молодости. Такие же, как у дочери, синие глаза, правда, в обрамлении пока редких лучиков-морщин, толстые косы, короной уложенные под платком, тонкий и нежный овал слегка увядшего лица и стройное, хорошо сложенное тело под выцветшими от времени и стирок юбкой и кофтёнкой.
   – Мама, ты тоже красивая у меня! – польстила дочь, чмокая её в щеку.
   – Дык куда уж мне – 40 скоро стукнет! – махнула рукой растроганная словами дочери старшая Маслова и снова вернулась к тому, что волновало её. – Семён – парень хороший, весь в отца: добрый, честный, надёжный, в отличие от моего Кос-ти! – соломенная вдова помолчала немного. – Аглаю же, строптивицу, силой удер-живавшую возлюбленного, не надо жалеть – она без мыла залезет куда угодно, а потому быстро найдёт другого для утех! Да и бояться не нужно – я с тобой, моя хо-рошая! Никому не дам в обиду! – протянув руку, она погладила дочь.
   – Спасибо, мамочка! – та, потянувшись к ней, снова поцеловала в щеку за её нежную поддержку. Варвара ласковой была только с малышами и то, замученная работой, очень редко.
   – Дык чего уж там! – прочувствованно проговорила та, тронутая ответной лаской дочери. Промокнув уголком платка прослезившиеся глаза, продолжала: – Ты прости меня, деточка, что позволяла отчиму измываться над тобой. Детство твоё из-за него, проклятущего, кувырком пошло! Всё куском хлеба попрекал. Недоедала, недосыпала ты, а я молчала из боязни остаться одной – попрекал, грозился уйти от меня. Вдовы после войны висли на нём, словно гроздья бус на шее, – было к кому приткнуться! Ни одной юбки, прости, Господи, не пропускал! В колхоз не хотел вступать, вот и поплатился, теперь неизвестно где в бегах обитает! А ты, дочка, за Семёна-то держись, такая удача тебе подвалила в жизни, не отталкивай, если что! С ним не пропадёшь! А вот он и сам идёт к нам, – оглянувшись, сказала она и для острастки добавила, обращаясь к нему: – Ты, парень, не забижай мою кровиночку!
   – Да что вы, тётка Варвара, вот хочу предложить ей на рабфак поступить после завершения страды, чтоб учительницей стала! – молодой человек улыбнулся. – Ей там стипендию, место в общежитии дадут!
   – Учительшей? – отметив, что в серых глазах его промелькнули смешливые искорки, удивлённо протянула она, ошеломлённая. Покосившись на дочь, моргавшую большими синими глазищами, произнесла оживлённо: – Это хорошо!
   – Так вы позволите ей поехать на учёбу? – обрадовался Семён.
   – Почему бы нет? – качнув головой, переспросила колхозница, думая про себя о том, что она не ошиблась в сельском активисте, он, действительно, сумеет вывести дочь в люди. Обняв дочь, мать привлекла её к себе, гордо выпрямилась, словно та уже стала педагогом. 
   – А ты сама-то, Маша, как, не передумала на рабфак поступать?
   – Я не знаю… как мама, управится ли она одна с детьми? – не смея принять окончательное решение, снова заморгала та длинными ресницами.
   – Ты не обо мне беспокойся, о себе хоть раз подумай! – Варвара возбуждённо замахала руками. – Старшие подрастают, помогают по дому. С малыми нянькаются в яслях: они накормлены, пригляд за ними строгий. Глядишь, и отчим вернётся. Как, Семён, не заарестуют его, если он объявится?
   – Не дадим, тётка Варвара, вашу семью в обиду! – сощурив дымчатые глаза, заверил Семён – покрытое веснушками лицо его сияло искренней радостью, в голосе звучала уверенность, приободрившая мать с дочерью.
   – Поедет, как не поехать! – всё ещё пребывая в ликующе-радостном настроении, весело произнесла Варвара. – Грамота – великое дело! Все двери в жизни открывает – неужто я не понимаю?!
   А бабы, между тем, заметив, как Чернова налетела на Машу, злословили об Аглае, недолюбливая и порицая её за подверженность к неблаговидному, порочному поведению.
   – Ишь, девок вокруг себя собрала, распутница – собьёт их с праведного пути! – осуждающе покачала головой Лукерья Балаева.
   – Не знают, что ли, что та гулящая? – вступилась за них мать Семёна.
   – И всё-таки водят дружбу с этой потаскухой? – недобро проговорила Лиза Кабанова, острая и злая на язычок.
   – Избу для посиделок всегда готова предоставить – вот и тянутся к ней!
   – Ох, попомните моё слово, не кончится это добром!
   – Типун тебе на язык! Если в строгости растили дочерей, они будут хранить невинность до свадьбы!
   – Кто за это сейчас поручится? Времена нонче настали такие – вон в комсо-
молию девок агитируют. Те, вместо вечёрок, на собраниях допоздна засиживаются, всё что-то решают. А что деется там, никто точно и не знает.
   – Сёма сказал, учатся робята и девчата, – опять вступила в разговор улыбчивая Анна. – Коммунисты им глаза раскрывают, как жить дальше.
   – От влияния беспутной Аглаи девок надо бы всё же остеречь!
   – Уж больно рьяно взялась она за Семёна – дурная трава ядовита!
   – Что он, дитя малое? Силком, что ли, тащили его в постель к этой греховод-нице? – сложив сочные, толстые губы в гаденькую ухмылку, со злым ехидством поддела Анну низенькая Елизавета.
   – Да разве я его защищаю? – горестно вздохнула та. – Сама, узнав, с кем он связался, хватилась за голову. Какое потомство оставит, да и будет ли оно у неё, если, побывав в замужестве, так и не родила никого!
   – С блудней-женой, всё время глядящей на сторону, покоя не будет!
   В старину потерявшая честь девица считалась порченой и презиралась. Родители не позволяли жениться на ней сыновьям, на практике убеждаясь в догадках о том, что первый мужчина закладывает в женских детородных органах, как на запоминающем радиоустройстве, свой генетический код и программу. Если он насильник и негодяй, последующее потомство, даже в другом браке, повторяет его в худших своих проявлениях.
   – И дед ругает её, – говорила Анна. – Вцепилась, как клещ ненасытный, не отпускает! Не каждый мужик-то отобьётся от опытной возлюбленной. А тут паренёк, не познавший женской ласки, вот она и привязала его к своей юбке! Не осуждайте его, бабоньки. Сын мой весь у вас на виду со своим стремлением к справедливости и добру. Сколько он людей от раскулачивания спас – боюсь, не накликал бы беды на свою голову!
   – Да, это так!  – согласно закивали головами те.
   – Ох, не по себе Аглая рубит сук, – видя, что симпатии баб на стороне Семёна, плотненькая, коренастая Кабанова решила подмазаться к Анне. – Вся истаскалась с мужиками, а туда же, гонится за лучшим парнем на селе!
   – Дык он, бабоньки, в последнее время и не смотрит в её сторону, всё больше косит глаза на Маняшу, – кивая на Семёна с Машей и оживлённо жестикулирующую Варвару,  проговорила Лукерья.
   – Та – скромница и умница, куда больше подходит для него.
   – Уж больно боязлива да робка – ни рыба ни мясо!
   – Ничего, у Семёна смелости на обоих хватит! – заверила баб Анна.
   – Подъём! – послышался голос бригадира, и бабы нехотя начали вставать с примятой ими сухой, бурой травы.
   – Али перемываете мне косточки? – покачивая широкими бёдрами, желчно бросила проходившая мимо Аглая. Женщины, недоброжелательно сощурившись, промолчали, лишь угрюмо посмотрели ей вслед.
  Вечером все собрались вокруг деда Данила с его записями. Подводя итоги, спорили, кому какое место присвоить. Решили, что победителями следует признать брата Семёна – Александра и Петра Таябина, которые не уступили друг другу ни на йоту, сделав почти по две нормы. Среди сноповязальщиц ударницами стали Лукерья Балаева, Анна Деревяшкина и Лиза Кабанова. Семён перевыполнил норму в полтора раза. Да и остальные мужики тоже не ударили в грязь лицом – накал страстей во время соперничества был ещё тот! А вот у Кирьяна Балаева, коротконогого, физически слабого, уродившегося явно не в мать, а в малорослого деда, показатели оказались самыми худшими и его высмеивали, как лентяя.
    – Не позорь мать-то! – с укором сказал дед Данил, видя, что парень, сидя у костра, где варилась уха для хлеборобов, беззаботно посмеивается в ответ на кол-кости баб. Огорчённая Катя, надув губки, отворачивалась от кудлатого Кирьяна –  беспечность и бравада, написанные на лице Балаева, вызывали неприязнь. Ей и в голову не могло прийти, что всё это было притворством и самозащитой; на самом деле неуважение односельчан задело молодого человека, решившегося доказать завтра, что он тоже не лыком шит!
   – Ну ты что, Катюш, обиделась, что я не оказался ударником? – встряхнув озорной кучерявый чуб, тот вопросительно воззрился на зазнобу. – Так я завтра больше всех скошу, хочешь?
   – Тогда и поговорим! – задрав носик, Катя отошла от него, видом своим вы-казывая, что он не оправдал девичьих надежд, опозорил себя, бросил тень на неё.

                ***

    Итоги полевых работ подвели на собрании, состоявшемся перед окнами правления и сельского Совета, разместившихся в избах раскулаченных, с соломенных крыш которых свисали кумачовые флаги. Погода была чудесная – стоял один из погожих дней затянувшегося бабьего лета. Солнце щедро лило яркие лучи, весело играя бликами на окнах. Для стариков с ближайших домов вынесли скамейки; мужики и бабы расселись прямо на траве. Молодёжь стояла, сбившись в нарядную толпу, под серебристой раскидистой ивой. Детвора вникала во все дела взрослых, не забывая при этом шалить и озоровать. Пострелята, что помладше, кувыркались и барахтались возле родителей, подростки, перекликаясь и взвизгивая, бегали наперегонки и пулялись репьями, пока на них не прикрикнули.
    – Уборку мы закончили раньше единоличников, да и зерна собрали больше, оттого что посеяли в срок, не потеряв запаса влаги в почве, – щурясь от задиристо слепивших лучей, докладывал Сенотов, стоя за столом, вынесенным на зелёную лужайку. – Теперь убедились в преимуществе коллективного труда? Не зря говорят, один в поле не воин!
    – Дык давно уразумели это! – хохотнул Кирьян, помахивая сорванной с ивы веточкой. На него шикнули, и он замолчал, кося насмешливым глазом на Катюшу. Семён тем временем, вполуха слушая докладчика, устремил взгляд на Машу, сидевшую рядом с матерью на лужайке и опекавшую малышню. А за ним, перехватив его взгляд, ревниво наблюдала широкоскулая Аглая.
    – Семян засыпано достаточно, фуража для скота, по нашим подсчётам, тоже хватает, – терпеливо снеся праздное замечание Балаева, продолжал Сенотов. – Вы-сказывайте предложения о распределении хлеба между колхозниками.
    Кряхтя и разминая отёкшие ноги, со скамейки поднялся раздобревший и ок-руглившийся Петряй Михеев, оправил на себе холщовые портки и рубаху.
    – Надыть, кроме работающих, ишо учесть количество едоков в семье! – выражая общее мнение, степенно произнёс он под одобрительный гул.
    – Хорошо, – сощурив на простецком лице улыбчивые глаза, с готовностью согласился Евдоким Васильевич. – Но имейте в виду, нам надо решить, сколько хлеба ещё сдадим государству.
    – Я тут подсчитал накануне. Можно на каждого колхозника выдать по 18 пудов, на детей и немощных стариков – по 10, а остальное – на зернопоставки, – под-нявшись из-за стола президиума, предложил дед Данил. Щедрое, отвечающее ин-тересам большинства предложение, всем пришлось по душе – его закрепили общим голосованием, позже оно станет предметом зависти для единоличников.
   – Из коммуны имени Третьего Интернационала на подъём зяби прибудут колёсные трактора «Интер», – порадовал в заключение собрания всех Сенотов. – Ме-ханизаторами после окончания курсов стали наши колхозники Тимофей Кабаев, Антон Демидов, Николай Петров. А на полуторке отлично потрудился во время страды, увозя с поля снопы, Максим Кабаев. – Раздались аплодисменты; выражая одобрение, лихо засвистели парни, следом, подражая им, – мальчишки.
   Заблистали золотом и багрянцем клёны и берёзки, начавшие под холодными неуютными ветрами грустно ронять листву. Под утренним хладным солнцем уже не роса, а серебристый иней сверкал на побуревшей и засыхающей траве. Возле загона, откуда выстроившиеся в ряд трактора должны приступить к пахоте, собрались всем селом. Семён, пришедший с заседания партячейки с поручением выступить на ми-тинге, глазами поискал Машу. Вот она – звёздочками поблёскивает синева её глаз.
    – Уважаемые земляки! – обратился он к ним. Машинально проведя по щекам и подбородку и ненароком коснувшись порезов, полученных в результате утреннего торопливого бритья, отдёрнул руку. – Я с гордостью думаю о том, что середняк твёрдо становится на путь коллективной жизни. Трактора и машины, жнейки-лобогрейки и рядовые сеялки облегчили нашу жизнь, скоро полностью избавят от пахоты на лошадке, ручной косьбы хлебов, молотьбы цепами, а женщин от сгребания граблями при вязании снопов. Призываю всех, кто ещё сомневается, вступить в колхоз, ибо только совместными усилиями, вооружённые современной техникой, мы можем избавиться от нищеты! 
   Когда затихли аплодисменты, все замерли в ожидании. Сенотов, давая сигнал механизаторам, махнул рукой. Плуги вонзились в землю, и трактора, словно при виде врага, свирепея, зарычали, как звери, дёрнулись, пошли, оставляя за собой более метра в ширину полосы глубокой пахоты.
   – Ура! – голодными птенцами разинув белозубые рты и надсаживая горлышки, завопила звонкая ребятня, давая выход эмоциям, радостным чувствам, вызванным новизной ощущений и восторженным отношением ко всему, что расширяет границы их познаний. Даже старики не остались равнодушными к далеко не ординарному в их жизни событию.
   – Какое чудо! – потрясённо воскликнул Алексей Демидов. – Едрени корень, наши робята ведут железных коней! Отныне все будут в колхозе, ей-Богу!
   Дед Алексей оказался прав – трактора стали лучшими агитаторами новой жизни. На лошадке приходилось неделю пахать, чтобы осилить то, с чем справится стальной конь за смену. Да и решение общего собрания о щедром вознаграждении труда заставило единоличников с волнением обсуждать колхозные дела, которые с самого начала пошли в гору. Получалось, вместе выгоднее трудиться! Вместе люди – сила! Сельчане, отказываясь от клочка земли и обобществляя немудрёное имущество, повалили в колхоз. К весне 1931 года здесь уже были две трети граждан. Но радость колхозников была недолгой, так как вскоре Сенотова отозвали в район, а вместо него привезли нового председателя – здорового, мясистого Антона Жилиса.
   – Видно, наш Евдоким не приглянулся начальству, – переговаривались старики, сидя на завалинке дома деда Данилы. – А каким он был уважительным!
   – Да, такого бесхитростного и простодушного человека днём с огнём не сыщешь! – хмурясь, с сожалением сказал хозяин дома.
   – Может, и Жилис ничего мужик? – добродушно проговорил Петряй Михеев.
   – Ох, не знай, как бургомистр, важный ходит! – возразил дед Данил, покачав головой. – Солидности ему, конечно, не занимать, да больно сердитый – в руках постоянно палка и кнут в голенище, грозит ими, если что не по нраву.
   – А заметили, как он любит решать вопросы втайне от всех, не советуясь ни с кем и диктуя колхозникам свою волю? – спросила Анна, лузгая тыквенные семечки. – Такого при Евдокиме Васильевиче не было.
   – А жена-то Жилиса брезгует нами, даже не разговаривает, когда обращаешься к ней! – Лукерья с обидой сплела пальцы на мозолистых, натруженных руках.
   Хотя сельчанам новый председатель не понравился, наученные горьким жизненным опытом, они старались не выказывать недовольства при нём. Однако многие стали избегать работы на колхозных полях и фермах, а больше уделять внимания к своим огородам, чтобы вырастить для прокорма семьи зерно и овощи. Позже, в 1946 году, для того чтобы сельчане меньше времени уделяли огородам, а больше – общественному производству, было запрещено на приусадебных участках засевать зерно. «Излишки» земли передавались колхозам.
   Чтобы проучить и напугать строптивцев, Жилис, воспользовавшись существующим законодательством, велел арестовать несколько многодетных женщин, не выходивших на работу из-за закрытых при нём ясель. Их, не выработавших минимума выхододней, осудили на несколько месяцев принудительных работ с отчислением части заработка в пользу государства. Пострадала и доярка, позволившая себе принести домой молоко с фермы. Ещё в 1932 году вышел закон об охране социалистической собственности, в котором даже за припрятанное в кармане колхозное зерно сельчане подвергались высшей мере наказания – расстрелу, с заменой при смягчающих обстоятельствах лагерным сроком на 10 лет.
   Семён убедился, где руководителями колхозов становились такие, как Сенотов, лидеры или выбранные из своего круга мужики, там устанавливались добро-желательные отношения с народом. Колхозники сообща решали, что сеять, как распределять полученный урожай. Но вскоре такие председатели не только в Каба-евке, но и в соседних колхозах становились неугодными районному начальству, отвечающему за выполнение плана хлебозаготовок, и их устраняли от должности. Вместо них посылали других, находившихся в прямом подчинении чиновников; они делали всё, что приказывали сверху, не учитывая мнения колхозников.
   Помня, что при приёме в партию давал присягу быть честным и принципиальным, Семён по-товарищески одёргивал долговязого Жилиса, когда тот, оскорбляя достоинство людей, грубо и вы сокомерно разговаривал с людьми.
   – Интерес к колхозным делам стал заметно падать, Антон Осипович, – поднявшись со скамьи, сказал однажды парень на летучке, где распределялись задания на день.
   – Люди неохотно идут на работу, потому что чувствуют отчуждённость председателя, видят в нём не единомышленника, а начальника-приказчика.
   – Я уполномочен партией на председательство, а ты ишо сопляк, чтобы делать мне замечания! – Обидчивый и высокого мнения о себе, тот вскочил со своего места за столом, сердито взглянул из-под кустистых бровей, вынул из-за голенища кнут, как бы устрашая, повертел им перед его носом, но ударить не посмел.
   В силу своей молодости Семён недопонимал, что в ухудшении трудовой дисциплины повинны в большей степени не личные качества Жилиса, а отсутствие стимула к работе. С самого начала колхозникам была навязана сдельная оплата труда – трудодни, которые нарекли палочками, так как они почти ничем не обеспечивались. Хлеб и деньги выдавались лишь изредка. Зерно принудительно, и зачастую подчистую, выгребалось на хлебопоставки. Эффективность коллективного труда при этом сводилась к нулю, отдача полей и ферм была низкой. С исчезновением личного интереса крестьянина появились карательные законы, и председатели кол-хозов вынуждены были прибегать к ним, чтобы принудить к рабскому труду – село погрязло в нищете и бесправии.
    Следующий 1933 год выдался неурожайным и стал тяжёлым испытанием для колхозников. Случилась сильная засуха, погубившая не окрепшие зелёные ростки на пашне, пастбища тоже выгорели от палящего солнца. Тоскливо, угнетая душу бывших владельцев, мычала живность на скотном дворе. Без запасов зерна нечем было кормить её, да и условий для содержания не было – животные ютились в плетнёвых сараях, зимой простужались и гибли от холода и голода. Строить фермы было не на что – ущербность и слабость насильно внедряемого и экономически не поддерживаемого колхозного строя была налицо. Доярки и скотники поднимали отощавших и ослабленных из-за полуголодной зимовки коров на вожжах, привязывали их к стойлам, чтобы они могли пожевать старую солому, снятую с крыш. Дед Данил, чьё невзрачное, худощавое, с редкой бородёнкой лицо, став озабоченным, сморщилось, как сушёная груша, посоветовал председателю рубить веточный корм. Его начали подвозить на общий двор, но это не спасло от падежа.
    Неудачи ещё больше ожесточили громадного, краснощёкого Жилиса, желающего немедленно найти виновников бедственной ситуации и забывшего, видимо, что сам не смог организовать людей на заготовку сена прошлым летом. Он явно трусил, вычитав в районной газете, что председатель колхоза «Зелёная дубрава» за допущение массового падежа колхозного скота осуждён на 10 лет. Чтобы выйти сухим из воды, он придумал такой ход: сельский совет с его подачи усилил нажим на середняков, якобы виновных в «неполадках». Их, попавших в немилость, исключили из колхоза, лишили избирательных прав, выселили из домов. Найдя «виноватых», Жилис снял ответственность за свою неспособность руководить плюс, конфисковав запасы зерна у раскулаченных в неудачный, засушливый год, покрыл план хлебозаготовок. Кроме того, чтобы скрыть последствия допущенного падежа и представить хозяйство, возглавляемое им, преуспевающим, у середняков, признанных «врагами народа», упитанный и ухоженный под заботливой рукой хозяев скот пригнали на общий двор, пополнив колхозное поголовье. Особенно не справедливым Семёну показалось раскулачивание многодетных семей Дементия Лаврентьева, Захара Титова, состоящих соответственно из 9 и 11 человек и имевших избы из двух комнат под соломенными крышами.
    – Тебе что, больше всех надо, что заступаешься за кулацкое отродье? – одёр-нул монументальный Жилис молодого коммуниста и полномочного представителя сельского Совета, когда тот на заседании подал  голос в защиту земляков. Матюг-нувшись, он достал из-за голенища кнут, положил перед собой, добавил с угрозой: – Ты о себе лучше подумай! Хочешь получить ещё один начёт, оценивающий тебя как адвоката кулачества?
   – Эти хозяева никогда не пользовались чужим трудом, за что их раскулачивать? – удивлённо вопрошал прямодушный Семён, отбиваясь от несправедливых нападок. – Это середняки, неправедно зачисленные в кулаки!
   Набычившись и сжав узкие, презрительно опущенные в уголках губы, Жилис молчал. Семён знал, его не поддержат, так как большинство сельсоветчиков – комсомольцы и коммунисты – ещё до заседания сетовали, что плетью обуха не перешибёшь! Стыдясь и отводя глаза, сельские активисты молча проголосовали за внесение в кулацкий список названных Жилисом лиц. Все понимали, что по сути кулаками-мироедами в селе были единицы, их давно уже вывезли в лагеря. Но спорить с властями, наживать неприятностей на свою голову никому не хотелось. Узость кругозора Семёна не давала ему возможности понять, что в творящемся беспределе виноваты не только Жилис и беспринципные сельсоветчики. Беда в том, что такова политика партии и государства, возглавляемых «вождём и отцом всех народов» Иосифом Сталиным, обуреваемым идеей классовой борьбы. Бесплатную рабочую силу репрессированных можно было с успехом использовалась в рудниках, на лесоповалах, «на стройках века»: возведении заводов, каналов, дорог. В насильственном насаждении коллективизации, в репрессиях миллионов крестьян заинтересованы были и противники Сталина – троцкисты, стремящиеся различными извращениями вызвать недовольство народа и на гребне этой волны захватить верховную власть в стране.

                ***

    Вскоре сельчан потрясла страшная весть. Случилось это уже после того, как председателем Кабаевского сельсовета выбрали Семёна. Была лунная ночь. Высыпавшие звёздочки радостно искрились на фиолетовом небе, казалось, ничего не предвещало беды. Афанасий Любаев, бывший пастух и член сельсовета, чьи запасы еды закончились, не вытерпев нестерпимого голода, с лопатой в руке подкрался к огороду Марфы Кабаевой. Воровато оглядываясь, он начал с края выкапывать кустики картофеля. На его беду вышел в сарай по нужде участковый инспектор Усачёв, снимавший комнату у Марфы, и коршуном налетел на него.
    – Ага, попался с поличным, падаль такая! – злорадно воскликнул он и стукнул по загривку испуганного воришку прихваченным возле бани поленом.
    – Дык я ничего выкопал-то, 10 корешков всего, Ипполит Петрович! – весь дрожа от испуга, стыда и боли, суетливо проговорил невзрачный Афанасий. – Уж больно хороша Марфина картошечка! У нас она вся высохла на пригорке-то, копнёшь, в ямке один горох, а у неё в низине, в пойме, у речки растёт.
   – Не оправдывайся, я тебя арестовываю! – при этих словах Любаев дернулся и отстранился от приземистого и плотного милиционера. На шум подоспела хозяйка огорода, с мужиковатыми повадками, коротконогая, квадратная баба.
   – Поди-ка, кликни свидетелей, – приказал Усачёв ей, пытаясь скрутить похи-тителю руки. Тот вырывался, не даваясь стражу закона. Марфа выбежала со двора, чтобы разбудить соседей, но, увидев идущих по дороге комсомольцев Василия Дёмина и Кузьму Кузькина, что шли с вечёрки, призывно замахала руками, закричала заполошно, что есть мочи. Те, подбежав, недоумённо уставились на неё.
   – Пойдём, касатики, свидетелями будете, – путаясь в широченной юбке и проглатывая окончания слов, взволнованная бабёнка на ходу рассказала суть дела. Когда ребята подошли к месту происшествия, у Любаева уже текла кровь из носа, которую он, вытирая рукавом, размазывал по лицу. Увидев их, мужчина снова начал жалобно оправдываться, но результат деяний был налицо, и те для порядка тоже начали охаживать и колошматить его под зловещим лунным светом. Афанасий умолял отпустить его, защищаясь от сыпавшихся на него ударов. Как ни странно, при виде крови избиваемый вызывал у молодых людей не сочувствие, а пробуждал в них ожесточение и звериные инстинкты. Любаев знал, к ворам в селе всегда относились с жёсткой пренебрежительностью. Помнит, как Конарову, взявшему без разрешения у соседа сбрую, надели хомут на шею и провели с ним по селу, и каждый желающий мог подойти и плюнуть ему с презрением в лицо. А за воровство в голодный год пощады тем более не будет, и сейчас он, скорее всего, не выдержав побоев, сдохнет, как собака, под ударами дюжих безжалостных молодцов. Афанасий жалобно, с тоской загнанного зверя взвыл, закричал страшно, один, второй раз, потом заскулил, словно маленький обиженный щенок, но и это не помогло; сбитый с ног, он упал, обхватил безволосую голову руками. Ипполит поленом саданул жертву ещё раз по полуприкрытой лысой голове, что-то хрястнуло, это он проломил ему череп, а комсомольцы продолжали пинать его – накануне прошёл дождь, и ребята были в тяжёлых, грубых кирзовых сапогах, – пока Любаев не затих, издав последний вздох. За творившимся самосудом, зажав рот рукой, чтобы не вскрикнуть от ужаса, наблюдала у открытого окна Маша, которой не спалось в эту ночь.
   – Кажется, мы того, убили его! – опомнившись, проговорил Усачёв, весь потный и страшный в своей свирепости. Парни ещё раз по инерции двинули «преступника» кирзачами и, запыхавшись, остановились.
   – Что теперича делать? – произнёс Дёмин, когда осознал, что стал участником убийства. Мысль об этом навалилась на ребят, подобно глинистой глыбе, со-рвавшейся с обрыва, подавила, лишила воли.
   – Берите его за руки и ноги, несите, кинем возле сельсовета, будет сюрприз Деревяшкину! – не теряя самообладания, скомандовал Усачёв. – Пусть отмывается от грязи, подозрение на него падёт, мол, не поладил с сельсоветчиком.
   Подняв убитого, парни потащили Любаева вдоль плетнёвых заборов. И тут Ипполит бросил невольный взгляд на распахнутое окно Масловых. Мелькнуло и исчезло бледное лицо, это девушка отпрянула вглубь комнаты.
   – Оппа, свидетель! – кисло пробормотал он. – Ладно, разберёмся!
   На следующий день участковый попросил хозяйку кликнуть Машу в дом, где он производил дознания у преступивших закон.
   – Ты, Марфа Ивановна, как позовёшь её, Маню-то, задержись сама у соседей, чтобы не мешать дознанию.
   – Что, не терпится опробовать Манькины прелести? – ревниво прошипела та.
   – А ты что, жена мне, контролировать вздумала. Иди уж! Одна нога здесь, другая там! – выпроваживая женщину, Ипполит больно ущипнул её за пышную, ядрёную ягодицу. – Для твоего же блага делаю, чтобы всё шито-крыто было!
   – Я просила, что ли, убивать вора на огороде? – не удержалась та от упрека.
   – Так уж получилось! – пожал плечами тот и рыкнул недовольно: – Ты знай сопи и помалкивай! Забыла, что твой мужик – мироед и враг народа! – Наткнувшись на испуганный бабий взгляд, протянул: – То-то и оно!
   Приведя девушку в дом, Марфа, зная сластолюбивый нрав сожителя, тайно пробралась под окно, возле которого в горнице стояли койка и стол участкового, положила лист лопуха на каменную завалинку и, присев, затаилась в ожидании до-проса. А Маша, несмело войдя в избу, остановилась на пороге, опираясь о прито-локу двери. Заметив робость и испуг на миловидном и свежем лице свидетельницы, участковый инспектор приободрился.
    – Ну, Мария, – обратился он к ней, плотоядно оглядывая хрупкое, но ладно скроенное тело – тонкую талию, аккуратную маленькую грудь, стройные бёдра и свисавшую ниже пояса русую косу, – что ты вчера видела?
   – Ничего я не видела, – прошептала побледневшая девушка, нервно и бесцельно перебирая дрожащими пальцами длинную косу. В груди её засосало, заныло, тоскливой нотой затрепетала какая-то струна.
   – Хорошо, что не видела! – удовлетворённо и значительно протянул ражий милиционер. – Меньше будешь знать – крепче будешь спать! Да ты не бойся! Проходи в горницу, – повеселев, пригласил он съёжившуюся молодую соседку.
    – Зачем? – трепеща, пролепетала та. – Я ничего не знаю, отпустите меня!
    – Ну что ты дрожишь, я тебя не съем! – Усачёв выскользнул в сени, задвинул задвижку в двери. Войдя в дом, он взял до смерти перепуганную Машу за руку, по-вёл в горницу. – Садись, потолкуем.
    Страж закона чуть ли не насильно посадил её на кровать, сам, опустившись рядом, положил на девичье плечо пухлую руку. Та вздрогнула, повела плечиком, как бы сбрасывая тяжёлую, как камень, длань, но он только крепче обнял её, властно заглянул в глаза, и она, напрягшись, затихла.
    – Я давно приглядываюсь к тебе, девица. Ты люба и желанна мне, – Маша при этих словах снова затрепетала, пытаясь отстраниться от его тучной, упитанной плоти, пахнувшей застарелым потом. – А ты не отодвигайся, – нахмурился Ипполит, – если, конечно, не хочешь неприятностей!
     – За что? – с тревогой прошептала девушка.
     – А за то, что прикидываешься недотрогой! – Ипполит, обхватив её обеими руками, повалил на кровать.
    – Пустите, как не стыдно! – истошно закричала Маслова, отбиваясь.- В чужие сани не садитесь!
    Участковый расхохотался, словно клещами сжимая хрупкое тело в объятиях. Девушка, не помня себя от страха и омерзения, продолжала вырываться, подобно лебёдушке из пушкинской сказки, от коршуна-милиционера. Марфа, вскочив с завалинки, забарабанила подвернувшейся палкой в окно; заметив безуспешность своих усилий, подбежала к двери, начала что есть силы стучать в неё.
   – Кто там? – распахивая дверь, прорычал Ипполит. Девушка мышкой скользнула возле него из сеней.
   – А, это ты, Марфа! – зло проговорил сожитель, пропуская мужиковатую хозяйку в избу. – Я же тебя просил задержаться…
   – Ну и что, что просил?! – сообразив, что Усачёв, запачканный в убийстве человека, ей теперь не страшен – сам побаивается разоблачения, – женщина осме-лела. – Я что, в свою избу, когда захочу, не смогу прийти? Нечего закрываться с девицами! Мой дом – не притон какой-нибудь! Не пакости в нём, не страми меня! И так уж бабы судачат, что ты насилуешь у меня девок…
    Маша тем временем, не чуя под собой ног, бежала в сельсовет. Пулей влетев в открытую дверь, запыхавшаяся и растрёпанная, она с порога заявила:
    – Сёма, надо поговорить!
    – Ну-ну, поговорите, – поднимаясь с табуретки, весело ухмыльнулся низкорослый Петряй Михеев, зашедший по своим стариковским делам. – Эх, молодо-зелено! – добавил он, то ли завидуя их молодости, то ли осуждая.
    – Да вы ничего не подумайте, дедушка, я по делу, – смутилась девушка, бес-покойно теребя в руках толстую косу.
    – Ну да, по делу… такая тихая, неприметная, откуда только прыть взялась, вбежала сломя голову! Не иначе как для душеспасительной беседы! Вари, не вари, а масло поверху! – старик, лукаво сощурив глаза, иронически заулыбался, поклонился и вышел.
   – Вот дед, заноза, а с виду такой добродушный! Что случилось, Маша, отчего ты вся дрожишь? – соскочив со стула, проговорил встревоженный Семён.
   – Ой, он меня чуть было не снасильничал! – всхлипнула обессиленная девушка, прислонившись к белённой мелом стене.
   – Кто?! – гневно выдохнул председатель сельсовета.
   – Участковый наш!
   - Не может быть! – остолбенев и побледнев так, что возле носа резче выступили крапинки, он сжал кулаки.
   – Может! Вызвал на дознание и дверь на задвижку запер. Еле вырвалась и убежала от него – тётка Марфа, спасибо, вовремя пришла, начала стучать.
    – Какое дознание? В чём ты провинилась? – он взял её за локоть, подвёл к столу, усадил на табуретку напротив себя.
    – Ни в чём! – Маша положила руки на стол, пытаясь унять дрожь в пальцах, обхватила одну руку другой, начала мять их. – Я вчера видела, как Ипполит и ком-сомольцы избивали дядю Афанасия, чтобы неповадно было тому выкапывать Марфину картошку. – И девушка, вздрагивая и трепеща, рассказала, что знала.
   – Вон оно что! – удивлённо протянул парень. – Самосуд устроили! Что же ты на помощь никого не позвала, человека же убивали?
    – Да побоялась я будить отчима, они дружки закадычные с Ипполитом. (С тех пор, как Семёна выбрали председателем сельсовета, Константин вернулся в село.) Он бы всё равно не заступился за вора.
   – А я, обнаружив труп Любаева, с утра гадаю, кто и за что мог порешить его! Едем сейчас же в район, расскажешь об этом!
   – Ради Бога, Сёма, не впутывай меня! Я боюсь этого Усачёва! Отчим хочет сплавить меня за него замуж, чтобы зятя-покровителя иметь в его лице. А я не хочу этого! – девушка разрыдалась.
    – Ладно, успокойся, я один поеду в район, расскажу, как было дело без ссылок на тебя, – гладя дрожащие пальчики девушки, с сожалением проговорил Семён. – Говорил я тебе, езжай на рабфак, не послушалась!
   – Это всё Костя, вернулся, рыкнул на маму, она и отступилась.
   – Я поговорю с Константином!
   – Поговори, Сёма, иначе мне проходу не дадут! – радуясь заступничеству, воскликнула та, уверенная, что председателю сельсовета всё под силу.

                ***

    Весть о зверском избиении Афанасия и его кончине быстро разнеслась по селу. Но возмутившиеся родственники убитого сами были обвинены участковым в клевете на него и арестованы. Семён съездил в райком партии, чтобы опротестовать творившееся беззаконие. Он попросил проконтролировать расследование и привлечь к ответственности истинных виновников. Из Боклинского районного управления приехал старший уполномоченный уголовного розыска Иван Голоднов, сутулый и тощий мужчина. Усачёв тем временем уговорил парней взять вину в убийстве Любаева на себя, обещав, что, когда дело будет поручено ему, он полностью их оправдает. Те согласились на свою беду. Голоднов вёл расследование вместе с Усачёвым, однако последний обставил всё так, что виновниками остались комсомольцы, и каждому из них теперь грозило до 10 лет тюремного заключения. Чтобы устранить с пути и Семёна, представлявшего для Ипполита реальную угрозу, тот вместе с Голодновым «состряпал» дело на него, обвинив в клевете на стража закона и в защите преступника. Кроме того, председателю сельсовета приписали потерю бдительности и систематическое заступничество за «кулаков» – а это уже политическое преступление. Допрашивали парня, к тому времени попавшего под дождь и заболевшего малярией, у Марфы. Он стоял перед сидевшими на стульях милиционерами, стараясь сдержать бившую его дрожь и не выказать слабости.
   – Ну, расскажи-ка нам, защитник кулачества, как обстояло дело с убийством Любаева? – голос следователя звучал с привычной властной повелительностью. Маленькие, близко поставленные глазки его внимательно изучали трясущегося от озноба Семёна. «Это очень кстати, что парень болен, легче будет склонить его к признанию вины, сломать дух, если будет упорствовать», – думал он.
   – Иван Матвеевич, я не кулаков защищал, а середняков, не использовавших наёмный труд, обретающих относительное благополучие собственным горбом, – с трудом перемогая лихорадку, возразил Семён. – Посмотрите, дети их побираются, куски вымаливают, чтобы не умереть с голоду! Это перегибы, об этом и Сталин писал, и я на этом буду стоять!
   – Ты политически неверно судишь, – следователь неприветливо взглянул в бледно-синюшное лицо Семёна. – Неужели ты один глаголешь истину, а комсомольцы и коммунисты, в том числе и председатель колхоза, подтвердившие, что ты заступался за врагов народа, не правы?!
   Значит, Дёмин и Кузькин, находясь под следствием, очернили его? Неудивительно, что взять с убийц? Их и комсомольцами-то нельзя называть после случившегося! На них, скорее всего, надавили. Чтобы угодить следствию, они, неустойчивые, слабохарактерные, любой документ подпишут! Позиция Жилиса тоже небезызвестна! Но неужели и коммунисты пошли на поводу у следователя с участковым, использующих для ослабления позиций Семёна поклёп на него?
   – Иван Матвеевич, почему вы принимаете за чистую монету обвинения в защите кулаков? – изнурённый болезнью молодой человек с надеждой быть понятым обратил свой взор на следователя, возвышающегося, как каланча, над низкорослым Усачёвым. – Неужели не понимаете, что Жилис кровно заинтересован в раскулачивании большего количества людей?
    – Ага, значит, и Жилис тоже виноват, одни кулаки чуть ли не святые, – ото-рвавшись от протокола, Голоднов поднял маленькие блёкло-невыразительные глазки на председателя сельсовета. – Ну а кто, по-твоему, убил Любаева?
   Парень рассказал всё, что узнал от Маши, не ссылаясь, впрочем, на неё. Иван Матвеевич сгорбился, пряча тусклый виноватый взгляд. Ему, не до конца потерявшему совесть, чувствовавшему, что Семён прав, было явно не по себе, неприятно заступаться за рыхлого, мордастого участкового, похоже, на самом деле увязшего в убийстве: всё, сказанное Усачёвым, шито белыми нитками. Но как пойдёшь против влиятельного райисполкомовского начальника, приходившегося Ипполиту дядей и намекнувшего Голоднову, что Семёна давно пора остановить в его рвении защищать кулаков? Обеляя коллегу, следователь пытался найти слова, чтобы не только убедить Семёна, но и избавиться от собственных угрызений совести.
    – Это всё козни врагов народа! Им лишь бы опорочить честного и невиновного Ипполита Петровича, активно участвовавшего в изъятии у них имущества, а ты подпеваешь им. Будешь отвечать за политическую близорукость и клевету!
   – Это Ипполит-то честный и невиновный?! – кровь бросилась в голову председателя сельсовета, серые глаза заблистали сталью. - Велик телом, до мозгу мало!
   – Заткнись, падаль! – толстомясый Усачёв, до этого помалкивающий, вскочил со своего стула и что есть силы ударил Семёна кулаком в скулу. Тот от неожиданности, не удержавшись, со всего размаху упал на пол, больно стукнувшись за-тылком об косяк. Ссутулившись, Голоднов болезненно скривился лицом – он не любил, когда при нём опускались до рукоприкладства. Парень медленно, опираясь о притолоку, поднялся, шатаясь, подошёл к присевшему Ипполиту, собрав остатки сил, не сдерживая ярости, схватил его, как паршивого пса, за шкирку.
    – Я тебя придушу! – скрипнув зубами, в бешенстве хрипло проговорил он.
    – Но-но, хочешь, чтобы добавили ещё и нападение на представителя власти? Мы это мигом оформим! – подоспевший верзила разжал его пальцы.
    Выплюнув изо рта вместе с зубом кровавую пенившуюся слюну в помойное ведро, стоявшее у порога, Семён вытер рукавом губы.
   – Что ещё интересует вас? –  осадив себя, холодно и сухо спросил он.
   – Больше ничего, допрос окончен! – высокий, с коломенскую версту, Голоднов, привстал, протянул ручку, веля подписать протокол. Молодой человек, взяв в руки бумагу, приблизил к загоревшемуся пожаром лицу. Строчки расплывались перед глазами, но он, пересилив себя, до конца дочитал записи следователя.
   – Я подписывать это не буду, потому что вы написали всё противоположно мною сказанному! – сказал он и, положив протокол на стол, с усилием выпрямился.
Сердито буркнув, Голоднов принялся набело переписывать бумагу. "Парень не так-то прост. Умеет защищаться. Так что еще не факт, что Усачёв, несмотря на высокое покровительство, выиграет дело, - подумал Голоднов. - Недаром поговорка гласит: "Бабушка ещё надвое сказала: либо дождь, либо снег, либо будет, либо нет".
   – Я бы тебя арестовал, как остальных клеветников на Ипполита Петровича, но ты ведь сдохнешь по дороге в райцентр, а я за тебя потом отвечай! – за грубыми словами следователь пытался спрятать от Усачёва сочувствие к председателю сельсовета. – Вон как бьёт тебя лихоманка, температура поднялась, наверно, градусов за 40, весь красный и пышешь жаром! Ладно, оставлю тебя дома, а участковый будет навещать, чтобы ты не убежал от правосудия.
    К подследственному, лежавшему пластом в постели, Усачёв пришёл в тот же день, после отъезда Голоднова. Присев на лавку, он, уверенный в своей неуязвимости, басовито и коротко хохотнул:
   – Ну что, правдолюб, доказал, кто убийца Любаева?
   – Ты же знаешь, кто подлинный убийца! Зачем пришёл, измываться над больным? – нервно скребя выбивающуюся щетину на лице, спросил Семён.
   – Отдай ружьё, прекращу против тебя дело – иначе посажу! – кидая завистливый взгляд на двустволку, висевшую над койкой, пригрозил тот. Слова, свидетельствующие о неприкрытой алчности вымогателя и убийцы, нестерпимо жгли сердце парня. И такой человек стоит на страже закона! Вскочив, схватил оружие.
   – Пошёл вон, перевёртыш, обагривший руки кровью! – Тот испугался нацеленного на него дула и, пятясь, ретировался из дома. Семён, трясущийся, обессиленный, свалился на койку. Мысли, одна горше другой, отравляя душу и тело, навалились на него. Милиционеры, являясь коммунистами, давали клятву верности народу и партии! Как они могут переступать закон и порядочность?!
    Время до суда тянулось медленно. Отстранённого от работы Семёна никто из актива не навещал, осторожничая, дом его обходили стороной. А Павел Дёмин, давший ему рекомендацию в партию, как выяснилось позже, стал лжесвидетелем по его обвинению.
    Однажды к нему забежал Кирьян и по секрету рассказал, как, встретив поповского сына в лесу, бросился на него с криком, чтобы тот отстал от Катьки. Между молодыми людьми завязалась драка не на жизнь, а на смерть. Сначала Евстигней, рослый и мясистый, одержал верх. Он свалил сухощавого и низкорослого соперника на землю и начал душить его. Тот, хрипя и задыхаясь, вырывался, но попович был сильнее его. В угасающем сознании парня вдруг остро и нестерпимо мелькнуло, что он, поедаемый червями, сгниёт в земле, а Евстигней будет миловаться с Катюшей. Эта мысль, показавшаяся ему чудовищной, придала сил, и он в яростной ненависти вывернулся из-под лютого врага. Оказавшись наверху, Кирьян выхватил горсть земли, затолкал её в рот недругу и принялся обеими руками давить тому на горло…
    Укрыв мёртвого Евстигнея валежником, он, не помня себя от потрясения, вернулся в село. Семён, с содроганием выслушавший его, печально думал о том, что закадычный друг тоже оказался убийцей. Правда, он защищался, но что помешало ему вовремя остановиться? Эта мысль, возникнув, воспрепятствовала до конца оправдать его в глазах Семёна, и именно с этой поры началось охлаждение между ними, а позже их дружба совсем сошла на нет.
    После засушливого лета наступила жаркая сухая осень. Редкие листочки на облетевших вишеньях свернулись чёрными жгутами. Голые ветки, подобно простёртым человеческим рукам, молили небеса о пощаде. В один такой безрадостный день в село приехал выездной суд, который должен был состояться в школе. Народ потянулся по пыльной и мягкой, как пух, дороге туда.
    – Встать, суд идёт! – скрипучим голосом объявила сухонькая, строго одетая секретарша. Вошёл судья Алексеев, высокий, жилистый мужчина, с тщательно вы-бритым лицом, в белой рубашке и пиджаке. За ним следовали бородатые народные заседатели в косоворотках и портках из домашнего сукна. Все расселись за столом под висящими на стене картонными портретами Сталина, Ленина и Дзержинского.
   Секретарша объявила об открытии судебного заседания и огласила состав суда.
Юрий Иванович поочерёдно опросил обвиняемых, доверяют ли они составу суда. Когда дали слово Семёну, тот рассказал, что знал, и, в первую очередь, о преступных действиях Усачёва, прямого участника убийства. Не умолчал парень и о нарушениях законности во время проведения следствия, Но попытку изнасилования пришлось обойти молчанием, чтобы не пачкать в глазах народа Машино имя. В заключение он отмёл от себя обвинения в защите «кулаков», подчеркнув, что это были середняки, и повторил показания о заинтересованности Жилиса в изъятии их имущества. Хмурясь, но не перебивая, судья внимательно выслушал его. Родные Любаева подтвердили сказанное Семёном. Потом, суровым голосом предупредив об ответственности за ложные показания, Алексеев попросил рассказать, как обстояло дело, свидетеля Дёмина.
   – Меня убеждали, что если я поддержу обвинение Деревяшкина, то избавят от наказания сына, участвовавшего в убийстве, – чистосердечно признался Павел Ан-дреевич, опустив поседевшую голову. – Но Васю с другом упрятали в тюрьму. Я одумался и прошу прощения за ложный навет!
   Опросив подозреваемых и свидетелей, Юрий Иванович вместе с присяжными ушёл в соседнюю комнату, чтобы, посоветовавшись, вынести решение. Семён, измученный переживаниями последних дней, от испытываемого напряжения сжался в тугую пружину, сурово сомкнул губы. Всё свидетельствует в его пользу и незаконно арестованных родных Афанасия. Неужели вынесут незаслуженный приговор? А почему нет? Известно же, сколько несправедливости творится по отношению к неправедно раскулаченным! Видит Бог, хотел он помочь землякам, облегчить их участь, не однажды обивал пороги и райкома партии и райисполкома, но бесполезно! Его самого подставили, да ещё как! Не мог парень понять, что виной всему сложившаяся административно-бюрократическая система, ничего общего не имевшая с социализмом, объявившая непримиримую классовую войну своему народу! Ему всё казалось, что это просто отдельные искажения, отход от ленинских норм партийной жизни, которые крайне тормозят строительство социализма, идеям которого он свято верит и будет предан до конца своих дней!
   Но долой печальные мысли! Судья и присяжные, стукаясь головами о притолоку двери, вышли из совещательной комнаты и направились к своим местам за длинным столом, укрытым серым сукном. Парень напряжённо вслушивался в звенящий ликующими нотками голос судьи (видно, тому самому приятно оттого, что выносит справедливый приговор):
   – Деревяшкина Семёна Аверьяновича, обвинённого в отсутствии бдительности, защите кулаков и вора, и родственников Любаева (далее следовали имена и фамилии), привлечённых к ответственности за клевету на участкового, оправдать! А дело отправить на доследование.
   Семён, вздохнув с облегчением, не спускал влюблённых и торжествующих глаз с Алексеева, выносящего далее определение о недопустимости оставления на работе Ипполита Усачёва. Вот как всё обернулось! А недовольный милиционер с грохотом встал с табуретки и под общее молчаливое презрение колхозников покинул «зал» заседания. Хлопнула дверь, скрипнули половицы в коридоре.
    – Граждане судьи, ваше решение правильное! Вы молодцы! – вскакивая с мест, радостно загомонили люди, одобряя принятое решение.

                ***

   Не успели в доме Паниных похоронить Дуняшу и справить ей сорок дней, как пришла новая беда. Приехал с района милиционер и велел Степану собираться, положив с собой недельный припас. Его арестовали как врага народа за то, что он «клеветал» на колхозную жизнь, «лил грязь» на установленные там порядки. Амбар, конюшню и сарай со скотиной опечатали. На следующий день, с утра, к избе подкатили несколько лошадей с санями. В них сидели председатель сельсовета и Иван с дружками-комсомольцами. Вера Панина, накинув на голову шаль и полушубок на плечи, вышла навстречу к непрошеным гостям.
   – Что ещё хотите от нас?! – сложив на груди натруженные руки, с достоинством спросила женщина. В глазах её полыхало синее пламя. – Неужели мало вам, что отняли жизнь у дочери, а у мужа – свободу?
   – Ты помалкивай, целее будешь! – посоветовал Иван, невольно любуясь её годой не сломленной статью. – А то по тебе и детям поселение плачет. А приехали мы раскулачивать, отбирать имущество.
   – Делайте что хотите! – безнадёжно махнула рукой Вера. Она понимала, что сопротивляться бесполезно: на стороне сельских активистов власть и законы, вер-нее, беззаконие, допускаемое советской властью. Она была мудрой женщиной и правильно рассудила, что поселение для неё с детьми без мужской опоры равно-сильно гибели от холода и голода, и смолчала, решив не сопротивляться тому, как вывезут из амбаров, как это сделали до них у других зажиточных односельчан, зер-но, муку, масло, сало, уведут коров, овец и лошадей. Выловят даже кур и тоже уве-зут на колхозный птичник. Панина, томимая страхом за ребятишек, с испуганным любопытством облепивших окна, повернулась, чтобы войти в избу. Но Иван вдруг, подскочив, загородил ей дорогу.
    – Избу мы тоже у вас конфискуем! – сказал он, ухмыляясь. Лихо заломленная набок шапка, ниспадающий на гладкий лоб смоляной чуб, прямые, как стрелы, брови, ярким румянцем горят от мороза щёки. Высокий, стройный, неотразимый! Недаром девки сохнут по нему. («Всё в нём красиво и приятно с виду, а душа поганая»! – мелькнуло в голове Паниной). – Одевайтесь и катитесь на все четыре стороны! С собой ничего не брать! – предупредил комсомольский вожак.
   – Куда же мы пойдём зимой? Где нам жить? – голос Веры дрогнул, полные, побледневшие губы затряслись от сдерживаемого беззвучного плача.
   – Это не моя забота! – отмахнулся Каменев. – Вон в баню идите!
   – У тебя не сердце, а камень в груди! – выдохнула та.
   – Поговори ишо у меня! – пригрозил Иван, подняв над головой кнут. Скривив в болезненно-презрительной усмешке губы, жена «кулака» молча вошла в дом.
   – Катя, Тая, одевайте малышей, выбрав из сундука что получше и поновей, – переступив через порог, сказала мать. – А я пойду, баню затоплю.
   – Мама, а сегодня разве суббота? – Катя вопросительно уставилась на неё.
   – Нет, Катюша, в бане мы будем жить. Эти дяди пришли выгонять нас из избы! – Взволнованно-трагический тон, с каким мать произнесла это, заставил притихнуть даже весело щебетавших Настю с Анютой. Вера сунула икону Божьей Матери и деньги, вынутые из сундука, за пазуху. Бросила жалостливый взгляд на отрезы и праздничную одежду, резко пахнувшую нафталином, вздохнув, вышла.
   Вскоре всхрапывающие лошади, утробно мычащие коровы, блеющие овцы были выведены из загонов и угнаны на скотный двор. Отчаянно кудахтавших кур, покидав в мешки, уложили в сани. Активисты продолжали нагружать в мешки зерно и другое добро из амбара. Набежавшие бедняки, поощряемые за участие в раскулачивании частью конфискуемого имущества, выносили из дома сундуки и всевозможную рухлядь. Иван Каменев срывал со стен образа, рубил и жёг их на костре, разведённом прямо на снегу, в середине двора.
   – Что ты делаешь, ирод?! – не удержалась от возгласа хозяйка, вышедшая из затопленной бани. – Возмездие придёт, Бог накажет тебя, ибо сказано в Писании: «Какою мерой мерите, такою отмерено будет вам… кто имеет (веру), тому дано будет, а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет».
  В ответ Иван раскатисто расхохотался, беспечно обнажив здоровые белые зубы. Слова Паниной оказались вещими. Комсомольский лидер погибнет в огненном аду, охватившем страну, в первые же месяцы Великой Отечественной войны.
   Девочки вместе с Гришуткой в ожидании матери топтались на заснеженном крыльце, сиротливо прижимаясь друг к другу, и с расширенными от ужаса глазами смотрели на ярко пылающий костёр. Катя держала в руках завязанную узлом большую шаль с прихваченными вещами ребятишек.
  – Вам что сказали? Ничего не брать с собой! А вы набрали барахла! – пре-небрежительно скривил губы длинный и худой, как скелет, Миша Юшкин. Он сорвал тюк с пожитками из рук Кати и бросил его в свои сани. Воровато оглянувшись, не видит ли кто из активистов, быстро прикрыл, завалив его соломой, подкладываемой для удобства под себя (ещё одно доказательство того, что в репрессиях были заинтересованы не только власти, но и те, кому выпадал куш от имущества раскулаченных). Из синих, как у матери, Катиных глаз брызнули слёзы – зря она положила в узел завёрнутый в тряпицу кулон, подаренный ещё при жизни Дуней. Следом расплакались остальные девочки. Лишь Гриша, насупившись, крепился, помня слова отца о том, что мужчины не плачут.
   – Идите-идите подобру-поздорову! – и Юшкин выпроводил детей с крыльца.
Позже награбленное из сундука добро было передано в магазин сельской по-требкооперации, но и оттуда «кулачке» не было дозволено покупать одежду и обувь своих ребятишек. Приходилось приобретать их через подставных лиц.
   Безутешным было для Веры прощание с домом, с любовью помазанным глиной и забелённым известкой. Он, красавец, добротный, крепкий, со светлыми окнами, ставнями, наличниками и крашеными деревянными воротами выгодно отличался от других избушек с подслеповатыми маленькими оконцами и плетнёвыми оградками. Разлука с ним будет долгой. Уделом семьи после изгнания из родных стен станут лишения, им придётся испытать всю горечь унижений и отчаяния. Целых шесть лет будут они ходить из избы в избу, снимая угол у чужих людей, пока судьба не смилостивится, и они не вернутся в родные пенаты. Даже в бане им не разрешили жить. На другой день пришёл отец Ивана, Николай Каменев, бородатый, румяный, полный жизненных сил, и заявил, что после выкупа он хозяин дома.
   – На что, интересно, ты, не имея в подворье даже захудалой лошадёнки, купил наши хоромы? – удивилась Вера, чьи печальные синие глаза загорелись недобрым холодным огнём. Как же повезло Каменеву, что советская власть открыла перед бедняками, в том числе и перед ним, лодырем и пройдохой, все двери учебных заведений! Его, имевшего 4 класса образования церковно-приходской школы, на-правили на курсы счетоводов – он управляет колхозными финансами. Почему бы, находясь у общественного корыта, не прихватить из раскулаченного имущества жирный кусок? Полной язвительной насмешки голосом она предположила: – Разве что бумаги подделал? – своя рука владыка!
  – Твоё какое дело? – приняв угрожающую позу, буркнул оскорблённый счетовод; уши его налились кровью, он бросил на «кулачку» из-под нависших колючих бровей жёсткий, неприветливый взгляд, сильным движением крепкой мужской руки оттолкнул от себя. – Давай выметайся со своим выводком – я истоплю баню!
   – А нам куда прикажешь идти? – стараясь не выдать смятения перед лютым врагом, Вера, удержавшаяся на ногах, вскинула невидящие от гнева глаза.
   – А не хочешь последовать вслед за хозяином? – выдвинув вперёд козлиную бородку, рявкнул счетовод. – В этом мы вмиг подмогнём, коли не нравится в селе!
  – Не надо, мы сейчас уйдём, – приглушив голос, ответила Вера, потерявшая надежду на чьё-то милосердие. Она поняла, что с этого момента ей придётся за-крыть рот на замок. Никто, кроме Бога, в это жестокое время не посочувствует ей, а если кто и пожалеет, из боязни за близких, не заступится. Религиозная женщина вспомнила слова Евангелия, тем и утешилась, ибо сказано Христом: «Неужели не разумеете, что исходящее от человека оскверняет его… из сердца человеческого исходят злые помыслы, кражи, лихоимство, коварство, гордость...»*. Каменев отве-тит за содеянное зло. Вправе ли она осуждать, уподобляться ему, допуская в сердце своём ожесточение и презрение? Не лучше ли смириться и просить Бога не оставить их в беде? Как на заказ, снова всплыло в памяти: «Всё, что ни будете просить в молитве, верьте, что получите, – и будет вам. И когда стоите на молитве, прощай-те, если что имеете на кого, дабы и Отец ваш Небесный простил согрешения ваши. Если не прощаете, то и Отец Небесный не простит согрешений ваших»**.
   *Новый Завет. Псалтирь. М.: Издательство Московской патриархии Русской православной церкви, 2013. Евангелие от Марка. С. 58.
   **Там же.С. 65.

                ***

    Вскоре после суда Семёна вызвали в Бавлы, в райком партии, и предложили должность судьи. (У молодой советской республики явно не хватало подготовленных кадров.) Но парень из-за отсутствия юридической грамотности категорически от-казался от престижной должности. К тому же Семён чувствовал себя физически и морально истощённым, еле на ногах стоял не только от малярии, но и из-за перене-сённых потрясений. Через полгода его снова пригласили в райком партии, на этот раз обязав принять на себя руководство колхозом имени Калинина в Аксёновке, фи-нансовое положение которого, по словам секретаря райкома Михаила Голованова, было крайне тяжёлым. Пришлось согласиться – в силу деревенского происхождения хлебопашество было знакомо Семёну не понаслышке.
   Натягивая поводок жизни, рвётся вперёд время. С каждым днём после суровой, снежной зимы становилось теплее. Словно алмазные сталактиты, свесились с соломенных крыш сосульки, с которых в солнечный полдень срывалась и падала на ледяную бронь земли звонкая капель.
   – Ну ничего, что нет семян! – приехав в Аксёновку и темпераментно жести-кулируя руками, ободрял крупный и широкоплечий Голованов Семёна, сидевшего с понуренной головой за председательским столом.
   – С чего начинать, Михаил Петрович? – парень, растерявшись от свалившихся на него, как ему казалось, неразрешимых проблем, конфузливо улыбнулся.
   – С подготовки к посевной, конечно! – секретарь, скрипя новенькими сапогами, прошёлся по половицам просторной «кулацкой» избы, приспособленной под контору, потёр лобастое лицо. – Часть семян дадим из госзапасов, часть займёшь у соседних колхозов в счёт будущего урожая, – приободрив и вдохновив Семёна, Голованов укатил в район, предоставив ему крутиться самому.
   Вскоре семена после его договорённости с соседями были доставлены на лошадках в колхозные амбары. Из госфонда тоже завезли обещанное зерно. Однако приказ райкома партии начать сверхранний сев, чтобы не выглядеть отстающими от южных районов области, Семёна крайне удивил.
   – Да это же безумие настоящее, вручную разбрасывать с таким трудом добытые семена по неготовой земле, можно сказать, по болоту да по лощинам, где ещё снег лежит! – делился сомнениями молодой председатель перед членами правления и сельсовета, среди которых были и пожилые люди, всю жизнь возделывающие землю, – те согласно закивали головами.
   – Надо доложить, что начали сев, авось, пронесёт! А когда почва будет готова, мы тогда и заделаем семена, чтобы не погубить их, – предложил председатель сельсовета Иван Горбунов, мужчина солидный и обстоятельный. – Мы тебя не подведём, Семён Аверьянович, если вдруг нагрянут из райкома, скажем, на совме-стном заседании правления и сельсовета такое решение вынесли.
   – Спасибо за поддержку, Иван Иванович! – растроганный Семён крепко пожал ему руку. – Нехорошо врать, но другого выхода нам не оставляют: ещё хуже будет для всех, если поддадимся давлению сверху!
   Через неделю калининцев разоблачили в обмане. Приехал с района уполно-моченный, шустрый молодой человек с чёрными усиками, и, забравшись под улю-люканье детворы на крышу правления, повесил под голубым прозрачным небом чёрный флаг. Налюбовавшись деянием своих рук, он спустился с лестницы, шуганул хулиганистых ребятишек и, расправляя пальцами тонкие усики, сказал с вызывающей назидательностью:
   – Тебе, Семён Аверьянович, объявят выговор на бюро райкома партии. А уж если урожайность будет ниже, чем у тех, кто рано засеял, то и вовсе пеняй на себя!
  – Ладно! – угрюмо молвил председатель и, сдвинув брови так, что обозначились складки на переносице, добавил решительно: – Я уверен, если посеем рядовыми сеялками в хорошо обработанную почву, а не вручную в болотистую землю, то, безусловно, будем с урожаем! Нам рассчитываться с долгами да и колхозников надо обеспечить хлебом, чтобы не голодали.
   – Совершенно верно! – подошедший Горбунов готов был часть ответственности взять на себя.
   – Ну-ну, вам виднее! – уполномоченный скривился от такой солидарности. – И когда же вы начнёте сеять?
– Пожалуй, если так будет греть солнце, то через неделю почва будет готова к тому, чтобы её пахать, – сощурив дымчато-серые спокойные глаза, ответил Семён. Сознание своей правоты и поддержка Горбунова придали ему уверенности.
   Через пять дней молодые парни Иван Вавилов, Игнат Храмов, Николай Балдин и девчата Мария Храмова, Татьяна Лаврентьева, Ольга Балдина вышли в поле с пароконными плугами. Даже старики – братья Логин и Дмитрий Петякины, Иван Турецков, Михайлов Ануфрий, Василий Храмов, Фёдор Вавилов – и те не удержались, пришли в этот день на бригадный стан, чтобы помочь не только мудрыми советами, но и посильным трудом.
   – Давай, председатель, займи и нас, мы без дела сидеть не привыкли, – обра-тился к нему дед Логин, поглаживая кудрявую бороду.
   – Для всех найдётся работа! – заверил Семён, радуясь инициативе старожилов. – Кто-то водовозом будет, кого-то учётчиком назначим, аршином махать, остальных сеяльщиками бригадир определит. Вот, кстати, и он сам едет.
    После того как бригадир Виктор Аксёнов, лет под пятьдесят мужчина, с рыжим волосяным покровом на голове и на подбородке, поговорил со стариками, Семён дал ему распоряжение выделить с овцефермы барана, а со склада выдать поварихе остатки муки, чтобы кормить пахарей на полевом стане.
   На следующий день Семён подъехал на иноходце к пашне, расположенной вдоль берёзовых посадок, в тот момент, когда молодёжь, устроившись на кромке пажити, доедала в своих мисках лапшу, сваренную тут же на таганке поварихой Ниной Ивановой, аккуратно сложенной женщиной. Поскрипывая, слегка покачива- ли верхушками белоствольные берёзки, сквозь ажурно-узорчатые кроны которых сквозила синева небес с редкими жемчужными облаками. Исходила лёгким серебристым маревом чуть влажная перевёрнутая пароконными плугами земля, на которой, наскакивая друг на друга из-за дождевых червей, оглушительно орали иссиня-чёрные грачи. Лошади паслись на лугу, захватывая мягкими лиловыми губами бурую прошлогоднюю траву и проклюнувшуюся нежную зелень.
    – Здравствуйте и приятного вам аппетита, – слезая с иноходца, поприветст-вовал председатель правления темнолицых от загара ребят и девчат.
    – Идём с нами обедать, Семён Аверьянович! – улыбчивая и приветливая Ольга Балдина, поднявшись с примятой травы, выплеснула остатки недоеденного супа со своей миски, зачерпнула воды из бочки, которую привёз на лошадке водовоз и учётчик дед Логин. Помыв посуду в обход поварихи, суетливо вытиравшей о фартук руки и ножик, чтобы нарезать хлеб для «начальства», налила из ведёрного чугунка суп с большим куском мяса. – Вот, пожалуйста, ешьте!
  – Спасибо, – смущённый вниманием сельской красавицы, Семён опустился на землю рядом с пахарями и принял от неё миску супа. «А глаза-то у девушки – чистый изумруд!» – вспомнив пушкинскую сказку, восхитился он.
   Увидев его замешательство, рослый, чубатый Иван Вавилов, одетый под цвет глаз в синюю сатиновую косоворотку и безрукавку, хохотнул:
   – Что-то ты, Ольга, расстаралась, соскочила, не доев супа. Есть повариха, она бы и накормила председателя.
   – А тебе-то что, ревнуешь, что ли? – Ольга, оживлённая, озорная, сверкнула зелёными огоньками блестящих глаз.
   – Да, тебе палец в рот не клади! – покачал чубатой головой Вавилов.
   – Верно, Ванечка, мигом откушу! – под весёлый смех ребят, сказала та. – Ах, погодка-то! Скоро совсем разгуляется весна, разольётся безбрежным океаном! В рост пойдёт трава-мурава, крапива зацветёт в оврагах, жёлтыми глазками запестреют кустики чистотела, а берёзки-невестушки покроются зеленью причёсок. Аромат черёмухи будет пьянить и кружить головы ребятам и девчатам, – Ольга, порывистая, трепетная, как лань, сцепила над головой руки, потянулась стройным, развитым станом, сладко улыбнулась, радуясь ярко светившему солнышку и лёгкому, тёплому ветерку, теребившему выбившийся из-под белого платка кудрявившийся локон. Даже немного великоватые, подвёрнутые в штанинах отцовские брюки, из-под которых виднелись резиновые сапожки, не уродовали красивое девичье тело. Парни, покончив с едой, слушали, не отрывая от неё восхищённых глаз.
    «Вот ведь Татьяна с Машей тоже довольно милы и симпатичны, но почему-то ребята не сводят именно с Ольги глаз! – думал председатель, украдкой разглядывая девушку. – Сколько в ней изящной непосредственности, энергии и юношеской шаловливости!» Чтобы не выдать душевного волнения, поднявшегося вдруг в груди, он повёл разговор о деле, ради которого приехал.
   – Сколько осилите, ребята, сегодня пашни-то?
   – Думаю, по гектару, не меньше мы сегодня поднимем, – уверенно проговорил русоволосый, румяный Игнат Храмов, подворачивая на ногах голенища сапог.
   – Ольга уже выдала половину того, – напомнил дед Логин, приподняв лёгкую кепчонку на голове и ухмыляясь в бороду. – Всех опередила девка, молодец!
   – Да, за ней разве угонишься! – любовно поглядывая на девушку, заметил си-неглазый и чубатый Вавилов. От Семёна, внимательно взглянувшего на него, не укрылось, что пылкий, темпераментный Иван явно влюблён в Ольгу. Видно, давно томится его сердце по ней. А та вида не подаёт, что догадывается об этом. Со все-ми ровна, разговаривает шутливо, по-дружески.
  – На днях будем выходить сеять. Кузнец постарался – рядовые сеялки готовы. Думаю пересадить вас на них, – сказал председатель, вставая с земли и поглядывая на ребят, один за другим поднимавшихся вслед за ним. – Вы не против?
   – Возражения не имеются! – важно ответил за всех Вавилов.
   – Ну, добро! – руководитель правления по очереди пожал руки бородатому деду Логину и парням, изготовившимся к продолжению вспашки, кивнул девчатам и поварихе головой и, взобравшись на своего иноходца, тронул с места в карьер.

                ***

    Травы подоспели через месяц после посевной – наступил сезон сенозаготовок.
    – Ну что, Виктор Иванович, откуда начнём сенокос? – адресуя свои слова си-дящему на утренней планёрке Аксёнову, Семён выжидающе глянул на него.
   – Может, с дальних покосов? – низенький бригадир, задрав рыжую, блестевшую подобно мёду, бороду, в свою очередь, вопросительно воззрился на возвышавшегося за столом рослого председателя. – Вдруг дожди начнутся. На ближних-то легче управиться с сеном.
   – Рога у луны острые и яркие – к вёдру, – заметил дед Логин.
   – Да и заря на западе золотая, без розового круга, – согласившись с ним, за-кивал гречнево-медовой бородой бригадир. – Эта примета тоже к хорошей погоде. И всё же начинать надо с дальних покосов.
   – Какие ещё соображения? – Семён бросил взгляд на членов правления.
   – Хорошо бы ишо горячее питание организовать, как в посевную, – дед Логин огладил сизую бороду. – Народ охотнее пойдёт на уборку сена.
   – В этом есть резон, – согласился глава правления. – У многих, как мне из-вестно, давно дома кончилась мука, мяса и подавно нет. Люди едят постные щи с крапивой да картошку. Однако и в колхозе уже в посевную выгребли остатки муки. Что делать? Может, в долг в счёт нового урожая попросить у соседей?
  – Неплохо бы, – степенно проговорил Аксёнов.
  – Ладно, о муке я договорюсь. А вы, Виктор Иванович, – снова обратился к нему Семён, – позаботьтесь об остальных продуктах. Картошку, капусту, морковь закупите у населения. С овчарни на мясо отберите пару жирных баранов, мёд к чаю с пасеки привезите. Всё как полагается. На сенокос и подростки придут граблями махать, а они сладкое любят! – все дружно заулыбались на его слова.
   Не успели члены правления выйти из кабинета и разойтись по своим делам, как на пороге появилась Ольга Балдина.
   – Ого, девка, ты что-то зачастила к председателю, – бригадир, чуть не столк-нувшись с ней, бросил двусмысленный взгляд на юную колхозницу.
   – А у меня дело к нему! – метнув на него обжигающий огонь зелёных глаз, бросила та с вызовом. – Что, запретите мне бывать у него, дядя Витя?
   – Боже упаси! – тот развёл руками. – Я что, не понимаю, дело-то молодое!
   – Ну, опять вы о своём, – девушка снова кинула на Аксёнова светлый упрямый взгляд, – мне лошадка нужна, мать в больницу свозить. Плохо ей что-то.
  – Так бы сразу ко мне и пришла бы, за лошадью-то. Что Семёна Аверьяновича-то беспокоить? – поглаживая гречишную бороду, проворчал тот, задетый тем, что девушка обратилась к председателю, перепрыгнув через его голову.
   Семён, подперев голову руками, помалкивал. Действительно, девушка зачастила в правление под разными предлогами, чему он, откровенно говоря, всегда рад. Приход юной особы скрашивал серые председательские будни. Незаметно для себя он почувствовал, что без Ольги, без полыхающих зелёным огнём глаз, озорной улыбки ему уже скучно, ему не хватает её. Общение с девушкой-комсоргом, требующей то открытия ясель в селе для работающих колхозниц, то ремонта избы-читальни или покупки гармони для художественной самодеятельности, сблизило их общностью интересов – он и сам никогда не стоял в стороне от людских проблем, в том числе и молодёжных. Они близки по духу и складу характера – оба смелы, прямы, энергичны. Ему запало в сердце, с какой доверчивостью и милой сердечностью она относится к нему, верит и надеется на него. Как искренне, всей душой радуется, когда вопросы, поднимаемые ею, решаются положительно. И всегда обязательно не забудет пригласить его, Семёна, то на репетицию спектакля, то на концерт или политинформацию. А в глазах при этом – зелёные искры, зажигающие в нём ответный сердечный огонь! А он, пень безмозглый! (ругнулся про себя Семён), до сих пор не догадывался, что люб ей. Замотавшись за день на хлопотной должности, поздно вечером валился без задних ног в постель у квартирной хозяйки, чтобы с раннего утра вновь решать текущие вопросы: ехать на иноходце то на дойку, то на стройку телятника, затеянную в колхозе решением правления, – договариваться с лесхозом о лесе, подвозить его. Даже к матери съездить, помочь в огородных делах или скосить сена на зиму для коровы не всегда находил время.
   – Ну, пойдём, что ли? Дам тебе лошадку, – Виктор Иванович кивнул девушке огненно-рыжей головой, приглашая последовать за ним.
   – Пойдём, – вздохнула Балдина и снова, на этот раз украдкой, метнула пламенный взгляд на Семёна.
   – А что с матерью-то случилось? – попытался остановить своим вопросом девушку парень, растерянно потирая подбородок с выбивающейся щетиной.
   – Я вам потом расскажу, – улыбнулась Ольга, сверкая ослепительной белизной зубов. Радуясь вниманию Семёна, она занавесила длинными пушистыми ресницами огонёк в глазах и с сожалением вышла вслед за бригадиром.
   Сенозаготовка в колхозе имени Калинина шла полным ходом. В одном месте косили травы, в другом – бабы и ребятня, вороша сено, досушивали его под горячим, душным ветерком, в третьем – уже подсохшее собирали граблями в копёшки, а мужики валили их в омёты. Уже больше половины трав на сеноугодьях скошены, уложены в скирды, что не могло не радовать председателя правления.
   Ещё издали, подъезжая верхом на коне к дальнему лесному покосу, Семён начал высматривать Ольгу. А вон и она, расторопная, работящая. Как всегда, на самом трудном участке, наравне с парнями и мужиками подкидывает наверх омёта сено. Выросла сиротой, рано повзрослела (отец умер, когда ей было 12 лет), мать парализовало; вот и научилась все мужские обязанности на себя перекладывать, братишек беречь, чтобы не надорвались на непосильной для их возраста работе.
  – Ой, Семён едет! – обернувшись и заслоняясь рукой от набиравшего силу солнца, воскликнула девушка, когда почувствовала на себе его взгляд. – Аверьянович! – добавила она смущённо.
   – О, помощники нам завсегда нужны! – живо откликнулся русоволосый и румяный Игнат Храмов, закидывая навильником на верхушку омёта охапку сена.
   – Как-нибудь справимся без помощников, – бросив обжигающе-ревнивый взгляд на Ольгу, сердито пробормотал темнобровый Иван Вавилов.
   – Здравствуйте! – подъехав ближе, поприветствовал Семён скирдовальщиков, кроме парней, обросших бородами, хотя ещё не старых по возрасту. Те, приостановив работу, дружно ответили, поочерёдно пожимая ему руку. Лишь один Вавилов продолжал взмётывать сено.
   – Ну, кого заменить?!
   – Да вон, Ольгу, наравне с нами скирдует, – кивнув на неё, добродушно про-говорил Игнат.
  – Ну нет! – отказалась та, блеснув зелёными глазами. – А мне что делать?
  – Иди к бабам, помогай сгребать сено, – забирая с рук девушки вилы, сказал председатель, жалея уставшую девушку.
   – Я не хочу! – заупрямилась та. – Да и граблей у меня нет.
  – Ладно, отдохни, – снисходительно предложил Иван, сверкнув синью влюблённых глаз. – Сейчас завершим скирду, новую зачнем. Будешь наверху с Фролом Михайловичем принимать сено, а то притомился, поди, наш скирдоукладчик один-то. Не молод он уже! – молодёжи все мужики старше 40 лет кажутся стариками, хотя они в этом возрасте находятся в самом расцвете сил.
  – Хорошо! – повеселела девушка, украдкой взглянув на Семёна.
Завершив омёт, после короткого перекура приступили ко второму. Бородатые мужики, стараясь отличиться перед председателем, ловко вонзали навильники в копны, стараясь выбрать размером больше, и кидали наверх. А девушка изредка, как бисер, роняя смех, управлялась вместе с молчаливым, небольшого роста, но сильным, плотного телосложения Фролом Турецковым на вершине, ловко и быстро укладывая пласт за пластом подаваемое сено. Незаметно осилили и второй омёт.
   Четырёхугольной формы, продолговатые, с двухскатными вершинами, они возвы-шались под синим безоблачным небом как величественные исполины.
   – Какие ладные получились скирды-то! – похвалил дед Логин и, ухмыльнувшись в сизую бороду, добавил со смешком: – Давно надо было подсадить наверх Ольгу!
   – Ну, слезай, скирдоправщица! – предложил Семён, протянув ей руки.
   Та, кинув на землю вилы, зажала между колен полы платья и с готовностью, как с горки, скатилась в его объятия. На лету поймав Ольгу, парень невольно прижал её к себе. От девичьего тела исходил такой жар, такое волнение души проглядывало в светлом, привлекательном облике, что парень и сам вспыхнул: всё в нём забушевало всепожирающим огнём – яркими красками загорелись уши, шея, занялись щёки, подбородок, которые он, даже торопясь с утра выехать осматривать сенокосные угодья, всё же успел тщательно побрить. Выдохнул что-то наподобие стона, он шепнул ей на ухо: «Приходи ночью сюда!».
   Как только стемнело и Большая Медведица изумрудом звёзд засияла на небе, Семён, радостно окрылённый, заторопился на своём иноходце к месту свидания. Проезжая по просеке, мимо колоннады сосёнок, создававших видимость опоры фиолетовому небу, он чутко прислушивался к жуткому уханью филина, ворчливому поскрипыванию деревьев, треску сучьев под ногами коня. Не устрашится ли Ольга этих ночных загадочных звуков? Нашёл, где назначить встречу! – ругнул он себя. Наконец лес расступился, иноходец вступил на широкую поляну с чернеющими скирдами, бросающими огромные тени на колючую, щетинистую стерню. Девушка сидела, прислонившись к сену. При виде него она вскочила.
   – Ты уже здесь, когда успела прийти? – удивился он, сойдя с коня и отпустив его пастись. – Не страшно было по лесу идти?
  – А я и не уходила никуда! – голос Ольги звенел задорным, весёлым коло-кольчиком. – Как только все собрались уезжать на лошадях, я спряталась за скирд. Один раз и без меня управятся дома, а я отдохнула, поспав на сене. Корову доить научила сестрёнку. С утра наварила чугун картошки – ребятишки поедят её с моло-ком и маму больную покормят, – договорив, она доверчиво взглянула на него. Луна, освещая волшебно-призрачным, бледно-синим светом девушку, обострила чувства Семёна, сделав их тоньше, глубже, восприимчивее. Звёзды полуночные ярко, с таинственной загадочностью мигавшие на фиолетовом бархате неба, обещали счастье, блаженство и неземной рай чувственных наслаждений с привлекательной и желанной ему особой. О чём это он? Оля юна, чиста и целомудренна. А он испытал все нюансы телесной, плотской любви, разбуженных в нём распутной Аглаей. Неужели он и сам стал таким?! Вправе ли он воспользоваться девичьей доверчивостью и невинностью несмотря на серьёзность его намерений?
   – Я люблю тебя! – прошептал он, положив руки на тёплые покатые девичьи плечи. Та вздрогнула, как от холода, прижалась к нему ещё полусонная и томная, невольно будя в нём не только трогательную сентиментальность, но и сладострастие. Парень вдохнул в себя запах её волос, косами разбросанных по плечам, источавших аромат и горечь сухих, увядших трав. Опрокинув голову девушки, он нашёл её сочные, спелые вишенки губ и, замирая от прилива нежности в сердце, припал к ним. Долго целовались они под звёздно-бархатистым небом, пока Семён не предложил присесть. Ольга первая опустилась на сено и протянула к нему руки. Встав на колени, парень в сладком изнеможении, как во сне, начал ласково гладить и целовать её стройные ноги, не осознавая того, что томит и дразнит неопытное девичье сердце. Она, прикрыв глаза, в ответ на мужскую ласку мягко и трепетно гладила его густые русые волосы, и такая наэлектризованная сила чувств выражалась в лёгких прикосновениях, что молодой человек неожиданно для себя весь побледнел от жгучего желания обладать ею, сейчас же, в сию минуту. Сдерживая себя из боязни оскорбить доверчивую Олину невинность, он замер на мгновенье; и вдруг она сама, вся дрожа, порывисто притянула его к себе, скользнув по омёту спиной вниз.
   – Олечка, милая, родная! Ты не против, не будешь жалеть, если это случится сейчас? – шептал он в порыве палившей его страсти.
   – Я вся и на всю жизнь хочу быть твоей! – с отчаянной решимостью сердца, тихо ответила она и снова притянула его к себе.
   – Я тоже больше всего этого хочу! – словно от дурманного корня пьянея и теряя разум, пылко проговорил Семён.
   Откуда в ней, невинной девушке, столько темперамента и огня? Страсть, ов-ладевшая молодыми людьми и не встретившая никакой преграды, переливалась через край в неистовых ласках. Отдохнув немного от нестерпимо сладкой близости, они снова и снова тянулись друг к другу в любовном томлении, пока первые розовато-золотистые лучи утренней зари не осветили горизонт.    
   – Ты любишь меня? – с замиранием сердца спросила Ольга, лёжа рядом с ним на мягкой сенной подстилке.
  – Конечно, – Семён потянулся к ней, обнял.
  – Как сильно?
  – Я готов умереть за тебя!
  – Я тебя тоже люблю, сильно, сильно! – млея от нежности, с тихой доверчивостью произнесла девушка. – На край света готова пойти за тобой!
Раньше Семёну казалось, что он любит Машу тихой, бережной, непорочной любовью, но встретив Ольгу, он понял, что до этого не испытывал и десятой доли тех чувств, которые ощущал сейчас. Эта была чувственная страсть, но не грубо-плотская, какую он питал к Аглае, чтобы стыдиться и стесняться её; это была нежная мука, трепетные и порывистые, глубокие и пылкие переживания, но гораздо сильнее, могущественнее, чем он испытывал к Маше. Это было чистое, воодушевляющее, зовущее вперёд, способное и побуждающее горы свернуть чувство!
  Пала роса, над землёй поплыл густой, непроглядный молочный туман. С леса, чувствуя приятную, затуманившую разум расслабленность, шли они, взявшись за руки. Коня Семён вёл под уздцы. На востоке, низко над землёй поднималась, растапливая туман и сверкая золотом и изумрудом лучей, утренняя заря – восходящая звезда их пламенной любви, которую, как им казалось, они пронесут через всю жизнь. Но вот забелели крайние избы села, они расцеловались и расстались. Дальше до дома девушка, оберегая в своём сердце тайну их любви, не готовая видеть косые и откровенно насмешливые взгляды деревенских баб, слышать грязных намёков мужиков, добиралась задами и огородами.

                ***

  Лето за хлопотами о сенокосе, уборке и затеянной стройкой пролетело незаметно. Урожай в колхозе получили самый высокий по району. Больше, чем в других хозяйствах, выдали зерна на трудодень – колхозники остались довольны. Семён убедился, что совет с народом во много раз действенней, чем беспрекословное подчинение приказам вышестоящего начальства. Удовлетворённые деятельностью энергичного председателя, в райкоме партии сняли с него выговор и предложили ошеломлённому Семёну принять колхоз «Красный партизан» в Мордово-Добрино, доведённый до крайности неумелым руководством Михаила Ермолаева. Послушный воле райкомовского аппарата, тот бойко отрапортовал о скоростном севе, а к осени в колхозе не получили ни семян, ни зерна на оплату людям трудодней, ни фуража для скота. В зимовку пало 100 голов лошадей, да и коров потеряли немало. – Ермолаев окончательно потерял доверие колхозников. Но, отстранив от руководящей должности в «Красном партизане», райком предложил тому возглавить колхоз имени Калинина, усилиями Семёна успешно завершившего год. Ничего не скажешь, партийное начальство ценило кадры, без раздумий бросавшиеся выполнять его указания, в том числе и такие «ценные», как сверхранний сев, когда семена бросали по принципу: «Сей в грязь – будешь князь!». Семёну было крайне обидно, но не подчиниться, ослушаться он не мог.
   – Поедешь со мной в Мордово-Добрино, – предложил он Ольге, подъехав в перерыве между делами к её низенькой белёной избе верхом на иноходце.
   Она, смущённая и счастливая, вышла к нему во двор в накинутой на плечи шубейке и бросала на него влюблённые взгляды. Любопытные братишки и сестрёнки, облепив окна, показывали на него пальцами. Когда суть сказанного дошла до девушки, она переменилась в лице и недоумённо спросила: «Зачем?».
   – Сам не могу опомниться! – коротко поведав о неприятном разговоре в райкоме, он, придерживая коня под уздцы, растерянно поглядывал на Олю.
  – Значит, тебе предложили обменяться местами с Ермолаевым? Они что издеваются над тобой?! – она с силой сдёрнула с головы платок, рассыпав по плечам пушистые волосы.
   – Ну, так как, поедешь со мной? – нетерпеливо переступая с ноги на ногу, спросил Семён, в ответ на справедливые, но довольно обидные для его самолюбия слова любимой. Комментировать распоряжения райкома – соль на рану сыпать. Указания райкома – закон для него, коммуниста!
  – В качестве кого? – возмущённая, она искоса взглянула на него.
  – Жены, конечно! – пылко воскликнул он. – Душа моя только тобой полна!
  – Я, Сёма, тоже люблю тебя, причём сильнее, чем прежде! – Ольга погрустнела. – А маму, парализованную, с кем, братишек и сестрёнок на кого кину?
   – Ты же говорила, что на край свет готова последовать за мной! – он беспо-койно огладил на щеках и подбородке прорастающую щетину.
   – Сказала, не подумав, – пальцы её, теребящие платок, дрожали, она растерянно хлопала ресницами зелёных глаз. – Лучше ты оставайся со мной здесь!
    – Я не могу, мне партия приказала!
    – Тебе кто важнее, партия или я? – устремлённый на него огонь девичьих глаз жёг сердце – его защемило от боли. Как объяснить любимой, что ему одинаково дороги и она, и партия, с которой связаны все его надежды на лучшую жизнь? Партия вошла в кровь и плоть, стала его частицей, вернее, он – мельчайшей её крупинкой. Ему одинаково невозможно изменить ни Оле, ни партии, путами связавшей жёсткой и обязательной дисциплиной, но благодаря которой так круто переменилась жизнь простого народа!
   – Я тебе всё отдала, позора не побоялась, а ты малым не можешь поступиться! – упрекнула девушка. Молодого человека снова пронзила такая боль, что он чуть не застонал. Почему она, комсомолка, не хочет понять его? Видно, баба всегда остаётся бабой. Ей не подвластны высокие одухотворённые мечты о светлом будущем, ей сейчас, в сию минуту подавай счастье!
   – Партия – это всё для меня! – пересилив слабость, сказал он. – Это моя сила, наше будущее!
   – Будущее своё мы сами строим, а не партия! Как решим – так и будет!
   – Так ты не поедешь? – голос парня, не ожидавшего такой категоричности от сердечной зазнобы, нежелания понять его доводов, осёкся. Неужели они сейчас расстанутся навсегда, и не Ольга будет идти с ним рука об руку по жизни?
   – Нет! Это мой долг перед близкими!
   – Что ты будешь делать? – отводя виновато-обиженный взгляд, спросил он.
   – Выйду замуж за Ивана, – она запнулась, помолчала и с трудом договорила: – Он мне уже несколько раз предлагал прийти свататься! – Зачем сказала ему об этом? Может, хотела вызвать ревность Семёна, заставить переменить его решение? Но получила обратное тому, что хотела:
   – Ах, за Ивана! Так бы и сказала, что не хочешь потерять поклонника! – Зачем он обижает её? Видно, досада и боль, которые он испытывает, перехлёстывают доводы разума. Нельзя же так опускаться! Семён, оглушённый, расстроенный, покачнулся и, не найдя больше слов, проговорил глухо: – Прощай!
Она рванулась было, чтобы обнять родного, никем не заменимого, завыть громко, по-бабьи, никуда не отпускать его – зачем ей жить без него, ждать и встречать ежедневно другого у порога, когда сердце безуправно стремится только к не-му? Сможет ли она ложиться с кем-то в постель, которую никто не вправе согреть, кроме Семёна. Но она прикусила до крови губу, кивнула в ответ: «Прощай!». Бросить на произвол судьбы близких она не могла ни при каких обстоятельствах!
Семён сел на коня и выехал со двора; чувства его были растрёпаны, самолюбие уязвлено, а грудь обволакивала бесконечная печаль и мука. За несколько минут свидания с Ольгой он как бы постарел, изнемог душой, охладел сердцем. Недавно прошёл снег с дождём, образовались лужи, которые сковало прозрачным ледком. Конь, ступая по ним, раскалывал эту зеркальную гладь, летели, подобно осколкам разбитой, растаявшей мечты, льдинки и брызги хлюпающего жидкого снега из-под его ног. Парню казалось, виной их несчастья, того, что они отдалились друг от друга, – узость и недалёкость Ольгиных суждений. Не может быть для него подругой жизни та, что толкает на измену партийным принципам. Семён и предположить не мог в эту минуту, что он сам проявил узколобость и ограниченность, предавая любовь, отрекаясь от всего дорогого и сердечного, от богатства переживаний, эмоций, чувств в угоду своих ограниченных взглядов. В эти минуты влюблённый парень понимал лишь одно: рана, быть может, со временем зарубцуется, но куда бы его ни забросила партия, он всюду будет жадными глазами безнадёжно искать её, Ольгу. Она будет чудиться ему в мелькнувшей за чьей-то калиткой девушке в завязанном, как она, платке, мниться в чьём-то тихом воркующем говоре или весёлом заразительном смехе, так похожем на её, но это будет лишь тенью девичьего образа, цельного, не замутнённого жизнью. Он будет всю жизнь искать потерянный рай, облик той, что ушла, затопив сердце ожогом, душу – безбрежной печалью. Поду-мать только, он готов был ради неё горы свернуть, умереть, если нужно, и не сде-лал самой малости, не остался рядом с ней, не подставил надёжное мужское плечо, когда она попросила об этом его, верного сына партии, её меча и орудия. Но пони-мание этого придёт слишком поздно.

                ***

    В Мордово-Добрино Семён приехал верхом на коне. Правление колхоза находилось в пятистенной белёной избушке, крытой соломой. Передняя, служившая коридором, была в запустении: пыльные окна и стены голландки засижены мухами, по углам свисали паутины. Кабинет председателя располагался в соседней комнате. Михаил Ермолаев, самоуверенный, молодой, лет под тридцать мужчина, с редкими сивыми усами над верхней приподнятой губой, подмигнув, бросил на стол перед преемником несколько тонких папок с бумагами и весело заявил:
   – Принимай дела!
   Семёну не понравилось беззаботное настроение длинноногого собеседника. Он в эту минуту испытывал к нему вовсе не тёплые чувства. Хотелось уязвить этого бездумно-легкомысленного и далеко не умного человечка, взявшегося не за своё дело, и, судя по его довольному виду и беспечному поведению, так и не осознав-шего, что его ничтожные действия идут вразрез с интересами людей, приносят вред им и делу. Семён был зол – и было за что! Ермолаеву поручили хозяйство, куда он успел вложить немало усилий, где колхозники поверили, пошли за ним, а теперь неизвестно как будет и там во главе с этим губошлёпом! Не в пользу Ермолаева был ещё один аргумент – не разори тот свой колхоз, Семён не расстался бы с Ольгой!
    – Как же тебе, Михаил, удалось за такой короткий срок развалить дело? – не удержался от язвительной колкости Семён, перелистывая бумаги в папках.
    – А попробуй с нашими неуправляемыми колхозничками поработать – узнаешь! – погладив пепельно-серые усы, отмахнулся тот.
    – Значит, колхозники виноваты? Ты тут ни при чём? – Семён, задыхаясь от подавляемого гнева, швырнул карандаш на стол. – А комсомольская организация есть в селе? Партячейка?
    – Всё есть, – потрогав оттопыренные уши, сказал Ермолаев. «Про таких говорят – лопоухий. Так оно, впрочем, и есть, к тому же глуп, как сивый мерин!» – с неприязненным раздражением думал Семён. – В селе 40 комсомольцев. Возглавляет их Николай Иваков, хулиган и задира! А членов партии семеро.
     – Что же помешало тебе привлечь их к делам? – удивляясь характеристике, данной комсомольскому вожаку, спросил Семён.
    – Это не комсомольцы – это шайка разбойников, не подчиняющаяся никакой власти! – с досадой воскликнул бывший председатель.
    – Будь добр, пригласи их в правление, ну и коммунистов со специалистами, само собой, – резко сжимая и разжимая пальцы, чтобы сдержаться, вернее, сбросить с души накипавшую ярость, ледяным тоном попросил Семён.
   Пока он просматривал папки с бумагами, интересовался у Ермолаева, как обстоят дела на колхозных объектах, бойкая девчушка-уборщица быстро обежала активистов и других нужных людей, и те потянулись в правление.
    – Ну что, больше вопросов нет? – с тревогой спросил Михаил Семёна, услышав всё возрастающий шум в коридоре, где в ожидании вызова переговаривался скопившийся народ. И когда тот, сурово сомкнув губы, отрицательно мотнул голо-вой, проговорил торопливо: – Ну, тогда я пойду?!
   – Иди! Заодно скажи, чтобы люди зашли ко мне! – жёстко и неприветливо добавил Семён предшественнику, который был старше его года на два, но как разительно отличались дела в хозяйствах, как несопоставимы были результаты деятельности его, более молодого руководителя, и этого очковтирателя.
    Встав с места, глава правления угрюмо заходил по скрипучим половицам, пытаясь снять раздражение, вызванное общением с беспечным Ермолаевым. Ребята, девчата и солидные бородатые мужики вошли в кабинет и, толпясь у порога, с любопытством уставились на рослого председателя с сердитыми дымчато-серыми глазами.
   – Проходите, садитесь, – занимая место за столом, предложил Семён. Сложив бумаги в папки, он отодвинул их в сторону, налил из графина воды в стакан, зал-пом выпил, чтобы избавиться от беспокойства, в которое впал после знакомства с колхозной бухгалтерией. Успокаиваясь, смотрел, как люди рассаживались вдоль стен на грубо сколоченных скамейках. Представившись, изъявил желание познакомиться с ними. Активисты и специалисты с готовностью вставали с мест, называли себя, чем занимаются. Подвинув бумагу, он делал пометки возле фамилий.
   – Значит, мой заместитель – бывший моряк Фёдор Иванович Абрамов? – Семён бросил заинтересованный взгляд на бывалого, видимо, с большим жизненным опытом человека. – Среди вас, я смотрю, много замечательных землепашцев, плотников, столяров, валяльщиков. Почему же колхоз так отстаёт от других?
    – Что же вы нас спрашиваете? – соскочив с места, загорячился худощавый комсомольский секретарь. – Вы же нас не признаёте, называете сопляками!
    – Погоди, Николай, кто называет вас так? – удивился Семён, глядя в разоби-женное, с узким подбородком лицо Ивакова.
   – Михайла Ермолаев, – неохотно произнёс тот. – А мы не хуже его работаем!
   – Работать надо не хуже, а лучше Ермолаева! Наворотил он тут дел, а вы тер-пели! – сурово произнёс председатель, понимая, что упрёками делу не поможешь.
   – Можно я скажу, – с места поднялся заведующий школой Василий Ховрычев (это был умный и эрудированный молодой человек, впоследствии дослужившийся в армии до полковника авиации). – Я начну с того, что партийную организацию у нас возглавляет Захар Давыдович, человек, конечно, справедливый, но тихий, я бы даже сказал, покорный, находящийся целиком под влиянием Ермолаева. Он смирился с тем, что тот считает себя всезнающим, не смел делать ему никаких замечаний. Да и глава правления ни на какие сигналы не реагировал, никого не признавал, не советовался ни с кем. Эта оторванность от актива, безответственность и безотчётность и привели к таким печальным последствиям.
   – Всё понятно! – Семён тяжело вздохнул. – Положение, действительно, трудное, хоть караул кричи! На носу сев, а семян нет. У колхозников тоже, наверно, не осталось никаких запасов, как мне известно на трудодни хлеба не выдавали осенью.
  – Все согласно закивали головами. – Давайте решать, как быть? Что делать?
  – Какие меры предпримешь без семян, Семён Аверьянович? Хоть сразу в гроб ложись!– меланхолично проговорил низкорослый агроном Пётр Захаров.
  – Ну не будем так мрачно смотреть на жизнь, Пётр Антонович! – сказал Семён, понимая, однако, отчего сельчанам белый свет стал не мил, и искренне сочувствуя им. Один руководитель-бездельник своим неумением так может насолить, что у сотни подчинённых надолго опустятся руки. Пытаясь приободрить, как когда-то его самого, подсказывая пути решения проблемы, ободрял секретарь, добавил: – Попросим семена из госзапасов в счёт будущего урожая. Найдём семена!
   Воспрянув, люди переглянулись, оживлённо загомонили.
   – Спасибо, что обнадёжили, Семён Аверьянович!– встав с места, солидным баском проговорил бригадир Василий Осипов, дородный, высокий бородач. – Фураж бы достать, подкормить, поддержать выживших лошадок перед посевной!
   – Найду, попрошу в долг у соседей! – твёрдо пообещал председатель правления. – Активистам предлагаю проконтролировать, как ухаживают за тягловой силой, распределяют корма, не разворовывают ли их.
   – Нам надо позвать в кузню молотобойца Агафонова, удалённого от дел спесивым Михайлом! – голос бригадира крепчал от уверенного тона председателя.
   – Делайте всё, что считаете нужным для дела, – кивнул Семён, чья душа по мере общения с колхозным активом отходила от негативных эмоций. – Но учтите, что первоочередным следует считать завоз семян плюс ремонт сельхозинвентаря, а коммунистов и комсомольцев прошу во всём помогать бригадиру, развернуть со-ревнование и идеологическую работу. Поделюсь опытом. Подготовку, да и саму посевную следует освещать в стенной газете, критикуя нерадивых и поощряя умелых и работоспособных. Для мобилизации колхозников неплохо бы на клубной сцене подводить итоги недели. Там же короткие политинформации проводить, а после них небольшие концерты, подключив к этому учащихся и молодёжь.
    Вдохновлённые деловитостью нового председателя, активисты ещё долго не расходились, обсуждая, кому какой участок возглавить. Семён, действительно, су-мел сработать оперативно. Он с утра до вечера мотался на коне по колхозам, дого-варивался насчёт семян и фуража, был и в райкоме партии. Вскоре сани с семенами и фуражом потянулись к колхозным амбарам – надежды людей оправдались.
    Весна 1935 года была ранней. Уже в конце марта она давала о себе знать глу-боким ярко-синим безбрежным небом, играющим лучистым солнцем, от ласки которого обледеневшая земная броня таяла – серый слежавшийся снег сочился обильными слезами, собиравшимися в потоки воды и стекающими через бурливые овраги в речку. В первой декаде апреля поля избавились от остатков снега, а те, что открыты всем ветрам и солнцу, подсохли и вполне созрели к приёму семян. Конные рядовые сеялки стояли возле открытого массива, готовые тронуться по приказу Семёна, когда вдруг появился верхом на коне первый секретарь райкома партии Яков Царёв, в подтверждение фамилии, мужчина видный и представительный. Участники сева насторожились, не зная, что ожидать от начальства.
   – Что же это вы, Семён Аверьянович, противник сверхраннего сева, раньше всех решили выехать в поле? – подъехав, с приветливой улыбкой проговорил он.
   – Так подоспел этот участок, Яков Георгиевич, – ответил Семён, улыбнувшись в ответ. – Те пажити, что в низине расположены, там, действительно, болото ещё. А здесь в самый раз сеять!
   – Молодцы, молодцы! Вы с агрономом всё правильно делаете! Время сева подошло. Слышите, как жаворонки наигрывают трели в небе?! – заслоняясь от яркого слепящего солнца, осанистый Царёв надвинул ниже козырек фуражки, поднял глаза на прозрачную синеву с парящими в ней пташками.
   – Да, сейчас важно не упустить сроки, влагу сберечь в почве для будущего урожая! – закивал головой приземисто-коренастый Захаров. – Дышит, парит земля, будто дымок поднимается над пашней.
   – Ну так не медлите, дайте приказ людям начинать! – кивнул Яков Георгиевич, и председатель, махнув рукой, проговорил повелительно: «Трогайте!».
Лошади, понукаемые возницами, тронулись; за сеялками поднялась пыль. Сошники, проводя борозды на пашне, тут же засыпали высеянные семена землёй. Всё дальше удалялись конные агрегаты, и Семён пригласил секретаря в правление.
  – На обратном пути заеду, – улыбнувшись, пообещал величественный Царёв. – Сейчас хочу объехать ещё несколько колхозов, на месте узнать, как обстоят дела.
   – Тогда пожалуйте к обеду или ужину на полевой стан, – пригласил Семён.
   – Я подумаю, до свидания, – обменявшись рукопожатиями, они расстались.
   Утром, поднявшись спозаранку, вместе с сочно-малиновой, как арбуз, зарёй, председатель пришёл в правление и увидел «молнию», приклеенную на двери. Поднявшись на крыльцо, пробежал глазами написанные строки: «Ударно потрудились комсомольцы и молодёжь в первый день посевной, высевая по гектару на сошник. Не отстают от них и люди постарше. Так, Тимофеев Михаил на тринадцатирядной сеялке осилил 13 гектаров. Молодцы! Поздравляем передовиков!».
   «Действительно, молодцы! – удовлетворённо подумал Семён. – Такими темпами уложимся в двухнедельный срок!» Как в воду глядел руководитель правления. 23 апреля мордово-добринцы отсеялись первыми среди колхозов и на общерайонном совещании по итогам сева были признаны лучшими. 18 человек наградили ценными подарками, а председателю вручили именные часы.

                ***

    После совещания, с обеда, пошёл обложной дождик, значит, согласно примете, затянется на сутки. Да и ночь предыдущая, свидетельствуя о наступлении непогоды, была тихая, сумрачная, без росы. Можно не планировать полевых работ – пусть люди отдохнут, займутся домашними делами. Сам Семён решил уехать в Кабаевку к матери, на время перепоручив руководство правлением заместителю – бывшему моряку Фёдору Абрамову, который за время его председательства про-явил себя довольно дельным и знающим человеком. Странно, что Ермолаев не сумел воспользоваться его способностями и энергией, да и усилия остальных колхозников из-за своей спеси и узколобого высокомерия тоже не смог направить в нужное русло.
   Рано состарившаяся, поседевшая мать после смерти деда жила одна в их ма-ленькой под соломенной крышей белёной избушке с низкими, в обрамлении наличников оконцами. Увидев подъезжавшего верхом всадника, рискуя попасть под сеющий, как через сито, дождь, она вышла на порог, радостно всплеснула руками:
  – Сыночек, родной! – обнимая его, проговорила Анна. – Соскучилась я по тебе! Как чувствовала, что приедешь, баньку успела истопить.
  – Спасибо, мама, – растроганный парень чмокнул её в щеку. Спутав ноги коню, отпустил пастись на траве. – Тогда я сразу в баньку с дороги-то? А то промок до нитки! Принесёшь мне чистое бельё и полотенце?
  – Может, сначала поешь? Наверно, голоден, вон как похудел – кожа да кости.
  – Нет, мам, сначала баня, потом всё остальное.
  Распаренный, размягчённый действием пара и горячей воды, он сидел на лавке и пил чай со зверобоем и душицей. Анна, подперев морщинистыми руками повязанную платком седую голову, с гордостью и тревогой смотрела на сына. Ровесники давно уже определились, у каждого своя семья, а он ходит по земле, как неприкаянный, одинокий, неженатый.
   – Не пора ли жениться тебе, сынок? – осторожно спросила она, подвигая ему в розетке малиновое варенье.
   – Пора, – согласился он. – А Маша не замужем?
   Он знал, Ольгу сразу после его отъезда из Аксёновки просватали за Вавилова. Всё шло к тому. Однажды, ещё будучи руководителем в колхозе имени Калинина, он встретился на тропке в уреме с Иваном, тот попросил его: «Уезжай, председатель, оставь Ольгу мне. Я больше жизни люблю её». Тогда он ответил: «Ей выбирать!» Она, искрошив его мечту, предпочла Вавилова! Чем залатать рану души? Может, прежней, юношеской любовью?
    – Нет, Маша не замужем, – как сквозь вату, послышался мамин голос. – Хо-рошая, скромная девушка, после учительских курсов малышей учит в школе.
    Он тряхнул головой, избавляясь от ненужных мыслей.
   – Вот и посылай сватов, мам!
   – Прекрасный выбор, сынок. Ты будешь счастлив с ней.
   – Твоими устами да мёд пить! – он горько усмехнулся, нервно протёр бритый подбородок. – Сегодня же пойду, поговорю с ней.
   Вечером он под тёплым парным дождём сходил в клуб – Маши там не было. «Нашёл где искать девушку! Она же никогда не ходила туда. Отчим не разрешал ей никуда выходить. Так и провела она свою молодость, ухаживая за сопливыми братишками и сестрёнками. Теперь они вытянулись, расправили крылья, разлетелись кто куда, а Маша (ей уже 28 лет, и за глаза её, поди, называют старой девой) осталась с отчимом и матерью, и, наверно, жизнь её далеко не сахар!» – так он думал, шагая к дому Масловых по умытой и блестевшей зелёным бархатом траве. Когда он постучался в дверь, вышел сам хозяин в неизменной сатиновой косоворотке с откинутым краем расстёгнутого ворота и в рваных калошах. Был он весь бурый и отёкший, чёрная, как сажа, неопрятная борода всклокочена, глаза, покрытые красными нитями, набрякли, сузились. «Пьёт сильно, – мелькнуло у парня. – Сварливый, недалёкий, но с большим самомнением, куражится, поди, до сих пор над падчерицей, которая намного умнее и порядочнее его!»
   – Маша дома, дядя Костя? – спросил Семён, поприветствовав недружелюбно набычившегося мужика.
   – Манька-то? Ну, дома, тебе-то зачем она? – заносчиво спросил тот, приподняв ершистые, кустистые брови. После многодневного запоя у него трещала голова, но жена наотрез отказалась похмелять его.
   – Поговорить хочу, – очищая палкой прилипшую к сапогам грязь, ответил он.
   – О чём? – бесцеремонно вякнул Константин, думая лишь о том, как подвигнуть на выпивку парня.
   – Спросить, не пойдет ли она замуж за меня?
   – Замуж?! – расхохотался Машин отчим и вдруг осёкся. – Ты это серьёзно?
   – Вполне!
   – Пойдёт, отчего же не пойти?! – торопясь, решил тот за девушку, облизывая тонкие, как дождевые черви, губы. «Вот тебе и повод для выпивки!» – ликуя, с от-радой подумал он и добавил: – Хоть сейчас забирай её!
   – Хотелось бы прежде поговорить с ней самой об этом.
   – Спросим, за малым дело стало! И чего это я под дождём тебя держу? Проходи! – засуетился вдруг хозяин, широко и гостеприимно распахивая дверь.
   – Девка! – едва переступив порог избы, гаркнул он, самодурничая. Это была всегдашняя, жёсткая и беспардонная, манера обращения с падчерицей, к которой глава семьи привык и которую не стеснялся проявлять и при людях. – А ну-ка, поди сюда!
   – Вы полегче, дядя Костя, – уронил Семён, пытаясь урезонить его, не в меру разошедшегося. Тот удивился замечанию по поводу неблаговидного поведения.
  – Рази я не могу распоряжаться в своём доме, что ты указуешь, как мне по-ступать? – привыкший делать, что ему заблагорассудится, вскинулся он.
   Тем временем Маша, в чьих огромных синих глазах, как в омуте, можно было утонуть, испуганная, трепещущая, выбежала из горницы. Она застыла перед бо-родатым, страшным отчимом, руки прижаты к груди, словно умоляет его не сердиться на неё, только неизвестно, за что?! При виде того, как втаптывается в грязь достоинство девушки, жгучая жалость и гнев опалили, стиснули сердце Семёна – он сжал кулаки, ходуном заходили желваки на скулах.
  – Тут тебя замуж зовут – собирайся!
  Учительница, приняв его слова за насмешку, растерянно захлопала глазами – в них плеснули застарелая мучительная боль и скорбь. И вдруг, разрыдавшись, закрыла руками лицо и убежала в горницу.
   – Что ты всё кричишь – опять нализался? – войдя с подойником в руках, Варвара скривила, как от зубной боли, лицо и обречённо покачала головой. Скинув с ног на дерюжку грязные калоши, недоумённо уставилась на Семёна.
   – Вот, мать, сватать нашу дочь пришли! – Константин, чувствуя себя име-нинником, потирал руки. – Дождались, праздник-то какой! Ставь на стол самогон!
Варвара заохала, хотя была рада-радёхонька этому известию, и, гостеприимно выставив бутылку первача, живо захлопотала вокруг стола.
  – Не надо ничего, – нахмурился Семён, – разрешите, я поговорю с Машей.
  – Как это не надо?! Без разговоров пойдёт, куда деется? Ну-ка, Манька, поди сюда! – снова повелительно крикнул отчим из кухни, на ходу раскупоривая бутылку и разливая в стаканы самогон.
Девушка, чьё сердце было полно горечи от нанесённых ей за многие годы обид и унижений, всхлипывая и вытирая слёзы, вышла из горницы.
   – Ты согласна выйти за Сёмку? – опрокинув в рот стакан с выпивкой и вытирая рукавом косоворотки тонкие, червеобразные губы, спросил красно-бурый бородач, не давая рта раскрыть гостю.
  Девушка, ещё не веря, что это не розыгрыш, смешавшись, переводила омытые слезами ярко-синие глаза от отчима к Семёну и наоборот. «Как звёздочки, по-блёскивают синие огоньки её глаз», – с дрогнувшим сердцем подумал парень. В груди снова защемило при виде Машиных страданий, и это отразилось на его лице искренним участием, что не могло не тронуть ту, заставив жалобно улыбнуться и утвердительно кивнуть головой.
   – Я же говорю, что она согласна, – громогласно возопил довольный крикун. – Давай выпьем за это! А ты, девка, собирай манатки, пойдёшь с женихом!
   – Куда ты её гонишь! – подняла свой голос в защиту дочери Варвара. – Люди осудят. Надо сватов дождаться, свадьбу сыграть.
   – Пусть осуждают, Варка! Я гол, как сокол. На что играть свадьбу? Разве ко-рову продать?! – пьяно икнув, всхлипнул тот от полноты чувств.
  – Не надо никакой свадьбы! – решительно произнёс Семён, не выдержав той муки, которая выразилась на девичьем лице. – Мы просто распишемся завтра в сельсовете, а небольшую вечеринку сами устроим. Правда, Маша? – Та молча кивнула головой. – Пойдём, ничего не бери. Всё сам тебе куплю!
   – Правильно, зятёк! – пьяным ликующим голосом воскликнул бородатый хозяин. – Давай выпьем за это! – снова пристал он к парню.
   – Спасибо, я не пью! – холодно проговорил Семён, в дымчато-серых глазах которого застыло гневное выражение.
   – Не хочешь – не надо! Видали мы таких! Рыло воротят от простого человека! – Опрокинув в себя новый стакан первача, отчим зажевал его солёным огурцом вприкуску с салом и хлебом.
   – Вы далеко не так просты, как хотите казаться, – не желая больше сдерживать себя, промолвил Семён. – Вы, дядя Костя, – монстр!
  Тот, как ужаленный, опрокинув табуретку, вскочил на ноги, вскинул волосатые кулаки. Испуганная Маша потянула жениха за рукав пиджака, и он, опомнившись: «Нашёл с кем связываться!», взял её за руку, вышел, хлопнув дверью. Вслед им вперемешку с матерщиной неслось визгливое: «Скатертью дорога!».
   А на улице под студенисто-серым небом шелестел тёплый летний дождь, чмокала под сапогами сырая земля. «Словно ноги целует покорная, бессловесная жена», – подумал Семён, шагая рядом с невестой и держа её за дрожащую руку:
   – Не бойся, ничего не бойся, я никогда и никому не дам тебя в обиду! – твердил он, сняв с себя и накинув на девушку свой плащ. – У нас всё будет иначе. Я буду любить и уважать тебя!
   – Что, дождь не перестал? – увидев их, мокрых, в дверях, спросила Анна.
– Нет, мама, разверзлись хляби небесные! – отшутился Семён, добави решительно: – Маша останется у нас!
   – Хорошо! Но что случилось, сынок, поскандалили, что ли? – Анна не понимала, как при существующей в селе строгости нравов Машу могли без сватовства и свадьбы пустить с ночёвкой в дом жениха, и встревожилась – лучики мелких морщинок собрались вокруг глаз, она недоумённо смотрела на Семёна и девушку, чьи огромные синие глаза были опущены долу.
   – Всё нормально, мам, завтра мы с ней распишемся, и она останется жить у тебя, пока я не решу вопрос с жильём.
   Мать подошла к учительнице и прижала её к своей груди.
   – Вот и хорошо, дочка, вот и славно! – Мокрые Машины плечи от этой ласки внезапно дрогнули, мелко затряслись, и она, глотая слёзы, заплакала навзрыд. – Ну, поплачь, поплачь, деточка, коли слёзы точат душу. А давай я тебя в баньку отведу, попарю, смоем все твои обиды на отчима, сердце твоё отогреем, давай, – заворковала мудрая женщина, и та, успокаиваясь, вытерла слёзы платочком, согласно мотнула русой головой.
    Дождь закончился. За окном вставало голубое утро. «Похоже, погода на-лаживается», – подумал Семён, проснувшись спозаранку. Он бросил взгляд на занавеску, за которой на кровати спали мать с Машей, – сердце его радостно ворохнулось в груди. Жених вспомнил, что сегодня воскресный день, значит, сельский Совет закрыт. Соскочив с постели, он собрался зайти к председателю сельсовета домой, и, чтобы застать его, ушёл к тому, даже не позавтракав. Удача сопутствовала парню, он сумел договориться о регистрации брака, не дожидаясь понедельника. Вернулся он обратно, радостно окрылённый.
  – Собирайся, Маша! Нас обещали сейчас расписать, – сказал он невесте, которая помогала матери готовить еду. Парень подошёл к ней, обнял за хрупкие плечи. Большие застенчивые глаза на одухотворённом тонком лице засияли синью. Она с признательной нежностью прижалась к нему.
  …Лето прошло в очередных будничных заботах о колхозных делах. Несмотря на множество обязанностей, Семён почти ежедневно ездил верхом за 30 километров домой к молодой жене и, казалось, был вполне доволен семейной жизнью.
  Предупредительная, деликатная Маша во всём старалась угодить ему. Но нет-нет, да вставало перед ним лицо Ольги, и тогда Семён, пугая чуткую супругу недоступ-ным видом, замыкался в себе, душа его всё ещё кровоточила и болела от перене-сённой потери, сожалела об утраченном счастье. Не однажды Маша слышала, как во сне он звал какую-то Ольгу, но боялась сказать ему об этом. Недоверие могло оскорбить Семёна, чего она меньше всего хотела. Жена ждала, что он сам всё ей расскажет, но тот, не желая сыпать соль на рану и предпочитая быстрее всё забыть, молчал. Но слишком мало времени прошло с момента разлуки с Ольгой, чтобы безболезненно исчезли воспоминания о былом, неповторимом! Отлетят, сгладятся ли они со временем?!

                ***

   В хорошо протопленном клубе со сценой, освещённой керосиновой лампой, переговариваясь и перекликаясь между собой, рассаживались на скамейках празд-нично настроенные люди. То и дело хлопала дверь, скрипели половицы – это входили припоздавшие. За столом президиума, кроме председателя и парторга, несколько рядовых колхозников, отличившихся в страду. Семён встал, постучал карандашом о графин. Шум утих. Напротив сцены, в первом ряду мелькнуло бледное Машино лицо, звёздочки глаз заиграли синими огоньками (видно, гордится супругом и одновременно волнуется за него); высокая корона из русоволосых кос укрыта светлым пуховым палантином, недавно купленным Семёном на районной ярмарке. На его озабоченный перед докладом взгляд она ответила стеснительно-одобряющей улыбкой на пухлых губах. Жена для него, как солнышко, ясное, светлое, золотистое и озорное. С тех пор, как вышла замуж и прекратились издёвки отчима над ней, она отошла душой, раскрылась навстречу ласке и любви, которые дарили Семён с матерью, почувствовала себя раскрепощённой и свободной – тонкий, искристый юмор и смех всё чаще звучат с её уст. Маша поправилась, похорошела, а недавно объявила мужу, что ждёт от него ребёнка, сделав его самым счастливым человеком на земле.
   Рядом с Машей – комсорг Иваков с гармошкой-тальянкой в руках, подготовивший с комсомольцами концерт, приуроченный к общему собранию колхозников. А дальние ряды не видны, свет лампы не достигает туда. Но Семён чувствует множество устремлённых на себя влажно-блестящих глаз, от лучистой, доброй энергии которых ему становится жарко и волнительно. Доклада, как такового, молодой председатель не писал, есть наброски с фамилиями передовиков, чтобы ненароком не забыть и не пропустить кого-то, перечень цифр – ими он будет сопровождать своё выступление. Заранее продумана, прокручена в голове последовательность представляемой вниманию людей информации. Об остальном Семён без труда расскажет и без бумажек – не зря же он днюет и ночует на колхозных полях и фермах, чтобы наладить производственный процесс, прекрасно знает положение дел. Да и даром красноречия он не обделён. Свой отчёт Семён начал с подготовки и проведения посевной кампании, затем коснулся сенозаготовок.
   – Уборку мы тоже провели дружно, – продолжал председатель приподнятым тоном. – Урожай хороший, заметно лучше, чем в других колхозах. А просо получили по 34 центнера с гектара, чего не было ни разу в колхозе «Красный партизан». С хлебосдачей мы справились, на трудодень выдали людям по 4 килограмма зерна. Засыпали семена в страховой фонд, в достатке заготовили фуража. Стране сверх плана продано 1 500 центнеров, рассчитались с долгами и первыми в районе купили грузовую автомашину!
   Раздались бурные аплодисменты. Знать, колхозники довольны достигнутыми успехами, оценили это, если рукоплещут ему! При мысли о значимости того, чем он занимается, об авторитете, заслуженном за столь короткий срок, сердце Семёна охватила радость. Взволнованный и счастливый, он вглядывался в тёмный, наэлек-тризованный зал. Отпив воды из поставленного перед ним стакана, вытер губы вышитым Машей платочком. Да, наметились сдвиги в хозяйстве, возглавляемом им, однако в том не только его заслуга, но и заместителя Абрамова, бригадира Осипова, агронома Захарова, Ивакова и многих рядовых колхозников, которые, не щадя себя, от зари до зари, работали на полях и фермах. И он, воздавая им должное, отметил всех.
   Но нельзя почивать на лаврах, довольствоваться достигнутым, надо идти вперёд! Докладчик перевернул страницу в синенькой тетрадочке и начал перечислять, какие объекты предстоит возвести или отремонтировать, каких урожаев добиться. Снова раздались хлопки, но более сдержанные, ведь это только заявка на развитие, над осуществлением которой придётся ещё немало потрудиться. А вот когда началось вручение ценных подарков – отрезов на платья, приёмников, ручных и настенных часов, колхозники, как дети, не жалели ладоней, снова дружно аплодируя. Они учились радоваться не только личным успехам, но и коллективным – от этого теперь зависит преуспевание каждого! Вручив последний отрез передовой доярке, оживлённо улыбающийся председатель сошёл со сцены, уселся рядом с женой. Та вложила тёплую ладошку в горячую руку мужа и, мягко пожав, жарко зашептала на ухо, какой он у неё молодец!  Он обнял Машу за хрупкие плечи – он любит и любим, без этого жизнь сера и бескрыла!
   – Дорогие земляки, мы подготовили для вас концерт художественной само-деятельности! – объявил тем временем Иваков, поднявшийся со своей тальянкой на сцену. – Первым номером нашей программы будет эрзянская песня.
   На сцену, сбросив верхнюю одежду, лебёдушками выплыли девушки в мордовских костюмах, украшенных кружевами и монистами – ожерельями из монет на груди и в головных уборах, вынутых из бабушкиных сундуков; за ними встали в ряд парни в шёлковых рубахах, подпоясанных кушаками из однотонных кусков ткани. Гармонист растянул меха – зазвучали молодые сильные голоса…
  Следующий 1936 год был засушливым, а потому менее плодородным, но колхозу «Красный партизан» удалось снять с полей всё же лучший, относительно других, урожай, выполнить план сдачи зерна, засыпать необходимое количество семян, заполнить страховой и фуражный фонды. На этот раз людям выдали по 2,6 килограмма на трудодень, это было меньше, чем в предыдущем году, но больше, чем в других колхозах. Вскоре Семёна вызвали в район и сообщили, что его зачисляют в аппарат райкома партии, приказав сдать дела и подготовиться к выезду в Оренбург на двухмесячные курсы инструкторов райкома партии. Семёну было лестно, что его выдвигают как отличившегося среди остальных председателей, но очень не хотелось уезжать из Мордово-Добрино, где чувствовал ощутимую поддержку со стороны народа. Но в том была не его воля – райкому подчинялись все члены партии. Жену с сыном он увёз в Кабаевку, а сам выехал на курсы.
  Лето 1937 года выдалось благоприятным – на полях снова созревал хороший урожай. Семён не мог нарадоваться тому, что в МТС готовился парк комбайнов для уборки хлебов в колхозах, чего в районе до этого не практиковалось. В хозяйства Аксёновской и Секретарской зон направили инженеров-преподавателей из Бу-гурусланского сельхозтехникума, среди них Сухова и Апаликова, за которыми за-крепили Семёна как инструктора райкома партии. Уборка шла прицепными комбайнами напрямую. Апаликов без штурвального за жатвенный сезон успел в пяти колхозах убрать хлеба на 1 300 гектарах – лишь на утренней заре, во время росы, ложась соснуть на два-три часа. Без устали работал и инженер Сухов, подавая пример комбайнёрам района. Семён ликовал – прицепные комбайны заменили усилия сотен женщин, до этого обычно занятых на вязке снопов. Не надо тратить время на сушку, на молотьбу в ригах – наглядная агитация в пользу колхозов.
   Ах, если бы только трудовой героизм людей отличал вторую половину тридцатых годов! В стране вновь активно заработал репрессивный аппарат! Просматривая газеты, Семён с недоумением читал о разоблачении «в шпионаже и в заговоре» Енукидзе, Гамарника, Тухачевского, Якира, Егорова – неужели впрямь готовился заговор против Сталина? Аресты активизировались не только в Москве, но и на местах. В небывалых масштабах распространились паника, страх, недоверие, сту-качество, ложные обвинения – самое удобное время для расправы с неугодными, чем и не замедлили воспользоваться завистники и подхалимы, выслуживавшиеся перед начальством и «проявляющие бдительность». Люди остерегались разговаривать с соседями, чтобы ненароком не попасть в списки «врагов народа»  – каждый опасался, что вот придут за ним – и арестуют и небезосновательно! В районе были сняты с работы и арестованы первый секретарь Яков Царёв, предрайисполкома Андрей Тищенко, директор МТС Григорий Андросов с заместителем Терентием Капитоновичем, председатель колхоза «Путь Ленина» Волков.
    Общерайонное партийное собрание обсуждало злободневный вопрос – найти замену арестованным. За трибуной побывали уже несколько человек, и каждый, находясь в состоянии душевного смятения и беспокойства за свободу и жизнь, в целях самосохранения, стремился, в первую очередь, высказать одобрение линии сталинской партии и лично вождя. Кто-то говорил, что во главе района можно поставить любого, даже неграмотного, лишь бы не был он вредителем, отличался преданностью советской власти, а знания и опыт потом накопит. Но вот взял слово Василий Зюзин, участник Гражданской войны (позже – директор районной школы по подготовке колхозных специалистов).
   – Я не согласен с предыдущим оратором. Для руководства районом надо подбирать людей умных, грамотных и опытных! – так начал он своё коротенькое выступление, и, оглядывая внимательно слушавшую его аудиторию, шутливо добавил: – Вот Александр Македонский был великим полководцем, три года ездил на одном и том же осле, но осёл всё же не стал полководцем.
   С места поднялся начальник милиции Иван Зверёв, угрюмый, с тяжёлым подбородком мужчина:
   – Это слова врага народа, я вас, гражданин Зюзин, арестовываю!
   Это было так нелепо и возмутительно, что все, грохнув откидными сиденьями, соскочили с мест – поднялся невообразимый шум. Зверёв достал браунинг.
   – Всем оставаться на местах! На выход! – он показал Василию Сергеевичу на дверь. Тот побледнел и, не имея возможности дать отпор недалёкому, но самоуве-ренному, к тому же, вооружённому стражу законности, подчинился.
   Ошеломлённые люди расселись, тихо переговариваясь друг с другом. Но бацилла недоверия оказалась живучей и заразной – она моментально овладела партийной аудиторией. Место за трибуной занял хромоногий, с землистым, грубым, словно вырубленным топором, лицом секретарь райкома Чемарин.
   – Я предлагаю исключить из партии и снять с работы Деревяшкина, – после довольно нескладного предисловия объявил он.
   – За что? – первый секретарь Елизар Исаев, сидевший за столом президиума, удивлённо распахнул близорукие глаза.
   – А за то, что он, будучи председателем в «Красном партизане», держал в колхозе сына кулака Фёдора Тимофеева.
   – А я предлагаю исключить из партии самого Андрея Лаврентьевича, – не растерявшись, подал со своего места голос Семён.
  – А меня-то за что? – Чемарин аж подпрыгнул на одной ноге – вторая у него была деревянная. Причисляя себя к сливкам советского общества, не подлежавшим критике, он добавил возмущённо: – И как ты смеешь вносить такое предложение на меня, секретаря райкома партии?
  – Потому что вы, Андрей Лаврентьевич, зная десятки таких людей по району, не дали распоряжение исключить их из колхозов, – встав со своего места и при-держивая откидное сиденье, язвительно произнёс Семён. Раздался смех. Люди одобрительно поглядывали на инструктора, не потерявшего самообладания и су-мевшего достойно отразить нападение обидчика в лице не умного, но заносчивого Чемарина. – Что касается Тимофеева, то его не за что исключать, он отличный труженик. Да и отца его неправомерно отнесли к кулакам.
   Собрание с предложением Чемарина не согласилось. Но партийные работники, которыми овладела трусливая осторожность и опасение, что их, не отреагировавших на замечание, обвинят в политической близорукости и отсутствии бдительности, страхуя себя, всё же приняли решение о наказании Семёна, хотя и более мягком. Ему объявили выговор с занесением в учётную карточку и, освободив от должности инструктора, назначили завторгом в районной потребкооперации. А заведовать райпотребсоюзом поставили Ивана Анисимова, председателя Моторинского сельсовета, человека, как и Семёна, далёкого от торговли и даже не умеющего пользоваться счётами. Порядки, которые начал устанавливать малограмотный Анисимов, вызывали смех у знающих торговлю людей. Правда, тот недолго продержался на этой должности. На первом же отчётно-выборном собрании его освободили от непосильных для него обязанностей и возложили их на Семёна, которому пришлось на ходу осваивать азы торгового дела. Да и где было брать подготовленных специалистов в стране, которая получила в наследство от царизма неграмотное население? Перетряска кадров эффекта не могла дать и, поняв отчасти вред той паники, которую посеяли аресты и расстрелы безвинных людей, правительство выпустило постановление, согласно которому робко и несмело начали исправлять допущенные ошибки. Представитель «партийной элиты» Чемарин ходил по домам бывших коммунистов и просил написать заявления о снятии с них взысканий и восстановлении в партии и на работе. Подошёл он и к Семёну. Но тот, упрямясь, в ответ на нелепое предложение ограниченного секретаря отказался сделать это. А когда его вызвали на бюро, и Чемарин стал настаивать на своём, заартачился и там.
    – Я ведь заявления о наложении на меня взыскания не писал, вы же потребовали исключения меня из партии и снятия с работы! – с издёвкой сказал он с места. – Снимайте взыскание без заявления, если есть в том необходимость!
  – Тогда ведь момент был такой, что мне оставалось делать? – растерянно захлопал маленькими глазками третий секретарь. Члены бюро невесело засмеялись, а Семён, придерживая откидное сиденье, поднялся с места.
  – Советский Союз находится в капиталистическом окружении. Не кажется ли вам, товарищи, что мы подаём повод для того, чтобы противники злорадствовали из-за наших ошибок, глупых и необдуманных поступков, ослабляющих страну и армию? Они только и ждут момента, когда можно будет натравить военный блок Рим, Берлин и Токио на нас, всячески поощряя Гитлера в его захватнических планах. Вот уже и Судетскую область в Чехословакии и Польшу «отдали» фашистской Германии с целью приблизить её армию к нашим границам. Японская военщина атакует советские заставы на озере Хасан и реке Халхин-Гол. Финляндия ополчилась с другого края – не прощупывание ли это сил Красной Армии? А мы только и знаем, что разоблачаем «врагов» среди своих же! Опаснее всего, что накануне войны репрессируем военачальников, ищем среди них заговорщиков и шпионов иностранных государств! Не провоцируем ли этим нападение врагов!
   – Ты вздумал нам политинформацию читать? – вспылив, раздражённо оборвал его Чемарин, завидовавший политической эрудиции бывшего инструктора, умению складно говорить и убеждать людей. Семён, натянуто и смущённо улыбнувшись, опустился на место, машинально провёл по тщательно выбритым щекам и подбородку. Может, Чемарин прав: с какой стати он приплёл международное положение? Но разве не правду он говорил, не вытекает ли одно из другого?

                ***

   Перед самой войной, на радость жене и детям, Степана Панина, работавшего не за страх, а за совесть, выпустили из Тоцких лагерей. Но сельские активисты по науськиванию Николая Каменева, для которого Степан был как бельмо на глазу, пригрозили снова отправить туда, куда Макар телят не гонял. Это заставило его поторопиться устроиться на работу в леспромсовхоз. Тем временем, нарушив Пакт о ненападении, гитлеровская Германия вероломно напала на СССР. А к осени 1941 года над страной нависла угроза оскорбительного порабощения – фашистам удалось оккупировать огромную территорию. Всё для фронта, всё для победы! – этот патриотический призыв стал не только лозунгом, декларацией, а настоятельной задачей. Для аксёновцев, как и для большинства советских людей, война грянула неожиданно и непредсказуемо. Заголосили в домах женщины и малолетние дети, цеплявшиеся за их подолы; вытирали скупые мужские слёзы старики, провожая сыновей и внуков на фронт. Казалось, почернели избы не только от дыма, но и безбрежного горя, свалившегося людям на головы.
  Степан приехал с лесозаготовок в Аксёновку ночью, когда дети уже спали, и до утра проговорил с женой на топчане за занавеской, где им постелили сердобольные родственники. Просыпаясь на полу, где они спали вперемежку с детьми хозяев, чуткая Тая слышала, как отец горячо убеждал мать в необходимости идти на фронт, и как та возражала ему, что лучше уж пусть возьмут в трудармию, где избежит вражеского огня и останется жив.
   – Вера, родная моя, я изъявил желание уйти добровольцем вместе с лесозаготовщиками! Хочу кровью отмыть незаслуженно навязанное клеймо врага народа и реабилитировать не только себя, но и семью, – терпеливо объяснял отец.
   – Я боюсь за тебя, Стёпушка, – с дрожью в голосе проговорила мать.
   – Не бойся ничего, родная! Береги детей, молись за меня и жди, – голос Степана дрогнул: – Обещаю, я вернусь живым и невредимым! А пуще всего, молись за Победу!
   Сжавшись в комочек, Тая сквозь дрёму внимала горячему шёпоту отца, такому родному и нестерпимо любимому, что хотелось сейчас же подняться с места и броситься в его крепкие, тёплые объятья. Но понимала уже взрослеющим умом, что делать этого нельзя, – надо дать наговориться родителям перед разлукой.
  – Знаешь, Вера, я никогда не смогу простить себе, что поднял руку на Дуню. Если бы она, бедняжка, не побоялась моего гнева, не пошла к бабке Пелагее, сейчас была бы жива – это я её убил излишней суровостью! – запоздало каялся Панин.
   – Не казни себя, – утешала его Вера и, беря вину на себя, продолжала: – Это я не уберегла дочь, не сумела научить вести себя так, чтобы не попасть в беду, – тяжко, надсадно вздохнув, продолжала: – Чудовищно так говорить, но я порой ду-маю, а может, и лучше, что Дуня умерла. Сколько страданий ей пришлось бы пе-режить из-за предательства Ивана и позора за принесённого в подоле ребёнка.
   – Подумаешь, позор! – воскликнул шёпотом глава семьи. – На какое бесчестье обрекли нас этой надуманной кличкой врага народа, что всё прочее – сущий пустяк! Неужели бы не вырастили мы Дуниного младенца, роди она его? Это же радость – рождение маленького человечка! Если бы раньше пришло к нам понимание этого, то, может быть, уберегли бы и дочь, и внука. Эх, кабы заново всё начать, всё было бы иначе! Ошибся я, не вступив в колхоз, – плетью обуха не перешибёшь! Надо было быть со всем народом. Теперь вот вся семья страдает от мести этого кровожадного грузина, которому не жалко губить народ!
   – Не надо так говорить, Степан, – Вера пошевелилась, освобождая затёкшую руку. – Бог ему судья! Он страну, рать нашу возглавил против ворога, навалившегося на нас неисчислимой силой. Молиться за него надо! Нельзя, чтобы Бог отвернулся от него, – в этом залог нашей победы.
   – Вот ты за него и молись, а я не хочу – сколько в лагере народа безвинного страдает из-за него! – в голосе отца было столько горечи, что Тая всхлипнула.
Когда утром Тая проснулась, родителей в доме уже не было. Перецеловав спящих чад, Степан оседлал лошадь хозяев и с женой уехал в районный военкомат.
Проводив мужа на войну, Вера затаилась в своих тревогах, ничем и никому не выказывая опасения за вторую половину – Степан наказал ничего не бояться! И она всем своим существом избегала чёрных мыслёй, страха, чтобы унынием не притянуть в свою жизнь самое худшее. Она по-прежнему ходила на работу в колхоз, но сейчас у неё появилась некая осмысленность и цель в этих неустанных хлопотах по вспашке колхозных полей, севе и уборке хлебов. Ей мнилось, воочию представлялось, как из ржи и проса, выращенных бабами, стариками и подростками, смелют муку, получат пшено, которые эшелонами отправят на фронт, как её Степан, живой и невредимый после боя, садится вместе с другими бойцами есть кашу и, беря ломоть пахучего ржаного хлеба, думает о ней, милой жёнушке, называемой так в минуты интимных ласк. Вот и сегодня с Паниной ручьями стекал пот, кружилась голова, под ногами качалась земля, но она терпеливо и безропотно пахала на себе под жарким, белёсым августовским солнцем, готовя почву под озимые. Между тем, её напарница Зоя Калякина, крепкая, ядрёная баба, налегавшая на поручни плуга, от души костерила бригадира.
   – Почему нас Ефим Кузьмич пахать заставил, а Евдокии своей что полегче поручил, перевясла пучками сучить из соломы для сноповязания? Тебя вон, тётка Вера, как кулачку, вместо лошади запряг, – вытирая стянутым с головы платком обильный пот с рябого лица и толстой, короткой шеи, сварливо проговорила она, когда присели передохнуть.
   – Так ведь она недавно родила, Зоинька. Неужели сразу её к плугу? Загнётся бабёнка! Кому её пожалеть, как не мужу? Да и младенец у неё на руках – с поля же не вырвёшься кормить грудью! – убеждала она, усмиряя напарницу.
   Та бросила на неё короткий исподлобья взгляд, но, согласившись с её доводами, промолчала. Вера тоже сняла с себя пошитую из кусков сатина косынку, поправила, подкалывая шпильками сбившуюся корону из тугих русых кос.
   – Так-то оно так, – проговорила Зоя после некоторого раздумья, с трудом отводя мрачный, завистливый взгляд с тяжёлой русой короны и белой высокой шеи Паниной. – Но всё же обидно: мужей наших, тощих, в чём душа держится, отправили воевать, а Ефима Кузьмича, здорового, крепкого бугая, признали больным и невоеннообязанным. Лопнуть можно от смеха – да на нём же пахать можно!
   – Своя рука владыка, – вздохнула задетая её словами Вера, но тут же пресекла ход своих тягостных мыслей. Зачем она позволяет совладать собой чувству непри-язни и зависти? Они влекут за собой злобу, уныние – грех это! И без того несладко, особенно при воспоминании о раскулачивании, порой хоть с воем в гроб ложись! А уж если смотреть правде в глаза, зачем ей губы надувать, ведь Степан сам вызвался идти воевать, чтобы смыть кровью клеймо «врага народа», вернуть доброе имя? Чтобы он выжил, не пропал в пекле войны, в адском пламени, надо забыть обо всём плохом, с добром и любовью обращаться к Спасителю, чтобы дошла молитва до Него. Ведь Бог – это любовь. На взгляд Веры, не Бог наказывает плохого человека, просто Он отворачивается и не покровительствует ему, потому и притягивает тот на свою голову подобное тому, о чём думает и чувствует, – беду и несчастья. Чем больше в нас мягкосердечия, отзывчивости, сострадания, тем ближе мы к заповедям Господа, и тем больше Он помогает нам, так как добрые чувства усиливают Его могущество! Лихой, недобрый человек близок к дьяволу, по нраву лишь ему, потому как злоба, жестокость усиливают тёмные, враждебные миру силы.
   – Я слышала, откупился наш Ефим, – не зная дум напарницы, вспыхнула, подхватила её слова Калякина, имевшая привычку ругать людей за глаза. – Флягу колхозного мёда, говорят, отдал доктору за справку об инвалидности.
   – Такими темпами мы не скоро закончим озимой клин, – ушла от скользкой темы Панина. А бригадиру – Бог судья! Как говорится, сколько верёвочке ни виться… Доверяться же Зое, у которой язык, что помело, было небезопасно. С той как с гуся вода, а Вере, дойди до Пустовалова сплетни, припомнит, как жене «врага народа», её слова. Женщина уже жалела, что поддержала рисковый разговор, и, отвлекая напарницу, добавила: – Как бы сейчас пригодились трактора из МТС!
   – Наш председатель тюфяк тюфяком! – разгораясь ещё больше, крикливо произнесла плугариха. – На полях соседнего колхоза трактор крутится, а мы сами загибаемся из-за того, что не сумел он договориться с директором МТС! Чего-то, говорят, не поделили с ним: то ли много тот запросил за работу, то ли плохо вспахали. Хоть бы савраску, захудалую какую, выделили нам!
   – Не хватает лошадей, ты же знаешь, забрали их на фронт возить пушки да снаряды, – утихомиривала напарницу Вера. – А те, что остались в колхозе, даже старые, немощные, исхудалые, возят жнейки на жатве хлебов и зерно на ток.
   – Дык знаю я! – сверкнув глазами, устало и раздражённо окрысилась та. Панину передёрнуло от недружелюбного тона, хотя знала, поддаваться обиде не стоит: враждебный тон Зои не означает плохое отношение к ней лично, это лишь говорит о вздорности той и привычке во всём винить других. Конечно, сварливый тон хоть кого заденет, но нельзя допустить, чтобы тёмные силы, таящиеся в нас, подтолкнули к ответной вспышке. А ту нелёгкая несла дальше: – Могло же начальство хотя бы в страду лошадок, что под собой держат, занять на вспашке!
   – Председателю с бригадиром везде надо успеть, чтобы собрать людей на полевые работы, ишо дать распоряжения что-то подвезти, увезти. Иначе нельзя!
   – Что ты всё защищаешь их? – с досадой проворчала Зоя в ответ и, чтобы хоть чем-то утешить себя, достала из авоськи сюкорку, откусила её.
Панина промолчала, с трудом отвела глаза – ей нечем было подкрепить себя. Из жбана отпила воды, набранной из протекающего ниже поля родника. Вся разбитая, встала на дрожащие ноги, провела рукой по ломившей пояснице, поглядела из-под ладони на огненное светило, всё выше поднимавшегося на небосклоне, дав понять Зое, что пора приступать к работе. Та, на ходу жующая, поднялась следом. «Плохо, когда тебя снедают лишь худые, завистливые мысли», – подумала Вера, пожалев Калякину. И чтобы хоть как-то отвлечь ту от злобных дум, высасывающих остатки сил, вдохновить, придать энергии ей и себе, заговорила страстно, горячо:
   – Не спорю, Зоинька, нам, бабам, вручную половшим посевы в колхозе, косами валившим травы, серпами жавшим хлеба, тяжело! Сейчас запашем последний клин, осядет немного пашня, повесим на шею лукошки с семенами и давай их раскидывать, а потом, таская за собой железные бороны, накроем озимые землёй. А весной снова пахать, сеять яровые. Будем заготавливать дрова и кизяк для школы, правления, сельсовета. Словом, браться за любую работу, на которую назначит бригадир. Но разве легче нашим мужьям, которые под снарядами да бомбами, не жалея живота своего, бьются с проклятыми супостатами? Разве тебе не хочется, чтобы сыты они были, не голодали оттого, что мы недодали зерна для фронта?
   – Ой, тётка Вера, – всхлипнула вдруг Зоя, которую, видимо, проняло от её слов, – да я готова сама заслонить Лёшеньку от пуль и снарядов, лишь бы вернулся он живой! А уж голодным не оставить его, тем паче!
   – Вот и ладно, моя хорошая! – обняв припавшую к ней молодую ражую бабёнку, ласково промолвила Панина. – Мы, сильные, здоровые, неужели сдадимся усталости, не подмогнём мужикам нашим?! Обеспечивая надёжный тыл, мы куём общую победу над врагом! – с пылом произнесла она под конец запавшую в душу фразу, вычитанную в газете, вывешенной на дверях правления. И воодушевлённые женщины с энтузиазмом и азартом взялись одна за постромки, другая – за ручки плуга. И снова поплыли, словно волны на чёрной речной глади, переворачиваемые лемехом и ложившиеся змейками жирные пласты земли с корневищами трав и склизкими, юркими дождевыми червями, подбираемыми слетевшимся вороньём.

                ***

   Осенью 1941 года 30-летний политрук Семён Деревяшкин, возмужавший к началу войны, крепко сбитый, росту, можно сказать, исполинского, был зачислен в состав 348-й стрелковой дивизии. Вечерело. Толпа красноармейцев, освещённая бледно-голубой небесной лазурью и огромными багрово-красными кострами, полыхавшими на горизонте, в ожидании подачи военного эшелона безрадостно и приглушённо бурлила на привокзальной площади. Политрук, облачённый в галифе и обтянутый полевыми ремнями поверх идеально сидящей гимнастёрки, придававшей могучей фигуре подтянутость и скрадывавшей в нём черты гражданского человека, беспокойно мерил длинными ногами площадь перед зданием вокзала. С высоты своего роста Семён видел мелькавшие тут и там знакомые загорелые лица уроженцев соседних деревень и сёл, то сбивавшихся в небольшие группы, то рас-падавшихся, и коротким взмахом руки отвечал на их приветствия. Казалось, тревога, овладевшая «новобранцами», как червь, точила их души, не давала спокойно стоять на одном месте, вести степенную, неторопливую беседу. Люди живут, слов-но пришибленные, оглушённые свалившимся на них несчастьем. Да и сам он из-за разлуки с женой, сынишкой и матерью плюс грозящей опасности на фронте находился в состоянии, сбивавшем душевное равновесие, делающем человека слабым и беззащитным, – и это не нравилось ему. Он с трудом сдерживал охватившие его чувства тоски и бесприютности, казавшиеся ему мелкими и ничтожными в сравнении с бедой, настигшей родную державу с наступлением гитлеровских войск, поглотивших к этому времени в ненасытную моторизованную утробу несметное количество городов и сёл.
   – Знаю, что мы соседи, с Секретарского и Сок-Кармалинского районов, не мешало бы ближе познакомиться, – проговорил Семён, подойдя к одной из земляческих групп и называя себя. «Надо быть ближе к людям, окунуться в их проблемы, – думал он, – только так можно забыть о личном, почувствовать облегчение».
   – Павел Иванович Жуков из Сок-Кармалы, – коротко стриженный черново-лосый парень, одёрнув на себе гимнастёрку, приложил к пилотке руку.
   – Константин Максимович Ошкин*, – представился голубоглазый молодой человек с широким, скуластым лицом и, кивнув на худощавого, русоволосого то-варища с прищуренными, насмешливыми глазами, добавил с улыбкой: – Мы с Петром Баркаевым** из Секретарки. У него важный чин – он заведует столовой райпо!
Выслушав, как приятель представляет его, узколицый, с тонким носом Барка-ев, которому можно было дать не более 35 лет, снисходительно ухмыльнулся, но промолчал, лишь, подкинув вверх коробку спичек, ловко поймал её.
   – Андрей Петрович Никитин, – отрекомендовался лесничий из Русского Кандыза, положив руку на плечо небольшого роста бойца с крупным мясистым носом и серыми глазами, добавил: – а это Фрол Михайлович Турецков*** из Аксёновки.
Поглаживая плечевой ремень, политрук с грустью смотрел на земляков, молодых и более солидного возраста, сухощавых и кряжисто-крутоплечих, облачённых в военное обмундирование, которое непривычно было видеть на вчера ещё за-нимавшихся, в большинстве своём, землепашеством мужиках, в самом расцвете сил оторванных, образно говоря, от орала и призванных мечом и огнём защищать Отечество. Вернутся ли они домой или падут в злой сече с вооружённой до зубов фашистской нечистью, неимоверной силой навалившейся на нашу страну? Он ви-дел, в глазах сослуживцев, в предчувствии долгой, может, даже вечной разлуки с близкими, сквозили безотрадная печаль и уныние. На какое-то мгновение взгляды их загорались, освещались оживлением и радостью встречи со знакомыми, но тут же незаметно, исподволь гасли. Подошли ещё несколько рядовых: Топоров из Семыкино, наматывающий на ходу самокрутку, рослый, молодой красавец Громов из Красноярки, Натальин из Старо-Мертовщины, Осиповы Григорий и Василий, один из которых был председателем Яковлевского сельсовета. Называя себя, крепко жали протянутую Семёном руку.
   – Ну, остальных я знаю – с Кокнаевым Моисеем Максимовичем, Петровым Венедиктом Яковлевичем, Кабаевым Абрамом Куприяновичем мы топтали одни тропки-дорожки в Кабаевке, – объявил Семён, оглядев земляков, ещё недавно доб-ровольно-принудительно согнанных в колхозы. Взять, к примеру, Фрола Турецкова, молчаливого, с добрыми глазами, стеснительно улыбающегося мужика из Аксёновки, с которым знаком со времён председательства там. Отца его, Михаила Николаевича, от зари до зари вместе женой, с четырьмя сыновьями и двумя дочерьми гнувшего спину на своём подворье, умелыми руками и предприимчивостью создавшего большое хозяйство, раскулачили. Отобрали дом, надворные строения, мельницу, скот, выгребли содержимое амбаров. Семья переселилась в землянку. Сам хозяин так и не смог оправиться от душевного потрясения, вызванного узаконенным грабежом имущества, – заболел и умер. Видимо, не однажды в бессильной ярости упрекал себя, что не отделил женатых сыновей, не наделил их нажитым добром, да и дочерям перепала доля бесприданниц. И таковых, работящих, крепко стоящих на ногах мужиков, подвергшихся репрессиям, в каждом селе немало наберётся – в соседнем Русском Кандызе тоже раскулачено 11 семей. Если в каждой раскулаченной семье, в большей части многодетной, наберётся в среднем по 10 человек, то только в районе таковых наберётся сотни, в области – тысячи, а по стране миллионы. Кто-то погиб от голода и болезней, кого-то расстреляли, превратив тех и других в лагерную пыль. А в чём их вина? В том, что трудились неистово, создавая для подрастающих детей относительное благополучие, часто отказывая себе во всём, нажили больше добра, чем остальные, за что и поплатились, попав под категории кулаков и подкулачников? Жизнь начала было восстанавливаться после проводимой жесточайшими методами аграрной реформы. Мужикам сейчас бы потеть на жатве, а тут распроклятая война! Отметив про себя, что мало кому, в том числе, и ему самому удалось не поддаться горьким чувствам, вызванным всеобщей, поистине всенародной бедой, политрук, возвышаясь ростом и служебным положением, решил придать ратникам уверенности, не дать кручине сокрушить дух.
   – Держитесь, друзья! – горячо проговорил он, сжав кулак и всей своей бога-тырской фигурой подавшись им навстречу. – На войну едем, бить врага! Не все, быть может, вернёмся с полей сражений, но наша кровь прольётся не зря! Немцев наши предки и в Первую мировую били, и сейчас побьём, сколько бы они ни захватили у нас земли! Но, чтобы разбить хорошо вооружённого противника, надо верить в победу, быть сплочёнными воедино! Не бросайте друг друга в беде!
   – Без поддержки и опоры друг на друга на фронте нельзя!
   – Это, конечно, надо верить в нашу силу! – Бойцы, оживая, закивали стрижеными головами, теснее сбиваясь возле лейтенанта-политрука, нашедшего для них простые, идущие от сердца слова, пробирающие морозом по коже, вселяющие оптимизм, которого так не достаёт порой человеку в минуты всеобщего уныния и трагически-тяжких для всего народа испытаний. Да и в самом Семёне от душевного отклика людей с новой силой воспылали раскалённые патриотические чувства.
   – Преодолевая отчаянное сопротивление Красной Армии, полчища врага рвутся к сердцу нашей Родины, Москве, – не забывая о миссии политрука – воодушевлять, доводить идеи партии до бойцов, – хорошо поставленным, но вибрирующим от волнения голосом проговорил он. – Нас бросают на подмогу, чтобы дать достойный отпор превосходящим силам противника. Я думаю, героические усилия наших частей не напрасны – фашистам не сладко приходится! – Политрук был прав. Позже из немецких источников выяснится, что за первые два месяца войны на Восточном фронте немецкая армия лишилась стольких солдат, сколько она потеряла за предыдущие два года на всех фронтах, то есть за время захвата Польши, Франции, Бельгии, Голландии, Норвегии, Дании, Югославии, Греции и т.д.
  – Товарищ политрук, отчего немцы превосходят нас в солдатах и в оружии? – спросил один из братьев Осиповых. – Территория Германии, против нашей, плюнуть и растереть! И населения у нас намного больше, и богатств природных не меряно, – значит, можем создать и армию больше, и вооружить её лучше! Разве не так? И всё-таки мы по-прежнему отступаем! Почему?
   – Да, это наболевшие вопросы! – Семён задумчиво потрогал петлицы на вороте гимнастёрки, от горечи явственнее выступили крапинки на лице. Плачевная ситуация, сложившаяся к началу войны, оказывается, заставила ломать голову, предаваться мучительным размышлениям не только его. Однако кто бы ему самому чётко, ясно, разложив по полочкам, ответил на них – будет вместе с бойцами искать ответы.
  – Ишо как наболело, товарищ политрук! Ночами не спим, думаючи об этом!
Машинально коснувшись тщательно выбритого подбородка, он взглядом поощрил красноармейцев. У него было от природы замечательное качество: он не только сам говорил, но и умел, когда надо, выражением глаз, улыбкой, приглашающей интонацией склонить к беседе других, чтобы те могли выразить беспокоящие их сокровенные мысли. Больше всего запоминается, западает в душу тот разговор, в котором сам участвуешь!
  – Германия с приходом к власти Гитлера нацелилась на мировое господство, военизировала экономику, а мы мирная страна! – подчеркнул он, хлопая ладонью по планшету и доставая карандаш.
  – Поди, рады помочь и те, кто в дружбе с Гитлером состоит? – угрюмо спросил лесничий Никитин.
  – Это верно! На фашистов работают не только предприятия 11 оккупированных ими стран, но и используются ресурсы союзников – Румынии, Венгрии, Болгарии, – подтвердил политрук.
  – Русские войска во главе со Скобелевым в ХIХ веке освобождали болгар от турок, а они сражаются против нас?! – покачал стриженой головой голубоглазый Ошкин, чьё широкое скуластое лицо и короткая шея вытянулись от изумления.
   – Согласно договору с Германией, заключённому антинародным правительством, Болгария находится в состоянии войны с нами, – с сожалением проговорил Семён, крутя в руках карандаш. – Но благодаря агитации болгарских коммунистов, напоминающих об освободительной миссии России, немцам не удалось подвигнуть болгарскую армию к военным действиям против Советского Союза
   5 сентября 1944 года, когда Советский Союз объявит войну царской Болгарии, на-мечалась артиллерийская подготовка. Но наблюдая через стереотрубу, маршал Жуков не обнаружил подготовки болгарской армии к отражению удара – шла обычная мирная жизнь населения, и артподготовку отменили. Когда советские войска начали наступление, части болгарской армии встречали их, выстроившись, со знамёнами и торжественной музыкой.
   – А вот румыны и итальянцы, воевавшие в Первую мировую войну против немцев, сейчас сражаются на их стороне. Даже США, давая довоенные кредиты, внесли лепту в усиление позиций Гитлера, – добавил политрук
  – Вот так союзнички! – насмешливо воскликнул живой и подвижный Баркаев, снова энергично подкидывая в руках коробку спичек и на лету ловя её.
   – Гитлер мечтает после захвата России использовать наши лесные богатства для строительства флота, чтобы «достать» Англию и США. Но американцы пока не осознали сполна, что нацизм в Германии грозит и их безопасности! – хмурясь, произнёс Семён – на переносице его резко обозначились две глубокие складки. – Там немало сил, которым выгодна война.
   – А что она даёт им? – спросил Топоров прокуренным голосом.
   – Неужели не понятно, что владельцы военных заводов обогащаются на поставках вооружения, техники, обмундирования, а фермеры – продуктов питания! – слегка бравируя эрудицией, сказал Ошкин, как бывший политинформатор, лучше однополчан разбирающийся в политике.
   – Да, капиталисты кровно заинтересованы в разжигании вооружённых конфликтов! – согласился Семён, стуча карандашом по раскрытой мозолистой ладони.
   – Вон оно что – пусть народы гибнут на войне, а буржуи богатеют! – протянул Топоров, глубоко затянувшись и покашливая от крепчайшего самосада, который прислала ему заботливая жена.
  – Что же касается неравенства сил на фронте, всё не так просто! – Семён, не испытывавший тягу к никотину, но снисходительно относящийся к курильщикам, отмахнулся от густого едкого облачка, образовавшегося от того, что Топоров пус-тил свой кисет по кругу, и бойцы, по достоинству оценив его щедрость, дружно за-дымили вслед за ним. – Начавшаяся война вынудила нас эвакуировать оборудование военных заводов с запада на восток – они ещё не успели заработать на полную мощность, станки ставят на бетонные основания, и люди под открытым небом вы-пускают снаряды, танки, пушки. Стены и крыши возведут потом. Перевооружение Красной Армии в канун войны только началось, оно включает в себя танки новых конструкций – КВ и Т-34, самолёты Ил-2, МиГ-3, Як-1 и другие. Прошли испытания образцы реактивной артиллерии – «катюши». Стали поступать на вооружение автоматы. Но их мало. На вооружении армии в основном устаревшая техника. Не хватает боеприпасов, подготовленных командиров.
   – Попробуй-ка останови супостата, коли, чувствуя силу, прёт напролом, – те-ребя погасшую самокрутку, взволнованно проговорил Фрол Турецков.
   – Война, увы, застала нас врасплох, Фрол Михайлович. Строительство обо-ронительных сооружений на границе тоже осталось незавершённым, – пояснил Семён,– да и войска не успели перебросить к границе, чем и воспользовался враг.
   Политрук не мог в то время знать данные, которые появятся позже в исторической литературе. Они свидетельствуют, что моменту нападения на нас численность вооружённых сил фашистской Германии вдоль наших границ составляла 5,5 миллиона солдат.  Красная же Армия в западных округах располагала лишь 2,6 миллиона красноармейцев. Остальные находились на марше или на удалении 300–400 километров от границы. Тимошенко и Жуков, возглавляющие Генеральный штаб, безуспешно убеждали упрямого Сталина в необходимости перевести войска в повышенную боевую готовность. Тот был непоколебим в своей уверенности, что если мы не будем провоцировать немцев на войну – её не будет. Германия якобы вот-вот ввяжется в войну с Англией, а мы постепенно укрепим границы, оснастим армию современной боевой техникой, и Гитлер не осмелится напасть. Даже когда 21 июня советский военный атташе во Франции генерал Суслопаров сообщил в шифровке, что нападение Германии на нас назначено на 22 июня 1941 года, вождь не поверил этому. Он счёл это английской провокацией и велел наказать автора информации.
   – Почти всю Европу подмял под себя германец, понабрал опыта, – держась за пряжку ремня, задумчиво произнёс коренастый Ошкин, чьё обветренное голубоглазое лицо стало серьёзным и строгим. – Понимаем, трудно отбиваться от матёрых вояк!
   – Вы правы, Константин! – катая в руках карандаш, отозвался политрук и одобрительно кивнул головой далеко не глупому парню. – Военной практики у ко-мандного состава нет, так как даже на высокие руководящие должности назначены молодые, не имеющие опыта Гражданской войны командиры, а порой и соответст-вующего образования нет – без ошибок не обходится! Он зябко повёл обширными плечами. Ему хотелось добавить, что в канун войны высший командный состав Красной Армии «пустили под нож», но вовремя спохватился. Запнувшись, он помолчал, нервно теребя портупею – образовалась неловкая пауза. Затронуть болезненную тему о репрессиях было небезопасно как для него самого, так и для земляков. Кто умён и сообразителен, тот сам додумается, почему не хватает опытных командиров, потому что газеты пестрели заметками о превратившихся во «врагов народа» военачальниках.

    – Товарищ политрук, расскажите что-нибудь, чтобы время в ожидании эшелона быстрее пролетело, – попросил Громов.
   – Многие, наверно, сами читали о героизме бойцов полка Семёна Кутепова, сжёгших за один день на Буйническом поле под Могилёвом 39 немецких танков, – доброжелательно и с готовностью отозвался Семён, продолжая втягивать в беседу бойцов. – Нередко мы противопоставляем армаде фашистских танков единицы наших, пока подтягивают остальные с других фронтов. К примеру, командир «тридцатьчетвёрки» Новичков подбил два танка из пяти, когда бесстрашно ринулся со своим экипажем навстречу головному дозору гитлеровцев. Они отступили, предполагая, что так дерзко и уверенно могут вести себя лишь те, кто чувствует поддержку своих частей. – Гордясь подвигом экипажа, политрук, застучал вынутым из планшета карандашом, окинул внимательным взглядом оживившиеся смуглые от загара лица красноармейцев.
   – Люди воюют, а мы всё никак на фронт не попадём!
   – Не торопись, коза, в лес, все волки будут сыты!
   – Ничего, на нашу долю тоже достанутся испытания!
   – На танках воевать легче, чем в пехоте! И героизм проявить тоже!
   – Не скажи, сгорают, поди, заживо танкисты, коли тяжело ранены и не могут выбраться из подбитых коробок, ставших железными гробами для них!
  – Нам бы только до фронта доехать – дадим прикурить проклятым фрицам! – слова Ошкина зазвучали, как клятва. Огненно-кровавый закат отражался в зрачках парня зловещим багровым светом, взволнованно вздымалась широкая, обтянутая гимнастёркой грудь. Да, не сдобровать врагу от страшной разрушительной ненависти, разгоравшейся в сердцах недавно ещё мирных жителей деревенской глубинки, оторванных от горьких дымков родных очагов, бросивших отливающие золотом хлебов колхозные нивы на хрупкие женские и неокрепшие плечи подростков да немощных, истощённых жизненными трудностями стариков.
    Послышался резкий и тревожный гудок паровоза, угрожающий лязг и грохот колёс подаваемого эшелона. Бойцы оборачивались на отрывистые приказы командиров – началась посадка. Эшелон шёл на запад, монотонно стучали и скрежетали чугунные колёса. Семёна, лежащего на нарах, вслушивавшегося в сонное бормотание солдат, укачивало, убаюкивало, словно дуновением знойного ветерка, заносило зыбким песком воспоминаний, вытесняя печаль с души и тоску по дому.

   * Комсомольский активист, балалаечник, веселящий молодёжь, К.М. Ошкин ещё до войны стал одним из лучших механизаторов Секретарского МТС – ему доверили новенький колёсный ЧТЗ. Уйдя на фронт в 26 лет, Константин прошёл всю войну водителем полуторки, освобождал Чехословакию, где, по его признанию, жители городов тепло встречали наших солдат, осыпая их цветами, дошёл до Берлина. Он совершил немало героических поступков, за что награждён медалями и орденами Славы и Красной Звезды. Рискуя жизнью, в Белоруссии он сумел прорваться и доставить снаряды артиллерийскому расчёту, едва не попавшему в окружение. Константин Максимович прожил 75 лет. Работая в Секретарке (Северный район Оренбургской области) колхозным водителем, вырастил вместе с женой Агафьей Павловной сына Михаила, который стал членом Союза журналистов России, был редактором районной газеты.
   ** П.Р. Баркаев погибнет при освобождении Белоруссии, сиротами останутся два сына.
   *** Ф.М. Турецков умер в госпитале от полученных ран 2 апреля 1943 года. Похоронен в г. Иваново, кладбище Сосновое, могила № 78.


                ***

    Сидя в блиндаже за земляным столом, укрытым брезентом, Семён при свете чадящей семилинейной лампы склонился над письмом. «Дорогие мама, Маша и Антошка, здравствуйте! – писал он. – Живы ли, здоровы, мои хорошие?
   Мы лупим и гоним врага с нашей земли. Дивизия и полк наш вступили в битву 5 декабря 1941 года под Москвой недалеко от фарфорового завода. Разгромив фашистскую оборону, овладели десятками сёл и деревень, которые враг пытался сжечь при отступлении. Разбита немецкая группировка в районе Рогачёво–Солнечногорск. А в ночь с 14 на 15 декабря 1941 года очищен от противника город Клин. В этих боях красноармейцы и командиры показали чудеса храбрости и отваги. Лейтенант Шевляков, увлекая бойцов, накрыл собой полыхающий огнём фашистский дзот и пал смертью храбрых. Самоотверженным подвигом он обеспечил наступление полка вперёд. Ему присвоено звание Героя Советского Союза посмертно. Ерхов Семён, политрук и начальник дивизионного ансамбля песни и пляски, пошёл в атаку с наганом и гранатами. Когда парня ранило в руку, я обругал его, мол, куда тебя черти несли, а он мне в ответ: «Что мне одному без дела оставаться?».
   Короче, вся наша дивизия в едином порыве штурмовала оборону врага. Не выдержав натиска, в беспорядке бросали технику, оружие, сотнями сдавались в плен – фашистский солдат молодец против овец, а против молодца и сам овца! Пленные выглядели огородными чучелами, на головах поверх пилоток навёрнуты награбленные шали, на сапоги натянуты плетённые из соломы галоши-лукошки. При обысках у них находили фотографии со сценами насилия над нашими женщинами. По мнению бойцов и офицеров, это животные в образе человеческом.
   Из твоего письма, Маша, я узнал, что ты с учениками помогала колхозу убирать свёклу и картошку. Молодцы, но, пожалуйста, Машенька, одевайся теплее и не поднимай больше полные мешки с картошкой и с другими тяжестями, чтобы не надорваться. Тебе с мамой надо ещё растить нашего сына, пока я на фронте. Крепко целую вас, мои любимые! Берегите себя и Антошку! До свидания».
  Закончив писать, Семён повёл широкими плечами, поработал онемевшими от холода и сырости пальцами. Товарищи его, такие же молодые, как и он сам, офицеры, зябко ёжась под наброшенными на себя шинелями, спали на земляных нарах, застланных соломой. Железная печка остыла – огонь в ней погас. Погружённый в себя, Семён поднялся, подбросил дров. Тяжело им, полуголодным, в тылу. Вспахать всю имеющуюся площадь в колхозе бабам, старикам и подросткам не под силу. Планы зернопоставок и в мирные-то дни были не всегда подъёмны, а теперь, когда потеряли хлебные регионы Украины, Белоруссии и Кубани, еще жёстче стали. Недавно он собрал посылку, поделился с родными сухим пайком, выслал жене денежный аттестат. Маша и мать – его берегини! Он признателен матери за молитвы о нём (на фронте под бомбами и снарядами человек поневоле обращает свои взоры к Богу), а жене – за лебединую верность, преданность и нежность.
    После письма к родным Семён долго не мог уснуть: натянув к подбородку грубый ворот шинели, прислушивался к ровному дыханию сослуживцев. В сознании всплывали одна за другой картины сражений и бесед, проводимых им в перерывах между ними.
    Однажды он пришёл в землянку, освещаемую горевшей снарядной гильзой, куда был налит бензин, – расположенное под самой крышей маленькое оконце пропускало довольно скудный свет. Солдаты взвода сибиряка Митягина отдыхали, сидя на нарах и тихо напевая. Пересев ближе к огню, два красноармейца, орудуя иглами, штопали продырявленные пулями и осколками шинели. Топилась сложенная из кирпичей печка, труба которой выведена через отверстие на крыше. На печи и возле неё сушились валенки, ботинки и портянки. Бойцы соскочили с мест, но политрук махнул рукой: «Вольно, отдыхайте!». Приподняв плащ-палатку, следом вошёл в землянку старшина-пулемётчик Иван Мочиков, богатырского телосложения 25-летний парень. Отдав честь политруку, поздоровался со всеми, снял шапку-ушанку, но надетую поверх ватника шинель, отогреваясь после морозного воздуха, не скинул и примостился на чьих-то нарах.
   – После пяти месяцев отступления и кровопролитных оборонительных сражений Красная Армия перешла к наступлению и погнала врага на запад! – Все затаили дыхание, внимая политруку, когда тот, положив планшет с картой на колени, начал своё повествование. При виде мстительной радости в глазах слушателей голос Семёна крепчал. – В ходе контрнаступления, возглавляемого Жуковым, противник отброшен на разных участках на 150–400 километров, разбито около 50 дивизий. Пленные гитлеровские офицеры признаются, что их армия, считавшаяся до этого непобедимой, оказалась на грани уничтожения.
  – Крепкий удар нанесли фрицам – не скоро опомнятся! – жёстким голосом добавил дюжий Мочиков, теребя в руках тесёмки шапки-ушанки. На крупном, с квадратным подбородком лице написана ненависть, скопившаяся в нём с начала войны, когда он с группой бойцов остался в окопах без питания и боеприпасов. Командир и многие товарищи без медицинской помощи и лекарств умерли от тяжёлых ран и большой кровопотери. Парень не однажды слышал упрёки, что красноармейцы драпали с самой границы. Но чем отражать натиск, если в их распоряжении не было ни автоматов с пулемётами, ни артиллерии с танками? – винтовок и тех не хватало. До последнего патрона бились солдаты под вой и грохот обрушивавшихся с неба бомб, а с земли обстреливаемые артиллерией и танками. Чем поражать их? Почему руководство страны не обеспечило необходимым вооружением солдат и пограничников, когда враг, бряцая оружием, стучался в наши дома? Как выполнить после вскрытия пакетов нереальный приказ: «Не отступать, стоять насмерть!»? Из-за нарушения проводной связи бомбами и снарядами управление войсками потеряно, наверху обстановку не знают – нового приказа не жди! А если отойти на другие линии обороны, удобно защищённые естественными преградами, чтобы и живую силу сохранить, и, добыв оружие и боеприпасы, успешнее разить неприятеля? Так Иван и делал, возглавив оставшихся в живых.
   Заключив с Германией Пакт о ненападении, Сталин, как известно, надеялся отодвинуть войну, выиграть время. И хоть вождь предпринимал меры для отражения агрессора – по его приказу возводились заводы для производства оружия, кон-структоры разрабатывали новейшие виды танков, самолётов, артиллерии, он всё же, видимо, надеялся избежать войны. Лишь бы не дать себя спровоцировать и не совершить какого-либо ложного шага! Тогда Гитлер, по его мнению, не решится нарушить договор и напасть на Советский Союз. Почему Сталин верил не нашим разведданным, не всегда, кстати, подтверждающимся, потому что немцы меняли свои решения, а коварным заверениям Гитлера? В этом немалую роль сыграла специально доводимая до вождя дезинформация о том, что Германия не собирается воевать с Советским Союзом, а стягивает войска к границе лишь для давления на нас, чтобы уступили в аренду земли Украины, Кубани и Кавказа, так как угля, хлеба и нефти ей не хватает. Кроме того, Гитлер якобы намерен потребовать согласия Сталина пропустить немецкие войска через южные районы СССР в Иран и Ирак, то есть в тыл ближневосточной группировке англичан. Позже эту «дезу» подтвердили и пленные немцы, утверждая, что русские сначала обещали пропустить немецкие войска в Иран, а когда вошли на территорию Советского Союза, то Красная Армия на них напала. Да и в переписке со Сталиным Гитлер убеждал его, что переброска немецких войск из Франции на восток проводится для их вывода из-под удара английской авиации, и просил не поддаваться провокациям, так как его армия будет проходить переподготовку для операций на Западе.
   Якобы слухи о нападении на Советский Союз распускаются англичанами. Лишь напористость Жукова заставила Сталина 13 мая 1941 года дать указание о перемещении из центра страны четырёх общевойсковых армий в Белоруссию и на Украину, что оказалось делом непростым. Часть полков пришла к западным границам без техники, другие в начале войны были ещё в пути и попали под бомбёжку неприятеля.
   Мочиков сам был очевидцем того, как сотни бойцов, оставшись без командиров и боеприпасов, а порой и вовсе безоружных, к тому же, многие раненые, контуженные, оказываясь в гитлеровском окружении, в надежде на благосклонность врага, попадали в плен. Пленённый Иван бежал с группой однополчан, попал под Вязьму, где снова участвовал в кровавых столкновениях с немцами. Потом, испытывая голод, жажду, прорывался с боями из фашистского кольца, пока не вышел в расположение их стрелковой дивизии.
   До сих пор при виде всплывающих в памяти картин эвакуации населения у него непроизвольно стискиваются зубы, чтобы зажать в горле стон и крик ужаса – убитые при бомбёжке старики, женщины, ползающие по залитой кровью земле с оторванными ручками и ножками дети. Разве он один задавался вопросом: почему Красная Армия не нанесла сокрушительный удар вторгшимся полчищам врага, как это воспевалось в песне? «Юнкерсы» и «мессер-шмитты» бесчинствуют в небе, а советских истребителей, могущих сбить, отогнать их, не видно! Будь его воля, он много вопросов задал бы Сталину, а пока адресовал их политработнику.
   – Увы, Иван Михайлович, немецкая авиация господствует в воздухе, – теребя лейтенантские кубики на петлицах гимнастёрки, с горечью подтвердил Семён.
   – Всё ублажали Гитлера, вот и умылись кровью, – злобно проговорил атлетически сложенный старшина. На лбу его глубокими бороздами пролегли морщины, в углах губ
– горестные складки, что делало парня старше своих лет.
  Увы, он был недалёк от истины. Уже за полгода до войны немецкая разведывательная авиация нарушала наше воздушное пространство – ей никто не давал отпора. Противовоздушная оборона не была приведена в боевую готовность, чтобы не провоцировать гитлеровцев. Это позволило в первый же день нападения уничтожить на аэродромах вблизи границы 1 200 наших самолётов, а за 3 недели – 3 468, в основном, современных истребителей. Теперь враг, не встречая отпора в воздухе, зачастую безнаказанно бомбит наши части. Что скажешь на это? Семён нашёл уместным рассказать, как на днях бойцы пулемётной роты противовоздушной обороны сбили фашистский самолёт, и тот, сгорая, упал, а лётчик спрыгнул с парашютом. Его, возмущавшегося и показывавшего на запястье, привели к комиссару Чижевскому.
   – Лётчик требует, чтобы ему вернули часы, которые забрали пулемётчики, как трофей, – сказал переводчик.
   – Ему не о часах надо думать, а о своей жизни, – нахмурился комиссар. После того как немцу перевели его слова, тот присмирел, но до конца не утратил спеси. Допросив белобрысого пленного, добродушный Чижевский задал ему ещё один вопрос: – Допустим, мы отпустим вас, дадите обещание не воевать против нас?
   – Я не перестану воевать, пока не уничтожим всех русских швайнов (свиней)! – презрительно выпятив нижнюю губу, с дерзким высокомерием заявил тот.
Чижевский, в ответ на человеконенавистническую и кичливую надменность нациста, побледнел от гнева. Однако, взяв себя в руки, усмехнулся сквозь плотно сжатые губы, потом, разомкнув их, сдержанно распорядился:
   – Отведите и отпустите его… на тот свет!
   – Не всё коту масленица!– насмешливо проговорил Митягин, в душе которого, как, впрочем и у остальных бойцов, после рассказа политрука поднялась буря протеста, которая подвигнет ещё крепче держать в руках оружие против врага.
   Призвав выбивать из немецких головорезов чванливую самоуверенность и тягу к мировому господству, Семён подвёл беседу к необходимости осваивать новые методы борьбы, затем предоставил слово сибиряку-сержанту.
  – Если не успели сбить танк и видите, что он идёт прямо на вас, лучше залечь на дно окопа. Когда он пройдёт, расчёт должен забросать его гранатами или вести огонь на поражение из противотанкового ружья, – говорил Митягин, на счету кото-рого уже пять сбитых танков, – кому, как не ему, пропагандировать боевой опыт?
   – Молодцы, что не ленитесь, глубоко зарываетесь в землю! – в завершении сказал политрук (он старался при каждом удобном случае хвалить бойцов, считая поощрение действенным средством воспитания). – Тепло, уютно у вас в землянке, да и окопы вырыты с ходами сообщения и в полный профиль! Это не только облегчит связь между подразделениями и штабом, но и позволит сохранить жизни, когда враг атакует, да и во время бомбёжек, миномётных обстрелов тоже.

                ***

    Коровы в колхозе имени Калинина зимовали в плетнёвых сараях. Катя Панина, еле добравшаяся сквозь высокие, пушистые сугробы на вечернюю дойку, вместе с напарницами надёргала с омёта и раздала бурёнкам солому, нарубила мёрзлой свёклы, которую принесла в мешке из земляной траншеи. Подвинув ближе к корове скамеечку, Катя примостилась на ней. Помассировав вымя, чтобы слетела грязь от коровьих лепёшек, тщательно помыла соски холодной водой из вынутой из кармана бутылочки, начисто вытерла их тряпкой. Схватив за дужку ведро, тотчас же отдёрнула прилипшую мокрую руку. Ладонь с заживо содранной кожей закровила. «Ничего, до свадьбы заживёт, – забинтовав рану тряпочкой, подумала девушка и приступила к дойке. Кровь вскоре перестала течь, лишь чувствовалось жжение, и она выкинула тряпочку, мешавшую выцеживать из вымени молоко. – Только вот какие свадьбы в военное лихолетье! Всех ровесников призвали на борьбу с супостатом, и немногие из них выжили, похоронки идут и идут – одни малолетки в селе остались. А молодость тем временем проходит, и не к кому прислонить плечо, не перед кем погордиться пригожестью и миловидностью». В 17 лет Катя превратилась в яркую и броскую красавицу с длинными косами, похожую своей привлекательностью на мать. Белолицая и синеокая, с прямым аккуратным носиком и ямочками на щеках, она сумела бы свести с ума не одного парня, кабы не эта проклятая война! Недаром двоюродный брат Иван, сын дяди Семёна, с которым она ещё до войны уезжала по вербовке строить оросительные каналы в Узбекистане, опасался за неё. Через выжженную солнцем местность она носила еду землякам, и молодые узбеки, «басмачи», как Иван называл их, могли налететь верхом и увезти красивую девчонку в неизвестном направлении! Где потом её искать? Пока землекопы снимали верхний слой, Катя помогала повару готовить плов: чистила, резала морковь и чеснок. Когда всё было готово, чёрный, как жук, узбек накладывал плов горкой в большую миску и, подавая Кате, говорил важно: «На, неси своим!». Накормив мужчин, юная Катя вместе со всеми рыла каналы. Платили скупо – они вернулись домой. Сейчас Иван с четырьмя братьями и зятем на фронте.
   Коровы жадно доедают корм с колод, молоко дзинькает о стенки подойника, его струйки, замерзая, свисают с края сосульками. Холодно, из отверстий плетнёвых стен, не до конца забитых метельным снегом, несёт сквозняком – стынут руки и ноги, завёрнутые в онучи и обутые в лапти. Катя доит одной рукой, другую, расстегнув пуговицу старенькой фуфайки, засовывает под мышку. Так, поочерёдно отогревая застывающие руки, девушка подоила всех 18 закреплённых за ней коров. Разогнув спину, понесла последнее ведро с молоком к флягам, где крутится, запи-сывая надои, инвалид-учётчик Митяй Широбоков. Малорослый и сутулый до урод-ства, со скрюченными пальцами на руках и белёсыми, подслеповатыми глазками, парень внушал в окружающих страх и неосознанное желание избегать его – таким он родился после применённого матерью в целях выкидыша плода какого-то средства. В период коллективизации отец его, Тимофей, сообразив, к чему это приведёт, быстро распродал скот, вывез куда-то содержимое амбаров, избежав тем самым раскулачивания. На вырученные деньги позже он построил новый дом и завёл полный двор скотины. В начале войны Тимофея призвали на фронт, где он сгинул в горниле испытаний, вернее, пропал без вести. Митяя же на службу не брали, и он вместе с механизаторами МТС, которые работали по брони, причислил себя, как собственника добротного дома и крепкого хозяйства, к завидным женихам на селе. Во всяком случае, они с матерью, жилистой и крепкой женщиной, не голодали, не собирали по весне колоски, а летом – жёлуди, не выкапывали на неубранном колхозном поле полусгнившую картошку, не рвали травы для выпечки хлеба. Но когда Митяю пришла пора обзаводиться семьёй, ни одна девушка, несмотря на его состоятельность, не захотела выходить за него замуж. Теперь он задумал воспользоваться тяжёлым положением Кати, склонить к замужеству её.
   – У тебя снова больше всех молока надоено, Катюш, – ласково сказал он.
   – Что, Митюш, женихаешься? – скабрёзничая, спросила горбуна худая и носатая Марфа Дедова. – Передовичку из кулацкой дочери делаешь?
   Катино лицо покрылось бледностью, сердце, задетое грубыми, обидными словами напарницы, заныло скрипичной струной, тонко и болезненно. Почему она пилит и пилит её, не оставляя в покое? Может, завидует успехам девушки и рас-цветшей её красоте? Сама она, безобразная, страшная, векует старой девой.
   – Твоё какое дело? – неучтиво оборвал её учётчик, заметив, как хрупкая, то-ненькая Катя отошла от них без кровинки на лице. – Всяк сверчок знай свой шес-ток! – Приземистый и сутулый, Митяй гордо приосанился, за годы военного лихо-летья начиная привыкать к своему начальственному положению, да и к безбедному существованию тоже. В отличие от рядовых колхозников, он с согласия дяди-бригадира мог безбоязненно брать колхозное сено, зерно, фураж, содержать скот.
   – Смотри-ка, он и впрямь положил на Катю глаз! – беззлобно засмеялась статная Ольга Вавилова, пришедшая на ферму после ухода мужа на фронт.
   – Да ну вас! – смутилась Панина. Повесив на жёрдочку марлю, через которую цедила молоко из вёдер во фляги, она наскоро сполоснула ледяной водой подойник и, опрокинув его, выбежала на улицу. Колкая, завывающая метель утихла, огром-ное тёмно-фиолетовое зимнее небо прояснилось, мерцая и переливаясь рассыпан-ным по нему серебром созвездий. От крепкого, ядрёного морозца у девушки пере-хватило дыхание. Она туже затянула на голове клетчатую шаль, варежкой прикры-ла рот и нос. За ней в овчинной шубейке и заячьей шапке выбежал Митяй. Катя прибавила шагу, испугавшись, что тот начнёт обыскивать её, как остальных доярок, уносивших молоко с фермы в котомках и считавших вправе это делать, так как на трудодни с тех пор, как началась война, люди, считай, ничего не получали. Девушка довольствовалась малым, не брала, как все, большой ёмкости из дома, тайно наливая молочко в бутылочку, используемую для мытья вымени и пряча её во внутренний карман фуфайки. Вечером, когда мать, Тая и Гриша, намаявшись за день на работе, ложились спать голодными, всем доставалось по несколько глот-ков, остальное допивали младшенькие, всеми любимые Анечка и Настя.
   – Погодь, Катя, разговор есть, – запыхавшись, промолвил калека, догнав её на узкой заснеженной тропочке. Та промолчала, ускорив шаги, но Митяй, пыхтя, как пришитый, семенил короткими, в чёрных валенках ногами следом.
   – Не торопись, выслушай меня! – попросил он умоляющим голосом.
   – Ну говори, коли есть о чём, – согласилась вдруг юная Катя, которой стало жалко увечного, и, остановившись, повернулась к нему.
   – Ты не смотри, что я внешне невзрачный, – заговорил растерявшийся на миг учётчик. – Мать говорит, что я добрый и муху не обижу. – По широким, бледным губам его пробежала жалкая и одновременно самодовольная улыбка.
«Не хвали себя – пусть люди похвалят!» – подумала та, постукивая лаптями друг о друга, но ничего не сказала – жизнь научила её всё больше помалкивать.
   – К тому же у нас с матерью просторный дом, большое хозяйство, – продолжал калека, бросив снизу вверх на неё испытующий взгляд. – А вы шестой год ютитесь по углам со всем семейством, то у одних, то у других квартируете. Не на-доело? – Он давил на больное место, это задело ранимую и беззащитную девушку.
   – Надоело, как не надоело! – невольно вздохнула она, выбивая замёрзшими ногами чечётку. – Поплакать и то негде.
   – Вот-вот, и я о том же. Будь хозяйкой в моём доме. Нет, не надо сейчас от-вечать, – заметив, как при лунном свете в её глазах сверкнули синие мятежные молнии, быстро проговорил Митяй. – Подумай сначала, с мамой посоветуйся!
Скопления ярких созвездий на посиневшем ночном небе задорно подмигивали девушке – соглашайся, что тебе терять? Но сердце-вещун судорожно сжалось в груди, заныло тоскливой нотой в предчувствии недоброго. Словно успокаивая его, Катя приложила руку к груди. Митяй не торопил, и она, наконец, выдавила из себя:
  – Хорошо, я подумаю! – повернулась и, скрипя снегом, как сухарями под крепкими девичьими зубками, пошла дальше.
Вера вернулась с работы в дом бригадира Пустовалова, где квартировала се-мья с условием, что она напрядёт шерсти и свяжет носки и варежки для его ребя-тишек, далеко за полночь. Это уже была не та полная сил со следами былой красо-ты женщина, а уставшее, изнурённое, доведённое до изнеможения непосильным трудом и голодом существо. Вера и ещё несколько колхозниц ездили за дровами для школы на делянку в лес. На обратном пути воз с брёвнами опрокинулся, и они, без того утомлённые за день, намучились ворочать их, загружая снова в сани. Сей-час женщина, истерзанная, не чуя под собой ног, всё же радовалась тому, что она, наконец, в тепле; сытые дети, наделённые сердобольной супругой бригадира по па-ре картофелин, спят, а в миске на столе, лежат ещё две, оставленные для неё, – за что она непременно отплатит добром хозяйке: согреется и сядет за прялку. Мать зябко потирала руки за столом, ёжилась и вопросительно поглядывала на дочь. Та явно ждала её с намерением о чём-то поговорить. Узнав о предложении Митяя, Вера обхватила голову руками и тихо заплакала.
   – Ты что, мама? – дочь, сбитая с толку её слезами, соскочила с табуретки, обняла, крепко прижалась к ней.
   – Деточка, красавица моя, да он же убогий, больной, настрадаешься с ним! – старшая Панина пригорюнилась ещё больше. – Такую ли судьбу мы прочили для тебя с отцом? Какого бы жениха нашла для себя, если бы не война!
   – Тише, мамочка, разбудишь всех! – Катя, приглушив голос, оглянулась на закрытую дверь, ведущую в горницу, где спали на кровати бригадир с женой и их малютка в люльке. – Убогий, говоришь, а смотри, устроился лучше всех прочих!
Вера всхлипнула, глотая слёзы, умолкла и задумалась, ещё больше понурив плечи. На полу, на дерюжках, зашевелилась чутко спящая Тая, на полатях, где лежали хозяйские дети, сладко зачмокал трёхлетний малыш. Завздыхав, поднялся на ноги привязанный возле лохани телёнок и начал мочиться прямо на пол. Катя  схватила с деревянной приступки консервную банку и, подбежав, протянула её под льющуюся струю. Растревоженные, жалобно заблеяли ягнята, захрюкали за перегородкой поросята, которых зимой хозяева тоже держали дома.
   – Дело не в том, дочка, как он устроился, – проговорила мать, не меняя вы-ражения задумчивости на осунувшемся, с пятнами обморожений лице. – Он, злоб-ный, неприветливый, будет всю жизнь мстить тебе за своё уродство…
  – Мама, я, пожалуй, соглашусь, – не придав её словам должного внимания, заупрямилась Катя. – Знаешь, как он защищал меня на ферме?! За ним я буду как за каменной стеной! Никто больше не сможет попрекнуть меня в том, что я дочь вра-га народа, – в голосе девушки звучала признательность, смешанная с грустью. – Может, удастся мясом, молочком помочь вам. Уход за скотиной, скорее всего, на меня переложат. Да я и не против, лишь бы вам кое-что перепадало при этом, что-бы не умерли с голода сестрёнки да Гриша. – Девушка, замолчав, экономно прига-сила фитиль в керосиновой лампе, оставив едва заметный язычок огня. Похоже, она всё уже продумала и решила для себя.
  – Дай-то Бог, – прошептала Вера, не имея сил сопротивляться её решению.
На следующий день Катя дала согласие выйти замуж за Митяя, а ещё через день, расписавшись в сельсовете и собрав в котомку вещи, перешла к нему в дом.

                ***

   Разрушительная сила военной стихии на полях сражений проявлялась со всей характерной ей безжалостностью и беспощадностью. Очередной жестокий и кро-вавый бой разгорелся под деревней Спас-Каркодино. Было ветреное, с позёмкой, неуютное серое утро. Угрожающе низко нависло над белым саваном земли свинцо-вое небо. Немцы атаковали пулемётную роту десятью танками в сопровождении не меньше чем полка пехоты. Болотисто-зелёные кубики, словно жуки, ползли по бледно-голубому заснеженному пространству, пропахивая её гусеницами. За ними, монотонно гудящими, шла рассыпанная горохом, в грязно-серых, как зимнее небо, шинелях гитлеровская пехота, пятная и пачкая тускло-жемчужную скатерть поля. Бойцы в шапках-ушанках, в ватниках, обутые в валенки, застыли, зажав пальцами спусковые крючки орудий. Они заранее подготовились к бою, набив пулемётные ленты и зарядив автоматы.
«Каково сейчас новоприбывшим красноармейцам, которые пополнили поре-девшую после кровопролитных боёв роту? – думал Семён, чья богатырская фигура в драповой шинели с петлицами, перетянутой ремнём и портупеей и револьвером в кобуре, выделялась даже среди рослых сибиряков. – Пожалуй, от грохота приближающихся танков, пушечных выстрелов и автоматных очередей сердце, бешено стуча, готово нахохлившимся воробушком выпрыгнуть из груди, став ватными, подгибаются ноги». Он знает об этом не понаслышке: что греха таить, сам через это прошёл и испытал, когда начинал воевать, потому что, как и все люди, не лишён чувства самосохранения. Но, он уверен, молодые бойцы, рядом со старшими опытными товарищами, не однажды побывавшими в различных переделках, пересилят страх. Политрук и сам, бывая в самых опасных и уязвимых местах, в том числе и в боевых охранениях, внушает им, что нельзя трусить, надо обуздать гитлеровских вояк, иначе не только сам погибнешь, но и надругаются над род-ными и близкими, потому как Гитлер предлагает обращаться с коренным населением, как с краснокожими туземцами. Этот головорез планирует завоёванные земли превратить «в жизненное пространство для арийской расы господ», истребив народы не только с помощью оружия, но и лишив средств существования путём присвоения природных ресурсов и ограбления их имущества. Но больше, чем беседы политрука, убеждает бойцов сама действительность – дотла сожжённые деревни и сёла, угнанные в плен на каторжный труд жители.
   Солдаты приникли к брустверам окопов, заметаемых игольчато-колкой позёмкой, напряжённо сжимают в руках оружие в ожидании приказа командира роты Бориса Ивасько, убеждавшего их не тратить зря боеприпасов, а стрелять прицель-но, по команде. Монотонный гул танков по мере их приближения усилился, пере-ходя в грозный рокот и лязг гусеничных траков, стремительно отбрасывающих снег и комья промёрзшей земли. Из выхлопных труб железных коробок золотисто-малиновыми пучками устремляются вверх искры.
   – Огонь! – скомандовал Ивасько, и дружный залп всех видов орудий ударил по противнику. По пехоте из пулемётов «Максим» решительно забили Мочиков и Духненко, а по танкам – из крупнокалиберных пулемётов Сергеев и Митягин.
Вскоре кострами загорелись два танка, остальные быстро приблизились к боевым порядкам роты. Страшный низкий гул моторов угрожающе вибрирует, давит на слух, на психику; полыхая молнией, рассекают воздух пушечные выстрелы с танков. Осколки снарядов и извергаемый пулемётный огонь уносят один за другим жизни стрелков, но когда человек занят делом, ему не остаётся времени на размышления о висящей над головой опасности, он забывает о страхе, – бойцы, кто-то, горячась и кроя матом гитлеровцев, а кто-то с невозмутимым спокойствием, выполняют свои обязанности. Семён, стреляя по фашистским автоматчикам из револьвера, видел – рота тает на глазах. Убили сибиряка Сергеева, его место за крупнокалиберным пулемётом занял безусый молоденький лейтенант Зенин. Замолчал и пулемёт Духненко. Политрук, подбежав к бойцу, из груди которого чуть выше сердца через ватник сочилась кровь, оттащил его на дно окопа; почувствовав, что тот пошевелился, махнул рукой медсестре Тане. Подбежав, та, лёгкая, проворная, достала из санитарной сумки бинты, начала перевязывать раненого. Семён же приник к пулемёту, как припадал к губам любимых женщин в страстном желании обрести счастье. Он строчил по приближающимся серым фигуркам, падающим с перекошенными болью лицами, но на смену им, подобно многоголовой гидре, из лощинки под тоскливым и безрадостным небом вырастали другие. Он ощущал себя богатырём, поражающим несметные черепушки мифологической змеи в лице фашистов, вполне заслуживающих эту кару, пришедших на его землю убивать и глумиться, рушить мирный труд соотечественников.
   Но вот загорелся ещё один танк, алый огонь облизывал башню; остальные,словно монстры, урча, гремя тяжёлыми траками гусениц, врезались в окопы, где их встретили противотанковыми гранатами и стеклянными солдатскими фляжками с бензином. Словно гора, железное чудовище «присело» со всей многотонной массой на окоп, из которого минуту назад ожесточённо бил из «Максима» по пехоте старшина-пулемётчик Мочиков, злобно проутюжил его и самонадеянно двинулся дальше. Но не тут-то было – из траншеи поднялся во весь рост черноусый сержант Митягин и, насмешливо кривя тонкие губы, размахнулся, бросил на стальную махину бутылку с зажигательной смесью. Вспыхнуло пламя, затем раздался взрыв – экипаж немцев заслуженно наказан за злобную самоуверенность. Один за другим, словно огромные костры, загорелись ещё два танка, подбитые братьями Григорием и Василием Осиповыми. В них начали рваться снаряды – бывший председатель Яковлевского сельсовета Григорий Осипов, поражённый осколком, упал на дно окопа.
  Тяжело и грузно разворачиваясь, рыча и взбрыкивая, остальные четыре гигантских звероподобных существа повернули назад. Пехота врага, уничтоженная больше, чем наполовину, огрызаясь автоматным огнём, последовала за ними.
  – Вперёд за Родину, за Сталина! – почти одновременно выпрыгнув на брустверы окопов, воскликнули старший лейтенант Ивасько и политрук Деревяшкин. Несмотря на большие потери в политотделах и командном составе, по установившейся традиции каждый бросок вперёд, атаку возглавляли, подавая личный пример, политработники и командиры подразделений.
  – Ура! – закричали бойцы и ринулись вслед за ними.
Вскоре дивизия получила новое пополнение, прибыли крепкие молодые пар-ни, быстро влившиеся в боевые ряды, принявшие фронтовые порядки, активно включившиеся в борьбу с гитлеровцами. Однако и те не дремали. Из разведданных и показаний пленных стало понятно, что фашисты вводят новые резервы, а наши тылы всё больше отстают от передовых наступающих частей. В этой архисложной ситуации разгорелись кровопролитные бои под станцией Погорелое Городище. Атаки наших подразделений сменялись немецкими контратаками и наоборот… Когда наступило затишье, Семён снова сел за стол из снарядных ящиков, чтобы сообщить о себе родным, но никак не мог сосредоточиться. Он с горечью вспоминал тех, с кем больше никогда не встретится, – те, как живые, всплывали в его памяти. В последних сражениях в дивизии полегли тысячи бойцов и командиров, раненых – ещё больше. Погиб командир полка добродушный и сердечный Иван Поликарпович Захаров, уход которого из жизни может тяжело сказаться на ратной судьбе бойцов. Его последователь не церемонится с подчинёнными, относится к солдатам как к пушечному мясу, на костях которых можно делать карьеру, гоня без учёта обстоятельств на мины и пулёмёты. Не стало заместителя командира роты, юного лейтенанта Зенина, не успевшего по молодости лет познать ни любви, ни семейно-го счастья. Сам командир роты, красавец Борис Ивасько, ранен. Среди раненых оказались земляки Семёна, «пехотные работники войны»: Пётр Баркаев, Максим Ошкин, Моисей Кокнаев, Венедикт Петров, Абрам Кабаев, трое последних – его односельчане. О них надо сообщить жене – она сходит, расскажет родным о ранениях мужей и отцов, потому как сами они ещё не скоро смогут написать об этом. После госпиталя их рассеет по действующим фронтам – редко кто после лечения попадал в свою часть. И хотя раненых и убитых было не счесть, Семён понимал, что опыт и боевой дух солдат с каждой большой и маленькой победой здесь, в подмосковных боях, нарастает. Всё глубже у бойцов убеждение в правоте слов, сказанных Сталиным, что враг будет разгромлен, победа будет за нами!

                ***

    Проснулась 16-летняя Тая Панина, мобилизованная вместе с девчатами из Секретарского и Сок-Кармалинского районов на трудовой фронт в город Чкалов (Оренбург), когда в окне частной квартиры скупо забрезжила унылая серость. Она повернулась на другой бок, желая снова погрузиться в сладкое небытие, но тут в полусонном мозгу всплыла картина, от которой мурашки забегали по спине, – при-давленная грудой металла девушка, вместе с которой они вручную разгружали с железнодорожных составов поступавшие с фронта подбитые танки, тракторы, са-молёты, чтобы отправить на переплавку. Это был не первый трагический случай, поэтому, вытаскивая из-под искорёженного танка бездыханное окровавленное те-ло, охранник путей в сердцах посоветовал сгрудившимся вокруг подругам:
   – Бегите-ка отсюда, пока не поздно, иначе ещё кого-нибудь раздавит! – серые губы на истомлённом, морщинистом лице седоусого мужчины дрогнули от сдер-живаемого рыдания, рвущегося из груди. Слишком свежа рана от полученной не-давно похоронки на сына, чтобы оставаться невозмутимым при виде смерти юной девчонки! Причём одно дело – сложить голову на поле брани, как его Глеб, другое – погибнуть в тылу, где не свистят пули, не рвутся бомбы и снаряды.
Вечером на квартире усталые подруги с ужасом вспоминали об умершей не своей смертью девчонке из соседнего района и до хрипоты спорили, как быть?
   – Сам дядя Ваня посоветовал бежать, что тут раздумывать? – решительно от-кинув рыжую косу на спину, промолвила статная, полногрудая Анфиса Барыкина, которая, будучи старше остальных девчат, негласно верховодила ими.
   – Не думаю, что стоит это делать! – смешливая, голубоглазая Тая на этот раз была серьёзной и задумчивой как никогда.
  – Трусишь?! – оборвала её рыжеволосая Барыкина, не любившая, когда ей перечили, и призывно оглядела присмиревших подруг. – Ну и оставайся, а мы завтра с утра двинем домой! Правда, девочки?
   – Ох, подведёшь ты нас всех под монастырь, Анфиса! – предчувствуя недоброе, хрупкая Тая покачала пышноволосой головой. – Ты просто не представляешь, чем может окончиться побег, что грозит нам при этом! Мама говорила, что по законам военного времени за любой проступок могут посадить в тюрьму. А за бегство с трудового фронта тем паче!
   – И правда, быть беде! – вздохнув, поддержала Таю дружившая с ней крепенькая, коренастая Раиса Липкина. – Давайте потерпим, отработаем положенный срок и вернёмся без передряг домой!
  – Вернёмся, если не пропадём ни за грош при разгрузке! – вставила Анфиса, которой не терпелось возобновить встречи с молоденьким трактористом из МТС, прикомандированным на полевые работы в колхоз.
  – А и вправду, подыхать тут, что ли? У меня вон сухари на исходе!
  – Да уж, поработай-ка с утра до поздней ночи без отдыха и без жратвы!
  – Начальник смены обещал карточки дать тем, у кого закончились харчи! – неуверенно сказала Липкина.   
  – Ты нам зубы не заговаривай! – разозлилась вдруг рыжая Анфиса, надвигаясь на неё всем своим пышным телом. Задумав что-то, она всегда добивалась своего, поэтому нерешительность и одновременно упрямая неподатливость землячек раздражала её. – Всё равно бежать надо, пока руки-ноги целы! Кому мы будем нужны убогие, коли надорвёмся али покалечимся, ворочая ломами эдакие махины? Ни дитё родить, ни себя прокормить не сможем!
Спор разгорелся с новой силой. Так и не пришли с вечера к какому-то реше-нию. Сейчас Тая, боясь разбудить подруг, спустила босые ноги с постели, тихо ступая по чисто вымытым половицам, вышла на улицу по малой нужде. Вернув-шись, она обнаружила, что Анфиса уже встала и разбудила девчонок; те, поддав-шись давлению сильной и негативной её энергетики, засобирались домой.
– Ну, ты как, идёшь с нами али нет? – обратилась Барыкина к Тае.
– Как все, так и я! – насмелилась Таисия, похолодев от своей решимости.
Стояла ранняя тёплая весна. Город ещё спал, когда девушки с котомками в руках стороной миновали его окраины: одноэтажные деревянные домики с неза-тейливыми узорами на ставнях и наличниках, черепичными крышами и жидкими деревцами в палисадниках, вышли в просторную ковыльную степь. На востоке за-алела заря, освещая всё вокруг малиновым радужным светом. Шагали бодро, при-вычные к длительной ходьбе от дома к полю и обратно. Попадавшиеся деревеньки из боязни, что о них донесут, обходили стороной. Однако к обеду, когда обесси-левшие девчата присели на обочине дороги, возле них, пыля, остановилась полу-торка. Оттуда соскочил бровастый, однорукий мужчина с подоткнутым в карман рукавом, как оказалось, председатель местного сельсовета.
– Это вы удрали с трудового фронта? – мрачно спросил он перепуганных беглянок. – Вас велено задержать и арестовать – забирайтесь в кузов!
Растерянно переглянувшись, те перечить не посмели, покидали котомки в ку-зов и, поддерживая друг друга, полезли наверх, молча расселись на соломенной подстилке. Сурово сдвинув брови, однорукий бросил с подножки грузовика угрюмый взгляд на приунывших девиц, забрался в кабину к водителю, и машина, поднимая клубы пыли, покатила в сторону деревеньки, заросшей чертополохом, полынью и крапивой. Вскоре, однако, она притормозила возле небольшого роста хромо-го мужичка, явно поджидавшего их возле крытой соломой избы.
  – Вот, Михалыч, передаю тебе девок. Несёшь персональную ответственность за них! – с усталым равнодушием сказал предсовета, когда те, сойдя с кузова, за-стыли с постными лицами в ожидании неминуемой кары.
   – Ну, пойдём, девоньки, запру вас в сараюшке, обождёте, когда за вами прие-дут. – Охранник, вздыхая и припадая на больную ногу, повёл их к приземистому зданию, выстроенному из крепких дубовых брёвен. «Ничего себе сараюшка – от-сюда не убежишь!» – подумала Тая, пожалев, что не поступила по-своему, а по-слушалась настырную, мятежную Анфису. Когда дверь за ними закрылась, девуш-ки без слов в изнеможении свалились на пахучее, душистое, из лесных трав сено, оставшееся с прошлогодних запасов, и вскоре провалились в глубокий сон. Про-снулись они оттого, что скрипнула дверь. Михалыч, войдя в сарай, передал им миску с рассыпчатой картошкой, которую они поделили между собой.
  – Ох, горе луковое! Что же вы наделали, неразумные, накажут ведь вас теперь за побег, – мужичок, наморщив желтовато-серый лоб, смотрел на них, моргая сердобольными маленькими глазками. – В тылу ведь тоже фронт, только трудовой!
   – А вы отпустите нас, дяденька, – попросила пышная, неунывающая Анфиса, уминая легко крошащуюся на ладони картофелину.
   – Нельзя, девонька, этого делать. Меня самого заарестуют. За пособничество дезертирам знаешь, что бывает? Могут и расстрелять – не посмотрят, что я бывший фронтовик и только что вернулся с госпиталя, раненный в ногу! У меня детки ма-лолетние сиротками останутся. Как же помочь вам? – Мужичок поскрёб заскорузлой рукой затылок, снова наморщил бугристый, морщинистый лоб, и вдруг склад-ки на нём, словно строчки, выпрямились, лицо посветлело. – Я дам вам лопату – сделайте подкоп сзади сарая. Ночью выбирайтесь, уходите в сторону леса.
   – Спасибо, дядечка! – полнотелая Анфиса соскочила с душистого сена и чмокнула его, засмущавшегося, в шершавую, заросшую щетиной щеку.
Подкоп начали рыть по очереди, не дожидаясь ночи. Когда стемнело, всё было готово к побегу. Вышли наружу и в лёгких платьицах попали под мелко моросящий холодный дождь. После тёплых и даже жарких апрельских дней наступила сырая, ненастная погода. Не обращая внимания на это досадное обстоятельство, девушки, крадучись, выбрались из деревни и побежали по направлению к лесу. Но войти в него побоялись, вдруг потеряются и не выберутся на дорогу. Шли вдоль леса всю ночь на север, по направлению к дому, утопая по пояс в мокрой траве, по-ка не наступило хмурое утро. Мерно кропил, продолжая шуметь, дождь, шелестела на деревьях листва, с которой, словно серебристые серьги, свисали капли. Несмот-ря на сыпавшуюся влагу, слышались клёкот и пенье просыпающихся птиц, бара-банной дробью разносился стук дятла. Девчата присели прямо на мокрую и холод-ную, как снежный сугроб, прошлогоднюю листву под деревом, передохнули, тесно прижавшись друг к другу, и ёжась от леденящей тело одежды, двинулись дальше. Лес закончился, вышли на полевую чернозёмную дорогу, по обеим сторонам кото-рой буйствовала сочным изумрудом зелень, сливающаяся на горизонте с серым плаксивым небом. Притомившимся беглянкам хотелось спать, но нудный морося-щий дождь, пронизывающий, пробиравший до костей стылой прохладой, заставлял шевелиться, передвигаться, месить лаптями слипавшуюся грязь, скользя, семенить по жиже размокшего, насыщенного влагой грунта и лужам, образующимся от стремительно сбегающих со всех сторон мутным потоком ручейков. Одна пышногрудая Анфиса имела крепкие, грубые башмаки, которые, оберегая для свидания с понравившимся ей трактористом, несла, связав и перекинув через плечо, предпочитая шлёпать по дорожной слякоти босиком.
   – Тая, говорят, ты много сказок знаешь, расскажи, всё не так скучно будет идти, – попросила Анфиса, плотнее запахивая на себе ватиновую безрукавку.
   – И то правда, хоть про голод и усталость забудем! – поддержали её девки.
   – Ну, слушайте, – сказала Панина, дрожа под прилипшим к телу сырым сатиновым платьицем под мокрым же лёгким пиджачком (когда выехали из дома, стояла жара, о тёплых вещах не подумали). Холодной, как лягушка, рукой она поправила воротничок, ненароком коснувшись шеи, вздрогнула. Пересилив слабость, начала своё повествование: – Жили-были муж да жена… – Сказки, которые долгими зимними вечерами ещё до раскулачивания семьи рассказывала детям на печи грамотная с детства мать, следовали одна за другой. Некоторые Вера Семёновна придумывала сама, приплетая к ним подробности немудрёного деревенского быта, чем рассказчица ещё больше заинтересовала подруг, которые внимали ей, взявшись под руки и затаив дыхание. Когда поток сказок исчерпал себя, Тая запела песню, остальные поддержали её задорно и звучно – легче на душе стало и идти тоже. Наконец, известные ей песни все перепеты, она, выдохшись, обратилась к подругам:
   – Ой, мочи больше нет, пойте без меня!
Песня без её звонкого, сильного голоса тут же пошла на убыль и вскоре угас-ла. Брели и тупо молчали, стараясь делать мельче шаги, сберечь силы, унять дрожь и слабость в ногах. Долго плутали беглянки по дорогам Оренбуржья – продолжали идти на север глухими просёлками, избегая хуторов и сёл. Всё чаще к Тае подступали приступы дурноты, кружилась голова, всё плыло перед глазами, и если бы не Рая Липкина, поддерживавшая под руку и подпиравшая её крепким плечиком, то она упала бы. И всё же возле железнодорожной насыпи в Бузулуке она, хрупкая, истощённая до предела, покачнулась, опустилась на землю и больше не поднялась.
   – Вставай, подруженька, нужно идти, – пролепетала Раечка Липкина, сама к тому времени еле державшаяся на ногах.
   – Полпути ещё не прошли, что же ты, Тая, подводишь нас? – голосом снежной королевы упрекнула Анфиса, чья округлая, пышная фигура по мере продвижения по неизвестным и разбитым просёлочным дорогам, где ноги скользили в раз-мокшей, как кисель, почве, явно постройнела.
Зря девушки уговаривали Таю собраться с силами и пойти дальше.
   – Идите одни, – прошептала спёкшимися и потрескавшимися губами она. – Мне, видно, суждено умереть. – Вытянула исцарапанные сучьями и обляпанные грязью ноги, из которых сочилась кровь (старенькие лапти её за долгую дорогу из-носились и порвались, пришлось выкинуть их), и затихла в обмороке.
Словно великан, невидимый глазом, продолжал выдавливать из затянутого тучами, пропитанного влагой серого и неуютного неба тонкие ниточки дождя; сто-ять посиневшим от холода девчонкам без движения становилось невмоготу. Всплакнув, они потоптались ещё немного возле подруги и тронулись дальше. Нести Таю у них не хватило сил. Очнулась девушка от постукивания колёс приближающегося, а потом притормозившего поезда. С усилием подняла голову: её мутило, всё кружилось перед глазами – огляделась. На станционных путях лужицы с радужно блестевшими нефтяными пятнами. Из открывшегося вагона остановившегося в степи эшелона выглянул военный. Он поманил девушку пальцем. Собрав остатки сил, та подползла к железнодорожному составу, ухватилась за протянутую руку. Тая не помнила, как она, поддерживаемая мужчиной, вошла вместе с ним в пустое купе, села на нижние нары. Русоволосый офицер, сняв с бледно-синей девицы промокший насквозь пиджачок, бросился к чемодану, достал оттуда гимнастёрку, надел на неё поверх платья; потом, развернув, закутал её, измождённую и больную, ещё и в одеяло из верблюжьей шерсти.
   – Вот так-то будет лучше! – довольный собой, сказал он. – Давай знакомиться, голубоглазая красавица! Я – Борис Иванович. А ты кто и откуда?
В ответ Тая пролепетала своё имя, место проживания и молча, понурясь, выжидала, что будет дальше. Её лихорадило знобкой дрожью, не было сил, томило желание – прилечь, принять горизонтальное положение. Тот, заметив состояние незнакомки, не допекал больше вопросами. Рассказывая о себе, офицер достал завёрнутые в газету пирожки, открытую банку тушёнки – всё это подвинул на край столика, жестом приглашая Таю присесть поближе и поесть. Военный был родом из этих мест, он ехал формировать новые части для фронта и, не имея возможности навестить родных, просил Таю бросить его письмо в почтовый ящик города Бугуруслана. Накормив девушку и видя, что у той от изнеможения слипаются глаза, уложил её тут же, на нижних нарах, укрыв всё тем же верблюжьим одеялом. Когда поезд подошёл к нужной Тае станции, он разбудил её и вручил письмо.
    Бугуруслан оказался небольшим городком, застроенным в основном деревянными домами, обмазанными глиной и забелёнными известью, со ставнями и наличниками на низких оконцах, украшенными простенькой резьбой. Среди белых мазанок кое-где возвышались каменные и кирпичные бывшие купеческие особняки, приспособленные под магазины, аптеки и партийно-советские учреждения. На улицах города было малолюдно. Узнав у прохожего, где можно найти почтовый ящик, Тая, в благодарность военному за помощь ей, умирающей от голода и пере-охлаждения, благополучно опустила письмо.
   Далее до своего села Тая добиралась где пешком, где на попутных лошадках. Едва доехала до Аксёновки, как пришёл в дом, где они квартировали, председатель сельсовета, тщедушный, больной чахоткой Павел Маслов и заявил, кашляя:
   – Вот что, Таисия, приготовься, завтра вновь отправим тебя в Чкалов.
   – Павел Иванович, у вас сердца, что ли, нет? Она же еле жива, дайте хоть ок-репнуть немного! – запричитала мать.
   – Если пойдёт в трактористки, то оставим дома, – продолжая надрывно кашлять в платок, сжалился худосочный глава сельсовета.
   И Тая стала трактористкой.

               

                ***

    Фронтовая жизнь шла своим чередом и с переменным успехом. В верховьях Волги, в местах болотистых, нехоженых, непроходимых, в весеннее половодье 1942 года трудности доставки продовольствия и боеприпасов усилились. Поступил приказ встать и занять активную оборону. Бойцы шлёпали в валенках, так как тылы с провиантом и обмундированием отстали. Командование полком вместо погибшего демократичного в обращении с людьми Захарова принял получивший звание подполковника Проклов, человек несдержанный, с пронзительными навыкате глазами, жёстко относившийся к политсоставу, командирам подразделений да и к рядовым тоже. Однажды Семён (ему к тому времени было присвоено звание старшего политрука), войдя в помещение полкового штаба, услышал, как полный, круглощёкий Проклов, кроя матом, распекает солдат во главе со старшиной Мочиковым, не уберёгших пленного. Фашисты, осветив перекрёстным огнём ракет ползу-щих по полю бойцов, начали палить по ним из миномётов. Осколком ранило мед-лительного Итяксова, захваченного немца убило. Ребята, оставив труп, потащили раненого товарища, пытаясь быстрее отползти с огнеопасной зоны.
    – Безмозглые бараны! Что мне изволите делать без «языка»? – кричал командир полка с перекрещенной портупеями грудью – круглые толстые щёки его налились багровой краской. Оправдания Мочикова, что возвращаться снова за «языком» не имело смысла, противник засёк их, он не хотел принимать. Правдолюб Деревяшкин не выдержал: бойцы час назад рисковали жизнью, неужели нельзя без грубости?!
    – Товарищ подполковник, разрешите обратиться! – бумажно-белый, он кинулся защищать их.- Дайте бойцам приказ – ещё раз сходить за пленным! Зачем оскорблять и унижать их? Они же не крепостные!
   – Не кисейные барышни, перетерпят! – бросил кипящий от ярости белобрысый Проклов.
   – А ты вообще молчи, твердолобый мордвин! Кто тебя просил комментировать действия командира полка?!
   Бледность, разлитая по лицу старшего политрука, как после звонкой пощёчины, сменилась ярким малиновым огнём, вспыхнувшим на щеках. Он, конечно, нарушил субординацию – в присутствии красноармейцев сделал замечание командиру – и заслуживает порицания, но отнюдь не унизительной характеристики, произнесённой пренебрежительно-презрительным тоном, и подчёркиванием его национальной принадлежности.
   – Оскорбительные выпады в адрес подчинённых не делают вам чести, товарищ подполковник! – отчеканил Семён, не жалея о душевном порыве. Он счёл своим долгом восстановить справедливость, отстоять достоинство бойцов, кровью и потом которых достигается нелёгкая победа и без чьих усилий не бывает успеха. Без исполнителей, будь твёрдый и нахрапистый Проклов семи пядей во лбу, не добиться того, за что нахваливают его. Забитые, затюканные красноармейцы не способны на решительные и творческие действия. Выполнив приказ, они, из боязни командирского гнева, не будут дальше развивать успех.
    Это была не первая стычка с командиром полка, заимевшего зуб на старшего политрука. Во время наступления ежедневные бои приносили с собой невосполнимые потери в людских резервах, технике и вооружении. С командного пункта по протянутой связи Проклов даже там, где можно было обойти противника, без огневой поддержки, кроя матом, требовал одного: «Вперёд!», после чего в подразделениях оставались единицы бойцов. Семён, личным примером увлекающий за собой красноармейцев в этих «операциях», в силу своей прямолинейности и тяги к справедливости, решился сказать о необходимости беречь, не кидаться солдатами ради показухи.
   – Ты что же меня, советского офицера, в карьеризме упрекаешь? – пришёл в негодование краснолицый Проклов после его нелицеприятного замечания.
   – К сожалению, карьеристов немало и в армии, что приводит к неоправданным смертям! – твёрдо проговорил Семён, которому было обидно, что из-за отсутствия у командира гибкости и умения воевать бойцы расплачиваются жизнями. Достигнутые результаты не соответствовали тем потерям, которые нёс полк.
   Весть о «солдатском покровителе» распространилась в полку со скоростью молнии. На днях к нему прибежала вся в слезах санинструктор Танечка, как ласково называли её бойцы, и, рыдая, поведала о том, что Проклов не даёт прохода, требуя женского внимания к своей персоне.
   - А он мне просто противен! – всхлипнув, проговорила та. – Ненавистны его выпученные глаза, белобрысые брови!» Семён вдруг представил на месте Тани Машу или Ольгу, и всё взбунтовалось в его душе – женщины и без того испытывают много неудобств в мужском окружении на фронте, а тут ещё навязывание интимных утех со стороны старшего по званию! Он наговорил дерзостей тучному Проклову, напомнив о чести и достоинстве советского офицера. Тот, вспылив, накричал на него, грязно намекнув, не сам ли он положил глаз на девицу? Что греха таить, Семён, действительно, заглядывался на симпатичную, с коротко стриженными волосами Татьяну, чем-то напоминающую ему Ольгу, но рукам воли никогда не давал. Таня дорога ему как напоминание о былом, неповторимом. Он сказал Проклову, что быть неравнодушным, засматриваться на девушку – одно, а преследовать подчинённую – другое!
   Притирка с начальством, сопровождающаяся несправедливыми упрёками, сама по себе всегда стресс, причём не только для политработника и младших командиров, но и для рядовых бойцов. Всё это вкупе с трудностями поставок, нерегулярным питанием приводило личный состав к унынию. К счастью, проблемы продовольственного снабжения и обмундирования длились недолго – с открытием весенних дорог их доставка наладилась.
   Радостным событием стал приезд в дивизию делегации из Чкалова (Оренбурга), которая привезла солдатам и офицерам продовольственные пакеты и кисеты с махоркой. А командиру дивизии Люхтикову подарили генеральскую форму, пошитую в Чкалове на фабрике имени Сталина. Но была и другая проблема. С переходом к оборонительным боям не было спасения от вражеской авиации, уносившей своими бомбёжками немало жизней, – солдаты заскучали, затосковали по дому и часто задавали вопросы: почему мы не наступаем? Это требовало усиления разъяснительной работы, поэтому командиры и политработники, вплоть до комиссара полка, старались быть чаще среди них.
   Лесная, хорошо накатанная военной техникой дорога бежит, огибая дубраву. Могучие старые дубы и редкие белоствольные берёзки, как солдаты, вытянулись по стойке смирно чуть поодаль от небольшого зеркального пруда, где по вечерам оглушительно квакают лягушки. С противоположной от пруда стороны высятся древние холмы, с которых сбегают стоящие непроходимой зубчатой стеной леса. А дальше начинаются болота, которые надёжно защищают тылы наших подразделений.
   Грозовое небо нависло над дубравой, над застывшими в трепетном ожидании дождя цветами, травами и камышами вдоль заболоченного берега пруда. Не успел старший политрук Деревяшкин, шагавший в одну из рот батальона, оглянуться, как неожиданно подул сильный ветер, затрепетали пышные купы деревьев, зарябив водную гладь. От надвигающихся набрякших водяных туч становилось темно. На горизонте вспыхивали и гасли голубые зарницы, грохотал гром. «Это неплохо – дождь, вражеская авиация оставит на время в покое!» – подумал он, внимая дубравному шуму. Но всё усиливающийся ветер, словно пастух кнутом, погнал клубившиеся влажно-тёмные тучи в противоположную от пруда сторону, к холмистому лесу, где серо-туманной пеленой дождя и разразилась гроза.
  Бойцы в выгоревших гимнастёрках, с медалями на груди уже ждали его, рассевшись в кружок под кряжистыми дубами, на валежнике, на пеньках и просто на земле, укрытой прошлогодней листвой. Он любил бывать в этой роте. Более половины её состава погибло, обновлено после жестоких сражений, но боевой дух поддерживается его костяком, в числе которого старшина Мочиков, сержант Митягин, Итяксов.
  Поприветствовав людей, Семён начал беседу со сводки Совинформбюро, потом посыпались вопросы относительно того, почему не наступаем. Ответ старшего политрука, что в предыдущих боях потеряли много техники, личного состава и боеприпасов и надо наладить их доставку, прежде чем думать о наступлении, не удовлетворил бойцов.
  – Так хочется быстрее вышибить фашистскую нечисть с нашей земли и вернуться домой! – сказал с неприсущей ему горячностью всегда уравновешенный и молчаливый увалень Итяксов. Ранение его оказалось неопасным, пуля, пройдя выше виска, снесла часть кожи с волосами, залив кровью лицо. Рану промыли, перевязали, и он категорически отказался ехать в госпиталь. Мочикова, оглушённого и заваленного фашистским танком, а также раненного навылет в левую руку, после извлечения из-под завала и перевязки тоже оставили в полку. Легкораненые избегают возможности оказаться за пределами дивизии, опасаясь, что потом не попадут в свою часть, где спаяны с однополчанами боевой дружбой, где знают каждого, как облупленного, и верят, при случае вынесут раненого с поля боя.
   – Эко, сказанул, Пётр Иванович! – проговорил скуластый Митягин, подкручивая густые и жёсткие, как проволока, усы, по губам его скользнула привычная насмешливая ухмылка. – Все этого хотят, да только вон сколько территории, как собаки, откусили фрицы и, огрызаясь, крепко держатся за неё. Я думаю, не менее двух лет потребуется, чтобы изгнать врага за пределы державы.
  – Да, пожалуй, Василий Ильич, боевой дух солдат высокий, но этого для победы недостаточно, – с приглашающей к беседе интонацией проговорил Семён, задумчиво крутя в руках карандаш. Зная, что беспокоит больше всего бойцов и, опережая их вопросы, добавил с грустью. – Увы, до сих пор потребности войск в технике и боеприпасах удовлетворяются не полностью.
   – Когда же наши тылы раскочегарятся и дадут фронту всё, что нужно? – в глазах полнотелого и скуластого Итяксова выразилась озадаченность – он почесал круглый, с заметной проседью затылок.
  – Налажено производство оружия в эвакуированных на восток заводах, но чтобы переломить хребет фашистской армии, приходится переводить на их выпуск и мирные предприятия.
  – Отчего, товарищ старший политрук, наши танки загораются, как спички, в то время как у противника броня крепка и надёжна? – спросил сухощавый Митягин, грустно усмехнувшись тонкими язвительными губами.
  – Броня устаревших конструкций действительно слаба! – кивнув, согласился с ним Семён. – Но конструкторы, Василий Ильич, неустанно бьются над разработкой новых видов оружия. Лучшим танком признан «Т-34», созданный ещё в 1940 году. Гитлеровцы страшатся их, так как они снабжены пушками, пробивающими броню танков противника с 1,5–2 тысяч метров. Только мало их пока.
   – Да, фрицы стараются держаться от них подальше: как костры, горят их танки в противоборстве с «Т-34». Немецкие танкисты могут поражать их лишь с 500 метров, да и то лишь попадая в бортовую или кормовую части, – взглянув исподлобья, злорадно проговорил Мочиков. Он повёл широченными плечами, затянулся самокруткой из махорки, полученной в подарок от чкаловской делегации. С первого взгляда крупное, с квадратным подбородком лицо парня в обрамлении колечек синего дымка казалось суровым и мрачным, но стоило ему едва заметно сдвинуть краешки губ, как оно освещалось грустной и доброй усмешкой. Примеру старшины, достав дарёные кисеты, последовали остальные. Некурящий старший политрук другим, однако, не запрещал это делать – так быстрее завязывается непринуждённая беседа.
   – Согласен, Иван Михайлович! – продолжал Семён, оглаживая по укрепившейся привычке щёки и подбородок, которые тщательно брил из уважения к людям перед каждой политбеседой. – Крепка броня и у танка «КВ», вооружение у него что надо: пушка плюс три пулемёта. Правда, танкисты утверждают, что у него низка манёвренность, неповоротлив он, с трудом преодолевает и препятствия. Недостаточно у нас пока и новейших видов самолётов: «яков», «илов», «мигов».
   – Да, устаревшего образца вооружением гитлеровцев не осилить – наши части захлёбываются в крови, – не умевший скрывать своих эмоций и чувств, смущённо и даже нерешительно проговорил среднего роста юный бритоголовый Макар Колокольцев. Ему, недавно призванному на фронт и ещё не привыкшему к ежедневным смертям, было страшно и за себя, и за товарищей. Это отражалось в нетвёрдо звучащем голосе, в испуганных, по-детски наивных и беззащитных синих глазах. Выросший в женском окружении, без отца, безвинно репрессированного, Макару явно не хватало мужского влияния. Чувствуя в старшем политруке уверенную, непоколебимую силу и крепкий жизненный стержень, паренёк тянулся к нему в надежде выработать в себе сильный, решительный, как у того, характер.
    – А уж как не хватает подкрепления с неба, да и артиллерии тоже – огневые точки противника остаются неподавленными во время наступлений. Вот бы реактивных установок, «катюш» побольше! – подняв брови, размечтался Митягин.
   – Будут вам «катюши»! – улыбнулся политработник и, сделав серьёзное лицо, добавил. – Сталин, партия, народ сделают всё, чтобы фронт ни в чём не нуждался!
   Сын своего времени, Семён считал, что именно вождь и партия сумели сплотить и повести народ за собой, направить его усилия в нужное русло. Он не мог не прославлять вождя и партию, потому что другой ведущей и организующей силы во время культа личности не могло быть.
   Как в воду глядел старший политрук. Благодаря организаторскому таланту Сталина, уже к апрелю 1943 года мы имели преимущество как в людских резервах, так и в новейшем вооружении.  Но кто скажет, что это не так? Он видел, на своей практике убеждался, что идеологическая работа в армии под патриотическими лозунгами играет решающую, позитивную роль в борьбе с захватчиками, так как политработники стремились дойти до каждого воина, разъяснить цель и смысл борьбы с фашизмом, укрепить волю и решимость. То же самое было в тылу – в условиях жесточайших репрессий роль партии и личности вождя с его железными нервами, хваткой и организаторским талантом никем не оспаривалась. С именем Сталина, во имя Победы советский народ растил хлеб, ковал оружие на военных заводах, бойцы шли в бой, уничтожая врага.
Работы у Семёна во время вынужденного отдыха не уменьшалось. Использовались все средства пропаганды и агитации, в том числе и подготовка к вступлению в партию наиболее достойных, таких как Мочиков и Митягин.
– Вы бы меня «погоняли» по уставу, товарищ старший политрук, – выбрав момент, обратился к нему Иван и, смущённо заглянув в глаза, добавил: – Не всё понятно, например, что такое демократический централизм.
– Хорошо, Иван Михайлович, проконсультирую вас обоих с Митягиным.
К вечеру старший политрук валился с ног от усталости. Лёжа в блиндаже на деревянных нарах, он чувствовал себя, как выжатый лимон, но радовался успешно проведённому дню. Авторитет командиров и политработников, внушавших веру в победу, многократно доказавших на деле смелость и решительность, достаточно высок, думал он. Об этом свидетельствует желание бойцов вступить в ряды партии, да и правительственные награды и повышения в званиях тоже. Комиссар Чижевский, любимец бойцов и политработников, умный, неплохо ориентировавшийся в сложной военной обстановке, переведён командиром в соседний полк. Командир дивизии Люхтиков, интеллигентный, высокообразованный, получив звание генерал-майора, назначен заместителем командующего армией. Сам Семён награждён медалью «За боевые заслуги». Губы его растянулись в невольной улыбке: как порадуются за него мать с Машей, узнав об этом, – за них и сына он ведёт смертельный бой с фашизмом, объявившим себя вершителем судеб европейских народов.

                ***

    В августе в Аксёновке несколько дней продолжались ливневые дожди – река Кандызка, выйдя из берегов, затопила мостик, перекинутый через неё. Рано утром, ещё затемно, за Таей заехала на лошадке напарница Раиса Липкина (её, вместе с  девчатами благополучно вернувшуюся домой с «трудового фронта», тоже назначили трактористкой, а Анфиса Барыкина, чтобы снова не ехать в город Чкалов, согласилась пойти на ферму дояркой). Подругам предстояло переправиться через разлившуюся реку и вовремя попасть на работу в МТС. Им поручили «железную крепость», старенький, изношенный трактор «СТЗ», вот уже несколько дней стоявший на приколе. Нынче заведующий мастерскими, он же и тракторный бригадир, сам обучивший девчат вождению, привёз списанные детали. Только долго ли проходит трактор со старыми запчастями? И снова он станет, и снова ремонтируй, валяйся под ним! Но делать нечего, исправная техника отправлена на фронт, возить оружие да снаряды. Под бомбёжками и миномётными обстрелами опасно это делать на изношенных тракторах. А девчата как-нибудь перетерпят до победы.
Проехав половину села, девушки на лошадке спустились к уреме. Занималась лучистая светлая заря, золотившая вытянувшиеся к небу верхушки ив. По обеим сторонам болотистой и тряской, с колдобинами дороги стелилась, глаз не оторвать, густая, сочная равнинная зелень. Подъехали к бурливой, пенящейся речке со стремительно прибывающей ливневой водой. С противоположной стороны в высоких болотных сапогах через залитый мост навстречу им двигался, косолапо ступая, нескладный, мешковатый мужичок. Боясь опоздать на работу, Раиса начала торопливо понукать замешкавшуюся лошадь, чтобы быстрее пересечь опасное место. Та испуганно вздрагивала, всхрапывая и беспокойно кося карим глазом на незнакомца. Заметив, что лошадь боится то ли воды, то ли его самого, глаза дубоватого мужичка озорно и влажно блеснули – видно было, что в его узколобой головёнке вспыхнула шальная мысль. Когда савраска поравнялась с ним, он, глуповато улыбаясь щербатым ртом, взмахнул палкой, на которую опирался, как бы собираясь ударить ей, и хулиганисто вскрикнул: «Ну, каурая!». Та, вспугнутая, шарахнулась в сторону и опрокинула телегу с трактористками в разлившуюся и бушующую речку. Словно кипятком, обожгла девушек свинцово-чёрная ледяная купель. Не умея пла-вать, они начали захлёбываться, а потом и вовсе пошли ко дну.
    – Что ты наделал, дубина стоеросовая! – вынырнув, услышала Тая чей-то сердитый возглас и снова погрузилась в воду. Когда она снова вынырнула и, задыхаясь, глотнула воздух широко раскрытым ртом, чьи-то крепкие, надёжные руки подхватили её и потащили к берегу. Тут только она увидела, что это Василий Березин, которому после госпиталя из-за ранения на фронте дали отпуск. На его потемневшей от воды гимнастёрке на утренней заре сияла, переливалась глянцем, медаль «За отвагу». На берегу, трясясь от испуга и холода, стояла спасённая им же корена-стая Раиса Липкина, с которой ручьями стекала мутная вода. Дрожащими руками посиневшая трактористка выжимала полы старенькой кофтёнки и юбки. А незнакомый Тае угловатый и неповоротливый колхозник, вспугнувший их конягу, так и стоял, разинув рот, на мостике и испуганно смотрел на деяния своих рук.
    – Я хотел лишь подшутить над девками, думал, лошадь пустится вскачь через мост! – с виноватой неуклюжестью начал оправдываться он, после того как коренастый фронтовик вынес из воды обеих пострадавших.
   – Чуть не утонули девчата из-за твоей дури и неумной проделки, Кузьма! – снова обругал его Березин, сердито насупив брови. – Ты шути, да знай меру!
   – Спасибо, – прокашлявшись и исторгнув воду, которой она наглоталась, с чувством проговорила Тая, когда пришла в себя. – Чем отплатить тебе за спасение?
   – Да чем ты можешь отплатить? – смутился и удивился одновременно Березин. – Разве что на письма мои с фронта будешь отвечать! – он подмигнул ей и спросил весело: – Будешь писать мне, голубоглазая?
   Тая зарделась от неожиданного предложения и, улыбнувшись, смущённо по-тупила ясные, светлые очи. Чувствуя, что Василий смотрит и ждёт от неё ответа, устремила на него добрый, признательный взгляд, проговорила:
    – Буду!
    – Вам надо переодеться – иначе простудитесь! – обеспокоился вдруг фронтовик, видя, что у посиневших девушек зуб на зуб не попадает. – Пойдём к нам, мать оденет вас во всё сухое, – предложил он, кивнув на домик, стоявший возле речки. Лёгким румянцем под восходящим солнцем рдели верхушки ив в палисаднике.
    – Не до того, мы на работу опаздываем – бригадир нам втык даст! – ответила, придя в себя, Тая и направилась к лошади, которая, благополучно переправившись через мост, смирно стояла в ожидании девушек неподалёку на дороге. Стуча зуба-ми, трактористки запрыгнули в телегу и, подгоняя савраску хворостинкой, понеслись по пути в МТС. А Березин стоял на берегу и приветливо махал им рукой.
    – Опаздываете! Вы что, купаться вздумали в этакую рань? – такими словами, прищурив сердитые глаза, встретил их заведующий мастерскими Иван Колесов, худощавый мужчина с глубокими залысинами на лбу, когда увидел их в дымящей-ся одежде. Платье и пиджак Таисии, как кофта и юбка подруги, сохли прямо на них. Те коротко рассказали ему о случившемся и, получив запчасти, немедля при-ступили к делу. Иван Андреевич давал консультации, а девушки под трактором орудовали ключами. Когда ремонт подошёл к концу, солнце поднялось высоко и жарко пригревало спины и плечи иззябших девчонок, выбравшихся из-под «СТЗ».
    – Вот и ладно! – вытирая руки ветошью, проговорил довольный Колесов, зубы проевший на ремонте техники. – Делайте перетяжку да заводите трактор. Поедете бороновать пары под озимые. Время торопит, нельзя терять ни минуты!
Тракторный бригадир отошёл к бочке, зачерпнул воды кружкой и начал пить. А Тая с Раей, вцепившись в рукоятку, начали крутить её, чтобы заработал движок. Крутанули один, второй, третий раз, трактор чихнул, но не завёлся. Подруги, стиснув зубы, продолжали вращать ручку, пока не выбились из сил. Они ослабили нажим, и тут рукоятка, скользнув, слетела с рук, разметав девушек в разные стороны. Увернувшуюся Таю не задело, а Раису ударило в руку, она повисла с выпирающей наружу костью. Тая так и ахнула! Липкина, поднявшись с земли, застонала и схватилась здоровой рукой за травмированное запястье.
   – Что-нибудь да не так! – матюгнувшись в сердцах, с горькой досадой проговорил подошедший Иван Андреевич. – В такую горячую пору остаться без напарницы! Придётся без сменщицы работать тебе, – обратился он к Паниной. – Раю отправим в больницу – открытый перелом!
   Прошли сутки, наступили вторые с тех пор, как Тая приступила к боронованию паров, а она всё сидела за рулём «железной крепости», останавливаясь лишь на короткое время, чтобы сходить к протекающему поблизости роднику, испить прозрачной студёной водицы да погрызть травнушки, что испекла ей мать с лебедой да горстью муки. Трактор она не глушила из боязни, что не сможет потом одна завести его. Хорошо, что топлива на запас взяла с собой в достаточном количестве, ведь сменить её никто так и не пришёл на поле, да и кому её подменять, если напарницу при ней покалечило? Колесов же сказал, что придётся работать одной. Прикорнуть на часок – не было и думки. Уснёшь, утомившись, сутки проспишь – не меньше, а этого делать нельзя! Дисциплина у них ещё та, жёсткая, чуть что не так, их предупреждали, мигом по законам военного времени привлекут к уголовной ответственности как за саботаж!
Второй день начал клониться к закату, потом сумерки сгустились, а через не-которое время и вовсе стемнело. Тая включила фары. Травнушки (их она употребляла после того, как попьёт водицы, собьёт аппетит, чтобы меньше съесть), как она ни экономила, ни растягивала, отламывая от них маленькие кусочки, вскоре закончились; под ложечкой неприятно сосало и сводило судорогой, казалось, желудок прилип к спине. Главное – не думать о пище, а о чём-нибудь приятном. Например, о том, что Вася Березин спас её, когда она тонула в реке. Какие у него сильные и в то же время нежные были руки, когда, обнимая, вытягивал её из омута! Тая покраснела от удовольствия. Она припомнила небольшой его рост, крупное лицо, крепкую шею с вздувшимися от напряжения жилами. Не красавец, конечно, но после всего произошедшего за короткий миг парень стал для неё роднее и дороже всех на свете! Василий просил писать ему письма. Знать, она понравилась фронтовику, он даже назвал её голубоглазой, как тот военный из поезда. Выходит, теперь Тая ему невеста, раз они будут переписываться?! Лишь бы Вася вернулся с войны, а она будет верно и преданно ждать его! Сердце девушки ворохнулось в груди, сладко заныло. Как бы она хотела ещё раз увидеть парня до отъезда на фронт! Но даже если они не увидятся – не беда! Она сделает всё, чтобы он смог гордиться ею, будет стахановкой, её похвалят в стенгазете, а может быть и в районной газете о ней напишут! Почему бы нет?! Вон сколько земельки она забороновала, разрыхлила, уничтожая сорняки, под озимые хлеба и ещё не меньше нормы сделает, если Бог даст ей терпения и сил! Тьма, разгоняемая тракторными фарами, постепенно отступала – наступали третьи сутки. На востоке засерел краешек неба. Сделав круг, заметила выбивающиеся из-под горизонта золотистые лучи, а вскоре и заря заалела, освещая красным отсветом купы берёзок на лесопосадке. Она выключила фары, оглянулась через задние стёкла на разрыхленную боронами жирно лоснящуюся под восходящим солнцем чёрную пашню. Не будет ходу сорнякам! «Ай да, Тая, ай да, молодчина!» – похвалила она себя, довольная своей выдержкой и выносливостью. Всё хорошо, но как же невыносимо хочется спать! Веки её смеживались, склеивались, закрывались – сияние светло-синих глаз угасало. Как и тогда, по дороге из Чкалова, подступали приступы дурноты: кружилась голова, всё плыло перед глаза-ми. Только бы не уснуть от усталости и переутомления, за рулём дремать опасно…
О Тае вспомнили на третий день, лишь ближе к обеду. Она соскочила со своего железного коня и в полуобморочном состоянии, шатаясь, пошла к обочине поля, где стояла лошадка с бричкой, на которой бригадир привёз ей сменщика.
   – Ну, молодчина, дочка! – глядя на неё виноватыми глазами, ласково произнёс Иван Андреевич, когда девушка дошла до брички, и погладил шершавой мо-золистой рукой выбивающиеся из-под косынки русые косы. – Не меньше трёх норм осилила. А я закрутился с ремонтом, забыл о тебе! Завтра колхоз приступает к севу озимых. Садись в бричку, довезу тебя. Отдохни, поспи – и снова за трактор.
   На следующий день, как только Тая пришла на работу, первый секретарь райкома партии вызвал её к рации.
    – Умница! – похвалил он девушку и, расчувствовавшись, добавил: – С таки-ми ударницами мы обязательно победим фашистов! Никакой враг не одолеет нас – не сломить им силу духа нашего народа! Пришлём к вам корреспондента, чтобы написал о трудовом подвиге трактористки Таисии Паниной!
    Тая замерла от восторга. Всё, как она задумала там, на пажити! Заслужила одобрение секретаря райкома, и о ней напишут в газете! Можно будет статью пере-слать Васе на фронт. Она вышла на улицу – над землёй сиял синий глянец небес с ватно-кудрявыми облаками.

                ***

    Семён знал, что с лёгкой руки Проклова, точившего на него зубы, политработники между собой тоже иногда называют его твердолобым мордвином. Кто-то очень правильно подметил: «Когда в споре исчерпаны все аргументы, вспоминают национальность». Конечно, это было проявлением бытового национализма, хоть изредка, но выражающегося в подобной нелестной характеристике «нацмена» или в презрительной ухмылке, когда в его речи проскальзывал эрзянский акцент и неправильно ставилось ударение в слове, но он старался не придавать этому большого значения. Старший политрук понимал, оскорбительное пренебрежение и подчёркивание своей национальной исключительности, от кого бы оно ни исходило, чаще всего порождено завистью к наиболее удачливым и одарённым или к тем, кто пользуется искренней любовью красноармейцев. Правда, его так называли не только из зависти, не оскорбления ради и даже не по идейным соображениям, выражавшимся в истовой вере в победе над фашизмом, которую он внушал в беседах с солдатами. А более всего за прямолинейность характера, выражавшуюся в защите рядовых воинов от несправедливости, за упрямство, неумение, а больше нежелание лавировать, хитрить, приспосабливаться и отступать, особенно если это касалось жизни красноармейцев. Конечно, являясь представителем своего времени, он во многом был ограничен коммунистической идеологией, тем не менее, в отличие от некоторых, был далеко не глуп, чтобы зацикливаться на каких-то далёких от жизни идеях, активно искал истину. Проявляющий искреннюю заботу о человеке, вежливый,демократичный, неравнодушный к чужой судьбе, к тому же решительный, волевой, Семён, действительно, вызывал горячие симпатии бойцов. Солдаты любили старшего политрука за его качества, преклонялись перед его смелостью и бесстрашием, твёрдо убеждённые в том, что его не берёт ни пуля, ни снаряд. Эта легенда не однажды была доказана в боях и в очередной раз подтвердилась подвернувшимся случаем, когда Семён, пренебрегая опасностью, исходившей от презираемого врага, сумел не ударить лицом в грязь перед подчинёнными. А дело было так. Почти каждый боец имел трофейную немецкую бритву, а то и несколько и хвалился тем, что она у него самая острая. Проходя однажды по ходу сообщения, Семён увидел, как несколько красноармейцев собираются бриться. Он подошёл, поприветствовал их. Те соскочили с мест.
   – Товарищ старший политрук, возьмите мою бритву себе, – отдавая честь, предложил Колокольцев, глядя на него светло-синими добродушными глазами. Видя, что тот колеблется, Макар поправил на русоволосой голове пилотку, улыбнулся по-детски наивно, добавил: – Берите, у меня ещё есть!
   – Ну, давайте, опробуем! - по доброму улыбнулся Семён.
Выскочив из траншеи, тридцатилетний мужчина, высокий, ладный, статный, приладил зеркальце к комочку земли, намочил щёку водой и, намылив её мылом, поданным хозяином бритвы, встал на одно колено и начал священнодействовать. Немецкая бритва, действительно, оказалась хорошей. Но тут начался миномётный обстрел. Несколько залпов и мины легли примерно в 50 метрах от старшего политрука и разорвались, брызгая осколками и комками расколотой земли. Бойцы заскочили обратно в траншею и залегли на дно. Свистяще-металлический звук летящих мин давил на слух Семёна, ускорил ритм бившегося сердца – оно заколотилось в груди, чётче и явственнее выступили на побледневшем лице коричневые крапинки. Было неприятно, зябко, неуютно от острого ощущения опасности, исходящей от взрывов, но он бриться не бросил, а довёл эту процедуру до конца. К счастью, к тому времени обстрел противника прекратился. Поднимаясь со дна траншеи, одни бойцы с нескрываемым одобрением нахваливали его, другие, как синеглазый Макар, с молчаливой восторженностью взирали на него, в очередной раз убедившись «в недоступности смерти над любимым политруком». Конечно, это можно охарактеризовать и иначе – как рисовку и браваду, рассчитанную на внешний эффект, которой иногда поддавались бесстрашные люди. Показные смелость и удаль неуместны как в боевых условиях, так и в затишье. Рисковать хорошо для дела, а не просто так – он и сам этому учит бойцов. По имеющемуся у него опыту понимая, что мины рвались явно не на безопасном расстоянии (осколки долетали до 100 метров), и прыгнуть в окоп было бы целесообразнее, старший политрук, однако, не мог разрушить сложившуюся легенду о себе, разочаровать бойцов. В данном случае сыграли весомую роль убеждённость бойцов, что политработник должен быть примером бесстрашия и ни в коем случае не допускать и признака боязни.  Это было важно, ведь ему ещё не раз придётся воодушевлять, вести за собой в бой солдат, показывать, что не всякая пуля или осколок попадают в человека. Знал, что среди бойцов немало новичков, таких как Макар, побаивающихся наступать под огнём противника.
    Кстати, утвердившаяся за ним молва, что не берут его ни пули, ни снаряды, не была беспочвенной. Чуть позже, в этом же 1942 году, Семён вместе с земляком из Новомертовки, ответственным секретарём партбюро полка Егором Нуждиным, находились всю ночь среди бойцов в боевом охранении на берегу реки Волги под Ржевом. С рассветом немцы открыли артиллерийский огонь шрапнелью и картечью. Осколок-картечь пробил Семёну шинель вместе с гимнастёркой на плече и застрял в нательной рубашке. Образовавшаяся на этом месте шишка осталась как напоминание об этом.

                ***

    Солнце, словно круглый поджаристый блин, на побледневшем, белёсом небосклоне поднимается всё выше и печёт так, что от нестерпимого зноя у машущей граблями 12-летней Насти начинает кружиться голова, солёный пот ест глаза, мокрыми кругами вырисовывается на любимом сатиновом платьице, застиранном и заношенном до дыр. Хорошо, что мать аккуратными стёжками пришила на них разноцветные заплаточки, его теперь можно будет ещё поносить. А потом кончится война, и снова в магазинах появятся красивые платья! Вернётся с войны отец, и они вместе с ним, как прежде, пойдут выбирать ей праздничный наряд. Размечтавшаяся девочка то и дело подпрыгивает от жалящих укусов. Словно эскадрилья немецких самолётов, о которых недавно писал папа в своём письме, налетели слепни, пикируя на людей. Настя разгибает спину, расчёсывает зудящие места, бросает назад упавшую на грудь русую косу и, опираясь на грабли, смотрит на звеньевую Полину Краснову, ещё в прошлом году получившую похоронку на мужа. Найдёт ли её неувядшая женская краса достойного поклонника? Стройная и сильная, с закутанной в белый платок головой, она и не думает останавливаться, знай, мечет вместе с бабами в омёт пахучее сено, собираемое ребятнёй, и успевает ещё подгонять: кого-то похвалит, кого-то обругает за лень.
    "Нет, не скоро Полина даст отбой на обед!" – вздыхая, думает Настя. Надо о чём-то приятном вспомнить, тогда быстрее время пролетит. В её головёнке всплыла картина: мать покормила её, маленькую, и принялась стирать. Прибежали подружки, позвали на улицу, где только что прошёл дождик, то-то было радости детворе босыми ножками шлёпать по лужам! Солнце поднималось всё выше, набирало силу, и Настя с подружками побежала к мелководной речке, со свесившимися к ней  плакучими ивами. Под ними не жарко и девчушки  занялись «стряпнёй». Кто-то готовил возле глинистого берега «пироги», кто-то делал «кирпичи», которые быстро сохли под ярким летним солнцем. Из кирпичиков малышки сложили домик  и печь, куда закинули «пироги». Так, подражая действиям и повадкам взрослых, дети в играх познавали мир. «Натрудившись», девочки решили искупнуться. Речка неглубокая, вода до колен. Дети прошли на середину, достав руками дно, бултыхали ножками, поднимая мутный ил. 
   Потом «переплыв» речку, девочки направились на противоположную сторону речки, где проживала Настина бабушка с сыном Иваном, снохой и кучей ребятишек. Начнут, бывало, в прятки играть или перекидываться мячом, а надоест, снова гурьбой направляются к речке. Детство есть детство, и каким бы оно трудным не было для каждого, оно всегда является источником воспоминаний, придающим силы в годы зрелости и старости.
     Настя была привычна ко всему: бытовым неудобствам, скудной пище, а когда подросла, и изнурительно тяжёлой деревенской работе: на огороде, на прополке колхозных паёв, по уходу за живностью: коровой, телёнком, овцами в личном подворье. Чтобы помочь матери больше заработать трудодней и не голодать, школу Настя, по примеру Кати и Таи, бросила – её закрепили за отарой в овчарне. Из зимовки овцы вышли истощённые,  из-за недостатка кормов в апреле им давали лишь старую солому с крыш. Когда пришло время окота, ягнята рождались нежизнеспособными и дохли. Многие из них были до того крошечны и слабы, что не могли подняться на ножки и сосать мать. Девочка старательно поила их из бутылочки с соской, но, увы, выживали они не все. Но разве докажешь это председателю колхоза? Когда Платов узнал, что Настя допустила падёж в группе ягнят, дряблые щёки его налились густой багрово-синей краской. Он так кричал своим зычным, одышливым голосом на девочку, намекая на вредительство, за которое он отдаст под суд, что совсем запугал её. О чём он, когда каждого родившегося ягнёнка Настя буквально носила на руках? Разве она не понимает, чем лучше сохранность молодняка, тем больше мяса, шкур и шерсти сдадут государству – из овчины сошьют полушубки бойцам, из шерсти скатают валенки, и гордилась тем, что приносит пользу фронту.
    Кроме того,мать научила Настю вязать варежки и носки. А какое удовольствие доставляло ей участие в коллективном вязании вместе со старшими длинными зимними вечерами при керосиновой лампе-коптилке варежек, перчаток, носок для посылок бойцам! Мама, гладя её худенькие, неокрепшие плечи, вздыхает, мол, мала ещё работать в овчарне и допоздна засиживаться за вязанием. Что тут особенного?! Не она ли с 7 лет, с первого класса, всё лето полола вместе с одноклассниками на колхозных полях лук, арбузы, помидоры, огурцы, капусту, поливала их, а осенью снимала урожай и собирала в огромные фартуки колоски. Сам Бог велит помогать колхозу – отцы на фронте, у многих они погибли на полях сражений, кстати, сиротам достаётся самая трудная и грязная работа.
    Пятиклассницей после похоронки на отца пришла подсобной работницей Настина подруга Зоя на ферму, где загружает в огромные корзины навоз из-под коров, а потом тащит эти неподъёмные ёмкости наружу. Правда, трудовую книжку из-за малого возраста ей, как и Насте, никто не открыл. Да разве только они выполняют непосильную для их возраста работу? Во время хлебоуборки голодные, раздетые, разутые, недосыпавшие, недоучившиеся ребята, чуть старше их, сушат, сгребают, веют на току пыльное зерно и ссыпают его в мешки, чтобы увезти на лошадках в поле для посева озимых или на хлебоприёмные пункты. Другие вместе с мамами месят навоз, делают кизяки для отопления сельсовета, правления, клуба. Бросив школу, подростки с 12–14 лет идут в тракторные прицепщики, в доярки, в телятницы, скотницы. Настя знает, всё это не только ради куска хлеба, но и, как говорит учительница, чтобы фашизм был низложен! С началом войны детство для всех закончилось.
   Заметив, что иссякают силы не только у детей, но и у женщин, звеньевая, прекратив на мгновение метать навильником на вершину охапки сена, объявила, что председатель правления на обед привезёт белый хлеб.
    – Вот здорово! Ура!
    – Ах, пострелята! – Радуясь восклицаниям ребятни, Полина весело улыбнулась и оглянулась на столпившихся возле омёта баб. Отмахиваясь от надоедливых слепней, те ответно заулыбались, поощрительно закивали головами. Знает Полинка, как взволновать народ и придать сил для завершения скирдовки! Второй год шла война, эшелоны с хлебом отправляли на фронт. В тылу зерна, выдаваемого на трудодни, как ни растягивай, как ни пеки хлеб наполовину с тёртой картошкой и сушёной травой, едва хватало до весны.  Летом и вовсе ели лепёшки из мякины с травой – в ход шли лебеда, крапива, конский щавель, липовые листья. Сельчане уже забыли о том, каков он, белый хлеб!
   
    Герасим Иванович, мужчина грузный, одутловатый, с болезненной серостью на лице, подъехал на бричке с откидным верхом к обеду, а с ним – долгожданный белый хлеб, завёрнутый в домотканые рушники. Лёгкую повозку сразу же, тесно сомкнувшись, окружила голодная детвора, мешая председателю сойти  с неё.
    – Разойдись! – крикнул натужно Платов, отчего неживое, землистое лицо приобрело сине-фиолетовый оттенок. Те испуганно таращились на него, но с места не сдвинулись. На выручку Герасиму Ивановичу поспешила звеньевая.
   – Глупые вы, глупые! – снисходительно проговорила она, обнимая и ласково отталкивая от брички непосед. – Думаете, дядя Гера с ходу начнёт раздавать вам пышные калачи? Их прежде надо разрезать, разделить на всех.
   Краснова не без труда пробилась через плотную толпу мальчишек и девчонок к повозке и приняла от тучного, нездорового председателя завёрнутые хлеба. Тут же к ней подоспела стряпуха Васильевна, так коротко окрестили колхозную повариху Нину Иванову, и вместе они понесли пышные караваи к длинным дощатым столам. Ребятня плотно сомкнувшейся стеной, словно на привязи, последовала за ними. Пока женщины разрезали большими кухонными ножами румяные караваи на куски, малолетки с жадным вниманием, глотая слюнки, взирали на это, как на священнодействие. Бабы, в ожидании забелённой обратом затирухи, уселись на скамейки и, подперев головы руками, жалостливо взирали на них.
   – Вот и готово! – Полина весело оглядела ребятишек. – Кто первый сядет за стол, тот сразу получит хлебушек! Ну! – Толпа сорванцов от её призывно дразнящего возгласа распалась. Толкая друг друга, все ринулись к скамейкам.
   Каждому досталось по внушительному ломтю. Даже взрослые, растягивая удовольствие, отщипывали кусочки и, закрыв глаза, смаковали во рту, наслаждаясь запахом и вкусом свежего ноздреватого хлеба. Но сколько ни растягивай удовольствие, а конец придёт. Только Настя, съев миску жиденькой затирухи, не притронулась к своей доле, всё вдыхала в себя этот, казалось, неземной аромат и не могла надышаться им. Чудилось, она насытилась одним только запахом!
   – Ты почему не кушаешь булку-то? – спросила Ирина Селина, худенькая молодая вдова, кормящая грудью ребёнка. Её чада, мал-мала меньше, с ненасытно-голодными глазами уставились на кусок хлеба, который Настя бережно держала на раскрытых ладонях.
   – Я вечером маму с сёстрами и Гришку угощу, – ответила девочка и всё же отщипнула мякиш и, подержав во рту, с наслаждением проглотила. Краюху хлеба она, завернув в тряпицу, положила в холщовый мешочек под белоствольной, с нежной атласной корой берёзкой, стоящей чуть поодаль от стана.
   Селина покачала головой и, занятая своими мыслями, больше ничего не сказала. Ей было о чём задуматься и вспомнить тоже! Мнилось вдове, как в девичестве, в какой-то праздник, Сергей, парень видный, красивый, с чёрной копной кудрявых волос на голове, добиваясь её признания, бегал за ней. Догоняя, срывался, падал, пачкая праздничную, нарядную косоворотку. Она, бойкая, проворная и стремительная, буквально летала, играя глазами, ускользала от ласковых и жарких рук. Как только тот пытался схватить, обнять её, милую, желанную, девушка вдруг оказывалась в кругу весело и звонко смеющихся подруг – для них это была забавная игра! Пытаясь, видимо, придать смелости в общении с любимой, Сергей, юный, неопытный, не знающий ещё своей меры в винопитии, поощряемый друзьями, перебрал норму на молодёжной вечеринке и теперь был смешон и беспомощен в своём стремлении добиться своего! Они тогда ещё не встречались. Не сказать, что парень не нравился Ирине; только по неведомому и необъяснимому ей самой упорству, смешанному с долей кокетливого женского лукавства, она сопротивлялась его ухаживаниям, мягко отвергала их, чтобы тот не совсем потерял надежду и с ещё большим желанием и настойчивостью добивался девичьей любви.
   В счастливый для обоих год они, наконец, поженились с Сергеем. Жили душа в душу, наглядеться друг на друга не могли. Детишки пошли, рождённые в большой, прекрасной, казалось, бесконечно длящейся любви. Правда, муж с пьяных глаз мог и накуролесить. Однажды перед тем как уехать на механизаторские курсы, вместе с друзьями приложился к бутылке, хотя и не любил он спиртное и пил довольно редко. Допоздна его не было, Ирина уже спать легла. Пришёл мужик сам не свой, что-то там ему дружки, видать, «напели», наговорили, потешаясь над его трепетным отношением к жене. Спросила, что его томит.
    – Уеду, а ты тут изменять будешь! – И хвать затрещину жене! Боясь, что он снова даст волю рукам, схватила она простыню – и в окно.
    Летние ночи короткие. Занимался рассвет уже. Седая роса пала на травы, в которых босые ноги, словно в ледяной купели, стыли. Женщина передёрнула плечиком – прохладно, зябко, неуютно. Накануне баня была затоплена, но Ирина побоялась прятаться там – вдруг вздумает супруг искать её. Оттуда в маленькое оконце не выскочишь, и в дверь он не даст выбежать. Залезла на перекладину в предбаннике, уселась, свесив ноги, укрылась простынёй. А когда потянуло ко сну, прилегла, вытянулась, тоненькая, стройная, вдоль бревна и задремала. Тут муж забежал в предбанник. Увидел ноги жены, свесившиеся сверху, сразу хмель выбило, обнимает их, плачет навзрыд: «Прости, родная, ненаглядная моя!». Перепугалась Ирина сначала, потом поняла – подумал, что она наложила на себя руки. Начала его успокаивать:
    – Да жива я, жива, не собиралась умирать! – звонким голосом, сдерживая смех, проговорила она, довольная его реакцией. – Спряталась я от неразумного и глупого гнева твоего. С чего это вдруг начал меня ревновать?
    – Да мужики, будь они неладны, ради потехи насоветовали приструнить тебя!
    Трезвый же он преклонялся перед нею, обычной, простой деревенской женщиной, – это возвышало её в глазах односельчан – был уважителен, слова поперёк не говорил, во всём соглашаясь с нею. Так беззаветно, пылко могут любить только натуры с богатой, щедрой душой. Сергей готов был жизнь отдать за Ирину с ребятишками. Так и получилось! Его, как механизатора, не сразу взяли на фронт, какое-то время работал в МТС по броне. Но внезапно всё изменилось – повестка пришла. Жена и оглянуться не успела из-за непросыхающихся слёз, а он уже на войне, пишет одно письмо за другим: родная да любимая, как вы там без меня? И вдруг – продолжительное молчание, от которого она сходила с ума, бросаясь из крайности в крайность, от надежды к отчаянию и наоборот. А потом как обухом по голове – похоронка, сгорел он в танке! Злая судьбина не пожалела их семью! Нынче она мало кого обходит стороной! Идут и идут они, проклятые эти весточки, в дома сельчан. И даже те женщины, которые не очень дружно жили с мужьями, с поздним раскаянием заливаются слезами – тяжело без кормильца поднимать детей, не к кому будет прислонить слабое женское плечо. А как холодна, неуютна постель без горячего мужского тела, без чувственных прикосновений больших, грубых, но ставших вдруг непривычно нежными в минуту интимной близости мужниных рук. Вековать им теперь в одиночку без любви и ласки!
    После обеда всех потянуло спать, но этого делать было нельзя – надо до дождей торопиться управиться с сеном, и женщины для бодрости затянули песню, в которой исполняла соло Татьяна Милова, беженка из Ленинграда, давно признанная своей за жизнелюбие и стойкость, с которой она переносила известие о смерти мужа на фронте. Жаль, что сегодня бригадир отправил Настину мать мазать ферму, они с Татьяной Максимовной так красиво солировали вместе.
    – Настенька, подпевай вместо мамы! – бросила ей тётя Таня, затягивая песню приятным и с широким диапазоном звучания голосом.
    Та, нисколько не смущаясь, поддержала запевалу серебристо-звонким и сильным голосом. Бабы, удобно расположившись на траве, искали и били концами гребёнок вшей на головах друг у друга и с одобрением поглядывали на маленькую певунью, вместе с Миловой выводившей довольно высокие ноты. Лиричные, трогающие за душу голоса взволновали их, увели в глубину милых сердцу воспоминаний – на лицах застыли грустные полуулыбки.
   Вскоре звеньевая снова подняла людей на скирдование сена, теперь уже в километре от прежнего покоса. Остались на стане лишь малолетние нянечки с карапузами.
   Вернулись обратно поздно, когда резвое, неугомонное, утомившееся за день солнышко готовилось спрыгнуть за малиновый горизонт, – красные отблески легли на стерню.
   Настя, опередив всех, первая подбежала к кудрявой, белоствольной березке, чтобы проверить, на месте ли её гостинец родным. Сумеречная грустная тень легла от дерева на землю – сиротливо валявшийся мешочек был пуст. Девочка так и застыла на месте, словно пригвождённая. Подняв полные слёз глаза, обвела ими радостно щебечущих вокруг мам ребятишек и, опустив голову, поплелась по сухой, шершавой и колючей стерне домой.

                ***

     В полк прибыло пополнение, и старший политрук засобирался на встречу – в его обязанности входило провести беседу о боевых традициях полка и героизме солдат и командиров. Эта тема, как средство воспитания в бойцах бесстрашия и самоотверженности в борьбе с врагом, в опасные для страны дни была основной – об отличившихся в боях, их подвигах писали в газетах и «боевых листках», им по-свящались комсомольские и партийные собрания, политбеседы.
    Выйдя из блиндажа, Семён направился к новоприбывшим. Дорога его проходила через рощицу, где расположились брезентовые палатки медсанчасти. Сюда во время битвы санитары подвозили на подводах и грузовиках раненых. Наспех перебинтованные во время боя, бледные, осунувшиеся, они лежали под зелёными кронами деревьев в ожидании осмотра врача и операций, проводимых в палатке с жестяной трубой от печки, в которой кипятили шприцы и воду для промывания ран. Не все одинаково стойко могли переносить мучительную боль, были и такие, кто жалобно стонал, плакал и даже кричал, вызывая при виде их страданий учащённое сердцебиение, душевный трепет и сочувствие девушек из медперсонала. Сейчас здесь было тихо, курили и сновали, опираясь на костыли, выздоравливающие.
    – Семён Аверьянович, – окликнула его саниструктор Татьяна Важева, заставив остановиться. Девушка приблизилась к нему, протянула пучок душистой, перезрелой земляники, свисающей с тонких стебельков в обрамлении узорчато-круглых зелёных листочков. Это был не единственный случай, когда она, будто ненароком, встречала его на лесной тропинке, задавая какой-нибудь незначительный или шутливый вопрос, и смотрела на него прекрасными, выразительными, как у Оли, яблочного цвета глазами. Схожесть с ней на этом не заканчивалась – та же стройная стать, выражение доверчивости и озорного лукавства на круглом девичьем личике. У Семёна дрогнуло, сладко защемило в груди сердце. На войне с её жестокостью, грязью, смертью и кровью так не хватает всем, в том числе и ему, женского внимания. Но вправе ли он, женатый человек, воспользоваться бесценным даром – любовью юной девушки и предать близких – Машу и сына. Нет, он не может в ущерб им позволить себе увлечься, завести военно-полевой роман! Полностью отдавшись новой симпатии и вспыхнувшей страсти, можно разрушить семью или испортить Танину судьбу.
   – Благодарю, лакомьтесь сами, милая Танечка! – неожиданно для себя с трепетом промолвил Семён, отклоняя пучок душистой земляники, но та, успев при этих нежных словах припасть к его груди, счастливо засмеялась.
   – Я люблю вас, Семён… Аверьянович! – разрумянившись, проговорила она мягким грудным голосом. – Очень сильно и давно люблю!
   – Вы хорошая девушка, Таня! – он невольно обнял и прижал её к себе, чувствуя, как под гимнастёркой бьётся её сердце. Опомнившись и слегка посуровев, добавил: – Простите, но я не могу обманывать, ответить тем же – я женат, у меня сын. Вокруг так много замечательных бойцов и юных лейтенантов, не сводящих с вас глаз – ещё найдёте свою любовь, Татьяна! – Он с сожалением разжал руки и, приложив ладонь к виску, отошёл от неё.
    Бойцы в ожидании старшего политрука расселись на поляне, возле трёх стройных белокожих берёзок, курили, изредка роняя слова, и слушали свист невидимых глазу птиц, кукушку, отсчитывающую года. Лишь аккуратно выстриженный белокурый лейтенант Сергей Панков, слоняясь без дела, в звеневшей тишине увлечённо ловил стрекоз со сверкающими прозрачными крылышками. Казалось, нет ни войны, ни смерти! Только эта изумрудным ковром расстилающаяся трава с голубеющими колокольчиками и незабудками, прозрачное зеркало пруда с отражением белоснежных облаков и лёгкий знойный ветерок, качающий, словно зыбки, листья на купах. Заметив политработника, молоденькие бритоголовые солдаты соскочили с мест, а лейтенант Панков, вытянувшись, доложил о готовности к беседе.
    – Вольно, садитесь! – взяв под козырёк, приказал Семён.
    – Кто эта девушка, товарищ старший политрук? – поинтересовался Панков, тонкое, чистое лицо которого покрылось при этом краской смущения. Посмотрев вслед грациозно удаляющейся Тане, невольно вздохнул и перевёл укоризненные глаза на Семёна: может, подумал, что между ним и юной особой есть какие-то отношения?
    – Татьяна – светлый и чистый сердцем человек! На досуге вы сами можете с ней познакомиться, – ответил Семён, чутьём угадав его мысли и пытаясь развеять то негативное впечатление, которое могло сложиться у парня о Тане. Устроившись на пеньке, под разветвлёнными кронами берёзок, он начал рассказывать о боевых традициях полка. Когда образовалась пауза, ему задали вопрос:
   – Товарищ старший политрук, а правда ли, что вы ничего не боитесь, и вас ни пуля, ни шрапнель не берёт? – молоденький, с узким подбородком красноармеец по фамилии Кочетков с наивным любопытством уставился на него.
   – Оказывается, бойцы уже успели похвастаться своими командирами и по-литработниками, – по-доброму усмехнулся Семён, обратив на него потеплевший взгляд. – Конечно, каждый человек опасается смерти, но не все одинаково сильно и страстно волнуются за судьбу любимой Отчизны. Поэтому те, кто меньше обеспокоены за неё, а больше за себя, становятся трусливыми и умирают сотни раз! А те, что тревожатся не только за себя, но и за всех советских людей, становятся героями. А герои, как вы знаете, умирают один раз!
    – Двум смертям не бывать, а одной не миновать! – добавил, насупившись, коренастый красноармеец Корнеев с бородавкой на круглой щеке.
    – Верно, Корнил Иванович! Но не настраивайтесь на худшее, это программирует на провал, устремляйтесь мыслями на успех! Тогда легче и врага побить, и жизнь сохранить для дальнейшей борьбы! – Нелегко убеждать, зажечь и вести за собой людей. Слова должны быть не формальными, а идущими из глубины сердца, чтобы не пропали даром, задели сокровенные струны, запали в душу. Нужен особый дар, умение формировать в бойцах мировоззрение, которое подвигнет их не бояться смерти, идти при необходимости на самопожертвование во имя Родины. – Всё лето мы ведём оборонительные бои, – продолжал он. – Дивизия наша редеет. Всё меньше остаётся людей из первоначального состава. Заменены почти все командиры и политработники. Пополнение мы получаем мало и редко, зачастую только за счёт вылеченных раненых из своих медсанбатов. А бои идут жестокие. Значит, и вам предстоит быстро влиться в наши ряды и достойно проявить себя.
    – Оборонительные – это не наступательные бои! – с лёгким разочарованием промолвил Панков, теребя белокурый чубчик.
   – И в оборонительных боях можно проявить чудеса храбрости и героизма, – в задумчивом голосе Семёна звучала спокойная уверенность. – Недавно около 80 фашистов атаковали штаб нашего полка. Но на этом им пришлось завершить и войну, и свои бесславные жизни. Командир взвода охраны штаба Михаил Савенков почти всех их скосил насмерть пулемётными очередями. Раненые были взяты в плен, что тоже немаловажно, чтобы знать, какие силы противостоят нам.
    Бойцы призадумались. На их лицах читалось: а как я, смогу в момент опасности поступить так же, не дрогну, не струшу ли? И горячей решительностью во взглядах доказывали готовность поступить не менее героически.
   – А правда, что наши войска потерпели поражение на юге, под Харьковом? – это, встрепенувшись, задал вопрос коренастый Корнеев.
   – Да, Корнил Иванович, – старший политрук нервно постучал карандашом по планшету, попытался улыбнуться, но из-за досады улыбка получилась конфузливой. Радоваться было нечему! Под Харьковом весной 1942 года в плен взято 240 тысяч советских солдат и офицеров, 1 200 танков и 2 000 орудий, тогда как потери немцев составили всего 20 тысяч человек.
   В 1942 году были запланировали наступательные операции не только под Харьковом, но и в Крыму, на Льговско-Курском и Смоленском направлениях, а также в районе Ленинграда и Демьянска, но все они, к сожалению, не были успешными. Так, Крымская операция провалилась из-за бездарности военачальников. Манштейном здесь истреблены все три советские армии. Правда, под Демьянском войска Северо-Западного фронта окружили группировку немцев, но уничтожить её не смогли.
   – Что поделаешь, война идёт с переменным успехом, – кашлянув, продолжал Семён. – Это говорит о том, что немцы ещё очень сильны, активно сопротивляются и даже наступают, что не только не умаляет, но и лишний раз подчёркивает героизм наших бойцов. Под Харьковом сказалось не только отсутствие резервов, но и неумение воевать, игнорирование разведданных. Командующие, наступая вслепую, без учёта сил и действий противника, обрекли наши дивизии на окружение. Вследствие этой катастрофы много бойцов и командиров попали в плен, и немцы прорвались к Сталинграду, возникла угроза Кубани и Северному Кавказу, К источникам бакинской нефти и подвозу английских и американских поставок.
   – Когда же командиры научатся воевать? – проворчал Корнеев, удручённо покачав головой.
   – Наша с вами задача – обескровить, ослабить врага на своей полосе, перетянуть его силы на себя, чтобы он не смог использовать их на другом участке. В этом значимость оборонительных боёв!
   Поздней осенью 1942 года Семёна повысили в должности, назначив ответственным секретарём партбюро соседнего полка. У него щемило сердце, жалко было покидать товарищей, бойцов, к которым привязался. Страшили неизвестность, новые обязанности. Справится ли он? Опасался и того, как примут его в новой части. Перед тем как покинуть полк, он столкнулся с Татьяной – хоть и не искал встречи, а всё же сердцем тянулся к её чистому и светлому облику. Она появилась на лесной тропинке, по которой он проходил к своему блиндажу, словно чувствуя зов его души, внезапно, словно из-под земли. Девушка смотрела на него грустными, виноватыми глазами. За Таней ухаживал лейтенант Панков, и в отличие от неё, испытывавшей чувство вины перед Семёном, он радовался этому.
   – Прощайте, Семён Аверьянович, – отступив от лесной тропинки, заваленной мёрзлыми хрустящими листьями вперемежку с редким снегом, проговорила одетая в белый овчинный полушубок и шапку-ушанку девушка, когда он поравнялся с ней. – Кто знает, может, не свидимся больше никогда!
   – До свидания, Татьяна! – ответил Семён, машинально поправляя воротник шинели. – Уверен, ещё встретимся на долгих дорогах войны. Спасибо, что согрела моё сердце своим незабвенным чувством!

                ***

   В Аксёновке стояла глубокая промозглая осень. Непроходимая, жирная и липкая чернозёмная грязь лежала на дорогах от того, что ежедневно шли то дождь, то снег. В это неласковое время года в село после долгого лечения в госпитале приехал Степан в сопровождении медсестры, высадившей его с полуторки и на ней же отбывшей. Вера с детьми в это время квартировала у солдатки Матрёны Калугиной. Степан постучал в дверь, со скрипом открыл её и, гремя костылём, перешагнул через порог. Под соломенной крышей глинобитного домика Калугиной было так мало места, что Гриша, помогавший Ане учить уроки, расположился с ней ничком прямо на земляном полу. Керосиновая лампа с весёлым ало-синим лепесточком огня висела над ними на длинной проволоке. Вера пряла на дребезжащей Матрёниной прялке, которую та на время любезно уступила ей. Огрубевшими пальцами женщина вытягивала с деревянного гребня шерсть, и тонкая нить с лёгким жужжанием закручивалась на скалку. Шерстью за её услуги поделилась супруга бригадира. Настя учила Аню нанизывать петельки на самодельные спицы, изготовленные Гришей из алюминиевой проволоки. Сама Матрёна с сыном-подростком Саней лежала на печи, где по затенённым стенам, топорща усы, бесстрашно бегали тараканы: зимой, открыв настежь двери, их морили, выводили морозом, в углу неумолчно трещал сверчок.
    – Мам, я правильно накидываю петельку? – обратилась к матери Аня.
Машинально бросив взгляд на дочерино рукоделье, та похвалила её и тут увидела мужа. Соскочив с места, она без чувств повисла на нём.
   – Тихо-тихо, милая! Я не удержу тебя! – роняя костыль, прошептал Степан. Одной рукой он опёрся о стену, другой – обнимал супругу, крепко прижимая её к груди. – Видишь, калекой я вернулся, ни на что не годным.
   – Что ты говоришь, родной мой! Ты живой и это главное! – придя в себя, зарыдала та, без конца целуя его в шершавые губы и колючие, потемневшие щёки.
   Подросшие девочки и Гриша, подобрав с пола учебники и выроненный фронтовиком костыль, во все глаза смотрели и не узнавали заметно состарившегося отца. Красивая окладистая борода Степана сбрита, серые щеки обросли жёсткой щетиной, на поседевшей голове – пилотка,  на плечах – шинель, обут в забрызганные грязью тяжёлые ботинки.
    – Ну, что же вы, подойдите к отцу, – оторвавшись, наконец, от мужа, сказала мать. И дети бросились к нему, облепив и тоже чуть не сбив с ног.
   – Невестушки мои! – проговорил Степан, обращаясь к дочерям сквозь выступившие слёзы. – А Гриша-то, как вырос! – с гордостью продолжал солдат, про себя отметив, что сын, конечно, вытянулся, но до чего худющ – кости выпирают. – А где Катя? – спохватился вдруг он, обращаясь к жене. – В такую погоду добрый хозяин собаку не выгонит, а ты дочку отправила куда-то.
   – Раздевайся, Степан, – нахмурившись, предложила Вера. – Замужем она…
   – За кем? – узнав, что за Митяем, Панин, ошеломлённый, опустился на табуретку, с горечью и недоумением глядя на неё. – Как ты могла допустить такое?
   – Допустила вот! – в голосе супруги вместе с растерянностью проскользнуло ожесточение. – Но об этом мы поговорим позже. Тая, сбегай за Катей.
   Молва о приезде фронтовика, несмотря на позднее время, вмиг облетела улицу. В крохотную избушку набились соседи, засыпавшие Степана вопросами: бабы в надежде услышать какую-нибудь весть о сыновьях и мужьях, стариков, кроме то-го, интересовало, как бьются на фронте бойцы и когда осилят Гитлера?
   – Как там мой Миша, сердешный, под пулями да бомбами? – со слезами на глазах проговорила слезшая с печи Матрёна.
   – На войне тоже не каждый снаряд и пуля поражают цель, – успокоил  Степан, сидя на лавке в окружении земляков. – Разные ситуации бывают. Однажды во время бомбёжки снаряд попал к нам в окоп, но не взорвался. Сапёры пытались обезвредить его, но нашли в нём безобидную начинку и записку на немецком языке. Когда перевели её, оказалось, что начеркали её антифашисты, желавшие поражения Гитлеру и обещавшие, чем могут, помочь Красной армии.
    – Ух ты! – восхитился Гриша. – Значит, Гитлер не смог уничтожить и согнать в лагеря всех немецких коммунистов!
   – Выходит так, сынок! – согласился Степан, потрепав заросший его чуб, –  к тому же, антифашисты – это не только коммунисты, но и те, кто не желает кровопролития и убийства немецких и русских солдат. А вы ждите, ждите своих родных с войны и крепче молитесь за них! – добавил он, утешая и обнадёживая баб.
    – Значит, теснят, выметают поганой метлой супостатов с нашей земельки?
    – Да, бои под Москвой завершились их отступлением на многие сотни вёрст, – фронтовик стукнул кулаком об стол, словно припечатал противника под своей тяжёлой дланью. – Только вот конец не скоро войне – силён ещё ворог!
   – Знаю я, каков он, немец, не понаслышке знаю, – задумчиво промолвил Александр Шестов, суховатый, длинный старик, побывавший в плену в первую мировую войну. Он и дополнил рассказ немногословного Степана своими воспоминаниями.
    В неволе Александр работал у немецкого зажиточного бюргера. Ему уже перевалило за тридцать, но был он высоким, видным, в расцвете сил мужчиной, чем и приглянулся дочери хозяина. Куда бы его ни послали работать: убирать ли хлеб на поле или пасти хозяйских свиней, девушка всегда рядом – то пирожки принесёт ему и любовно поглядывает на него, когда он, голодный, жадно поглощает их, стараясь не уронить ни крошки, то обнимет, пытаясь добиться ответных ласк. Как ни странно, отец и братья приветствовали её поведение. Они понимающе ухмылялись, приговаривая: «Гут, гут!» Мол, понравился русский работник Марте. Были уверены, что тот, находясь в плену, не осмелится обидеть её. Ну, а если и случится что между ними, дело молодое, поправимое. Долго ли женить на ней, получив в семью пару бесплатных работящих рук. Вовремя понял Александр многозначительные ухмылки и воспротивился этому. Нет, не потому что девица страшная, не приглянулась ему. Обычная, светленькая, с белёсыми бровями и ресницами – в России, кстати, девки красивее. Ему даже жалко стало влюблённую девушку. Но принять любовь иноземной девицы – это, значит, навечно остаться на чужбине, среди жёстких и скупых немецких бюргеров, никогда не увидеть семью, детей, родную деревеньку с её незабываемыми рассветами и закатами, с девичьими задушевными песнями на сельских пыльных улицах и тонколистыми ивами, протянувшихся вдоль речушки, несущей свои воды в неведомую даль. Как он скучал в долгие бессонные ночи на чужой стороне по своей красавице-жене и подрастающих сыновьях, хотел услышать их родной говорок! Лёжа на соломенном тюфяке в сарае рядом со смачно жующими корм быками, он до боли кусал губы, пытаясь сдержать тоскливые стоны, вырывавшиеся из уст. Чужие язык, обычаи и лютеранская вера…
– Неужели так и не переспал с немкой,дедко Ляксандр, не уговорил её? – Клава Минеева, девица крупная, рыхлая, с толстыми, словно вывернутыми губами, со сладострастным любопытством уставилась на пожилого человека.
    На неё зашикали, мол, побойся греха, при детях-то об этом!
    – Видит Бог, нет на мне этого греха! – перекрестился дед Шестов, задирая редкую седую бородёнку в сторону божницы под потолком.
   Молодой мужчина начал прикидываться дурачком, чтобы отвадить от себя девицу и насторожить родных, готовых принять пленного в семью. Марта, достав гребешок, любовно расчёсывала его локоны, пока он, опустив голову с пышными каштановыми кудрями, пускал слюни, невнятно мычал, изображая деревенского юродивого, за которым в детстве бегал в толпе мальчишек, дразня и кидаясь в него репьями. Помнится, старухи ругали их, неслухов, утверждая, что юродивый – святой и угодный Богу человек. Девушка долго не могла ничего понять и поверить, что он выжил из ума. «Са-ша!» – нежно тянула она и что-то мило щебетала на своем гортанном непонятном языке. Правда, некоторые слова, часто повторяющиеся в её речи и сопровождаемые любовными жестами и ласками, он начал уже понимать. Пленник мучился, плоть давала о себе знать пробуждающейся страстью, но он подавлял её, продолжая изображать умалишённого. Заметив неладное, бюргер начал запирать девушку и не пускать её к этому странному русскому, который, видно от тоски по родине, вдруг превратился в сумасшедшего. К себе домой из плена по окончании войны Шестов вернулся пешком, преодолев тысячи километров не только по территории Европейских стран, но и России.
   Когда старик завершил взволновавшую всех историю, а Степан ответил на вопросы земляков, те разошлись по домам. Остались лишь сам рассказчик, Верин дед с женой Ксенией и хромым сыном Кузьмой, да Катя прибежала с дойки. Баба Ксюша достала из авоськи прихваченную бутылку самогона, Матрёна поделилась картошкой и луком, а Вера извлекла припасённую краюху хлеба из тёртой картошки пополам с лебедой. Отрезав по ломтю Грише, Насте и Ане, она отправила их на печку, а взрослые, рассевшись вокруг щербатого, с небольшими выемками стола, соскребённого чистоплотной хозяйкой до желтизны кухонным ножом, стали отмечать приезд Степана. Старик, поглядывая на фронтовика широко поставленными насмешливыми глазами, разлил по стаканам выпивку.
   – Гляди, Степан, как вымахали твои чада, пока ты воевал. Таю посадили на железную коробку. Намаялась она с лихвой – эти громадины часто ломаются. Но девица достойно зарабатывает нелёгкие трудодни, недавно в газете напечатали похвальную статью о ней.
   – Тая зарделась, а Степан, гордясь ею, погладил по голове.
   – А ты зачем добровольно в петлю себя сунула? – тихо и жёстко вдруг спросил он, переводя взгляд на Катю, которая сидела за столом, выпрямив хрупкие плечи и с усталым достоинством держа обвёрнутую платком голову. Отец поднял стакан, сжал его, недовольно и одновременно с жалостью поглядел на свою старшенькую, на которую, как в своё время на Дуню, возлагал столько надежд, мечтая после войны выдать красавицу дочь за парня, отличившегося героизмом на фронте.
   – Я хотела маму поддержать, – сказала та, опустив грустные синие глаза.
   – Ну и как, помогла ей? – поинтересовался Степан, не отводя сурового и со-чувственно-печального взгляда, от которого Кате хотелось заплакать, но она молчала, теребя на коленях дрожащие натруженные руки.
  – Какая там подмога с такой свекрухой?! – бросилась на выручку Матрёна. – Жаднее Широбоковых белый свет людей не видал – молоко через сепаратор пропускают, сливки таранят на базар, деньги – дочерям или на книжку Митяю кладут.
    – Да у них снега зимой не выпросишь, – зароптала было и Вера.
    – А ты куда смотрела, мать, выдавая красавицу дочь за убогого? – не удержался от упрёка Степан. У той, словно калёным железом, снова обожгло сердце за Катюшу; она виновато опустила голову и промолчала. Женщина могла бы рассказать мужу, как навязло у неё в зубах от бесконечных, безжалостных напоминаний, что она кулачка и жена врага народа. Сколько ею пролито слёз оттого, что не смогла защитить от таких же попрёков ни в чём не повинных детей. В Митяе она увидела слабую, но надежду, что хотя бы Катю перестанут клевать. Но ей не хотелось говорить об этом в день приезда супруга, обернувшегося для всей семьи светлым праздником, омрачать встречу с ним. Забыться бы, встряхнуть с себя тяжёлый груз забот, не думать о плохом, радуясь, ликуя и паря в небесах от свалившегося на неё счастья! Вера умоляюще взглянула на деда, чтобы тот отвёл внимание мужа от Катиной беды, и он, поняв её, мигнул согласно усмешливым, добрым глазом.
   – Эх, Степан, жалко, что отец с матерью не дожили до твоего возвращения, – выпив самогон, старик крякнул от удовольствия, – да и сыновья брата Семёна, трое племянников твоих, и зять полегли на поле брани, оставив сиротами детей. Семён слёг от этих вестей, не встаёт, к тебе даже не смог прийти сегодня.
   – Жалко родителей, да и зятя с Ильёй, Васей, Григорием тоже! – Степан  по-нурился, казалось, ещё больше постарел. – Надеюсь, хоть Иван с Алёшей останутся живыми (Алексей с израненным Иваном после объявления Победы над фашистской Германией вернутся домой). Навещу его на днях – глупо до сих пор держать обиду.
   – Мои сынки тоже воюют, уже награды имеют! – кроткие стариковские глаза теплились гордостью. – Ты вон тоже отмечен медалью «За оборону Москвы».
   – Кровью и потом досталась мне эта награда! – фронтовик степенно одёрнул на себе гимнастёрку и обратился к старику. – А вы-то как тут, дядя Саня?
   – Поживёшь – узнаешь! – Александр Михайлович не притрагивался к картошке и хлебу, только занюхал выпивку луковицей и, макнув её в соль, зажевал без всего. – Тебя демобилизовали или в отпуск?
   – Подчистую списали, – сказал бывший воин, очищая картофелину от кожуры. – Пять пулевых ранений, одно в тазобедренную кость, никак не хочет заживать, то и дело рана открывается. Вот с помощью костыля прыгаю.
   – Да, дела, – задумчиво протянул старик, чьи продольные и поперечные морщины на огрублённом ветрами и временем лице ещё больше углубились. – А мы на трудодни работаем, на которые мало надежды. На них второй год почитай ничего не дают. В огороде картошку, зерно растим, коноплю снова начали сеять, из которой бабы ткут холст. Так и живём по старинке. Мануфактуры совсем не стало в продаже – поизносились все. Промышленность в основном работает на фронт.
   – Замучили подписками на заём, – поддержав отца, пожаловался хромой, тонколицый Кузьма, елозя локтем по щербатому столу. – Шарахаемся от уполномоченных, которые не мытьём, так катаньем заставляют подписываться под непосильными займами. Бабы ревмя ревут, а надо, займы-то на военные нужды идут.
   – А скотину держите? – допытывался Степан, моргая слезящимися тёмно-сливовыми глазами на бледном, нервно-подвижном лице.
   – Корову нет, только овец, – кивнул старик с седыми и поредевшими волосёнками головой. – В еде они неприхотливы, а кормят и одевают нас, дают мясо, шкуру, шерсть. Сам знаешь, без овчинных полушубков, тулупов, валенок, шерстяных носков и варежек никак не обойтись в зимнюю стужу ни нам, ни солдатам на войне. Кстати, Настя тоже помогает фронту, она – ударница в колхозной овчарне.
  – А ты, Настёна, школу бросила, что ли? – удивился Степан, оглянувшись на печку, где лежала смущённая похвалой девочка. Та утвердительно кивнула на вопрос отца.
  – Больно неподъёмны налоги на живность, – продолжал о своём наболевшем дед. – С каждой овцы и козы надо сдать по 10 килограммов шерсти, пуха, шкуру. С тех, кто имеет корову, требуют столько же топлёного масла или сотни литров молока. С владельцев кур и с тех дерут подати, по 100 яиц в год.
   – Скотину держать, надо не только сена заготовить, которое не на чем привезти, но и зерно для фуража иметь, а оно всё выгребается на выполнение плана госпоставок. Его в колхозе-то даже на трудодни людям не хватает, – вставил хромой Кузьма. – Все отощали: запасы с огорода, как ни растягивай, к весне кончаются. Приходится собирать мёрзлую подгнившую картошку, что осталась после копки на колхозных полях, или перезимовавшее под снегом зерно.
    – У соседей ребятишки отравились и померли от каши из проросшего проса, не убранного в прошлом году до холодов, – подала голос Вера, смахивая со лба липкий пот. – Хорошо, что власти вовремя хватились, обменяли заплесневелые колоски на качественное зерно, а то бы вся деревня вымерла.
   Супруг бросил пытливый взгляд на неё, живущую впроголодь и замученную непосильной работой. От былой стати, пышной груди и таких же бёдер не осталось и следа. Вера сидела, ссутулившись, худые плечи и высохшая грудь обтянуты полинявшей от стирок ситцевой кофтёнкой, на талии болтается вся в заплатках, поди, единственная коричневая юбка. Перед ним была не пышущая, как прежде, здоровьем, а измождённая, безвременно состарившаяся женщина. Только ясные, светлые глаза по-прежнему лучились добротой и неистребимой, нерастраченной нежностью. Несмотря на все трудности и отсутствие собственной крыши над головой, жена выполнила его наказ, сохранила и сберегла детей. Любовь, жалость и чувство признательности захлестнули сердце Степана, обожгли его горячей волной, отчего его бледные, щетинистые щёки порозовели, к горлу подступил комок, а на глазах выступили слёзы. Чтобы скрыть их, он наклонил голову, разлил остатки самогона между мужчинами, молча допив свою долю, доел картофелину.
   – Что собираетесь делать? – нарушил молчание старик, от которого не ускользнули блеснувшие на его глазах слёзы. – Ни дома у вас, ни огорода.
   – А ты Калинину, главе правительства, напиши али самому Сталину, – посоветовал Кузьма, вытягивая тонкую, исхудавшую шею. – Себя, мол, не жалея, за-щищал Отечество, а дом присвоила тыловая мразь.
Старик, моргая запавшими, без ресниц глазами, поддержал сына.
   – Да, где это видано, чтобы инвалид войны, проливший кровь за Родину, оставался лишенцем прав и без имущества! Жука-счетовода, обманом завладевшего домом, давно надо проучить!
   – Угомонись, тише, – остерегаясь хозяйки, мягко одёрнула баба Ксюша старика, не забывавшая о раскулачиваниях с участием сына Каменева.
   – А чего мне бояться? – вскинулся пожилой мужчина. – Куда меня, старую развалину, сошлют? Да и не поеду я никуда! Лягу в гроб и велю похоронить себя заживо! – с иронической усмешкой договорил он.
   – Свят-свят! – бабушка Ксения перекрестилась, уложив бледно-лиловые губы в скорбную складку, с укоризной покачала головой. Она сидела за столом, сгорбившись, уставшая от жизни добрая древняя старушенция, подпирая костлявыми руками высохшее, морщинистое личико. – Что ты мелешь, греховодник?
   Гости засиделись за полночь, а утром Степан, вняв советам родственников, написал письма и Калинину, и Сталину. Вскоре в сельсовет пришёл ответ, в котором сообщалось, что Степана реабилитировали и восстановили в правах. Его вызвал председатель сельсовета Маслов, хилый, болезненный мужчина, страдающий от чахотки, и сообщил радостную весть.
   – Павел Иванович, – принимая его поздравления, проговорил Панин, – пригласите в Совет Каменева, потребуйте с него, чтобы вернул наш дом.
   – Вызвать-то я его вызову, Степан Иванович, но как-нибудь сами с ним раз-бирайтесь, – отводя глаза, неуверенно промолвил худосочный глава сельсовета. Он кликнул техничку и поручил ей сходить за счетоводом-бухгалтером в правление.
Потомившись около часа, Степан, наконец, дождался человека, с чьей «лёгкой руки» семья лишилась крова. Каменев, маленький, щуплый, с мочальной бородёнкой, ссутулившись (после известия о смерти сына он сильно сдал, высох, как щепка), переступил порог, настороженно взглянул на Панина, потом перевёл мутные подслеповатые глазки на Маслова, тщетно пытавшегося придать себе независимый вид.
    Сняв кепку, Каменев, не дожидаясь приглашения, уселся на табуретку возле стола, нервно провёл рукой по прилизанным волосёнкам на голове, суетливо затеребил редкую сивую бородёнку. Помня о нежелании нерешительного главы сельсовета вступать в конфликт с колхозным бухгалтером, Степан сам подступился к нему с просьбой вернуть присвоенный дом. Но тот, ощетинившись, сразу показал зубы, обнаруживая прежнюю хватку.
   – С чего это вдруг? Дом я купил на законных основаниях! – Упорствуя в своей правоте, Каменев, бумажная душа, достал из кармана пиджака фальшивые справки о покупке дома и, сунув под нос Степану, хищно поглядывал на него.
   – Не верю я твоим липовым справкам! – заявил Степан, отведя в сторону костлявую руку хлипкого, вороватого старикашки, волей судьбы вознесённого советской властью на недостигаемую ему ранее высоту. – Да и зачем вам со старухой такие хоромы? Вам и своей хибары достаточно, чтобы прожить остаток жизни. Мы строились с учётом того, что у нас дети, сын женится, семья увеличится.
   – Кто посмеет выгнать меня, отца погибшего солдата, из родных стен? – артачась, выдвинул хитрый счетовод, как ему казалось, весомый и неопровержимый аргумент. Он так привык к удобствам чужого прекрасного очага, свыкся с мыслью, что это его собственность, что и стены считал родными.
    – Мне жаль тебя, – Панин с искренним состраданием посмотрел в суженные слезящиеся глазки недруга, явно поверженного смертью сына с высоты своего пье-дестала. Не дай Бог никому пережить смерть детей, тем более что Иван – единственный сын Каменева! – Однако Бог каждому воздаёт по заслугам. Вот и ты, Николай, поплатился за содеянное зло жизнью сына, – задумчиво произнёс Степан.
    – Что ты мне сыпешь соль на раны? Простить не можешь раскулачивания? – огрызаясь, в сварливом раздражении набросился тот на него.
   – У меня нет желания тратить душевные силы на злобу. Я давно простил вас с Иваном, но что делать мне, инвалиду, с детьми без крыши над головой? Новое строительство я уже не осилю!
   – Что хочешь, то и делай, а дом я не отдам! – нервно барабаня пальцами по столу, недобро заворчал щуплый, мозглявый старичок, непримиримо глядя прищуренными щёлками глаз.
   – Придётся добиваться правды через суд! – печально вздохнул Степан, понявший тщетность своих усилий. Подобрав костыль, он захромал к выходу.
   В ожидании справедливого решения суда потянулись тягостные дни и недели. Бывший фронтовик возвращался домой с районного суда, куда ездил по тряским дорогам на попутках, усталый, совершенно разбитый морально и физически – у него открылись и закровоточили раны. И всё же Каменев, образно говоря, сломал зубы на судебных тяжбах. После нескольких вызовов на заседания судья вынес решение в пользу Паниных, хотя счетовод, отстаивая свои «права», «дрался» отчаянно. Так с возвращением отца из госпиталя окончились долгие скитания по чужим углам, и семья зажила в своём доме.

                ***

   Прибыв в назначенный полк, Семён поинтересовался, где можно найти командира. Ему показали на примыкавший к лесу блиндаж, накрытый деревянными накатами. Открыв дощатую дверь, утеплённую плащ-палаткой, он очутился в довольно уютном помещении со столом и скамейками из земляных выступов, с железной печкой и двумя койками, сколоченными из досок и аккуратно заправленными покрывалами. Навстречу ему из-за стола поднялись командир полка майор Александр Георгиевич Сапрыкин, симпатичный, мужественный брюнет, и комиссар, донской казак Алексей Иванович Панжев, с грустным, невесёлым выражением на лице и поседевшими волосами. Семён доложил о себе.
   – Ну что ж, время обеденное, давайте подкрепимся, – окинув добродушным взглядом рослого ответственного секретаря партбюро, предложил Сапрыкин после взаимных рукопожатий. – Поедим котлет из конины. Накануне бедное животное убило осколком фашистского снаряда.
   Ординарец, пожилой поджарый боец, внёс солдатский котелок, доверху на-полненный котлетами, поставил на стол, укрытый брезентом, нарезал финкой хлеб. За обедом порадовались последней сводке с фронтов, сообщающей об окружении под Сталинградом 22 немецких дивизий численностью 330 тысяч человек.
   – С июля по ноябрь 1942 года Сталинград, истекая кровью, оборонялся из последних сил, но не сдался! – восхищённо сказал Сапрыкин, вытирая засаленные руки полотенцем, предупредительно протянутым ординарцем. Прислушиваясь к его словам, боец убрал со стола пустой котелок, смахнул крошки и тактично уда-лился, оставив офицеров беседовать наедине.
   – Нелегко будет вынудить Паулюса сложить оружие, немцы хорошо воюют даже в окружении, – ероша серебристые волосы, невесело улыбнулся озабоченный Панжев. – В наступательных боях с хорошо вооружёнными и отчаянно сопротивляющимися фашистами могут погибнуть ещё немало бойцов.
   – Как бы Гитлер не прислал Паулюсу войска с целью прорвать кольцо, – с опасением произнёс Сапрыкин. – Вряд ли он захочет лишиться выгодного для наступления плацдарма.
   Александр Георгиевич оказался прав. На помощь Паулюсу будет направлен один из наиболее успешных немецких военачальников – генерал-фельдмаршал Манштейн, которому были подчинены до 30 дивизий, переброшенных из Германии, Франции, Польши и с других участков фронта. На пути к Сталинграду они были остановлены и разгромлены войсками Малиновского. После того как Паулюс, по настоянию Гитлера, отверг гуманные условия капитуляции, на окруженцев налетел шквал артиллерийского огня, бомб, обрушились мощные удары пехоты с танками. Завершилась операция во главе с будущим маршалом Рокоссовским 2 февраля 1943 года. В общей сложности Сталинградская битва длилась 200 дней. Потери противника убитыми, ранеными, пленными составили почти 1,5 миллиона человек. Но до этого надо было ещё дожить – сослуживцы перешли к предстоящим задачам в полку.
    – С комсоргом полка, политруком Василием Капустняком пройдёте по землянкам, блиндажам, познакомитесь с личным составом, с парторгами, со старшим политруком Легостаевым, командирами, – мягко, по-отечески улыбаясь, сказал Панжев Семёну. – Комсорг – весельчак, каких мало, поёт замечательно!
   – Трудный вам предстоит день, Семён Аверьянович, не позавидуешь! – при-сматриваясь к нему, приветливо добавил Сапрыкин. – Как у вас с памятью?
   – Не жалуюсь, товарищ командир! – вскочив с места, откозырял Семён.
   – Бросьте это! – махнул рукой Александр Георгиевич и, склонив чуть набок курчавую голову, внимательно оглядел богатырскую фигуру Семёна. – Другое дело в официальной обстановке. Мы тут спорили с Алексеем Ивановичем, чем вызваны наши поражения в начале войны, когда мы потеряли Украину, Белоруссию, Прибалтику, Донбасс и другие области страны. Готовились же мы к нападению, разве нет? В предвоенный период выпуск военной продукции даже опережал рост производства мирной. В Поволжье, на Урале, в Сибири, на Дальнем Востоке строились новые оборонные предприятия.
   – Далеко не просто достигнуть превосходства над милитаризованной экономикой Германии и сильнейшей армией мира! – нахмурился комиссар. – Страна до сих пор не может дать нужное количество боевой техники и боеприпасов, надо признать – у нас нет развитой военной промышленности.
   – И всё же мы выходим из прорыва за счёт перевода промышленности на режим военного времени – выпуск оборонных заказов возрос, – мужественное лицо Сапрыкина, желавшего смягчить тон Панжева, осветилось улыбкой.
    – Военную мощь Германии помогли усилить американские кредиты, – охотно подключился к разговору Семён.
   – Американские концерны до сих пор поддерживают Гитлера, поставляя ему нефть и бензин, – барабаня по брезенту пальцами, с досадой проговорил Панжев. – В курсе мы, что силы германского фашизма значительно повысил и захват соседних стран, использование их ресурсов и промышленности. Но это не может объяснить всех причин массового отступления и пленения войск в начале войны.
    Красная Армия в момент нападения гитлеровцев остро нуждалась в опытных и решительных, готовых пойти на риск командирах, но напуганные репрессиями, они избегали ответственности, проявления инициативы, что не способствовало успешному отражению вражеского наступления. Подтверждением неподготовленности к войне, а также растерянности, нерешительности, а порой некомпетентности и неумелых действий командного состава является тот факт, что уже 29 июня 1941 года части Красной Армии в районе Минска попали в котёл. Взято в плен 324 тысячи советских солдат, захвачено и уничтожено 3205 танков и 3120 орудий. В конце августа наши потери, в том числе пропавшие без вести, попавшие в плен составили 1 150 000 кадрового состава армии (в Минском, Смоленском, Гомельском котлах и в бою за Рославль).
    – Вас, Алексей Иванович, интересуют причины массового отхода и возникновения «котлов»? Можно, конечно, сослаться на многократное преимущество фашистов в людях и вооружении! Но беда, я думаю, и в том, что мы, военачальники, до войны вообще не придавали значения оборонительным боям, не обучали бойцов действовать в условиях отступления, защищаться, находясь в кольце врага, как это делают сейчас войска Паулюса. Быть якобы такого не может, чтобы мы пятились или бежали! Говорили лишь о наступлении, игнорируя отход войск, – сжав кулаки, с горечью промолвил Сапрыкин.
   – Отсюда хаос и полная неразбериха при отступлении! – согласился  Панжев, вытирая платком запотевший морщинистый лоб.
   – Обезглавили мы армию чистками – вот вам ещё одна причина наших неудач! – желчно вставил Семён – глаза его стали сердитыми и несчастными.
   Сапрыкин с Панжевым переглянулись. Его прямоту и открытость можно было принять как за полное доверие к ним, так и за провокацию. Кто знает, что на уме у того, не отразит ли он в политдонесении их разговор? Задумчиво протянув «да», собеседники, не сговариваясь, поднялись и протянули Семёну на прощанье руки.
   «Не доверяют! – с обидой думал он, удаляясь от командного пункта в поисках землянки комсорга-политрука, но тут же одёрнул себя. – Осторожничают, но разве они не правы, не вполне доверяясь малознакомому человеку? Говорить о репрессиях – значит, осуждать Сталина, что подобно самоубийству!» Всплыли в памяти слова песни: «Нам чужой земли не надо, но и своей мы пяди не отдадим». «Почему же так получилось, что фашисты дошли до Москвы, оказались всего в 25 километрах от неё? Эх, если бы не репрессии высших военных чинов, не преступные действия по обезглавливанию армии, разве бы это случилось! – сожалел Семён, чью широкую грудь жгло мятежным огнём. – Расстреляны Тухачевский, Уборевич, Егоров, Якир, умер на операционном столе Фрунзе. Ходят слухи, что его «зарезали» по приказу Сталина. Кому это нужно было оголять армию? Как мог вождь допустить такое? Бытует мнение, что он не знает о репрессиях. Что за чушь? Народ знает, а он – нет?! Другое дело, если его вводят в заблуждение. И всё равно, непростительно так ошибаться! Ты – глава государства, с тебя особый спрос! Ты обязан разобраться!»
    Блиндаж остался позади. Размашисто шагая вдоль лесной опушки, ответственный секретарь партбюро задумчиво глядел на оголённые берёзки с переплетениями ажурных чёрных веток и колонны тёмно-зелёных разлапистых сосёнок, подпиравших тускло серебрившееся, неласково-хмурое, подобно его настроению, небо. Стоял конец ноября 1942 года. Сухарями хрустел под ногами снег, укрывший землю, окопы и ходы сообщения, где стоят дежурные, – остальные бойцы укрылись в землянках.
    Семён думал, анализировал: имеют ли под собой основу подозрения в немецком шпионаже в адрес арестованных и расстрелянных военачальников? Считается, что заговорщики пытались не только убить Сталина с его соратниками, но и подорвать боеспособность советских вооружённых сил. Но Тухачевский, к примеру, один из первых маршалов СССР, по выражению Жукова, «гигант военной мысли, звезда первой величины в плеяде военных нашей Родины», гитлеровскую армию считал врагом номер один и настаивал на увеличении танковых и моторизованных частей для усиления обороноспособности страны – разве он мог быть предателем?!
   Конечно, Семён не мог знать тогда, что Германия продала советской стороне сфабрикованные фальшивки по делу Михаила Тухачевского и других военачальников, компрометирующие их, как завербованных шпионов. Это неудивительно – Гитлеру было выгодно оставить Красную Армию накануне войны обезглавленной. Когда Тухачевского арестовали в 1937 году, он якобы сознался в участии в заговоре, организованном Троцким. Но если даже признать это, значит ли, что он желал поражения своей стране? Возможно, он согласился убрать Сталина, считая, что тот, находясь под влиянием переписки с Гитлером, недостаточно заботится о боеспособности Красной Армии?
Семён задавал себе вопросы, строил догадки, но разве скажешь кому об этих рвущих сердце мыслях? Сам себя начинаешь бояться, как бы ненароком не высказать наболевшее вслух, как это случилось на этот раз! Всюду доносы, наушничество, клевета. Даже свой брат-политработник, под видом проявления бдительности, так и норовит записать в политдонесении каждое твоё неосторожное слово. Правда, в годы войны репрессии вроде бы прекратились. Наоборот, из тюрем и каторг выпущены видные военачальники, которые прекрасно проявляют себя.
    Увы, Семён ошибался – репрессий не стало меньше! Через жернова ГУЛАГа прошли более 10 миллионов человек, из них 650 тысяч расстреляно. Аресты генералов, командующих ВВС, конструкторов, инженеров, когда так не хватало военспецов и прочих высокопрофессиональных специалистов, продолжались и во время, и даже после войны. Но в чём подоплёка, корень репрессий?
   Троцкий, как известно,был изгнан из страны и находился в Мексике. Он не простил Сталину своего поражения. Не оценив по достоинству организаторский талант Сталина,он называл его умственно отсталым и ущербным. Более того, в 1936 году Троцкий напишет, что в СССР якобы сложилась революционная ситуация, которая может обернуться свержением существующего строя. Подозрительный Сталин немедленно принимает меры по искоренению остатков троцкизма, насаждает лагеря, заливает страну кровью. Но возникает закономерный вопрос, один ли Сталин был повинен в репрессиях?
    В докладе начальника управления по учёту командного состава РККА Фельдмана Гамарнику упоминается о придуманном тайном знаке «ОУ» в документах командиров, подлежащих аресту и расстрелу. Это значило, что в период чистки армии от оппозицио-неров сторонники Троцкого, возглавляя суды, органы прокуратуры и НКВД, под видом рьяного выполнения указаний Сталина, маскируясь и защищая своих, подставляли ни в чём невиновных военачальников по придуманному ими «ОУ» – особому учёту.
    Сгустились сумерки, изрытую снарядами и бомбами землю накрыла хмурая, мглистая ночь. Бойцы собрались возле костра. Комсорг и политрук Василий Капустняк приятным тенором затянул украинскую песню «Виют витры, виют буйны». Красноармейцы, обнявшись, поддержали его так дружно, что всколыхнулся огонь в костре. Песня ширилась, казалось, неслась не только к высокому небу, к Млечному Пути, усыпанному рубиновыми звёздами, но и к родным порогам, билась, стучалась в окна, стонала, грустила, рассказывая об эмоциях воинов-ратников. Семён заметил, как комиссар вдруг размяк, глаза увлажнились, из них горстями посыпались слёзы. Солдаты умолкли, с сочувствием и недоумением поглядывая на него.
    – Пойте, пойте, товарищи, – промолвил Алексей Иванович, промокая глаза платком. – Ваша песня болезненно ласкает мне сердце. Грусть и печаль меня одолели по любимой жене и дочке, зверски замученных фашистами.
    Солдаты возобновили песню. И наверно, каждый из них, бросая мимолётные сострадательные взгляды на комиссара, рано поседевшего бывшего директора пло-доовощного совхоза в Красноярском крае, думал о мужестве и терпении, с какими тот переносил утрату, если до сих пор, не признаваясь никому, носил в своём сердце такую боль и скорбь, в беседах своих вдохновлял бойцов на подвиги.

                ***

     Почувствовав, что кто-то осторожно приподнял подушку, Анюта с трудом разлепила веки, открыла глаза. За окнами серело туманное, мглистое утро.
   – Папка, ты вернулся из больницы! – девочка обвила отцовскую шею, чмокнула его в щетинистую щёку.
    – Спи, моя хорошая, сегодня выходной, в школу не надо идти. – Степан заботливо поправил на дочурке сбившееся лоскутное одеяльце и ушёл во двор, где управлялась жена, пока он лечил открывшиеся раны.
   Проснувшись, папина любимица обнаружила под подушкой кулёк леденцов – невиданная роскошь в их семье в военные годы! Соскочив с постели – деревянную коечку соорудил ей сам отец, Аня облачилась в холстяное платьице, обулась в лапти с прикреплёнными к ним завязками-оборками, потуже, крест-накрест замотала ими навёрнутые на икры ног плотные и тёплые, высушенные в печурках онучи. На самодельной вешалке среди телогреек  с подкладкой из сухой травы резухи и овчинных полушубков, которые наловчился шить сам отец, выискала свою одежду, которую донашивала после старших сестёр, и, накинув на голову шаль, побежала к любимой подруге Маняше.
   Манцеровой Мане было 5 лет, когда умерла мама. А сестрёнка Галя ещё в люльке качалась. Привёл отец в дом соседку и велел называть её матерью. Маня хорошо помнила родную маму, потому-то так трудно было назвать этим тёплым ласковым словом чужую тётю. Залезла однажды малышка под кровать и только от-туда и смогла выкрикнуть задушенным голосом: «Мама!». Пока отец был жив, не обижала та падчериц, хотя и не жалела, не ласкала их. Но вот призвали отца на фронт, тогда и почувствовали сестрицы своё сиротство. Везут, бывало, Маня с мачехой дрова из леса на салазках, надрывается девочка, тянет верёвку, выбиваясь из последних силёнок, а та ткнёт её в бок со злобой и зашипит: «Тяни сильнее!». Корову встречала со стада и доила, несмотря на малый возраст, Маня, и молоко через сепаратор у соседей тоже пропускала она. А мачеха собьёт масло из сметаны и унесёт к родственницам, которые во время войны приехали с ребятишками из голодного Душанбе в деревню. А когда пришло известие, что отец погиб в битве под Москвой, женщина забрала тёлку и ушла к другому мужчине. В прошлом году, когда она бросила сироток, половодье весной было особенно бурным. Растопленные и сошедшие с гор, с полей и оврагов снега шумным, полноводным потоком подо-шли к дому Манцеровых, расположенному в низине, у Кандызки, просочились че-рез земляной пол, доставая девочкам до колен. Анюта тогда ежедневно прибегала к подруге, чтобы поиграть у неё дома, пуская бумажные кораблики. Но когда Аня в очередной раз решила переправиться через речку к Мане, то заметила, что неистово бурлящий и шумевший поток идёт поверх перекинутых через речку брёвен. Однако это не остановило её. Балансируя руками, девочка в липовых лаптях медленно продвигалась по ним вперёд. Она была уже на середине бурливой, пенистой реки, когда шумная, беспокойная, стремительно поступавшая вода смела одно бревно; кроха едва успела переставить ногу на оставшуюся опору и удержаться на ней.
    Мать тем временем обыскалась дочку, а когда поняла, что та ушла к подруге, не чувствуя под собой ног, побежала следом. При виде малышки на середине раз-лившейся и бушующей воды на неустойчивом брёвнышке, которую вот-вот унесёт течением, Вера почувствовала, как под платком зашевелились волосы.
   – Аня, – приглушив голос, чтобы не напугать дочь, одними губами прошептала она. Та, покачнувшись, обернулась, посмотрела на мать через плечо. – Осторожно, стой на месте! Всё будет хорошо! – тихо, но властно проговорила мать, продвигаясь следом за девочкой с огромным шестом в руке, который она прихватила для опоры, прежде чем выбежать со двора. – Я протяну палку, а ты хватайся за неё и потихоньку повернись в мою сторону.
   Когда девчурка выполнила распоряжение матери, обе они, стараясь не смотреть на кипучую и неспокойную реку, медленными шажками заскользили по бревну. Когда обе оказались на твёрдой почве, Панина обняла дочь, мокрую как мышь, и, дрожа всем телом, начала целовать в холодные губы и щёки.
   – Деточка, никогда больше не делай этого! – шептала она губами, посиневшими то ли от ледяной воды, попавшей ей в калоши, то ли от страха.
Оставив Анечку на попечении сестёр, Вера кинулась за помощью к звеньевой Полине Красновой. Отчаянная сельская красавица верхом на лошадке переправила Маню с Галей через речку к Паниным, где они прожили до спада вешних вод. По-том сельсовет подселил к сироткам беженцев из Ленинграда: тётю Таню Милову с дочерью-учительницей и сынишкой Сашей.
    Когда Аня на этот раз пришла к Маняше, та пропускала через ручную мельничку сушёную траву: конский щавель, крапиву, лебеду, берёзовые серёжки, заготовленные ещё с лета. Добавляя в эту смесь тёртую картошку, квартирантка научилась печь лепёшки. Получаются они тяжёлыми, буро-зелёного цвета, но есть можно. Изба Манцеровых просторная и чистая, с мягкими из тряпичных лоскутков ковриками на полу, с иконами в переднем углу и со швейной машинкой на столе, которой тётя Таня обшивала сироток.
   – Маня, айда кататься на санках! – обратилась Аня к ней после приветствия.
Девочка вопросительно посмотрела на квартирантку, которая заменила ей мать. Та, утвердительно кивнув головой, убрала шитьё со стола.
   – Идите, идите, погуляйте, Сашу тоже возьмите, – сказала женщина, сама берясь за рукоять мельнички, чтобы вращать жернов. – Только потом не забудьте сходить к колхозным ригам за соломой для коровы.
   Обув лапти, которые по доброте души связал для сиротки Степан, она бросила на себя перешитую тётей Таней с чужого плеча телогрейку. Саша, русоволосый и вихрастый мальчишка, отложив книгу, из которой читал трёхлетней Галинке сказку, натянул на ноги поношенные, но ещё крепкие ботиночки, в которых он эвакуировался из Ленинграда вместе с мамой и старшей сестрой. А вот рукава пальто ему были явно коротковаты, покупать новое пока было не на что.
   – Как только Надя получит зарплату в школе, мы поедем на лошадке на базар покупать мне пальто, а Маняше валенки, – с детской непосредственностью поведал о своей радости мальчик, смахнув со лба обросшую русую чёлку.
   – Счастливые вы! – порадовалась Аня за друзей. – А у меня конфеты есть! – сказала она, когда друзья колобками высыпали на заснеженную, солнечную улицу, и достала из кармана, словно сокровище, небольшой кулёк.
   – Ух, ты! – восхитились те, по очереди заглядывая в кулёк – Откуда они?
   – Папа вчера привёз, в сельпо, наверно, купил! – сгорая от нетерпения, Анюта развернула бумагу. Удивительно, что такая крошка уже обладает немалой силой воли, до сих пор не съела находящиеся в нём сладости! – Давайте разделим их. Половину нам, а половину Тае, Насте и Грише.
   Дети занялись подсчётом и дележом, потом, положив по леденцу в рот, зажав в ладошках остальные, весело зашагали по направлению к ригам. Они решили сначала привезти солому, потом уж покататься с горки. Ещё издали ребятишки услышали гул молотилки, крутившейся от привода колёсного трактора, на котором работал Гриша. Он успел окончить семилетку и курсы трактористов при МТС. Но парнишке не повезло – на курсах давали теоретические знания, а вождению не учили. Когда он «поплавил» подшипники на стареньком «Универсале», его отстранили от трактора, прикрепив прицепщиком к бойкой Елизавете Шангиной, чтобы та на практике научила его вождению; однако она так ни разу и не доверила юноше руль. Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Когда сеяли озимые по парам, Гриша стоял за сеялкой, Лиза сидела за рулём. Вдруг из радиатора начали вырываться горячие струи пара. Соскочив с трактора, женщина открыла крышку, и тут лицо и грудь её обдало кипящей водой с паром. Упала она без сознания на землю. Потрясённый Гриша стал кричать, звать возчика семян, а когда тот подъехал на зов, подняли её вдвоём на бричку и отправили в фельдшерский пункт. Паренёк сел за руль «Универсала», чтобы продолжить сев. Елизавета осталась жи- ва, но на трактор не вернулась.
   Молотьба в риге шла полным ходом. Взору маленьких друзей предстали оживлённые и весёлые, с посеревшими от пыли лицами девушки, бойко разрывавшие связки снопов и подававшие их во чрево молотилки. Пуки с визгом пролетали в барабан, где зерно отделялось от колосьев. Было шумно, седым облаком поднималась от барабана пыль. Зерно бабы ссыпали в мешки, затем взваливали в тачки и, сгибаясь под их тяжестью, возили в амбар. Насмотревшись на работу подавальщиц, дети устремились к месту скирдования соломы. Весело перекликаясь, они загрузи-ли салазки золотистой соломой. Откуда ни возьмись бригадир Ефим Пустовалов с большим, подобно горе, животом. Лицо сытое, бородатое, с серыми маленькими, неприязненно уставившимися глазками. Перевернул салазки, высыпал из них со-лому, зычным голосом закричал на перепуганных детей:
   – Кто позволил брать без спроса?
Услышав, как бригадир бранит малышей, из риги выскочил Гриша в надвинутой на затылок шапке-ушанке – на высокий лоб выбилась прядь пыльных тёмных волос.
   – Ефим Кузьмич, ты зачем над сиротками измываешься? Не ты ли на днях к себе во двор на лошади 5 возов соломы завёз, а детям погибших на санках её брать не разрешаешь! – возмутился юноша.
   Пустовалов покраснел, как рак, крепко стиснул зубы, ноздри раздулись от ярости: бригадирское самолюбие задели, на власть покусились, но возразить нече-го. «Ну, погоди! – читалась на его злобном лице. – Я тебе отплачу за дерзость и не-почтительность, понизив показатели на вспашке!» Но Гриша, не зная о его намере-ниях, нагрузил в обе санки доверху соломы, бечёвки откуда-то притащил, завязал ими крепко, чтобы не вывалился корм для коровушки, пошёл провожать их. Одни салазки, где больше наложено соломы, сам тащит, в другие – впряглись малолетки.
   – Гриша, мы тебе конфеты оставили, – вспомнила Аня, оправясь от испуга.
   – Ешьте их сами, малявки, – усмехнулся парень, по-доброму глядя на них тёмно-сливовыми глазами. Аня тут же разделила его долю на троих, и дети, очень довольные этим обстоятельством, двинулись дальше.

                ***

    В конце 1942 года Панжева и Деревяшкина вызвали в политотдел армии, где они узнали о введении единоначалия и учреждении института заместителей командиров и начальников по политической части. Шагая обратно в свою часть по гряз-ному слежавшемуся снегу, хрустящему под ногами льдинками и осколками железа, сослуживцы оживлённо обсуждали это нововведение.
   – Институт военных комиссаров был внедрён в начале войны с целью воспитания у личного состава отваги, презрения к смерти и готовности биться с врагом до победного конца, – задумчиво проговорил Алексей Иванович. – Этим подчёркивалась ответственность момента и отчаянность положения.
    – Представляю, как трудно было, сколько лиха вам пришлось хлебнуть при отступлении и окружении разгромленных частей! – Общее дело сблизило и сроднило их – между ними царило доверие и взаимопонимание.
    – Всяко приходилось, – немолодое лицо Панжева показалось Семёну серым и безжизненным. – Мы истекали кровью в неравных боях! Но самое трудное было отвечать на вопрос бойцов: почему «легендарную, в боях прославленную» Красную Армию расчленяли и гнали, как стадо баранов? Какое это нестерпимое унижение, когда нахрапистые, наглые фашисты, чувствуя себя хозяевами, закатав рукава, ломились в наши хаты, грабили, насиловали женщин, а мы, таясь и избегая дорог, забитых их войсками, как воры, шли через леса!
    – Но, по словам пленных немцев, они восхищались массовым героизмом бойцов, командиров Красной Армии, не щадивших жизни, сражавшихся до последнего патрона и снаряда. Их офицеры признают в нас более стойких противников, чем в царской армии, так как мы боремся за социалистическое Отечество!
   – И всё же, Семён Аверьянович, ваше счастье, что не лицезрели этой беды, не испытали стыда и попранной гордости, так как позже пришли на фронт!
   – Вы правы, Алексей Иванович, я не испытал позора беспорядочного бегства, но, как политруку, не однажды приходилось с поднятым оружием в руке останавливать драпавших неопытных и растерявшихся красноармейцев, увлекать их за собой! – сказав это, Семён заалел лицом: выходило, что он, восприняв слова Панжева за упрёк, оправдывается и хвалит себя. Но сослуживец, много раз видевший его в бою и неоднократно убеждавшийся в его бесстрашии, по-дружески, тепло взглянул на него, высокого, широкоплечего, с едва заметными веснушками на молодом смущённом лице, подумал, что на него, наверно, заглядываются женщины.
    – Не конфузьтесь, я знаю, что вы не робкого десятка! – промолвил он с мягкой, благожелательной улыбкой.
   – Спасибо! – Семён заулыбался в ответ, было приятно, что его правильно поняли, да и похвала уважаемого им простосердечного человека тронула – не каждый день тебя оценивают по достоинству. Смелость и отвага в бою становятся привычными, сами собой подразумевающимися.
   – Теперь, учитывая возросшие морально-боевые качества бойцов и командиров, институт военных комиссаров упразднён, – с некоторой грустью промолвил Панжев, сняв головной убор и обнажив потную, ослепительно белую, как бумага, голову. Достав чистый носовой платок, он вытер лоб, потные волосы и шею, снова надел шапку. Семёну показалось, что бывший комиссар жалеет о былом.
   – Но перемены послужат укреплению авторитета командиров в армии, – прямолинейный и бесхитростный Семён понимал, что может уязвить самолюбие собеседника, но по привычке говорить прямо обо всём, что думает, решился спросить: – Вы теперь замполит, Алексей Иванович, не задевает это вас?
   – Почему это должно меня задевать? Я не молод и не совсем здоров, может, поэтому не честолюбив, – бывший комиссар вдруг зябко поёжился, повёл плечами под шинелью. Семён внимательно посмотрел на покрытое частыми мелкими морщинами лицо замполита, в набрякшие, усталые от бессонницы глаза – ему стало жаль рано состарившегося сослуживца. – По мне приемлемо всё, что способствует укреплению нашей армии и смерти гитлеровцев.
   – Я считаю справедливым, что наиболее подготовленные в военном отношении комиссары и политработники, получившие боевой опыт, переводятся на командные и административно-хозяйственные должности.
   – Мы с Сапрыкиным хорошо сработались, меня устраивает новая должность, – простодушно подтвердил явно не тщеславный Панжев. – Мне нравится, что, как при старом русском офицерстве, вводятся погоны. Рад, что вам, Семён Аверьянович, присвоили звание майора. Ещё раз поздравляю, готовьтесь принять погоны со звёздочкой, – замполит, с улыбкой окинув взглядом плечистого, из богатырской породы собеседника, пожал ему руку.
   Вскоре дивизию маршем перебросили под Демьянск, где находились в окружении миллион гитлеровцев. На спасение шести немецких дивизий ещё весной, 21 марта 1942 года, были направлены фашистские части, которые в апреле прорвали Демьянское кольцо и установили с окружённым корпусом коридор для снабжения и отхода. Но разрешения на отступление Гитлер не дал, так как планировал использовать эту зону в качестве плацдарма для нанесения будущего удара. Однако болотистая, поросшая лесом местность Демьянска была непригодна для проведения танковой атаки, и немцы оказались обречены удерживать бесполезный выступ. После падения Сталинграда, в феврале 1943 года, выступ ликвидировали.
   Головной полк Сапрыкина шёл экстренно, спешно, всю ночь. Над открытыми степными просторами, по которым месила снег многолюдная солдатская колонна, чернело накрытое тучами небо. Перед пехотинцами была поставлена задача – рано утром в районе под названием Урдом атаковать фашистский укреплённый узел с дотами и разветвлёнными траншеями, занимавший высоту среди леса.
   – Подтянись! Шире шаг! – торопили бойцов командиры, чтобы опередить выступление врага и занять удобные позиции.
Семён, проваливаясь в глубокий снег, шёл в недавно полученных валенках в передних рядах. Несмотря на лёгкий морозец гимнастёрка под шинелью прилипла к спине, из-под шапки струился пот, тут же на стылом ветру превращавшийся в льдинки. Оглянувшись назад, увидел, что многочасовой поход сбил стройность движущейся колонны. Эмоциональное возбуждение, прилив духовных сил, сопут-ствующие началу наступления, из-за переутомления резко снизились. Голоса – шутки, смех, оживлённо-едкое переругивание, звучавшие в начале марша, давно смолкли, слышались лишь прерывистое дыхание и тяжёлое сопение красноармей-цев. Людьми овладело дремотно-сонное состояние. Плотно затянув на подбородках ремешки касок с подшлемниками, чтобы сохранить в себе тепло, положив голову на плечо соседа и машинально двигаясь, бойцы поочерёдно спали. Поясные ремни на шинелях оттянуты гранатами, вещмешки за спиной сбились. Семён тоже чувствовал, как к утру, после бессонной ночи, усталое безразличие овладевает им. Всё качалось перед глазами от уныло-бесконечной и однообразной степной равнины – мёртвая, дремлющая безмолвность отупляла, убаюкивала. Казалось, нет никакой войны, во всём господствует тишина, нарушаемая лишь шарканьем валенок по сне-гу, и в какой-то момент сознание перестало сопротивляться одолевающей расслаб-ленности и ватному, окутывающему мозг покою. В мягком забытьи и безмятежно-сти выплывал уютный, тщательно подметённый мамин дворик, ослепительно малиновым светом горящие стёкла низеньких оконцев в обрамлении резных наличников. Ветерок перебирает изумрудно-серебристые листочки на берёзках в палисаднике. На одеяле, застеленном на траве, маленький Антошка, тянувшийся пухлыми ручонками до зелени. Дотянувшись, малыш хватается за неё кулачком и дёргает, рвёт, но молодая упругая мурава не поддаётся, он пищит сердито; наконец в горсти у него остаётся пучок нежных травинок, с упорным любопытством рассматриваемых, потом подносимых ко рту, – так малыш познаёт мир, пробуя ещё и на зубок. «Дремлю, что ли? – вскидывается вдруг Семён. – Соскучился, будто наяву видится сын. Жена пишет, подрос, озорной, бойкий стал. Расти, мой мальчик, вот покончим с фашистами – на рыбалку вместе будем ходить».
    На горизонте начало сереть. Ветер утих, начался тихий снегопад. Семён по-думал, что это очень кстати, так как позволит полку незаметно подойти к немецкой обороне. Но не прошли и километра, как в небо взвились ракеты, – противник обнаружил их и контратаковал шестью танками и двумя батальонами пехоты.
    – Приготовиться к бою! – скомандовал майор Сапрыкин, видя, что вопреки задуманному жестокое сражение завяжется не на планируемых позициях, где есть лес и другие естественные укрытия в виде лощинок, оврагов, балок, а здесь, на от-крытой местности, причём с немецкой стороны подкреплённое, усиленное танками.
Бойцы залегли. Устрашающе скрежеща и лязгая мощными траками гусениц, танки грозно и быстро надвигались, извергая огонь из пушечных стволов и пулемётов со смотровых щелей, а прилипшая к башням пехота била автоматными очередями. По ним ответно палили наши стрелки.
    – Приготовить гранаты и бутылки с зажигательной смесью! – распорядился Александр Георгиевич, которому на мгновение пришло ощущение незащищённости и неотвратимости собственной гибели от этих грозных боевых бронемашин. Он мотнул головой, пытаясь отогнать так некстати пришедшее чувство.
   Железные коробки неумолимо приближались к позициям полка, и вот уже немецкие пехотинцы, облепившие башни, попрыгали с них и залегли, огрызаясь огнём. Длинный ствол пушки приближающегося головного танка, бил огневым клином – разрывы вставали в самой гуще залёгших красноармейцев. Усатый, средних лет боец, напружинившись, поднялся с первых рядов во весь рост, бросил в не-го гранату и тут же, иссечённый раскалённой пулемётной очередью, запрокинув голову, замертво свалился на снег – серая шинель бойца задымилась от пуль. Из-за лопнувшей гусеницы громада железного чудовища застыла на месте, но продолжа-ла изрыгать смертельно опасное пламя.
   С правого фланга к подбитому танку рванулся комсорг и политрук Василий Капустняк, легконогий, сильный и стремительный, сурово сжав губы, с близкой дистанции, что есть силы, послал в него бутылку с зажигательной смесью. Полыхнуло, вспыхнуло ярким костром – Василия отбросило взрывной волной. С брони, словно горох, посыпались гитлеровские танкисты в чёрных комбинезонах и начали кататься по снегу, пытаясь сбить с себя языки пламени, спрятаться в воронке, но их  молниеносно настигали мстительные пули стрелков.
   Две бронемашины с задранными, словно хоботы слона, стволами, повернув влево, упрямо и стремительно неслись прямо на сгрудившихся штабных и командира. Семён, ещё до марша вооружившийся связкой бутылок с зажигательной смесью, выхватил одну из чехла и, добежав до танка сбоку на расстояние, необходимое для броска, кинул на отсек с двигателем: блеснуло шаровой молнией, затем раздался оглушительный взрыв. Семён не видел, как танк рванулся вправо и затих – из люка стал выбираться экипаж. Быстро отбегая в сторону, он споткнулся о сугроб и упал в него. Когда выбрался оттуда, танк, чадя сизо-чёрным дымом, горел кумачовым пламенем. Однако второй, никем не остановленный, в это время наехал на командира полка майора Сапрыкина и смял его гусеницами. Кто знает, предчувствие ли своего будущего пришло на мгновение Александру Георгиевичу или сам он притянул беду ощущением смерти? Остальные офицеры успели отскочить. Вслед железному зверю полетели гранаты, брошенные подбежавшими бойцами и решившие его участь.
   Бой продолжался – рёв звероподобных бронированных чудовищ слился с огневыми трассами пулемётных очередей с обеих сторон, выстрелами противотанковых ружей и взрывами пушечных снарядов в подбитых танках. Чёрный едкий дым в безветрии серого, невыразительного рассвета, заполнивший пространство боя, забивая дыхание, вызывал у участников сражения судорожные спазмы в горле, выедал глаза, выдавливая злые солёные слёзы.
   – Быстро всем откапывать Александра Георгиевича! – распорядился замполит Панжев. Опомнившись, штабисты начали искать тело Сапрыкина в снегу, не надеясь найти его живым.
   – Дождались, остались без командира! – глухо проговорил кто-то.
– Снег глубокий, может, и жив Александр Георгиевич! – Офицеры продолжали сгребать руками вмятые гусеницами льдистые комки там, где упал сбитый танком командир полка. Кто-то принёс небольшую сапёрную лопатку, кто-то финкой раскапывал снег. Наконец Сапрыкина в бессознательном состоянии извлекли из-под снега с продавленной щекой. Подбежали санитары, подняли командира, чтобы переложить на плащ-палатку и, взявшись за её концы, унести во временно развёрнутую медсанчасть. Тот застонал и, как во сне, поднял и положил руку на грудь.
  – Танк смял, проломил ему рёбра, – догадался замполит. – Командование полком придётся принять вам, Алексей Яковлевич, – обратился он к бравому и внушительному по своим габаритам заместителю по стройчасти майору Кривощёкову. Тот с готовностью и без лишних эмоций и размышлений, как того требовала обстановка, принял на себя бремя обязанностей командира.
  – Товарищ командир полка, сожжено четыре танка, два повернули обратно, – радостно доложил ему подбежавший темноглазый Капустняк. – Какие будут дальнейшие распоряжения?
   – Передайте по цепи, во что бы то ни стало уничтожить пехоту и развивать наступление! – последовал приказ Алексея Яковлевича.
   – Уничтожить пехоту и развивать наступление! – радостно неслось по цепи.
   Вскоре фашистский укреплённый узел с траншеями и дотами был занят лавиной несущейся пехоты. Немцы сдавались в плен. Но в одном из дотов фашисты продолжали упорно отстреливаться. По словам пленных, там засел командир дивизии имени Гитлера с пятью офицерами, не желавшими сдаваться.
   – А что если в трубу бросить бутылку с зажигательной смесью? – предложил Кривощёкову сообразительный Капустняк, круглое лицо которого, воодушевлённое этой мыслью, загорелось румянцем, засветились большие, с тёмными зрачками глаза. – Поручите это мне, товарищ командир!
   – Ордена захотелось, Василий Леонтьевич?! – по-доброму ухмыльнулся тот и добавил:
   – Одного не пущу! Возьми добровольца, чтобы подстраховал тебя.
   – Есть взять бойца-добровольца! – весело откозырял комсорг-политрук.
Через несколько минут ребята, одетые в белые маскхалаты, проворно шли по дну оврага, заваленному снегом, стараясь до поры до времени оставаться незамеченными. Завивающимися змейками сносило с покатых стен оврага колкую снежную пыль. Командир полка, наблюдая за ними в бинокль, видел, как в месте, где овраг ближе всех подходил к доту, парни начали подъём. Немцы заметили ползущих комсорга и бойца, начали обстрел, но было уже поздно. Оба они, несмотря на открывшийся по ним огонь, успели миновать опасный участок, взбежали на крышу дота и побросали в трубу бутылки с зажигательной смесью. Внутри занялся пожар, и гитлеровцы, обгорелые и почерневшие от копоти, вышли с поднятыми руками. Бой закончился полным разгромом противника. Но и потери в полку тоже были ощутимыми – убитых и раненых более сотни.
   После Урдомского сражения Семёна повысили в должности, назначив заместителем командира по политчасти в полк, откуда перевели раньше. Его прежнее место занял отличившийся в бою Василий Капустняк. Подполковник Проклов встретил заместителя по политчасти в присутствии сослуживцев с лицемерной приветливостью, но, когда они остались в блиндаже одни, язвительно поддел его:
   – Кстати, Татьяна твоя недолго грустила, «закрутив» роман с лейтенантом Панковым, а недавно они сыграли свадьбу. Потерял ты своё счастье, замполит!
   Память Семёна выхватила слайд с изображением цветочной поляны, молнией мелькнул образ юного лейтенанта, с сияющим, радостным лицом ловящего стрекоз. От Сергея тогда исходила такая лучисто-сияющая энергия, ликование жизнью и обаяние молодости, что, вспомнив его на мгновение, как на оттиске вспыхнувшего ярким светом снимка, он подумал, что Татьяна сделала правильный выбор, можно быть спокойным за неё.
    – Между прочим, моя женщина дома ждёт меня! – возразил он Проклову. – У нас с Татьяной ничего не было и не могло быть, а значит, ни она, ни я ничего не потеряли! Очень рад, что она обрела настоящее, а не краденное у кого-то счастье. И даст Бог, пронесёт его через все преграды и испытания!

                ***

    Стоял холодный, ветреный май. Солнце на сером, покрытом сплошной облачностью небе почти совсем не показывалось. Сеяльщицу Ефросинью Петякину с мешками, наполненными семенным зерном, в поле привёз на телеге сын Матрёны Калугиной Сашка, худенький четырнадцатилетний паренёк. Скинув вместе с женщиной мешки на обочину поля, он повернул к ней усталое, с потрескавшимися губами красиво очерченное детское личико.
    – Ну, я поехал, тёть Фрось, а вы тут в ожидании напарницы покараульте зерно.
    – Езжай, сынок! – Петякина махнула рукой.
    Не успела лошадь с телегой и юным седоком скрыться из глаз, как Ефросинья нетерпеливо развязала дрожащими пальцами мешок, расстегнула фуфайку и старенькую кофту, полы которой подобрала под юбку, и набила за пазуху зерно, крестясь и бормоча себе под нос: «Да простит меня Бог, не себе я беру, деткам. Их кормить нечем! Больная корова не даёт молока, а дети – отощавшие, бледные, как поганки, – с голодухи пухнут, глазки горят жадными, как у зверьков, огоньками, потому вот уже несколько недель ничего не видели, кроме картошки, которую она, экономя, выдавала по одной штуке в день». Картошка была повседневным блюдом в семье: в лучшие времена её также варили, вялили, делали човавке (тёртая картошка, залитая молоком и яйцами). Относительное благополучие в доме царило лишь при муже. Из пресного теста женщина пекла сюкорки, кокурки со сливочным маслом, курники с мясной начинкой. Стоило подумать о супруге, как вспышкой молнии мысли перенесли её к девичеству, ухаживаниям бравого Ивана, а потом к сватовству. Вспомнила, как, начав обряд сватовства, сваты водрузили на стол шум-бра кши (хлеб здоровья). Позже, перед тем как отправить молоденькую Фросю в дом жениха, этот хлеб поместят на дно большой долблёной кадушки с крышкой (эрямо парь), куда уложат также её приданое. На этот раз перед сватами, кроме прочих блюд, выставили угощение – толстые и пышные блины; их пекли не только из пшеничной муки, но и гороха, проса, гречки, картофеля. На стол поставили жбаны с кулагой, пуре (брагой) и кумушкой (самогоном). К свадьбе бабы приготовили главный пирог – лукш – из пшеничной муки с начинкой в 7–12 слоёв: лука, пшённой каши, творога, земляничных ягод и т.д. В верхнем слое с намёком на первенца запекли яйцо в скорлупе. А когда состоялось специальное моление, испекли «груди молодушки» с начинкой из творога, чтобы у мамы молоко не переводилось, и просили Бога о рождении семи сыновей и стольких же дочерей. На крестины сварили пшённую кашу (символ плодородия). Гости, пробуя её, поздравляли Фросю с Иваном с первенцем, желали прожить ему столько лет, сколько в горшке крупинок.
   Набив за пазуху столько зерна, что еле-еле сошлись пуговицы на кофте, колхозница застегнула их, запахнула фуфайку. Набитое зерно обжигало грудь холодом так, что она застучала зубами. «Ничего-ничего, сейчас похожу, согреюсь, – думала она. – Зато детки будут сегодня с ужином. Вечером прокручу зерно на мельничке, будет мука. Попрошу кружку молочка у соседки – испеку блинчиков. Глазки за-сияют у ребятни от радости, – Фрося сглотнула невольно набежавшую слюну. – А можно иначе: муку приберечь для затирух – подольше хватит. Другого случая при-нести домой зерно вряд ли будет! Ох, размечталась – и мешок забыла завязать». Слаб человек! Не удержавшись от искушения, она снова запустила руку в мешок, набрала ещё горсть ржи, ссыпала в карман фуфайки, несколько зёрнышек забросила в рот и, зажмурившись от удовольствия, зажевала их, потом ещё и ещё, пока в кармане не осталось ни зёрнышка, и она не утолила голод, сжигавший внутренности. Найдя упавшую на землю верёвочку, завязала им зев мешка. Потом, спохватившись, снова развязала его и, ссыпав в плетёный короб зерно, не дожидаясь напарницы, молодой вдовы Полины Красновой, начала сев. Верёвка от короба, пере-кинутая через плечо, резала шею, зерно за пазухой по-прежнему холодило грудь так, что её начало ломить и отдавать ноющей болью, но Фрося, окрылённая тем, что дети сегодня будут сыты, ни на что не обращала внимания. Она брала полную горсть ржи, закидывала руку назад и со всей силой бросала её на вспаханную зем-лю. За ней увязалась пара прожорливых грачей, расклёвывающих зерно. Скоро их налетит несметное количество. Надо быстрей, как только приедет напарница, укрыть семена землёй, протащив за собой тяжёлую железную борону.
   Дойдя до края поля, она увидела, как подъехала лошадка с семенами, из телеги выпрыгнула Полина и вместе с возчиком Сашкой начала разгружать мешки, затем отвязала неподъёмную зубовую борону, которую притащили волоком за повозкой. Вскоре пустая телега, дребезжа, снова покатилась в сторону села, и сеяльщицы остались в поле одни.
   – Давай, Полина, накроем зерно землицей, а то её поклюют обжоры-грачи, – предложила Ефросинья, подходя к ней.
   – Ты молодец, Фрося, много успела накидать семян, пока я загружала мешки, – похвалила та и, берясь за бечёвку, привязанную к тяжёлой бороне, добавила. – Ну, давай, впрягайся, подруга!
   До обеда женщины засеяли половину отведённого им участка и, намучившись таскать за собой увесистую многопудовую борону, укрыли и остальное зерно землёй. Несмотря на усталость и влажные, запотевшие спины, отдохнуть на кромке поля уселись довольные собой.
   – Хорошо, правда, Фрось, что успели до обеда управиться с серёдкой задания? – статная и высокая Полина повернула к ней запылённое, приветливо улыбающееся лицо. – Пустовалову, чтобы пусто ему было, не за что будет зацепиться, лютовать не станет!
    – Он найдёт к чему придраться, – добродушно усмехнулась Петякина в ответ на её весёлую улыбку.
    – Это верно! – на свежем, зарумянившемся от стылого ветра, а потому ещё более привлекательном лице молоденькой вдовицы мелькнула грустная улыбка. – Ты есть хочешь, подруга? У меня сегодня маковой росинки во рту не было.
Ефросинья зарделась и нехотя кивнула головой, мол, у меня – тоже. Ей было совестно признаваться в содеянном Полине – кражу она всегда считала позорящим достоинство человека деянием и большим грехом!
   – Холодно сегодня, я продрогла, – проговорила Краснова, отводя слезящиеся на ветру глаза. – Сиверко, какой безжалостный, бьётся о землю, так и прохватывает мокрую, потную спину. Давай, Фрося, костёр разведём, хоть согреемся, горсть зер-на запечём в углях, – понизила голос Полина и выжидательно уставилась на неё.
   – А если Ефим Кузьмич подъедет? – опасливо произнесла та и, испытывая неловкость за свой грех, ещё больше залилась стыдливой краской. – Он задаст нам взбучку за колхозное зерно-то! Милиционера вызовет – не миновать нам тюрьмы!
   – За горсть зерна-то? А впрочем, с него станется! – заметила вдова и по-детски шаловливо улыбаясь, добавила: – А мы спрячем его в золе, он и не заметит!
   – Ладно! Тогда пошли, наберём хворост в лесочке и сухую листву с травой.
Собрав в освободившиеся из-под зерна мешки прыгающие от ветра шары пе-рекати-поля, озябшие женщины сходили ещё и к рощице, расположенной возле пашни, откуда приволокли по охапке валежника и гончарно-чёрных листьев. Подожгли узорчато-прозрачные шары и листья: огонь, запылав, затрещал, запрыгал весело, как озорной мальчишка. Сеяльщицы, покидав в него хворост, начали притаптывать возле костра, протягивая покрасневшие и потрескавшиеся руки к пламени. Согревшись, Полина подошла к мешкам и, набрав в карман несколько горстей ржи, снова подошла к костру, где поблёскивали на неласковом весеннем солнце, выглянувшем из-за облачности, малиновые угольки – насыпала на них зерно. Оно затрещало, приятно запахло палёным хлебным духом, и только напарницы собрались отобедать, откуда ни возьмись, появился бригадир верхом на коне. Рыжая бо-рода его развевалась на холодном ветру, а полное красное лицо лоснилась на солн-це от сального жира. «Блинов и сала, наверно, наелся», – неприязненно подумала Ефросинья. Ефим подозрительно потянул носом: пахло печёным ржаным хлебом – это вызвало у него удивление. Откуда ему здесь быть? Он соскочил с коня, с гроз-ным видом подошёл к застывшим от испуга женщинам.
   – Ага, хлебом пахнет, причём палёным! – Пустовалов кнутовищем поворошил золу, блеснули угли, под ними подгоревшие зёрна. – Всё ясно! – Он поднял кнут и по очереди полоснул им сначала одну, потом другую сеяльщицу. Ефросинье обожгло кнутом щеку, красная отметина пролегла на бледном, исхудавшем лице, а у Полины поперёк спины на старенькой фуфайке остался рваный след, откуда начала вываливаться вата. Колхозницы соскочили с земли и молча, растерянно смотрели на рассвирепевшего, лютого начальника.
    – Колхозное зерно воруете? – сердито рыкнул тот. Низкий лоб его под при-поднятой шапкой-ушанкой морщился толстыми складками, маленькие острые глазки смотрели с враждебной недоброжелательностью. – И карманы, поди, набили? А ну, выворачивайте их! – Женщины послушно исполнили его приказание – слава Богу, там не осталось ни зёрнышка! Полина, придя в себя, успела бросить на бригадира презрительно-уничижительный взгляд, что ещё больше взбеленило того. – Под суд захотели?
Ефросинья упала перед Пустоваловым на колени.
   – Сжалься, Кузьмич! – считая себя более провинившейся, чем Полина, воскликнула она и, заметив недоумённый взгляд подруги (отчего это она в зубы бригадиру глядит?!), заторопилась объяснить своё унижение. – Ведь восьмеро детей, мал мала меньше, с кем они останутся, если меня посадят? Отец их на фронте, фашиста бьёт! И Полина настрадалась смолоду без мужа! Месяц не пожили вместе, как война началась, забрали её Афанасия. А через полгода не стало совсем его.
Пустовалов самодовольно хмыкнул и, обойдя Фросю, пнул её пониже спины, после чего та, нелепо взмахнув руками, свалилась лицом в землю. Ефим хохотнул, но тут же осёкся от пришедшей в голову мысли. Надо припугнуть их так, чтобы в штаны наложили. Бездетная Полина, дурёха и добрая, наивная тетёха, если сама не испугается, то Фроську с ребятишками пожалеет, и тогда… Недаром он зубы проел на шантаже, обольщая и совращая непокорных сельских молодок и вдовиц, путём запугивания и угроз подчиняя их своей жёсткой, железной воле. И как тут не воспользоваться подвернувшимся случаем: угрожая разоблачением и передачей сведений о краже в милицию, согнуть в дугу Полинку!
   – Чё ты мне тут на жалость давишь? У Польки супруг погиб, твой тоже жизни не жалеет на фронте, а вы воровством занимаетесь! В тюрьме сгною! – непримиримо кричал он, закипая, как ему казалось, от справедливого гнева. Правильно говорят: сытый голодного не разумеет! Увидев, что слова его произвели должное впечатление на подчинённых, сбавил тон. – А ты что скажешь, Поля? Всё так и будешь корчить из себя фуфыру и недотрогу? Сегодня же позвоню в район, вызову милиционера, добьюсь, чтобы обеих лет на десять посадили! – снова пригрозил он.
   Краснова содрогнулась, холод пробежал по спине – он, верный своему слову, уже отправил на нары одну бабёнку за горсть колхозного гороха, обнаруженную у той в кармане! Ей, Полине, молодой, здоровой, не привыкать к трудностям – в тюрьме тоже люди живут! А вот детям Фросиным без матери нельзя – по миру пойдут, да и в детском доме не слаще! Вдовица, на бледном, привлекательном лице которой отразилась целая гамма чувств, боровшихся в её душе, подняла на Пустовалова серые печальные глаза, сердито повела изящными тёмными бровями, потом беспомощно похлопала длинными, красиво изогнутыми ресницами.
   – Не надо, я на всё согласна! – она смахнула набежавшую от хладного, студёного ветра оловянную слезинку, прикусила спёкшуюся бескровную губу и стыдливо опустила завязанную толстым, грубым платком голову.
Ефросинья знала, бригадир давно преследует миловидную Полину, добиваясь её женского расположения. Но та делала вид, что не замечает этого, или смеялась тому в лицо, доводя до белого каления, – не по зубам ему была Краснова. И вот настал момент, который он так долго ждал, чтобы легко одержать победу над гордой и недоступной сельской красавицей. Теперь уж он своего не упустит! И действительно, Ефим замер после слов колхозницы, вынужденной исполнять его плотское желание, осклабился широким ртом, короткие, толстые пальцы задрожа-ли от возбуждения и предвкушения порочного наслаждения, которое он получит, поглумившись и извращённо надругавшись над своей жертвой.
    – Пойдём! – кивнул он в сторону небольшой рощицы и, не оглядываясь, за-шагал вперёд, ведя под уздцы коня. Краснова, понурив голову, поплелась за ним в своей старенькой фуфайке с вываливавшейся ватой на спине.

                ***

   Время тянулось медленно. Ефросинья женским чутьём понимала, что Полина пошла с этой наглой, бесстыжей мордой не потому, что испугалась за себя, – она пожалела её, Фросю, с восьмерыми ребятишками. Сжимая кулачки от негодования, она шагала взад-вперёд по кромке поля в ожидании молодой красивой напарницы. Сейчас бы сюда Фросиного мужа, Ивана! Он бы задушил эту гадину и насильника! Креста на нём нет! А впрочем, она сама виновата – совершив неправедное дело, согрешила, вызвала гнев Божий, за что и приходится расплачиваться Полине. Петякина то бралась за наполненный короб, чтобы начать сеять, то откладывала его с мыслью бежать в рощицу, чтобы обо всём рассказать бригадиру и в знак протеста демонстративно высыпать перед ним украденное ею зерно. Но этим уже ничего не исправишь, лишь ещё больше разозлишь бригадира, застав за похотливым услаждением, – разве что облегчишь свою совесть! И женщина, тиская шершавые и огрубевшие от тяжёлой работы руки и горевшие от стыда, раскаяния и леденящего ветра щёки, в отчаянии и беспомощности продолжала мерить ногами обочину поля с проклюнувшейся травкой на ней. А то начинала молиться, прося Бога простить её и наказать этого антихриста. Наконец, Пустовалов, натешившись, ухмыляясь кроваво-сочными губами в рыжую бороду, отвязал коня, и, сев верхом, резво поскакал восвояси. А Полина, спотыкаясь о земляные кочки и глыбы плохо, кое-как вспаханного на лошадке поля, побрела к Фросе. Та, потрясённая случившимся, виновато и жалостливо смотрела на приближающуюся подругу, а когда та подошла к ней, обняла припавшую к ней вдову, и обе заплакали навзрыд.
    Вечером, закончив сев, Ефросинья еле добрела до дома. Её охватил такой жар, что было уже не до мельнички и блинов, которыми она собиралась накормить и порадовать ребятишек. Те обступили её, цепляясь за подол пропылённой старенькой юбки. Она, вяло отстранив их, молча высыпала рожь в миску, поставила перед ними на стол, а сама кулем свалилась на полати.
   – Мама, хочу ням-ням! – забравшись к ней и теребя пуговицу выцветшей от старости и стирок ситцевой кофтёнки, хныкала младшенькая Манечка.
   – Застудила я кормилицу твою, деточка, – малышку она кормила грудью до трёх лет.
   – Ох, мочи моей нету!
   Старшая 12-летняя Даша, забрав на руки сестрёнку, отнесла подальше от Ефросиньи, и начала убаюкивать её, а годом младше её Люба заботливо укрыла мать сшитым из разноцветных ситцевых лоскутков одеялом. Потом велела семилетнему Денису занести ручную мельничку из амбара и смолоть зерно.
   Фрося пролежала на полатях пластом целую неделю, пока не закончилась посевная и Полина не уговорила бригадира дать лошадку, на которой увезла её в районную больницу, расположенную в длинном деревянном здании с почерневшими от времени стенами. В приёмном покое врач, он же и заведующий больницей, худой, сутулый, с седоватой бородкой мужчина, осмотрев и прослушав больную, высохшую так, что рёбра проступали сквозь кожу, признал у неё общее истощение и запущенное двухстороннее воспаление лёгких и налетел на Краснову:
   – О чём вы думали, что до сих пор продержали смертельно больную дома?! – Увидев, как та, задрожав, поблекла лицом, приостыл и, пожевав в раздумье бесцветными губами, добавил. – Впрочем, лекарств всё равно нету – всё на фронт отправляют! И вряд ли эта несчастная выживёт.
   – Уж вы постарайтесь, доктор! – Полина умоляюще посмотрела на него: общая беда сблизила их с Фросей, засеяв вместе с ней не одно поле, она успела подружиться с солдаткой. – У неё восемь детей сиротами могут остаться!
   – Да, надо постараться, – сказал тот, задумчиво поглаживая седую бородку, и, тяжело вздохнув, распорядился медсестре: – Пациентку – в третью палату!
Через неделю Ефросинья умерла. К печке встала старшая Даша, Люба ей помогала. Перепачканные сажей девочки-подростки подбрасывали кизяков и соломы в печь, топящуюся по-чёрному, варили суп из крапивы, пекли «в мундире» картошку, которой, после того как отсеялись на огороде, осталось в погребе не так уж и много. Её посеяли с прицелом на то, что обменяют на соль у торговца, приезжавшего из Соль-Илецка. И корова у них была, да не доили её, признали больной туберкулёзом, увели куда-то, а Дарье, как хозяйке дома, дали 119 рублей за неё. Побежала девочка в магазин покупать конфеты. Пока стояла в очереди, украли их у неё. Подошла очередь. Рассчитываться надо – а денег нет! Накинулись на неё очередники с продавцом, опустила головёнку девочка и со слезами на глазах ушла домой. Через неделю подкинули сироткам эти деньги обратно. Тут уж поумневшая Дарья по-иному с ними распорядилась: братишке штанишки, сестрёнкам платьица приобрела, себе кое-что подкупила, одним словом, приоделись они. В колхозе-то денег не платили, за палочки, вернее на трудодни, ничем не обеспечиваемые, взрослые и подростки работали. Зерно всё отправляли на фронт. Сама Дарья, запрягая лошадку, вместе с обозом в прошлом году возила выращенный урожай в Дымку, а оттуда поездом – для питания бойцам Красной Армии, в том числе и её папе, который бьёт гитлеровских оккупантов.
Стены их крохотной деревянной избушки, размером два на два метра, гниют, сквозь образующиеся отверстия зимой заметает снегом – холодно! Братишка рубил веточки-зеленцы, изготавливал из них плетушки, которые мать по осени вставляла в дырявые стены и заново замазывала эти места, но тепла в доме всё равно в мо-розную и ветреную пору не удержать в гнилушке-избушке. Только похоронили мать, приехали из района представители, чтобы забрать сироток в детский дом. Но не тут-то было! Даша заупрямилась:
   – Умру на своей земле, в детдом не поеду и братика с сестрёнками не отдам! – с тех пор и живут одни, ждут, когда отец, отвоевавшись, приедет домой.
   Когда мама была жива, на военную подготовку Дашу вместе с другими таскали, выстроят их, а она, махонькая, в самом конце строя оказывалась. Потом перестали её вызывать – всё равно на фронт не заберут от сироток. К лету картошка закончилась, на подножный корм перешли, борщовник и кислятка в ход пошли, но голод они ненадолго утоляли. Ребятишки, набегавшись за день, приходили домой к пустому столу.
   Расплачутся они, голодные, и ложатся с пустыми желудками спать. Кто-то посоветовал им побираться у сердобольных односельчан. В конце июня уродилась на обильных лесных полянках яркая и сочная земляника, и Фросина дет-вора гурьбой ходила по ягоды. Потом наступили знойные июльские дни, и сестрицы, Даша с Любой, на которых была вся надежда, изошли кровавым поносом (собранную милостыню – куски хлеба – они берегли малышам, а сами держались на одной траве). Умерли девочки перед самой уборкой, не дождавшись из госпиталя отца, обещавшего после излечения ран побывать дома.
   Иван, высокий, крепкий здоровяк, приехал в Аксёновку уже после похорон девочек – обнял оставшихся в живых детей и пошёл вместе с ними на кладбище. Долго сидел, роняя скупые солдатские слёзы, понурившийся вдовец возле могилок незабвенной супруги и дочурок, не успевших заневеститься, познать радости суровой земной жизни, но испытавших сполна сиротство, голод и тоску по родителям. Затем прошёлся по опустевшей улице – люди были на жатве. Лишь древние стару-хи и старики сидели на завалинках в окружении малолетних сопливых ребятишек. К одному из них и подошёл со своей ребятнёй широкоплечий боец, спускаясь с родных могилок. Седобородый, щуплый дедок радостно приветствовал солдата, пригласил его присесть рядом с собой.
   – На побывку, знать, сынок?
   – Да, дед, после госпиталя дали отпуск на несколько дней, – Иван глубоко вздохнул, словно освобождая себя от сердечной боли, прижал к себе Дениса и младшенькую Манечку. Остальные малыши, облепив, жались к его коленям. – Пока добрался до дома, уже назад надо. Хотел крыльцо подправить да крышу, однако завтра выезжать придётся в часть, а то не успею прибыть вовремя. А сегодня в сельсовет ещё заглянуть не мешает, чтобы ребятишек, пока воюю, в детский дом определили. Говорят, открыли такой в Старо-Мёртовщине.
   – Да, эвакуировали сюда, – протянул дед, шамкая беззубым ртом. – Не дождалась Фрося своего богатыря. Работяща была баба, да застудилась на пашне, слегла. В тот день бригадир Пустовалов отстегал кнутом твою Ефросинюшку и Полинку Краснову, а последнюю, бедняжечку, ещё и снасильничал, поглумился вдоволь, говорят, над ней. Некому было заступиться за них. Сволочь он последняя, прикрылся справкой о болезни от фронта и издевается, куражится над бабами! Управы на него нет! – произнеся это, пожилой человек заплакал от бессилия.
   – Прощевай, дед, сколько верёвочке ни виться… – побледневший боец, метнув на него влажно заблестевший взгляд, поднялся – скулы заходили ходуном.
   На следующий день отец уехал. Денис помнит, что с того дня исчез из села и бригадир Пустовалов. Конь его пришёл один на конюшню, что показалось подоз-рительным. Начали искать. Нашли Ефима Кузьмича только через несколько дней возле того поля, где он измывался над беззащитными женщинами, мёртвого, с остекленевшими глазами и разрезанным животом, наполненным землёй. Начали думать да гадать, кто мог иметь на него зуб и расправился с ним? Много было обиженных им, да заступники, могущие разделаться с этаким здоровилом, у которого живот выпирает горой, в это время все, кроме Ивана, были на фронте.
   С войны Иван не вернулся. На него пришла похоронка в сельский Совет, в которой сообщалось, что погиб он смертью храбрых в боях за город Будапешт. А сироток Петякиных определили в Старомёртовский детский дом.

                ***

    В отместку за своё поражение в Сталинграде в 1943 году немцы задумали окружить советские войска на Курском выступе. Чувствуя уязвимость позиций русских здесь, они польстились на перспективу зажать их в котле, произведя удары вниз от Орла и вверх от Белгорода. На Курской дуге из-за малолесья, бескрайних степей и отсутствия болот Гитлеру представилась возможность использовать новые тяжёлые танки «Тигр» и самоходки «Фердинанд». Для проведения операции под названием «Цитадель» на каждых четырёх километрах Курской дуги было сосредоточено по танковой дивизии. Но благодаря разведданным, замысел врага был разгадан. Ставка Верховного Главнокомандования приняла решение измотать и обескровить наседавшего противника в оборонительных боях, истребить основные его силы, максимальное количество танков, составляющих главную ударную силу, а затем самим перейти в решительное наступление. На Курскую дугу были пере-брошены Донской фронт Рокоссовского, ставший Центральным, и Воронежский – генерала Ватутина, за спиной у них стоял резервный Степной фронт Конева. Со-средоточенные здесь войска превосходили гитлеровские.
   Между тем дивизия, в которой служил Семён Деревяшкин, с боями продвигавшаяся вперёд, вышла под Старую Руссу, на реку Ловать, где завязались кровопролитные бои. Под ураганным огнём противника по слабому льду советские части форсировали Ловать и несколько раз безуспешно атаковали позиции врага у деревни Ходыни. Ценой значительных потерь дивизия ослабила наступательную мощь врага, и вскоре её перебросили на Орловско-Курскую дугу. В город Елец Семён вместе с дивизией приехал по железной дороге. Эшелон ночью атаковала авиация врага, но бомба попала в вагон с лошадьми, и погибло шесть из них. От Ельца дивизия форсированным маршем пришла в деревню Афанасьево, а спустя неделю, получив пополнение, встала на вторую линию обороны в районе Верхние Залегоши.
   Командиров и политработников полков вызвал к себе командующий 348-й дивизией Дмитрий Изотов, худой и длинный человек с большими залысинами на лбу, отчего морщинистый лоб казался ещё более высоким. Ему было не больше 40 лет, но поседевшие волосы и усталый вид старили его. Когда Семён вошёл в штабной блиндаж, вокруг стола из орудийных ящиков с лежащей на ней картой тесно, впритык сидели офицеры. Поднеся ладонь к виску, он доложил о себе генералу и присел с краю земляного выступа, накрытого соломой.
   – 5 июля 1943 года началось фашистское наступление из районов Орла и Белгорода с целью окружения и ликвидации наших войск на Курском выступе, – неторопливо говорил, показывая карандашом на карте, командующий. – Немцы, согласно показаниям пленного, рассчитывали атаковать в 4 часа утра, ошеломив лавиной артиллерийского огня и новых мощных танков. Но на рассвете в 2 часа 20 минут 5 июля немецкие войска сами были ошарашены опережающими сокруши-тельными залпами «катюш», орудий и миномётов – артиллерийская и авиационная контрподготовка Центрального и Воронежского фронтов нанесла противнику серьёзный урон. – Изотов, до этого слегка сутулившийся, гордый за мощь советского оружия, выпрямился, выдержал паузу.– Ответный удар опомнившихся фашистов участники оборонительных сражений, в том числе и мы с вами, отражали с неодолимой стойкостью, решительными контратаками и мощными контрударами! – Ко-мандующий дивизией оглядел посветлевшими добрыми глазами офицеров, пригладил пшеничного цвета усы. – Вопросы есть?
    – Якобы их «тигры» 45-миллиметровыми пушками не возьмёшь, да и противотанковыми ружьями броню не пробить, – озабоченно сказал Сапрыкин, только что вернувшийся из госпиталя и не успевший принять участие в боях.
    – Их броню пробивают 57- и 76-миллиметровые пушки, – заметил лейтенант Панков, недавно проведший с бойцами тактические занятия, где на сбитых «тиграх» изучали уязвимые места. – Но лучше пропустить их и бить в бок или сзади, где тоньше броня, можно по гусеницам – горят за милую душу!
  – Верно! Молодцы, что совершенствуете боевое мастерство стрелков! – Дмитрий Васильевич поощрительно улыбнулся отважному лейтенанту, под началом которого бойцами были выведено из строя десятки танков, потом осведомился у Сапрыкина, получившего звание подполковника. – А как у вас обстоят дела, Александр Георгиевич?
   – Недавно двумя батальонами во главе с заместителем командира полка по политчасти майором Панжевым произведена разведка с боем, в котором он, любимец бойцов, пал смертью храбрых, – вытянувшись, доложил подполковник, чью ладную фигуру перетягивали ремень и портупея. – Но огневые точки противника были зафиксированы и взяты на прицел нашей артиллерии.
   – Почтим память Алексея Ивановича минутой молчания! – скорбно поджав бесцветные губы, угрюмо сказал Изотов. Когда была отдана дань памяти Панжеву, командующий добавил: – Что поделаешь, каждое сражение, большое оно или маленькое, уносит жизни людей. Потери неизбежны. Их только можно уменьшить грамотной подготовкой боя, используя взаимодействие танков, артиллерии и авиации. Сейчас мы можем позволить себе это! Страна, народ, делая неимоверные усилия, терпя голод и холод, дают нам больше всего, чего так не хватало в начале войны. Это, надеюсь, обеспечит успех наступления и на нашем участке! Иван Матвеевич, вам слово! – кивнул он коренастому и плотному начальнику штаба.
    – Сейчас, как вам известно, полки нашей стрелковой дивизии сосредоточены на реке Зуш, около города Новосиль, – ткнул карандашом в карту Осипов, округлое румяное лицо которого было воодушевлено предстоящим наступлением. – За рекой, на высотах, воздвигнута сильная оборона позиций противника. На эти высоты и будет сегодня ночью нацелена атака дивизии. Подтянуты крупнокалиберная артиллерия РГК, реактивные миномёты, танки «Т-34», много другого оружия.
    После разъяснения приземистым начальником штаба предстоящей задачи командующий начал распределять задания между командирами полков.
    – Вашему полку, подполковник Проклов, предстоит быть головным в дивизии, атаковать противника и первыми ворваться в траншеи врага, – пристально глядя на него, проговорил Изотов. – Вам приданы 12 танков «Т-34» с задачей не допустить контратаки противника и, взломав первую линию обороны врага, развивать наступление дальше. Сигналом атаки станет залп реактивных миномётов.
    Расходились, оживлённо переговариваясь и обсуждая детали предстоящего боя. По дороге в лес уходили колеи со следами танковых гусениц, на обочинах валялись ветви и берёзовые кроны, которыми маскировали «Т-34». Впереди была речка Зуш с густо разросшимися вдоль берега камышами, которая, изгибаясь голубой блестящей змейкой, несла свои воды в беспредельные зелёные просторы.
    Стояла глубокая ночь перед рассветом 12 июля 1943 года, рогатый месяц за-гадочной синевой освещал местность. Бойцы бесшумно подошли к речке Зуш, через которую предстояло переправиться вброд и залечь на определённом рубеже для броска в атаку. И хоть до каждого было доведено, что река не глубокая, примерно по пояс человеку, вступили в неё, блестящую свинцовой чернотой, полную мерцающих звёзд, не без опаски. Видно, не забыли солдаты, как однажды при переправе налетели вражеские самолёты, строча по ним пулемётами. Приходилось нырять, чтобы пулемётные очереди не доставали их. Тихая задумчивая вода обожгла ночным холодом, кто-то непроизвольно ойкнул, на него зашикали. Речка была не только неглубокой, но и неширокой. С тихим плеском стрелки выходили из неё. «Словно сказочные чудо-богатыри, – думал Семён. – Разве не богатырская сила, сосредоточенная в сердцах, несёт их по земле и воде, разве не их натиска не вы-держивают отступающие орды противника? И так будет всегда, пока враг не поки-нет пределов Отчизны! И даже тогда не перестанут его преследовать советские солдаты, пока не дойдут до логова людоеда Гитлера, заставив капитулировать и подписать приговор фашизму».
    В мокрой одежде и хлюпающей от воды обуви солдаты, дрожа от пробираю-щего холода, тихо чертыхались. Усевшись на землю и сливая воду с сапог, они выжимали портянки и сырыми наматывали их снова на ноги. Для броска в атаку залегли метрах в 150–200 от переднего края немецкой обороны.
   – Что, брат, дрожишь? – прошептал Макар Колокольцев, с детским выражением бледного лица оглянувшись на пристроившегося возле него Кочеткова, с которым у него сложились приятельские отношения.
   – Задрожишь тут, мокрыми курами лежим! – трясясь от озноба, тихо ответил медово-рыжий Борис, поправляя на узком подбородке ремешок глубокой каски, скатку шинели он легкомысленно забыл на дне окопа.
    – Вшей застудим с этими переправами, – пошутил медлительный Итяксов.
    – Не боись, – поддержал шутку Корнил Корнеев, – вошь она такая тварь, завсегда найдёт тёплое местечко в швах, чтобы уцелеть!
   – Эх, баньку бы после наступления, чтобы выкурить, прожарить хорошенько эту погань! – сплюнув, зло проговорил Итяксов.
   – Прекратить разговоры! – тихо, но строго проговорил Митягин. Отмечаемый после крупных боёв званиями и медалями, успешно продвигающийся по службе, Василий Ильич, как и Мочиков, дорос до командира роты.
    Ждать пришлось недолго – летние ночи короткие. На горизонте начало сереть, и утренняя тишина внезапно, словно по мановению волшебной палочки, взорвалась гулом и грохотом снарядов. Это наша артиллерия всех видов и калибров открыла огонь по траншеям врага – их заволокло дымом и пылью. А с неба над ни-ми нависли советские штурмовики. Казалось, даже воздух раскалён от огневой мощи. Вам мало! Так погодите! Опять завизжали «катюши», и снова полетели тёмные стрелы с оранжевыми хвостами на передовые линии противника, наполнив сполохами пламени горизонт.
    Казалось, после такого огневого удара в окопах не осталось ни одной живой души! Артиллерия и авиация перенесли огонь вглубь обороны врага. Прозвучал приказ пехотинцам – атаковать! Изготовившись, они рванули так, что только пятки засверкали. Вместе с пехотой покатились танки «Т-34». Весь политсостав и командиры тоже в рядах атакующей инфантерии, в наступательном порыве увлекают за собой бойцов! По поднявшимся в атаку подразделениям немцы открыли пулемётный и автоматный огонь, нанося большой урон живой силе, вырывая из неудержимо движущейся массы десятки бойцов. Опрокинувшись навзничь и роняя оружие, они падали, кто-то мгновенно сражённый насмерть, а кто-то раненный. И снова после боя полетят треугольники похоронок, сообщая жёнам, сёстрам, невестам и матерям о невосполнимой утрате или, в лучшем случае, о ранении их близких. И всё же цепь атакующих остановить было невозможно – в едином порыве, с яростными, кирпичными от загара лицами и орущими ртами, невзирая смертельную опасность, многоголовая лава дивизии неслась на позиции врага. Трещали автоматные очереди ворвавшихся в немецкие траншеи солдат, ухали взрывы гранат, подавляя огне-вые точки. В ход пошли ножи и штыки. Над вздыбленной сотнями орудий землёй, словно над реками проливаемой крови, вставал кумачовый рассвет. Семён в поры-ве боя видел, как, не доходя до вражеских укреплений, ранило Мочикова, командование ротой взял на себя Иосиф Гутник. Ведя за собой бойцов, тот уничтожал фашистов из автомата. Его тоже ранило, но он и тогда не перестал косить врагов, а когда кончились патроны и немцы бросились к нему с криками: «Хенде хох», гранатами истребил ещё шестерых. Изнемогая от ран, Иосиф Михайлович упал. Когда товарищи уносили его, потерявшего сознание, с занятых позиций, вокруг него лежали 20 трупов врага – ему было присвоено звание Героя Советского Союза.
    Взломав первую линию обороны врага, солдаты, увлекаемые командирами и политработниками, с криками «ура» ринулись дальше. Но вдруг небо заполонили самолёты со свастикой. Из небесной ясной вышины пилоты сбрасывали на пехоту смертоносный груз. Пронзительный вой, свист и грохот взрываемых бомб, сеющих гибель и разрушение, снизили темп наступления – бойцы залегли.
    – Смотрите! – ликующим, звенящим от счастья голосом воскликнул вдруг синеглазый Макар Колокольцев, заставляя однополчан недоумённо поднять головы. Это, откуда ни возьмись, ястребками налетели советские истребители.
   «Неплохо!» – удовлетворённо подумал Семён, вместе с бойцами поднимаясь с земли. На чистом – ни единого облачка – утреннем небе завязался воздушный бой. Вот один из истребителей, свечкой устремившись вверх, оказался над немецким бомбардировщиком и зажёг его.
    – Горит, ей богу горит! – воскликнул с мстительной радостью золотисто-рыжий Борис Кочетков, задрав к небу узкий подбородок. – Ура!
    – Гляди-тко, и второго сбили! – Бойцы, торжествуя, обнимались друг с другом. – А остальные удирают!
   «Мессершмитты» падали, оставляя за собой густые чёрные хвосты дыма. С них кулем вывалились немцы, раскрыв купола парашютов. Стрелки, пребывавшие в эйфории, кто-то стоя, а кто, упав на одно колено, открыли пальбу по ним. Куда там – гитлеровцы были на недосягаемой высоте!
    – Прекратить огонь, беречь патроны! – скомандовал радостно возбуждённый Семён. – Лётчики, демонстрируя мощь и силу родной авиации, поражают фашистские бомбовозы. Наша же задача – гнать немецкую пехоту! Вперёд!
    Окрылённые успехами эскадрильи истребителей, бойцы устремились вперёд. К вечеру в упорных и непрерывных боях были освобождены от фашистов много населённых пунктов, захвачены в плен сотни немцев и много трофейного вооружения. Пройдя 20 километров, дошли до станции Ворошилово, но из-за значительных потерь в дивизии взять её не удалось. В этот же день, 12 июля 1943 года, гитлеровцы пошли в наступление на наши позиции в районе Прохоровки, где разразилось небывалое сражение, в котором, осыпая друг друга градом снарядов, с обеих сторон столкнулись 2 000 танков. Хвалёные «тигры» и «пантеры», рвущиеся к Курску, не устояли под ударами советских «Т-34», были разбиты; немцы оказались вынуждены перейти к обороне. В сражениях на Курской дуге в составе пяти фронтов (Брянский, Центральный, Воронежский, Западный, Юго-Западный) участвовали 6 000 танков – свидетельство возросшей мощи Красной Армии. Позже, 20 октября 1943 года, Воронежский, Степной, Юго-Западный и Южный фронты были переименованы – в 1-й, 2-й, 3-й, 4-й Украинские. Это ответ тем, кто, пытаясь перепи-сать историю, утверждает, что Европу от фашизма спасла Украина.

                ***

    Раскалённое, дышащее летним зноем солнце опускалось за исполосованный малиновыми и лиловыми красками горизонт. Детей манила водной прохладой изгибающаяся змеёй речка Кандызка. Под ногами, на отлогих берегах, словно изумрудный ковёр, пружинила зелень заливных пойменных лугов, скашиваемых колхозом. По речной долине гулял мягкий, тёплый летний ветер. Высоко в небо вознеслись купы живописных плакучих ив, на верхушках которых громогласные, крикливые грачи по весне вили гнёзда. Сейчас они темнели комками грязи, заброшенными туда озорной детворой. Здесь, в уреме, отвоёвывая место под капустник, Панины вырубили и выкорчевали часть тальника. На пойменных почвах капуста вырастала, на зависть соседям, крупная и сочная. А под картошку пришлось осваивать кусочки пустующих земель вдоль оврагов. Делать это приходилось не от хорошей жизни. Каменев, имея влияние на пришлого председателя правления, как мог, вредил Паниным. Колхозниками их семью не признавали, хотя все, даже дети на каникулах, трудились там. Сам Степан Иванович ладил в колхозе сани и упряжь, (вставить) изготавливал умелыми руками телеги, дровни, колымаги (на них возили сено), полудрожки для подвоза дров. Забегая вперёд, отметим, что огород им выделят только в 1952 году, когда председателем колхоза вновь назначат Семёна Деревяшкина.
    Полив капусту, Гриша с сестрёнками наперегонки пустились к старице, частично отделившейся от прежнего русла реки. Долго плескались в настоявшейся и нагревшейся за день до теплоты парного молока воде.
    – А кто будет со мной рыбачить? – Гриша, хоть и плечистый, но худой, длинный пятнадцатилетний паренёк, с чёрной мокрой копной волос, расправляя сеть, искоса поглядывал на сестриц.
    – Я, я, – одновременно воскликнули Настя и Аня, подбегая к нему.
    – Давайте по очереди! – распорядился брат, поглядывая на них добрыми сливовыми глазами. – Начнём с Насти – она старше.
    Настя и Гриша, взявшись за шесты с укреплённой на них сетью, вели нижние их концы по дну реки, чтобы рыба не ускользала понизу. Обойдя старицу, дети сомкнули шесты и вынули сеть из воды. Увидев трепыхавшихся серебристых огольцов и довольно крупных краснопёрок с оранжевыми плавниками, которых паренёк, подойдя к берегу, бросил в ведро с водой, Анечка завизжала от восторга.
   – Теперь я с Гришей буду ловить! – нетерпеливо подпрыгивая возле брата, проговорила она и схватилась за сеть. Понимая, что Аня ещё мала и для этого дела не годится, Гриша, тем не менее, позволил ей несколько раз пройти с ним по старице, снисходительно поглядывая на довольно скромный улов.
   Когда рыбалку закончили, стемнело, начали донимать комары, и ребята, набрав сухие ветки ивняка, разожгли костёр, на который, словно мотылёк на огонь, прямя спину, спустилась сверху по тропинке Анфиса Барыкина. Она была старше Гриши и давно встречалась с парнями. Но тракториста из МТС, последнего её ухажёра, взяли на фронт; и она, оставшись без воздыхателя, обратила взор на подрастающего Гришу, явно симпатизировавшего рослой и статной соседке.
   – Тили-тили тесто жених и невеста! – вгоняя в краску и без того смутившегося братца, пропела Анечка при виде приближающейся девушки.
   – Кыш, малявка! Поди домой, принеси соль! – прикрикнул он беззлобно на сестрёнку. Ему льстило внимание Анфисы, но он не знал, как избавиться от замешательства и робости, и чтобы скрыть это, впал в грубость и даже в некоторую развязность. Ба-рыкина на Анину припевку равнодушно пожала округлыми плечами; избалованная вниманием подрастающих парней, а потому уверенная в своей неотразимости, игриво повела глазами в сторону высокого, плечистого юноши.
   – Анфиса, у тебя есть котелок? – спросил Гриша, чувствуя, как от взгляда девицы заполыхали пожаром уши и худощавые щёки его.
   – Ну, есть, – жеманясь, ответила та, теребя толстую рыжую косу.
   – Принесёшь? – Гриша, всё ещё чувствуя стеснённость и неловкость, вопросительно посмотрел на неё большими сливовыми глазами. – Уху сварим, видишь, сколько рыбы наловили!
   – Да! – грациозно покачивая бёдрами, девица зашагала вверх по тропинке.
   – И хлеб с ложками принеси! – крикнула ей вслед Настя.
   Пока соседка и Анечка сходили домой, Гриша, отмахиваясь от налетевших комаров, нарубил из ивняка колышки с рогульками, вбил их в землю, в середине приладил палку, куда можно будет подвесить котелок, а Настя, как заправская хозяйка, выпотрошила и помыла рыбу. В котелок, принесённый Анфисой, набрали воду, положили рыбу и подвесили над разожжённым костром.
    Уха получилась на славу. Хлебали её прямо из котелка с крошечными кусочками хлеба, принесённого и поделённого Анфисой на всех, а когда наелись, Анечка побежала домой, укладывать тряпичные куклы. Чуткая, умненькая Настя, видя, как брат неравнодушно поглядывает на Анфису, тоже поднялась, решив оставить их наедине.
   Костёр догорал, и Гриша, всё ещё робея, сел рядом с девицей, начал ломать хворост и подбрасывать в огонь. Дым, поваливший с костра, ел глаза, но отпугивал комаров. Проблеяли на чьём-то дворе загнанные в сарай овцы, тявкнула собака. Наступила несуетная, уютная и тёплая тишина. Горький дым больше не раздражал глаза, усилившийся свежий ветерок уносил его сизой пеленой к плакучим ивам, свесившим серебристые ветви к воде. Анфиса, бросая на присмиревшего Гришу жаркие взгляды, поёживалась, словно ей холодно Он сидел бледный, взволнованный и несмело улыбался – в нём зарождалось неясное желание, сладко томившее сердце. Чернота ночи, подступавшая со всех сторон, ветерок, раскачивавший кроны деревьев, и свежесть, исходившая с реки, придали юноше смелости. Он сдёрнул с себя наброшенный старенький пиджачок отца и накинул её на Анфису, потом, подвинувшись ближе, с робкой стыдливостью положил руку на её плечи. Та в пламени костра, освещающем их, метнула на него жгучий взгляд и охотно прижалась к нему. Приятно волнующий жар и ещё что-то очень тонкое, едва уловимое переполняло паренька восторгом, заставляя замирать, таять и млеть наивное и чистое юношеское сердце. Грише казалось, никогда уже не повторятся подобные пьянящие ощущения и незабываемые впечатления, и никогда ни с кем не будет такого единения и близости сердец!
    – Анфиса! – вдруг послышался громкий голос соседки. Не дождавшись дочери к ужину, она пошла искать её, спускаясь к огоньку костра.
    – Я здесь, мама! – девушка с сожалением отстранилась от Гриши, торопливо встала, взяла опорожнённый, чисто вымытый котелок с ложками и, опережая мать, направилась к ней по тропинке вверх.
   – Приходи завтра сюда в это же время, – спохватившись, с робкой нерешительностью в голосе произнёс ей вслед Гриша.
   – Хорошо, приду! – как будто только этого и ждала, ответила девушка весело, радостно и в то же время приглушённо, чтобы не услышала мать, стоящая где-то в зыбкой темноте ночи.

                ***

     К городу Орлу дивизия в составе других частей, ломая сопротивление врага, с тяжёлыми боями подошла 4 августа 1943 года. В ночь на 5 августа бойцы, сосре-доточившись на каменоломнях, готовились форсировать реку Ока и атаковать противника, занимавшего город. Рассвет еле брезжил, гасли на небе звёзды, когда стрелки, стараясь меньше производить шума, вплавь переходили реку. Свинцово отливающая ледяная вода обжигала, словно кипятком, и тянула на дно. «Сколько уже пройдено дорог, переплыто малых и больших рек, сколько ещё предстоит пре-одолеть их! – думал Семён, плывя рядом с Борисом Кочетковым и Макаром Колокольцевым, уверенным в неуязвимости замполита и стремящимся быть ближе к нему как в бою, так и на переправах. – И что удивительно – не болеют солдаты, не берёт их недуг, и не подвластны они хвори – сказывается закалка и сила духа».
   …Лавина людей неслась по улицам Орла, где бушевал огонь, обрушивались обломанные плиты, обгоревшие брёвна, доски, летели битые кирпичи, раскалённое кровельное железо с крыш. От некоторых домов после артналётов, бомбардировок остались лишь искорёженные стены с образовавшимися углами. Тут и там виднелись остовы сгоревших трамвайных вагонов, машин, танков, валялось много раненых и трупов немцев, от которых несло разлагающимся смрадом; возле них лежали груды стреляных гильз. Однако и наших убитых бойцов было немало на улицах города. Похоронная команда не успела развернуться. Напрасно остатки фашистов огрызались пулемётными и автоматными очередями из зияющих окон многоэтажек и подвалов. Враг, не устояв, отступил. На улицах города царило радостное оживление: смуглые от загара молодые солдаты возбуждённо делились впечатлениями – экстремальные боевые ситуации выявили, кто на что способен, дали повод гордиться проявленными при наступлении смелостью, дерзостью и отвагой.
Полку дали четырёхдневный отдых. У всех на устах была поразительная и радостная новость. Впервые 5 августа 1943 года Москва салютовала войскам Центрального, Западного и Брянского фронтов, освободившим Орёл, и войскам Степного и Воронежского – за Белгород. А ведь и месяца не прошло с тех пор, как 12 июля Центральный фронт Рокоссовского начал контрнаступление. Константин Рокоссовский был одним из тех военачальников, прекрасно проявивших себя в ходе войны, о которых вспоминал Семён после неудачного высказывания о репрессиях в беседе с Сапрыкиным и Панжевым. Талантливейшего полководца выпустили из застенок Берии после жесточайших пыток, благодаря ходатайству друзей – Тимошенко и Будённого. Начав войну в качестве командира кавалерийского корпуса, он закончит его Маршалом Советского Союза.
    Сотни бойцов и командиров получили правительственные награды и благодарности Верховного Главного командования – Семёну, Мочикову, Митягину, Панкову вручили ордена Боевого Красного Знамени. Если для бойцов перерывы между боями – отдых, то для политработников – неустанная работа по воспитанию масс. После обсуждения итогов наступления на Курской дуге бойцы из роты Митя-гина начали допытываться у Семёна о не менее значимых, на их взгляд, проблемах. Во время сражений им некогда задумываться, размышлять о чём-то – надо неукоснительно выполнять приказы командира, чтобы и врага уничтожить, и самому уцелеть. А во время передышки не грех и помечтать, к примеру, об окончании войны.
    – Когда же союзники раскочегарятся, откроют второй фронт? – допытывался Макар Колокольцев, устремив синие доверчивые глаза на замполита. – Вместе быстрее бы одолели фашистов!
   – А как вы сами думаете, почему Англия и США не торопятся к нам на подмогу? – Ответ на его вопрос не заставил себя долго ждать.
   – Щадят свои войска!
   – Хотят нас ослабить и истощить!
   – За счёт нашей крови ограждают себя от немецкого вторжения! – горько усмехнулся черноволосый Митягин. – Черчилль, поди, не нарадуется, что мы бьём Гитлера в хвост и гриву – отодвинута угроза высадки в Англию!
   – Да, эти хитрованы готовы взвалить всю тяжесть отражения германской агрессии на нас, чтобы ослабить «коммунистический режим», – согласился Семён, невольно поправляя в числе других наград горевший на груди новенький Орден Красного Знамени. Заметив восхищённые взгляды стрелков, покраснел слегка.
   – Всяк любит загребать жар чужими руками! – сокрушённо проговорил Корнил Корнеев, подперев загорелой коричневой рукой скуластое лицо с бородавкой на тугой щеке. Бойцы называли его запросто Корнем, то ли за коренастое телосложение, то ли из-за имени и фамилии.
    – Вы правы, Корнил Иванович! – Семён, собираясь с мыслями, завертел в руке карандаш. – Президент США Рузвельт готов был к открытию второго фронта в Европе уже в начале 1942 года и склонял к этому англичан. Но премьер-министр Черчилль, мечтавший «видеть германскую армию в могиле, а Россию на операци-онном столе», сделал всё возможное, чтобы отговорить от выполнения взятых на себя обязательств и американского президента. Гитлер без опасения смог бросить к Курской дуге с европейского фронта новейшие танки и войска. Вы сами на себе почувствовали крепость их брони и мощных крупнокалиберных пушек. Правда, это им не помогло!
   – Американцы с англичанами только и ждут, когда мы с немцами, колошматя друг друга, выдохнемся! Хотят стать самыми сильными и диктовать всем свою волю! – зло ухмыльнулся тонкими язвительными губами черняво-смуглый Митягин. Бойцы, уважительно поглядывая на орден, приколотый к гимнастёрке ротного, согласно закивали головами.
    – Американцы талдычат о своей исключительности, о том, что им дозволено больше, чем другим, но тогда чем они отличаются от фашистов, заявивших о своём превосходстве над народами и праве на мировое господство? – Корнеев недоумённо воззрился на замполита, но тот не успел ответить.
   – Быть владыками мира янки не откажутся! – это подал голос брат капитана Сизёмова Сергей, на молодом лице которого мелькнула обаятельная улыбка. – Тем не менее они помогают нам – я смотрю, бойцам выдают американскую тушёнку.
   Начальник инженерной службы полка Анатолий Сизёмов, четыре года не видевший родителей и брата Сергея, после освобождения Орла поспешил навестить родной дом. Поднявшись по лестнице, он с волнением в сердце позвонил в квартиру. Открыл Сергей, который от неожиданности так растерялся, что стоял как вкопанный. Капитан шагнул через порог, стиснул его в объятиях, потом начал награждать младшего брата такими дружескими шлепками и тумаками по спине, что тот попросил пощады. Мать, месившая тесто, бросилась к сыну и, обвив руками за шею, испачкала всего в муке. Смеясь и плача, она приговаривала: «Толя, родной мой! Живой!». Отец и брат капитана пришли в штаб с заявлением о принятии их в ряды бойцов – их зачислили в полк. Семён бросил одобрительный взгляд на парня – молодцы с отцом, не стали отсиживаться в тылу!
   – Я не собираюсь хаять союзников, но и перехваливать их нельзя! – могучий, сильный замполит повёл широкими плечами. – США и Англия, надо отдать им должное, помогают не только продовольствием, но и танками, самолётами, горючим. Из Америки, в частности, прибывают по ленд-лизу тягачи и автомобили «форд», «студебеккер», кстати, водители хорошо отзываются о них. Правда, броня их танков слабовата! Но знаете ли вы, что за поставки техники мы платим золотом?
   – Золотом? – вспыхнул Митягин, чьи тонкие губы искривились в змеевидной усмешке, обветренное лицо недовольно вытянулось. – Мы кровь проливаем, чтобы уничтожить фашизм, который и им угрожает, а они обогащаются тем временем!
– А вы как думали?! – Семён с досадой поморщился. – Бесплатный сыр бывает только в мышеловке.  Горы золота идут за рубеж! Только США за поставки по ленд-лизу уплачено 1 500 тонн золотом! Однако союзники обязательства по военным поставкам в 1942 году, когда немцы рвались к Поволжью, Кубани и Кавказу, к нефтяным и хлебным богатствам страны, выполнили лишь на 50 процентов!
   - Выжидали, не осилит ли нас Гитлер?
   - Да. Правда, в этом году поставки увеличились – это, безусловно, положительный фактор... - Семён почесал затылок.
   - Но второй фронт в Европе так до сих пор и не открыт! - насмешливо закончил его мысль Митягин, проводя большим и указательным пальцами по иссиня чёрным усам.
    – Вся надежда пока лишь на себя! – завздыхали бойцы, а медлительный Итяксов, переиначив пословицу, добавил:
   – На дядю Сэма надейся, но сам не плошай!
   – Пожалуй, начнут военные действия с немцами, когда поймут, что пришла пора груши заколачивать! – Черноусый и язвительный Митягин оказался прав. Второй фронт был открыт высадкой англо-американских войск в Северной Франции лишь через год – 6 июля 1944 года, когда стало ясно, что Красная Армия способна без союзников завершить разгром Германии. Торопясь воспользоваться плодами победы, уже 7 мая 1945 года союзники тайно подписали акт о безоговорочной капитуляции гитлеровского командования в Реймсе. Сталин, жёстко защищающий интересы своей страны в единоборстве как с фашистами, так и с союзниками, настоял на подписании капитуляции Верховным командованием стран всей антигитлеровской коалиции. И это было справедливо, ведь главную тяжесть борьбы с фашизмом на своих плечах вынес наш народ, а не союзники!
   Не могли знать бойцы и того, что Черчилль, оказывается, ещё в 1942 году коварно призывал объединиться с Гитлером и уничтожить Россию. Призывами, однако, дело не ограничилось. Боясь усиления Советского Союза после победы над фашизмом, Черчилль дал распоряжение разработать операцию, по которой 1 июля 1945 года по нашей стране должен быть нанесён внезапный удар силами 47 англо-американских дивизий, не расформированных немецких и польских корпусов. А Трумэн, выбранный в 1945 году американским президентом, дал Эйзенхауэру приказ подготовить план ведения атомной войны против СССР. Но, благодаря данным нашей бдительной разведки, Красная Армия изменила свою дислокацию – этим планам не дано было осуществиться.
   Впрочем, англичане, видя усиление России, пакостили ей с незапамятных времён, в частности, отравив с помощью лекаря-шпиона ртутью царя Ивана Грозного – тот начал страдать припадками необузданной ярости и приступами сумасшествия. Отравление ртутью отразилось на наследственности, нанесло ущерб здоровью грядущего потомства царской семьи, чем и была подорвана династия Рюриковичей. В 1613 году на троне воцарились Романовы. Историки считают, не без помощи англичан оклеветаны и уничтожены Павел Первый и Александр Третий, по-своему укрепляющие Российское государство. Даже в восстании 1825 года историческая наука находит след английского масонства, членами которого были декабристы, желавшие не только изменить форму правления России, но и расчленить её на 15 самостоятельных территорий со своими столицами. Что это, если не распад страны? А разве не коварные английские властители подбивали ослабленную к тому времени Турецкую империю на многочисленные войны с Россией? Да и набеги крымских татар вкупе с продажными кавказскими князьками на южные границы России также вызваны их подстрекательством. Недра, неисчислимые запаса нефти, газа, угля, меди, золота, алмазов и другие ценности – и всё это принадлежит одной России, несправедливо якобы. Во все века это вызывало у алчных соперников зависть, заставляя их мечтать об ослаблении и разрушении великой державы, чтобы можно было воспользо-ваться несметными богатствами. Такой шанс выпал им при Горбачёве и Ельцине. Конец двадцатого столетия ознаменовался распадом СССР, за что так долго ратовали США, вложившие в ходе информационной войны немало средств на это. Да-леко не дружественным шагом по отношению к России могло стать размещение НАТОвских войск в Крыму и Севастополе и на остальной территории Украины с согласия нацистов.
    Но Россию ещё никому не удавалось сломать и покорить. Возрождающаяся Россия, начавшая собирание своих земель с присоединения в 2014 году Крыма, при жизни и воле Хрущёва включённого в состав Украинской ССР, вызвала лютую ненависть у наших недругов. Со стороны США, его европейских сателлитов началось невиданное доселе давление на нас, выражающееся не только в разрушении статуса страны как величайшей мировой державы и президента, но и в экономической блокаде – в санкциях, отказе от поставок продовольствия и технологического оборудования.Саму Украину начали готовить к войне против России. Опередить планы недругов - было главной задачей президента страны, как главнокомандующего, и он эту задачу выполнил.

                ***               

Прошло два года с тех пор как Катя вышла замуж за Митяя, взвалив на себя всю тяжёлую работу в его подворье. На сверкающую росистую поляну на опушке леса, звеневшую птичьими голосами и пестревшую голубыми и красными цветами, золотисто-жёлтым зверобоем, душицей, россыпями перезрелой земляники, она пришла после утренней дойки на ферме. Здесь было её любимое место для косьбы благоухающих трав для бычков и коровушек Зорьки и Дашки. Набрав горсть ароматно-сочной и сладкой ягоды, молодая женщина неторопливо клала их в рот. И не удержавшись, начала ловко и быстро собирать их в подол намокшей от росы сати-новой юбки. Затем, спохватившись и понимая, что землянику всё равно класть некуда, выпрямилась и подошла к авоське с едой. Высыпав ягоды на тряпицу, достала жбан со свекольным квасом и три картофелины, прихваченные с собой. С удовольствием сжевав одну, запила кисло-сладким напитком и взялась за косу.
   – Коси коса, пока роса, – проговорила Катерина, взмахнув ею, и отливающая изумрудным блеском трава послушно легла у её ног. Ещё взмах, ещё… Валки, радуя взор, послушно укладывались аккуратными рядками. Незаметно солнце, такое нежное, ласковое с утра, высоко поднявшись над горизонтом, начало припекать с неутомимой безжалостностью. Облегающая талию юбка высохла, а полинявшая от солнца и стирок кофточка Катерины, наоборот, взмокла и потемнела от пота; блестящие синие глаза затопило солёной влагой, и гасятся ею, словно уксусом. Но разрумянившаяся молодка, чья яркая, броская красота, несмотря на безрадостную жизнь с Митяем отнюдь не увяла, а расцвела ещё больше, не останавливалась, всё махала косой, добивая полянку. И только когда коса наткнулась на выступившие из земли корни берёзок, она прислонила её к дереву и снова с жадностью припала к жбану с квасом. Напившись, с удовлетворением оглядела результаты своих усилий.
   – Ай да я, ай да молодчина! – похвалила она вслух себя. – Сейчас отдохну малость и примусь за вторую полянку. – Женщина прилегла на густые мягкие и пружинистые травы, вытянулась гибким молодым телом, прикрыла глаза платком и, закинув натруженные руки за голову, задумалась. Как же тяжко жить со злобной мамашей Митяя, с её ненасытной страстью к наживе, всё время недовольно поджимающей тонкие ехидные губы! Спасибо, конечно, ей за то, что нянчит она малолетних внуков, но как же она неласкова даже с ними! А муж-то, каков грубиян! Помнится, говорил – мухи не обижу. Увы, расходятся его слова с делами. Занятый лишь собой, не замечает он страданий, душевных мук жены. Права была мать: убогие и обиженные жизнью нередко, как в случае с Митяем, затаивают злобу на окружающих, словно они виноваты во всём, их недовольство выливается на близких. Да прилепится жена к мужу своему, так, кажется, говорится в Библии, подразумевая, видимо, родственную и духовную близость между супругами. Но они чужие друг другу до сих пор, несмотря на Катины усилия сблизиться с ним. Скуден он на добрые чувства и эмоции, чем и отталкивает её. Чуть что не по нему, взрывается, придирается, в желчность и гнев впадает, по малейшему поводу мести предаваясь, – так глубоко в нём сидит обида на всех, что конца и края ей нет! За ней, своей половиной, он оставляет лишь возможность заискивания, безнадёжных и безуспешных попыток сгладить шероховатости и ухабы семейной жизни. Как замечательно, что есть работа, которая позволяет Кате хоть на время уйти из мрачного, неласкового дома и от травмирующего душу злобного давления свекрови и мужа, уединиться с собой и природой, растопить лёд тоски и отчаяния, почувствовать ликование движения и свободы, приносящую ощущение радости и довольства собой! Только это спасает, дарит отдых и умиротворение не только телу, но и усталой, за-битой и замученной душе её, даёт силы терпеливо сносить тяжкий гнёт, не озлобиться, чувствовать, что мир богаче, чем корыстные интересы её семейки.
   Каждый день, после утренней дойки, Катя облюбовывала новую изумрудно-зелёную лужайку с оловянными росинками на травах и цветах и с азартом работала до тех пор, пока не накосила и не собрала после сушки несколько возов сена. Сметав его в копны, попросила колхозного конюха, крепко сложенного, румяного старика Михалыча, подвезти во двор.
– А магарыч будет? – с интересом поглядывая на синеокую красавицу, тот степенно поглаживал аккуратную, тронутую сединой бороду.
   – Будет, будет! – заверила женщина, зная, что у свекрови всегда для такого случая найдётся бутылка самогона, который она гнала втайне от Митяя, в послед-нее время пристрастившегося к выпивке.
Ярким пожаром, словно предвещая недоброе, полыхал горизонт, когда на-груженная сеном лошадь подошла к дому. Не заметив, как оттуда выскочил с ко-чергой в руках сутулый и обросший муж, Катя убрала засов, распахнула ворота.
   – Вот я тебя! – подбежав к жене, Митяй огрел загнутым концом железного прута изумлённую, ничего не понимающую Катю по спине.
– За что? – взвыла та – крылатые брови взлетели вверх, синие глаза округли-лись и увлажнились от недоумения и боли. – Самогон мозги сушит тебе?!
    – Ты знаешь за что! Знать, сумела угодить полюбовнику, коли он сено тебе привёз! – тряся чёрной бородой, съехидничал грубый, как медведь, горбун.
   Женившись на красавице, Митяй потерял покой и сон. В силу своего уродства неуверенный в себе и недоверчивый, он с каждым днём становился ещё подозрительнее, ревнивее и злее, так как желчная и вечно недовольная мать, невзлюбившая сноху-бесприданницу, исподтишка подливала масла в огонь.
    – Да ты что, Митюш, белены объелся?! – жалобно всхлипнула несправедливо обиженная Катя. – Опять мамаша натравила тебя на меня?
   – Я тебе дам белены! – рассвирепел калека. Бельмастые страшные глаза его под ершистыми, колючими бровями налились кровью. Ярясь, он поднял металлическую кочергу, снова собираясь ударить ею супругу, но та, увернувшись, отбежала от него. Конюх-бородач, с удивлением наблюдавший эту сцену, возмутился:
   – Не дури, Митяй, бери вилы да разгружай воз! Вон сколько сена твоя Катька накосила, радоваться и благодарить её надо, а ты с кочергой на неё! – упрекнул он распоясавшегося хозяина. – Несколько рейсов придётся сделать, чтобы завезти всё.
    – А ты и рад услужить! Поди, вдоволь накувыркались на копнах-то?! – куражился горбатый ревнивец.
    – Смотри, не лопни от злобы! – в выцветших глазах бородатого Михалыча блеснул гневно-презрительный огонёк. Сжав в руке кнутовище, он раздражённо добавил: – У меня, чай, своя жена есть! Ты лучше готовь магарыч! Я что, за так на тебя горбатиться должон?
    – Знаю я вас! – грязный, неотёсанный мужлан, ворча под нос ругательства и подозрительно поглядывая на съёжившуюся красавицу жену и крепкого, жилистого, краснощёкого старика, отложил в сторону кочергу, нехотя заковылял за вилами.

                ***

Через четыре дня отдыха 348-я стрелковая дивизия, приведшая себя в пол-ную боеготовность, опять вступила в бой и, наступая через брянские леса, попол-нилась живой силой из партизан.
– О вашей роли в разгроме врага мы наслышаны, – говорил командующий дивизией Изотов на заседании штаба командиру партизанского соединения Игнату Кораблёву, приглашённому для взаимодействия в предстоящем наступлении. – И всё же, расскажите об этом немного нашим офицерам.
    – С удовольствием, Дмитрий Васильевич! – обросший рыжей бородой, Кораблёв казался человеком преклонного возраста, но молодые, сияющие глаза сви-детельствовали, что перед генералом стоит полный сил и здоровья средних лет мужчина.
    – Не буду отнимать у вас много времени. Скажу лишь, что партизаны отвлекают на себя немало сил гитлеровских войск: разрушают линии связи, железно-дорожные пути, взрывают эшелоны с боевой техникой и солдатами, мосты, склады с вооружением и продовольствием. Отбивают наших юношей и девушек, подготовленных для угона в рабство. В первое время, когда не хватало взрывчатки, не умели ставить мины, нам особенно трудно было; на уклоне развинчивали рельсы и при подходе поезда проволокой оттягивали их в сторону. Потом научились на ко-страх выплавлять тол с неразорвавшихся или брошенных при отступлении снарядов. Правда, при плавлении они нередко взрывались, что влекло за собой гибель наших товарищей. С опасностью для жизни добытый тол помещали в деревянные ящики и закапывали на железнодорожном полотне. А когда эшелон наезжал на них, партизаны дёргали шнур. Грохот страшный, истребляется живая сила противника, ликвидируется вооружение.
  – Ну хорошо, Игнат Петрович! Приступим к делу! – Изотов, озабоченный предстоящим наступлением, улыбнулся одними глазами. – Как известно, наша ди-визия вышла к реке Десна, под город Трубчевск. У немцев на крупных высотах противоположного берега воздвигнуты оборонительные рубежи. Партизаны – ме-стные жители и хорошо знают каждую лощину и бугорок, что должно помочь при взятии вражеских укреплений. Вот глядите, куда нам приказано выйти за ночь, – худощавый генерал провёл карандашом полосу по переднему краю противника. Кораблёв на минуту задумался, взял со стола указку, с её помощью изучая карту.
    – Дмитрий Васильевич, я считаю, что надо соорудить камышовые плоты, пе-реправиться на противоположный берег Десны не там, где вы предлагаете, а вот в этом месте и внезапно ударить во фланг обороны врага, – водя указкой на карте, говорил командир партизанского соединения.
    – Довольно дерзкая задумка, надеюсь, удастся атака, – выслушав Кораблёва, сказал Изотов. – Возглавить его поручим вашему полку, – обратился он к Прокло-ву, недавно получившему звание полковника. – Кого порекомендуете?
   – Мои орлы, Дмитрий Васильевич, готовы выполнить любое задание! – вско-чив и козыряя, ответил тот. Посоветовавшись, решили, что лучше рот, руководи-мых Мочиковым и Митягиным, где много опытных, проявивших дерзкую смекалку и храбрость солдат, это задание не выполнить никому.
   Камышовые плоты тихо скользили по реке Десне, серебром рассыпавшей свои воды под холодным звёздным небом. Высаживались и в ожидании других хоронились за частыми кустиками, рассыпанными по берегу. Первая позиция, траншеи с ходами сообщения, куда навалилась рота Мочикова при поддержке митягинских бойцов, ошеломив спящих немцев, была взята без больших потерь. Убило троих бойцов да ранило пятерых в том числе, легко задело осколком в руку Митягина. Сгустки крови выступили через гимнастёрку. Комроты достал индивидуальный пакет и с помощью подскочившего бойца перевязал руку. Во второй же линии, встревоженные поднявшимся впереди шумом, немцы застрочили пулемётами. Стрелки залегли. Пришлось замполиту Деревяшкину с Мочиковым просить по ра-ции артиллерийского огня и за последними снарядами поднимать роты, под покровом темноты бежать и брать одну, а затем другую траншею и буквально на плечах противника ворваться в город.
– Внезапный удар во фланг обороны ошеломил противника, – докладывал Проклов по телефонной связи командующему. – Паника, начавшаяся в Трубчевске после того, как бойцы ворвались на его улицы, позволила сравнительно с неболь-шими потерями для себя уничтожить большое количество немцев, полностью ов-ладеть им и даже развить наступление дальше, в направлении к городу Стародуб.
   – Замечательно, развивайте успех! – радуясь, похвалил Изотов.
После освобождения Стародуба, тоже со сравнительно небольшими потеря-ми, захватили город Погариуст. Немецкие части отчаянно сопротивлялись, а в го-роде Ново-Зыбково перешли в контратаку. Завязались тяжёлые уличные бои – здесь фашисты сосредоточили большие силы пехоты и танков. Железные громады били по советским «Т-34», извергая пушечный огонь с близкого расстояния, а пе-хоту из щелей косил пулемёт.
   – Врёшь! Не поддамся! – Колокольцев, с усталым, серым от пыли детским лицом, приоткрытым, ловящим воздух ртом, расширенными, полными решимости, отчаяния и одновременно ужаса глазами, выскочил из переулка наперерез танку с жёлтой змееобразной свастикой на башне и метнул в него связку гранат. Вспыхнул огненный шар, но и сам он, в упор прошитый пулемётной очередью из танковой щели, упал на асфальт, навеки закрыв синие, как небо, глаза.
    – Эх, Макар, Макар! – с сожалением проговорил Семён, продвигавшийся вместе с группой бойцов по улицам города. Вот ещё одного смельчака не стало. Недаром тех, кто поднимался на танки, солдаты между собой называют смертниками. Наивный паренёк свято верил, что если во время боя будет держаться замполита, которого не берут ни пуля, ни снаряд, то ничего плохого с ним не случится.
    Снова и снова с быстротой молнии вспыхивают танки и самоходки от гранат, лопаются бутылки с зажигательной смесью, бросаемые пехотинцами на их корпуса и гусеницы. Но гранаты и бутылки на исходе, да и оставшиеся в целости бронемашины отползают. Надо беречь бойцов, уводить их в укрытие, надёжнее выбить немцев из полуподвального помещения и оттуда вести огонь из противотанковых ружей по «тиграм», не пропуская их вглубь обороны, а вражескую пехоту поражать пулемётными и автоматными очередями, подумал Семён, взмахом руки подзывая к себе оставшихся в живых и разъясняя им задачу.
   Бой на улицах, изрытых взрывами, загромождённых обвалившимися стена-ми, сожжённой техникой и трупами, разгорался всё больше. Наши и немецкие тан-ки метались по улицам города, с близкого расстояния били друг друга со своих стволов, шли на таран, крушили остатки домов. Но там, где казалось всё смято, раздавлено, разбито, теперь уже из подвалов домов, где, выбивая немцев, закреплялись пехотинцы, били противотанковые орудия, светящиеся автоматные трассы поражали высыпающиеся из подбитой техники экипажи ненавистного врага. Всё смешалось на улицах Ново-Зыбково. Рев горящих огней на танках и самоходках слился со стонами раненых и криками ярости, казалось, из последних сил дерущихся бойцов.
    – Товарищ генерал, нависла угроза над наступающими подразделениями, появилась неуверенность среди солдат, – доносил по телефону из полуподвального помещения с повязкой на голове капитан Панков. Татьяна, занимаясь оказанием первой помощи тяжелораненым, бросила тревожный взгляд на тонкое и бледное от кровопотери лицо мужа.
    – Держитесь, сынок! – совсем не по-уставному ответил сутулившийся командующий дивизией, вместе со штабом устроившийся в одном из отбитых у немцев домов, и тут же, ни к кому не обращаясь, добавил: – Срочно надо усилить в рядах наступающих влияние политработников. Они должны возглавить передовые линии атакующих, личным примером увлекать за собой бойцов. Надо добиваться наступательного порыва, сломать сопротивление врага! – Изотов знал, что все они на улицах города, вместе с бойцами бьются с фашистами. Лишь начальник политотдела армии полковник Гонзик сейчас был рядом с ним. Был, и вот уже нет его – тот после слов Дмитрия Васильевича тут же выбежал из укрытия. Пробираясь по горящему городу, где трещали противотанковые ружья и автоматы, вылетали алые иглисто-светящиеся пулемётные трассы, вспыхивая бледно-синим пламенем, взрывались, загораживали собой проходы на улицах танки, подбадривая и увлекая за собой дерущихся, начальник политотдела пал смертью храбрых. Его именем позже будет названа улица в освобождённом городе.
Бой начал стихать лишь к вечеру. Оставив большое количество убитых сол-дат и офицеров, много техники и вооружения, немцы отступили. Сотнями сдаваясь в плен, они в панике кричали: «Гитлер капут!». «Да, видно, что спесь с фашистов основательно сбита!» – радовался Семён, пробираясь в штаб полка через трупы и завалы разбитой техники на улицах города. Он в этот день успел побывать во мно-гих местах, поднимая залёгших группами бойцов, ободряя, вёл их за собой и, зани-мая немецкие позиции, стрелял вместе с остальными из трофейного автомата. Зам-полит видел, что при отступлении гитлеровцы во многих местах подожгли город, вызвав тем самым ещё большую ненависть у солдат. Попадавшихся поджигателей они с яростью бросали в огонь. Вытирая носовым платком глаза, разъедаемые дымом пожарищ, Семён подошёл к бойцам, готовых бросить во взметнувшееся пламя очередного пленного.
    – Стойте! – скомандовал он, пытаясь воспрепятствовать этому.
    – Товарищ замполит, неужели вы ему подарите жизнь?! – возмутился брова-стый Корнеев, на лице которого, казалось, потемнела от гнева даже бородавка. – Хотите простить казни, надругательство над женщинами, а теперь ещё и поджоги?!
    – Покажите руки! – повелительно обратился Семён к немцу, показывая на них. Тот, поняв его жест, побледнел смертельно и спрятал их за спину.
    – Понюхайте, не пахнут ли бензином его руки! – приказал он.
    – Пахнут, пахнут! – сердито подтвердил узколицый, с рыжей щетиной на ще-ках Борис Кочетков. – Мы с ребятами уже принюхивались. И от одежды его несёт бензином, разве вы не чувствуете, товарищ замполит?
    – Тогда делайте, как считаете нужным! – махнул рукой Семён, не имея сил и желания защищать безжалостных поджигателей. «Все газеты трубят о том, как расправляются враги с мирным населением и партизанами – жестоко пытают, вы-резают звёзды на спинах, закапывают живыми», – думал он. В своё время он сам рассказывал бойцам о подвигах девушек-партизанок Зои Космодемьянской, Лизы Чайкиной, удостоенных в числе первых партизан звания Героя Советского Союза, призывал отомстить за их мученическую смерть. Но главное, бойцы сами на каждом шагу сталкиваются со зверствами оккупантов. После этого даже пленных они не хотят брать, расстреливают на месте с поднятыми руками или, как сегодня, бросают в огонь. Семён, не опасаясь обвинения в проповеди ложного гуманизма, не однажды разъяснял солдатам, что нельзя уподобляться гитлеровцам, дискредитировать советских воинов, в любом случае надо оставаться человеком. Но убедить людей, сталкивающихся со страшными злодеяниями, бывает непросто – даже тихий и смирный Борис Кочетков, в ходе боя потеряв друга, ожесточился сердцем.
    Атакуя врага днём и ночью, дивизия вышла к реке Сож – под Гомелем, где немцы создали сильно укреплённую оборону. Перед наступающим полком попалась деревня Киритовка, обнесённая земляным валом, где находился полицейский участок. На рытьё укреплений было согнано всё население, и здесь полицаи вместе с фашистами дрались с участью обречённых, но не выдержали натиска полка, во-рвавшегося в деревню. В красном зареве заката чётко выделялись чёрные вершины деревьев, шурша падали на непроходимую грязь остатки умирающих листьев. Се-мён, вызванный в штаб полка, в шинели с майорскими погонами, шёл по улице, еле вытягивая сапоги из чавкающей и хлюпающей хляби. Ещё издали он увидел группу бойцов, которые держали под дулом автоматов лет под сорок, с видом палача муж-чину в гражданской одежде.
   – Удалось поймать начальника полицейского участка, – доложил подошедшему замполиту медлительный в движениях увалень Итяксов. – Этот здоровенный бугай скрывался в ворохе соломы.
   – Отведите его в штаб дивизии, Пётр Иванович! – распорядился Семён, но толпившийся народ, состоящий в основном из женщин и стариков, загомонив, по-требовал, чтобы его немедленно казнили.
   – В чём дело, товарищи? Неужели мало вам пролитой крови, что вы ещё жаждете её? – Майор, рослый, широкая сажень в плечах, с недоумением оглядел на-бежавших в большом количестве галдящих людей, освещённых кровавым закатом. – Пусть одна из вас объяснит ваши требования, – сказал он. Те переглянулись, и взоры их обратились на скромно одетую особу с печальным лицом.
    – Он лично издевался над пленёнными партизанами, – мрачнея, глухо произнесла та.
    – Мой сын перед смертью просил пить, а он совал ему в рот камни.
    – Казнить его надо, казнить! – заволновалась, забурлила толпа.
    Бандит при этих словах помертвел: мясистые губы стали бесцветными, кулаки сжались, крупные зубы оскалились, а выпученные глаза запылали ненавистью и, казалось, готовы лопнуть от злобы.
    – Как предлагаете расправиться с ним? – спросил замполит, отвернувшись от презренного врага, который из-за свирепого выражения на лице даже в отчаянном, безвыходном для него положении не вызывал жалости.
    – Повесить так же, как он вешал партизан! – единодушно выкрикнула толпа
    …Солдаты подвели палача к дереву, где для него приготовили петлю, он за-артачился, но двинутый прикладом в спину, как робот, машинально сделал шаг, другой. Вскоре вздёрнутый полицай закачался на верёвке, а жёнки и старики, удовлетворённые казнью ненавистного предателя, начали настойчиво приглашать к себе бойцов и замполита. Семён улыбнулся и вежливо отказался. Кивнув на прощание однополчанам, он двинулся к штабу, а стрелков разобрали на постой женщины.

                ***

    Почтальонка принесла Маше очередную весточку от мужа. Дрожащими руками учительница развернула треугольничек письма, глаза торопливо забегали по строчкам: «Дорогие мама, Машенька и Антоша! Здравствуйте! Как поживаете? Все ли здоровы? Что нового в вашей жизни? Как Машины озорники постигают азбуку? Она сообщает, что нет книг и тетрадей, ученики пишут на обрывках газет между строками чернилами, сделанными из сажи или свекольного сока. Да, нелегко вам – все ресурсы идут на поддержку фронта, а тылу ничего не остаётся, как мириться с нехватками. Но, думаю, недолго осталось терпеть. Война подходит к концу, скоро все трудности будут позади! Мы одерживаем одну победу за другой. Начавшееся под Орлом и Белгородом контрнаступление советских войск переросло в общее наступление от Великих Лук до Азовского моря. Летом и осенью 1943 года Красная Армия освободила Левобережную Украину, Донбасс, Таманский полуостров, восточные районы Белоруссии.
    Но, говорят, скоро только сказка сказывается. Кровопролитными для нас, офицеров и бойцов, стали бои, разгоревшиеся на реке Сож за Гомель. Враг всячески пытался остановить нас, но безуспешно – 4 ноября 1943 года город был освобождён. Поведение немцев заметно изменилось. Если раньше пленные кричали «хайль Гитлер», то теперь они издалека начинают вопить «Гитлер капут». Наша дивизия, ломая вражеские заслоны, вместе с другими частями стремительно продвигалась вперёд и к 1 января 1944 года дошла до реки Друть.
    Родные, любимые мои, враг ещё силён, но я верю, недалёк тот день, когда оккупанты будут изгнаны не только с нашей земли, но и со всей Европы. «Новый порядок», установленный ими, будет ликвидирован, прозвучат залпы победы, и мы вернёмся домой!»
    Прочитав письмо, Маша положила его на стол рядом с проверенными диктантами, написанными детьми между газетных строк. Мать, придя от родни, куда ушла с Антоном на поминки погибшего племянника, рада будет прочитать его. Подперев щёку рукой, учительница задумалась. Она терпеливо ждёт Семёна, много и часто пишет ему. Впереди ещё немало месяцев разлуки, много ветров и ливней пройдут над землёй, прежде чем окончится война. Но она и мысли не допускает, что любимый погибнет, обязательно возвратится солдатом Победы, с горевшими тусклым блеском орденами и медалями на груди ступит на отчий порог; с этой верой она живёт и дышит. Эта истовая вера да материнские молитвы спасут Семёна, вернут его целым и невредимым к мирному труду!
   
    Прошло ещё почти полтора года, прежде чем наступил долгожданный день Победы!
Эшелоны с бойцами шли на восток. Встречая их, помолодевшие и похорошевшие женщины осыпали военных цветами, ликуя и радуясь, плясали и танцевали на платформах железнодорожных вокзалов вместе с солдатами под гармонь. На одной из остановок в яркий солнечный день фронтовикам в очередной раз праздничный приём устроила масса нарядных, оживлённо настроенных и торжествующих людей с охапками черёмухи и сирени. Военные высыпали на платформу и слились с тол-пой радостно возбуждённого народа. К подполковнику Семёну Деревяшкину подлетела молоденькая девушка со светлым, сияющим лицом, обняв, поцеловала его в порыве чувств. Вручив ему цветы, она кинулась в объятия пожилого бойца, расцеловала и его, потом вскочила на трибуну, состоящую из двух сложенных друг на друга ящиков, и, обмирая от восторга, с упоением крикнула: «Победа! Поздравляю с Победой!». Возник стихийный митинг. Семён заметил, когда сильный приступ душевного волнения прошёл, юная девушка сошла с самодельной трибуны и горько расплакалась. Кто знает, может, у неё погиб жених, брат или отец!
    – Надо бы выступить, Семён Аверьянович, – предложил увешанный медалями плотный и кряжистый старшина Корнеев, гордый, что Победа, для достижения которой он тоже приложил немало сил, так восторженно встречена населением. Слёзы девушки тронули и огорчили его, как, впрочем, и Семёна.
   – Товарищи! 1 418 дней и ночей шла жесточайшая борьба. Наша страна вместе с союзниками победила, фашизм низложен! – взобравшись на ящики, проговорил он и сглотнул подкативший комок к горлу. – Миллионы погибших, ещё больше осталось сирот, вдов. Несметное количество сожжённых дотла деревень, разрушенных городов. В моём маленьком селе Кабаевка 115 погибших, в том числе мой старший брат Александр и восемь – двоюродных. Победа досталась нам огромной ценой! Давайте никогда не забудем об этом! Но как бы тяжело ни было, я верю, народ восстановит разрушенные города и сёла! Страна вновь достигнет довоенного уровня развития! Друзья мои! С великой Победой вас!
   Громогласное «ура!» разнеслось по привокзальной площади.
   24 июня 1945 года в Москве состоялся Парад Победы. Принимал парад на белом арабском скакуне Маршал Советского Союза Георгий Жуков, командовал им Маршал Константин Рокоссовский. За плечами талантливейших полководцев многочисленные военные операции, в которых они не знали поражений. Конечно же, всесильному Сталину, положившему весь свой организаторский талант на алтарь победы, но привыкшему «к шумным овациям, приветственным возгласам и здравицам», хотелось самому погарцевать на коне перед парадом, а ездить верхом он не умел. Пытаясь научиться этому под руководством Будённого в Манеже, он упал с лошади и, сплюнув, сказал, чтобы Жуков сам принимал парад.

                ***
   Отгрохотала стальными орудиями война, наступил долгожданный мир, и всю тяжёлую мужскую работу, выполняемую женщинами, стариками и подростками, в том числе и механизаторскую, бывшие фронтовики переложили на свои плечи. Легче не стало лишь вдовам, без мужской опоры тянувшим воз семейных проблем, в одиночку растившим осиротевших детей, а по ночам ложившимся в свои холодные, без вторых половин постели, оплакивающим свою горькую судьбу и тех, кто никогда не вернётся и не вдохнёт в себя кизячный дым родных очагов. Но, что обиднее всего, фронтовики, истощённые, ослабленные ратной службой, израненные, перенёсшие огромные психологические и физические нагрузки под бомбёжками и миномётными обстрелами, в многокилометровых походах, в переправах, сутками днюющие и ночующие в заснеженных, холодных и сырых окопах, тем не менее, пережившие войну, уже в мирные годы, когда, казалось, живи да радуйся, один за другим внезапно уходили за горизонт вечности и небытия. Умирали от ран, неизлечимых тогдашней медициной, рака желудка, туберкулёза и просто от банальной простуды, выпив холодного молока. Сказывалось не только общее истощение, полученное на фронте, но и тяжёлый труд за необеспечиваемые палочки-трудодни. Ограбленная, разорённая фашистами страна вместо курортов и санаториев с лечением и полноценным питанием, необходимым для восстановления подорванного здоровья, могла предоставить полуголодным, разутым, в домотканых одеждах защитникам Отечества лишь работу до седьмого пота.
   Не был исключением и Илья Калугин, сорокалетний механизатор с копной густых свалявшихся волос. Он вернулся с МТС невесёлый и раньше обычного; без слов, прямо в гимнастёрке и широких солдатских галифе, донашиваемых после прихода с фронта, свалился на кровать поверх лоскутного одеяла. Матрёна, покорная и услужливая баба, без слов бросилась готовить ужин на примусе. С войны Илья возвратился целым и невредимым, не считая контузии, но с тех пор жаловался на головные боли, и это очень беспокоило жену. Он не жалел себя, днюя и ночуя то на ремонте в МТС, то на кол-хозных полях. Матрёна настаивала, чтобы муж подыскал работу полегче, но тот не соглашался на её уговоры – нужны деньги для стройки. Глинобитная их избушка покосилась, да и тесно в ней стало – родилась Марфуша после войны, вернулся со службы в армии Саня, и родители надеялись, что тот скоро женится. Девчат в селе хоть пруд пруди, красивому гармонисту они не давали проходу, особенно старались подцепить его в свои сети коренастая Клава Минеева и рыжая Анфиса Барыкина, которой наскучила юношеская робость Гриши Панина. Но Александр далеко не лыком шит. Меняя девушек, как перчатки, и не выбрав пока одну-единственную и желанную, хомут на шею вешать не торопился. С помощью родственников ему соорудили сруб из леса, выписанного с лесхоза, возвели крышу, настелили полы, потолки. Осталось только собрать «помочь», помазать дом глиной, побелить его. Саня стал завидным на всё село женихом – не одна девица в мечтах видела себя его супругой, поселившейся в новой избе. Но меньше хлопот у супругов Калугиных не стало, надо возводить ещё дом, теперь уже для себя. Скоро, словно деревце, поднимется, наберётся жизненных соков шестимесячная малышка, качающаяся в зыбке. Когда Матрёна занялась стряпнёй, та проснулась и заплакала. Сиротку Зину, подряженную во время полевых работ нянчиться с Марфушей, хозяйка отпустила к подружкам, о чём тут же и пожалела.
    – Илья! – окликнула Матрёна, бросив на него короткий взгляд из-за дощатой перегородки на кухоньке. – Покачай люльку!
    Ребёнок продолжал плакать, а супруг лежал без движения, свесив с кровати большую рабочую руку. Женщина, распаренная возле примуса, раздражённая его бездействием, подошла к постели, вложила верёвочку от зыбки в его руку и произнесла сердито-повелительным тоном: «Качай!». Сама ушла доваривать суп, но дитё не умолкало, а Илья даже не шелохнулся – верёвка выпала с руки. Обеспокоенная Матрёна подошла к мужу, недвижимо лежащему, – на его глазах, словно оловянные бусинки, поблёскивали слезинки, скатывавшиеся по осунувшемуся и почерневшему лицу. На расспросы он не отвечал. До неё вдруг дошло, что Илью парализовало, у него отнялась речь. Рухнув на колени, она залилась слезами.
   – Илюша, родной мой! Как же так, что я буду делать одна без тебя? – приго-варивала она, рыдая. – Не оставляй меня одну, прошу тебя! – Два голоса, один дет-ский в зыбке, другой взрослый, слились в один сплошной рёв. Мужчина, мигая выжженными от солнца ресницами и пытаясь что-то сказать, смотрел на неё с без-надёжной печалью. Младенец и жена продолжали голосить, словно душу у него вынимали. Безрадостно-скорбные, невесёлые голоса не оставляли в покое, как того хотела опустошённая и истомлённая страданиями душа, тянувшаяся покинуть его бренное тело. Они надрывали сердце, звали, грустили, тосковали, жаловались, просили не покидать их, и он, слыша их, наполнившись вдруг теплом и щемящей любовью к ним, не мог не откликнуться, исполнить неистово-задушевную просьбу своей кровиночки и любимой жёнушки. Чернота, разлитая по его лицу, под глазами, начала медленно отступать, уступая место яркой малиновой краске; опавшие посеревшие щёки запылали огнём, синие губы порозовели, лишь под карими очами его остались неизменными тёмные круги.
    – Не… плачь, – тихо, с усилием произнёс Илья.
   – Ты заговорил! Слава Иисусу Христу! – истово перекрестившись, проговорила взволнованная жена. Жёсткими, заскорузлыми от работы руками она погладила мужа по спутанным, свалявшимся, цвета воронова крыла волосам, затем пылко обняла и поцеловала в губы. Малышка, суча крохотными розовыми ножками, продолжала верещать в люльке. Мать подняла её, перепеленала и начала укачивать. «Не плачь, моя хорошая, папа выздоровеет, поднимется на ноги!» – как заклинание повторяла Матрёна, не сводя обрадованных и счастливых глаз с супруга.
   И мужчина действительно пришёл в себя – ещё не старый организм победил недуг, речь постепенно восстановилась. Ночью, лёжа рядом с женой, он уже рассказывал ей, что в голове у него внезапно словно бы ураганный ветер прошумел, и боль, острым серпом резанувшая по лбу, заставила впасть в ступор небытия. Вернее, он всё слышал, что говорила Матрёна, но, потеряв способность говорить, ничего не мог ответить ей.
    – Тебе бы в больницу поехать, отлежаться, пролечиться там, – прижимаясь к горячему боку мужа, жалобно пролепетала женщина.
    – Берегиня моя! – выражая признательность за её беспокойство, Илья нежно прижал женщину к себе, безнадёжно махнул рукой. – Страда – каждый человек на учёте!
    На следующий  день, никому ничего не сказав о приступе, Илья вышел на работу. Был день памяти свекрови. Матрёна, рано поднявшись, испекла блины и положила их в авоську мужа, наказав угостить товарищей, чтобы те помянули мать, что и было сделано, когда трактористы расположились обедать на полянке рядом с полем, и каждый вынул свою котомку с домашней едой. Закончив трапезу, мужики надвинули на глаза матёрчатые кепки и в ожидании водовоза задремали прямо на траве в тени тракторов. В высоком белёсом небе пели нескончаемые песни жаворонки, трещали кузнечики в траве. В знойном воздухе парило марево, витал томно-тонкий аромат засыхающих листьев земляники, душицы, мяты, зверобоя – ничего не предвещало беды! После еды хотелось пить, жара и духота усиливали жажду, а водовоза всё не было. Наконец на горизонте появилась соловая лошадка с желтоватой гривой и таким же хвостом, которой управлял старый Шестов.
    – Уснул, что ли, дед? – недовольно проворчал Виктор Мерзликин, молодой чубатый паренёк, когда старик неспешно подъехал к ним.
   – Есть маленько! – проговорил тот виновато, неловко теребя редкую седую бородёнку. – Простите, детушки.
   Илья вырезал из болиголова дудочку, окунув в бочку, напился через неё ледяной родниковой водицы. Потом, не дожидаясь других, он первым запустил двигатель и поднялся в кабину трактора, которым таскал жатку. «СТЗ» тарахтел, но с места почему-то не трогался, что показалось подозрительным его товарищам.
    – Смотри-ка, раскочегарил трактор, а с места ни тпру ни ну! Гриша, погляди-ка, что с ним? – распорядился пожилой механизатор, сам берясь за рукоятку для заводки движка. – Это не похоже на нашего ударника. 
    Юноша одним махом забрался на подножку, наклонился над откинувшимся на сиденье неподвижным трактористом.
    – Дядь Илья, ты живой! – затормошил он его. – Эй, подойдите кто-нибудь!
    Убедившись, что Калугин дышит, мужики спешно опустили бочку с водой на землю, загрузили больного на телегу соловой лошадки и велели деду везти его домой. Никому и в голову не пришло использовать машину, на которой транспортировали зерно из-под жаток на ток, чтобы отвезти Илью в райцентр и показать врачу. То ли время было такое, что на первом месте были план, работа, но не человеческая жизнь, которая не ценилась ни на грош (на войне люди гибли миллионами, привыкли, зачерствели души от обилия смертей), то ли виной тому обычное невежество, надежда на «авось пронесёт!». Дед Шестов протаранил потерявшего сознание Калугина к нему во двор, где через плетнёвую ограду с огорода свисали золотые шапки подсолнухов, а на навозной куче, в тени сарая, копошились куры. Дома никого из взрослых не оказалось: лишь малолетняя нянечка терпеливо качала зыбку с Марфушей. Сама Матрёна была на току, где на выровненной земляной площадке вместе с другими бабами провеивала, очищала зерно для посева озимых. Старик с трудом стащил неподвижное, а потому не подъёмное для него тело рослого мужчины на траву, но сил занести того в избушку у него уже не хватило. Оставив Илью на солнцепёке, дед забрался на телегу, стеганул лошадь вожжами, правя на ток, чтобы сообщить Матрёне о случившейся беде. Та, не помня себя от испуга, мигом прибежала к покосившейся саманной избушке.
    – Илья, что с тобой опять? – кинувшись на колени перед лежащим на траве супругом, с тревогой воскликнула она. Осунувшееся почерневшее лицо, ввалившиеся щёки и посинелые губы, с которых срывался хрип, явно говорили, что вчерашний приступ повторился, но уже в более тяжёлой форме. Недаром с раннего утра она места себе не находила, беспокойство, поселившееся в ней, словно вампир, сосало душу! Мужчина, услышав родной голос, очнулся на мгновение, несвязно пробормотал что-то, последним усилием воли поднял руку, провёл по лбу, после чего она камнем упала на траву, и Илья затих, перестал дышать. Матрёна зарыдала, забилась в тяжёлой истерике:
    – Боже мой! Когда же ведьма Пелагея оставит нашу семью в покое? – в отчаянии воскликнула она, полагая, что именно с того момента в её семье начала действовать программа уничтожения рода, когда в бане бессердечная знахарка сбросила на неё, ни в чём не повинную младшую сноху, порчу. Но разве не прошедшая война продолжала уносить человеческие жизни, принося их в жертву теперь уже не на алтарь Победы, а неведомому для христианской души ненасытному языческому богу Молоху?

                ***

    1946 год был невыносимо жарким и знойным. Солнце, большую часть суток неутомимо освещающее землю, трудилось в это лето, увы, не во благо людей, оно спалило все посевы на колхозных полях и огородах сельчан. Пригодился опыт военных лет, когда ели горький хлеб из лебеды и других трав. Весной следующего года государство поделилось с подвергнувшимися засухе районами семенами. Страна с трудом выходила из военной разрухи.
   Зимой в селе возобновились молодёжные посиделки. На этот раз девчата собрались у Клавы Минеевой, среднего роста, крепкой и коренастой девки. В благодарность они принесли хозяйке кто керосин для лампы,  кто клубок шерстяных ниток.
   – Проходите, гости дорогие! – привечая подруг, любезно тараторила Клава.
Девушки, войдя в чисто прибранную избу, сняли и поставили в ряд валенки возле порога, а верхнюю одежду покидали прямо на ткацкий станок. По самотканым пёстрым дерюжкам прошли в белых шерстяных носках в горницу, где и расселись на лавках вокруг стола, накрытого самодельной скатертью с вышивкой в середине и на полях. Клава прибавила огонёк в керосиновой лампе, низко свисающей с потолка. Из карманов девицы извлекли спицы с клубками нитей, мулине с иглами, занялись рукоделием.
   – Споём, девчата? Начинай, Тая! – любуясь узором из синих незабудок, вышитых на вороте рубашки, предложила звеньевая Полина Краснова.
   Тая Панина, бойкая, круглолицая, не откладывая вязания, затянула весёлую, ритмичную эрзянскую песню. Подруги, подхватив мотив, поддержали её. В сенях раздались громкие, оживлённые голоса, дверь в передней распахнулась, и в избу ввалилась толпа парней с балалаечником Гришей Паниным и гармонистом Александром Калугиным. Девушки встрепенулись, но песню не прервали, она даже веселее, с лёгким озорством зазвучала. Да и глаза, потеплев, засияли ярче, зацвели, словно маки, румянцы и радостные, с лёгкой лукавинкой улыбки на девичьих лицах. Пройдя в горницу, ребята, потеснив подруг, шумно расселись возле них на лавках, угощали семечками. Песня оборвалась, то тут, то там раздавались короткие смешки, хохот от чьей-то удачной шутки. Гриша Панин со своей балалайкой робко примостился возле красивой и статной Анфисы Барыкиной – лицо его полыхнуло жаром. Лихой гармонист Александр Калугин с шутливой симпатией обнимал звеньевую, хотя и знал, что сердце её принадлежит другому. А вот и он сам, Михаил Данилов – избранник Полины, бравый да рослый, с орденами и медалями на гимнастёрке. С дружеской ревностью он хлопнул Александра по плечу, требуя уступить место возле возлюбленной. Смирный и малоразговорчивый Василий Березин, который, как и все бывшие фронтовики, был нарасхват у девиц, опустился возле Таи. Та прыснула в кулак и подняла насмешливые небесно-синие глаза на засидевшихся в девках Элю Тураеву и Раю Липкину, по очереди, чуть ли не насильно тащивших парня провожать себя. Те ответили ей взглядами злыми и колючими. Не знали они, что ли, что Тая и Вася переписывались всю войну, считая друг друга женихом и невестой? И всё же ей стало не по себе, да и жалко приятельниц – разве те виноваты, что их погодки почти все погибли на войне? Немногим перестаркам будет суждено испытать радости семейной жизни! Но она, Тая позволит себе быть счастливой! Девушка соскочила с места.
     – Гриша, сыграй подгорну! – эрзянские танцы с появлением музыкальных инструментов вытеснялись другими плясками.
    Тот, высокий, стройный, темноволосый, не заставил себя ждать, забренчал струнами балалайки. Замерев, Тая бросила синий исподлобья взгляд на Василия, взмахнула вышитым платочком и зачастила ногами по кругу, замедляя ход, чтобы задорно пропеть частушку: «Ой, подгорна, ой, подгорна, широкая улица». Голос у неё звучный, красивый, балалаечник, слушая её, заиграл тише.
    Отложив рукоделие, выскочили на середину избы ещё несколько девушек. Березин не сводил маленьких влюблённых глаз с озорной Таи, которая на посиделках была запевалой и зачинщицей плясок и игр. Зная, что она запала в сердце бывшего артиллериста, Тая сама не предпринимала никаких шагов навстречу. «Всё равно он будет мой, – думала мудрая девушка. – Писал же с войны, что милее и дороже её для него нет никого. Спрашивал в письме, выйдет ли она за него замуж? Пусть потешут девчата самолюбие, погордятся тем, что им тоже перепало немного мужского внимания».
   Когда Гриша устал, гармонист заиграла «цыганку», и вдруг новые, неведомо откуда взявшиеся, плясуны выскочили на середину избы. Потом вошёл с сеней ещё один незнакомец, начал припевать на ходу сочиняемые им частушки о богатой хозяйке: в чулане, в сундуке чего только нет – сукна, рубахи, юбки с кофтами, а кадушка источает аромат сала с чесноком. Унести бы всё это, но в чем? Раздался дружный весёлый смех. А в ответ зазвучала новая припевка, исполненная неизвестным парнем в сопровождении забавных красноречивых жестов.
Бабушкины рубашонки – это, что ли, не мешок?
Рукава-то завяжи да чего хочешь положи!
    Опять дружный хохот, и снова никто не придал значения этим словам. Вскоре рез-вых, игривых незнакомцев оттеснили другие желающие сплясать, и они куда-то не-заметно, по одному, исчезли, а наутро, выйдя в чулан, Минеева обнаружила, что её обворовали. Она схватилась за голову, припоминая исполняемые чужаками частушки, да поздно – тех и след простыл! После драки кулаками не машут!
   Посиделки затянулись далеко за полночь. Тая, одевшись, незаметно выскользнула за дверь. Ясный месяц заливал улицу зыбко-туманным, синим светом. Когда добежала до дома, услышала, как захрустевшим на зубах сухарём, скрипит снег за спиной – это Василёк, как она ласково называла про себя парня, догонял её.
   – Погоди, Тая, что-то скажу тебе! – смущаясь, сказал он.
   – А Клаву с Раей, зазноб своих, где потерял? – пряча улыбку, притворно удивилась проказница. Тот покраснел и опустил голову, словно и не он был на фронте, где геройски бил фашистов, не его грудь украшают несколько медалей за отвагу и мужество.
   Кстати, Тае тоже недавно вручили медаль «За доблестный труд». Мать аккуратно завернула её в платок и положила в сундук.
     Забавно ей, куда же подевались смелость и решительность парня?
     – Ну, говори, что хотел сказать.
     Василий, чувствуя насмешливый тон сердечной зазнобы, ещё больше стушевался, так и не найдя что сказать ей, лишь с ноги на ноги переступал в своих фронтовых ботиночках то ли от мороза, то ли от неловкости и замешательства. А Тае что, она в тёплых валенках, которые скатал ей сам отец, мастер на все руки, ей не холодно! Да и общительности ей не занимать – она двоих может переговорить. Тая щебетала о чём-то своём, девичьем, он слушал.
    Пришлось ей самой занимать Березина и на последующих свиданиях. Но разве это главное, важно, что мил он ей, нашла она свою половинку, которой можно довериться, опереться без опаски упасть и без боязни прошагать по дороге жизни. Через месяц решился Василий поцеловать её. И был тот поцелуй пылким, страстным, жарким и чувственным.
    Свадьбу сыграли скромную,но весёлую. Перезрелые девицы никак не могли простить ей,что увела она от них парня, напоминая, что первыми-то Вася их ходил провожать, да отказались, мол, от него, молчуна неласкового. Тая не растерялась и шаловливо отбрила их.
    – Вас провожать ходил, а на мне женился! – Она-то знала, какой он «неласковый»! Это для них он был хладнокровным, но не для своей любимой Таи!
   Долго ещё,уже будучи замужем, находилась Таисия в центре внимания молодёжи, переплясывая всех сельских девчат под гармонь.
    – Загони свою Тайку домой! – просят завистницы молчуна, а тот в ответ:
    – Пятки нажгёт, сама зайдёт! – Никогда не ревновал и не попрекал муж, что весела и задорна в компании, легко сходилась с людьми.
    А уж позже, когда посыпались один за другим ребятишки, не до плясок стало. Трое из них умерли в младенчестве и при родах – обратиться за медицинской помощью, чтобы сохранить их жизни, было некуда. В живых остались Миша, Таня, Юра, которые целыми днями находились на попечении свекрови. Сама она в полеводческом звене с раннего утра до позднего вечера хлеба полола, свёклу с картошкой да лук с севком, так как трактор её передали Михаилу Данилову, чему она откровенно рада – не женское это дело! Трудилась на колхозных полях по-прежнему до появления на свет малышей так, что звеньевая Краснова ставила её в пример другим. Потом Таю с мужем попросили пойти на ферму: её – доить коров, его – скотником. Правда, Василий позже переквалифицируется, окончит курсы электриков, а она надолго прикипела к своим бурёнкам.

                ***

    Послевоенная жизнь протекала не так безоблачно, как это представлялось Семёну на фронте. Военная дисциплина, диктат вышестоящих начальников на низшие чины после возвращения с полей сражений «успешно» переносились в мирную жизнь. Прибыв в Секретарский район на должность председателя райисполкома, Иван Афанасьев, майор по званию, собрав совещание, предупредил:
     – Если кто вздумает оспаривать мои указания, пусть сразу же подаёт заявление об увольнении с работы! – слово своё маленький, толстенький, с синдромом Наполеона начальник сдержал.
     Скоропалительный и непокладистый Семён, занимавший место председателя райпотребсоюза, не мог молчать, если дело касалось указаний, в которых проявлялось незнание вопросов торговли, за что и поплатился. Воспользовавшись его отъездом на сессию (Семён заочно учился в институте), Афанасьев велел издать приказ об увольнении под видом того, что райпо не выполняет планы товарооборота и заготовок, хотя это было не так. Все экзамены Семён сдал отлично, вернулся в радужном настроении и вдруг, как снег на голову, узнаёт, что снят с работы. Он попросил главного бухгалтера подготовить ему данные за полугодие и, вооружившись цифрами, пришёл к председателю райисполкома.
      – Я хочу оспорить ваше решение, Иван Захарович! – заявил он с порога – на переносице его застыли упрямые складки.
     – Вот как!? – тот, не ожидавший такой дерзости от подчинённого, гневно взглянул на него из-под грозно нависших жёстких бровей. Оплывшее жирком лицо скривилось, как от зубной боли. – Чем будете мотивировать при этом?
   - А вы чем руководствовались, использовав формулировку, что мы не справились с планами? Вот, ознакомьтесь с нашими выкладками – на самом деле все показатели выполнены! – И Семён, большой, длинный, одетый в выцветшую от времени и пота гимнастёрку, развернув бумаги, положил их перед пухлым начальником, чьё полное рыхлое лицо медленно наливалось малиновой краской.
   – Из них следует, что меня ввели в заблуждение, – просмотрев их, Афанасьев достал из кармана носовой платок, начал вытирать испарину, выступившую на лбу.
   – Кто ввёл вас в заблуждение? – поинтересовался Семён.
   – Неважно! – с неприязненной резкостью промолвил Афанасьев, пряча под внешней суровостью замешательство. Он не любил, когда ему противоречили, и всё же не мог не уважать Семёна за то, что тот не трусит и, рискуя быть изгнанным из его кабинета, не получив нового назначения, смело отстаивает своё мнение.
   – Но я готов исправить свою ошибку, Семён Аверьянович, – приходя в себя, после непродолжительного молчания, проговорил бывший майор. – В райпо сейчас новый начальник – вас мы не можем восстановить в прежней должности. У нас есть другая вакансия. Как вы смотрите на то, чтобы стать моим заместителем?
    – Нет! – Семён отшатнулся от него, но не потому, что он, подполковник, не хотел быть в подчинении у младшего по званию. Дело было в другом.
   – То есть как это нет? – чиновник театрально развёл коротенькими, пухлыми руками, явно никогда ничего не державшими, кроме ручки и карандаша. – Я вам такое доверие оказываю! – настаивал он, досадуя на его неуступчивость.
     – Но согласитесь, Иван Захарович, мы с вами, два бывших фронтовика, вряд ли сработаемся!
     – Почему? – удивился тот, постукивая костяшками пальцев.
    – У меня другие взгляды на вопросы подчинённости – я привык советоваться со специалистами! Мы не боги и не можем всё знать наверняка. В каждом деле есть тонкости, о которых мы порой и предположить не можем. Поэтому я считаю, совет со сведущими людьми обязателен!
     – Ну, знаешь! – вновь покрываясь помидорной краснотой, прервал Афанасьев, не желая слушать доводов оппонента, касающихся стиля его работы. Даже косвенная критика, выраженная во вполне деликатной форме, не понравилась ему. – Может, тогда председателем колхоза в Аксёновку, а?
    Сердце Семёна от неожиданности внезапно ухнуло, он оторопело воззрился на бывшего майора, мысленно спрашивая растерянными и в то же время просветлёнными дымчато-серыми глазами: «В колхоз имени Калинина?! Туда, где я когда-то, в молодости, оставил своё сердце?!».
    – Ну, что молчишь? Согласен, нет? 
  - Согласен! – выдохнул он, и словно бы не воздух, а боль сердечную, никому не выказанную, отпустил. Что толку гоняться за прошлым, растравливать душу и сердце, а всё же приятно снова увидеть Ольгу.
   С бывшей возлюбленной Семён встретился буднично вскоре после приезда в Аксёновку. В тот день он вместе с бригадиром, бывшим фронтовиком Павлом Ивановым, поехал на ферму, чтобы на месте убедиться, как там обстоят дела. Бойкая лошадка резво бежала по хорошо накатанной санями дороге, тянувшейся по уреме к ферме. Словно в снежном царстве ощущал себя Семён, глядя на опушённые поляны. В лёгком и нежном жемчужном инее стояли ивы и тополя. Заиндевелые стволы обтекала прозрачная голубизна горизонта, плавно переходящая в глянец небесного колпака. Нахохлившись, на ветках пригнездились пернатые пичужки-птахи. Проехали затянутый ледком родник, выглядывающий чистым прозрачным ликом младенца из пенно-белого снежного одеяла. Дорога полого опустилась к реке, покрытой серебристо-синим льдом с вкраплениями пушисто-снежных комочков. Извилистая лента реки, на всём своём протяжении затеняемая то высоким, крутым, то пологим заснеженным берегом, заросла плотной неприступной стеной ивняка в белой кружевной вязи снежных паутинок. «Очистить бы речку от бурело-ма!» – мелькнуло у Семёна. Подумал и забыл, окунувшись в председательские заботы, с головой накрывшие его. Когда по крепкому льду проехали на противоположный берег, на холме показались белые шапки скотобаз.
   По дороге Павел Иванович жаловался на трудности с кормами, сетовал, что база под коровами разваливается. Действительно, когда подъехали ближе, увидели перекосившееся здание коровника с подгнившими стенами, состоящими из плетёных прутьев. Вокруг фермы высились горы навоза, годами не вывозимые на поля. «Вот тебе, председатель, выход из тяжёлой ситуации, – подумал он про себя. – Пеняем на низкие урожаи, вследствие чего нет фуража и нечем отоварить трудодни, а органические удобрения, то бишь перегной, годами не вывозим на поля. Техники, конечно, в колхозе нет, но тягловая-то сила есть, почему не используется? Соблюдение всех норм агротехники – зябь, удобрения, качественные семена и своевременный сев – только так можно получить больше зерна, как на хлеб и фураж скоту, так и для продажи государству, победить бедность. Эх, кабы ещё не по бросовой цене закупали у колхозов продукцию – зерно, молоко, мясо! Глядишь, появились бы средства, чтобы заинтересовать сельчан авансом, зарплатой, не бегал бы бригадир за колхозниками, чтобы дать им наряд, не ругался бы, не умолял выйти на работу!»
    – Да, много проблем, Павел Иванович, – выбираясь из берестяного короба, сказал Семён. – Начнём с вывоза удобрений на поля и возведения скотопомещений. Зимой будем рубить, заготавливать лес, чтобы летом строить коровник.
   – Да разве только коровник нужен, Семён Аверьянович! – воскликнул бригадир, подстёгнутый его деловитостью. Человек ответственный и энергичный, он хотел немедленно, засучив рукава, приступить к делу – и это нравилось в своём помощнике руководителю колхоза. – Здание телятника не лучше, сквозняки кругом. Дохнет молодняк не только от бескормицы, но и от простуд!
   – Ладно, на заседании правления решим, чему отдать предпочтение. Может, что-то только подремонтируем, одновременно два объекта не осилим – финансовое положение колхоза тяжёлое – на лицо председателя легла тень озабоченности.
    Переговариваясь, они вошли в полумрак коровника. В нос ударило сыростью и навозом. Привыкнув к темноте, глаза начали различать животных на привязи, ут-кнувшихся в колоды, и доярок, примостившихся на скамеечках возле вымени коров. Заметив Семёна с бригадиром, те бросили дойку, собрались вокруг начальства.
    – Как дела, дорогие труженицы? – взволнованным голосом спросил председатель. Он приглядывался к знакомым лицам: Ольге Вавиловой, красивой и статной Анфисе Барыкиной, худощавой вдове Ирине Селиной, миловидным сёстрам Кате и Тае Паниным, страшненькой, губастой Клаве Минеевой. Доярки зашумели, заговорили одновременно, перебивая друг друга.
  – Дела как сажа бела! – промолвила Ирина Селина, вытирая усталые слезящиеся глаза концом клетчатого полушалка. – Здесь намёрзнемся, домой бежим, где ждёт голодная орава, которую нечем кормить!
   – Подати и займы замучили, во всём себя ограничиваем, детей морим, как рахитики, растут, ни мяса, ни масла с яйцами не видят – бездонную казну налогами пополняем! – поддержала её Ольга, искоса, но дружелюбно поглядывая на Семёна.
   – Умри, но отдай или масло, или 400 литров молока да мясо с кормилицы! С овцы и свиньи – шерсть, кожу, сало. Даже гусей, уток, кур и пчёл и тех обложили сборами! Осталось только с себя кожу живьём содрать!
   – Все косточковые деревья – вишенье да яблони – извели, вырубили с палисадников, чтобы не платить лишнюю копейку агенту.
   – После войны всем трудно! Какую войну выдержали, без налогообложения нельзя, оно идёт на восстановление народного хозяйства! – Семён развёл руками, недаром он был замполитом на фронте, знал, что сказать в ответ на ропот. Но утешит ли это голодных людей? Поистине у народа ангельское терпение!
   – Да война уж восемь лет как кончилась, а мы всё терпи! В войну всё снесли, понимали, нельзя иначе, но до каких пор будете кивать на неё? Досыта ещё ни разу не наедались ребятишки!
   – Мучки, председатель, выписали бы дояркам в счёт трудодней, всё какая-никакая поддержка, – предложила Ольга, как прежде беспокойно-заботливая и внимательная к нуждам людей, но, встретившись с искрящимся радостью взглядом Семёна, потупилась.
   Доярки воспрянули духом, шумно одобряя её слова.
   Семён с жадностью всматривался в Ольгу. В полумраке казалось, что та ничуть не изменилась, лишь в уголках зелёных глаз и аккуратного рта виднеются едва заметные предательские морщинки. Глаза спокойные, чуть отчуждённые, нет в них той искры, которая зажигала его, подливала масла в огонь его души. Одета, как и все, в засаленный ватник, в длинную замызганную сатиновую юбку. На голове серая шаль, туго завязанная сзади в узел, на ногах калоши, забрызганные навозной жижей. «Обабилась, опустилась, – мелькнуло у него. – Не мудрено – бытие определяет сознание!» За бабьими хлопотами о подрастающих братьях, сестрёнках и тремя своими малолетками, в заботах о хлебе насущном и переживаниях о муже, ушедшем на фронт и вернувшемся в конце войны безруким, она забыла о Семёне. А ведь какой костёр полыхал в её груди! И вот, поди ж ты, отгорела, одна зола осталась да угли, едва тлеющие. Стыдясь своего затрапезного вида, Ольга смущённо посмотрела на него и, наткнувшись на знойный взгляд, устремлённый, казалось, не в глубину её зрачков, а в самое сердце, вздрогнула душой, снова потупилась, отвела красивые изумрудные очи. В груди ворохнулась былая сладкая, щемяще-томительная боль. Ещё тлели, ещё теплились угли, ещё, быть может, разгорелся бы огонь, позови он её. Однако же она – мужняя жена, да и он – женатый человек, не свободен! Пристало ли ей думать об ушедшей молодости, отгоревшей любви? Ольга снова подняла на него прекрасные выразительные глаза, смело, открыто, лишь движением ресниц сказала «нет», и бывший возлюбленный, всё поняв, не настаивал, а согласился и кивнул, словно бы мысленно разговаривал с ней. Потом заставил себя подумать о другом.
    – Павел Иванович, есть у нас запасы муки на складе? – тот кивнул утвердительно. Семён задумчиво покусал губы: кого, как не скотниц, стоит поддержать в первую очередь? Круглый год, от зари до зари, без выходных, они крутятся вокруг коровьих хвостов. – Будет вам мука, девчата, только не шумите об этом на каждом углу. Всем колхозникам её едва ли хватит!
   Женщины обрадованно загомонили.
   – Спасибочки, Семён Аверьянович, уважил так уважил!
   – Ну мы тогда пойдём, завершим дойку!

                ***
   Наступила весна. Под ясно-синим глянцем небес сиреневым пожаром занялись палисадники, а в уреме зацвела черёмуха, кудрявыми и душистыми кистями которых парни одаривали девушек. В Аксёновку, в правление колхоза, приехал с незнакомым мужчиной председатель райисполкома.
   – Знакомься, привёз тебе уполномоченного! – обратился он к Семёну, окинув оценивающим взглядом помещение правления, стены которого вместо обоев были облеплены лозунгами и плакатами с изображениями породистых коров, овец, жеребцов и хряков. С бумажной тарелки репродуктора неслась бравурная музыка.
    Выйдя из-за стола, Семён приглушил радио, поздоровался с тучным, низеньким Афанасьевым, потом протянул руку для знакомства с новым человеком.
    – Андрей Васильевич Терентьев, уполномоченный министерства заготовок по Секретарскому району, – представившись, солидный, выше среднего роста незнакомец крепко пожал председателю руку.
   – Его указания для вас – закон, Семён Аверьянович! – чувствуя себя не совсем уютно возле этих двух рослых и крепких мужчин, жёстко сказал обладатель маленькой, обрюзгшей фигуры и, недовольно сжав губы властного подковообразного рта, уселся за стол.
    – А как быть с моими решениями, Иван Захарович, если они будут противоречить указаниям уполномоченного? Для чего я назначен председателем, если не доверяете мне? – глубокие поперечные морщины от работы мысли и пережитого на войне на переносице Семёна углубились. Он невесело усмехнулся твёрдыми обветренными губами, нервно затеребил в руке карандаш. Терентьеву стало неудобно, что его присутствие стало причиной раздора, он не знал, куда глаза отвести.
    – Упрямый мордвин! – рассердился предрайисполкома, застрявший в своей деспотической привычке повелевать, не считаясь ни с возрастом человека, ни его заслугами, и пригрозил, словно школьнику, с самовластной нотой в голосе: – Смотри у меня, не своевольничай тут! А то полетит твоя голова с плеч!
    Семён понимал – спорить бесполезно. В голове мелькнула мудрая мысль, что порой лучше промолчать, но сделать, как считаешь нужным в интересах дела. Впав в задумчивость, он с непроницаемым лицом продолжал машинально крутить карандаш и больше не настаивал ни на чём. Его молчание оппонент воспринял как согласие и желание не ссориться с начальством, не допускавшим возражений. Задав несколько вопросов, касающихся готовности к севу и количества внесённых удобрений на поля, Афанасьев успокоился и уехал в соседний колхоз.
    – Как он не понимает вреда диктата над руководителями, перенесённого из военной жизни в мирную?! – бросив карандаш на стол, в сердцах промолвил Семён после отъезда властолюбивого начальника.
   – Тщеславие чиновников удовлетворяется в условиях укоренившейся командно-административной системы, хотя она и исключает экономические стимулы и заинтересованность людей, – задумчиво произнёс Терентьев, витая мыслями где-то далеко от сиюминутной ситуации.
   Семён, не ожидавший этих слов от уполномоченного, обрадованно вскинул глаза. Как же совпадает его мнение с тем, что сказал гость! Побеседовать бы с ним, отвести душу, но человек, видимо, устал с дороги, его надо устроить, накормить. Успеют они ещё наговориться с ним. Председатель вызвал техничку, чтобы та отвела его на квартиру для приезжих и заказала ему обед.
    Андрей Васильевич оказался человеком толковым и деликатным, сознававшим, что селу нужны умелые, с твёрдой рукой и предприимчивой жилкой руководители-хозяйственники, честные, неподкупные, независимые, способные не согнуться под диктатом районных властей. Ближе познакомившись с Деревяшкиным, он понял, что тот, несмотря на кажущуюся неуживчивость, может принести немалую пользу на своём месте. Со своими наставлениями не лез, а дельные советы, которые высказывал при случае, Семён с удовольствием использовал в своей практике. Посевная в колхозе проходила дружно и слаженно, всё было заранее продумано и организовано председателем правления. Усталые, но довольные Семён с Терентьевым, возвращаясь в конце рабочего дня с поля, уединялись в его кабинете и вели нескончаемые беседы.
    – Жизнь людей не наладится в селе, Андрей Васильевич, пока государство не изменит налоговую политику, – делился Семён с ним, с самого начала вызвавшим его симпатию и расположение. – Помню, в Кабаевке умышленно обложили непосильными налогами тётю Дуню Титову, как кулачку и врага народа, а потом за неуплату арестовали её – многодетная женщина отсидела целый год в тюрьме. А какой она враг, если детей своих сумела воспитать патриотами?! В годы войны все её пять сыновей сложили головы на поле брани, защищая Отечество! Да и сейчас не ценит правительство народ, задавило налогами! Доярки давеча жаловались на поборы с личных подворий, голодные дети рахитиками растут! И колхозам не вздохнуть свободно, пока не будет принято щадящее налоговое законодательство.
    – Да, налоги душат, перемены нужны! Сейчас на государственном уровне начинают обсуждать это, – выслушав, порадовал его Терентьев.
   – А уж как надо, чтобы заготовительные цены на нашу продукцию повысили! – воодушевлённый словами уполномоченного, воскликнул председатель колхоза, подкинув в руках карандаш. – Несправедливо же, промышленная продукция продаётся по недоступной для крестьян цене, а за центнер ржи 9 рублей дают, за литр молока 15 копеек, за килограмм картошки и того меньше, 3–4 копейки! Оценка труда колхозников настолько мизерна, что людям зарплату нечем выдавать, разбегается народ кто куда, правдами-неправдами по городам разъезжается, на заводы устраивается, где деньги платят. А те, кто остался в колхозе, тоже рвения не проявляют, кому охота за так, за пустые, не обеспеченные палочки-трудодни работать в общественном производстве, всё больше на приусадебных участках копаются, чтобы с голоду ноги не протянуть!
   – Зреют, зреют мысли в верхах о пересмотре заготовительных цен, – мягко улыбнулся Терентьев, видя, как бурно реагирует тот на его слова. – Кроме того, не мешало бы снабжать хозяйства ссудами и кредитами банка для строительства производственных и социально значимых объектов.
   – А ещё бы, Андрей Васильевич, ввести планирование снизу, а то замучил диктат районных властей! – большим пальцем оглаживая грани карандаша, размечтался Семён. – Не держатся председатели в хозяйствах района, потому что нет им воли на колхозной земле, не решают ничего они, всё им, подменяя руководителей, диктуют сверху, когда и что им сеять…
   – Вопросы большей самостоятельности колхозов также обсуждаются на высшем уровне, – снова порадовал его оригинальной и передовой для своего времени новинкой Андрей Васильевич. Он искренне сочувствовал непокладистому председателю, внушавшему уважение, располагавшему к себе искренностью желания улучшить жизнь сельчан. – Правда, старое, косное без боя не сдаётся, сопротивляется нововведениям, особенно тем, которые касаются свободы хозяйств, их независимости в решении экономических вопросов, в том числе стимулирования труда колхозников. Не хотят коллективные хозяйства пускать в самостоятельное плавание. Тут замешаны властные амбиции, желание порулить, сам знаешь, партийно-советскому аппарату легче руководить, когда колхозы полностью подконтрольны им. Поэтому не все и наверху поддерживают новые идеи. – Терентьев, как и Семён, бывший фронтовик, за короткий срок сдружившись с председателем правления и доверяя ему, открывал сокровенные мысли о назревших переменах.

                ***

     В старину говорили, годы катятся, дни торопятся. Прибежала однажды Таисия Березина с дежурства на ферме, а свекровь плачет-причитает.
     – Что случилось? – испугалась сноха. Сердце её в предчувствии чего-то страшного и нехорошего вдруг тоскливо заныло.
    – Васю арестовали, – высморкавшись в подол, сказала худенькая, невзрачная старушка сквозь обильно льющиеся слёзы.
   У Таи ноги подкосились, став ватными, бесчувственными – прислонилась к стене. Её Василия, молчуна безобидного, бывшего фронтовика, проливавшего кровь за свободу Родины, осудили, и за что бы вы думали? За самогоноварение! Оказалось, свекровь гнала это зелье на свадьбу второго сына, Якова. А тут милицейский рейд. Кто-то и указал на топящуюся баню. Застав пожилую женщину около самогонного аппарата за неправедным делом, милиционеры ввели её в дом и, устроившись за дощатым, чисто выскобленным столом, начали составлять протокол. Прибежали со двора свёкор, Василий, Яков и четверо золовок.
    – Ой, что теперь будет?! – засокрушался тщедушный свёкор.
    – То и будет, что посадят твою Прасковью, Терентий Авдеевич! – с беспощадной прямотой молвил участковый.
   Старик впал в ступор – мятое, сонное бородатое лицо с маленькими хитрыми глазками жалобно перекосилось. Он не знал, что сказать, как поступить. С арестом жены рушилось всё устоявшееся, чем он жил, гордился, и он не знал, как защитить её, уберечь от милицейского гнева. Молчал и младший Яков, недавно отслуживший в армии и устроившийся трактористом в МТС. А золовки, девки на выданье, работавшие на ферме, заголосили, обнимая престарелую мать.
   – Погодите вы составлять этот акт! – положив большую мозолистую ладонь на бумагу, решительно проговорил встревоженный за судьбу матери Василий.
   – Как это погодите? – возмутился страж порядка, заполняющий документ. – Мы застали вашу мать на месте преступления и должны это запротоколировать.
   – Она не виновата! Это я велел гнать самогон, а мать, наоборот, отговаривала меня от этого! Так и запишите, пусть меня судят! – взял на себя вину фронтовик, не допускавший даже мысли, что мать сядет в тюрьму.
   Приговором суда дали Василию год лишения свободы. Ох и натерпелась Тая за это время. Гнула спину, как проклятая, – подоит 20 коров вручную на ферме, а дома ребятишки: Танюшка с Мишей и Юрой, которых надо обстирать, накормить, за скотиной присмотреть, на огороде картошку, свёклу, подсолнечник прополоть. Золовки, отработав своё в колхозе, всё больше об улице и женихах думали. Соберутся и уйдут к подругам на посиделки. А Варя – сношенция, жена Якова, молодая, здоровая баба, обвяжет голову мокрым полотенцем, больной прикинется, ляжет в постель и семечки грызёт.
   – Ты бы хоть скотину убрала к нашему приходу с фермы! – не удержалась однажды Тая. – Лузгаешь семечки, которые не сеяла, не полола, не убирала!
   – Что, мне умереть возле вашей скотины? – притворно простонала та со своей лежанки в чулане, устраиваясь на ней удобнее своим пышным задом.
   – Раз больная, надо было лечиться, а не замуж выскакивать! – у Таи язык, что бритва, не утерпела, выказала свою неприязнь к ленивой бабёнке.
   Услышал Терентий Авдеевич препирания снох, поспешил вмешаться:
   – Вы тут у меня не ругайтесь! Я не потерплю грызню в своём доме!
   Тая повернулась и без разговоров ушла во двор доить корову. Что тут возразишь? Хитрая Варка умела подластиться. Видела Тая, как та прилюдно обнимала и целовала старика, когда тот был навеселе, приговаривая при этом:
   – Папаша, вы для меня как отец родной!
   Свёкор, впадая в вожделение от её тугих могучих грудей, которыми она прижималась к нему, таял, как воск, довольный таким обхождением. Потому-то чувствовала себя полноправной хозяйкой Варя в мужнином доме, даже на его мать, маленькую и худенькую старушку, покрикивала частенько. Та, побаиваясь вздорной младшей снохи, даже внуков, Таиных с Васей детей, лишний раз избегала накормить. Проголодаются они, прибегут на кухню отрезать свежего ароматного хлебушка, который испечёт бабушка, а сноха Варя тут как тут, бьёт их больно по ручонкам: нечего, мол, лазить тут без спроса! Обида терзала Таю: разве её дети заслужили такое отношение? Разве не великодушно поступил Василий, взяв вину на себя, прикрыв семейный грех? А ведь с тем же успехом это мог сделать Варин супруг, Яков, который сейчас у неё под боком. Для их свадьбы гнала свекровь этот злополучный самогон. Милуется Варя с Яковом, находясь под двойной защитой – свёкра и супруга. А Тая, без заступничества мужа, как изгой, как чужая в этой большой семье, пропадает без любви и ласки, отягощённая тяжёлой работой на колхозной ферме и подворье свёкра. Потом поняла: на обиженных воду возят, за счёт них самоутверждаются те, кто сильнее и нахрапистее. И тут ей на ум пришли чьи-то мудрые слова, что рай или ад в душе создаём мы сами. А ведь действительно от навалившихся дел и хлопот она так устаёт, что забывает улыбаться и смеяться, как раньше, только о плохом думает, завидуя и ненавидя Варю. Надо менять свою жизнь, избавляться от мрачных дум, мечтать о хорошем и приятном, например, о том, что скоро муж вернётся с места заточения, отделятся они от большой многодетной семьи, будут жить в своём большом просторном доме. В любой, даже плохой ситуации есть возможность выбора других мыслей и поведения, что, в свою очередь, приведёт к жизненным переменам.
    Наконец вернулся Василий с тюрьмы, новая фуфайка на нём. Надела золовка Нина её на себя, крутится перед зеркалом, на улицу в обновке собралась. Обидно стало Тае за супруга, не удержалась, мол, самому ему не в чем ходить, а золовка вызывающе отвечает:
     – Твоё какое дело?! Брат мой, значит, и фуфайка моя!
     Удивилась Тая позиции золовки и начала помаленьку уговаривать Василия отделиться от большой семьи Терентия Авдеевича. Скоро, говорят, только сказка сказывается, а дело продвигалось медленно. И всё же со временем накопили денег, часть в долг взяли, чтобы выкупить делянку в лесхозе. Соорудили сруб да поставили его, по совету свёкра, у подножия горы – ни огорода рядом, ни палисадника на каменистой почве не загородить! Наверху гора, а снизу река с заболоченными бе-регами. Сорванцами безнадзорными, без присмотра росли детки, под замком закрытые, чтобы не утонули в речке. Сами с супругом целый день гнули спину не только на ферме, но и на колхозных паях, которыми наделяли всех, без исключения. Однажды после дойки с утра вымыла полы, ушла убирать севок с колхозного поля, приходит вечером, а в маленькой их избушке такой беспорядок, хоть из дома беги! На печи, возле трубы, хранились семенные огурцы. Дети-несмышлёныши покидали их на пол, состязаясь, кто дальше забросит их. Шлёпаясь об пол, огурцы лопались, брызгая, летели во все стороны огуречные семена. Отшлёпала Тая сорванцов и снова, усталая да разбитая, за тряпку взялась.
   В другой раз приобрели супруги поросёнка и держали его дома, пока он не подрастёт. Дети из боязни, что он покусает их, забрались на кровать и там заигра-лись в самодельные карты, а одна упала на пол; сунул Юрка головёнку между железными прутьями, чтобы достать её, так и застрял оголец до вечера там. Накричались, наплакались от страха за него Мишка с Танюшкой. Стучались они, бились в окна, как раненые птицы, а дорога далеко проходит от дома, так никто и не услышал. Освободили родители малыша из невольного плена лишь поздно вечером, когда вернулись с работы. Был ещё случай: возвратились Березины домой, а окно разбито, это соседские ребятишки ударили камушком, звали друзей играть на улицу. Маленькие детки – маленькие заботы…

                ***

     Участковый милиционер Усачёв, казалось, не потопляемый никакими жизненными обстоятельствами, важный и с годами ещё более пополневший, стоял возле правления, обстоятельно и степенно беседуя с уполномоченным, когда старик Коломейцев, выйдя из дома, прямо возле крыльца и справил малую нужду. С утра стоял плотный синий, как пропущенное через сепаратор молоко, туман, обволакивающий деревья и дома. Старик, видимо, полагал, что из-за густой набухшей влагой пелены никто не разглядит, чем он занимается возле своей избушки. Терентьев, действительно, сделал вид, что ничего не заметил, лишь снисходительно ухмыльнулся. Но зоркий, всевидящий Усачёв высмотрел в действиях старика непорядок, и жёсткие, мохнатые брови его возмущённо поползли вверх.
    – Эй, ты что делаешь?! – беспардонно крикнул он. – А ну-ка, поди сюда!
Дедок, подумав немного, заковылял к Усачёву.
    – Михей Пахомыч, ты нарушил общественный порядок, оскорбил своим поведением личность уполномоченного, – вскинув руку к виску, проговорил тот.
    – Ну что вы, Ипполит Петрович! – Терентьев, до этого весело улыбающийся, нахмурился. – Ни к чему это, ей-Богу!
    – Нет! – встал на дыбы милиционер. – Пусть платит три рубля штрафа.
Коломейцев, получавший пенсию за погибшего сына, не стал препираться – вынул из кармана пятёрку и подал его участковому.
     – А у меня нет сдачи тебе! – шаря и прихлопывая по своим карманам, буркнул Усачёв, на что мудрый старикан хитро улыбнулся и сказал:
   – А сдачи с вас, Ипполит Петрович, не требуется, я ведь ещё и пукнул при том. – Стража порядка передёрнуло всего от такой непочтительности, но он притворился, что не заметил насмешки, – пятёрка грела ему карман.
    Иронически улыбаясь и покачивая головой, Терентьев вошёл в правление.
    – Кто же развеселил вас, Андрей Васильевич? – привстав со своего места и крепко пожимая ему руку, задал вопрос Семён.
    Тот поведал ему, как дед Коломейцев просмеял участкового. Семён расхохотался, потом нахмурился.
    – Этот Усачёв тот ещё тип! – раздражённо потирая выбритый подбородок, воскликнул он. – В своё время он, благодаря родственным связям, счастливо избежал суда за убийство человека. И сейчас про него такое рассказывают! Как отсеемся, к секретарю райкома съезжу, чтобы прекратил это безобразие!
    – И что же о нём говорят? – усаживаясь напротив, спросил Терентьев, от внимательного взгляда которого не ускользнули ни раздражение, ни мелькнувшая тень на лице Семёна, свидетельствующие о застарелой неприязни к Усачёву.
    Председатель рассказал, как старушка Елена Мудрякова ездила молиться за погибшего на войне мужа и сыновей в какой-то монастырь и привезла оттуда свечи. На уплаченную за них цену наложила часть своих расходов на билеты и продала своим ре-лигиозным подругам. Узнав об этом, Ипполит задержал Мудрякову и, пользуясь тем, что за неё некому заступиться, погнал вдову, как овцу, пешком по весенней распутице в райцентр, в кутузку. В глубокой балке, где скопился шумный поток ледяной воды, та ухнула в неё по пояс и взмолилась, чтобы он отпустил её переодеться. Усачёв, словно никогда не знавший, не ведавший слов о гуманности, ухмыльнулся и, перегнувшись в седле со словами: «Сейчас тебе будет жарко!», безжалостно исхлестал пожилую женщину нагайкой. Так и шла та со слезами обиды, знобко дрожа, покрытая ледяной коркой, как черепашьим панцирем, и гонимая бездушным, чёрствым блюстителем закона.
     – Говорят, въезжая в Секретарку, участковый инспектор, красуясь перед про-хожими девицами, приосанился, восседая в седле. Наверняка он внутренне любовался и восхищался собой, борцом со спекуляцией, но вряд ли пришла ему в голову мысль, что у него в кармане партбилет, и он обязан обращаться с людьми по-человечески, а не как со скотиной! – возмущался Семён, нервно постукивая по столу карандашом. – Кто позволил втаптывать в грязь достоинство вдовы и матери погибших за Родину сыновей?!
     – А что же вы начальнику милиции об этом факте не сообщили?
     – В том-то и дело, что я сразу, как только узнал об этом, позвонил ему. Тот начал защищать своего сотрудника. Мудрякову, правда, отпустили. А этот ходит, глаза  мозолит, гордый, неподступный, потому как начальник поощряет такие «подвиги». По словам сельчан, этот мерзавец, вернувшись с фронта, привёз несколько чемоданов с трофеями, которыми его жена потихоньку приторговывает, но он не считает себя ни мародёром, ни спекулянтом. Якобы он возмещает тем самым ограбленное фашистами советское имущество! – Деревяшкин зло бросил на стол карандаш, который вертел в руках. – Но я буду не я, если не добьюсь, чтобы этого участкового отстранили от занимаемой должности! (Позже Семёну, действительно, удастся добиться этого.)
    – Будьте осмотрительнее, – посоветовал Андрей Васильевич, – а то вашу не-покладистость и принципиальность противники могут представить, как неуживчивость с людьми. Вам не дадут двигаться вперёд – притормозят карьерный рост!
    – Как можно осторожничать в таком деле? – лицо Семёна, вспыхнув, покрылось малиновой краской. – Трусливо-снисходительным молчанием мы лишь поощряем и плодим негодяев!
    – Так-то оно так, Семён Аверьянович, – вздохнул Терентьев, искренне сим-патизирующий ему. – Но как бы поточнее довести до вас. Уж больно горячи вы! Разоблачать подлецов тоже надо с умом, чтобы самому не споткнуться о подставленную ногу. У подонков везде своя рука, и они успешно пользуются этим.
   Терентьев, видя безрассудную смелость Семёна, безоглядно бросавшегося на помощь любому, кого, на его взгляд, неправедно обидели, не зря предостерегал его. Над ним к тому времени уже сгущались тучи, так как он не считал нужным отмалчиваться в высоких властных кабинетах, отстаивал своё, отличающееся от начальственного, мнение. Многим не нравилась позиция председателя, когда дело касалось сдачи зерна сверх плана хлебозаготовок, не оставляющих возможности достойно оплатить труд колхозников, и других волюнтаристских решений. Тех, кто не сгибался под диктатом властных структур, просто и элементарно ломали, лишая будущего и перспективы роста. Так случилось и с Семёном. Недолго придётся быть ему на беспокойной должности руководителя правления с его принципиальным, независимым характером, находиться под жёсткой опёкой и контролем аппарата райкома партии и исполкома райсовета, не терпящим отклонений от их непререкаемых указаний. После трёх лет председательства в колхозе имени Калинина его сняли и снова перевели в районную потребкооперацию. Вместо него в 1953 году прислали в Аксёновку другого председателя, но тот, увы, не пришёлся ко двору. Назначили третьего, но и он не прижился здесь. Началась частая смена руководителей, которая явно не благоприятствовала, а лишь вредила делу, успешному развитию хозяйства.

                ***

     Толстогубая и плотненькая Клава Минеева, одарённая природой горячим, знойным темпераментом и влюбчивостью, страдала из-за своей неприглядной внешности, это мешало ей иметь успех у парней. На этот раз её восторженный взор пал на гармониста Александра Калугина, видного молодого человека. Выше среднего роста, стройный, с румянцем во всю щеку и чёрным кудрявым чубом, ниспадающим на белый высокий лоб, он был объектом воздыханий многих девчат в селе. У Клавы бешено забилось сердце, когда тот впервые в качестве заведующего фермой появился на дойке. Недавно отслуживший в армии, парень ещё не расстался со своей ладно подогнанной гимнастёркой, брюками-галифе и яловыми офицерскими сапогами, приобретёнными на материны деньги по дороге со службы домой. Несмотря на неимоверную грязь на территории фермы, он не захотел снимать их и облачаться в резиновые сапоги, чтобы не уронить «авторитет» в глазах молодых доярок. Клава же «щеголяла» в старом залатанном ватнике, в лаптях, выпадающих с ног в густой вязкой слякоти и хляби, когда шла с полными вёдрами фуража со склада в коровник. Девушка ставила вёдра на кочки и, прыгая на одной ноге, вы-лавливала рукой лапоть из тины. Отмыв его в луже, надевала на ногу и туже зама-тывала тесёмки поверх наверченных на ногу заляпанных в месиве онучей. Но оборы периодически вновь развязывались, и снова лапти затягивало в нечистоты, которые стекали со скотских помещений. Калоши, которыми премировали Клаву в честь Великого Октября за хорошие показатели по надоям молока, она надевала с белыми шерстяными носками лишь на посиделки.
    Самолюбию Александра льстило, что острая на язык Клава умолкала при его появлении и заворожённо смотрела в глаза, когда он, нарочито хмурясь, давал дояркам распоряжения. Встречаясь с её страстно-горячим, жаждущим любви и ласки взглядом, он чувствовал, как всё его нутро опаляет жаром. Он не понимал, что творится с ним, почему эта непримечательная девица вдруг овладела всеми его помыслами. Что в ней есть такого, чего нет в других?
    – Приходи после дойки к омёту за фермой! – бросил однажды он ей на ходу.
    – Ладно! – потупилась вдруг далеко не стеснительная Клава.
    В природе господствовала, цвела весна. Пьянящий аромат источала белая пелена черёмухи и душистая сирень. Клейкой зеленью накрылись раскидистые вётлы в уреме, подступающей к ферме. По-особому радостно бурлила, журчала и звенела вода, полноводными ручьями стекающая к речке Кандызке. Но по утрам в воздухе было ещё довольно свежо.
   Придя после утренней дойки на условленное место, Александр попытался взять девушку приступом и грубо опрокинул её на солому.
   – Не надо, Саня! – вывернувшись из-под него, сурово проговорила та.
   – Почему? Всё равно ты будешь моей! – самоуверенно объявил он.
   – Только после свадьбы! – отрубила она, неожиданно для него проявив твёрдый характер и умело отбиваясь от его притязаний на девичью честь.
   – Да будет тебе свадьба, будет! – бросил Саня, в тот момент не думая ни о чём другом, кроме как о жгучем желании овладеть этой мужиковатой девкой, мучавшей его своей зажигающей страстью. Ему не давала покоя сладострастная чувственность, которая бурлила в нём мутным половодьем.
   – Правда? – Клава недоверчиво воззрилась на него. – А ты не обманешь?
   – Вот те крест! – парень машинально перекрестился. Ему, комсомольцу и прожжённому атеисту, не составило особого труда пойти на эту хитрость. И в школе, и в армии молодёжи внушали, что никакого Бога нет. Так что ничего плохого в том, что побожился, не думая выполнять обещания, он не находил. Он, такой красавец, да чтобы женился на этой губастой и корявой страшилке! Не быть этому! Однако надо изворачиваться, чтобы удовлетворить чувственное бешенство, возбуждаемое в нём жгучим темпераментом, проглядывающим в маленьких страстных глазах и во всём Клавином топорном облике. Он не позволит ей держать себя на расстоянии! Девица, чувствуя подвох, закоченевшими пальцами стала застёгивать верхнюю пуговицу сатиновой кофточки на груди, запахнула ватник. Александр перехватил её руку, впился в горячие девичьи губы и, не отрываясь от них, второй рукой начал мять высокую, полную грудь. Клава вдруг застонала и безвольно опала, доверившись ему и отдаваясь во власть настойчивых ласк…
    Встречи их продолжались несколько месяцев, пока похорошевшая, вся словно светившаяся изнутри, Клава, улыбаясь и сияя глазами, не объявила, что она беременна. Девушка радовалась зарождавшейся в ней жизни и думала, что ему тоже доставит удовольствие это известие.
    – Когда мы поженимся, Саня? – признавшись в сокровенном, спросила она, преданно заглядывая ему в глаза, и, покраснев, добавила. – Ты ведь обещал это!
    – Да, конечно, – пробормотал побледневший Александр и начал торопливо застёгивать пуговицы на пиджаке. – Но не сейчас – у меня мать заболела, – соврал он. – Она не потянет свадьбы с таким здоровьем.
    Клава знала, у Матрёны здоровья не занимать. Трусливая ложь и вероломство парня ошеломили её. Зачем выкручиваться? Не хочешь жениться – скажи! Но она сделала вид, что поверила, не заметила уловки, к которой, не желая обременять себя семейными узами, прибегал, прикрываясь надуманными причинами, не он один.
    – Сань, а Сань, давай распишемся без свадьбы! – Это было тоже не ново, все обманутые девушки просят о том же.
    – Ну, нет! Так не пойдёт! Я хочу, чтобы у меня была большая шумная свадьба с тройками, колокольчиками! А ребёнок… – Александр встал с омёта, в смущении отвёл глаза. – Сходи к бабе Пелагее – нам сейчас он совсем не нужен.
    – Это тебе не нужен, а я его не буду убивать! – похолодев при одной мысли, что она потеряет желанного младенца, с горечью воскликнула та.
    – Ну, как хочешь! – Калугин, сделав равнодушное лицо, смахнул с брюк остатки прилипшей соломы и направился в сторону фермы.
   Клава соскочила с места, чтобы с рвущимися из глубины сердца словами любви остановить его, но они застревали в горле – подлый и коварный изменник их не достоин! Почувствовав слабость в ногах, опустилась на краешек омёта и долго обдумывала, как ей быть, сможет ли она захлопнуть створки своего сердечка для него? Одно она знала точно – ни при каких обстоятельствах не откажется от дитя!
    Вскоре Александр увлёкся другой девушкой. Вера недавно вернулась домой из Средней Азии, куда уезжала с подругами в поисках лёгкой жизни. Видно, не удалась для неё красивая жизнь на чужбине, если она возвратилась в родные пенаты. Родители устроили дочь на непыльную и престижную на селе работу – телефонисткой на почте. Карие глаза в обрамлении пышных ресниц, нежные ямочки на круглом розовом личике, туфельки на модном каблучке и крепдешиновое синее платье – разве сравниться Клаве с Верочкой, неотразимой на фоне деревенских модниц, с их грубо пошитыми юбками, платьями и резиновыми калошами, которые те надевали в праздники для выхода в «свет»?! Александр не мог отвести от Верочки глаз, когда впервые увидел её на вечеринке. Вскоре всё у них заладилось, и парень, очарованный броской красотой девушки, сделал ей предложение.

                ***

    Пятилетняя Таня, дочь Таи и Василия Березиных, бежала за грузовиком, из-под колес которого поднимались к сизо-голубому небу клубы серой тягучей пыли. В горле её запершило, она закашлялась и, понимая, что всё равно не догнать машину, в кузове которой, усевшись на установленных досках, уехали с толпой народа родители, остановилась. Малышка в последний раз с сожалением посмотрела сквозь клубившуюся пыль на исчезающую за поворотом полуторку. Впереди однообразно и уныло маячил колодезный сруб с одиноко торчащим журавельным столбом с перекинутым на нём бревном с пеньком вместо хвоста и деревянным ведром впереди. Возле колодца свесила свои ветки ива – слабый знойный ветерок мягко качал, словно зыбки, шелестевшие листья, переворачивая их светло-серым исподом. По обе стороны улицы тянулись ряды мазанок с соломенными крышами и торчащими из них трубами. Таня, глядя на эту скучную, порядком надоевшую картину и утопая в тёплой пуховой перине пыли, обиженно переступала с ноги на ногу. Вздыхая и размазывая текущие по грустному личику слёзы, она повернула обратно к бабушке, согласившейся по просьбе родителей, уехавших на маёвку, проводимую в лесу в честь окончания посевной страды, посидеть с внуками.
    – Ну что ты, глупенькая, плачешь? – вытирая подолом сатиновой юбки грязные подтёки с мокрых румяных щёк внучки, спрашивала добрая старушка. – Видела же, сколько народа в кузове грузовика набилось. Задавили бы тебя, малую…
   – Женьку-подружку её мама посадила на колени, а меня не взяли! – надув пурпурные губки, сказала крошка, обуреваемая жгучей обидой.
    Таня, услышав разговоры родителей о предстоящем празднике, за неделю раньше начала мечтать о поездке в лес. Она пыталась представить, какая она – маёвка? В детском воображении, склонном к воспроизведению призрачных, но чаще всего существующих в реальности образов, она ассоциировалась с майскими праздниками, с флагами и лозунгами.
    А вообще-то Таню после случая с пропавшим телёнком родители считают неистощимой фантазёркой и выдумщицей. Помнится, когда бычок, взбрыкивая, выбежал со двора и исчез, мать послала Таню с Мишей искать его. Дети договорились, что старший брат будет разыскивать телка по улице, а сестрёнка, чтобы избежать встречи с собаками, которых она боялась, за домами и огородами, в лощинках между гор. Обыскав холмистую окрестность за своей и избой соседей и не найдя телёнка, примерная девочка обошла глинистый буерак, в которой ранней весной гремела, падая, разгулявшаяся талая вода, и поднялась по каменистому, довольно крутому склону с редкими пучками трав и янтар-но-жёлтыми кустиками горицвета на вершину высокой горы. Вечерняя заря с малиново-красными и лиловыми переливами, сливаясь с ослепительно-синим, хрустальным глянцем поднебесья, создавала такую красивую гамму цветов, что восхищённая девочка не могла отвести глаз от этой неземной красоты. Она шла всё дальше и дальше, опускалась с одной возвышенности и поднималась на другую. И вдруг вдалеке перед ней на фоне кумачово-малиновой зари предстала деревянная церквушка (её тогда уже использовали под колхозный склад) с куполом округлой формы, напоминающим маковую головку. Девочка вспомнила, как Миша, показывая обложку букваря с изображением Кремля с высокими зубчатыми стенами, за которыми высилась золотая маковка колокольни Ивана Великого, с гордостью молвил: «Смотри, Танюшка, это Москва – столица нашей Родины!».
    Телёнка она не нашла (его пригнал домой старший брат), а когда мать спросила её, далеко ли ходила в поисках бычка, вздохнув, ответила: «Очень далеко, Москву было ви-дать!».
   А сейчас крохе представилось, как замечательна маёвка в весеннем лесу, бла-гоухающем цветами и травами. Там, наверно, как перед Первомаем, развесили жарко-красные флаги, весело, с хлопаньем колышущиеся на ветру, и сердца у людей холодеют в груди от радостной окрылённости и ощущения полёта. Впечатлительная девочка до сих пор помнит, как в прошлом году мама брала её с собой в лес, и она купалась крохотными ножками, привыкшими ходить с ранней весны до поздней осени босиком, в восхитительно блестевших сочно-зелёных травах. Малютка нарвала на поляне букетик ярких цветов, источающих нежный аромат, и вручила их маме, как однажды сделал при ней отец. Мать терпеливо приучала дочку собирать землянику для варенья, но у той редкая ягода проходила мимо рта – уж больно она сладка и ароматна! Держа на весу кружку, она старательно елозила на коленях по ласково-мягкой и пёстрой от цветов травке, подыскивая выглядывавшую румяным бочком душистую землянику, словно в прятки играющую с ней, и тут же съедала её. Чтобы заполнить ёмкость доверху и высыпать содержимое в ведро, у неё пока не хватало терпения. Перед уходом домой дочь с мамой прилегли отдохнуть в тени деревьев, с умиротворением взирая, как пучки огненно-золотистых лучей, подобно ослепительно яркому свету фонарика, пробиваются сквозь густые кроны-шалаши кудрявых берёзок, лип, орешника и кряжистых могучих дубов. А тут вместо этого душная и пыльная деревенская улица, как печка, обдаёт зноем немилосердное бледно-жёлтое солнце – Таня снова всхлипнула.
    – Ну, хватит слёзы-то лить, – ласково уговаривает бабушка. – Вот приедут мама с папой, привезут тебе гостинцев.
    – Каких гостинцев! – девчушка подняла белокурую головку, фиалковыми невинными глазёнками заинтересованно уставилась на старушку.
   – Ну, карамельки, может, али леденцы, – порадовала её бабушка Прасковья.
   – Бабушка, а там автолавки, что ли, будут? – доверчиво спросила девочка – воображение снова уносит её в лес, где в очереди за сладостями стоит мама.
   – Будут, будут, – успокоила старая малую, радуясь тому, что, наконец-то, внучка перестала плакать, и можно заняться домашними делами. – Поди-ка, поиграй с ребятами, а я поросяток покормлю.
   Таня, забыв обо всём на свете, припустилась с крылечка к малышам, играющим на песке возле завалинок дома.
– А мне мама купит леденцы, – птичкой подлетев к ним, пролепетала она. – Ишо баранки с мятными пряниками, – домыслила тут же, вспомнив вкус этих кондитерских изделий, которыми однажды угостила бабушка Вера – Таина мать. Крошке так хотелось верить, что так и будет, хотя мама никогда не баловала детей сладостями. Звёздочками сверкнули глаза ребятишек, устремлённых на Таню, – в них разгорелось сладкое любопытство.
   – А мне мама привезёт мяч, – важно заявил вихрастый карапуз Юрка.
   – А мне яблоки! – пропищала трёхлетняя Лизонька, дочь Якова и Вари.
   – А яблоки сейчас не продают, они осенью созревают, а сейчас весна,– авторитетно заявил Миша, смолисто чернявый, как петушок с бабушкиного двора.
   Размечтавшимся детям сразу захотелось, чтобы мамы и папы вернулись быстрее. Они то и дело выбегали на середину дороги, в зыбкую, пушистую пыль и из-под ладошек всматривались вдаль, не мелькнёт ли там долгожданный грузовик с родителями. Но он не появился до тех пор, пока уставшее за день солнце не стало клониться к закату, а вечерняя заря не запылала алыми нежными красками. Полуторка вынырнула из-за поворота неожиданно для ребятишек и через минуту остановилась недалеко от них. Водитель открыл борт, и с кузова на землю с весёлым гомоном попрыгали мужчины, многие из которых, с гордостью донашивающие военные гимнастёрки и галифе, протянули руки к нарядным половинкам, одетым в разноцветные сатиновые и батистовые платья и кофточки и с накинутыми на головы газовыми косынками. Детвора живо припустилась навстречу. А их помолодевшие мамы, отлучённые всего лишь на день от всех забот, празднично настроенные и неузнаваемо весёлые, красивые и желанные, обнимая и кокетничая, висли на мужьях, пока те, смеясь, не ставили их на твёрдую землю.
    Таня, одна из первых, огибая чужих дядь и тётенек, подбежала к родителям, замерла в ожидании. Ласковые глазёнки её, словно фиалки, сияли на взволнованном разрумянившемся личике, пурпурные губки весело улыбались, обнажая белые зубки.
   – Что, Танюшка, соскучилась? – любуясь красавицей дочкой, промолвил отец, который был сильно навеселе. Девочка молча переводила взгляд с мамы на папу, но долгожданных сладостей, которые она мечтала получить, не последовало. Фиалковые глаза малышки потухли, улыбка, растаяв, сошла с нежного, румяного, но разочарованного личика. Тая, чмокнув дочь и сынишек, вытряхнула песок с их штанишек, Василий поднял Юру на плечи. Женщина сделала попытку взять маленькую Таню за руку, но та выдернула ладошку, отстранилась от неё.
   – Ты не любишь меня! – взглянув исподлобья, со слезами в голосе сказала она.
   – Деточка, почему ты так говоришь? – Тая присела перед ней на корточки.
   – Потому что на праздник не взяла и конфет не привезла, – глухо сказала та, подстреленной пташкой поникнув головой. – Сами нагулялись, а про нас забыли!
   – Так, нам колхоз накрывал праздничный стол, угощал за хорошую работу. Своих денег у нас нет! – вырвалось в оправдание у Таисии, но девочка никак не среагировала на её слова, по-прежнему стояла, строго насупившись. – Кровиночка моя, мы с папой любим тебя, – грустно промолвила женщина, положив на хрупкие плечики малолетней дочери руку. – Пойдём, моя хорошая!
   – Не верю! – так глубока была Танина обида, первая пока в её жизни, что малышка сердито скинула с плечика мамину руку и отошла от неё.
   Поблагодарив бабушку, семья Березиных зашагала домой. Танюшка, понуря головёнку, жалкая и беспомощная, плелась позади – на длинных ресничках её блистали алмазные слезинки. Обернулась, взглянула Тая, и тесно, душно стало у неё в груди от заполнившей жгучей горечи при взгляде на обиженную дочурку, сердце сжалось в обхвативших её тисках. Проклятое безденежье, приходится экономить на всём, даже на сладостях и игрушках детям! В прошлый раз соседи, продав на рынке картошку, купили дочерям куклы – подружки прибежали с ними к Березиным домой. У Таи сердце чуть не пе-ревернулось, когда увидела умоляющие дочерины глаза. Да разве могла она купить такую дорогую игрушку Тане, когда в кошельке пусто, долги за делянку в лесу и сруб не розданы, подрастающие ребятишки разуты, раздеты? Не в чем зимой будет выходить на улицу. А Мишу, который во второй класс перешёл, надо в школу собирать уже к сентябрю: форму покупать, обувку, книги с тетрадками. Хорошо, что хоть не голодает семья – на трудодни они с мужем, оба передовики, достаточно зерна на хлеб могут заработать! Правда, зерно по-прежнему почти полностью на выполнение плана госпоставок выгребается, а колхозникам даётся по минимуму – 200 граммов на трудодень. Выработали супруги 700 трудодней за год – получайте 140 кг, то есть три мешка зерна. Это, конечно, мизер, разве этого хватит на хлеб в течение года, особенно тем, у кого в семье по 6–8, а то и больше детей? Спасибо ещё, что Семён Аверьянович, будучи председателем, используя обходные пути, находил, как поощрять колхозников, особенно передовиков. Однако неизвестно, как поведёт себя новый председатель. Да и не каждый год зерно на трудодни есть возможность давать – бывают и неурожайные годы. Сдаст колхоз государству скудный урожай, а колхозники, мол, пусть пользуются прошлогодними запасами. А как ребятишек обувать-одевать? Приходится полученное с колхоза зерно, сливочное масло, сбитое вручную, да картошку и лук со своего огорода продавать. Брать больше неоткуда деньги. Но на чём ездить за 60 километров в Абдулино или в Татарский Кандыз на рынок, чтобы реализовать их там? При случае сельчане на себе тележку тащат, коли решатся попасть туда, или лошадку попросят в колхозе. Но каково тем, кто работает, как Тая, без выходных, у доярок ни дня продыха нет!
   Время шло, оно порой бежало, как ребятишки носятся наперегонки; чада начали подрастать – легче стало. Танюшка послушной, трудолюбивой, маме помощницей росла, с Юрой водилась, как настоящая хозяюшка по дому прибиралась – и полы помоет, и посуду; Миша тоже окреп, во всём помогал родителям во дворе, на огороде. Таисии уже перевалило за тридцать. Однако мечта её о большом, просторном и светлом доме оставалась пока несбыточной. Сотни раз рисовала молодая женщина себе картину, как они переступают порог нового дома с крашенными в синий цвет ставнями и наличниками, крепкими дубовыми воротами и садом из яблонь, вишен и других фруктовых деревьев. Верила, что человек всего добьётся, если сильно желает этого и видит наяву в своих мечтах заветную цель.

                ***

   На Аксёновку опускалась долгая чёрная осенняя ночь. По просторным улицам села гулял, неистовствовал холодный и неприветливый ветер. Буйствуя, он остервенело трепал рубиновые кисти рябины во дворе Паниных и остатки ржаво-жестяных листьев с обнажённых ветвей ветлы, упиравшихся в тёмные, бегущие над землёй тучи. Вернувшись с работы, Гриша умылся, поел щи c пирогами, испе-чёнными матерью в русской печке, и, взяв в руки балалайку, выписанную отцом из самой Москвы, пошёл в клуб, одновременно являвшимся избой-читальней. Здесь на грубо сколоченных полках пылились книги, газеты и журналы, на столе, рядом с патефоном, лежали пластинки, стоял шум, гам, смех: девчата и ребята репетировали пьесу Гоголя. При распределении ролей Грише поручили было играть ревизора, но он, сославшись на занятость, отказался.
    – О, Гриша пришёл, сыграй цыганочку, мы спляшем! – шаловливо воскликнула Анфиса Барыкина, крупная, осанистая, рыжая девка, с волосами, расчёсанными на пробор и заплетёнными в косу. Ей наскучило бесконечное множество раз твердить одни и те же фразы из пьесы, но весёлая и смешливая учителка Надя Милова, беженка из Ленинграда, под началом которой готовился спектакль к октябрьским праздникам, убеждала, что самодеятельным артистам надо оттачивать мастерство и добиваться выразительности и правдоподобия игры.
   – Нет, нет, продолжаем репетицию! – Надежда Васильевна, подавив улыбку, с укором взглянула на Григория, расхолаживающего молодёжь своей балалайкой.
   – Надоело! Давайте отдохнём! – топая ногой, настаивала своенравная, любившая верховодить Барыкина. Девчата и ребята в предвкушении задорной пляски заулыбались, радостно загомонили.
   Григорию нравилась и учительница, стройная, аккуратненькая девушка с тонкими чертами лица, и Анфиса, его увлечение с отроческих лет, – не хотелось обижать ни ту, ни другую. Не зная, как быть, он нерешительно потрогал струны балалайки. Наконец парень решился зайти в тесную каморку, приспособленную под кабинет заведующего избой-читальней Петра Беляева, и тем самым решить спор в пользу Миловой. Тот был занят беседой с дородным, одетым в военный китель мужчиной. Войдя, молодой человек поздоровался и, чтобы не мешать разговору, присел на табуретку, стоящую возле самой двери. Панин краем уха слышал, как солидный, с двойным подбородком мужчина уговаривает Петра поехать на учебу в среднюю сельскохозяйственную школу по подготовке председателей колхоза с профессией агронома, а тот упёрся, как баран, ссылаясь на сложные семейные обстоятельства.
   «Эх, зачем он отпирается? – в сливовых глазах Григория выразились недоумение, беспокойство и даже тревога, смешанная с надеждой. – А что, если мне напроситься на учёбу, коли Пётр отказывается!» – молнией мелькнула в его сознании радостная мысль.
   Однажды Гришу послали на курсы подготовки помощников бригадиров в небольшой городок. Когда он приехал туда, стояла тихая зимняя ночь. С тёмно-фиолетового неба сыпался бархатисто-пушистый снежок, ласково касающийся по-юношески нежных и румяных щёк, облеплял длинные ресницы, растаявшими струйками бежал за ворот рубашки. Он отправился по указанному адресу. Когда постучал в дверь двухэтажного здания, открыла пожилая некрасивая уборщица.
   – Что надо? – держа на весу швабру с тряпкой, устало и строго спросила она. – Если на курсы, то они откроются только завтра.
   – Мне негде остановиться, разрешите переночевать в тепле учебных классов, – попросил Гриша, оробев слегка от её, как ему показалось, неприветливого взгляда и грубого голоса. На деле та оказалась доброй и отзывчивой женщиной.
   – Ну, проходи, устраивайся в коридоре на диване, только снег с ног хорошенько стряхни, – по привычке проворчала она.
   Григорий долго не мог уснуть, ворочаясь на старом, покрытом дерматином диване. В классах горел свет, и юноша, поднявшись, прошёлся по ним. На стенах висели пособия по устройству тракторов, на столах лежали карбюраторы, движки от «СТЗ», изготовленных на Сталинградском тракторном заводе, «У-2», «ЧТЗ», «С-80», на которых он пахал, возил сцеп комбайнов в колхозах района. Всё это паренёк знал наизусть, мог определить с закрытыми глазами, так как неоднократно разбирал их, поднимал, ставил, регулировал. Около двух тысяч трудодней зарабатывал он, а продовольственного хлеба в семье всё же не хватало и до нового года. Так было в военное лихолетье, так было и сейчас. Молодой человек в последний раз бросил взгляд на столы, стенды, пособия. «Эта учёба мне ничего нового не даст! – решил он. – Как тракторист, я на хорошем счёту. Но не моё это: не радует, не окрыляет сердце! Жить надо мечтой, в стремлении и в движении к чему-то новому! Природная жилка и склонность у меня в чём-то другом! Надо искать, найти своё призвание!»
   Гриша вышел на улицу. Снег, помнится, перестал, небо прояснилось, под яркими, ми-гающими бусинками звёзд ноги сами понесли его на вокзал, где он купил билет в город Ставрополь, на стройку Волжской гидроэлектростанции, о которой писали в газетах и говорили по радио. Но поездка была безуспешной.
    - Товарищ Сталин запретил брать на стройку ГЭС колхозников, – был ответ заведующего отделом кадров, куда паренёк пришёл устраиваться. – У них другое важное дело – выращивать хлеб для страны.
  Беспаспортных колхозников никуда не брали, даже на стройку века, где так остро нуждались в каждой паре рабочих рук! Документов им не давали, насильно, словно рабов, удерживая в обнищавших сёлах, откуда десятилетиями выкачивали ресурсы сначала на индустриализацию страны, во время войны – на победу над фашизмом, а теперь у колхозников тянули жилы на возрождение разрушенной войной промышленности. Когда же могущественная держава, осилившая и низвергнувшая гитлеровский фашизм, обратит свой взор на свою опору, ущемлённых и всемерно обделяемых вниманием тружеников-хлеборобов, составляющих не только основу и силу её освободительной армии и флота, но и являющихся кормильцами горожан? Почему бы восстановление и подъём промышленно-сти и сельского хозяйства не производить параллельно? Нет желания или сил у ос-лабленной в ходе войны страны? На эти вопросы Гриша не находил ответов. Одно знал он: на оживление и обновление села руки у правительства пока не доходят! Долго ли ещё прозябать в нищете сельчанам, как и ему, стремящемуся к неизведанному, новому, к чему бы стоило приложить неистощимую юношескую энергию, искренние порывы и горячее стремление реализовать свои способности и свойственную для молодости романтику? Видимо, судьба в лице этого незнакомого мужчины улыбается ему и может дать шанс – выбраться из их захолустья на учёбу, распахнёт перед ним новые дороги для осуществления неограниченных возможностей, которые он интуитивно чувствует в себе.
   – Простите, что перебиваю, – решился вдруг Гриша, смущённо кашлянув в кулак. – А можно, я вместо Петра поеду учиться?
   Незнакомец, оказавшийся преподавателем сельскохозяйственной школы, выпрямился на табуретке, провёл рукой по тронутым сединой волосам на голове, оценивающе поглядел на него. Серьёзные, вдумчивые тёмно-сливовые глаза, высокий чубатый лоб, аккуратные, выше уровня бровей расположенные уши, свидетельствовавшие о больших интеллектуальных возможностях юноши. Взгляд прямой, открытый, умный, губы упрямо сжаты, подбородок волевой, широкий. «А парень что надо!» – подумал он, а вслух произнёс:
   – Добро! Говори, я запишу твои данные.
   Так перед Гришей открылись новые жизненные горизонты, он станет студентом, а потом, возглавив свой колхоз, выведет его в передовые.

                ***

   Настя Панина проснулась поздно, сладко потянулась. Злыдня-ветер сердито стучал ставнями окон, а дома тепло, уютно от хорошо протопленной печи. Пахнет пирогами и свежевыпеченным хлебом. Мать уже управилась и со скотиной во дворе, и на кухне. Покормив, проводила в школу Аню. Непонятно, когда вообще отдыхает она. Управившись с домашними делами, ушла по распоряжению бригадира на колхозный ток очищать семенное зерно. Отец, припадая на больную ногу, тоже ни свет ни заря ежедневно уходит в конюшню чинить упряжь. Гриша вот уже год как учится в сельскохозяйственной школе.
    Сегодня субботний день, но Насте предстоит много дел, хоть она и любит иногда понежиться в посте-ли. Да и работа у неё к тому располагает, ведь до поздней ночи крутится в клубе, куда недавно назначена заведующей и одновременно художественным руководителем. Исполнилась её сокровенная мечта, к которой она шла многие годы, не отступилась, когда её преследовали трудности, а порой и неудачи. Помнит, как она вбежала после получения свидетельства об окончании школы в дом с охапкой полевых цветов, вдохновлённая чьей-то подсказкой о том, что в культпросветучилище можно получить не только специальность, но и развить способности к пению.
  – Мам, пап, я учиться поеду! – восторженно проговорила она тогда, сияя лу-чезарными синими глазами и пылая багрецом юного нежного личика. Как хорошо, что отец, вернувшись с фронта, прислушался к отзывам учителей о ней, настоял, чтобы она, бросив овчарню, продолжила учёбу в школе!
   – И кем ты будешь после этого? – рано состарившийся, изнурённый ранами и бесконечной работой отец поднял голову от шила, которым латал колхозные хомуты, крепко натянул засмоленную дратву.
   – Певицей или культработником! – ставя букет цветов в банку с водой, сказала та, и снова синью звёздочек сверкнули на румяном лице воодушевлённые глаза. – Подруга будет туда же поступать, только на отделение библиотекарей.
   – А почему бы и тебе не стать библиотекарем, дочка? – хмуря поседевшие брови на худом, покрытом глубокими морщинами лице, спросил Степан Иванович, по-своему представляющий Настино будущее и проявляющий заботу о ней. – Профессии культработника и певицы – несерьёзные, другое дело – библиотекарь! – заметил он и, зная, что дочь – любительница книг, добавил: – Обслужи посетителей и читай, что душеньке угодно!
    Настя, вытянувшаяся в довольно миловидную барышню с длинными русыми косами за плечами, была та ещё упрямица. Она облила отца неподатливым взглядом, однако спорить не стала, чем и усыпила его бдительность и поступила по-своему, сдав документы на хоровое отделение.
    Позади два успешно сданных экзамена: история, сочинение. Но решающее испытание по специальности, по которому выявляют слух, ритм и голос, – впереди. Возбуждённые абитуриенты толпятся за дверью аудитории, где проходит последняя проверка талантов, переговариваются между собой, а когда кто-то выходит оттуда, плотным кольцом окружают, выспрашивая подробности. Наконец, наступила очередь Насти. Невольно перекрестившись, она проскальзывает в зал, где за длинным столом, накрытым белой скатертью, сидят члены комиссии: убелённые се-динами, в белоснежных рубашках и галстуках пожилые мужчины и церемонно-важные дамы с высоко взбитыми причёсками.
   – Подойди ближе, девочка, – подзывает исполненная строгости «мадам», как про себя окрестила Настя чопорную экзаменаторшу. – Что ты будешь петь?
   – «Рязанские мадонны», – бойко произносит она, пылая яркими красками щёк.
Члены комиссии переглядываются, удивляясь её выбору: эта песня – удел талантов, обладающих высоким, сильным голосом. На тонких губах «мадам» сквозит ироническая усмешка. Это смущает и пугает юную абитуриентку. Но надо взять себя в руки, ей нечего бояться – это её коронный номер, после исполнения которого солистку Анастасию Панину даже на районной сцене вызывали на бис.
   – Ну, мы вас слушаем, – после образовавшейся паузы поощряет её седовласый, с крупным мясистым носом мужчина. Взгляд у него внимательный, тёплый, жесты плавные, мягкие. «Какой добрый дядечка, он мне, скорее всего, поставит хорошую оценку!» – подбадривает себя Настя.
   – «Рязанские мадонны»! – плохо контролируя себя от волнения, чересчур громко объявляет она, как традиционно делала это на концертах, чем снова вызвала на губах высокомерных дам с их пышными причёсками нескрываемые ухмылки и перешёптывания. А когда затянула песню чистым, ясным, с неограниченным диапазоном звучания, хотя и не профессионально поставленным голосом, стихли шёпот, исчезли, словно стёрли с лиц, насмешливые улыбки, все подались вперёд, чутко внимая юной певунье. Сильный, трогающий душу Настин голос взволновал сердца экзаменаторов вложенными чувствами и эмоциями, задушевностью, лиричностью исполнения, глубоким проникновением в суть песни. Она невольно увела их в глубину милых сердцу воспоминаний – на лицах застыли грустные полуулыбки.
    В ожидании конкурса абитуриенты слонялись по комнатам общежития, знакомились друг с другом, гоняли чаи. Настя читала книгу за столом, а девчонки, вместе с ней поступавшие на хоровое отделение, спали, когда в комнату, постучавшись, вошла незнакомая девушка.
    – Здравствуйте! У вас не будет соли?
    – Соль есть, а много надо?
    – Да суп сварить.
    Пока Настя, отложив книгу, насыпала соль, незнакомка, не ожидая приглашения, прошла к столу, отодвинула стул, села, облокотившись на спинку. Разговорившись с поднявшимися с постелей абитуриентками об их оценках, о том же спросила у Насти. Узнав, что у той, кроме четвёрки и пятёрки, есть тройка, сделала нарочито большие и удивлённые глаза.
   – И ты надеешься с этими оценками поступить? – голос её мягкий, вкрадчивый, лишь во взгляде скользнуло что-то неласковое, похожее на злую зависть.
   – Да, а что? – тонко чувствующая Настя насторожилась – неужели что-то угрожает исполнению её сокровенного желания?
   – А ты знаешь, сколько претендентов на каждое место? – впиваясь в неё при-липчивыми глазами, девица подпитывала её ядом сомнения и неуверенности.
   – Сколько? – чувствуя, как мурашки пробегают по спине от властно-недоброго взгляда конкурентки, спросила Настя. «Хочет, чтобы мы не соперничали с ней за место в училище», – молнией мелькнула в голове догадка.
   – Пятнадцать человек на одно место! – с лёгкой развязностью объявила та, вытянув и скрестив ноги. – С тройкой бесполезно надеяться пройти по конкурсу, – изощрённо обрабатывала незнакомка тягавшихся за место с ней девочек.
   – Тогда и мы не пройдём! – заволновались Валя с Юлей, нахватавшие троек, – выражение их лиц стало постным, невесёлым.
   – Конечно, нет! – самоуверенно проговорила ушлая претендентка на победу в конкурсе. – Можете прямо сейчас идти и забирать документы!
   – А у тебя самой какие оценки? – поинтересовалась Настя, которой не понравилось, что та уговаривает их забрать документы, не дожидаясь подведения итогов комиссией.
   – А это неважно! – уже с нескрываемым, неприязненным высокомерием произнесла хитрая, лукавая особа. – У меня направление из областного отдела культуры, а это даёт мне льготу! – Внеся сумятицу и беспокойство в души соперниц, та выскользнула вместе с солью из комнаты.
   Девочки приуныли и засобирались за документами.
   – А ты пойдёшь с нами? – обратились они с вопросом к Насте.
   – Нет пока, – стараясь подавить тревогу, червем буравившую сердце, она предложила: – И вы не кукситесь,не обращайте внимания на эту стервозу, давайте подождём результатов конкурса.
   – Чего ждать? – и так всё ясно, – впав в меланхолию, кисло проговорили не-задачливые абитуриентки. – У тебя-то одна тройка в отличие от нас, да и голосище, мы же слышали, когда ты пела на экзамене, не чета нашим, слабеньким!
   Как же Настя была рада, что не поторопилась забрать документы, – она прошла по конкурсу, и ей, как дочери инвалида войны, даже выделили место в общежитии. Уже студенткой она узнает, что её кандидатуру отстоял тот самый убелённый сединой мужчина с большим мясистым носом, который был в восторге от её голоса и любимицей которого она станет в стенах училища. Преподаватель, души в ней не чая, будет по-отечески опекать её. Так начались для сельской девчонки трудные будни с дополнительными занятиями и бессонными ночами по освоению нотной грамоты, о которой она до поступления в училище не имела ни малейшего представления. Для большинства однокурсников училище было уже второй, после музыкальной школы, ступенькой в их профессиональном становлении. Панина же не имела возможности окончить «музыкалку», находившуюся в райцентре, в шестидесяти километрах от Аксёновки, куда не ездили автобусы.
    Через несколько лет, когда девушка вступит в самостоятельную взрослую жизнь, она будет с любовью и признательностью вспоминать преподавателей, в том числе чопорных и внешне высокомерных дам, как оказывается старых дев, для которых единственной радостью в жизни были успехи их учениц. К концу выпуска – новое прослушивание, теперь уже специалистами известного всей стране Оренбургского хора, куда после отбора приглашают Настю и ещё несколько выпускниц. Но ей, тоскующей по родным и близким, захотелось быть под боком у мамы с папой. Горько пожалеет она впоследствии о своём решении, но после пору не лезь в нору! А ещё позже поймёт, что жизнь на колёсах, постоянные гастроли не для неё.
   Сейчас Настя живёт и дышит одной идеей: созданием творческого коллектива – хора. Начать придётся с обхода любителей пения. Вчера она посоветовалась с матерью, та велела ей забежать к эвакуированной в годы войны из Ленинграда Татьяне Миловой, успевшей выйти замуж за Дмитрия Лопухова, который удочерил Манцерову Маню и Галю, одновременно став отцом для Саши.
    Не медля больше ни секунды, Настя поднялась с кровати, заправив её, помылась, пожевала испечённый мамой капустный пирог. Выйдя на улицу, в дверной пробой накинула цепку и вставила палочку. В лужах, под прессом прозрачного льда, как под стеклом – охапки листопада. Порывистый холодный ветер лохматит дымчато-сизые тучи на неласковом выцветшем и низко опустившемся небе. Солнца жёлтый круг зябко ёжится от утренней леденящей прохлады. После домашнего тепла Настя продрогла в лёгком демисезонном пальто, плотно прилегающем к тонкой, осиной талии, ускорила шаг. Девушка рассудила правильно: Лопухов, бывший фронтовик, глава сельсовета – уважаемый в селе человек. И если она сумеет уговорить его с супругой петь в хоре – это уже половина успеха.
    Добежав до дома Лопуховых, Настя поднялась на деревянное крыльцо, подняла щеколду двери, легонько толкнула её и через сени вошла в избу, большую часть которой занимала русская печь с тканевой занавеской, зашторивавшей лежанку. В углу ухват с кочергой, чугунки на загнетке. Напротив двери – стол, накрытый клеёнкой, лавка, табуретки. В углу образа, на стенах часы-ходики с гирей на цепочке, в большой раме фотографии военных лет, в которых снят молодой Дмитрий Лопухов с товарищами – все в гимнастёрках с медалями. После приветственных слов гостья по приглашению хозяйки, занятой домашними делами, разделась и присела к столу. С печи выпрыгнула рыжая кошка, изгибая спину, подошла к девушке, начала ластиться к её ногам, потом вовсе разлеглась на них.
   – Тётя Таня, у вас прекрасный, сильный голос! – приветливо улыбаясь и обнажая ряд белоснежных, ровных зубов, метает бисер слов дипломатичная Настя, считавшая делом чести вовлечение в хор такой солистки. – Я ещё в детстве заметила это, когда вместе с вами на покосе пела. Я хочу включить вас в хор, который собираюсь создать из подлинных народных самородков.
   – Спасибо, дочка, за высокую оценку моих скромных возможностей, – женщина тепло и признательно улыбнулась.
   Закончив мытьё посуды, она разложила ножи, вилки, ложки по выдвижным ящикам кухонного шкафа, миски выставила на полке, воду из тазика вылила в помойное ведро, вытерла полотенцем красивые полные руки. Чувство надёжного плеча любимого мужчины, счастливое состояние души помогли бывшей вдове расцвести яркой женской красотой, но она скромничает: – Куда мне в моём возрасте на сцену? Ты бы лучше молодых пригласила в хор.
  – Вы ещё молоды и очень обаятельны, тётя Таня, – упрямо сдвинув крылатые брови, возразила заведующая клубом. – Девчат и парней я, конечно, не обойду стороной, только ваш звонкий и задушевный голос явно не будет лишним. Вы давно живёте в нашем селе, выучили много старинных народных песен, распевая их со старожилами на колхозном покосе и во время застольных песнопений. Мама моя, кстати, тоже согласилась участвовать в хоре, хотя она и старше вас.
   – Правда, что ли? – присев напротив девушки, удивлённо воззрилась на неё Милова-Лопухова своими чудными ярко-коричневыми глазами.
   – Да! – Настя, довольная произведённым впечатлением, улыбнулась пухлыми губами, размечтавшись, добавила: – В составе хора создадим вокально-фольклорную группу из знатоков старинных русских и эрзянских песен.
   – Куда это вы собрались с моей Татьяной? – услышав оживлённые голоса, вышел из горницы приболевший глава семьи, хорошо сложенный средних лет мужчина в тёмных очках, которые носил из-за ранения в глаз.
   Ранило Дмитрия Тимофеевича под Великими Луками, откуда его увезли в госпиталь города Иваново. Здесь хирург пытался достать осколок без наркоза, что, по понятным причинам, сопровождалось невыносимой болью. Дмитрий, тогда ещё молодой 25-летний парень, вырвавшись, начал ругаться и больше не дался тому в руки. Недовольный поведением раненого, врач отправил его в Казань, где после обследования осмотревший его профессор сделал заключение, что кусочек металла застрял в мозговой оболочке – манипуляции ивановского эскулапа могли обернуться неминуемой смертью. Обломок, по его словам, не только нельзя вынимать, но и трогать. Ранение долго не давало покоя Дмитрию: осколок начинал «двигаться, шевелиться», и боец снова попадал в госпиталь. Позже, уже в польском городе Белосток, в январе 1945 года ведущий хирург госпиталя решился на операцию, чтобы достать его электромагнитом. Но сделать это не удалось, так как место ранения заросло, и тогда после местного наркоза осколок выдернули щипцами. Однако зрение сохранить не удалось – глаз ослеп.
    – Да Настенька в хор приглашает, – смутилась Татьяна Максимовна.
    – Что, дома дел не хватает?! – спросил супруг не очень дружелюбно. Опустившись на стул рядом с женой, он резко запахнул овчинную разлетайку. На фронте, в окопах, Лопухов застудил спину и вынужден был держать её в тепле даже дома. Мужчина окинул девушку таким взглядом, словно та безделицу, не стоящую внимания серьёзных людей, предлагала.
    – Да мы, Дмитрий Тимофеевич, по вечерам будем репетировать, когда все дела переделаны, – вспыхнув пурпурной краской и опустив взор, возразила Настя.
   – Нечего одной по ночам ходить – волки по улицам шныряют! Вон собаку у соседей уволокли в лес! – недовольный голос хозяина вдруг подстёгивает упрямицу, окрылённую задумкой и преисполненную решимости добиться своего. Не теряя надежды, энергичным, порывистым движением она встряхнула тяжёлыми тугими косами, рассыпавшимися за спиной.
    – Дмитрий Тимофеевич, а давайте вас вместе с женой запишу в хор, – предложила она, подняв на строгого Лопухова лучезарно-синий приветливый взгляд.
    – Я тут при чём? – провёл он рукой по рано поседевшим волосам на голове.
    – С вами, с бывшим воином и защитником Отечества, жена не забоится никаких волков! К тому же, меня очень впечатлило, как замечательно пели вы эрзянские песни на проводах племянника в армию! – заметила девушка, к месту вставленным комплиментом располагая к себе собеседника.
   – Хм, – сменив гнев на милость, добродушно ухмыльнулся тот большим, резко очерченным ртом. Бледно-жёлтое лицо его в ответ на девичью дипломатию смягчилось. – Петь-то мы все неплохо умеем, когда рюмку самогонки выпьем.
    – Соглашайтесь, Дмитрий Тимофеевич! – оживилась Настя – пылкая душа – синие очи её вновь плеснулись волной радостных эмоций. – Вы же с женой люди компанейские, долгими зимними вечерами дома всё равно не усидите. В клубе же с земляками будете общаться, душу отводить песнями. За вами, авторитетными людьми, потянется молодёжь, меньше самогон будут пить, бузить.
    – Это ты правильно подметила! Распустились нынче парни – управы на них нет! – сняв очки и бросив на неё пытливый взгляд, озабоченно откликнулся тот.
    – Интересного, культурного досуга не хватает, уважаемый предсовета! – с лукавинкой произнесла Настя. Став серьёзной, добавила: – Что видят работяги, кроме ежедневных тяжёлых будней на колхозных полях и фермах? Ожесточаются, опускаются они без высокой цели и новизны впечатлений – отсюда раздражительность и озлобленность. Днём-то они на людях, а вечерами ничем не заняты, предоставлены самим себе – вот и кипят низменные страсти в них: то драку затеят, то на воровство потянет! Кто бы на добрые дела вдохновил их!?
    – Да, участковый с ног сбился с хулиганьём – такого раньше не было! – по-крываясь багровой краской, с досадой стукнул о стол ребром ладони Лопухов. Ему была невыносима мысль, что вверенной ему властью невозможно добиться порядка на территории сельсовета. Несмотря на необычность Настиной просьбы, он постепенно проникался убеждённостью в необходимости хорового коллектива для подъёма культурного уровня и разнообразия досуга молодёжи и сельчан.
    – Сколько талантов у нас, неужели дадим им пропасть?! – не зная мыслей председателя, горячо и страстно гнула своё Настя. – Заодно и эрзянские песни и пляски возродим, вынесем на сцену, пока живы те, кто ещё помнит и знает их. Стыдно: забываем о своих корнях и культуре!
    – Ладно, так и быть, выздоровею – придём с женой в ваш хор! – водрузив на переносицу тёмные очки, согласился бывший фронтовик и благожелательно улыбнулся на прощание резко очерченным ртом. Настя явно сумела произвести на него благоприятное впечатление.

                ***

    В этот день девушка обежала почти всё село, агитируя вступить в хор тех, кто, имея хороший голос, мог на досуге порадовать им и других. Вечером на первую репетицию пришли лишь трое, но Настя не сдавалась, снова ходила по домам, пока не потянулись в клуб и остальные любители пения, и постепенно сформировался костяк коллектива. Нелегко было вовлекать в хор ребят, которые равнодушно отмахивались, но тут подключились к уговорам их подруги – и дело пошло на лад.
   – С чего начнём репетицию? – спросил Николай Дубков, крупный молодой мужчина с высоким лбом и мудрой улыбкой на лице, когда хористы, на этот раз в полном составе, собрались в клубе. Дубков недавно приехал с семьёй с Магнитки, где был активным участником художественной самодеятельности, чем и воспользовалась Настя, в числе первых после Лопуховых забежав к нему в дом. Тот не заставил себя уговаривать, на её просьбу откликнулся довольно охотно, изъявив желание аккомпанировать самодеятельным артистам на личной гармонике, более того, сагитировал петь в хоре и жену-учительницу.
    – Вам, Николай Михайлович, как обладателю самого мощного и басовитого голоса, я поручаю подбор песен! – мягким грудным голосом сказала Настя.
   Дубков, сидя на скамейке рядом с женой, высокой, статной и красивой женщиной, удовлетворённо хмыкнул и, повернувшись к супругам Лопуховым, начал советоваться с ними.
   – Мы выбрали только три песни, – наконец сказал он заведующей клубом, тихо переговаривавшейся о чём-то с подругами.
    – Этого пока достаточно, – улыбнулась Настя, блеснув зарницей синих глаз. – Вставайте на сцену, будем разучивать их по партиям. Потом объединим вместе и доведём до совершенства, чтобы многоголосье зазвучало во всём великолепии!
    – Мудрёно-то как говоришь, Настёна! – вставил Дубков, поднимаясь с места. – Мы не разбираемся в партиях и прочих премудростях!
    – Это не страшно! – утешила она его. – Вам не обязательно знать нотную науку. Я буду подсказывать, как и что делать.
   Вскоре хористы начали понимать друг друга с полуслова, по взгляду, жесту Настиной руки, акцентировавшей их внимание, как лучше донести песню до зрителя.
   Наконец развесили в Аксёновке объявления, приглашая сельчан на концерт. Те, отзывчивые на культурные мероприятия, будь то кинофильм, концерт или спектакль, поставленный активистами села, потянулись в избу-читальню, одновременно служившую и клубом. Заметив, что помещение, называемое кинозалом, ломится от народа, заволновались артисты – как-то примут люди их выступление? Вышла на маленькую сцену Настя в белой кофточке и тёмной юбке, с русыми косами до пояса, в небесно-синих глазах трепет и смятение – еле взяла себя в руки.
   – Песня всегда много значила в жизни человека, – глубоко вздохнув, чтобы унять волнение, зазвеневшим голосом проговорила она. – Когда безотрадно тоскливо и хочется отвести душу, сбросить тяжесть с сердца, почти каждый из нас поёт песни, полные щемящей грусти, печали и жалоб, а коли весело – на язык просятся задорные и радостные. Были бы песни, будут и пляски. Музыка и песни, особенно народные, облагораживают личность, делая душевно чутким, отзывчивым и способным воспринимать движения души своего ближнего. Дорогие земляки, мы приготовили для вас концерт. Оцените искромётные таланты, которые породила и взрастила наша малая родина!
   Растянул Николай Дубков меха гармоники, раздались звучные серебристые аккорды, грянул хор, и полилась, создавая атмосферу праздника, искрящаяся весельем, вольная, как птица небесная, народная песня.
   После концерта Дубков возвращался домой, взяв жену под руку.
   – Прогуляемся? – предложил он ей. Та согласно кивнула головой.
   Стояла невозмутимо тихая зимняя ночь, было свежо, но морозец небольшой – дышалось легко и свободно. Николай вспомнил, какой чад и смог днём и ночью стоял от дымящихся труб металлургического комбината на Магнитке, и снова порадовался, что они с Розой вернулись в родные края! Недаром говорят, где родился, там и пригодился. Работы везде хватает – сварщики и дома нужны. Между делом он ещё устройство тракторов изучает не только на механизаторских курсах, которые открыты в Аксёновской средней школе, но и на практике, помогая мужикам в их ремонте. В нынешнем 1958 году МТС реорганизовали, то бишь распустили, принадлежащая им техника продана колхозам.
   Чуткую ночную тишину нарушали лишь скрип валенок да голоса расходившихся из клуба людей, делившихся впечатлениями от концерта. Обгоняя чету Дубковых, они нахваливали Николая за сильный и густой голос, которым удивил их, исполняя сольные номера.
   – Ну и голосище у тебя, Коля, – говорили сельчане, пожимая ему руку. – Кабы вместо дьякона в церкви служил, всех бы затмил силой и мощью!
   – Ну их, к шутам, этих церковников! – грубовато отшутился Дубков. – Что, петь, что ли, больше негде? Я и на Магиитке никому не уступал первенства в пении, а здесь сам бог велел радовать земляков.
    – Грех было бы, Николай Михайлович, не использовать ваш дар и талант на радость людям, – поддакнула Настя, идя домой под руку с Верой Семёновной.- Без запевалы и песня не поётся!
    Ты тоже молодчина, Настёна, как соловушка разливалась на сцене! Умница, что собрала нас всех, не оставила скучать в четырёх стенах!
   – Спасибо на добром слове, Николай Михайлович! – от души поблагодарила Настя, довольная тем, что земляки по достоинству оценили энергию, потраченную на создание самодеятельного певческого коллектива. – Такая у меня работа – не давать людям погрязнуть в быту!
   Вскоре народ разошёлся, а супруги Дубковы продолжали прогулку в полной тишине, нарушаемой разве что лаем редких на селе собак.
   – А помнишь, Роза, как мы с тобой встретились? – Фиолетовое, в ярких ожерельях звёзд небо располагало к романтическим воспоминаниям.
  – Да! – улыбнулась жена, припав к крепкому плечу его.
  Розу Николай встретил на вечёрке у Клавы Минеевой, приехав в Аксёновку в отпуск из Магнитогорска. Шаловливой ласточкой влетела она с подругой в дом, игриво повела карими глазами на металлурга. Парень – кровь с молоком: высок, крепок, как дубок, волосы русые расчёсаны назад, румянец на всю щеку, серые глаза с поволокой, одет в синюю косоворотку, на ногах сапоги со скрипом. Губы учительницы при его ответном изумлённом и страстном взгляде задрожали от сдерживаемого смеха. Коля подскочил, вручил ей духи «Красная Москва». Как всегда, он привёз с Магнитки подарки не только матери и родственникам, но и сельским парням и девчатам: капроновые чулки, духи, одеколоны, большую часть которых уже успел до прихода Розы раздать. Карие усмешливые глаза учительницы широко раскрылись от щедрости незнакомца, затуманились ласковой негой, она признательно чмокнула его в щеку: «Спасибо!». В сознании парня шаровой молнией, испепелив сердечную тягу к заводской девчонке, мелькнуло: вот она, моя суженая! Так и решилась его судьба, он не сводил с Розы больше глаз в этот вечер.
    Несмотря на сиротское детство (на отца пришла похоронка с фронта), рос Коля Дубков бедовым, бойким мальчишкой: и в играх, и в спорте был лидером – отчаянную смелость и лихачество демонстрировал приятелям, спускаясь на лыжах с крутых аксёновских гор. И помощником для матери он был надёжным! Подвижному и смекалистому мальчугану ничего не стоило сбегать за 15 километров в Татарский Кандыз на базар, чтобы реализовать там сплетённые им лапти и купить подарок для мамы – яркий платок на голову, продукты или посуду в дом. Неудивительно, что первым выбор пал на него, физически развитого и крепкого, когда вербовщик, мастер Чухнов, мужчина властный и волевой, набирал подростков в школу фабрично-заводского обучения города Магнитогорска.
    – Позвольте ребятам хоть седьмой класс окончить! – попытался возразить директор Сергей Васильевич Маркелов, которому не хотелось отпускать самых сообразительных и хорошо успевающих учеников, отобранных вербовщиком.
    – Седьмой класс ребята окончат в ФЗУ и одновременно получат специальность для работы на металлургическом комбинате, – объявил Чухнов, вперив острый и проницательный взгляд в директора школы, интеллигентного и хорошо воспитанного молодого человека, приехавшего работать в Аксёновку по направлению районного отдела образования. – Самое главное сейчас – пройти медкомиссию: уж больно истощёнными выглядят они у вас.
   И действительно, никто из друзей Коли, кроме него, не был признан медкомиссией годным для работы на заводе. Эшелон, на котором ехали будущие рабочие, собранные из беднейших семей колхозников в глубинках Оренбуржья, в Магнитогорске встретили с духовым оркестром. Под весело гремевший марш 250 детей усадили в трамваи, чтобы довезти до места. После бани подросткам выдали форму, а тряпьё, в которое были одеты, сожгли в печах, чтобы у завшивевших в дороге детей и упоминания не осталось об этих паразитах, что прячутся во швах. Гордость переполняла Колю, когда он, облачившись в гимнастёрку, бушлат, шапку с эмблемой училища, ботинки, прошёл в колонне в столовую! В первое время новичков обижали, отнимая у них еду те, кто старше, однако хорошо уже то, что по выходным городские ребята уходили домой, и довольствие доставалось остальным.
    Жили ребята в деревянных бараках, спали на железных койках со старыми тюфяками. Бушлат, шапку Коля, во избежание кражи, стал класть под голову. Эта преду-смотрительность оказалась не лишней. Старшекурсники, считая себя вправе повелевать новичками, хозяйничали не только в столовой, но и отбирали их вещи – у Коли сняли шапку с головы. Спасибо, заступился Иван Полянский из Богдановки, не первый год обучавшийся здесь и взявший шефство над земляком, – шапку подростку вернули. А в другой раз, идя с комбината после ночной смены, Николай встретился с группой городской шпаны, тут уж некому было помочь пареньку – пригрозив ножом, заставили снять пальто. Стояла бесснежная зима, но от этого не менее студёная, однако жуликов не заботило, как их жертва в одной гимнастёрке доберётся до барака – пусть благодарит, что оставили живым!
   Будни с шестичасовым подъёмом по утрам, с гимном, зарядкой не были об-ременительны для Дубкова, всё было внове и интересно для него. В селе в войну вдовая семья жила впроголодь; впрочем, и в послевоенной деревне обилия и избытка продуктов не ощущалось, не от чего быть упитанным, одним словом, о регулярном и полноценном питании оставалось только мечтать. Здесь же на занятия, где изучали теорию производства стали, дети после сытного завтрака шли весёлые и довольные. После обеда мастер Голиков, пользующийся большой популярностью за обширные знания и умение толково их преподнести, отводил их строем на металлургический комбинат на экскурсию, где знакомились с процессом добывания руды, её переплавки в чугун и сталь в доменных и мартеновских печах. Живой, подвижный паренёк во всё сосредоточенно вникал, внимательно разглядывал серыми большими глазами заводское оборудование, с восхищением наблюдал, как пышут жаром огромные печи, брызгая искрами алого огня, выливается ковшами сталь, представляющая с собой сплав железа с углеродом, которая после охлаждения станет твёрдым, ковким, серебристо-серого цвета металлом.
    Задаваемые им вопросы и короткие высказывания свидетельствовали, что он, обладая острым и бойким умом, легко разбирается в производственном процессе. И так в течение трёх месяцев; но все цеха так и не смогли обойти, потому как каждый из них был не менее трёх километров длиной.
    Николаю больше всего понравилась специальность сварщика. Постепенно он освоил все виды сварочных работ и начал успешно трудиться на заводе. Бригада, в составе которой он, к тому времени повзрослевший, разделывал автогенным резаком металлолом, перевыполняла нормы выработки на 180–200 процентов. Но начальник смены Гусев, сторонник уравниловки, приписывал часть заслуг другой бригаде.
    – С какой стати? – возмутился Дубков на комсомольском собрании. – Мы рискуем жизнями, перевыполняя план, а кто-то незаслуженно пользуется результатами нашего труда! – И это не были громкие слова. Работа сварщиков, действительно, была небезопасна, потому что после недавно закончившейся войны на переплавку шли трофеи с поля боя. На разделочных площадках комбината можно было видеть не обезвреженные бомбы, снаряды, немецкие «тигры», броневики. Однажды беспечный контролёр-пиротехник, небрежно осмотрев груду металлолома и не заметив взрывного устройства, дал разрешение на её разработку, чем и занялся Николай. Внезапно раздался взрыв, и его подняло в воздух.
    – Огнестрельное ранение, – констатировал в больнице хирург, демонстрируя юноше вынутые из ноги шесть снарядных осколков.
   Однако мрачно-насупленный Гусев, не простивший, что он из-за него попал под огонь критики молодёжи, прикрыл халатность пиротехника и в составленном акте представил всё так, как будто по вине самого Николая загорелись кислородные шланги, что и вызвало взрыв. Так критика принципиального комсомольца бумерангом  вернулась к нему. Очередное испытание судьбы молодому автогенщику выпало на этой же разделочной площадке. В следующий раз контролёр, проявив небрежность, не обнаружил среди металлолома полный, но со сломанным вентилем баллон с кислородом. Думая, что он пустой, Дубков резаком начал разделывать его. Когда в баллоне образовалось отверстие, оттуда вырвалась на многометровую высоту голубого цвета кислородная струя – от высокого давления загорелся воздух. Нетрудно представить, что бы случилось, попади полный кислородный баллон в мартеновскую печь для переплавки! Выходит, сварщик невольно предотвратил опасный взрыв на производстве, в результате которого могло бы повредить и саму печь, и погибла бы масса людей в цехе.
    Конечно, не одной работой жил Николай: увлекаясь спортом, защищал честь комбината на городских соревнованиях, на заводской сцене удивлял всех мощью басовитого голоса, ну и, разумеется, был частым гостем в женском общежитии, где завёл сердечную зазнобу. Однажды, чтобы строгий вахтёр не выгнал его, озорной паренёк переоделся в женское платье и лёг в постель своей девушки, а та ушла спать в другую комнату. Вахтёр, добросовестно относящийся к обязанностям и к сохранению нравственности вверенных ему девиц, вызвал милиционера, при проверке комнат обнаружившего обман и арестовавшего шутника.
    – Будешь всю ночь драить в женском платье полы в нашем отделении! – добродушно ухмыльнулся участковый и увёл его в милицию.
   Утром юноша вынужден был бежать переодеваться, чтобы без опоздания попасть в комбинат. После встречи с кареглазой учительницей охладел парень к заводской девчонке.
   Счастливый Николай привёз жену в Магнитогорск, где и родилась дочь Людмила. Молодые надышаться друг на друга не могли, не замечая неудобств быта – они с младенцем ютились в тесной комнатке у частника. Не в этом была проблема – семье обещали квартиру, – а в том, что в городе процветал бандитизм, среди бела дня грабили и убивали прохожих, опустошали магазины, дома. После очередного ограбления и жестокого убийства работницы комбината Николай решил не рисковать жизнью любимых женщин, уехать с женой и дочкой в Аксёновку. В отделе кадров ни в какую: «Не уволим, такие специалисты на вес золота! Начальство ценит комсомольца, спортсмена, активиста Николая Дубкова, собирается представить к Сталинской премии и званию Героя Социалистического Труда!». Но это не остановило того, уволившись, он вернулся с семьёй в отчий дом.

                ***

    С золотой медалью окончила Аня Панина среднюю Аксёновскую школу, но мечта поступить в институт пока была неосуществима.
– Надо немного подождать, пока поднакопим денег на твою учёбу, – опустив грустные сливовые глаза в обрамлении многочисленных лучиков-морщин, с сожа-лением сказал Степан Иванович, когда на школьном дворе прозвенел для выпуск-ников последний звонок, и Аня, гордая своими успехами, принесла домой аттестат зрелости, в котором были одни пятёрки, и золотую медаль. «Учиться можно и за-очно, самой зарабатывая на учёбу», – подсказали ей и посоветовали обратиться в районный отдел образования, где Аню назначили учительницей в начальную шко-лу в глухой деревушке. Туда же на вакантное место пионервожатой попросилась и Маня Манцерова. Жить пришлось у чужих людей, зависеть от вкусов и привычек хозяев частных квартир, а по выходным ходить за десятки километров пешком до-мой и обратно в школу. Сколько же они с подругой исходили дорог с котомками за плечами, в которых были ржаной хлеб и картошка! Пока месишь ногами грязь осенью и снег зимой, о многом передумаешь, лелея сокровенную мечту о будущем. Чаще всего Аня вспоминала друзей, с которыми оканчивала среднюю школу. Выходили из дома старшеклассники с заплечными мешками, в которых были книжки и тетради, рано утром, едва окна начинали сереть. Ребята старались держаться вме-сте, так как страшились волков, которых, как и в годы войны, много развелось в ближайших лесах. В сумерках они подбирались по огородам не только ко дворам, откуда выманивали из конур дворняжек и уносили их в лес на съедение, но и нападали на колхозных лошадей. Однажды выпущенные из конюшни на прогулку животные подбирали солому возле бригадного двора, когда стая волков, окружив сивку, отделила от табуна и погнала по дороге в поле, где и набросилась на неё.
    Анины друзья по утрам собирались у неё в доме. Вера Семёновна, зная, что не у всех ровесников дочери отцы вернулись с полей сражений, и семьи влачат полуголодное существование, к их приходу лепила вареники.
   – Кушать будете? – спрашивала их добрая женщина. Те мялись, смущённо отводя глаза. – Ну ничего постыдного в том, что вы поедите вареников, нет – пожалуйте к столу!
    Пока Анины приятели и подружки один за другим таскали из большой миски дымящиеся паром вареники, уминая их за обе щёки, Степан Иванович, прикрутив фитиль, чтобы язычок огня в керосиновой лампе светил ярче, осматривал их обувку. Обнаружив дырку в валенке, он тут же надевал холщовый фартук и изборождёнными, словно у зебры, руками подшивал его шилом с засмолённой дратвой. В школу, находившуюся в центре села, почти в четырёх километрах от Аниного дома, ребята, сытые и довольные, хрустя валенками, бодро вышагивали по протоптанной стёжке, тянувшейся вдоль уремы. Говорят, чего боишься, то и случается. Так и с ними произошло. Вышли они на накатанную санную дорогу, поднялись вверх по крутому пригорку, и вдруг Саша вскрикнул, показывая рукой вперёд, где на подгорье, у самого основания, рассевшись на четвереньках, сидела пара волков, заставив школьников застыть на месте. Одинокий домик под соломенной крышей на холмистой вершине, зыбко-голубой снег под тускло-серебрившейся под утро луной и хищно оскалившиеся в их ожидании клыкастые звери! Ничего не скажешь, живописная картина, достойная кисти художника! Однако что стоит волкам перемахнуть пригорок длиной 20, от силы 30 метров и очутиться рядом?
    – С нами крестная сила! – перекрестилась робкая и набожная Маня.
    – Прячемся в снег! – скомандовала бойкая и сообразительная Аня. Выйдя из оцепенения, все ринулись к наметённым пушистым сугробам, зарываясь как можно глубже. Не раздумывая, прыгнула на обочину и сама Аня, как в яму, по пояс провалившись. Тут же рядом оказался Саша Лопухов, друг детства, со своей холщовой сумкой через плечо. Оба присели, ещё глубже подмяв под собственной тяжестью снег, и начали заваливать себя, быстро-быстро подгребая рассыпчато-пушистую массу. Аня с Сашей, прижавшись, наклонились вперёд, чтобы можно было в щёлочку, оставленную в снегу, наблюдать за зверьём на подгорье. Кто скажет, сколько они просидели так в сугробе, – часов ни у кого не было. Бледнолицая луна, тускло серебря окрестности, ещё висела на небе, но на горизонте уже начала разгораться лилово-малиновая полоса утренней зари, а хищники, видимо, уверенные, что добыча от них никуда не уйдёт, продолжали сидеть у подножья. И вдруг чуткое Анино ухо уловило фырканье лошади и приближающийся скрип полозьев.
    – Ура, мы спасены! – закричала она и, белая от снега, привидением выскочила из сугроба. Следом выбрались наружу остальные и кинулись к плетёной коробке, в которой, откинувшись, в овчинном полушубке сидел Митяй Широбоков.
    – Дядь Митяй, там внизу волки! – перебивая друг друга, загалдели ученики, когда горбун, натянув вожжи, притормозил гнедую лошадку. Поднявшаяся в гору савраска остановилась; от ноздрей валил обильный пар, сносимый ледяным ветром назад и оседавший нежно-сизым инеем на чёрной гриве.
– Где? – Митяй, щуря подслеповатые глазки, с недоумением всматривался в очертания насторожившихся зверей, которые, услышав радостные возгласы мальчишек и девчонок, поднялись и нехотя удалились на некоторое расстояние.
     – Да вон же они, вон, отбежали, трусят! – возбуждённо проговорил Саша.
    – Скорее садитесь в мой коробок и кричите громче, – деловито посоветовал Широбоков. – Светает, они побоятся нападать на людей.
Подростки попадали в кузов саней и заулюлюкали, а Митяй хлестнул кнутом гнедка, который, фыркая и с опаской прядая ушами, не хотел трогаться с места. 
   – Но, шевелись, давай! – закричал он и снова ударил кнутом по лошадиному крупу. Берестяной короб, визжа полозьями, под шум подростков покатился под гору. Серые разбойники спрыгнули в сторону от проезжей дороги и, утопая в снегу, кинулись к ивовым зарослям, окаймляющим берег реки.
   До школы, двухэтажного кирпичного здания, которую начали строить в 1953-м и в 1957 году, наконец, открыли, ученики добрались благополучно. Правда, пер-вый урок уже прошёл, была перемена, коридоры кишели учениками, количество которых доходило до 530. (В 2016 году здесь осталось 25 учеников, а в 2022 - встал  вопрос о закрытии школы.) В Аксёновском сельсовете, куда входили также Кабаевка, деревня Андреевка, посёлки Дуброво-Ягодное и Нижнее Аксёнкино, в 50-е годы проживало около трёх тысяч человек. В старших классах учились и ребята из других сельсоветов. Притоку учеников способствовала отмена платы за обучение в старших классах, составляющая 150 рублей, которая по тем временам не для всех была подъёмной.
    На ходу рассказывая приятелям, как дядя Митяй спас их от зверья, в раздевалке, расположенной в фойе (позже здесь будет спортзал), ребята сняли с себя верхнюю одежду и устремились в просторные классы со светлыми, высокими окнами и потолками. Румяные с мороза, подруги стянули с голов шерстяные полушалки и уселись за парту. Зазвенел звонок. В класс вошёл учитель математики Михаил Стройкин, приветливый молодой человек, с синими, как безоблачное небо, глазами. После приветствия Михаил Алексеевич начал проверять домашнее задание. Ученики, раскрыв тетради, подвинули их к краю парт. Высоко и легко неся красивую русую голову и натренированное, гибкое тело (недаром почти все девчонки в классе тайно вздыхали по нему!), преподаватель проходил между рядами. Мимолётно окидывая взглядом столбики решённых примеров и задач, он на ходу определял усидчивость и прилежание ученика или его нетерпеливую попытку быстрее найти ответ на измучивший пытливый ум задачку, поощрительно кивал головой. Одни преуспевали в учёбе за счёт усердия и желания во что бы то ни стало выбиться в люди, другие блистали, как бриллианты, Богом данным талантом. Но то, что все выпускники успевали по его предмету, была несомненная заслуга педагога, одарённого и любящего детей. Дойдя до Ани, Михаил Алексеевич остановился, взял в руки тетрадь, углубился в записи.
    – Анечка, ты неправильно решила задачу, – наконец сказал он, положив на место тетрадь. – Не так надо было решать.
    – Как неправильно, Михаил Алексеевич?! – удивилась та. – Ответ сходится!
Учитель был для неё непререкаемым авторитетом, но и в правильности решения задачи способная девушка была уверена не меньше. Математик, заметив интерес Ани к своему предмету, начал заниматься с ней дополнительно, чтобы подготовить к поступлению в институт. Она решала задачи со звёздочками из специального институтского сборника. Неужели и впрямь решение неверное? Дав классу задание, учитель сел за стол и, оперев голову рукой, задумался над Аниной тетрадкой, что-то черкая на бумаге. Наконец он встал и, подойдя к ней, пояснил:
    – Всё правильно, просто ты, Аня, нашла новый способ решения задачи.
    – Что, Михаил Алексеевич, ученица превзошла учителя? – проговорил, ухмыляясь, Денис Петякин, рослый парнишка, над верхней губой которого едва заметно пробивался тёмный пушок. После смерти Ефросиньи, её чада, в том числе и Денис, во время войны воспитывались в Старомертовском детском доме, а после его расформирования сироток забрал вернувшийся с фронта дядя.
    Саша с Денисом давно с юношеским пылом влюбились в Аню. Однако первый старался ничем не выдавать своих чувств, Петякин же, наоборот, как только Аня появлялась в классе, весь преображался, оживлялся: глаза его лучились от радости, на перемене стремился всегда быть рядом с девушкой, сыпал насмешками и остротами, чем вызывал у Саши обоснованную ревность и неприязнь. Вот и сейчас Лопухов холодно и недружелюбно оглянулся на соперника, презрительно дёрнув узкими подростковыми плечами (хватит, мол, зубы чесать!), хотя от природы был добродушен и ничуть не злопамятен. В ответ Петякин стрельнул в него колким и насмешливым взглядом, взлохматил на голове курчавые волосы.
    – Ты прав, Денис! – нисколько не смутившись, согласился учитель. – Все вы у меня не без искры Божьей, но у Ани особый дар, у неё большое будущее!
    – Может, ей в Ленинградский вуз поступить учиться? – начавшим ломаться голосом спросил Саша, сам мечтавший о поездке в родной город.
    – Зачем так далеко уезжать, когда в своей области достаточно институтов? – возразил Денис, в голосе которого звучали ирония, ревность и одновременно страх потерять Аню. Продолжать обучение в одном городе с любимой девушкой было сокровенной мечтой – сам он собирался поступить в сельхозинститут.
    – С её дарованием она может получать образование в любом учебном заведении страны, – примирительно сказал Михаил Алексеевич, – потому что задачи, которые она решает сейчас, я беру из институтской программы.
    Много километров прошла Аня с подругой, работая после школы учительницей! Однажды ночь застала девчат с котомками за спиной на половине пути. Дойдя до заснеженной деревушки, они постучались в первую попавшуюся избушку на ночлег. Хозяйка, вышедшая на стук с лампой в руках, пригласила их в дом.
    – Где вам стелить: на полу или с детьми на топчане?
    – Да нам всё равно, – был ответ.
    Едва положили девушки головы вместо подушек на грязные хозяйские тряпки, тут же уснули. Среди ночи Аня проснулась от сильного зуда во всём теле. Рядом, сидя, с остервенением расчёсывала себя Маня.
    – Ой, клопы одолели, невозможно больше терпеть их укусы, – прошептала она. – Давай уйдём, смотри, как во дворе светло – луна лучше лампы светит.
    Подруги поднялись, потуже завязали клетчатые тёплые шали, набросили на себя овчинные полушубки, обули валенки и тихо, чтобы не разбудить хозяев, вышли на улицу. Ядрёный морозец, сопровождаемый ветром, вышибал из глаз слёзы, которые, превращаясь в льдинки, обжигали щёки. Миновали деревню, затем открытое пространство, и санная просёлочная дорога с мёрзлым конским помётом подвела подруг к заснеженному лесу с таинственно-шумящими верхушками деревьев. Здесь девушкам показалось теплее. Короткий сон снял усталость, взбодрил их; ночные странницы, хрустя по снегу валенками, быстро пробежали лесную просеку, по пологому склону спустились к балке и вскоре очутились на окраине небольшого посёлка с десятками изб, над которыми столбом поднимались дымы. А к девяти утра девушки уже были в небольшой бревенчатой школе с картонными портретами Ленина, Сталина, Макаренко и Горького на забелённых стенах.
    В этот же день началась подготовка к новогодним торжествам: Аня с Маней выпустили праздничный номер газеты, разучили роли Деда Мороза и Снегурочки, малыши на уроках труда клеили из предварительно окрашенной акварельными красками бумаги игрушки, гирлянды, фонарики, флажки. Пушистую сосну, заменяющую ёлку, резко пахнувшую хвоей и студёным морозом, привезли и установили в классе, откуда были вынесены парты. Вся школа принялась наряжать зелёную гостью. Потом радостно возбуждённых учеников отпустили домой переодеваться. Вскоре вокруг лесной красавицы уже царило ни на минуту не ослабевавшее оживление. Взволнованные дети в нарядных карнавальных одеяниях в ожидании костюмированного бала сновали под ногами взрослых, бестолково суетились, бегали наперегонки по кругу, пока Снегурочка не объединила их в хоровод с песней «В лесу родилась ёлочка». Бабушки, дедушки и родители, сопровождавшие чад, расселись вдоль стен малокомплектной школы на принесённые с собой скамейки. В посёлке, где кроме начальной школы и клуба, больше и выйти-то некуда, собралось всё взрослое население с детьми. По сигналу Снегурочки, в роли которой выступала пионервожатая Мария Ивановна, ребятишки хором воскликнули: «Ёлочка, зажгись!». Живыми существами вздрогнули хвойные веточки, вспыхнули, затрепетали алыми капельками огоньки свечей, как только поднесли к ним спичечные язычки пламени.
    – Давайте позовём Деда Мороза, который, видимо, заблудился в заснеженном лесу, потому так долго не идёт, – предложила Снегурочка голосом пионервожатой.
    На зов, постукивая палкой, с заплечным мешком за спиной и с длинной белой бородой явился Дед Мороз. Дети не сразу догадались, что это переодетая Анна Степановна. Дед Мороз поздравил всех с Новым годом, затем, подводя итоги полугодия, отметил отличников и хорошистов. Невзирая на праздник старый ворчун покритиковал тех, у кого вышли за полугодие двойки и кто поколачивает слабых.
  – Надеюсь, они исправятся и больше не будут не только двойки таскать, но и обижать других. Иначе они не получат от меня новогодних подарков! – грозится Дедушка Мороз, но тут же улыбается и к месту вставленной загадкой озадачивает ребят: – Кстати, кто из вас знает, кого один раз в году наряжают?
   – Ёлку! – выкрикивает первоклассник Павлик Мудряков, и тут же получает от Деда Мороза подарок – глиняную свистульку-кукушонка. Детвора с завистью поглядывает на счастливого обладателя игрушки, а тот, весь светящийся от радости, подносит кукушку ко рту, насвистывая знакомый мотив про ёлочку.
    – А давайте ещё разгадывать загадки! – предлагает Снегурочка, предоставляя шанс большему количеству детей получить новогодние призы.
    Недолго думали соперничающие в смекалке и сообразительности ученики, когда прозвучала загадка о козле: «С бородой, а не старик, с рогами, а не бык, с пухом, а не птица». Дольше бились они над другой, пока не догадались, что речь идёт о снеге: «Летит – молчит, лежит – молчит, когда умрёт, тогда заревёт».
    – Можно, я тоже загадаю загадку?! – чуть не выпрыгивая из штанишек, тянет руку Мудряков и, получив разрешение, скороговоркой проговаривает: «Море есть – плавать нельзя, дороги есть – ехать нельзя, земля есть – пахать нельзя».
    – Карта! – догадалась одетая снежинкой в белое марлевое платье Галочка Иванова.
Дед Мороз извлёк из раскрытого мешка куклу голыша и, вручая счастливице, объявил конкурс маскарадных костюмов. Солдат и Ковбой, Мойдодыр и Айболит, Цыгане и Снежинки, Кот в сапогах, Заяц, Волк и другие звери выстроились на обозрение строгого жюри. Однако как же трудно определить лучших! Но тут и призы посолиднее. Кому-то достались шахматы, кому-то шашки, домино, большая кукла, любимая книжка. Отметили всех, кто встретил Новый год в маскарадном костюме, – никому не обидно! Ну и какой же Новый год без стихов, песен? А после них учитель пения, одноногий, убелённый сединой фронтовик в выцветшей гимнастёрке, растянул меха гармони, подмигнул изготовившимся к танцу мальчишкам, заиграл «Яблочко». Выйдя к ёлке с озорными улыбками, двигаясь под ритмичную мелодию, ребятишки лихо изобразили морячков на палубе корабля.
   Но больше всех удивил зрителей всё тот же Павлик Мудряков, выразительной мимикой и гибким, пластичным покачиванием бёдер, плеч и рук создавший во время пляски «Барыни» живой образ шалуна и проказника. Разудало зачастив ногами, сорванец прошёл по кругу возле ёлки, а потом, отплясывая чечётку, подошёл к скамейке, где сидел дед, и, приглашая к пляске, топнул раз, другой. Дед Ефим, не удержавшись от соблазна сплясать под зажигательный мотив, под весёлые ухмылки земляков с невозмутимым видом вышел в круг. Лихая, яростная пляска деда и внука сопровождалась дружными аплодисментами зрителей – стало понятно, в кого уродился таким талантливым плясуном Пашка.
   Веселье было в самом разгаре, когда порог маленькой бревенчатой школы переступил весь в белоснежном инее Саша Лопухов, студент Ленинградского политехнического института. Дед Мороз и Снегурочка бросились к нему навстречу.
   – Сашка! – восторженно завизжали они, обнимая и чмокая парня в разрумяненные с мороза щёки. Забыв об обязанностях сказочных новогодних персонажей, девушки затеребили его: – Ты откуда свалился как снег на голову?
   – Отчим выпросил у бригадира лошадку, велел ехать за вами! – смущённый столь горячим приёмом однокашниц, пояснил тот. – Погода хорошая, ночь звёздная и лунная. После ёлки укатим домой!
Время было уже позднее, ребятишки начали уставать от многочасового раз-влечения. Раздав оставшиеся игрушки и пакеты со сладостями, Дед Мороз и Сне-гурочка скинули карнавальные костюмы. По дороге, правя лошадкой, юноша рассказал, что ему удалось уговорить чету Лопуховых и Паниных отпустить девчат в Ленинград, на курсы рабфака с последующим их зачислением в институт. Им осталось только уволиться с работы и уехать навстречу удаче и большому будущему. Довольные девушки снова кинулись обнимать Сашу.

                ***

    На клубной сцене шла очередная репетиция хора к районному смотру художественной самодеятельности. Тщательно отобранные и много раз отрепетированные песни звучали слаженно, в унисон, можно было уже рассчитывать на определённый успех в смотре. Но вдруг чуткое Настино ухо уловило чей-то голос, старательно, но фальшиво выводивший верхнюю ноту.
    – Кому-то сегодня медведь на ухо наступил! – сострила она, улавливая любую фальшь при пении. Хористы, всем своим видом указывая на незадачливого исполнителя, оглянулись назад, где стоял Виктор Неспелов, студент ветеринарного техникума, приехавший на свадьбу сестры. Но парень, то ли не расслышав шутки, то ли подумав, что она относится не к нему, продолжал петь с чисто ученическим усердием и прилежанием. Настя, спрятав улыбку, промолчала. Скоро этот кареглазый юноша укатит в город, в техникум – он не будет участвовать в смотре. Пусть отведёт душу, распевая песни. Настя тоже приглашена на свадьбу подруги, где встретится с этим симпатягой с плохо поставленным голосом.
   После регистрации брака в сельском Совете гости гуляли в доме жениха. К приезду молодожёнов из сельсовета на разукрашенной тройке девчата и ребята развесили на стенах красочные плакаты c забавными иллюстрациями в сопровождении шутливых надписей. Под рисунком, где жених нёс невесту на руках, было начертано гуашью: «Сергей, носи жену на руках, а то на шею сядет!». А на плакате с надписью: «Сколько в лесу пенёчков – столько вам сыночков! Сколько кочек – столько вам дочек!» искусный художник Настя Панина изобразила озорных и потешных, с розовыми пухлыми щёчками малышей. Гости при входе в дом, разглядывая умело намалёванные плакаты, весело посмеивались.
   – Горько! – неслось за сдвинутыми столами, уставленными снедью.
   Новобрачные, Валентина с Сергеем, счастливые и смущённые, поднялись, поцеловались. Шла утомившая всех церемония вручения подарков. Родственники и друзья, преподнося дары, произносили многословные пожелания и свадебные тосты, сыпали пословицами и поговорками и, опрокидывая в себя стопку крепчайшего самогона, громко изрекали при этом неизменное «горько!». Наконец, все снова приступили к трапезе. Из кухни в горницу забегали женщины в передниках, поднося к столам, и без того ломившимся от всевозможных яств – лапшевника, холодца, испечённого в печи гуся, курятины, домашних сосисок из кручёного фарша, заделанного в свиные кишки, прессованного мяса, котлет, сала, мелко нарезанного кусками, – горячие блюда. Гостей не надо было уговаривать не чиниться, отведать то или иное блюдо или выпить стакан ядрёного самогона, щедро разливаемого из четверти. Навалились на угощение разом: мужики ели основательно, чавкая и сопя, обгладывали жирные бараньи косточки, рвали руками испечённого гуся и варёную курятину, – не каждый день предоставляется возможность так вкусно поесть, набить брюхо обильной мясной пищей. Бабы не отставали от них, потея от усердия, смачно жевали, засаленные руки вытирали о полотенца, которыми прикрывали, чтобы не испачкать ненароком, нарядные юбки и платья. Лишь парни и девчата, стесняясь и краснея за своих родителей, к месту вспомнив о приличиях и хороших манерах, к которым приучали в школе, старались есть бесшумно.
   – Теперича перерыв! – раздался вдруг зычный голос Дмитрия Лопухова, дяди жениха, и гости, уже изрядно захмелевшие и отяжелевшие, начали неохотно подниматься из-за стола.
   – Молодых надо за водой послать! – бойкая, пышнотелая сваха достала откуда-то изогнутое дугой расписное коромысло. По установившейся традиции невеста в день свадьбы должна пойти за водой к колодцу.
    - Если невеста, не расплескав, донесёт полные вёдра до дома, то молодых ждёт счастье в семейной жизни! - объявила сваха, вручая Валентине коромысло.
    Молодожёны, набросив на себя верхнюю одежду, подхватили вёдра и выбежали на улицу. За ними, на ходу одеваясь, не разбирая дороги, к колодезному журавлю, пытаясь опередить их, понеслись парни, готовые создать символические жизненные трудности, помехи, а проще говоря, помешать донести доверху наполненные вёдра.
   Надев пальто, вышла на крыльцо и Настя с подругами. Вчера шёл густой снегопад, заваливший землю мягко-махровыми, переливающимися на солнце всеми цветами радуги сугробами. А сегодня ярко сияющее солнце на седо-сизом небе, находящееся в самом зените, слепило, вызывая на глазах невольные слезы. От оживлённого гомона рванувшейся из дома молодёжи с веток деревьев в палисаднике, ссыпая пушистые хлопья снега, вспорхнули стаи синиц и воробьёв. Набрав полные вёдра, Валентина, светловолосая, с ласковыми глазами девушка, согнувшись под коромыслом, понесла их по протоптанной тропке домой. Жених, среднего роста, кудрявый молодой человек, с ревнивым упорством оберегал её от наседавших ребят, пытавшихся сбросить вёдра с коромысла. Наконец Виктору Неспелову, напористому и рослому красавцу, удалось опрокинуть ведро, другое, свесившись, само свалилось в мохнатый искристый снег. Рассерженный жених, от-толкнув расторопного шурина, сам схватил вёдра и побежал с ними к колодцу.
    – Девчонки, давайте поможем Вале с Сергеем, – предложила Настя подругам, наблюдавшим за неравной борьбой жениха с воинственно настроенными парнями. Те, словно ждали этого призыва, сорвавшись с места, подбежали к ребятам и, вцепившись в их одежды, пытались не пустить к наречённым. Разгорячённые и возбуждённые шутливо-враждебной баталией, те побросали девчат в снег. Настя, падая, увлекла за собой в сугроб Неспелова. Теперь оба они лежали в глубоком, переливающемся радужным светом снегу и весело хохотали. Вдруг Витя, став серьёзным, привстал на локте, наклонился над лицом девушки. Он не сводил больших карих глаз с вишнёвых припухлых губ, словно изучая их очертания.
    – Эй, студент, что смотришь алчным взглядом? – кокетливо поведя синими глазами, Настя коротко засмеялась и отодвинулась, пытаясь встать.
    – Погоди, – прошептал Виктор, всё так же жадно вперив пристально-ненасытный взгляд на растянувшиеся в насмешливой улыбке пламеневшие девичьи губы. Пурпурный огонь на её устах притягивал, словно магнит, – юноша не в силах был оторвать от них тёмно-карих блестящих глаз.
    – Зачем? – сдерживая смех, в тон ему прошептала девушка.
    – Так просто, – проговорил тот и вдруг поцеловал её. Она не могла сказать, что поцелуй Виктора неприятен ей, но возмутило, с какой лёгкостью, без завязавших отношений между ними, а главное, без её согласия, он сорвал этот поцелуй, а потому нахмурилась и оттолкнула парня. Встав, поправила выбившиеся из-под тёплого полушалка волосы. За ней поднялся с сугроба и незадачливый ухажёр.
    – Ну что ты? – получив от ворот поворот, не понимая причины перемены в её настроении, он стоял смешной и растерянный, не зная, что предпринять.
    – Больно проворен! – строго сказала Настя, отряхиваясь от прилипшего снега. Весь красный, словно варёный рак, юный студент начал помогать ей.
    Тем временем парни ещё злее наседали на Сергея. Несколько раз пришлось ему возвращаться к колодцу, пока самим преследователям не надоело это шутливое сражение, и они не отступились от него. Упорство молодожёнов было вознаграждено: полные искрящейся холодной влаги вёдра, символизирующие согласие и благополучие, донесены до дома. Семейную лодку такой дружной пары нелегко будет раскачать жизненным стихиям!
    Весёлые и разрумянившиеся с мороза ввалились ребята и девчата в дом. К их приходу в переднюю половину избы была занесена охапка свежего, пахнувшего лесом, солнцем и земляникой сена и еловых веток, равномерно раскиданных по жёлтым, косырём выскребенным и тщательно промытым половицам. Захмелевшие гости начали щедро, горстями, кидать под ноги наречённым монеты, приговаривая при этом: «Вот вам медь, чтоб добро иметь!», «Вот серебро, чтобы жить было легко!». Валентина с Сергеем, вооружившись вениками, сметали с пола сено, еловые ветви складывали в стороне в кучу. Звякая, тренькая, дзинькая, падал застрявший в сенной трухе звонкий металл, новобрачные с весёлым азартом подбирали гривенники, пятаки и прочую мелочь.
   Тут пришла очередь бумажным купюрам, которые опьяневшие гости, забавляясь, прятали за божницу, в узлы, щели, шкафы, за притолоку двери и другие потайные места, побуждая молодожёнов к их поиску для пополнения семейной копилки.
   – К столу, дорогие гости! – бросил клич Лопухов. Все устремились к своим местам – подали рассольник и молочную лапшу.
   Застолье чередовалось перекурами и плясками. На этот раз в передней гармонист заиграл вальс, и молодая пара закружилась в танце. Девчата и ребята начали выбираться из горницы, а мужики и бабы затянули за столом песню.
   – Настя, сейчас тебя пригласит Витя Неспелов, – сказала подошедшая к ней Анфиса Барыкина.
   – Почему меня? Может, он с тобой хочет танцевать! – возразила та, хотя было заметно, что парень, стоя на пороге горницы, прожигает глазами именно Настю.
   – Нет, – через силу улыбнулась Анфиса, теребя поредевшую рыжую косу, перекинутую на грудь. В голосе её сквозила зависть к более молодой и удачливой приятельнице. – Смотри, как он смотрит на тебя, прямо глазами ест!
   Пока Виктор раздумывал, с какими словами подойти к девушке, неопрятный, худой и жилистый Миша Юшкин, одетый в помятый пиджак, опередил его.
   – Пойдём танцевать! – сильно опьяневший, он без церемоний потянул Настю за руку, а потной ладонью другой облапил её за плечо.
   – Я не танцую! – холодно ответила та, вспомнив, как молодой Юшкин вырвал котомку из рук Кати. Бледнея, она смотрела на него с ненавистью, смешанной с состоянием крайнего ужаса и отчаяния, – на неё вдруг напал мучительный страх, который владел ею в раннем детстве, во время раскулачивания.
    – Она обещала этот танец мне! – поспешил на выручку Виктор.
    – Я первый её пригласил! – возразил Юшкин, пьяно покачиваясь и пятернёй убирая редкие волосы с лысеющего лба. – А ты катись со всеми своими потрохами!
   - Ах ты, поганец! – это было последнее, что услышала Настя из препирания конкурентов за её внимание. Набросив на себя пальто, она выскользнула в сени, затем выбежала на улицу под тёмно-синие своды мигающего звёздами неба. Ярко светила молодая серповидная луна, лёгкий морозец обжигал побледневшие щёки, под проворными ножками, обутыми в новые валеночки, визгливо скрипел свежий серебристый снежок. Запыхавшийся Виктор догнал её уже возле дома.
    – Настя, подожди, испугалась, да? – спросил он, усмиряя неровное дыхание.
    – Да, я боюсь этого Юшкина! Спасибо, что вовремя подошёл, избавил от него. – Дойдя до ворот, она протянула на прощанье руку: – До свидания!
    – Не уходи! – крепко пожимая ей руку, попросил он, пламенея лицом.
    – Пойду, у меня дела, – сказала девушка, открывая калитку, и… не ушла, ок-руглое, красивое лицо её тоже вдруг запылало, что-то неуловимо-тонкое удержало её на несколько мгновений. Может, желание не обидеть парня, ставшего вдруг привлекательным в глазах Насти за поступок, освободивший её из неприятных, цепких объятий сорокалетнего Юшкина? Настина робкая заминка окрылила и придала смелости Вите. Недолго думая, он обнял девушку за плечи и крепко поцеловал красиво очерченные губы – и это не было неприятно ей.

                ***
    После свадьбы сестры Виктор не уезжал в училище больше недели и всё время крутился возле Насти в клубе. Говорил он мало, но не сводил с неё карих бездонных глаз, которыми обжигал её, словно огнём.
    – Ты ответишь мне на письмо? – спросил он перед отъездом девушку.
    – Да! – подобно звёздам, блеснула она в его сторону синими глазами.
    Но сам студент приехал раньше, чем поступило от него письмо. Через неделю, в субботу, он, пообедав, поспешил к Паниным. Настя только что закончила уборку в доме. Дождавшись, когда просохнут половицы, застелила их вытряхнутыми на улице домоткаными дорожками. Хозяйничала она дома одна. Мать с отцом ушли на колхозную работу. Григорий, после учёбы работавший агрономом, отправился в правление. Гость после взаимных приветствий и приглашения пройти в горницу разделся, сняв с себя овчинный полушубок, скинул с ног валенки.
    – Семечки будешь грызть? – спросила девушка, собираясь насыпать ему в кулёк калёные тыквенные семена. Тот отказался, знойным взглядом окинув стройный девичий стан, уселся во второй половине избы на диван. Осматривая убранство комнаты, парень равнодушно скользнул глазами по цветам в горшках на подоконниках, по фотографиям в рамках под стеклом, развешанных по стенам. Но на никелированную Настину кровать с шарами, аккуратно, без единой морщинки, заправленную синим атласным покрывалом, из-под низа которого выглядывала ажурно-зубчатая кайма подзора, с пышными, в цветастых наволочках подушками, укрытыми кружевной накидкой, он воззрился с жадным вниманием.
    – Зачем ты приехал, ведь сессия на носу, надо готовиться к экзаменам, – присев рядом с ним на диван, спросила девушка.
    – Соскучился по тебе! – Неспелов потянулся к ней, обнял за плечи, опалив её горячим дыханием. Настя промолчала и, мягко освобождаясь из его объятий, ото-двинулась слегка. Витя снова притянул её к себе большими ласковыми руками, нежно коснулся губами волос, лба, щёк, вызывая в ней истому и чувство приятной расслабленности, и томным шепотом проговорил:
     – Ягодка моя любимая!
     Девушка засмеялась тихо и чуть насмешливо, словно озорной колокольчик.
     – Ты не веришь, что я люблю тебя?
     – Верю, просто щекотно стало, – пряча улыбку, сказала она, касаясь пальцами мягких усиков, которые он начал недавно отпускать.
     – Хочешь, я сто раз скажу, что люблю! – в сладком изнеможении молвил он.
     – Говори! – разрешила Настя и кокетливо повела глазами.
     – Я люблю, люблю тебя! – с пафосом произнёс он, подстёгнутый весёлым расположением девушки, и припал к вишнёвым, источающим огонь губам. Потом они сидели на диване, крепко прижавшись друг к другу, и он, держа девичью тёплую ладошку в своей руке, ласково перебирал нежные пальчики и пристально всматривался в неё сверкающими глазами.
    – Расскажи, как ты живёшь, учишься? – попросила Панина, стараясь избавиться от наваждения больших, расширенных глаз парня, вбирающих её всю, без остатка, достающих до самих глубин неровно стучавшего сердца.
    – Это неинтересно, – он притворно зевнул. – Спать хочется, давай ляжем! – Виктор прилёг, примостив голову на диванный валик, и потянул к себе девушку.
    – Ты что, спать сюда пришёл? – отстранилась от него изумлённая Настя.
    – Извини, устал как собака! Всю ночь ехал в электричке, глаз не сомкнул. А ты что, боишься меня? – Он опять с нежной настойчивостью притянул её к себе, томя и дразня неопытное девичье сердце - не деревяшка же она.
    – В таком случае, ты зря пришёл, – пересиливая щемящую негу, наконец сказала Настя. Ей не хотелось обижать парня, который завтра уедет, и они не скоро увидятся, но она решила быть твёрдой и непреклонной в том, что касалось её убеждений. – Иди домой, выспись, а вечером приходи в клуб, там и встретимся.
    – Настенька, милая, всё равно ты будешь моей, зачем откладывать это… – приподнявшись, прошептал он, как в бреду, прерывисто дыша и жадно целуя её ненасытными, горячими губами. И вновь упрямо пытался уложить её на диван. Девушке было неприятно упорство, с каким он стремился соблазнить её, хотелось встать и пересесть на другое место, но он не отпускал её, напористо-грубоватой лаской удерживая за гибкую талию.
    – Послушай, Витя, это не должно случиться сегодня!
    – А когда? – жадно и томно целуя её, спросил он.
    – У людей это бывает после свадьбы! – в голосе её звучала досада и усталость. Зачем она терпит это?
    – Ты просто равнодушна ко мне! – обозлённый неудачей, процедил он.
   Но анализирующий маховик, завертевшийся в сознании, уже нельзя было остановить; Настиному неопытному сердцу хотелось разобраться, что движет им: плотское влечение или всё-таки в этом замешана любовь, которая, видимо, не бывает без страсти? Да и вообще, она запуталась во всех этих понятиях: любовь, страсть – существуют ли они порознь или неотделимы друг от друга. Говорят, любовь безрассудна. У неё же где-то в глубине сознания завёлся строгий ревизор, включивший контролирующий механизм. Значит ли это, что она не любит его? Во всяком случае, размышляя здраво, подвергая анализу отношения с ним, она, скорее всего, демонстрирует отсутствие любви к нему. Так, завелась страстишка, мелкое увлечение! Или это просто особенности её психики – всё подвергать сомнению, а на самом деле она серьёзно влюбилась в этого по-своему обаятельного и такого желанного ей молодого человека? Пусть так, однако, что-то мешало поверить во взаимную скороспелую любовь! Но что? – хотелось бы выяснить.
    – Зачем пытаешься уложить меня с собой в постель? – провоцируя его на от-кровенность, спросила она. – В жёны же каждый из вас хочет взять с не замаранной честью девушку. Скажешь, не так?
   – Да ладно тебе! – оборвал он Настю и снова начал открыто домогаться её: – Я люблю тебя! Мы же всё равно будем вместе, ты будешь только моей!
   – Значит ли это, что ты готов сделать мне предложение? – слова Виктора по-прежнему ввергали её в сомнение.
   – Да, – покрытые влажной поволокой глаза его наполнились сетью красных ниточек. Он часто дышал, крепко держа её в своих объятиях. Ему очень хотелось предаться плотским утехам с нравящейся ему девушкой, но она была слишком крепким орешком, разгрызть который ему было не по зубам.
   – Почему ты не спросишь, люблю ли я тебя? – Настя ещё пыталась сопротивляться, повременить, разобраться, нужно ли торопиться с замужеством, ею овладело тягостное ощущение, мучительное беспокойство и тревога. Отчего так неспокойно на душе? Она боится, что, отказав в удовлетворении желания парня, потеряет его, или какое-то глубинное, подспудное чувство подсказывает, что не надо доверяться ему, тем более связывать себя с ним узами брака?
   – Не любишь, видно, раз выдумываешь отговорки! – Виктор выпустил её из объятий. На его красивом лице, только что выражавшем оголённо-бесстыдное, нестерпимое желание, отразилась обида. Он резко поднялся. – Ладно, я пошёл!
    – Да, иди, – сложив на коленях руки, тихо сказала огорошенная девушка.
    А вечером он, застряв в стремлении любыми путями достигнуть цели, явился с родителями сватать её. В большой многодетной семье он был единственным сыном, любимцем и баловнем, которому во всём потакали, в том числе и в желании обладать объектом его влечения и страсти.
   В доме Паниных поднялась суматоха. Настя, спрятавшись за ситцевой занавеской на кухне, с замиранием сердца украдкой наблюдала за гостями, с порога нараспев за-говоривших про товар, за которым пришёл купец-молодец. Гриша (вот поганец!), щуря насмешливые глаза и заглядывая за шторку, весело посмеивался.
    – Да молоденька больно дочка-то! Рано её выдавать, – жалобно протянула разрумянившаяся Вера Семёновна.
    – Не рано! В самый цвет вошла девка, нежели хотите, чтобы в перестарках осталась? – мелкой скороговоркой закудахтала сваха Мотя, полногрудая черноволосая баба.– А ты что, Степан, молчишь, словно воды в рот набрал?
     - Была бы невеста, а сваха будет! - Степан, зная независимый характер дочери, помолчал, думая о том, что надо предоставить ей право решать самой. Да и времена нынче не те, чтобы, не спрашивая согласия девицы, выдавать замуж или отказывать жениху. – Ей жить с Виктором, ей и выбирать! Я только могу предостеречь её от опрометчивого шага. Слишком мало знают они друг друга!
    – Пусть невеста сама скажет о своём решении, – рассудительно предложил Игнат, отец жениха, кареглазый маленький крепыш. – Где она?
    Виктор прошёл за занавеску и вывел побледневшую Настю наружу.
    – Говори, ты согласна выйти замуж за нашего красавца и купца-молодца? – важно выпятив большую широкую грудь, зачастила снова Мотя. Гриша при этих словах ухмыльнулся весело и язвительно.
    – Согласна, – потупившись, рискнула ответить влюблённая девушка, не успевшая, в силу своей молодости и отсутствия жизненного опыта, разглядеть в амбициозном, но слабохарактерном Викторе личность пустоватую, мелкую, неглубокую и не сумевшая противостоять охватившему её чувственному влечению.
    Сватья извлекла из авоськи высокий белый каравай – шумбра кши, хлеб здоровья, который принято использовать при обряде сватовства, по-утиному переваливаясь с ноги на ногу и шелестя бязевой юбкой, подошла к столу, с торжественной миной водрузила его на клеёнку. Мать бросилась накрывать на стол: нарезала сало, пироги, достала из печи чугунок со щами. Брат ради такого случая занёс из погреба солёные грузди, помидоры, огурцы, отец выставил бутылку самогонки. За столом договорились, что молодые наскоро распишутся в сельсовете, так как Вите надо было оканчивать учёбу, да и вторую свадьбу родители после выдачи дочери замуж не осилят. Так серо, буднично, без шумной и весёлой свадьбы началась для Насти семейная жизнь. В разлуке с мужем она по-прежнему горела на работе, но свекрови не нравилось, что та каждый вечер уходила в клуб, где, по её мнению, развлекалась с молодыми людьми, пока сын грыз гранит науки. Властная Мотя, забыв о некогда страстном желании угодить Вите, при каждом удобном случае напоминала снохе, что тот женился, не считаясь с тяжёлым материальным положением семьи, да ещё на клубной работнице, старше его на два года. Та бледнела, губы её дрожали от обиды и унижения, однако ж терпела до поры до времени. Возненавидев кроткую сноху, свекровь, востря зубы на неё, в письмах своих жаловалась Вите о несуществующих Настиных изменах. В свой срок появился на свет Митенька, но жизнь не налаживалась в многодетной семье свекрови. Виктор, разрываясь меж двух огней, как и любой другой слабый человек, стремящийся уйти от проблем, начал выпивать и погуливать от жены. Та, конечно, не знала об этом, но по тому, как муж перестал ей писать, почувствовала, что он охладел к ней. Забрав сынишку, молодая женщина ушла жить в родительский дом.

                ***

   Пятиклассница Таня Березина любила бывать у тётки Акулины, проживавшей возле старого кладбища, на самом гребне горы, которую ещё при жизни называли её именем – Окуля пандо. Кладбище когда-то находилось за пределом села, но оно разрослось, и вскоре место упокоения, на котором даже крестов не сохранилось, оказалось в центре Аксёновки, и по нему пролегла дорога. Позже, когда улицу начали чистить бульдозером, наверх начали выступать косточки умерших предков, но поколение, не помнящее родства, это мало волновало.
   В маленькой бревенчатой, под соломенной крышей, помазанной глиной и забелённой извёстью избушке было тихо и уютно. Большую её часть занимали русская печь и голландка, которые занавешены от остального пространства крошечной комнатки цветастой тканью. На стене напротив входной двери висели редкое в домах сельских жителей небольшое овальное зеркало и часы с кукушкой. В качестве украшения служили с вышитыми петушками домотканые полотенца, развешанные на стене, а на подоконниках – горшочки с ало-цветущей геранью. Небольшие оконца с чисто вымытыми и блестящими на солнце стёклами открывались, одна – на ограждённый жердями чисто выметенный двор с подступающей из-под забора травой, другая – на пыльную улицу, спускающуюся с горы вдоль старого кладбища. Молилась тётка на закопчённые и почти не видимые из-за этого лики святых, установленные в переднем углу на божнице с лампадкой в обрамлении ситцевых, вышитых руками хозяйки шторок. А под полкой с тёмными образами – стол, на-крытый цветной клеёнкой, к которому примыкала койка с модной кружевной каймой-подзором понизу покрывала, сшитого из разноцветных лоскутков, и с пышными из гусиного пера и пуха подушками. Такой красоты в доме у Тани не было – она мечтала научиться плести кружева также умело и красиво, как тётка Акулина. Но самым примечательным в доме был деревянный сундук, обитый блестящими металлическими планками. Сколько было в нём всякой всячины, что у Тани глаза разбегались от восхищения, когда тётка Акулина при ней перебирала пышные, с оборками платья и юбки, капроновые нежно-розовые носочки, косынки, брошки, бусы, простенькие, но изящные серёжки, носовые платки, вышитые яркими нитками мулине, свято хранимые с девических времён.
    Молодая пора тетки Акулины пришлась на военные и послевоенные годы. Маленькая, неприметная, ничем не выделяющаяся среди других она осталась старой девой – в селе больше половины мужчин, в их числе её ровесники, погибли на фронте. Чтобы не вековать в одиночку, она родила вне брака сына Бориса. Но, едва оперившись, тот покинул родной порог, уехал в город на заработки. Письма хоть и писал матери, но нечасто, и малограмотная тётка Акулина просила племянницу перечитывать старые и редкие послания непутёвого, по её словам, сына. Потом девочка, прикусив от усердия пухлую нижнюю губку, писала под диктовку письмо Борису, в котором тётка пеняла, что он забыл про мать. Вскоре та сама надумала навестить сына, а Таню попросила давать корм курам и поросёнку. В обед, придя к её избушке, племянница нашла в условленном месте ключ. Войдя в сени, набрала совком из сусека зерна – бросила курам. Радостно закудахтав, те принялись расклёвывать корм, рассыпанный по двору. Войдя в избу, девочка нашла в устье печи чёрный от сажи чугунок с картошкой, намяла её в ведёрко, туда же налила воды попить поросёнку. Поставив ведёрко у порога, Таня покрутилась перед зеркалом, ладошкой приминая коротко стриженную чёлку. В гладко отшлифованной поверхности зеркала отражалась босая, маленькая и хрупкая белокурая девочка.
    Разглядывая себя, Таня начала звонко распевать ритмичную песенку и приплясывать под неё, отчего тоненькие косички весело подпрыгивали за спиной. Но вдруг взгляд её упал на стол под божницей, где стояла миска с вареньем, которая, дразня, поблёскивала глянцево-фиолетовой плёнкой. Взяв лежащую рядом ложку, девчурка зачерпнула густую сладкую массу.
    – Вишнёвое! – изумленно промолвила она и поднесла ко рту. – Вкуснятина!
Зажмурившись от удовольствия, Таня снова потянулась рукой к миске. «А что скажет тётя, если я без разрешения съем варенье?» – мелькнуло в уме. Ей и в голову не приходило, что та могла оставить угощенье как вознаграждение за её хлопоты. Девочка с сожалением отложила ложку и, чтобы не искушать себя, быстро отошла от стола. Взяв в руки ведёрко с пойлом, вышла в сарай, где в отгороженной клетке находился круглый, откормленный поросёнок.
    Вечером к тётке Акулине с Таней увязалась второгодница Нинка, обладательница недобрых болотисто-зелёных глазок на тугощёком, как у хомячка, лице. Таня недолюбливала выше её на голову грубовато-жёсткую дылду, побаивалась перечить ей, задире и забияке, верховодившей уличной ребятнёй, – может, поэтому не смогла от неё отвязаться? Когда переступили порог тёткиной избушки, при виде миски с вареньем маленькие плутоватые Нинины глазки загорелись, тугие, как кулачки, щёки порозовели в предвкушении сладкой еды.
    – Давай поедим варенья! – облизнувшись, зашлёпала она ярко-красными губами и, чтобы Таня была уступчивее, с нетерпеливой угрозой топнула босой потрескавшейся от цыпок ногой.
    – Нет! – бледнея, испуганно промолвила Таня, и, раскинув тонкие, казалось, просвечивающие насквозь руки, заслонила худеньким тельцем стол. Позволь жуликоватой Нинке одно, она чего доброго, захочет открыть ещё и сундук! А вдруг та что-нибудь умыкнёт оттуда? С неё станется! Девчушка не однажды видела, как она с силой отнимала у детворы понравившиеся ей краски, карандаши, стиральные резинки. Не зря же она, хитрая, вороватая, увязалась за Таней в чужой пустующий дом! – Тётя Акулина не говорила мне, что можно кушать варенье.
    – Ой, сейчас лопну от смеха! – прыснула щекастая Нинка. – Зачем тогда она оставила варенье на столе, разве не для тебя? – косясь лукавым глазом на неё, та пыталась склонить к тому, чтобы полакомиться вместе.
   – Не знаю! – огорошенная её словами, девочка задумалась.
   – Ну что ты, давай поедим, Танюш! – видя, что силой её, несговорчивую, не переупрямить и не добиться желаемого, великовозрастная шельмовка пыталась притворно-ласковым тоном улестить малолетку, что ещё больше насторожило ту. Тогда второгодница вплотную подошла к ней и поверх худеньких плечиков длинной цыпкастой рукой потянулась к ложке. Хотя она и не касалась Тани, но от неё разрушительной волной исходили угроза и желание если не хитростью, то грубой силой сломать, подчинить её.
    В Тане шевельнулся затаившийся страх от близости недружелюбно настроенного упитанного и неприятно пахнувшего тела. Одновременно всё в ней воспротивилось нескрываемой напористости, хотелось оттолкнуть, избавиться от подавляющей её власти. Откуда это в девочке, хрупкой, слабой и не защищённой с виду? Заложен ли в человеке этот жизненный стержень, заставляющий сопротивляться принуждению чужой воле или родители развивают эти качества, уважая в малышах пробуждающуюся личность, поощряя, а не подавляя в них стремление к независимости и свободе? И всё же, может, осторожничая, уклонится она от конфликта, уступит (ведь крупная и здоровая Нинка может и избить её) или проявит характер?
   – Нет, – перехватив ложку, твёрдо сказала Таня, радуясь, что ей удалось одержать верх над боязнью и трусливой покорностью! Не эти ли незаметные взгляду и незначительные с виду мелкие победы над собой придают уверенность и формируют характер личности, позволяющий во взрослой жизни противостоять подлости, преодолевать препятствия и трудности, двигаться вперёд, добиваться успехов?! Нинка, почувствовав в ней эту несгибаемую волю, не посмела больше настаивать на своём, лишь гневно блеснула грязно-зелёным косым взглядом, в котором Таня без труда прочитала затаившуюся упрямо-мстительную ненависть. Последний раз бросив плотоядный взгляд на миску с вареньем, плутовка неохотно повернулась и первая вышла из избы. Но от её недоброго внимания не ускользнуло, куда при ней наивная Таня перед уходом положила ключ.
    Утром следующего дня племянница вновь пришла в тёткин дом покормить живность. На столе у тёти Акулины стояла та же миска, но только пустая, старательно вылизанная, а вокруг на клеёнке и на полу валялись неряшливо раскиданные вишнёвые косточки.

                ***

    Дни, словно под гору спущенное колесо, неслись стремительной чередой, не принося покоя в смятенную Настину душу. Письма от мужа давно перестали приходить, и неизвестность пугала её. Скоро Виктор окончит училище, вернётся в село дипломированным специалистом. В последний свой приезд он клялся ей в любви, уговаривал не подавать на развод, обещал, устроившись на работу, снять квартиру, где заживут без всякого давления со стороны мамаши. Сомнения грызли молодую женщину, но, вопреки предчувствиям и обстоятельствам, она ждала его.
    Однажды, после очередного совещания в районном Доме культуры, расположенном за райкомом партии в деревянном здании бывшей церкви, Настя собралась ехать домой. Она подошла к стоянке, где тарахтел колхозный трактор с санями, накрытыми пологом и переполненными людьми, приехавшими в райцентр по делам и за покупками. Забравшись в дощатые сани, заведующая клубом примостилась на соломе, в уголочке, возле самого края, и, вытянув ноги в отяжелевших промокших валенках (с утра, когда выехали из дома, было морозно, не было даже намёка на оттепель), положила на колени клеёнчатую сумку. Тут она почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд и подняла голову: на неё в упор, обжигая огнём карих глаз, с противоположного угла смотрел Виктор. Это заставило Настю залиться алой краской и опустить голову – она всегда смущалась и краснела, когда муж смотрел вот так, сосредоточенно-внимательным и масляно лоснящимся взглядом, выдававшим откровенность его желаний. Настино сердце наливалось ощущением исполнявшегося счастья, она подняла на супруга засиявшие синие глаза и, кивнув ему, радостно улыбнулась в ожидании, что он сейчас «сорвётся» с места и проворно проберётся к ней, переступая, прокладывая дорогу через чьи-то ноги, будет льнуть, как это бывало раньше, тискать ей руки, заглядывать в глаза. Но Виктор не ответил на улыбку жены и не думал пробиваться к ней, что насторожило и немало удивило молодую женщину. Недоумевая, посмотрела на него незащищенно-беспокойным взглядом и заметила, что тот на этот раз не удержался, сделал было усилие подняться с места. Однако сильно накрашенная незнакомка с мелкими, как у степного грызуна, чертами лица, сидящая рядом, пресекла эту попытку, вцепившись в плечо, не отпустила его. Встревоженная Настя пристальнее вгляделась в Витину подругу, на сусличьем лице которой застыло злобно-ревнивое выражение.
    – Витя, я слышала, ты снова женишься! – повернувшись тучным корпусом к Неспелову, прогудела Клава Минеева, сидящая со своими авоськами в середине саней. Колхозники, оглушённые её громогласным голосом и далеко не скромным вопросом, недоумённо оглянулись на Витю, потом с любопытством уставились на сконфуженную двусмысленностью положения Настю. Её лицо запылало ярче: она, по милости мужа, под наблюдающими за её реакцией взглядами сгорала со стыда.
    – Женюсь, – ответил тот хриплым голосом – под плотным навесом чёрных подросших усов мелькнула жалкая полуулыбка. Встретившись с непонимающим взглядом бывшей жены, опустил голову. Хотя почему бывшей? Настя и есть его настоящая жена – они не разведены и у них есть сын.
   – Все пришли, никого не надо ждать? – спросил подошедший механизатор. Получив утвердительный ответ, сел в кабину – трактор, дёрнув, тронулся с места.
   Дул тёплый южный ветер – наступила ростепель. Из-за оживлённого движения транспорта снег сошёл с дороги – полозья утюжили парившую грязь. Улицу райцентра суетливо перебегали кудахтавшие куры, а в рябивших лужах, важно переваливаясь, шлёпали оранжевыми лапами гуси. Вспугнутые трактором, они недовольно шипели и отскакивали с дороги. Румянилось на высоком небе закатное кокетливо-улыбчивое солнце, слюдяным блеском сиял горизонт, но пасмурно было на душе у Насти, мысли её разметало, как ветром навильник сена, сердце наливалось свинцовой тяжестью…
    Накануне свадьбы Виктор вырвался из цепких рук и контролирующих глаз невесты и подкараулил Настю, когда та возвращалась с работы домой. Стояла глубокая, довольно прохладная апрельская ночь. Разноголосо тявкали собаки, чуя расходившуюся после танцев и плясок молодёжь. Ярко светила полная луна. Звёзды, словно жемчужные бусинки, тихо и умиротворённо мерцали под фиолетовым небесным колпаком. Ей бы это спокойствие и гармонию души! Чуткое Настино ухо вдруг уловило звон разбиваемых торопливыми ногами льдинок, кто-то догонял её. «Виктор!» – вихрем пронеслось у неё в голове; она еле удержала себя, чтобы не обернуться. Это действительно был Неспелов, который, поравнявшись с ней, как ни в чём ни бывало обнял её и спросил:
    – Как дела, Настенька?
    – Как сажа бела! Да и зачем тебе, двоеженцу, знать это? – молодая женщина, не скрывая разочарования и неприязни к нему, открыто, прилюдно и так жестоко выставившему её на посмешище, сделавшему объектом пересудов на селе и обрушившему все надежды, скинула с хрупких плеч обнимавшие руки. Это было бы смешно: не разведясь с одной женой, привезти в дом новую, если бы не было так больно! – Зачем пришёл? Хочешь узнать, не страдаю ли я от твоего поступка?
    – А ты страдаешь? – утолённое тайное наслаждение прозвучало в его голосе: видимо, слабый по натуре мужчина, видя, как сохнет по нему Настя, так утверждался в собственных глазах. – И я соскучился по тебе! – Он снова обнял её за всё ещё тонкую и гибкую талию.
  – По-твоему, я должна быть довольна, что люди чешут зубы, сплетничают обо мне? – шлёпнув по обнимавшей её руке, ледяным голосом спросила она, чутко уловив в его настроении эгоистическое самолюбование. – Наконец-то ты проявил подлинную сущность, показав на что способен, – растерзал моё сердце, ложью и подлостью погасил любовь!
    – Зря ты так, – с сожалением проговорил Витя. Странно, почему он был уверен, что Настя как ни в чём ни бывало бросится в его объятия? – Я понимаю, ты обиделась на меня, но я не виноват. Вернее, не так виноват, как ты думаешь. – Он снова протянул к ней руку, чтобы хоть дотронуться до неё, такой привлекательной в своём справедливом гневе, но та отклонилась от его ласки.
   – С чего ты взял, что я обиделась? – в сухих блестящих глазах на пламенеющем лице женщины скользнула насмешка. – Да я, если хочешь знать, в полном негодовании! Как же ты мелок и ничтожен! Я так оскорблена и возмущена, что готова растерзать тебя за то, что ты мне столько лет голову морочил! Я была верна, потеряла лучшие годы в ожидании тебя, дитё от тебя нажила, а ты всё это время обманывал меня, гулял напропалую!
    – Ну прости, так получилось! Если бы я не женился на ней, меня бы исключили из училища – она ждёт ребёнка! – каялся в своих грехах приблудный муж.
    – Вот как! – Настя едко засмеялась. – Говоришь, не виноват, а девица беременна. Кто же тогда виноват?
    – Она сама! – свалив вину с больной головы на здоровую, заявил тот.
    – А ты, многожёнец, значит, ни при чём? Выходит, отец ребёнка не ты, а тебя, бедного, силком женят? – сухие, пунцово горящие губы Насти судорожно вздрагивали от негодования.
    – Нет, ты неправильно поняла. Отец ребёнка – я. – Неспелов замялся. – Я хотел сказать, что она сама пошла на это, я ничего ей не обещал. А когда забеременела, побежала жаловаться к  директору.
    – Ну я-то, к примеру, знаю, как ты умеешь уламывать, уговаривать девушек, сколько красивых слов произносишь и обещаний при этом даёшь! – с горечью сказала Настя, чьё лицо при лунном свете продолжало пылать кровавым заревом. – Почему бы тебе не признаться вашему директору, что ты уже женат? Мог бы, к примеру, сказать, что в супруги взять её не сможешь, но ребёнка не бросишь на произвол судьбы, будешь помогать растить и воспитывать его.
    – Это вряд ли спасло бы меня от исключения, – уныло проговорил незадачливый муж. «Надо же так влипнуть, допустить промашку!» – каялся он про себя, а вслух поспешно добавил: – Но я всё равно не буду с ней жить!
   – Как же не будешь, если женишься на ней, и она носит под сердцем твоего ребёнка? – Настю вдруг начал бить озноб – разгоревшееся было сердце словно льдом сковало. Вот какого, оказывается, труса и эгоиста она выбрала в мужья, только о себе, любимом, думает! Куда же она смотрела, не разглядев в нём ветреность натуры и избалованность маменькиного сыночка? – Не вздумай больше приближаться ко мне и к Митеньке тоже! – Хотя о чём она? Распутного папашу, похоже, он меньше всего интересует (сын за глазами растёт – никакой к нему привязанности!), как и судьба не родившегося ещё младенца от любовницы. Странно, что ему в голову не пришла мысль шантажировать Настю сыном!
    – Не выдумывай глупостей! – рассердился Виктор. Видимо, раздражение жены, как искра, передалось и ему. – Открой клуб, нам надо побыть вместе, тогда поймёшь, что ты мне по-прежнему желанна и мила.
    – Подумаешь, какая самоуверенность! – фыркнула Настя. – О своих чувствах к тебе я того же сказать не могу. Ты калёным железом выжигаешь их. Никаких тайных свиданий у нас с тобой не будет, не надейся!
    – Ты меня знаешь, – наткнувшись на холодное недоверие жены, недалёкий мужчина, не представляющий реальную глубину пропасти, пролёгшей между ними, не терял надежды, – всё равно ты снова будешь только моей!
    Ледяная усмешка тронула её губы: ох уж эти его самонадеянность и само-влюблённость! Как они уживается в нём со слабохарактерностью и малодушием? Ни слова больше не говоря, женщина открыла калитку родительского дома, но Виктор ногой попридержал её, чтобы она не захлопнулась, схватил Настю за руку.
    – Я люблю тебя, милая! Ты мне веришь? – голос его внезапно осёкся.
    – Верю, верю всякому зверю, а тебе, лисе, погожу! – пропела та дрогнувшим голосом. – Пожалуйста, оставь меня в покое! – она вырвала руку из запотевших ла-доней и, заплакав, побежала через двор к родному порогу, где нашла надёжный приют, чтобы не слышать злых попрёков и косых взглядов свекрови.
    Потянулись пасмурные, безрадостные дни. Неспелов и не думал оставлять её в покое. После свадьбы, которую родители жениха и невесты поторопились провести без регистрации брака, ведь Виктор и Настя не разведены, он начал ходить за бывшей женой по пятам. Куда бы она ни пошла, всюду он, его широко раскрытые глаза, напористые руки, пытавшиеся остановить, удержать её. Это было похоже на настоящее преследование. Он видел, что Настя страдает, значит, по его мнению, не всё потеряно, можно снискать её расположение. Действительно, как женщина себя ни утешала, что всё, что ни делается, всё к лучшему – чувство сожаления и тоски о нём не проходило. А может, это саднило и болело оскорблённое до глубины души предательством мужа её самолюбие и гордость?
    Прошло полгода. Однажды утром Настя собралась на речку полоскать бельё. Высокие синие небеса были пустынны и тихи. Спускаясь по тропинке, вдоль высаженных матерью тополей с раскидистыми, словно церковные своды, кронами, увидела курившего Виктора, ставшего чужим для неё и одновременно такого близкого, родного и, что тут скрывать, желанного тоже. Так хочется, как прежде, нежно и доверчиво прижаться к его горячей груди, невинно-страстными поцелуями осыпать его красивое лицо и любимые карие глаза! Но разве это возможно после всего случившегося?! Потоптавшись на месте, она, растерянная, повернула было назад, но, пересилила себя и, сделав непроницаемо-равнодушное лицо, прошла мимо.
    – Здравствуй, ягодка моя, – с дрожью в голосе произнёс Виктор, когда она поравнялась с ним, и, побледнев, смотрел на неё большими карими глазами так, что её сердце, наперекор рассудку, заныло томительно и сладко. Догнав бывшую жену, Виктор потянулся к тазику с бельём. – Давай, помогу.
    – Спасибо, не надо! – холодно сказала она и отстранилась от него.
    – Не надо, не надо! – проворчал тот, жадно втягивая в себя сигаретный дым. – Ну что ты всё злишься? Злопамятная же ты!
    – Ты что, смеёшься надо мной? – Настя, остановившись на тропинке, взглянула с удивлением: «Нет, не похоже! Курить начал – видно, не до смеха ему! Может, взрослеет? До сих пор он оставался инфантильным, недалёким и незатейливо простым, не обременяющим себя высокими материями и понятиями о долге, чести, верности и порядочности. Его родители не только не приучили думать о семье, заботиться о своём потомстве, но и поощряли, особенно мать, всё самое низменное, восстанавливая его против жены, укореняли в нём непробиваемую стену эгоизма и себялюбия. Увлечённый преследованием бывшей жены, он ни разу не вспомнил и не упомянул о сыне, который растёт без него, без отцовских любящих и заботливых рук. Видимо, его, кроме примитивно-простых желаний плоти, ничего не интересует». – Такое не прощают! – сухо добавила она.
    – Что не прощают? – он сделал вид, что не понял её. Снова затянулся сигаретой, рисуясь перед Настей, картинно выпустил сизо-фиолетовый дымок изо рта. Нет, ничего не изменилось в нём! Каким он был – таким остался!
     – Предательства! – выговорила она пылающими, судорожно вздрагивающими губами и вдруг расплакалась, причитая по-бабьи: – Ты мне душу и кровь отравил изменой, коварством своим! Каково мне сознавать, что на тебя ни в чём нельзя положиться?! Не смог ты стать для меня поддержкой и опорой в жизни! Не смог, не захотел! Я жаворонком парила и звенела в небе, а теперь разве ты не видишь, я падаю оземь простреленной в крыло птицей, но некому поддержать меня! Горе крушит, забота сушит, как я буду одна Митеньку поднимать?! – захлёбываясь от рыданий, Настя взглянула на него сквозь радугу слёз.
    – Вместе будем его растить! – в одной руке держа сигарету, другой он застёгивал на себе модную красивую жилетку, словно ему вдруг стало зябко. И вдруг шагнул к ней с намерением обнять, утешить. Она отпрянула:
    – Мягко стелешь, да жёстко спать! Никогда, слышишь, никогда нам не быть вместе! – она промокнула рукавом кофточки льющиеся по лицу слёзы.
    Витя, чувствуя свою вину перед ней, не сразу нашёлся.
    – Ну ошибся, оступился я! – кинув сигарету под ноги и растоптав её, он  не-ожиданно перешёл в наступление: – Разве ты никогда не ошибалась? Помнишь, сказала, что не любишь меня, вот я и махнул на всё рукой. Теперь понял, что не нужен мне никто, кроме тебя!
    – Я что-то не помню, чтобы говорила об этом! – сказала она, и лицо её запун-цовело оттого, что невольно подала ему надежду.
    – Ты ишо любишь меня? – обрадовался он, цепляясь за её слова, как утопающий за соломинку.
    – Неважно, был милый, а стал постылый! – всё ещё всхлипывая, но уже внутренне насмехаясь над его «ишо», сказала Настя. – Я хочу сказать, ты поздно понял, кто тебе больше нужен!
    – Лучше поздно, чем никогда! – угрюмо промолвил он.
    – Что же мне, хвалить тебя за позднее прозрение? Счастье твоё в руках было да через пальцы сплыло! – она схватила с тазика скрученную жгутом мокрую рубашку и с полушутливой злостью огрела им по голове Неспелова. – Вот тебе, негодник! – Тот от неожиданности попятился. Успокоившись, добавила: – Я не хочу делать вид, что ничего не произошло и мириться с тобой. Будь счастлив со своей жёнушкой!
    – Но я уже не живу с ней!
    – Уже? – против воли вырвалось у Насти – неужели она втайне от себя ждала этого? Устыдившись ненужной радости, спросила строго: – А где она?
    – Отправил её в город, к родителям! – распахнутые пламенные глаза Виктора восторженно сияли в ожидании если не похвалы, то хотя бы снисхождения. Но Настя смотрела недоверчиво: он и соврёт – недорого возьмёт! А потом и вовсе огорошила его:
    – Это не меняет дела! – синие глаза её блеснули ледяным холодом. А он-то думал, что слёзы смягчили её! – Уйди, не ходи за мной! В тебе, как в пустой бочке, звону много!
    Проводив новую жену, присутствие которой было для него в тягость, двоежёнец почувствовал себя свободным человеком, порвавшим с прошлым. Однако Лена, чуя неладное, недолго побыла у родителей и снова приехала в Аксёновку. Неспелов, занятый осадой неприступной Насти, неприступной, по его мнению, до поры до времени, разозлился.
    – Зачем приехала? – набросился он на неё.
    – Как зачем? – переспросила та. – Ты же мне муж – разве мой дом не здесь?
    – Катись ты! – вскипел незадачливый супруг, чьи огромные глаза глядели на неё стылой, ледяной купелью. – Я другую люблю! А из-за твоего живота пришлось пойти на такую жертву, лишиться свободы! – Он снова с ненавистью взглянул на округлившуюся фигуру Лены с оттопыренным платьем и обречённо махнул рукой.
    И та решилась, забыв про гордость, подойти к сопернице. Был знойный, душный день, пасмурно хмурилось небо. За холмами вспыхивали далёкие синие зарницы. В пожухлых травах раздавались птичьи голоса, где-то звучал женский смех.
    – Не отбивай моего мужа!– жалобно попросила она Настю, сидящую с книгой в руках на скамейке возле дома. Блёклая, пожелтевшая кожа на лице беременной женщины сморщилась при этом, редкие и тусклые от частой покраски пряди волос безжизненно уложились по плечам грязными небрежными пучками.
   – Не я отбиваю у вас мужа, а вы украли отца у моего ребёнка! – с беспощадной прямотой проговорила Настя и встала со скамейки.
   – Ну что ж теперь делать? – растерявшись, пролепетала Лена, опустив красные заплаканные глаза. – Так сложились обстоятельства. Я не знала, что он женат, скоро у нас будет ребёнок, а он по-прежнему тянется к тебе.
   – В этом нет моей вины! – холодно и мстительно сказала Настя. И вдруг ей стало стыдно за себя, за низменное чувство, овладевшее ею. Она никогда и никому не мстила, прощала своим врагам. Впрочем, и врагов-то у неё никогда не было. Она любила людей такими, какими они есть, была терпима к их недостаткам, ценила в них положительные качества, и люди отвечали ей тем же. Поступок Виктора вдруг перевернул всю её жизнь, унизил, причинил боль, заставил страдать так, что невозможно было простить его сразу, просто взять и простить. Нужно было время, чтобы нанесённая ей зияющая душевная рана затянулась, она почувствовала бы свободу от Виктора и сама отпустила бы его, не словами бы отпустила, а с лёгким сердцем и простила, наконец, и его, и новую жену. Губы Витиной сожительницы задрожали, она готова была расплакаться. Настя – добрая душа, подумала: «Вот ещё одна жертва обмана, легкомыслия и безответственности Неспелова! Была бы шея, а хомут найдётся». Ей искренне стало жаль невзрачную, униженную женщину – переживания не принесут пользу ребёнку, которого она ждёт, и Настя добавила мягко:
    – Была пора, так не было ума; а пора ушла и ум пришёл.- Настя помолчала с минуту и задумчиво договорила: - Успокойтесь, между нами ничего нет и не будет!
    – Правда? – но мелькнувшая в глазах Лены радость быстро сменилась печалью. – Тогда почему он злится на меня, выгоняет из дома, места себе не находит?
    – Оттого и бесится, что не выходит так, как он того хочет. Разве можно усидеть на двух стульях? И вообще, при чём тут я? – Настя пожала плечами. – Разбирайтесь сами с ним! А будет лучше, если увезёте его к своим родителям.
    После этого разговора Настя окончательно решила, что не будет мешать этой несчастной женщине, никогда больше, даже ненароком, не подаст надежду Виктору. Её ли это счастье? Предав однажды, тот с лёгкостью душевной при удобном случае изменит и в другой раз. Правда, эти практичные, проверенные жизненным опытом мысли не приносили желанного душевного покоя, не облегчали сердечной боли, не освобождали от сомнений и мук ревности. Неспелов может гордиться собой как сердцеедом! Настя до сих пор не могла разобраться в своих чувствах – были ли это горечь и боль из-за потерянной, разбитой любви или страдали задетые до глубины души растоптанные гордость и самолюбие. А может, и то и другое одновременно? Настю по-прежнему, как магнитом, тянуло, влекло к мужу, не хватало ей Виктора с горячим темпераментом и нежными ласками – не старуха же она! Мучительно хотелось видеть его, чтобы лишний раз убедиться, что любима и нужна ему, сама же отвергала его без сомнения, решительно и бесповоротно.

                ***

   Время летит стремительно. Наступили шестидесятые годы двадцатого столетия. Не успел Григорий Панин после окончания средней сельскохозяйственной школы отработать и двух лет в качестве агронома в родном селе, как его, по рекомендации райкома партии, выбрали председателем правления вместо Тимофея Рыбкина, безропотно и добросовестно тянувшего воз колхозных забот, но не обладающего ни соответствующим образованием, ни перспективой видения будущего.
    С раннего утра Григорий уже на ногах, трясясь на стареньком «газике», едет к ферме, где экскаватором грузят на тракторные тележки навоз. При нём, он чувствует, дела в колхозе пошли на лад. «Но, пожалуй, дело не столько во мне, в молодой энергии и энтузиазме, а в тех сдвигах, которые произошли в верхах, в правительстве, за последнее время, – скромничая, думает он. – Благодаря долгожданному кредитованию, в хозяйстве, вместо старых дощатых и бревенчатых, стало возможным строительство каменных и кирпичных зданий ферм, свинокомплекса, зерноскладов, овощехранилища, пилорамы, мастерских, жилья для молодёжи. Параллельно идёт газификация домов колхозников, насыпаются щебёнкой дороги, подъезды к сёлам». Возможности есть, и он, молодой председатель, спешит ими воспользоваться. За рулём колхозного «газика» целыми днями мотается по полям, фермам, от одной стройки к другой, выезжает в соседние области: то в леспромхоз, то на кирпичный завод, договаривается, чтобы строительные материалы заготавливали его колхозники, что намного удешевляет их, а в конечном итоге и возведение объектов.
    Через колхоз организованно завозят шифер и для сельчан. Скоро у жителей сёл и посёлков, входивших в колхоз, не останется ни одного дома, крытого соломой. Григорий сутками не появляется дома, вызывая обоснованную тревогу матери за здоровье сына, так как перекусывает на ходу мамиными пирогами и салом, которые возит с собой в салоне машины. Здесь же он спит, если ночь застаёт в пути, в командировке. Парень возмужал, но и осунулся, почернел, как головёшка, под летним палящим солнцем, однако же, не потерял обаяния; и где бы ни появлялся, тотчас же его окружают девушки, видя в нём перспективного жениха.
     Позади очередная жаркая уборочная страда, но строительные работы продолжаются, идёт внутренняя отделка. В октябре дороги прихватило морозом, люди вздохнули с облегчением – пришёл конец дождливому и слякотному сентябрьскому ненастью. Во дворе стоят ясные солнечные деньки с роскошным глянцем бирюзовых небес, которых обычно так не хватает хлеборобу, чтобы успешно завершить круг своих забот. Колхозные склады переполнены полновесным зерном, часть выгодно реализована государству; людям, кроме денег, выдана натуроплата. В первое время с введением денежной оплаты труда до смешного доходило. Бабы, помнившие невзгоды военного лихолетья, сморкаясь в подолы, плакали в правлении, мол, теперь семьи с голоду будут пухнуть; что им делать с бумажными купюрами, если хлеба из колхоза не получат?! Григорий успокоил их, убеждая, что зерно колхозники в любом случае получат по итогам года. Урожай в этом году выдался на славу! Сельчане впервые после войны уже в октябре получили столько зерна, что принялись рубить срубы под новые амбары для хлеба. Довольны люди, а уж как доволен сам Григорий, что оправдались их надежды! «Да, удобрения – это сила! – думал он, подъезжая к ферме. – Под урожай следующего года опять закупим не менее трёхсот тонн минеральных удобрений, к тому же, под началом бригадира Михаила Кононова в почву уже внесено около десяти тысяч тонн органики, то бишь перегнившей смеси возле коровника. Вот и прикидывай, председатель, какой урожайностью это обернётся, если не подведут погодные условия!»
    Не доезжая до фермы, Григорий увидел стайку девушек и женщин, возвращающихся с дойки домой. Он притормозил машину: похоже, не избежать неприятного разговора с ними. Месяц назад он обещал организовать подвоз доярок и скотников на ферму, но, поручив это дело бригадиру, теперь лишний раз убедился, что распоряжение его не выполнено. И конечно, упёртый Кононов будет ссылаться на то, что вся техника задействована на вывозе навоза, и это главная задача на сегодня. У Панина на скулах заходили желваки: неприятно, что его авторитет подрывается вот на таких мелочах, но винить некого, если не проверил исполнение своего распоряжения. Михаил добросовестен и старателен, когда дело касается производственных вопросов, но людей не жалеет. Доярки и скотники весь месяц проходили под дождём по вязкой, чавкающей грязи сначала по селу, протяжённость которого составляет около четырёх километров, плюс полтора с окраины села до скотного двора, что далеко не подарок! Доярки и скотники выбиваются из сил, а ведь женщинам ещё дома приходится в полную силу выкладываться: готовить еду для семьи, присматривать за детьми, стирать, убираться по дому, огороды полоть, ухаживать за скотиной в личном подворье. От того и изнашиваются, старятся быстрее, в отличие от горожанок, сельские женщины, не высыпающиеся и не знающие покоя и отдыха от обилия хлопот и забот.
    – Здравствуйте! – виновато поглядывая на доярок отцовскими тёмно-сливовыми глазами, промолвил Григорий, выбравшись из салона машины.
   – Здравствуй, председатель! – с присущей ей едкостью проговорила Анфиса Барыкина, чья девичья красота давно пошла на убыль. В углах шальных зелёных глаз и чувственных губ пока ещё нечётко обозначились мелкие морщины, цвет лица увял, потеряв былую свежесть. – Так-то ты выполняешь обещания!
   – Ему что, он пешком не ходит, под ним машина на все случаи жизни! – мясистые щёки Клавы Минеевой заполыхали пожаром, крикливый, недовольный голос режет слух. Она ровесница Анфисы, но тяжёлое грузное тело старит её.
    – У него и дел побольше наших будет, – заступилась за брата Таисия Березина, бросив на напарницу укоризненный взгляд.
    – Не бранитесь, Клавдия Васильевна, согласен – виноват! Распорядился, чтобы возили вас, но проконтролировать не успел, – каясь, проговорил Панин. – Сегодня же напомню бригадиру, чтобы  выделил для вас трактор с тележкой, тем более что вывоз перегноя на поля завершается. А со временем купим вахтовый автобус, чтобы катать вас со всеми удобствами не только на работу, но и за покупками в райцентр, – улыбаясь, пообещал он.
    – Вот за что люблю тебя, так это за чистосердечное признание ошибок! – Анфиса Барыкина подлетела к парню и чмокнула его в опавшие щёки. Не давая ему опомниться, она тут же, не чинясь, с беспардонной деловитостью осведомилась: – Гриша, низкий тебе поклон, что скотинью базу начал строить в нашей бригаде. А когда очередь до клуба дойдёт? Сколько можно молодёжи собираться в обветшалом, холодном здании? Да и тесно там: молодёжи всё больше остаётся в селе.
    – Знаю, нужен новый клуб, – ему нравилось, что люди предъявляют требования: значит, поверили в перемены, связывая их с его приходом во власть. – Но надо прежде завершить начатые объекты. В клубе пока придётся ограничиться ремонтом: обновим фундамент, полы, сложим новую голландку.
    – Ну, – разочарованно и капризно протянула Анфиса.
    – Ясли бы построить, председатель, малыши без догляда, пока мы на работе, – пользуясь моментом, подала голос Галина Марьина, щурясь от лучей бледно-жёлтого, словно больного, солнца.
    – Со временем и до клуба, и до детского сада руки дойдут! – уверенно проговорил Григорий. – А пока будем открывать ясли в заброшенной избе.
    – Вот это дело! А когда?– обрадовалась Марьина.
    Пока женщины высказывали претензии Панину, Барыкина, нетерпеливо поглядывая на него, обошла его машину. Чувствовалось: что-то гложет, не даёт ей покоя. Она понимала: красота её увядает, парни, боясь острого и злого язычка, предпочитают провожать порой ничем не приметных, но покладистых и приветливых девчат. Анфиса мечтала о том времени, когда она утрёт нос невзрачным приятельницам, поймав в свои любовные сети такую большую рыбину, как председатель, когда-то по-юношески наивно и чисто влюблённого в неё. Но удобного случая не представлялось – в клубе он не бывает! Если она упустит, не воспользуется моментом, то потом никогда этого не простит себе!
    – Пойдём, Анфиса, – окликнула её Марьина, спешившая домой, но та махнула рукой:
    – Идите, мне ещё кое о чём надо спросить.
    Женщины переглянулись и, понимающе улыбаясь, последовали дальше. Только тучная Клава Минеева, ковыляя за подругами и сгорая от любопытства, то и дело неповоротливо, всем телом, оборачивалась назад. Наконец на спуске к балке старенький «газик» скрылся из глаз. Клава с сожалением вздохнула и что-то раздражённо забрюзжала себе под нос.
    – Ну, спрашивай, – оставшись наедине с девушкой, проговорил Григорий, почему-то вдруг почувствовавший неловкость.
    – А может, мы присядем в машину, что на ветру-то стоять? – Барыкина поёжилась, словно действительно замерзла.
    – Да, пожалуйста, прошу, – председатель открыл дверцу автомобиля, пропуская девушку, в которую на заре юных лет был так страстно влюблён.
    Скользнув в салон, та по-хозяйски уселась на сиденье рядом с ним, поправив лобовое зеркальце, полюбовалась на себя.
    – Я слушаю, – с готовностью произнёс он, положив сильные руки на руль.
    – Слушаю, слушаю, – передразнила его та, дёрнув плечом. – А ты можешь не торопить меня? – зажмурившись, словно кошка, она ловила увядающим лицом ущербное тепло бледного, обескровленного солнца.
    – Как знаешь, – Григорий пожал плечами. Ему вдруг стало душно: поняв намерение Анфисы, он медленно заливался алой краской.
    – Покраснел-то как, словно красная девица, – бросив на парня насмешливый взгляд, промолвила Барыкина. – Ты, поди, и женской ласки-то ещё ни разу не изведал и боишься, наверно, что соблазнят тебя?
   – Не надо во мне будить зверя, Анфиса, – глухо проговорил Григорий, бросив на неё короткий тёмно-сливовый взгляд.
   – А то, что будет? – забавляясь его смущением, девушка кокетливо повела зелёными, как речная вода, глазами. Сняв с головы шерстяной полушалок, перебросила рыжую, изрядно поредевшую косу на грудь; глаза её сияли, на щеках рдел румянец – всё-таки она чертовски хороша и привлекательна! Приодеть – так вообще красавица! – мелькнуло у очарованного ею председателя.
    – А вот что! – кровь бросилась в голову Григория, положив руки на плечи Анфисе, он с грубоватой нежностью привлёк её к себе.
    "Быть бычку на верёвочке!" - мелькнула спесивая мысль у Барыкиной, а вслух, жарко дыша после его жгучего поцелуя, сказала:
    – Давай рули к омёту! 
    Григорий кивнул и, заведя машину, сошёл с дороги на зяблевый клин, на краю которого возвышались аккуратно уложенные омёты соломы. Когда выпадет снег, их по санной дороге будут подвозить к местам зимовки скота.
    Опрокинутое лицо Анфисы, её руки, ловко и быстро снимающие с него одежду, жар девичьей груди! Впечатления были настолько острыми и незабываемыми, что Григорий несколько дней ходил сам не свой. Он боялся новой встречи с девушкой, понимая, что это может далеко завести их обоих. К женитьбе, к чему же ещё, улыбаясь, думал он. Пора, пора завести семью – все его ровесники давно живут в законном браке, воспитывают детей. Но какой-то внутренний голос нашёптывал Григорию, что Анфиса не его женщина; что его влечёт к ней только телесное, плотское наслаждение; вновь вспыхнувшая страсть, овладевшая ими, может быстро отгореть, и они с ней останутся на пепелище, потому как больше ничего не объединяет их. Пугала людская молва, окрестившая Барыкину Рыжей Бестией; давая какие-либо прозвища, сельчане редко ошибаются при этом. Сознавая свою красоту, в юности она долго перебирала деревенских женихов: один за другим она отмела за недостатки всех претендентов на её руку и сердце. Когда же хватилась, осознав вдруг, что красота её поблекла, но она никого так и не смогла осчастливить, да и себя тоже обделила своей разборчивостью простым человеческим счастьем, было уже поздно. Все отвернулись от неё. Кстати, практичная натура её обнаружилась тут же, на омёте, как только всё было кончено. Она поднялась с соломы, встряхнула юбку, застегнула пуговицы фуфайки и деловито проговорила:
    – Ты, дорогой, теперь должен жениться на мне!
    – Ты для того всё это устроила, чтобы зацепить меня на крючок? – с грубоватой мужской иронией спросил Григорий.
    – Как ты мог так подумать обо мне! – возмутилась Анфиса, задетая его словами и тоном, с каким они были произнесены. – Я давно влюбилась в тебя, ещё до того как ты уехал на учёбу. – Но в голосе девицы не было искренности, в нём звучала наигранность, смешанная с раздражением.

                ***

   По земле, подобно доброму молодцу, торопящемуся к ненаглядной зазнобе, спешно шагал тёплый, ясный и лучезарный апрель. Дни стали длиннее, солнце сияло выше, в бездонно-чистой глубине небосклона воцарилась нежно-фиолетовая синь – всё дышало свежестью и прелестью пробуждающейся природы. Вбирая в себя цвет соломы, которой до сих пор ещё накрыты крыши некоторых сельчан, пожелтевшие хрустальные сосульки мелодично капали, а сбитые длинными палками шаловливой детворой, падали и разбивались со стеклянным звоном. Водопадом ослепительно-ярких солнечных лучей пронизывало двухметровую толщу снега, которая таяла, будто масло на сковороде, и дружно оседала под собственной тяжестью. Из-под сугробов, журча и звеня, пробивались прозрачные ручейки, по утрам покрывавшиеся хрупким серебристым ледком. А однажды по крышам и окнам домов весело забарабанил дождь. Частые и тяжёлые капли булькали, пузырились в озерках луж, мягко шелестели, касаясь на глазах исчезающего снега, после чего остались лишь редкие островки жирных ледяных залысин, обходимых людьми.
Словно спящая царевна, пробудилась со сна прогретая любовной негой весеннего солнца земля. Уже в середине апреля почва была готова к севу. В дышащую полной грудью пашню хлеборобы заделали полновесные, тяжёлые и крупные семена, предварительно очистив их от щуплых и слабых зёрен. Посевную в колхозе провели в благоприятно-короткие сроки, сохранив влагу. Скоро забродят сладкие живительные соки в почве, щедро, не скупясь, отдаваемые землёй растениям на рост и созревание, как матерью своим детям, всё самое лучшее и ценное.
    Весна – это не только пробуждение природы, это время года, когда, отслужив, возвращаются из армии солдаты. Светлеют от улыбок лица матерей, сельские улицы оживляются девичьими песнями. Надежда Васильевна Милова, директор школы в Аксёновке, по вечерам грустила, слушая залетавшие в раскрытое окошко её домика напевы. Бывшая горожанка, в свои неполные пятнадцать лет эвакуированная из Ленинграда и подростком вставшая к учительскому столу, она давно потеряла надежду найти себе пару среди сельских ребят – ей уже перевалило за тридцать – и в клуб не ходила. Среднего роста, с тонкими, изящно очерченными чертами лица Милова резко отличалась гибкостью и хрупкостью от сельских пышнотелых девчат, которые, подрастая, словно румяные яблоки, наливались здоровьем и силой. Сама природа готовила их в жёны парням, семьи которых засевали огороды, разводили живность – всё это требовало сильных и ловких женских рук.
    Однажды под предлогом поговорить о нуждах новой школы к Миловой в дом зашёл Григорий Панин. Он знал, что ребятам негде заниматься на уроках физкультуры и предложил переделать фойе под спортивный зал. Договорились, что там на досуге будет играть в волейбол и сельская молодёжь; благодаря бригаде строителей, на время снятой с другого объекта, дело закипело. С тех пор Григорий зачастил к Надежде. Девушка при свете керосиновой лампы гостеприимно ставила на стол самовар, и молодые люди, питая друг к другу симпатию, часами беседовали за чаем о сокровенных, далеко идущих планах Григория по возрождению села или о прочитанных книгах. Им было о чём говорить. Дети войны, лишённые в своё время возможности получить высшее образование, сейчас оба тянулись к знаниям, заочно обучаясь в институтах, она – в педагогическом, он – в сельскохозяйственном. Духовная близость, общность интересов – всё объединяло, сближало, располагало к доверию.
    – Сейчас наступили благоприятные времена для развития села, – говорил Григорий, потягивая из медной кружки травяной чай.
    – Вы так считаете? – Надежда Васильевна, вскинув на него серый выразительный взгляд, подвинула ему баранки: – Угощайтесь, Григорий Степанович!
    – Спасибо, Надя! – глаза парня затуманились томной поволокой, он накрыл протянутую девичью руку своей большой загорелой ладонью, слегка сжал её. Девушка вспыхнула, окинула его нежным взором и мягко вытянула, убрала руку. Неохотно взяв баранку, Григорий машинально отломил кусочек, отправил в рот. Не сводя тёплых, внимательных глаз с девушки, он продолжал: – Примечательно, что после нескольких десятилетий выжимания пота из крестьян, нищеты и убожества, которые царили в деревне, правительство во главе с Косыгиным осознало необходимость и сочло возможным ввести в агропромышленном комплексе, независимо от результатов труда, гарантированную денежную оплату и банковское кредитование. Я, откровенно говоря, преклоняюсь перед дальновидностью этой выдающейся личности, считаю его талантливым государственным деятелем! Его реформы – огромный стимул для обновления села, восстановления сельского хозяйства! 
    – Ну да, – согласилась учительница, глядя на собеседника лучистыми, ясными глазами. Через эти неторопливые беседы, полные глубоких размышлений и практического смысла, она всё больше втягивалась в колхозные дела, начала понимать, чем живёт и дышит этот обаятельный председатель. – Хорошо, что пришёл черёд возвращать долги сельчанам, влачившим нищенское существование. Голод, холод, обветшалые домишки, налоги бесконечные! Село обезлюдело из-за того, что молодёжь правдами и неправдами пыталась вырваться из колхозной кабалы и бежала в города, где можно заработать на жизнь и культурно провести досуг.
    – Без субсидирования села прогресс невозможен! – развивал между тем свои мысли Григорий, продолжая не спеша отхлёбывать из медной кружки чай. – Колхозы не могут быть рентабельными без частичного возмещения непомерно больших затрат на производство зерна, молока, мяса. Но государство долгое время и не думало делать этого, в результате чего себестоимость продукции оставалась высокой. Кроме того, устанавливались минимальные закупочные цены, не покрывающие даже затрат на выращивание зерна, скота, что вконец разоряло нас.
    – Видимо, подобная практика существовала не от хорошей жизни, – предположила Надя. – Страна строилась, поднималась из руин после войны!Кроме того помогала  восстановиться восточной Европе, освободившимся от фашистской неволи.
    – Верно, средств не хватало на субсидии, чтобы удешевить продовольствие. Да и высоких цен на продукты нельзя было устанавливать – это возбудило бы недовольство горожан: рабочие, в отличие от крестьян, организованы, и могут дать отпор, восстать против их повышения.
    – Как же предусмотрительно поступало правительство, помня о революционном прошлом рабочего класса! – удивилась Милова. – Нужды и бедственное положение колхозников оно почему-то не считало нужным принимать в расчёт!
    – Вот именно - крестьяне не организованны и не могут постоять за себя! – воскликнул парень, на лице которого скользнуло едва заметное неудовольствие. – Теперь закупочные цены повысились. Кроме того, до хозяйств доводятся планы реализации, и всё, что продаём сверх задания, оплачивается по более высоким ценам, что также стимулирует колхозы. Хорошо и то, что наше хозяйство, как нерентабельное, освобождено от предыдущих долгов государству. Но мне не нравится, что закупочные цены всё равно не покрывают наших расходов на получение продукции, и мы срабатываем убыточно. – Григорий, нахмурившись, сжал челюсти, на скулах выступили мускулы. – Правда, часть убытков пытаются покрыть выделением субсидий.
    – А нельзя как-то снизить самим затраты?
    – Хороший вопрос! Почему, к примеру, себестоимость мяса и молока у нас высокая? – выслушав её, бросился Григорий разъяснять суть дела. – А всё потому, что затраты большие несём – стойловое содержание из-за холодного климата у нас длится до восьми месяцев, в отличие от иностранных фермеров, чей скот пасётся почти круглый год на тучных пастбищах. Сколько кормов нам надо при этом заготовить, сколько бензина с соляркой потратить на это! Или возьмём полеводство. Отсеялись мы, использовали средства на семена, зарплату людям, на бензин и солярку, и вдруг неурожай. Тут не только прибыль не получишь, но и затраты не возместишь!
    – Ясно, значит, не всегда от вас зависит себестоимость! – произнеся это муд-рёное слово, она задумчиво поглядела через открытые створки в темноту ночи – свежий ветер холодил плечи. Встав, накрылась пуховым палантином, прикрыла окно.
    – Я очень надеюсь, что палочки-трудодни, то есть существовавшая натуральная оплата труда, характерная для феодального строя, канула в лету, и сельчане, наконец, выберутся из нищеты и запустения? – Григорий взлохматил непокорный чуб, тёмно-сливовые глаза ласково блеснули в сторону миловидной собеседницы, к которой он с каждым днём привязывался всё больше. Он с удовольствием беседует с ней, и она, похоже, хорошо понимает и поддерживает его. – Очень кстати, что в страну потекли нефтедоллары, давшие возможность кредитовать нас, чем и пользуемся в полной мере, развернув масштабное строительство.
    Опираясь локтями о стол, ладонями касаясь подбородка, девушка улыбалась и думала о том, как подкупающе привлекателен этот умный и неутомимый парень, взваливший на себя целый воз проблем. Счастлив будет тот, кому он достанется, став надёжной опорой в семье! При этой, неожиданно пришедшей в голову мысли она вдруг покраснела, серые сияющие глаза затуманились негой – он явно нравится ей не только как интересный собеседник.
    – Сколько вы, Григорий Степанович, жилья понастроили, ферм и других объектов! – похвалила она, смущённо улыбаясь и выявляя очаровательные ямочки на щеках. – Вы – настоящий энтузиаст, просто горите на работе! Как выдерживаете такую нагрузку, двужильный вы, что ли?
    Григорий смутился, встретившись с восторженным взглядом девушки, – казалось, целое море любви и обожания плещется в нём. Поняв, что глаза выдают, обнаруживают её чувства, Надя, пытаясь овладеть собой, на миг отвела их в сторону. Но приятная улыбка с ямочками на щеках, вновь заскользившая по трепетным губам, высоко поднимающаяся от волнения грудь красноречиво свидетельствовали о расположении к Григорию, и он искренне порадовался взаимной симпатии.
    – Пока молод, полон сил, хочу сделать как можно больше для земляков, – это вдохновляет! Без душевного подъёма нет успеха и победы ни в одном деле!
    – Вы не напрасно горите на работе – молодёжь уже не стремится покидать родные места, – мягким грудным голосом подтвердила девушка.
   – Да, выпускники вузов и техникумов в большинстве своём возвращаются после учёбы трудиться к себе домой, – подтвердил он, охваченный благодарностью за понимание и признание его скромных заслуг. – Играются свадьбы, рождаются и подрастают дети, вливая новые силы в устоявшийся быт села.
   – Кстати, у вас, наверно, остыл чай, долить горячий? – вспомнив об обязанности хозяйки, спросила Надя гостя.
   – Спасибо, я пойду, пожалуй! – парень, взволнованный женским её обаянием, поднялся, не в силах больше продолжать разговор, попросил выбрать книги для него.
   – Да, конечно!
   Набрав десяток книг, размещённых на самодельных стеллажах, завязал их шпагатом, попросил проводить его. Григорию, переполненному чувственными эмоциями, хотелось на прощанье поцеловать девушку, но при свете настольной лампы не решался сделать это. Он надеялся, что отсутствие освещения придаст ему смелости и решимости: темнота – друг молодёжи. Учительница вышла вместе с парнем на крыльцо. Положив связку книг на завалинку, он вдруг энергично сгрёб её в охапку, пытаясь поцеловать, порывисто привлёк к себе. Внезапный, страстный, но и резкий до грубости жест молодого человека заставил Надю инстинктивно отпрянуть и оттолкнуть его. Почему она так испугалась любовного его порыва? Не она ли каждый день с волнением ждала его – было интересно с небезразличным для неё парнем, с которым связывает незримая чувственная волна. Жаль, что у Панина, чей характер формировался под влиянием эры раскрепощения и равенства женщин, эпохи, не признающей за ними своеобразия их природы, более тонкой эмоциональной сферы, не хватило тонкости понимания, как вести себя с ней. Не-удивительно, что его темпераментный, но неожиданный мужиковатый выпад под влиянием привычки руководить и даже при некоторых обстоятельствах сурово властвовать, подчинять людей своей воле напугал девушку, не привыкшую к такому обхождению, воспитанную в иной, интеллигентной среде, где приняты более деликатные взаимоотношения. Для Григория её ответная реакция тоже была столь же неожиданной, сколь и непонятной. Чувствуя, что сделал что-то не так, он попросил прощения. Парень стоял, растерянно переминаясь с ноги на ноги, не зная, как загладить образовавшуюся неловкость. Светлый месяц обволокло тучей, дул прохладный ветер, и Надежда, выскочившая провожать его укрытая лишь лёгким пуховым палантином поверх платья, почувствовала, что сильно продрогла, – тело покрылось гусиной кожей, а Григорий больше не решался обнять её. Смущённо кашлянув, она попрощалась за руку и вошла в дом.

                ***

   В Аксёновке по инициативе Насти и Григория Паниных начали складываться добрые традиции, касающиеся революционных и других праздников. Годовщину Великого Октября отпраздновали демонстрацией и парадом колхозной техники. Молодёжь под их руководством разукрасила лошадей и людей революционной символикой: «кавалерия, красноармейцы в будёновках» под красными знамёнами прошли по улицам села от школы до МТС. Жители села с ребятишками, высыпав на улицу, диву давалась необычности и красочности передвигающейся колонны, многие присоединялись к демонстрации и пели песни о революции и Гражданской войне. День Советской Армии и Женский день 8 Марта отметили концертами художественной самодеятельности на клубной сцене. Но в мае в клубе начали ремонт и встречу с участниками войны и отслужившими в армии молодыми солдатами, посвящённую Дню Победы, решили провести в школе, только что открытом спортивном зале. На «голубой огонёк» пригласили также председателя колхоза и вокальную группу хора, в числе которой была и Анфиса Барыкина. За столами с угощением сидели старшеклассники и гости, звучала музыка, льющаяся из патефона. Анфиса, одетая в крикливо-яркое, цветастое платье, поднявшись с места, подошла к Григорию, о чём-то оживлённо беседовавшему с Лопуховым, чтобы пригласить танцевать. Тот охотно встал, обнял за талию, повёл в танце. Двигаясь в такт музыке, доярка бросала на кавалера томный, словно паутиной опутывающий, взгляд. Тот загадочно улыбался в ответ, вспоминая жаркие ласки в омёте соломы; ободрённая Анфиса прижалась к нему, тая, как свеча, что-то нежно шептала на ухо.
    В зал, сопровождая очередного ветерана, обвешанного орденами и медалями, вошла Надежда Васильевна, одетая под цвет глаз в серое приталенное платье с причудливо завязанным на шее розовым шарфиком. При взгляде на Григория она приветливо улыбнулась, ямочки на щеках углубились, словно серебристые звёздочки, загорелись серые глаза на одухотворённом тонком лице. Усадив гостя за столик, сама налила ему чая, подвинула печенье. Григорий, танцуя с Барыкиной, задумчиво глядел на директора, на обветренных губах его уже не блуждала, как прежде, загадочная улыбка. «Хорошо, что Надя не знает о связывающей меня с Анфисой интимной близости!» – думал он. Музыка закончилась, и партнёрша потянула председателя к своему столу. Перехватив вопросительный его взгляд, Милова отвернулась – так хотелось, чтобы Григорий сидел рядом и уделял ей внимание, а он демонстративно танцует с другой, а та ещё усаживает его за свой стол. Самолюбие Надежды было задето отнюдь не только этим, но и гордой, показной нерешительностью парня после того памятного вечера, когда он сделал неудачную попытку создать между ними более близкие и тесные взаимоотношения. С тех пор Григорий больше не приходил вечерами к ней в гости. Куда же делись тёплые чув-ства, которые он явно испытывал к ней? Недаром в песне поётся, что гордость – это самый большой костёр, в котором тают наши мечты.
    Тем временем Настя после короткого вступительного слова попросила Дмитрия Лопухова поделиться воспоминаниями, рассказать о ратном пути. Раздались аплодисменты, председатель сельсовета встал с места, смахнул со лба ниспадающие чёрные волосы, поблёскивающие нитями серебристых седин, поправил худыми длинными пальцами тёмные очки на глазах.
   – Повестку на фронт мне вручили в декабре 1941 года, – мысленным взором Лопухов окинул себя, рослого, видного, от природы живого и общительного студента второго курса Бугурусланского сельхозтехникума, вместе с остальными призывниками увезённого на поезде в Чкалов (Оренбург), чтобы зачислить курсантом в авиационное училище. Но лётчиков из них не получилось, так как занятия здесь шли полным ходом, и ребят из Секретарского района, куда входила в то время Аксёновка, отправили домой. По вторичному призыву Дмитрия направили в пехотное училище в Уфе, где, проучившись 4,5 месяца, он получил звание сержанта и был назначен командиром отделения.
    Старшеклассники, видя в нём, в самом обычном человеке, живой памятник великой войне, не так давно пережитой родителями и дедами, чутко внимая, сидели, не шелохнувшись. Прекрасный рассказчик, тот увлечённо и красочно описывал, как в 1942 году на Калининском фронте, под Ржевом, получил первое боевое крещение. Отчаянно строчил фашистский пулемётчик, причём из нашего же, захваченного немцами пулемёта «максим», поливая советских бойцов непрерывным убийственным огнём. Пришлось залечь. И всё же гитлеровца, положившего немало наших ребят, не обошла бесславная смерть. Позиции врага в деревушке, куда навалился взвод, были взяты, а фрица-пулемётчика два бойца, изловчившись, одновременно закололи штыками. Заряжающий, лежавший рядом, убежал под берег речки, чтобы укрыться там. Дмитрий побежал за ним и пристрелил его. Для него, молоденького паренька, это был первый бой и убитый им немец. Впечатлитель-ный, он тут же пожалел, что не взял его в плен – долго мучился из жалости к испу-ганному и юному, как и он сам, немцу с детским выражением беззащитного лица, к тому же безоружному. Не привыкший ещё к многочисленным смертям, не очерствевший душой и сердцем, он всю ночь беспокойно ворочался – перед ним всплывало бледное лицо отправленного им на тот свет юнца, а когда провалился в сон, ему приснился мертвец. Проснулся он весь в холодном поту. Трудно рассказывать об этом сейчас ребятам, не знающим и малой доли тех испытаний, которые выпали его поколению. Чтобы отвлечься от всколыхнувшейся в груди щемящей боли, он припомнил, как здесь же, возле речки, ему, юному сержанту, сдался в плен немецкий офицер, как оказалось, член коммунистической партии Германии, о чём свидетельствовал значок, скрытый под лацканом кителя.
Но в кровавой атаке на следующий день Дмитрию не повезло – пулемётной очередью прошили обе ноги, хотя кости не задели. Санитар, перевязывавший его, использовал семь индивидуальных пакетов, но кровь продолжала сочиться через бинты. Юноша побелел, как бумага, с каждой минутой слабея всё больше от значительной, обширной кровопотери. На его счастье в кустах поблизости оказался местный житель-баптист, скрывающийся от мобилизации, потому как якобы вера не позволяла ему воевать и убивать людей. Он-то и взвалил раненого на спину и, не медля, понёс его в медсанчасть, расположенный в километре от места боя. Там медсестра отказалась принимать Лопухова, ссылаясь на то, что им не разрешили принимать тех, кто бросил оружие. Да разве до него было в этот момент истекающему кровью бойцу?! Дмитрий лишь успел сказать, покормите мужика, он спас мне жизнь, и тут же потерял сознание. Пришёл в себя, когда его везли на лошадке в полевой госпиталь по гати, деревянному настилу; телегу сильно трясло – он застонал от боли. Позже парня загрузили в эвакопоезд и увезли в госпиталь города Родники в Ивановской области, где он провалялся 2,5 месяца, после чего снова предложили поступить в военное, но уже другое училище. Боец категорически отказался, сказав: «Только на фронт, бить врага!». Его зачислили в 45-ю отдельную лыжную бригаду на Калининском фронте.
Директор заметила, что Лопухов увлёк ребят и гостей рассказом, они слушают его с неослабевающим интересом, за исключением Григория, не сводившего с неё глаз.
    – Надежда Васильевна, идите сюда! – приоткрыв дверь, шёпотом позвали её ученики, дежурившие по школе.
    – Что случилось? – она была рада отлучиться, так как неуютно чувствовала себя под обстрелом глаз председателя и его ревнивой партнёрши – перехватив устремлённый на Надю взгляд Григория, Анфиса тоже уставилась на неё.
    – Да вот, пьяные парни ломятся в школу!
    Милова подошла к двери, закрытой на крючок, которая грохотала от стука так, что готова была слететь с петель.
– Не стучите! – строго сказала она, откинув крючок и приоткрыв дверь. Толпа подвыпивших молодых людей, казалось, только этого и ждала! Дверь, придерживаемую хрупкой рукой директора, рванули так, что она распахнулась, и шумная компания, ввалившись в коридор, направилась в зал, где выступал Лопухов. «Они сорвут мероприятие!» – мелькнуло у Надежды Васильевны. Чтобы опередить незваных гостей, она забежала вперёд и встала у дверей спортзала.
   – Я не пущу вас туда! – твёрдо сказала Милова, сложив на груди руки.
   – Это почему же? – глаза Коляна, неопрятного вида бобыля в засаленной потёртой фуфайке, возглавлявшего группу подвыпивших дружков, смотрели с угрюмой враждебностью. На его помятом жизнью лице явно не наблюдалось желания бережно отнестись к ней, как представителю слабой половины человечества.
    – Позвольте напомнить, что вы не приглашены на встречу, причём пришли в школу в состоянии алкогольного опьянения.
    На следующий день, проспавшись и придя в себя, Колян со своими приятелями под давлением председателя правления будет просить прощения у Миловой. Сейчас же, уязвлённый и взбешённый словами строгой директрисы, рвался вперёд. Близко подступив к ней, он, дыша перегаром, готов был грубо оттолкнуть ту со своего пути. Неожиданно дверь распахнулась: это, услышав грохот кирзовых сапог и пререкание в коридоре, из зала вышел выпускник школы, возмужалый и раздавшийся в плечах после службы в армии Роман Константинов.
    – Шалишь, Колян! – схватив за руку забияку, Роман завел её тому за спину. Кривя и без того некрасивое лицо, грубиян заматерился.
   – Шагай, шагай! – подтолкнув его коленом ниже спины, решительно проговорил молодой солдат. Сопровождаемый тычками и подзатыльниками пришедших в себя от испуга дежурных, Колян, словно пробка, вылетел на улицу. За ним направились к выходу его дружки.
    Надежда вошла в зал, села за накрытый свободный стол. Николай Дубков, аккомпанируя Барыкиной, играл на гармони. «Один раз в год сады цветут, весну любви один раз ждут», – тянула Анфиса слова песни, посвятив их воинам-освободителям. В голосе солистки, звучном, высоком, вместо подразумеваемой грусти и печали, сквозили чувство превосходства, торжество и радость оттого, что Григорий сидит не с кем-нибудь за одним столом, а с ней, – умылась директриса, Анфиса никому не уступит парня! И только сейчас Надежду, невольно вслушивающуюся в голос спесивой соперницы, залихорадило от нервного озноба. Её охватил ужас при мысли, что Колян, грубый неотёсанный мужлан, недавно вернувшийся с мест заключения, мог ударить или ещё как-нибудь оскорбить, унизить её. А Григорий на помощь не захотел прийти, да и мечта посидеть с ним за одним столом и пообщаться с приятным для неё собеседником провалилась! Ну что за жизнь – просто какая-то чёрная полоса! С учащённо забившимся в груди сердцем она оперлась локтями о стол и закрыла бледное, тонкое лицо ладонями. К ней подошёл в ладно подогнанной солдатской гимнастёрке Роман, стройный, подтянутый, пригласил на танец. Машинально поднялась, тот бережно взял её худенькую ладошку в свою большую, сильную и надёжную руку. Заметив, что любимую учительницу бьёт мелкая дрожь, молодой человек крепко, по-мужски, прижал её к себе. И тут, неожиданно для себя, она успокоилась.
    – Солдатская форма тебе очень к лицу, – нашла она в себе силы польстить бывшему ученику. Тот широко улыбнулся: простое, скуластое, не очень красивое лицо его стало добрым и привлекательным. Надежда танцевала, а из-за стола на неё в упор – строго и ревниво – смотрел Григорий. Но не было в ответном взгляде Надежды прежней доверчивости и восторженности, плескались лишь безотчётная грусть и даже некая безучастность, как будто она что-то дорогое потеряла. Девушка, сделав над собой усилие, отвела глаза. После пережитой сцены ей стали неприятны и взгляд парня, и интрижка с заносчивой Анфисой.
    Из школы Милова, не дожидаясь окончания «голубого огонька», вручив ключи Насте, ушла в сопровождении учеников, среди которых был и Роман. Григорий в это время находился на крыльце в кругу бывших фронтовиков и c молчаливым сожалением проводил её глазами. Молодому председателю на миг показалось, что директору школы не до него: она увлечена лишь работой и своими воспитанниками. Неужели он нужен только Барыкиной? Панин нахмурился и крепко затянулся сигаретой. Он тоже хорош, ни разу за вечер не подошёл к Надежде, с чувством даже какого-то мстительного удовлетворения (он не узнавал себя в эту минуту!) подчинился удерживающей руке бывшей возлюбленной, и даже когда в коридоре возник шум, и надо было поторопиться, поспешить на выручку к Наде, не сделал этого! И всё из-за глупого упрямства и уязвлённого самолюбия, из-за того, что та оттолкнула его, когда неловко повёл себя и нечаянно вспугнул её. Прилип к этой Анфисе, словно ту мёдом намазали! Ну, поёт она хорошо, чувственна, не лишена женского кокетства и обаяния – и что же? Про таких говорят: хороша на одну ночку, потому как испытывает к ней лишь чисто телесное, плотское влечение! И сердце тянется не к ней, а к Наденьке, к единственной, незабываемой, близкой ему по духу, широте взглядов и устремлений, целиком и полностью овладевшей его мыслями и чувствами. Неужели он упустит своё счастье из-за глупой гордыни и свяжет себя с человеком не его судьбы?! Стоило Григорию вспомнить о Барыкиной, и вот она – легка на помине, раскрасневшаяся после весёлой пляски под гармонь выбежала на крыльцо. Проходя мимо, она, словно пьяная, оступилась или сделала вид, что оступилась, и, ухватившись за Григория, потянула его за собой с крыльца. Молодые люди упали на зелёную шелковистую траву, и тут же Анфиса, не стесняясь окружающих людей, обвила его крепкую, мускулистую шею руками. Освободившись из объятий, председатель встал и протянул доярке руку. Та с готовностью вцепилась в него, поедая зелёными, цвета речной воды глазами. Навязавшись Григорию, Барыкина больше не отпускала его от себя. Не решаясь обидеть отказом, он пошёл провожать девицу, но, дойдя до калитки, Панин, сославшись на занятость, тут же попрощался, ушёл к себе домой.
   Было уже поздно, но в избушке Надежды горел свет, она, как всегда, допоздна засиделась за тетрадями и планами. Кто-то постучался в окно, и она, вздрогнув в радостном предчувствии, откинула занавеску. Так и есть – Григорий! Куда только делись её безучастность и равнодушие! Она тут же в глубоком волнении выбежала в сени и впустила его.
   – Вот принёс книги, – смущённо проговорил Панин, и непонятно ей было, почему он, руководитель колхоза, отдававший распоряжения сотням людей, большинство которых было старше его, выбивавший в кабинетах начальства стройматериалы, финансирование строек, тушевался перед ней и не находил слов, чтобы выразить свои эмоции и чувства? Да и сама она робела и терялась под его пристальным и обжигающим взглядом, будившим в ней неосознанные желания, и зачастую сама уводила разговор с той интимно-чувственной волны, которая могла счастливо разрешить их судьбу. На этот раз девушка пообещала себе, что не будет отвлекать его словесной шелухой, и заволновалась ещё больше.
    – Проходите, Григорий Степанович, садитесь, – обратилась она к нему дрогнувшим голосом и грациозно указала рукой на табуретку. 
   – Спасибо, – Панин нагнулся, чтобы снять на домотканом коврике яловые сапоги с прилипшей к ним грязью, а она, не пытаясь пересилить всё возрастающую к нему симпатию, стояла рядом и теребила уголок пухового палантина.
    – Надя! – выпрямившись, Григорий, не отрывая от учительницы всепоглощающих тёмно-сливовых глаз, шагнул к ней, бережно обнял за хрупкие плечи. В ответ она вскинула к нему свои тонкие, белые, словно лебединые крылья, руки с палантином и обвила ими шею молодого человека. Вот она, птица счастья, которую он чуть было не вспугнул неумелым обращением с любимой! Григорий прижал её к своей груди и с нежностью, которая скопилась в душе за многие годы ожидания неминуемой встречи со своей мечтой, поцеловал.
   Свадьба Григория и Надежды состоялась осенью, когда были завершены все полевые работы. К дому суженой председатель правления с сестрой Анастасией и со своим свидетелем, агрономом Петром Рузавиным, лихо наигрывавшим на гармонике, подкатил на тройке с лентами, вплетёнными в вороные гривы коней, и с бубенцами на дугах, и увёз невесту на регистрацию в сельский Совет.

                ***

     На субботник валить лес для столбов-опор, чтобы провести электричество в дома сельчан, собрались возле бригадного домика все работоспособные мужики. Председатель сельсовета Дмитрий Лопухов в затемнённых очках тоже пришёл поддержать энтузиазм земляков. К приходу людей бригадир Михаил Кононов, небольшого роста молодой мужчина, распорядился зацепить санные прицепы к тракторам «ДТ-75», один из которых водил возмужавший и кряжистый Николай Дубков. Григорий Панин на субботник, как и большинство его подчинённых, надел фуфайку и тёплые ватные брюки, захватил топор и пилу. Ночью стоял слабый морозец, но к утру, несмотря на близость весны, подул северный холодный ветер, пригнавший тяжёлые снежные облака.
     – Как бы к вечеру не завьюжило, – с беспокойством проговорил бригадир, ог-лядывая колхозников озабоченными и строгими глазами. – Не успеем управиться с заготовкой и вывозом леса. Поторопитесь, мужики, хватит лясы точить!
   Те, к тому времени накурившись и обговорив все сельские новости, устремились к прицепным саням. Тракторы на гусеничном ходу потянулись по очищенной бульдозером дороге в сторону леса. Сани дёргало при переключении скоростей, они круто виляли, а мужики, валясь друг на друга, как подростки, весело пересмеивались и зубоскалили, потешаясь над своей неловкостью. Вдали, в поле, виднелись снегозадерживающие щиты для утепления зимующих растений и накопления влаги в почве. Пытливому взгляду было заметно, что сугробы по краям дороги под воздействием тёплого ветра и буравящих солнечных лучей уже начали оседать, проваливаться, и это свидетельствовало, что очень скоро матушке-зиме с её сварливым характером, суровыми морозами, вьюгами и метелями придётся убираться восвояси! Приходит пора веселушки-весны! Радостно зазвенят прозрачные ручьи, откроются овраги, по которым забурлят мутные талые воды, стекающие с гор и полей. Мелькают времена года, засыпает, умирая, затем пробуждаясь и снова обновляясь, природа, бегут, движутся безостановочно вперёд века, меняются поколения за поколением, каждое из которых вносит вклад в развитие общественного и технического прогресса. Вот и аксёновцы во главе с председателем, в числе первых по району, задались целью осветить дома вместо керосиновой лампы электрическим светом. Сегодня они заготовят и привезут брёвна и свалят их вдоль дороги. А с наступлением тепла выроют ямы для столбов-опор, на которые электромонтёры натянут провода, установят купленную за счёт колхоза дизельную электростанцию, передающую энергию не только в дома, но и в мастерские, на фермы, где вмонтируют аппараты машинного доения, автопоилки, транспортёры для навозоудаления.
   На делянке стоял нетронутый, с затвердевшим настом снег. В ожидании весеннего пробуждения деревья, раскачиваясь, гудели, подобно жукам, охотно сбрасывая с себя надоевшие одежды – тяжёлые пласты слежавшегося снега. На фоне обнажённых берёзок, дубов и осин сквозь кружевное сплетение ветвей и рвань снежных лохмотьев вырисовывались тёмно-зелёные кроны разлапистых сосен и елей. Прежде чем начать работу, колхозники разделились на группы: одни выбирали длинных и статных красавцев для столбов, утаптывая валенками глубокий по пояс снег, готовили возле них площадки, другие пилили, валили их, третьи обрубали ветки и верхушки, укладывали готовые брёвна в сани. Работали дружно, споро, отовсюду раздавался визг пил, весёлый перестук топоров, изредка прерываемый чьей-то солёной и острой шуткой. Когда спиленное мёртвое дерево начинало трещать, накреняться, осыпая снежной хрустящей пудрой головы и плечи лесорубов, те, вскинув глаза к облачно-туманному небу, настороженно наблюдали, как оно валится, и опрометью отбегали от грозящей опасности в сторону. Вскоре сани доверху наполнили очищенными соснами и осинами, их увязали поперёк проволокой, и несколько мужиков, усевшись вместе с водителями в кабины тракторов, пустились в обратный путь, чтобы на месте разгрузить их.
    Пока трактора обернулись туда и обратно, рубщики леса успели заготовить столько брёвен-опор, что они не уместились в прицепы, загруженные повторно. Зимний день короток. Не успела техника отъехать, как случилось то, чего боялся их малорослый, строгий бригадир. Казалось, только что закатное, цвета апельсина, солнце, щурясь, выглядывало сквозь щели набежавших туч, и вот оно уже незаметно скатилось за лес – небесная пропасть потемнела, и неожиданно повалил густой бархатистый снег, вскоре обернувшийся сплошной белой мглой. Завывая, подул леденящий ветер, началась метель. Сердито и устрашающе зашумел лес, словно грозясь отомстить за порушенные, лишённые жизни деревья, за творимую по отношению к живой природе бездумную и неосознаваемую людьми жестокость. Колхозники во главе с Григорием собрались в кучу, закурили. Потные и распаренные, они начали быстро остывать на пронизывающем ветру, лица побагровели, глаза покраснели и воспалились, а тракторы ещё не скоро вернутся.
   – Вот что, мужики, так можно получить переохлаждение и заболеть! – с опаской проговорил председатель. – Давайте продолжим работу, хоть согреемся. Только будьте предельно осторожны. Валите сушняк, небольшие деревца, чтобы никого не задеть. И обязательно предупреждайте криком, когда они начнут падать.
    – А на что они нам? – усомнился Анатолий Горбунов, неказистого вида мужичок с остро выдвинутым вперёд подбородком и с запавшим ртом, которого все запросто звали Толиком.
    – Пригодятся, завезём к одинокой вдове для растопки печи и голландки. 
   И снова все оживились: завизжали, заверещали пилы, сосредоточенно застучали топоры. Метель не утихала, она секла, облепляя липким снежным холодом лица, стекая с них ручьями и забираясь под воротники. Рукавицы и одежда на колхозниках промокли и, покрывшись ледяной коркой, гремели. Люди всё чаще дули на руки и вскоре, усталые и озябшие, вовсе встали.
    – Так мы коньки отбросим, Григорий Степанович, рукавицы затвердели, словно камни, никакого тепла от них нет! – с упрёком проговорил Горбунов, хлопая ими друг об друга. Дрожа всем своим тщедушным телом и бросая недовольные взгляды в сторону Панина, он уселся на сваленное дерево. Достав из кармана кисет с махоркой и газету, Толик оторвал от неё краешек, ощупью насыпал трясущимися пальцами махры и, заслюнявив край бумаги, пытался скрутить её. Однако метельный ветер сдул махорку, и он с остервенением затоптал ногами газету в снег. Возле него, проявляя солидарность, ёжась и вздрагивая от озноба, на ходу завязывая тесёмки шапок, примостилось ещё несколько человек, ворча при этом, что околеют они здесь, как собаки, адресуя неудовольствие председателю, как организатору лесной вылазки. Такова уж особенность психики слабых людей в трудных жизненных обстоятельствах – искать и находить виноватых.
    – Хватит жалиться и нюни распускать, мужики, – сидя, вы окоченеете! – глядя на них сверху вниз, прикрикнул опытный, всё повидавший в жизни Лопухов. – Давайте встанем в круг, спиной к ветру и метели! – дал он команду лесорубам. – На войне мы нередко так делали, когда непогода заставала нас в пути, и надо было хоть немного отдохнуть.
    Зуб на зуб не попадавшие колхозники, притопывая валенками (в них попало немало снега, растаяв, он холодил ноги), охотно подчинились его распоряжению и, тесно, плотно прижавшись друг к другу, сразу почувствовали себя комфортнее, так как промозглый, резкий, проникающий сквозь одежду ветер стал менее ощутим. В середину круга шутливо затолкали лязгавшего зубами Горбунова и тех, кто был одет налегке и промёрз насквозь.
– На фронте, бывало, самое главное – не уснуть, сидя или лёжа, иначе конец! – покашляв, солидным баском промолвил председатель сельсовета. – Помню, зачислили меня в 45-ю отдельную лыжную бригаду. В составе мобильной роты мы воевали под Великими Луками на Калининском фронте. Хоть бригада и называлась лыжной, в бой мы отправлялись всё больше без них. Уставали, изматывались так, что прямо в строю, в колонне на ходу засыпали, положив головы друг другу на плечи. Как-то раз мобильная группа, проходя вдоль края леса, где стоял незамеченный немецкий дозор, попала под автоматный огонь. Три десятка бойцов вместе с командиром роты залегли в сугробы и тут же моментально уснули, – Лопухов замолчал, красными, озябшими руками доставая из кармана футляр и вкладывая туда за ненадобностью в темноте, залепленные снегом очки.
    – Рассказывай дальше, Дмитрий Тимофеевич, авось быстрее время пролетит в ожидании тракторов, – постукивая друг о друга одеревеневшими ногами, попросил Кононов.
    Лопухов, не чинясь, понуждаемый тяжёлыми обстоятельствами, в которые попал поневоле с земляками, предался воспоминаниям о том, как он, задремавший и промёрзший на снегу до костей, вдруг встрепенулся – это привидевшаяся мать с тревогой окликнула его. Он поднялся со своего снежного ложа, которое могло стать последним смертным одром для него, подошёл к спящему командиру роты.
    – Товарищ командир, – тронул его сержант за плечо, – вставайте, надо будить бойцов, иначе все окочуримся здесь – мороз то не меньше 30 градусов.
    Еле подняли, растолкали остальных. Ничего не оставалось, как с боем брать деревушку, где окопались немцы, чтобы отогреться и отдохнуть в тепле изб. Подошли к населённому пункту и с криками «Ура!» ворвались в него. В ход пошли гранаты и автоматы. Но немцы, к счастью, боя не приняли и убежали на конец деревни, где, перегруппировавшись, ушли к лесочку, а потом – в соседнее село.
    – Дмитрий Тимофеевич, а как вы получили ранение в глаз? – спросил Григорий, понимая, что воспоминания того сейчас как нельзя кстати, – сложившаяся ситуация была близка к экстремальной, надо было чем-то отвлечь и поднять дух колхозников до прихода тракторов – на фронте было гораздо труднее!
    Председатель сельсовета, не ожидая дальнейших уговоров, не обращая внимания на завывание метели, припомнил, как однажды, выполнив задание, мобильная группа вышла из леса. Солдатам разрешили отдохнуть полчаса, чтобы получить новое задание – занять на склоне высотки позиции, с тем чтобы уничтожить на противоположной стороне дзот, а затем выбить немцев из занятой им деревни. Дмитрия Лопухова назначили командиром расчёта 52-милиметрового миномёта. Когда занимали позиции, он заметил в кустарнике людей, которые, как ему показалось, что-то высматривали, и для острастки прокричал: «Хенде хох!».
    – Свои, свои! – нервно ответила на его выкрик крупная, рослая женщина, с которой были мальчик лет десяти и низенького роста рыжий старик.
    Подошёл командир роты, начал выспрашивать, откуда они и куда идут? Волнуясь и сбиваясь, женщина ответила, что они с мужем и сыном сбежали огородами из Алексейкино, где полно немцев, окопанных танков и артиллерийских орудий. Лопухову не понравился недобрый, исподлобья взгляд низкорослого пожилого мужчины, и он, отведя капитана в сторону, поделился своими подозрениями.
    – Товарищ командир, я думаю, старик переодетый немец-разведчик, – тихо проговорил он. – Староват он в мужья этой молодой бабёнке, к тому же, смотрите, как он вызывающе-дерзко, почти враждебно, смотрит на нас! По-моему, мать с ребёнком для отвода глаз при нём – желательно отвести роту на другое место.
    Капитан, приятной наружности молодой мужчина, махнул рукой:
    – Брось, сержант, выдумывать страсти-мордасти – покажи мирным людям дорогу в тыл. Отдохнём, а завтра с занятых позиций будем брать дзот и деревню.
    Предчувствие беды на мгновение овладело Дмитрием – зря самонадеянный капитан не прислушался к его мнению. Проводив «мирных людей», он подошёл к своему расчёту и предложил бойцам занять с миномётом место в лесочке. Однако те, укрывшиеся от ветра и мороза в глубокой и неплохо оборудованной яме, дно которой было застлано соломой (до этого кто-то здесь уже держал оборону), попросили сержанта оставить их на месте. Эх, кабы ему настоять на своём! Приглушив тревогу, он согласился с подчинёнными и, найдя для себя окоп, расположенный снизу холма, прилёг и сам и тут же, изнурённый дневным боем, уснул.
    Наутро Лопухова разбудила зловещая канонада: морозом пробирало кожу от воя и визга летевших снарядов – взрываясь, грохоча, они не оставили живого места на позициях роты. Подождав, когда стрельба из артиллерийских орудий утихнет, сержант выпрыгнул из окопа, подбежал к миномётному расчёту и замер у края ямы. От представшей взору жуткой картины зашевелились волосы на голове, кровь заледенела в жилах – ярко-красное, местами смешанное с землёй месиво тел: оторванные руки, ноги, головы – все семеро погибли от прямого попадания снаряда. Как же раскаивался командир отделения, что не до конца поверил собственной интуиции, мелькнувшей догадке, не настоял на своём, а внял просьбе подчинённых остаться на месте, но после драки кулаками не машут. Сколько времени прошло, а Дмитрий Тимофеевич всё не может простить себе этого, смириться с гибелью товарищей по оружию, за которых был в ответе. В памяти всплыло, как с изрытой воронками земли, шатаясь от слабости, поднялся политрук.
   – Товарищ Лопухов, командир погиб! – заметив возле ямы застывшего сержанта, прокричал он что есть силы. – Я контужен, оглох, поднимай тех, кто остался живой, на ликвидацию дзота!
   – За мной! За Родину! Вперёд! – опомнившись, воскликнул Дмитрий и, видя, как редко, один за другим поднимаются бойцы, не оглядываясь, понёсся вдоль мелколесья в направлении дзота, до которого было не больше 50 метров. Из него застрочил фашистский пулемёт. Единицы оставшихся в живых бойцов, устремившихся за командиром отделения, тут же и полегли от вражеского огня. Краем глаза Лопухов увидел, что рядом бегут лишь двое незнакомых ему парней в гражданской одежде. Приблизившись к дзоту, он начал палить по нему из автомата, безоружные же ребята спрыгнули в воронку от снаряда. Сержант, пустив ещё несколько очередей по дзоту, после чего немецкий пулемёт заглох, тоже запрыгнул в яму. Удивлённый Лопухов спросил молодых людей, кто они и почему без оружия побежали за ним? Те оказались жителями занятой немцами деревни, избегавшими отправки в Германию в качестве рабочего скота. Бродя неподалёку в надежде найти командира и вступить в Красную Армию, они услышали призыв сержанта и, поддавшись душевному порыву, побежали за ним по направлению к дзоту. Это растрогало Дмитрия, но выразить своё отношение к их поступку он не успел. Раздался одиночный выстрел, который срикошетил по брустверу, и осколок разрывной пули залетел Лопухову чуть повыше глазного яблока (непонятно, откуда залетела эта пуля, может, выживший в дзоте немец выстрелил?). Из раненого левого глаза, а также уха, носа и рта брызнула, потекла кровь. Когда Дмитрий с помощью ребят выбрался из воронки, дзот молчал; в метрах сорока стояла повозка, и старшина, доставивший продукты и патроны, потрясённый гибелью роты, громко сокрушался: «Куда я теперь всё это дену?!».
   – А что дальше было? – спросил бригадир, запихивая заледенелые рукавицы в карман, а руки со скрюченными от холода пальцами – под тепло фуфайки.
   – Ну что дальше? – раненого дальше госпиталя не увезут! – продолжал Дмитрий Тимофеевич, окостеневшими пальцами доставая из кармана сигареты, которыми в посылках снабжал отчима Саша. Женившись на Ане Паниной, он после учёбы в Ленинградском политехническом университете, устроился на завод инженером. Чиркнув дрожавшей рукой спичкой, предсовета прикурил, пачку с сигаретами протянул мужикам, которые охотно задымили вслед за ним. У колхозников курево – всё больше махорка, как не опробовать на халяву городские сигареты?!
    Перебирая в памяти события тех лет, Лопухов, по просьбе земляков, поведал, как в начале мая 1943 года после лечения в госпитале было вынесено решение медкомиссии дать фронтовику первую группу и комиссовать. Но парень заартачился:
    – Домой не поеду, только на фронт!
    – Только инвалидов на фронте не хватало! – нахмурился пожилой военврач, председатель комиссии. И всё же по его распоряжению отказавшегося от инвалидности Дмитрия медсестра отвела в запасной полк, куда периодически приезжали «покупатели» или «вербовщики», как их называли между собой солдаты.
   – Кто хочет в разведку? – спросил весёлый, улыбчивый майор.
   Первым отозвался на слова «покупателя» расторопный Лопухов, но страстное желание стать лазутчиком на фоне глазной повязки зазвучала так уморительно, что его тут же высмеяли: «Куда с ранением в глаз – тебя самого утащат немцы!».
    В другой раз в запасной полк приехали агитировать в артиллерию. Он и схитрил, на вопрос: «Почему забинтован глаз?» ответил, что сучком задело его. Так Дмитрий попал в 517-й отдельный артиллерийский батальон. После учёбы в Подмосковье были назначены экзаменационные стрельбы, где расчёт под руководством сержанта Лопухова показал отличные результаты. Не зря, выходит, изучал в техникуме геодезию – парень умело определял расстояние до мишени с помощью здорового глаза и пальцами рук. Довольный полковник похвалил его. А кто-то шепнул ему, что командир орудия-то слеп на один глаз. Тут и вовсе растрогался военачальник-экзаменатор: мол, с такими людьми как не одолеть фашистов! Присвоили Дмитрию звание старшего сержанта, однако повоевать артиллеристом не удалось, потому как, на беду, осколок задвигался в глазу, и он попал в госпиталь, где снова вынесли решение отправить его домой, как инвалида первой группы. «Не хочу отсиживаться в тылу, правый-то глаз видит!» – решил Дмитрий, и когда «вербовщик» предложил ему стать связистом, но рядовым, так как сержантов и без него хватает, он, не задумываясь, согласился. Зачислили его в 243-й отдельный батальон правительственной связи. Всю Белоруссию и Польшу прошёл, под огнём против-ника восстанавливая разбитую связь, шлейфами соединяя линии наблюдательного пункта командующего со штабами армии и 2-го Белорусского фронта. Однажды, проверяя наличие высокочастотной связи, замерев, с благоговением слушал, как Сталин, не таясь, – город нами взят, чего тут таиться? – переговаривается с командующим фронтом Захаровым.
   Чтобы лучше слышать рассказчика и оберегая от неутихающей вьюги, стегающих порывов ветра и бьющих в лицо колючих охапок метельного снега, Лопухова тоже втолкнули в середину круга. В ожидании тракторов он успел припомнить ещё несколько боевых эпизодов, когда попадал в смертельно опасные ситуации. Воспоминаниям только дай ход, они без труда один за другим будут выплывать из глубин сознания. Однажды к костру, где готовили обед связисты, подошёл польский крестьянин и попросил помочь избавиться от засевших в его хуторе немцев. Дмитрий и его друг Бронислав Хоптынский, чернобровый красавец и такой же, как Лопухов, отчаянный и смелый, с готовностью отозвались на просьбу. Молоденький лейтенант с оттопыренными ушами и нежным, лёгким пушком над верхней губой, командовавший взводом связистов, ещё «не нюхавший пороха», не только не остановил их, но и сам попросился с ними.
   – Война скоро закончится, товарищ Лопухов, – сказал он, стеснительно улыбаясь и умоляюще глядя на подчинённого, который был старше его от силы года на три (однако ж на фронте каждый год равен двум-трём годам мирной жизни), – а я ещё не видел живых немцев. Пожалуйста, возьмите меня с собой, я согласен во время операции слушаться вас!
  Оранжевое солнце было в зените, когда связисты тронулись в путь, и оно так щедро, не скупясь, источало золотистые лучи, что с ребят семь потов сошло, пока вместе с поляком дошли до хутора. Немцев бойцы здесь не застали, те, с уходом хозяина из дома, на всякий случай, укрылись во ржи. Велев быть начеку, Дмитрий пошёл по тропинке к полю, где увидел облокотившегося на винтовку задремавшего часового. Выкрикнув «Хенде хох!», связист разоружил растерявшегося немца и дал автоматную очередь по ржи, в которой, как оказалось, спали офицеры, в числе которых был генерал-лейтенант, незаметно для плохо видящего Лопухова, вытащивший пистолет системы «вальтер». Если бы не подоспевший Бронислав Хоптынский, который, дав очередь, опередил фашиста, то Дмитрий не дожил бы до победы! (Жаль верного друга – Бронислав позже погибнет!) Оставшегося в живых немецкого солдата и майора доставили в расположение части…
    Наконец вдали зарокотали тракторы, и Толик Горбунов, первый услышавший их, радостно, по-детски крикнул «Ура!». Забыв об «испортившейся» погоде, на срубленные и очищенные от веток деревья навалились все разом. Быстро загрузили брёвнами для опор одни сани, на вторые покидали сушняк. На них же уселись озябшие мужики, и тракторы, рассекая белую пелену метели, тронулись с места.

                ***

      Спасением от сердечной тоски и душевных невзгод для Насти Паниной была работа. Кем только ни приходилось быть ей, заведующей клубом, во время посевной и уборочной страды – агитатором, грузчицей зерна, сеяльщицей, чистильщицей, перелопачивающей хлеб на току. Вместе с библиотекарем Мариной Масловой ежедневно обновляли наглядную агитацию на полевых станах: выпускали «молнии», «боевые листки», плакаты, в которых чествовали передовиков, рисовали звёздочки на комбайнах ударников труда. А зимой та же канитель на фермах, в честь доярок, добившихся хороших надоев, поют песни. А самих культработников всегда ли ценили за неутомимый труд, поощряли ли чем-нибудь? Как бы не так! Однажды участники агитбригады, которую Настя сколотила из учителей и школьников, традиционно приехали с концертом в поле. После сытного обеда умиротворённые комбайнёры, подшучивая над юными артистами, удобно устроились на опушке леса, возле которой убирали хлеба. Но не успели они дослушать песни, как пошёл дождик, и бригадир Михаил Кононов обрушился на Настю с Мариной с упрёками и бранью, что помешали до непогоды завершить озимой клин. В другой раз у Насти заболел ребёнок, и плакаты с наглядной агитацией она не сама принесла на ферму, а передала их с сестрой Таей. Пропесочили её на парткоме так, что она подала заявление об увольнении. Хорошо ещё сам заведующий отделом культуры стеной встал на защиту своей сотрудницы! А когда дело коснулось выписки для кур зерна из колхоза, тут уж вовсе культработники получили от парторга от ворот поворот.
    – Вы же, девки, ничего не производите! Идите, идите, не путайтесь под ногами! – Так бы и ушли ни с чем Настя с Мариной, если бы не брат Григорий, ставший живым свидетелем неприглядной сцены, подтверждающей унизительное положение и низкую оценку труда «бойцов идеологического фронта».
– Ну зачем ты так, Николай Платонович? – упрекнул он Иванова, узколобого, с треугольным лицом мужчину. – Стараются девчата, надо их поощрить, а не отбивать руки, иначе они у них совсем опустятся. – И велел выписать им по два центнера хлеба по льготной, как и колхозникам, цене.
    Но не ради похвалы и вознаграждений горела Настя на работе и зажигала других. Свою неудавшуюся личную жизнь молодая женщина скрашивала любимым делом, которое наполняло её одинокое существование хоть какой-то целью и смыслом. Энергия кипела в ней, находя выход в бесконечных репетициях, концертах, вечерах встреч, фестивалях, конкурсах. Однажды подготовили вместе с молодёжью новогоднюю программу, купили вскладчину шампанское, конфеты и реши-ли поехать в 5 утра поздравить доярок на фермах. Чтобы не собирать с утра участников агитбригады по домам, переночевали у Марины Масловой, женщины, как и она, одинокой, но бездетной, вповалку на полу, и к Насте, обнимая её, крепко прижимался черноглазый красавец-агроном Пётр Рузавин, вместе с Дубковым вечерами аккомпанирующий клубному хору, и это зажгло огнём желания всё её тело. Когда молодой агроном припал к её губам, она, стыдясь себя, не отодвинулась от него, а ответила с такой неукротимой, горячей страстью, что тот удивлённо хмыкнул после поцелуя, заставив опомниться и оттолкнуть его от себя. Парень коротко засмеялся и снова, несмотря на слабый Настин протест, обнял её и, умиротворённый негой и томлением, исходившим от женского тела, заснул крепким сном. А она, взбудораженная его поцелуем до самых потаённых глубин своего одиночества, так и не смогла сомкнуть до утра глаз. Когда прозвенел будильник, так и не уснувшая Панина первая поднялась со своего места, торопя остальных к выезду на ферму.
    Завели грузовую машину. Деда Мороза – чубатого красавца Рузавина – посадили за руль, Снегурочку – Настю – рядом, остальные залезли в открытый кузов и в сорокаградусный мороз отправились по фермам. Встав в кузове спиной к дующему навстречу ветру, ребята и девчата вдруг заметили председательский «газик», который показался на вершине косогора и в некотором отдалении следовал за ними. Григорий традиционно с утра объезжал все фермы. «Интересно, кто это самовольно взял грузовик?» – подумал он. Молодёжь, решив сделать новогодний сюрприз для доярок, ни с кем не согласовала свои действия, а теперь опасалась гнева руководителя правления, который был крут с теми, кто в чём-либо провинился. Перепуганные девчата застучали по крышке кабины, предупреждая о приближении председательской машины. Дед Мороз заторопился, прибавил скорость, борода вокруг руля завернулась. Снегурочка, придерживая, начала распутывать её – и смех и грех! Наконец, разогнавшийся грузовик оторвался от «газика». Заехали на ферму, поздравили доярок и скотников с Новым годом, распили бутылку шампанского, конфетами закусили, песню исполнили в их честь и в другую бригаду нацелились ехать. Председатель подъехал, он в одну дверь заходит, молодёжь в другую – выходит.
    Заметил Григорий, довольны люди оказанным вниманием, вызвал парторга на следующий день, велел ему взять из колхозной кассы денег, купить яблоки, конфеты, отблагодарить одержимых Настиных сподвижников. А потом решением правления Настю с сынишкой включили в очередь на получение квартиры в строящихся колхозом домах.
    Сколько радости плескалось в её и Митиных глазах, когда подошло время переселяться со старой родительской избы в коттедж для двух хозяев!
    Очередная репетиция хора в новом, построенном колхозом клубе закончилась раньше обычного. Самодеятельные артисты поспешили домой, лишь чернобровый агроном Рузавин медлил, чего-то выжидая. Настя, опустившись на стул, бросила затуманенный лёгкой грустью взгляд на засидевшегося аккомпаниатора, перебиравшего клавиши на баяне. Пётр положил музыкальный инструмент в футляр, поднял на неё сконфузившиеся чёрные глаза.
    – Простите, Анастасия Степановна, вы такой весёлой и беззаботной показались мне сегодня. Приятно было смотреть на вас, а сейчас поскучнели. – Агроном, покраснев, с трудом отвёл углём горевшие глаза. Женщина усмехнулась краешками вишнёвых губ. Не может же она сказать, что ей приятно его присутствие, и домой совсем почему-то не хочется! Что тут лукавить, чуткая Настя, видя неподдельное внимание Петра, не могла не осознавать зарождение в сердце молодого человека глубокой симпатии к ней, и это исподволь подтачивало её болезненное влечение к Вите.
    – Да нет, всё нормально, Петя, – облокотившись о стол и придерживая кулачком подбородок, сказала она. – С тобой, конечно, хорошо, но мне пора – надо Митеньку от матери забрать. В садик мы сегодня проспали…
    – Понятно! – парень снова взметнул длинные, густые, как у девушки, ресницы, взглядом обжигая её так, что Настя опустила голову – в сладкой истоме заныло сердце, пурпурно-вишнёвой краской продолжали гореть губы и щёки.
    – Пойдём, Петя, – боясь выдать смятение, она встала и направилась к вешалке. Пока Настя в свете висевшей над входом лампочки закрывала замок, незадачливый кавалер топтался рядом, бросая на неё выжидательные взгляды. Что он хочет от неё? Пожать на прощанье руку или предложить проводить её? И почему не решается сделать то или другое, хотя, по словам брата Гриши, смелости парню не занимать? Может, он не уверен в её чувствах и не хочет получить от ворот поворот? Чужая душа – потёмки! Женщина торопливо застегнула непослушную пуговицу пальто, сделав вид, что не замечает его нерешительности, шагнула с крыльца на узенькую протоптанную в снегу дорожку, бросила на ходу слова прощания.
    – До свидания, Анастасия Степановна, – безнадёжно махнул рукой тот. Спрыгнув в сугроб, не разбирая дороги, он направился в обратную сторону.
    Синими мулине вышиты высыпавшие на небе холодные игольчатые звёзды, жёлтый свет, падая с освещённых окошек, дымится и колышется под напором унылого бездомного ветра, а у Насти на душе ландышами всходит майское утро, в ожидании трепетных чувств соловьи поют на поляне разбуженного сердца. Выйдя к тщательно очищенной бульдозером сельской дороге, Панина дошла до родительского дома, где вместе с матерью жили Гриша с Надеждой. Степан Иванович, мучившийся от полученных на фронте ран, недолго прожил на белом свете. Настя, потянув верёвочку, подняла щеколду в калитке, вошла сначала во двор, потом – через сени в переднюю избу. Нагнувшись, мать деревянной лопаткой вынимала из печи румяные и аппетитно пахнущие пироги, аккуратно опрокидывала и укладывала их на застеленную чистой тряпкой лавку, выметала гусиным пером остатки золы с них, так как пеклись они прямо на раскалённом поду. Чтобы смягчить корочку, обмакнула в воде ребристо-ноздреватое полотенце, укрыла им выпечку.
    – Вера Семёновна, почему на репетицию не пришли? – шутливо обратилась к ней дочь, переступив порог и сняв пальто.
    – Ох, я и забыла, что сегодня репетиция, – с сожалением произнесла та, – тесто затеяла, а с ним, сама видишь, сколько возни. Сейчас ужинать будем. Я борщ сварила, пироги с луком и яйцами да из сушёной ягоды нарежу. Ты возьмёшь пироги? – говоря так, старушка налила в тазик нагретой в печи воды, начала мыть посуду.
    – Мам, когда я от твоих пирогов отказывалась? – весело ухмыльнулась Настя.
  – Мама пришла! – бросив на пол игрушечную машину, купленную дядей Гришей в городе, Митенька кинулся навстречу заглянувшей в горницу Насте. – Ты почему, мамочка, так долго не шла за мной? – затеребил он подол её юбки.
   – Задержалась, мой мальчик! – приподняв малыша, молодая женщина чмокнула его в румяную щёчку. В груди шевельнулось ощущение вины перед ним. Как она могла не торопиться с работы, когда её с таким нетерпением ждал сынишка, самое дорогое для неё существо?
    – А где Надя? – спросила она Григория, который просматривал за столом кипу лежащих перед ним газет и писем.
    – Ты Надю, что ли, не знаешь? Она же готова дневать и ночевать в школе. Пообедала после первой смены, полы вымыла и опять туда побежала: у неё там кружки и факультативы. Сейчас поужинаем, пойду встречать её, заодно и Митьку донесу до дома.
    – Григорий поднялся, смахнул со лба русую прядь волос, одёрнул на себе рубашку, и без того ладно сидящую на его стройной, спортивной фигуре. Зимой, когда было меньше поездок по делам, он не ленился по утрам ходить пешком в правление, три раза в неделю вместе с молодёжью посещал школьный спортзал. – Ну, пойдём на кухню, мама на этот раз, по-моему, превзошла саму себя – такой аромат по всему дому – оценим по достоинству её кулинарные способности! Заодно узнаешь новости о наших ленинградках.
    – Как там дела у них? – моя руки под железным умывальником, спросила она.
    – Кандидатские защитили обе: Анна – по математике, Мария – по истории. Да, высоко взлетели наши орлицы! – проговорил Гриша, гордясь сестрой и землячкой. Он подал сестре чистое полотенце. – Блестящая карьера и у Александра – его назначили директором крупного машиностроительного завода. Сынишка Саши и Ани в этом году в садик пойдёт. У Маши дочь родилась.
    – Ну, а когда у вас ожидается пополнение семейства? – по-свойски спросила Настя брата, усаживаясь за стол. – Чего медлите, ведь немолодые уже оба.
    – Теперь уж скоро! – оживившись, тот широко улыбнулся: – По секрету тебе скажу, Надя на сносях, правда, никому не велит говорить об этом. Боится сглазить – суеверной в последнее время стала.
    – Замечательно! – порадовалась Настя за супругов. – Значит, у Митеньки братик или сестрёнка появится!
    Пока Вера Семёновна, ласково ворча на расшалившегося внука, разливала по мискам борщ, тот бойко забрался на табуретку, схватил дольку разрезанной луковицы и начал её жевать. Во рту у него стало жечь, он сначала оцепенел от изумления, потом захныкал, растирая глаза руками, которыми трогал злой овощ.
    – Больно глазкам, лук дерётся! – слезящиеся синие глазенапы смотрели недоумённо и растерянно. Все невольно засмеялись при виде его озадаченной рожицы.
    – Ох уж этот задира-лук! – улыбаясь, бабушка ласково погладила его по головке, вытерла передником покрасневшие глазки и мокрый носик озорника.
    – Мама, всё очень вкусно! Сядь, поешь с нами, хватит крутиться как белка в колесе, – подхватив племянника, сказал Григорий. Посадив его на колени, дядя ухмыльнулся: – Кто тут хнычет, как девчонка?! Чья мордуленция вся в слезах?
    Настя задумчиво смотрела на сынишку – как же нужны ему отцовская ласка и мужское влияние! И всё же, как вовремя она поняла, даже наличие сильного влечения к мужчине не гарантирует счастья, если рядом чужой по духу человек. Страсть, опалив, пройдёт, не оставив в душе, как после пожара, ни уважения, ни теплоты взаимоотношений. Так оно, впрочем, и случилось. Настя совершенно охладела к Виктору, к примитивно простому в мыслях и желаниях. Барану пара - овца. В селе все на виду. Она насмотрелась на семьи, где родители грызутся, еле терпят друг друга, а души ребятишек калечатся при этом, страдают! Нельзя без семейного образца, наглядного примера согласия и любви между супругами научить детей быть счастливыми и успешными в жизни.
    Убедившись, что Настя не простит ему измены, Неспелов развёлся с ней и с новой семьёй уехал на освоение целинных земель. Нет худа без добра! Расставшись с Виктором, женщина освободилась для новой жизни и любви, которая стучалась в распахнутые двери её сердца.

                ***

    Предбанником с шутливым намёком на то, что парная в кабинете первого секретаря Ивана Зубарева, называли тесную и душную его прихожую. Перед началом бюро райкома партии здесь шумел, суетился народ – приглашённые секретари партийных организаций, председатели колхозов, агрономы, зоотехники. Николай Иванов, парторг колхоза имени Калинина, которому по настоянию райкома партии предстоит выступить с «инициативой» по удвоению плана мясозаготовок, то и дело протирал о рукава пиджака потные ладони и узенький мокрый лоб. Тревога и смятение, написанные на треугольном, с острым подбородком лице, не напрасны – на заседании парткома коммунисты колхоза поддержали эту идею с преимуществом лишь в один голос. Как-то поведут себя на бюро Григорий Степанович, резко выступивший против «навязанной инициативы», и колхозные специалисты, также не одобрившие её. Но вот секретарь-машинистка распахивает дверь в кабинет Зубарева, приглашая войти к нему. Пока первый секретарь произносил речь, Иванов лихорадочно пробегал глазами текст обращения. После того как он зачитал его, в кабинете нависла тяжёлая пауза – никто не решался нарушить тишину.
    – Ну что ж, товарищи, похвально, что одно из передовых хозяйств района, являясь застрельщиком, выступает с подобным воззванием – стране нужны мясо, молоко, зерно! – радостно оживлённый Зубарев, потирая руки, призывно поглядывал на секретарей парторганизаций, специалистов и председательский люд. «Ну, смелей! – словно говорит его воодушевлённый взгляд. – Кто ещё выступит с поддержкой этого поистине патриотического лозунга!»
    Охотников, увы, не находилось. Вызвать шумных прений, как ожидалось, не получается. А ведь какое магическое действие оказывали призывы к перевыполнению плана раньше! Правда, в конечном итоге в большинстве своём они лопались, как мыльный пузырь, не принося ни удовлетворения, ни пользы делу. Но шумиха, поднимаемая при этом в печати, повышала имидж райкома и авторитет секретаря в глазах областного начальства, приветствовалась и использовалась ради «повышения» производственных показателей. Никого при этом не волновало, подведена ли под эти девизы соответст-вующая кормовая база, не проводился и анализ последствий подобных инициатив. Увы, практика навязывания дополнительных цифр к плану не искоренялась, а из года в год поощрялась обкомом, порождая разочарование, безучастность и равнодушие на местах. В этом были корень зла и ошибок, с которыми недальновидный Иван Максимович не хотел считаться. Сейчас он поднимал с места одного за другим парторгов, председателей, которые, осторожничая, вяло, без особого энтузиазма и вдохновения хвалили зачинателей, подчёркивая, что в колхозе имени Калинина создана хорошая материальная база и взятые обязательства им наверняка по плечу. Конечно, и их хозяйства всеми силами будут поддерживать данное обращение, хотя возможностей у них для этого гораздо меньше. Григорий крепился до определённой поры. Партийная дисциплина не позволяла выступать против решения колхозного актива, находящегося под влиянием парторга Иванова, но и промолчать нет сил. Придерживая откидное сиденье, он встал, на губах его заиграла вымученная улыбка.
     – Вот тут говорят, что у нас крепкое хозяйство! Согласен, так оно и есть! – решительно взмахнув рукой, рублеными фразами произнёс Панин. – Но не кажется ли вам, что предлагаемый Иваном Максимовичем путь, не учитывающий жизненных реалий, может завести в тупик, под корень подрубить животноводство, являющееся источником круглогодичного поступления средств в колхозную кассу? Упитанный скот мы сдаём в счет плана. Чем прикажете выполнять дополнительное задание – мелковесный скот или дойных коров сдадим на мясокомбинат? Кому от этого выгода? Чтобы быть пионером такого начинания, надо иметь неограниченные запасы фуража, сочных и грубых кормов, которых у нас, к сожалению, нет.
    Он вспомнил, как «избивали» его на бюро, когда он отказывался выполнять два плана по поставкам зерна. Не противься он тогда волюнтаристским решениям, делающим честь секретарю райкома в глазах вышестоящего начальства, колхоз остался бы совсем без фуража, а люди – без натуроплаты. А раздутые, без учёта возможностей, планы по мясозаговкам приведут если не к ликвидации животноводства, то к ослаблению хозяйства точно, так как за счёт реализации мелковесного молодняка, тёлочек и поголовья коров будут исчерпаны все резервы.
    – Уменьшить маточное поголовье никто не позволит! – холодно бросил реплику председатель райисполкома Орехов, чьё грушевидное лицо, усеянное глубокими морщинами, неприятно съёжилось. – Изыскивайте другие ресурсы!
    – Остаётся, телочек сдавать надо? – бледнея, строго проговорил Григорий. – Но зоотехник готовит их для замены старых и малопродуктивных коров. Вот и получается, как ни крути, а бездумная инициатива бьёт по больному месту, по экономике!
    – Вы что же, против указаний райкома? – наигранно взрывается Зубарев. – Думаете только о себе, но не о районе, о стране, где потребность в мясе растёт!
    – Нельзя рубить сук, на котором мы все с вами сидим, выезжать на крестьянском горбу! – Панин пристально взглянул на напыщенное лицо секретаря. Заметил, что гнев того напускной, поторопился высказать свои мысли до конца, пока ему не закрыли рот.
    – Дайте возможность подняться колхозникам с колен, не чините произвола, под которым пребывают и не могут свободно разогнуть спины! Повторюсь, если не учитывать реальные возможности хозяйств, то можно свести на нет саму животноводческую отрасль! – Григорий, вытирая носовым платком выступившие бисеринки пота на высоком лбу, сел на место.
    – Так не могут размышлять коммунисты – по вам партийное взыскание плачет! – пригрозил вдруг секретарь, восприняв более чем болезненно его слова. – Это аполитично и недопустимо – намекать на деспотическое управление райкома! Надо мобилизовать людей на выполнение повышенных обязательств, думать, искать выход, а не расхолаживать себя и других подобными заявлениями!
    Наступила грозная тишина. Глядя перед собой невидящими глазами, молчал и Григорий. Да и что он мог добавить к сказанному?! Беспокойно задвигался на своём стуле бывший колхозный стипендиат Антон Деревяшкин,сын Семёна Аверьяновича, более двух лет работавший зоотехником после окончания сельхозинститута под началом Панина.

 – А почему ломать голову, шевелить мозгами вы предлагаете только председателям колхозов и специалистам, а не аппарату райкома партии? – подал он голос с места, чем выразил поддержку Григорию Степановичу, на которого сыпался град упрёков Зубарева. – Вы же без анализа сложившихся обстоятельств, без учёта урожайности то объёмы хлебопоставок увеличиваете, выгребая вплоть до фуражного зерна, чем обедняете кормовую базу, то доводите завышенные задания по мясу, не подкреплённые наличием сена и фуража, не думая о том, что причиняете непоправимый вред даже крепким хозяйствам!
    – Разрешите, и я скажу! – подстёгнутый словами Антона, хлопнув сиденьем, соскочил с места чернобровый Рузавин, выпускник агрономической школы. На скуластом лице парня вспыхнул яркий румянец, чёрные глаза сверкнули звёздами, он загорячился: – Нас, агрономов, редко приглашают в райком, и мнения нашего никто не спрашивает, а зря! Почему так заведено, что на нас постоянно давят, все, кому не лень, «пинают», как неразумных щенков? Я лично возмущён той мелочной опёкой, который установлен над нами, специалистами, и председателями! Почему приходится буквально отбиваться от напора уполномоченных, когда те настаивают на немедленном начале сева, хотя земля ещё холодная, не прогревшаяся после таяния снегов? А каково, когда в обход нашего мнения, лишая колхозное руководство элементарной самостоятельности, требуют засеять те культуры, которые не дают доброго урожая у нас. Неужели районные представители лучше агронома знают, когда и какие культуры сеять на том или ином поле? Или я меньше их заинтересован в урожайности полей? – Он был впервые на бюро райкома партии и в силу своей молодости полагал, что своими доводами можно будет устранить творившийся на его глазах диктат, восстановить справедливость. В порыве душевного подъёма, протестуя, он говорил нарочито резко, щёки его пылали. – Ежегодно требуют с нас засевать каждый сантиметр имеющейся пашни, чтобы получить больше зерна, при этом запрещают оставлять площади под пары. А ведь без них нельзя! Это не напрасно пустующие земли, летом их культивируют, уничтожая сорняки, поле отдыхает в течение года, набирается сил, влаги, питательных веществ. А если внести ещё органические или минеральные удобрения, то урожайность повысится в разы. Неужели это непонятно?! Заставь женщину ежегодно рожать, её организм истощится. Так и земля тоже изнуряется и ослабляется без паров! – Высказав давно волновавшие и одолевавшие  мысли, Пётр победно оглядел замершую от его настырного и даже в какой-то степени надменного юношеского максимализма аудиторию, снова хлопнул сиденьем, опустился на место.
   – Так! – угрожающе протянул секретарь. Мелкие черты лица и тонкие губы далеко не рослого мужчины передёрнулись в гневе. – Единым фронтом выступаете? Партийная дисциплина для вас ничего не значит? Это не делает чести ни Николаю Платоновичу, ни Григорию Степановичу, отрицательно влияющему на своих специалистов. Предлагаю бюро райкома партии объявить коммунисту Панину выговор с занесением в учётную карточку и рассмотреть вопрос о снятии с должностей агронома и зоотехника. – Подумав о том, что зря поторопился заменить, пожалуй, неподатливых, но знающих дело специалистов, будет нелегко из-за нехватки подготовленных кадров, промолвил: – Если это своевольничанье повторится, то райком точно накажет и последних!
    – Вы, конечно, можете объявить мне выговор! – под сердцем Григория засаднило – обычно вслед за партийными порицаниями и взысканиями следует устранение от любимого дела, но в тёмно-сливовых глазах мелькнуло непреодолимое упрямство. – И всё же я в корне не согласен, что плохо влияю на специалистов. Расчётливый, бережливый хозяин думает не о сиюминутной выгоде, а мыслит с перспективой, с прицелом на будущее. Именно этому я учу коллег!
    – Напрасно вы тут ерепенитесь, Григорий Степанович! – поспешил на помощь тонкогубому секретарю председатель райисполкома Орехов, чьё неестественно важное и высокомерно надутое грушеподобное лицо покрылось красными пятнами, ершистые брови встали торчком. – Развели тут ахинею! Поведение вашей троицы иначе как разложением партийной дисциплины не назовёшь, а за это всегда жёстко и справедливо наказывали – миндальничать с вами бюро не намерено!
    Совещание закончилось поздно, домой его участники уезжали затемно, когда началась вьюга, творившая снежные круговерти в природе. Пока совсем не завалило дорогу, торопились по белому покрывалу января быстрее попасть в тепло своих жилищ и калининцы. В «газике», за рулём которого был сам Григорий, специалисты горячо обсуждали свои выступления и решение бюро, которое не посчиталось с их мнением. Парторг остался ночевать у дочери в райцентре; доверяя друг другу, говорили откровенно, никого не остерегаясь.
    – Почему никто не поддержал нас, Григорий Степанович, ведь мы говорили о том, что всех касается, у всех наболело!? Все возмущаются в «кулуарах», а тут промолчали! Трусят, что ли? – недоумевал Рузавин.
    – Не так всё просто, Пётр! Ты же видел, чем всё закончилось, – незаслуженным выговором! – устало проговорил Панин, не сводя глаз с дороги, всё больше заметаемой карусельным снегом. – Никому не хочется неприятностей на свою голову. Люди понимают, что плетью обуха не перешибёшь!
    – Но вы же не молчали, Григорий Степанович, несмотря на давление! – горячился Пётр, жестикулируя руками. – А ведь своим выступлением вы не только наш колхоз, но и остальные защищали.
    – Кому-то надо отстаивать и продвигать вперёд идеи, выдвигаемые жизнью. Значит, природа наделила меня более сильным характером, чем остальных, коли я не молчу! Должен сказать, что вы тоже вели себя достойно, не прятались за чужими спинами! – стараясь унять саднящую боль в сердце, председатель с грустной признательностью поглядел на специалистов глубоко запавшими, в обрамлении тёмных кругов глазами. Увы, не проходят для него даром ни вызовы «на ковёр», ни подобные сегодняшнему стычки! Выражение благодарности на болезненно-утомлённом лице Панина ещё больше расположили к нему молодых специалистов, они, жалея и одновременно восхищаясь им, ответили благожелательными улыбками. Помолчали. Каждый думал о своём, перебирая в памяти впечатления дня.
    – На мой взгляд, выход один, – краснея так, что не стало видно, как у отца, крапин на лице, проговорил зоотехник. – Придётся держать больше неучтённого молодняка, чтобы выполнить двойной план.
    – Без комбикорма, Антон Семёнович, эту задачу не решить! – озабоченно проговорил Панин, поглядывая на шуршащую снежную крупу, отодвигаемую «дворниками» с лобового стекла, и тяжело вздохнул. – Ты прав, эта порочная практика увеличения заданий и изымания зерновых запасов под корень подрубает нас.
   – Надо попробовать донник засевать, я в журнале читал, прекрасно поедаемый корм для скота. Это позволит быстрее набирать вес на откорме молодняка. А ещё можно в сводках не показывать истинные показатели урожайности полей, чтобы в закромах колхоза оставался больше запаса фуража! – предложил зоотехник, чьё обветренное молодое лицо снова покраснело.
    – А как на это посмотрит агроном? В течение года он трудится, не покладая рук, делает всё, чтобы получить высокий урожай, а мы будем снижать, то есть скрывать результаты его труда! Это же удар по его самолюбию! – руки Панина, крепко сжимавшие руль, незаметно дрогнули. – А что касается донника, я не против – узнаю, где можно приобрести семена. Весной их засеем.
  – Ну ничего, я не честолюбивый! – вскинул чубатую голову Рузавин. – Самолюбие не главное! Если подставлять себя под удар, то по-крупному! Считаю, надо также пренебречь запретом, культивировать, насаждать пары, они у нас себя оправдали. Что делать, райком сам вынуждает нас идти на недозволенные меры!
    – Неприятно работать, воровато оглядываясь! Будто бы не хозяева мы на своей земле, не можем действовать самостоятельно так, как велит нам совесть и знание дела. – Григорий свёл к переносице густые тёмные брови, мельком взглянул на смутившихся ребят. – Я вас не корю, вы честно дрались за правду! Не наша вина, что приходится противостоять чьей-то недальновидности, в целях выживания колхозного производства хитрить, изворачиваться, применять тайные, обходные пути.

                ***

    Настя, обложившись нужной литературой, делала выписки, когда в клубном коридоре хлопнула дверь – не Петя ли пришёл? Действительно, распахнулись створки, вошёл черноглазый жизнерадостный Рузавин, смуглые щёки в ярком румянце. Он даже днём, когда выпадала свободная минутка, забегал в клуб.
    – Можно узнать, что вы пишете? – Парень едва не задел коронованную косой голову Паниной, заглянув через плечо в её записи.
   Заведующая клубом замерла: её обдало такой горячей волной, исходившей от крепкого, статного, в расцвете сил тела, что на миг закружилась голова, учащённо забилось сердце. Настя несколько мгновений сидела, безмолвно внимая ощущению счастья и неведомого ей доселе ликующего полёта души, связанного с его приходом. Она, тридцатилетняя женщина с ребёнком, как девчонка, снова влюблена в моложе себя парня, чем подаёт новый повод сплетницам чесать зубы!
    – Ты же знаешь, Петя, скоро очередное занятие с механизаторами, и меня по-просили выступить перед ними с лекцией, – опустив синие глаза, тихо сказала она. – Вот готовлюсь. А у тебя дело ко мне?
    – Да нет! Сегодня раньше освободился, завершили обработку семян к посевной. Не буду вам мешать, готовьте свою лекцию, – вроде как беззаботно сказал Пётр, но глаза, серьёзные, угольно-чёрные, направленные на неё, совсем о другом говорили. Повернулся он и вышел из клуба. И так отрадно и мило стало на душе у Насти от его короткого визита, словно в пахучем ландышевом лесу побывала она, где солнце, уронив ярко-золотистый подол лучей, осветил жемчужные росинки на душистых белых цветках и продолговатых листьях, и музыка нежными синими колокольчиками зазвучала в её сердце. Сколько радости вселяет он в неё, создавая своим присутствием вокруг волшебную атмосферу!
    Освободившись, в детский садик, недавно построенный колхозом, Настя пришла раньше обычного. В раздевалке она, прислонив сумку с продуктами к Митиной тумбочке, поправила пуховый платок, заглянула в игральный зал.
    – Митя, Митенька, – позвала она мальчика, занятого укладыванием плюшевого медвежонка. Подняв головку, тот вскочил, проворно подбежал к ней.
   – Моя мама! – малыш обнял её ноги и с испугом оглядел набежавших ребятишек, словно боясь претензий с их стороны.
    – Дима, не забудь отпроситься, – улыбаясь, напомнила воспитательница.
    – Можно домой? – мило шепелявя, спросил он и, не дожидаясь ответа, замахал розовой ручкой: – До свидания, до свидания!
    На улице, на синем полотне небосклона вечерняя заря раскинула малиново-лиловые краски, радужно сиял искрящийся снег. Немного пробежав по очищенной бульдозером дороге, ребёнок захныкал и попросился на руки.
    – Ножками, ножками, сынок, видишь, руки у меня заняты. Ты же мужчина!
    – Я не мужчина, я – мальчик! – недовольно протянул тот, бросив на маму блестящий тёмно-сливовый взгляд.
    – Ах, ты, хитрюшка! – нагнувшись, мать чмокнула сынишку в щёчку и, отвлекая его, добавила: – Смотри, солнце, как мячик, падает с небес, ярко окрасив горизонт. Пойдём быстрее, по пути покатаешься на горке, а дома нарисуешь малиновое солнышко, раскрасишь небо сине-лиловым цветом.
    Панина с дитём прошли половину дороги до дома, когда перед ними предстала ледяная горка из сдвинутых бульдозером глыб снега. Здесь царило ни на минуту не ослабевающее оживление. Собравшаяся с ближайших домов ребятня с весёлой, бесшабашной удалью скатывалась с вершины на ледяшках из старых берестяных лукошек и дырявых тазиков, дно которых вымазано глиной, а чаще коровьими лепёшками и залито на морозе водой. Санки были лишь у немногих счастливчиков, кому «по большому блату» колхозный сварщик приваривал стыки бросового металла. Те, у кого не было ни того, ни другого, лихо разгонялись с ледяной горки прямо на подошвах валенок или на животе, устроившись на картонке из-под продуктовых коробок, а то и на кусочке фанеры, криком предупреждая тех, кто, очутившись внизу, вновь поднимался наверх. Всё это сливалось в нестройный гул, создавая невообразимый шум, гомон и толчею – возбуждённо сновала и суетилась под ногами старших ребят малышня. Подобрав кем-то выкинутый лист картона, Митя ринулся к горке. Добравшись до середины, он нетерпеливо, с размаху шлёпнулся на картонку, оттолкнулся и скатился вниз. Набирая скорость, сорванец стремительно пронёсся мимо мамы, у него захватило дух, он радостно завизжал, захлёбываясь от неизведанных им ощущений.
    Дав мальчику возможность несколько раз прокатиться с горки, Настя позвала его домой, но тот, не желая уходить, закапризничал. Оставлять малолетнего сына одного было опасно: его могли неосторожно сбить, травмировать санками или ледянками. Пришлось, подхватив под мышки, унести подальше от радостно возбуждённой и, как рой, беспокойно гудящей толпы ребятишек. Обескураженный и недовольный Митенька разразился плачем. Но тут внезапно, как по заказу, появился Пётр Рузавин, и стоило ему забрать мальчугана у матери и усадить на шею, слёзы его мгновенно высохли. Он звонко рассмеялся и, расшалившись, словно лошадку, стал подгонять парня заснеженными валенками. 
    – Бог ты мой! Озорник ты какой! – упрекнула мать, окидывая синим взором стройную фигуру агронома с ребёнком на крепкой шее. – Слезай, ты уже большой и тяжёлый! А ты откуда взялся, Петя?
    – А я почувствовал, что Митя разочарован, плачет, и прилетел на ковре-самолёте! – улыбнулся Рузавин. – Шучу. Делать нечего, вот и решил прогуляться. Ноги сами принесли меня сюда. Можно, я вас провожу до дома?
   – Можно, можно! – опережая маму, разрешил шалун, сияя тёмно-сливовыми глазёнками.
   Та укоризненно покачала головой, и только.
   До дома дошли быстро, но и здесь малыш, игнорируя просьбу матери, не согласился слезть с Петиной шеи. Пришлось женщине пригласить его в дом. Не миновать ей косых взглядов и пересудов соседок с их злыми, осуждающими язычками! Ох, и натерпелась она от сплетниц, когда всё село обсуждало их с Виктором отношения: кто-то искренне, а кто-то с лицемерной жалостью выказывая ей сочувствие, в том и другом случае сыпля соль на с трудом заживающие раны! Вот одна из них, рыхлая, полногубая, снова тут как тут, развешивает бельё на заборе и с любопытством глазеет на агронома, сопровождающего Настю с ребёнком
    – Здрасте! – чмокнув сочными губами, приветствует она молодых людей и, пытаясь завязать разговор, спрашивает: – У тебя, Настенька, кавалер появился?
    Но растерявшаяся Настя, не найдя что сказать бесцеремонной соседке, позволившую себе вмешиваться в её жизнь, лишь окинула ту льдом синих возмущённых глаз и, чтобы не разжигать ещё больше праздного любопытства у неё, с достоинством вошла в калитку. Пётр с дитём на шее последовал за ней. Добравшись до своей квартиры, она облегчённо вздохнула, усадила Рузавина на диван в зале. Митя, освободившись от обуви и одежды, подбежал к парню, прижался к его коленям.
    – Я хочу рисовать с дядей Петей! – пропищал он, хлопая его ладошкой.
    – Ах ты, шалунишка, оставил бы ты гостя хоть на минуту в покое! – сделав вид, что сердится на него, мать ласково шлёпнула его по попке.
   – Будет покой и досуг, когда вон понесут! – весело откликнулся Петя. - Отчего бы не порисовать!
   – Ну ладно, подождите, я достану карандаши. Помнишь, Митенька, какая пригожая была заря на небосклоне? Сможешь так же красочно изобразить это? – Мальчуган утвердительно кивнул аккуратно постриженной русой головкой. Она усадила сынишку за стол, раскрыв перед ним альбом, подала коробку цветных карандашей, а потом ушла на кухню ставить чай, накрывать стол.
    – Я хочу к тебе! – звонко воскликнул Митя, протянув ручонки к Петру.
    – Ну, идём на колени, – Рузавин весело хмыкнул и, взяв на руки, пересел с ним за стол. Попыхтев с минуту над альбомом, где он изобразил малиновое солнце с расходящимися от него розовыми лучами, синеглазый озорник ткнул под нос парню карандаш и потребовал:
    – Нарисуй мне гага!
    – Не гага, а гуся, – поправил тот и терпеливо стал рисовать в альбоме гуся, который так понравился маленькому проказнику, что он попросил нарисовать ещё одного рядом. А затем, расшалившись, начал беспорядочно чертить в альбоме.
   – Заскучал, что ли? А где у тебя книжки? – подойдя к шкафу, Пётр выбрал сказки с красочными иллюстрациями и, усевшись на диван, начал читать ему в ролях. Митенька, зачарованный его голосом, то таинственным, то угрожающим или жалобно попискивающим, и сам радостно, а то и испуганно повизгивал и в самых драматических местах обвивал маленькими пухлыми ручонками Петину шею, теснее прижимаясь к нему нежным, податливым тельцем. Сердце парня таяло, словно карамелька. Заглянув в зал, хозяйка пригласили их на кухню, где проворными руками разрезала и выставила на стол мамины пироги, сливочное масло, которым поделились с ней брат со снохой (сама Настя корову не держала), земляничное варенье и повидло, наложенное из большой жестяной банки, приобретённой в сельмаге. Тут же на тарелочке горкой высились леденцы и подушечки – шоколадные конфеты были большим дефицитом, их завозили в село лишь по большим праздникам. Митя чай пить отказался, лишь схватил и положил в рот леденец, и снова, подняв на парня блестящие сливовые глазёнки, запросился на ручки. Лишённый отцовской ласки, он со всем пылом наивного детского сердечка тянулся к душевной теплоте гостя, льнул к нему, временами порывисто обхватывая слабыми ручонками крепкую шею и что-то шепеляво лепеча ему на ухо, отчего тот расплывался в доброй, умильной улыбке. После чаепития, договорившись, что дядя Петя придёт к ним ещё и завтра, Митя, наконец, отпустил его домой.
    На следующий день Пётр снова, в какой уже раз, после репетиции задержался в клубе. Сидя с баяном в руках напротив Насти, пишущей пером и гуашью какое-то воззвание, адресованное работникам фермы, он тихо наигрывал грустную мелодию и косил тёмными, угольными глазами в её сторону. Смуглый румянец исчез со скуластого чернобрового лица, оно было бледно и почему-то выражало неясную тревогу и беспокойство. Видимо, он принял какое-то решение, которое явно взволновало и отражается на лице, хотя он и не хочет показывать этого.
    – Слушай, Петя, тебе не скучно со мной? – вопросительно произнесла Панина, пытаясь узнать, что у парня на уме. После того ночного пылкого поцелуя ничего не изменилось между ними, а так хотелось какой-нибудь определённости, лучше, конечно, такой, которая соединила бы их сердца! «Ну, размечталась, разве возможно это?!» – тут же мысленно одёрнула она себя.
    – Нет, мне хорошо с вами, Анастасия Степановна! – парень еле заметно улыбнулся, открыв футляр, положил в него баян. – А почему об этом спрашиваете?
   – У тебя, наверно, есть девушка, с которой интереснее, чем со мной? – она давно по его просьбе перешла с ним на «ты», но сам Пётр упорно продолжал обращаться к ней на «вы».
    – У меня нет девушки, – выдавил из себя черноглазый агроном.
   – У такого парня и нет девушки?! – Настя сделала вид, что не поверила ему, испытывая непривычную негу и истому от его серьёзного, сосредоточенного взгляда. – Не нравится, что ли, никто?
    – Не люблю я об этом говорить, – опустив долу чёрные горящие глаза, пробормотал он.
    – Прости за бестактность, – Панина, внутренне браня себя за неуместные расспросы, поставившие обоих в неловкое положение, покраснела и тоже опустила голову, обвитую, как нимбом, туго заплетённой косой.
    – А если я скажу, что вы мне нравитесь?! – прервал тягостное для обоих молчание агроном. И вдруг ему почудился немой упрёк в Настином взгляде, и он поспешил поправить себя: – Как хороший человек.
    – А как женщина я тебе не нравлюсь? – подняв на него засиявшие синие глаза, пококетничала та. «Что это вдруг нашло на меня?» – одёрнула она тут же мысленно себя.
    – Как женщина, вы мне не только нравитесь!.. – он помолчал, обжигая её угольно-тёмными очами. – Я, признаться, давно влюблён в вас!
    – Это приятно слышать! – нарочито спокойно проговорила Настя, и хоть сердце её сильно забилось от его признания, она сказала совсем не то, что готово было сорваться с языка: – Увы, я не могу составить тебе достойную пару, у меня ребёнок, да и старше я тебя.
   – Ни возраст, ни наличие ребёнка для меня не имеет значения!
   – Неужели? – рука её, выводившая на плакате буквы, дрогнула.
   – Да! – Рузавин встал с места и потянулся к графину, который стоял на столе. Налив в стакан воды, он залпом выпил её и беспокойно заходил по комнате. – Вы мне ещё в школе нравились. Тогда вы ещё не носили этой короны. – Он кивнул на скрученный вокруг её головы толстый жгут волос. – Я как увидел ваши косы ниже пояса, так и лишился покоя. Вы были, как Алёнушка из сказки, такая хрупкая и нежная. – Парень помолчал с минуту. Молчала и Настя. Сердце её, работая толчками, обливалось кровью, словно горячей липкой смолой. – Я тогда думал: окончу школу, отслужу в армии и женюсь на вас. Увы, вы успели выйти замуж, пока я отдавал долг родине. Мне так горько было тогда!.. Я хочу поцеловать вас, – проговорил он после минутной паузы, ужаснувшись своей смелости и побледнев.
    Сердце её забилось с такой силой, что у неё, вопреки рассудку, вырвалось:
    – Я сама этого хочу!
    Петя, шагнув к ней, припал на колени, чтобы поцеловать её сидящую. Настя, бросив перо, потянулась к нему с ответным пылом и с нежностью обвила его шею горячими руками. И вдруг она опомнилась.
    – Уйди! – прошептала она и оттолкнула его слегка. Рузавин, ничего не понимая, тем не менее, подчинился, поднялся с колен, отошёл к шкафу. Настя закрыла лицо руками, длинные, тонкие пальцы её дрожали. Молодая женщина медленно приходила в себя. Что она делает – разве пара она ему? Петя это скоро поймёт. Каково снова быть брошенной?! Ей ли не помнить, забыть уроки, которые преподнесла жизнь в лице Неспелова? Она боялась обжечься снова, испытать болезненную, долго незаживающую душевную рану. Лучше уж самой всё оборвать! Однако как же хочется счастья, нежной привязанности и страсти! Может, рискнуть, разрешить себе любить и быть любимой? Настя подняла тоскующие синие глаза. Петя, отойдя на некоторое расстояние, машинально перелистывал какой-то журнал, лежащий на полке в шкафу; на бледных губах застыла напряжённая улыбка, он растерянно поглядывал на неё. И всё же внутренним чутьём молодой человек понял состояние любимой женщины, её смятение и неуверенность, тоскующий взгляд он воспринял как зов и рванулся к ней, снова опустился на колени.
   – Я люблю вас, женюсь и усыновлю Митеньку! – с жаром проговорил он. – Обещаю, что стану для него хорошим отцом!
   – Родного отца никто не заменит! – словно холодной водой окатила она его.
   – Чушь, – обиделся огорошенный Пётр. – Если мужчина любит женщину, он и к ребёнку её, как к своему, будет привязан!
   – Миленький мой! – со стоном воскликнула Настя и, обвив его шею руками, со слезами на глазах и с дрожью в голосе продолжала: – Я тоже тебя люблю! Но поверь, я не буду счастлива с тобой, зная, что люди, в том числе твои родители, осуждают меня. Прости и прощай! Не приходи, не мучай меня больше! – Она выпустила его из своих объятий, снова слегка оттолкнула от себя.
    – Кому какое дело до нас с вами?!– не сдавался Петя, в силу подлинно мужского характера приученный жить своим умом. Он взял её руки в свои, склонившись, нежно перецеловал тонкие длинные пальцы. – Кто сказал, что мои родители осуждают вас или против нашего брака? Вовсе нет! Они, правда, иногда подшучивают надо мной, над моей влюблённостью, и только! В конце концов, не им жить с вами, а мне! Они понимают, что я не могу отказаться от вас!
    – Сможешь, – меланхолично проговорила Настя, доставая из кармана кофточки носовой платок и промокая им выступившие слёзы. – Я же вижу, как девушки заглядываются на тебя. Ты полюбишь другую – забудешь про меня!
    – Нет, – возразил он, упрямо сдвинув брови. Понимая, что в ней заговорила ревность, поспешил успокоить: – Мне никто не нужен, кроме вас!
    – Выслушай меня, – она высвободилась из его крепких, ласковых рук, перевела дыхание – сердце её кровью запеклось от волнения. – Правильно говорят, когда мы юны, тянет к тем, кто старше. Когда стареем, тянет к тем, кто юн. – Уж не кокетничает ли она? Или действительно хочет расстаться с ним? Да нет же – ни то ни другое! Нельзя судить обо всех по родителям Неспелова! Отец и мать Пети не против их брака – гора с плеч! Однако ж надо расставить все точки над i, чтобы парень потом не жалел о своём решении жениться на ней, – недоговорённость хуже всего! Да и сама она хочет избавиться от одолевающих её сомнений.
    – Не то вы говорите – мне 24 года, не так уж я юн! – кровь молотом стучала в висках, горели смуглые щёки, пересыхали красиво очерченные, волевые губы.
   Они долго спорили, пока Пётр силой своей убеждённости в благополучии их отношений, уверенности в правильном выборе второй половины не заставил поверить и её, что счастье возможно и что на него можно положиться и опереться, как на каменную гору! Потом он, крепко держа Анастасию за руку, провожал домой по молчаливой и тёмной, едва освещаемой жёлтыми окнами домов улице.

                ***

     – Мам, почитай мне книжку! – тянет за рукав Настю заскучавший ребёнок.
     – Некогда, сынок, много стирки, иди, побегай по улице. – Женщина подкидывает вверх сына, ловит его визжащего от восторга, чмокает в румяную щёчку. – Только по лужам не шлёпай, как в прошлый раз!
    – Не буду, мамочка! – на ходу надевая куртку, уже в дверях звонко прокричал Митя. Но тут же, захныкав, он возвращается: – Мама, пуговицы кочевряжатся!
    – Бог ты мой! Когда же ты вырастешь и будешь всё делать сам? – Настя, невольно улыбаясь смешным словечкам сына, вытирает о ветошь мыльные руки (она давно стоит в очереди на стиральную машину, но их редко завозят в сельмаг – стирать приходится вручную), застёгивает ребёнку куртку.
    На улице светит яркое и круглое, как Митин мяч, солнышко, дзинькает, срываясь и падая с крыш, звонкая капель. В лужах, образовавшихся от растаявшего снега, играют солнечные зайчики. Забыв про обещание, мальчик с ходу спрыгнул в воду, отчего сверкающие брызги, словно осколки разбитого стекла, полетели в разные стороны. Настя, выглянув в окно, всплеснула руками, выбежала во двор.
    – Митя, что ты делаешь? – прикрикнула она на сына.
    – Ничего! – виновато потупился тот, выбираясь из лужи.
    – Ну-ка, марш домой, раз не слушаешься! 
    – Прости, мамочка! Я хотел поймать солнечного зайчика. Я больше не залезу в воду. – Сорванец так умоляюще смотрел на мать, что ей стало жаль его.
    – Ну, хорошо, гуляй, только смотри, не промочи ножки – иначе заболеешь!
   Оставшись один, Митя воровато оглянулся на окна, не наблюдает ли снова мама за ним. Потом он догадался отбежать на другую сторону улицы, куда не выходили окна их квартиры, и можно было безнаказанно делать всё что угодно, в том числе бродить по мелким, словно специально для него созданным природой, лужицам. Ему нравилось, как от быстрых шагов по воде расходились серебристые круги, представляющиеся ему волнами от большого корабля, плывущего в море. Увлечённый этим занятием, шалун не заметил, что штанишки его до колен промокли в ледяной воде и холодили тело. Но, вырвавшись на волю, он и не думал возвращаться домой. Вскоре Митя увязался за ребятами, пришедшими из школы. Настя, выйдя развешивать бельё, не обнаружила во дворе сынишку и бросилась искать его. А вечером мальчик слёг, у него поднялась температура. Ему снилось, что он сидит у печки, и огонь обжигает лицо, грудь, руки.
    – Мама, жарко, потуши огонь, – с усилием шепчут спёкшиеся губы.
    – Что с тобой, хороший мой? – слышит ребёнок испуганный мамин голос – на мгновение виденье исчезает с глаз. Но через минуту он опять впадает в забытьё, бредит. Поздно вечером пришёл Петя.
    – Как дела? – с воодушевлением спросил он с порога, горя ярким румянцем.
    – Как сажа бела, – унылый голос Насти насторожил его.
    – Что случилось? – спросил он, подходя к кроватке, где лежал, разметав ручонки, с заострившимся красным личиком Митя.
    – Простудился, горит весь! – разрыдалась Настя.
    – Надо в райцентр везти, там врачи помогут! – решительно проговорил парень. – Собирайся, за мной недавно закрепили служебную машину, я повезу вас!
    Пока Настя собирала сумку, он взял на руки дитё – жалость опалила сердце. Щуплое худенькое тельце горело, малыш трудно дышал – как хрупка в нём жизнь!
    – Дядя Петя, а ты мне качели повесишь? – разлепляет засохшие губы Митя, оживая в его объятиях, словно силы свои вливал тот в больного ребёнка.
   – Конечно, повешу! – прижимая к себе жгущее огнём тельце, шепчет тот.
   – А гулять со мной будешь?
   – Разумеется, Митенька! – Из глаз потрясённого парня хлынули слёзы и покатились по щекам. Отвернувшись от Насти, которая посматривала на них встревоженными глазами, он смахнул их. – Всё будем делать с тобой, мой маленький, и гулять, и играть, только выздоравливай скорее!
    Две недели пролежала Настя в районной больнице со своим сыном, у которого признали двухстороннее воспаление лёгких, пока врачи боролись за его жизнь и не миновал кризис. В тревоге она склонялась над недвижимым тельцем малыша, пышущим жаром; он, всегда такой подвижный, энергично-неутомимый, неугомонный, ни минуту не знающий покоя, сейчас не откликался на её тяжкий вздох и зов материнского сердца. Не обвивал ручонками мамину шею, запёкшиеся губы его по-стариковски сложились в скорбную складку. Она звала Митю – губы его едва шевелились в беззвучном стоне. Жалость, потрясение жили в ней невыносимой болью, ожогом сердца. «Только не умирай, сынок! – шептала Настя с дрожью в голосе. – Пусть лучше Бог возьмёт мою жизнь! Живи, мой мальчик, родненький мой!» И все дни, пока дитё было в беспамятстве, боролась вместе с ним, сопротивлялась недугу. Припав к ребёнку, обнимая, перестроившись с ритмом дыхания и слабым пульсом его сердечка, отстаивала хрупкое, изнемогавшее тело сынишки, хранила в нём едва теплившийся огонёк жизни. Всю теплоту души, всю себя, до крупинки, отдавала ему, наделяла, наполняла любовью, энергией, силой и стойкостью колотившегося пламенного сердца, дралась, отнимала у смерти, чувствуя, что сама пропадает, лишается чувств, эмоций. Вытаскивая, тащила из пропасти небытия Митеньку, скользя, падая, умирала вместе с ним и снова возрождалась к жизни! Нет, не зря она провела рядом с ним несколько бессонных ночей. Он, едва цепляющийся за бытие слабенькой плотью, благодаря душевной неразрывной связи с мамой, её поддержке, уходу за ним, плюс уколам, лекарствам, выжил!
    Молодой агроном в очередной раз приехал навестить их в больнице. Провожая его, Настя вышла на крыльцо стационара, расположенного в стареньком бревенчатом здании. Угасающее невыразительное закатное солнце уходило за горизонт. Было по-весеннему прохладно и сыро. Голова молодой женщины с тяжёлой русой косой, закреплённой шпильками на затылке, укрыта пуховым платком. Но стройное тело в лёгком хлопчатобумажном халатике пробирала дрожь.
    – Ты же замёрзла! – Петя распахнул куртку, прижал её к себе – часто-часто в унисон застучали сердца. – Скоро в поле, а после посевной поженимся, согласна?
    – Ты делаешь мне предложение? – в ответ он кивнул, жгучие чёрные очи звёздами сверкнули навстречу. А у неё почему-то болезненно защемило сердце. Может, боялась верить своему счастью?
    – Родной, упрямый мой! – Настя, боясь того, что она скажет в следующую минуту, тем не менее, произнесла эти трудные для себя слова: – Есть ещё время для обдумывания… я тебя не тороплю!
    – О чём ты говоришь, Анастасия? – он дотронулся до смуглых щёк – они пылали румянцем. Как она могла подумать, что он смалодушничает и бросит любимую женщину, когда сердце исполнено твёрдой решимостью. – Ты опять о своём! Я не передумаю – так и знай! И больше не будем об этом!
    Она порывисто прижалась к горячей груди парня, где с учащённой быстротой стучало неутомимое, большое сердце настоящего мужчины. Как можно не верить неподдельной заботе, слезам, что хлынули из глаз, когда обнаружилось, что Митенька болен? Значит, оба, мать с сыном, дороги ему! Быть всегда рядом с человеком, озарившим её жизнь настоящим чувством, проникнуться счастливой причастностью к интересам любимого, думать о нём, дышать им, ощущать каждую минуту его поддержку – не об этом ли она мечтала?
    – Петя, милый, – с сердечной теплотой тихо и смущённо проговорила Настя, – я согласна! – Она вернулась в палату и с ощущением неведомого ей до этого блаженства и счастья опустилась на табуретку возле спящего сына.

                ***


    Вера Семёновна Панина умерла в январскую морозную ночь. Тая Березина заказала переговоры, чтобы вызвать дочь Таню, студентку пединститута, на похороны. Приехала та уже в последний момент, в день погребения, едва успев попрощаться с бабушкой, и чувствовала себя почему-то чужой в кругу сновавших родственников, занятых подготовкой поминального стола в доме умершей и в деловой суете не обращавших на неё внимания. Заунывно звучал монотонный голос читальщицы возле покойницы, чадили сизым дымком горевшие свечи. На стол вместе с подношениями старушек поставили мёд, стакан воды с кусочком хлеба (позже его меняли по мере высыхания), чтобы душа могла питаться все сорок дней. Считается, что душа первые три дня живёт дома. Да и в течение сорока дней навещает родные стены. В сороковой день душа призывается на господний суд. Сорок дней – время от распятия до вознесения Христа. Хоть и коммунисты оба, Гриша с Надеждой, а всё же хоронили, а потом поминали мать согласно православным традициям. Гроб с телом и крышку от неё сначала мужики несли на руках, потом загрузили в сани и повезли на лошадях. Таня, сама того не сознавая, почему-то шла не за гробом, а чуть поодаль, по обочине очищенной бульдозером дороги. В процессии были слышны рыдания, это Тая, Настя, Катя и также Надежда Васильевна (Аня на похороны не успела приехать) оплакивали Веру Семёновну, а Таню, идущую в стороне, томила печаль, и не покидало ощущение вины перед бабушкой. Пытаясь разобраться в себе, девушка памятью возвращалась к картинам раннего детства. Словно в калейдоскопе, всплыл весенний майский день, тёплый, ласковый, как сама бабушка Вера. Ослепительно ярко сверкают солнечными бликами окна домика, нашедшего приют у подножья крутого холмистого склона. Сплошным нежно-золотистым ковром стелются на горном уклоне цветы адониса (горицвета), серебрится молодая полынь, тянутся в струнку дикий чеснок и неведомые для Тани травы. Лёгким молочным туманом поднимается пар с разомлевшей после дождя земли. В очередной раз к ним пришла баба Вера. Выгрузив с авоськи на стол творог, сметану, сливочное масло, слепленное в круглые комки (своей коровы долгое время у Березиных не было), и, нарезав внукам пирог, который она также принесла с собой, бабушка налила им по стакану простокваши из бидона. Пока внуки, смакуя, доедают куски, неугомонная женщина замешивает тесто, из которого лепит с Танюшей вареники из творога. Ближе к полдню она кидает их в кипящую на таганке воду, кормит внуков обедом (родители, как всегда, с утра до вечера на колхозной работе). Выйдя во двор в блестящих чёрным лаком калошах, снова неутомимо хлопочет, подоткнув синюю сатиновую юбку, подпоясанную чёрным передником. Граблями разгребает и уносит за дом мусор, камнями, собранными Мишей и Юрой с горы, мостит непросохшие места. Таня подаёт бабе Вере сваленные в кучку камни. Руки у бабушки худенькие, тонкие, с выступающими синими жилками вен, из-под белого платка выбиваются серебрившиеся волосы. Аккуратно уложив последний камушек, она на ходу смахивает пот со лба, разгибает уставшую спину, улыбается, довольная собой.
    – Как ровно и чисто стало! – с детской непосредственностью пищит восхищённая белоголовая Танюша, оглядывая фиалковыми глазами двор. Миша с Юрой согласно кивают светло-русыми головёнками.
    – Вырастешь, на твоей свадьбе спляшу на этих булыжниках, – бабушка топнула калошами по-молодому весело, задорно. Нет, не довелось бабушке дожить до этого дня. И не думалось тогда Тане, что с такой нежной признательностью будет представлять её память обрывки детских воспоминаний. Настоящим праздником был день, когда мама брала дочку с собой к бабушке, у которой для своей любимицы находилась и ласка, так не хватавшая девочке из-за вечной занятости родителей, и горсть сладостей: ими тоже в пору её детства, совпавшей с суровыми послевоенными годами, не баловали в семье Березиных.
    Шли годы. Бабушка состарилась: обветшала, сгорбилась. В последние полгода она сильно болела и почти всё время одиноко лежала на своей железной кровати – не с кем было словом перемолвиться. Дядя Гриша и Надежда Васильевна сгорали на работе, занимаясь любимым делом, и забегали домой лишь покормить старушку – общаться было недосуг. Дети их, Саша и Сергей, посещали после занятий многочисленные кружки, факультативы, занимались спортом.
    Приходили навестить мать, правда тоже ненадолго, вечно загруженные на работе и в собственном подворье Тая, Катя, Настя. Вера Семёновна целыми днями, бесконечно длинными от одиночества, читала псалтирь, скучала. Как ребёнок, радовалась она и редким посещениям любимицы Тани. Студентка видела, как хотелось бабушке выздороветь, походить по осеннему лесу в поисках грибов, вдыхая горькие запахи осиновой коры и прелой прошлогодней листвы, любоваться стройными берёзками, взметнувшимися к вылинявшему голубовато-сизому небу. С глубоко запавшими и поблёкшими от возраста глазами она с тоской смотрела на зелёную лужайку под окнами. А когда шёл дождь, она просила открыть окно и с наслаждением вдыхала пряную свежесть сырой земли, чутко прислушивалась к шелесту листвы, бульканью и шлёпанью по лужам падающих капель, карканью воронья, слетевшегося во время непогоды ближе к жилью и пристроившегося на заборе. Обильным потоком лил дождь, где-то сверкала молния, грохотал гром, и, казалось, сама вечность плывёт над землёй под бесконечными широкими просторами промокшего неба. Чувствуя исход, она прощалась со всем, что было мило на этой грешной земле, и настраивалась лететь навстречу к тем, кто уже покинул юдоль скорби и печали, и, зная наверняка о предстоящем приходе новой грешной души, с вечным покоем готовился к встрече с ней. Но вот прошли лето, осень, наступила зима, а Бог никак не хотел прибрать её – ожидание становилось тягостным для бабушки.
    Тане трудно было представить, что бабы Веры скоро не станет, она по легко-мысленному бездумью молодости считала, что та никогда не покинет их. Приехав на Новый год, успокаивала, обнадёживала больную, говоря, что та обязательно вы-здоровеет, и они с ней, заядлой грибницей, пойдут в лес. Баба Вера грустно улыба-лась, но мысль, что она ещё, как и прежде, нужна и дорога внучке, оживила её, и, она отводила душу, предаваясь воспоминаниям. Вместе с дедом Степаном она растила пятерых детей. Советская власть наделила крестьян землёй, за что бабушка, да и все её семья, были безмерно благодарны Ленину. Таня помнит, как в доме у них много лет на стене рядом с семейными фотографиями висел картонный портрет Ленина да Карла Маркса и Фридриха Энгельса в придачу, что было бы смешно, если бы не было так горько. Дочь репрессированного «кулака», «врага народа», мать держала в доме портреты вождей мирового пролетариата, ратующих за непримиримую классовую борьбу, породившую в стране кровавую Гражданскую войну, унёсшую миллионы жизней её граждан.
    Из рассказов бабушки Таня запомнила, как много и упорно трудились на полученной земле чета Паниных, чтобы обеспечить приданым дочек-невест и оставить крепкое хозяйство сыну. Копили денег на лобогрейку, то бишь жнейку. То-то было радости, когда наконец её приобрели! Знать бы деду Степану, что она станет для него роковой! Из-за неё он попадёт в списки зажиточных крестьян и будет репрессирован в годы коллективизации сталинским режимом. Деда выслали в Тоцкие лагеря, чтобы ликвидировать его как представителя обречённого на вымирание классового врага.
    Почему же успешных, трудолюбивых крестьян объявили врагами народа, и они стали изгоями по милости идеализированных нами вождей? И даже несовершеннолетних детей не пощадили, выкинув из добротного пятистенного дома в баню, а потом выгнали и оттуда. У Тани в голове не укладывалось, как можно оправдать подобное беззаконие, и, когда в институте изучали историю КПСС, она много неудобных вопросов задала преподавателю, ограниченному рамками идеологических представлений. Опасаясь, что Татьяну вышибут из института, однокурсники дёргали её за рукава, но, слава Богу, не то время сейчас – всё свелось к недовольным и косым взглядам доцента и явно заниженной оценке по его предмету.
    В тот злополучный день старушка, истосковавшись по любимой внучке, старалась удержать её дольше разговором. Но Таня, которой показалось, что бабушка повторяется (всё, о чём говорила та, было уже не ново для неё), заторопилась вдруг.  «Я, пожалуй, пойду», –  поднявшись с табуретки, сказала она, прерывая бабу Веру чуть ли не на полуслове. Огорошенная тем, что внучка, которую она, возможно, больше не увидит, так быстро покидает её, больная скинула из-под одеяла худые в старческих коричневых пятнах ноги, с усилием заставила себя встать на них, дрожащих, слабых, еле державших её сухонькое, немощное тело. Жалко, покорно улыбаясь беззубым ртом и держась руками за спинку кровати, она зашаркала по полу в заношенных тапочках, продолжая досказывать начатое уходящей Тане.
    И вдруг, поняв, что она наскучила ей своим рассказом, сникла, сжалась и замолчала. Почему Таня не рванулась к ней, не уложила в постель, не попросила прощения?! При воспоминании об этом на глазах девушки выступили слёзы, на сердце стало тошно, горько. Кровь алой краской прихлынула к лицу – несмотря на морозный день, ей стало жарко, душно. Она сгорала со стыда и сожаления, что была так невнимательна и даже жестока в непонимании бабушки, которую живой видела в тот день последний раз! О, если бы мы сразу могли осознать и исправить наши неприглядные поступки! Как часто мы раскаиваемся потом, казним себя за отсутствие чуткости, чёрствость и безжалостность. Но поздно, уже поздно! Вот и не стало бабушки, немало потрудившейся и настрадавшейся на своём веку, с такой щедростью и любовью отдававшей себя и неисчерпаемую энергию близким и родным. Много лет пройдёт с тех пор, а Татьяна, как сейчас, будет помнить последнюю встречу с больной бабушкой и себя, идущую по обочине снежной дороги, в стороне от процессии родственников, провожающих её в последний путь, шептавшую стылыми губами: «Прости, бабуля! Прости, пожалуйста, если сможешь!».

                ***

     – Танечка, любимая моя! – круглолицый, довольно красивый парень, изрядно подвыпивший, но ещё уверенно державшийся на ногах, развязно притянув юную, светловолосую девушку с фиалковыми глазами, поцеловал так, что у той закружилась голова. Рыжебровый приятель, наблюдавший за танцующей парой, куражась, крикнул из-за стола с шутливой фамильярностью: «Горько!». Компания молодых людей, пьяно хохоча, поддержала его, и Таня Березина, застенчивая, легко краснеющая, опомнившись, оттолкнула прилипшего к ней Павла.
    – Ну зачем так строго? Поедем ко мне? – покрытые поволокой глаза парня выразили нетерпение. Девушка, которой не понравилось вожделение, с каким тот смотрел на неё, да и нескромное предложение тоже, возмущённо застыла в середине ресторанного зала. Протестуя, она отрицательно покачала белокурой головой; в это время музыка смолкла – пара направилась к столу.
   – Давай твою денюху, здесь, в ресторане, отметим, – предложил Павел, удобно устраиваясь за богато накрытым столиком и забыв, что с минуту назад он приглашал Таню поехать к нему на квартиру. Потянувшись к графину с водкой, наполнил рюмку. Опрокинул в себя, не закусывая, снова налил. Подруге плеснул в фужер красного вина. – Сессия у тебя закончилась!
    – Нет, мне мама на каникулы велела домой приехать, – всё ещё сердясь, возразила Таня и с холодной непокорностью сверкнула фиалковыми глазами.
    – Нет, каникулы ты проведёшь со мной, здесь! – категорично заявил кавалер.
    – В шатаниях по ресторанам? – пытаясь скрыть за грустной иронией разочарование, спросила девушка. Она понимала, винопитием чаще всего увлекаются люди слабохарактерные, не нашедшие в жизни смысла жизни и топящие в спиртном свои проблемы. Как же слепо было её сердце, выбирая Павла!
    – А что делать в селе? Некуда выйти, время провести за кружкой пива! – нервно проговорив это, Павел с бесстрастным лицом уставился в одну точку.
    – Одно пиво тебя, пожалуй, не устроит! – в звонком, приятном голосе юной блондинки зазвучала лёгкая насмешка, которая, впиваясь иглой в сердце, злила его.
    – Хочешь сказать, что я много пью? – что-то томило и жгло его душу.
    – Скажем, немало! – осторожно сказала девушка, осознав вдруг, что неприятный для нетрезвого спор может спровоцировать конфликт. Она как в воду глядела.
    – Кому какое дело, сколько я пью! – вспылил вдруг тот – бледное лицо покрылось бурой краской, свидетельствующей о проблемах печени. Насупив брови, он резко плеснул остатки водки из графина в рюмку. Выпив и сомкнув уста, сильно охмелевший парень жадно просящими глазами заглянул ей в лицо – у чуткой Тани частая сменяемость настроения, свидетельствующая о неуравновешенности характера, а более о неуверенности в себе, вызвала почему-то сострадание. 
    – Извини, я не хотела обидеть тебя, – смягчившись, она с трогательной нежностью коснулась и погладила руку беспокойного друга. – Кстати, тебе тоже не мешает навестить родителей. В прошлый раз мать ждала тебя, а ты не приехал. Жалко было на неё смотреть, неприятно ей, что их с отцом единственный сын забыл о них, – не пишет, не звонит, не едет!
    – Ты права, – голубые водянистые глаза, прикрытые припухшими веками, дрогнули. – Едем вместе домой, надо навестить стариков. Обещаешь в гости прийти? – Павел, взяв её руку в свою, легонько сжал.
    – Хорошо! – Танино доверчиво-нежное личико порозовело.
В застеклённых дверях ресторанного зала возникло оживлённое движение – ввалилась шумная компания с молодой элегантной особой, разодетой в меха. Парень, оглянувшись и побледнев, отпустил Танину руку. Девушка, проследив за его взглядом, заметила, как красивая посетительница, королевой державшая прямую спину, издали помахала рукой Павлу, а потом, нисколько не таясь, с лёгкой изящностью послала ему воздушный поцелуй, отчего лицо парня заполыхало, а чёрный непокорный чуб на лбу взмок от выступивших бисеринок пота.
    Неприятно поражённая, с удивлением наблюдала Таня за сменой красок на лице, как она считала, своего парня. Настроение резко упало, тревожное предчувствие вдруг овладело ею: «Кто она, эта красавица? Отчего Павла так взволновало её появление?».
    – Паша, поехали домой! – с трогательной беспомощностью попросила она.
    – Ты хочешь домой? – он среагировал моментально, похоже, даже обрадовался её желанию. Щёлкнув пальцами, попросил рыжего приятеля, сидящего за соседним столом: – Иван, довези Танечку до общежития.
    Тот, сузив умные, с лукавой хитринкой глаза, согласно закивал головой.
    – А ты сам разве не поедешь? – удивилась девушка.
    – Я чуть позже, расплачусь, улажу кое-какие дела,– солгал он, нервничая и отводя водянисто-припухшие глаза на покрывшемся багровой краской лице.
    Что оставалось делать Татьяне? Не устраивать же разборки в ресторане? Она встала и вместе с рыжебровым Иваном направилась к выходу.
     Они ехали по малолюдным улицам вышитого разноцветными огнями города – тускло и скорбно мерцал на мглистом пустынном небе кусочек Млечного Пути, виднеющегося в лобовом стекле. Пусто, одиноко и безразлично было на душе у девушки, не реагирующей на попытки рыжеволосого друга Павла развеселить её.
    Прошло два дня, Таня собралась ехать домой, но Павел не появлялся. Она спустилась вниз к седоусому пожилому вахтёру, по-отечески относившегося к сту-дентам, и, попросив разрешения, набрала номер телефона парня:
    – Ну, где ты пропал, Павлуша?– упрекнула она его, сидя на табуретке напротив престарелого мужчины.
    – Прости, закрутился я!
    – Так ты едешь домой?
    – Понимаешь, Танюшка, сменились обстоятельства, – он помолчал, подыскивая нужные слова. – Партнёр подвёл меня, не сможет заменить. Передай моим привет! А как приедешь обратно, закатим в ресторан! Ладненько?
    Таня положила трубку. Сказать, что ей было досадно или неприятно – ничего не сказать. Короткий разговор с Павлом, свидетельствующий о легковесности и необязательности его обещаний, заставил тоскливо заныть сердце, опалённое огнём первой и, похоже, безответной любви. «Он не тот человек, который будет любить и ценить тебя», – крутилась в голове едкая неутешительная мысль. В ушах звенело от разочарования и напряжения, с которым она выслушивала его объяснение. «Зачем он так долго добивался её – чтобы заставить страдать?»
    Юной особе припомнилось, как впервые Павел, работавший товароведом в облпотребсоюзе, по его собственному признанию, давно, ещё в Аксёновке, положивший глаз на Татьяну, узнав её адрес, пришёл в общежитие. Имея в своём распоряжении дефицитный товар, предлагая его втридорога через обширные связи «блатным», хорошо платившим ему за недоступные в магазинах продукты и вещи, ловкий товаровед мог позволить себе добиваться любви самых видных и красивых девушек, привлекая их щедростью и возможностью красиво ухаживать за ними. Не поэтому ли девочки из соседней комнаты, старше и опытнее Тани в любовных делах, сразу клюнули на него и увели разбитного, видного, щеголявшего в модной, изящной одежде парня, из карманов которого торчали выпивка и шоколад, к себе. Целый вечер девицы кутили на деньги Павла, а потом он остался ночевать в их комнате. Переспав с одной из девушек, Лидией, он начал ежедневно ходить к ней, но каждый раз при этом вырывался, хоть на несколько минут, в комнату Тани, говорил льстивые слова о том, как хороша она и как приглянулась ему. Так и вполз ужом в её девичье неопытное сердечко. Однажды, пользуясь отсутствием Лидии, он пригласил Татьяну в ресторан, но та категорически отказалась. Однако обладатель приятной внешности – белозубой улыбки и чёрного непослушного чуба, заслуживший в общежитии славу сердцееда, не оставил простодушную землячку в покое и повторял свои предложения при каждом удобном случае. Долго отнекивалась Таня, но в конце концов согласилась на его уговоры. Так они начали встречаться. Ах, зачем она это сделала?! Правильно говорят, не построишь счастья на чужом несчастье! Теперь она расплачивается за свой поступок! Её саму бросили, как несмышлёного котёнка, ради той незнакомой, видимо, высокопоставленной, пышно разодетой особы. Да и девочек из соседней комнаты, вздыхавших по Павлу, она восстановила против себя. Ей не простили, как она, уведя парня, со снисходительной насмешливостью в глазах смотрела на соперницу. Лидия с подругами начала методически и некрасиво мстить ей: то в кастрюлю с Таниным супом в общей кухне залезут, выловив оттуда мясо и тайно съев его, то под простыню в матрац соперницы, пользуясь её отсутствием, понатыкают иголки остриём вверх. Стоило ли терпеть травлю из-за мелкого человечка, непостоянного в своих симпатиях?
    – Что, дочка, огорчил тебя твой кавалер? – сочувствуя расстроенной девушке, ласково спросил старый вахтёр.
    Прозвеневший звонок заставил вздрогнуть задумавшуюся Таню. Дед-вахтёр, подняв трубку и приложив к уху, тут же передал её девушке. «Милый, неужели передумал?» – мелькнула радостная мысль; ей показалось, что звонит Паша, и песня их ещё не спета до конца – всё-таки он ей очень дорог!
    – Танечка, ты ещё в общежитии? А я боялся не застать тебя! – радостно воз-буждённый голос Антона Деревяшкина прозвучал воспоминанием из босоногого детства, когда он ещё подростком вытащил её, утопающую, из омута речки. Она замерла. Всплыли на мгновение в сознании узкое полотно серебрившейся под солнцем реки Кандызки, над головой зелёное кружево плакучих ив, неба синь и мужественное, в таких же, как у отца, крапинках, лицо Антона-старшеклассника, вынесшего её, малолетку, на берег. Испуганный лепет подружек, собравшихся возле неё, и птичий щебет в ракитовых кустах.
    Позже она долго с придыханием засматривалась на переменках на него, рослого и, как ей казалось, самого смелого и красивого юношу в школе. А он, встречая полный восхищения и сладостного восторга взгляд простодушно-наивной девчушки, спрашивал шутливо: «Ну что, невеста, выйдешь за меня замуж, когда подрастёшь?!». Таня, махонькая, угловатая, рдела от его слов, интуитивно чувствуя содержащуюся в них иронию.
    Но годы шли, и пока он оканчивал институт, она стала выпускницей средней школы, превратившись вдруг в настоящую красавицу с фиалковыми глазами и длинными ниже пояса косами. Когда Таня встретилась с Антоном, колхозным стипендиатом, получившим направление работать в Аксёновку, он буквально обомлел и даже слегка оробел при виде её нежного девичьего лица с прелестными рдеющими губами и белоснежными зубками – из гадкого утёнка лебедь выросла. Парень молча взирал на неё, а потом, взяв себя в руки, припомнил ей традиционную шутку: ну что, мол, не передумала выходить за меня замуж? Она смутилась и ничего не ответила ему, лишь облила, опалила невинно-нежным  взором. А потом, уехав в город на учёбу, сказать по правде, и вовсе забыла думать о нём – возле парня в клубе всегда увивалась толпа деревенских девчат. До Татьяны ли ему при такой щедрости женского, то бишь девичьего внимания? И вот он здесь, в городе, такой родной и верный своим, казалось бы, шутливым словам. Он вновь спасёт её, теперь уже из засасывающего любовного омута, как когда-то спас и отец, Василий Березин, её маму от речной смертельной бездны. Полная романтики семейная история да собственная детская влюблённость, припомнившиеся сейчас, переполнили девушку пьянящим сладостным восторгом и безграничной уверенностью, что именно Антон, а не безрассудный до легкомыслия Павел, станет её судьбой и опорой в жизни.
   – Я был на областном совещании передовиков производства. Сейчас заеду к тебе на машине, поедем вместе домой! – голос молодого человека звенел по-весеннему счастливо и волнительно.
   Студентка поднялась в свою комнату и сидела в ожидании земляка на плотно упакованной сумке, когда в дверь постучали, и на пороге с алыми гвоздиками в руках появился Антон.
    – Танечка, дорогая, с днём рождения тебя! – парень шагнул ей навстречу и, вручив цветы, одарил невинным поцелуем в щеку. Показалось, майским свежим черёмуховым ароматом повеяло в комнате от присутствия приятного и симпатичного ей молодого человека и дружеского поцелуя. Как маков цвет, расцвела девушка от неожиданного подарка, по пурпурным губам пробежала нежная, трогательно-стеснительная улыбка. Как же она до сих пор не замечала, что с Павлом можно только красиво проводить время, – он не серьёзен и держит её, как запасной вариант, на коротком поводке, ничем никогда не делясь и не советуясь с ней? С Антоном же она чувствует себя парящей птицей – легко, свободно, спокойно и, главное, надёжно! «Я выбираю Антона!» – мысленно проговорила девушка и, решившись, чмокнула гладко выбритую, розовевшую от мороза щёку парня, а затем неожиданно для себя весело и непринуждённо засмеялась.

                ***

    Угрюмая и неприветливая пришла на смену лету осень. На землю, угнетая, давили низко опустившиеся, метавшиеся под холодным и ветреным небом тёмные тучи. Солнце, если и выходило из-за лохматых мрачных туч, ничуть не грело, тщетно распыляя свои далёкие и отнюдь не ласковые лучи. Давно отполыхали сентябрьским багрянцем деревья и кустарник в палисадниках, земля покраснела от упавших жёстких, сухих, неприкаянно швыряемых по ветру листьев.
   – Дело будет! – говорила, посмеиваясь, мужиковатая, подобно горе, с животом, Клава Минеева приятельнице, поставив на своём дворе вёдра с водой, слитой из большого таза, в котором обмывали покойную знахарку Пелагею.
   – Ну, а что дальше? – худая, невзрачная бобылка Ася Сидоркова смотрела на Клаву с сомнением и недоумением.
   – Надо выкопать кости покойника, стереть их в порошок и добавить в «мёртвую» воду, – покровительственно поглядывая на трясущуюся от страха и холода тщедушную подругу, Минеева добавила: – Ну а потом можно будет это зелье класть в самогон, в еду, чтобы добиться мужского расположения к себе.
    – И это всё?
    – Ну нет, конечно, надо будет произнести ещё и заклинания, заговоры.
    – А ты их знаешь? – бледная Сидоркова, отшатнувшись, уставилась на тучную приятельницу.
    – Мне Пелагея перед смертью передала колдовские бумаги – целую амбар-ную тетрадь! Завещала продолжить её дело! – Минеева зловеще засмеялась – большой живот заколыхался, мелко затряслись полные, налитые кровью щёки.
    – А почему тебе? – поёживаясь и растирая окоченевшие руки, спросила та.
    – А кому ещё? – Клава поправила красными и толстыми, как сардельки, пальцами выбивавшиеся из-под шерстяного платка начавшие седеть спутанные пряди волос, кидаемые холодным и жёстким ветром по багровому лицу. – Умерла древняя развалина в мученьях. Никто к ней не ходил в последние дни, кроме меня. Детей Бог не дал ей. Пелагея при жизни всё посмеивалась, мол, не можете справиться со своими мужьями-алкоголиками. Сама она шесть раз выходила замуж. Выйдет, зарегистрируется с мужиком, а тот через некоторое время уходит в мир иной. Старуха его добро и приберёт к рукам – как сыр в масле каталась. В гроб смотрела, а деньги копила. Долгонько прожила, нигде не работая!
    – А кто же косточки-то мертвецкие откопает нам?
    – А, это не проблема! – махнула та рукой. – Эй, Коля, поди-ка сюда!
    – Чё? – низенького роста, в засаленной фуфайке мужичок, подойдя с вилами в руках, вопросительно уставился на супругу.
    – Ты мне вот что, – сложив руки на круглом, распирающем одежду животе, женщина смотрела исподлобья, властно и недоброжелательно,– достань-ка мне на кладбище кости мертвеца.
    – Ты чё, баба, сбрендила, грех же! – Николаю стало жутко от слов жены.
    – Получишь бутылку первача! – пообещала гром-баба, смягчив голос.
Искушение было сильнее страха, пробирающего при мысли о копании чьей-то могилы. Но что там бутылка, её зараз выпьешь, даже на похмелье не останется, да и разве один справишься, надо будет хоть Толика Горбунова позвать на помощь. Впрочем, необязательно выкапывать могилку, осенило вдруг Николая. Возле Оку-ля пандо (Акулинина гора), где было расположено старое кладбище, сейчас прохо-дит дорога, при очистке которой грейдером наверх выкидываются человеческие кости. Супруг нерешительно поковырял кирзовым сапогом мёрзлую землю.
    – Две! – набравшись храбрости, попытался поторговаться он.
    – Что две? – нахмурившись, спросила Клава.
    – Ну, две бутылки первача, – отодвинувшись от резкой, с мужиковатыми повадками и скорой на расправу жены, пробормотал подкаблучник.
    – А! – протянула Минеева, в чьём голосе послышалось облегчение и тайное удовлетворение. – Хорошо, будет тебе литр!
    Шло время, приближалась безрадостная старость, но Клава не забывала, как она сохла по отцу дочери, Александру Калугину, обманувшему её ожидания. Мужчина сейчас был в самом расцвете сил и при случае тайно погуливал от жены, не пропуская ни одной юбки, но Минееву обходил стороной, что не могло не задевать последнюю. На этот раз она рассчитывала на силу заговоров умершей старухи-колдуньи, которые должны придать ей дьявольскую силу и соблазнительность.
    Начала Клава с того, что пригласила заведующего фермой на «помочь», когда возводили баню. Напоив мужиков до одурения приготовленным и наговорённым зельем, она дождалась, когда невзрачный и хлипкий Николай, находясь на последней стадии алкоголизма, захмелел и, свалившись на пол, тут же уснул, не являясь помехой для супруги. Калугин же, крепкий как дубок, удержался на ногах. Подластившись к сердечному другу, Клава, вся трепеща, привела его в супружескую спальню и отдалась со всей страстью ещё не старого, изголодавшегося по мужской ласке бабьего тела. (Пьющий и слабый Коля давно перестал удовлетворять её женские потребности.) Александр вмиг протрезвел, ошалев от темпераментного напора Минеевой, её бесстыдных ласк и безграничного желания. Косноязычная Клава, не умевшая говорить о своих чувствах словами, истинное отношение к Сане, как она называла его с незапамятных времён, выражала языком тела, что немаловажно в отношениях между мужчиной и женщиной. В молодости, она, неопытная в амурных делах, не смогла удержать его рядом, а сейчас каково! Такой знойной и жгучей бабёнки у него ещё не было. В ту ночь она, в исступлении, вобрав его в себя и вся горя огнём желания, отдавалась исступлённым ласкам грешной любви до самой зари, и всё равно казалось, что не насытилась его красивым, горячим телом. Она, как змея, елозила по его крупному торсу сделавшимся вдруг упругим туловищем, потом, заскользив по животу вниз, целовала и нежно ласкала каждый сантиметр его тела, не брезгуя и не стесняясь, производила с ним такие не-пристойные, но зажигающие манипуляции, от которых мужчина впал в исступление. Он безумствовал, подчиняясь её необузданному вожделению, не представляя, как можно оторваться и уйти от такой огненной и кипучей натуры. Он горел, плавился, весь дрожал от возбуждения и страсти. Своя жена в этот момент ему показалась холодным брёвнышком в постели. Он и без того давно охладел к ней, а после незабываемой ночи с Клавой и вовсе не захочется делить постель с опостылевшей супругой, которая к тому же при всяком удобном случае, за малейшую провинность наказывала его тем, что уходила с супружеского ложа, оставляя его в холодной постели одного. Отказ в любви Александр воспринимал болезненно, как оскорбление, и снова мстил жене тем, что изменял ей. Каждый удобный момент он срывался, и ноги его сами несли к Минеевой, чья дьявольски загадочная улыбка делала некрасивую женщину привлекательной и сладострастно желанной. Как тут не вспомнить поговорку: " В чужую жену чёрт мед кладёт, в свою уксуса подливает".
    Однако всё тайное когда-нибудь становится явным. Узнала о Сашиной любовнице и Вера. Придя домой с улицы, где судачившие на завалинке соседки, скабрёзничая, сообщили эту расстроившую её новость, она устроила бучу мужу.
    – Я думала, тебя влечёт Клавина самогонка, а бабы говорят, что ты с ней спишь! – не успев перешагнуть через порог, гневно вскричала она.
   "В тихой воде омуты глубоки!" - с неприязнью подумал Александр про свою жену, поднимаясь со скамейки, на которой сидел, размешивая корм свиньям в кухонной перегородке, а вслух неохотно произнёс:
   – Болтают твои бабы. - Несмотря на остервенелый настрой жены, он видел, что она боится поверить сплетням и слухам, и с притворным спокойствием хотел опровергнуть их.
    – Я бы поверила, если бы ты не норовил то на диване уснуть, то на печку пе-ребраться. – Прав был он, думая, что Вера больше всего желала поверить супругу, а не сплетням, но сомнения волной навалились на неё, и она не смогла вовремя ос-тановиться и промолчать. – И что ты нашёл в ней, толстобрюхой корове?
    – А что с тебя взять, со щепки?! Ты в подмётки ей не годишься! – ухмыльнулся он. «А ведь и вправду, Клава с виду неповоротлива, зато в постели конфетка, да и только! Где она научилась быть такой чувственной и соблазнительной? Неужели у неё ещё кто-то был до меня? Не могла же она перенять всё это у медлительного и  нерасторопного, как сонная муха, Николая? – шевельнулась ревнивая и неприятная, как заноза, мысль. – Узнаю кто, убью! – прорычал он про себя. – Впрочем, сейчас не редкость в домах сельчан «видики», на которых можно посмотреть дискеты с захватывающими дух порнографическими фильмами – есть где поучить-ся всему грешному и грязному!»
    – Так правду, что ли, бабы говорят? Ты всё-таки с ней спишь? – Вера, оскалив зубы, с неистовой яростью смотрела на супруга. – Не верю, не может быть! Чего тебе не хватало, козлу, что перекинулся к этой сучке?!
    – Ты близко неровня ей в постели – она умеет быть желанной! – Саша не хотел обижать обманутую жену, мать своих детей, но неприязнь и даже откровенная ненависть, прозвучавшие в оскорбительных словах Веры, искрой передались ему, он загорелся костром. Любовница в этот момент стала для него дороже супруги. Та хищная жажда сладкой похоти в интимных развлечениях, коей Клава наделяла при встречах, жили и трепетали в каждой жилке, и он ничего не мог поделать с собой.
    – Ах ты, урод! – взвизгнула Вера, набросившись на него с кулачками.
    – Ну-ну, потише! – он легко схватил её в охапку, сжал так, что той трудно стало дышать, но она не сдавалась: отчаяние, ожесточение и боль придали сил, заставляя вырываться, пинать мужа ногами, визжать:
    – Я тебя отравлю, гадина, предатель!
   Ночью на скованную морозом землю выпал первый снежок, ослепительно чистой белизне которого Александр всегда радовался как ребёнок. Но не на этот раз: с утра он чувствовал себя неважно, всё валилось из рук. Нужно было резать свинью, но ему было всё равно: необычная слабость и тошнота навалились на него, он не мог собраться ни с мыслями, ни с силами. «Всё-таки жена решилась и исполнила угрозу», – вертелось в голове. Попросив соседа вместе со старшим сыном заколоть свинью, он пошёл на Заречную улицу, где проживала Матрёна Калугина, его мать, высокая, крепкая и сильная старуха, чтобы попрощаться с нею. Та обрадовалась приходу сына, усадила за стол под божницей, хотела накормить его – он отказался. Чтобы не напугать мать, мужчина начал разговор издалека.
    – Мама, мы нынче свинку режем, приходи за свежим мясом, ну и внутренности возьмёшь заодно.
   – Ладно! – с готовностью отозвалась старая женщина. Она любила пирожки с ливером и каждый раз, когда у сына кололи свинью, просила не выкидывать кишки и требуху, забирала их, предварительно очистив и тщательно помыв тёплой водой.
    Саша, положив шапку рядом на лавку, сидел расслабленный, уронив руки на стол, с безвольно опущенной, начавшей седеть головой. Старуха засобиралась к сыну, накинула на себя фуфайку, завязала тёплую клетчатую шаль. А он всё сидел в такой же позе и вдруг, вскинув голову, решился:
    – Мама, сядь, пожалуйста. Давай поговорим.
    – О чём, сынок? – Ничего не подозревавшая Матрёна подошла к нему, мягко коснулась его плеча.
    – Мама, я люблю тебя! – тихо, но с чувством произнёс он и, взяв морщинистую, с крупными выступившими венами натруженную материну руку в свою, погладил её. – Прости меня, мама! – голос его дрогнул, на глазах блеснули слёзы.
   – За что? – Ей была непривычна ласка сына – он не был слезливым и чувст-вительным. Трудности и невзгоды сельской жизни огрубляют сельчан, не располагают к сентиментальности и лирическим признаниям даже баб – что уж там говорить о мужиках! «Выпил с утра», – решила она.
    – За то, что мало помогал тебе, не говорил тёплых, ласковых слов…
    – Да что ты такое говоришь, сынок? Как не помогал? А дом кто мне построил? А корм для моей коровёнки каждый сезон кто готовит?! – сердце матери, заметившей, что сын и в самом деле не в себе, тревожно заныло: – Что с тобой?
    – Отравила она меня!
    – Кто? – воскликнула мать, замерев и побелев лицом. Пошатнувшись, она опустилась на скамейку, рядом с сыном.
    – Вера. Она давно грозилась сделать это.
    – За что?
    – Таскался я к Клаве Минеевой, – с трудом выговорил он, потом помедлил с минуту, у него не было ни сил, ни желания что-то говорить, объяснять даже матери – сам во всём виноват и заслужил, наверно, эту кару!
    – Да зачем травить-то? Развелась бы… Чем опоила? Что ел с утра? – скорбно сжимая при каждой фразе губы, выспрашивала мать, сердце которой сжималось мохнатой безжалостной лапой страха и боли.
    – Щи похлебал маленько.
    – Зачем ты с её рук брал еду, раз она грозилась отправить тебя на тот свет? – Кабы знать ей, что сыну, вместо упрёков, немедленно требуется промыть желудок!
    – Ладно, мама, теперь уже это не имеет значения. Виноват я – всю жизнь гулял от неё. Она не простила мне этого. – Опершись о стол, мужчина с усилием поднялся, смахнул со лба липкий пот. – Пойдём, сосед, поди, заколол свинью.
   – Может, обойдётся, сынок. Попей молочка, чтобы отрава не взяла верх, – жалобно предложила старушка, сердце которой острой болью рвалось на куски.
   – Не надо, мам, ничего не лезет, мутит!
   – Тогда в больницу давай пойдём!
   – Никогда в жизни не обращался туда и сейчас не пойду! – упёрся мужчина. Она с детства знала за ним эту черту, если он заартачится, то его бесполезно склонять к чему-то. Даже отец в своё время не мог сломить его упрямый характер.
    Мать с сыном побрели, потащились сначала через заснеженную тропинку в уреме, потом через мостик на соседнюю улицу. В груди Матрёны волной накатывали боль и тоска, душившие сердце, – она задыхалась, то и дело останавливалась, опираясь на прихваченную палку. Саша тоже останавливался в полуобморочном состоянии, тяжело дыша от головокружения и приступа дурноты, от которого готов был потерять сознание. В глазах плыли искрящиеся чёрные круги. Ему казалось, что это зловещее тёмное сияние распространяет безжалостное багрово-красное солнце, напитанное кровью, – ему становилось всё хуже. Он хватал руками нежный, пушистый снег, клал в рот, пожевав, глотал образовавшую влагу. На миг становилось легче, и они семенили дальше.
Вот несчастье-то! Матрёна, не зная, что предпринять, чем помочь сыну, лишь отмахивалась от предчувствия беды, сковавшее её сердце давящей болью. Чтобы отвлечься от безрадостных мыслей, усиливающих боль в груди, сразу же, по приходу в сыновний двор, она принялась колоть и полоскать водой, взятой из затопленной бани, кишки и требуху, которые были уже вынуты из свиньи. Александр, ещё больше ослабев, еле переступая ногами по ступенькам крыльца, вошёл домой. Следом резаки занесли в чулан разделанные куски свиной туши.
    У бабы Матрёны затекла спина оттого, что долго стояла, нагнувшись, и она выпрямилась с грязным, кровавым ножом в руках. И тут же ей бросилось в глаза, что возле дома стоит машина «скорой помощи», на которую грузят носилки с Сашей. Пожилая женщина замерла, представив себе на минутку, что она навсегда потеряла его. Бедная мать, бросив нож, с криком ринулась к воротам, на ходу хватая снег и протирая им испачканные руки. Безжизненный мужчина лежал, не реагируя на её вопли, смертельно бледный, по-прежнему красивый, с благородной сединой на русых волосах; от носа к верхней губе протянулась небольшая ложбинка с бисеринками пота, на подбородке под нижней губой ямочка, глаза полузакрыты, возле них и серых губ обозначились синие круги. Молодой среднего роста фельдшер, вежливо отстранив старуху, быстро закрыл заднюю дверь «скорой» и, сев рядом с водителем, дал сигнал ехать в больницу. Тот рванул с места, включив сирену, соседские собаки с лаем бросились вслед за машиной.
    Живым пациента до больницы не довезли. Сашу поместили в морг, чтобы увезти в город на вскрытие. Но старуха-мать не дала резать тело сына. Грех совершила сноха, вот пусть и мучается сознанием своей вины, ещё при жизни почувствует ад мучений и угрызений совести. А посадить её в тюрьму – это значит совсем осиротить троих детей, которых самой старухе не под силу в её возрасте поднять на ноги в одиночку. «А может, не так уж и виновата сноха во всей этой истории, – думала бедная старушка. – Разве могла она устоять против дьявольской, колдовской задумки знахарки Пелагеи по уничтожению рода Калугиных, заложенной и запущенной ею много лет назад! Словно какая-то злобная сила уносила сначала новорождённых младенцев Матрёны в молодости, потом здоровых, сильных мужиков: мужа и сына. Не торопясь, через десятилетия нечистая сила находит свои жертвы и, словно молох, перемалывает в своей ненасытной утробе. И всё потому, что когда-то свекровь Матрёны имела неосторожность воспользоваться услугами злой силы в лице ворожеи Пелагеи. Быть может, это послужит уроком тем, кто, не задумываясь о будущем, обращается к разного рода колдунам, экстрасенсам, представителям белой и чёрной магий, которые под видом молитв заговаривают, используют колдовские чары, вершат тёмные, недобрые дела? Лукавый всегда готов услужить людям, лишь бы получить взамен их бессмертные души. Недаром вопрошают священники: «Для чего вам выздоровевшее тело, если вечная душа загублена, отдана на поругание нечистому? Обращайтесь лучше к врачам!»

                ***

    В субботу, к 12 часам, управившись с делами на фермах и своих подворьях, народ валом повалил в новое кирпичное здание Дома культуры. Вскоре сюда на стареньком «газике» подкатил председатель правления, а за ним – чёрная «Волга», из которой вышел первый секретарь райкома партии Геннадий Стариков, мужчина видный и крупный, со скупыми, сдержанными движениями гордой осанкой.Как тут не вспомнить пословицу: "Без осанки и конь корова". Поднявшись на крыльцо, Панин и Стариков, перебрасываясь шутками, поздоровались за руку с толпившимися колхозниками, пригласили их войти в помещение. Накурившиеся парни и солидные мужики с обветренными, красно-коричневыми лицами последовали за начальством и устроились на креслах с откидными сиденьями позади женщин, в ожидании начала собрания переговаривавшихся между собой.
    – Давай, Григорий Степанович, начинай, – пробасил с места кряжистый и крепкий механизатор да сварщик по совместительству Николай Дубков.
   После процедуры голосования за столом президиума, накрытого зелёным сукном, заняли места председатель колхоза, секретарь райкома, доярка Таисия Березина, механизаторы Виктор Мерзликин, Николай Дубков и Семён Деревяшкин, на старости лет переехавший в Кабаевку, являющуюся одной из колхозных бригад. Григорий, возмужалый, раздавшийся в плечах, не мешкая, вышел к трибуне с отчётным докладом. Слегка волнуясь, он начал читать свои записи. Но постепенно увлёкся, успокоился, голос его перестал вибрировать. Теперь докладчик заглядывал в бумаги лишь в том случае, когда надо было оперировать цифрами.
    – Наше хозяйство многоотраслевое, живём на средства, получаемые от реализации продукции, исправно платим налоги, кредиты и зарплату.
    Настя слушала брата, сидя рядом с мужем, не сводящего с неё прекрасных чёрных глаз. Во втором замужестве женщина похорошела и расцвела; ещё сына и дочку родила, а Пётр по-прежнему, как мальчишка, влюблён, ни на йоту не утратив к ней интереса, более того, чувства его стали прочнее и глубже. Настя для него не только обожаемая женщина, мать его детей, но и подруга, поддерживающая его начинания. Оглянувшись, женщина улыбнулась: внимание супруга для неё – что крылья за спиной. Рузавин, понимая её с одного взгляда, ласково пожал её ладошку и долго не выпускал, грея тем самым Настино сердце, наполняя его светлой радостью и умиротворением.
    – Давайте остановимся на цифрах, свидетельствующих, что нам всё достижимо! – продолжая отчитываться, председатель энергично махнул рукой: для него жить – это творить, настойчиво идти к поставленной цели. – Средняя урожайность, в зависимости от погодных условий, колеблется от 15 до 25 центнеров с круга. У нас 1 800 свиней, поголовье крупного рогатого скота достигло двух тысяч, чего нет ни в одном хозяйстве района, в том числе 800 коров – от каждой головы доярки получают до трёх с половиной литров молока. В этом и во многом другом мы первые в районе – в этом заслуга всех колхозников. – Григорий сделал паузу, отпил из стакана воды, долго перечислял фамилии отличившихся, затем подытожил итоги строительства: – Кроме ферм, складов, мастерских, у нас возведены больница, столовая, детсады, клубы в обеих бригадах, 50 коттеджей для специалистов и молодых семей – к ним подведены свет и газ. В перспективе будем асфальтировать дороги в сёлах, подводить водопровод к домам.
    – Наши модницы будут в туфельках щеголять круглый год, – со смешком произнёс голубоглазый, добродушный красавец Виктор Мерзликин из президиума.
    – Да, пожалуй, а что тут плохого? – Панин приветливо оглядел аудиторию блестящими тёмно-сливовыми глазами. – На этом наши планы не исчерпываются – возведём объекты переработки зерна и подсолнечника: мельницу, хлебопекарню, маслобойку, тем самым ещё больше раскрепостим женщин от тяжёлого домашнего труда. Но дело не только в желании облегчить их труд. Переработанная продукция: мука, хлеб, масло дороже сырья – зерна, семечек – значит, и выручки от их реализации будет больше. Появится возможность увеличить зарплату! – По залу пронёсся, как лёгкий свежий ветерок, одобрительный гул. Григорий снова окинул потеплевшими глазами зал, улыбнулся и продолжал делиться вынашиваемыми им замыслами. – Мечтаю о том времени, когда скооперируемся с другими хозяйствами, производящими подсолнечник на сырьё, чтобы заниматься его переработкой. 
   – Это уже заявка на перспективу развития всего района! – благосклонно проговорил с места Стариков.
    – Не всё же на месте топтаться, надо дальше развиваться! – обветренные губы председателя вновь тронула лёгкая улыбка – слова секретаря он воспринял как поощрение и благословление его задумок. – Я вот тут на досуге читал о Чаянове. Умнейший был учёный и экономист, но репрессировали его в тридцатые годы. – Панин вдруг заволновался и вибрирующим голосом произнёс: – Чаянов полагал, что с помощью кооперирования, сбыта и переработки сельхозпродуктов можно избавить крестьян от нищеты. – Бросив на секретаря настороженный взгляд, добавил: – Но ещё в 1920 году издан ленинский Декрет «О потребительской коммуне», суть которого в отказе от кооперативных принципов, в частности, в их независимости от государства, добровольности объединения паёв и свободного кредитного финансирования. Сталин, претворяя ленинские идеи в жизнь, игнорировал чаяновские предложения, сгонял крестьян в колхозы с использованием насилия и репрессий.
   – Вы, Григорий Степанович, несколько отклонились от темы, – мягко поправил его внимательно слушавший секретарь райкома.
   – Да, я увлёкся, – словно споткнувшись, проговорил Панин и покраснел. Неловко получилось – его одёрнули, как мальчишку! Вот почему он вдруг занервничал – чувствовал, что слова об отходе от идей Чаянова, по сути об их извращении, могут не понравиться умному, но осторожному Старикову, так как в невыгодном свете в глазах сельчан выставляли не только Сталина, но и самого Ленина, что было недопустимо! Будь так, как задумал учёный, сталинская рука, пожалуй, не дотянулась бы до крестьянского кармана, не опустошались бы кассы кооперативов десятилетиями, как в колхозах! Во всяком случае, командовать, рулить независимым крестьянином было бы сложнее! Увы, этого он не мог сказать – его прервали!
    В заключение Григорий Степанович выразил благодарность секретарю за включение в районный план строительства нового моста взамен развалившегося. И тут же в мыслях упрекнул себя: что, мол, потянуло принародно умасливать секретаря райкома? Раньше он не позволял себе этого! Видимо, сказывается многолетнее уродующее психику давление аппарата райкома партии! При малейшем намёке на неудовольствие «начальства» он, умаляя своё достоинство, среагировал постыдным заискиванием. Впрочем, не слишком ли он строг к себе, ругая за склонность к угодничеству? В действительности, у него чисто по-человечески есть все основания быть признательным Старикову. С приходом Геннадия Ивановича во власть изменилось отношение к начинаниям Панина – он всемерно поддерживает их! Первый секретарь не терпит барских замашек, которыми зачастую обрастают партийные и советские работники, ему чужды зазнайство, важничанье, спесивость и пренебрежение к человеческим судьбам. Стариков покоряюще прост с людьми, в то же время не стремился добиться их расположения лестью, умело избегает желания встать с ними на одну ногу, чтобы заслужить дешёвый авторитет. И что важно, демократичный, доступный и дальновидный секретарь сторонится жёстких волюнтаристских методов управления, прислушивается к мнению специалистов, советуется с ними. Своим авторитетом сдерживает мелочную опеку, добиваясь установления взаимопонимания между колхозными руководителями и вышестоящей властью. Видимо, само время и стоящие перед страной задачи выдвигают более неординарных и компетентных людей на их решение.
   Что касается моста, с ним была такая история. Кандызка по весне разлилась, выйдя из берегов, беспокойно и бурно клокотала. Водитель молоковоза после утренней дойки с опаской заехал на расшатанные доски мостика. Не успел он добраться до середины, как изношенные и подгнившие конструкции, не выдержав многотонной тяжести, рухнули и, машина, оказавшись в воде, начала тонуть. Молоковозчик сумел справиться с растерянностью и выбрался из кабины. Однако волновавшая и кипевшая пеной ледяная вода быстро понесла его по течению. Крики парня услышал Василий Березин, чей дом расположен рядом с рекой. Он, схватив вожжи, опрометью бросился выручать утопающего. Так и вытянул его верёвками из неистово бурлящей воды. После этого, чтобы попасть на молокозавод, в больницу или на какое-нибудь заседание, приходилось ездить вкруговую, через соседний район. Не однажды Панин поднимал вопрос о строительстве моста перед начальством – тщетно! Но вот назначили первым секретарём Старикова.
    – Сколько можно жить в условиях бездорожья, словно в медвежьем углу?! – возмущался опальный руководитель одного из ведущих хозяйств района в надежде быть услышанным на этот раз новым главой райкома партии. – А кто учтёт расходы, что приходится нести при доставке стройматериалов – ездить надо вкруговую.
Стариков, приподняв бровь, с интересом приглядывался к «возмутителю спокойствия», согласно кивал головой. И вот результат – дорожники начали строить железный мост через реку. Обещали также засыпать дорогу щебнем, после чего пустят рейсовый автобус, который свяжет село с внешним миром.
    Когда председатель завершил выступление, раздались бурные аплодисменты. Место за трибуной занял специалист по растениеводству Пётр Рузавин.
   – С тех пор как Григорий Степанович возглавил колхоз, выбрано семеноводческое направление, для чего приобретаем элиту и сами производим семена высоких репродукций с последующей их продажей колхозам района и области. – Агроном говорил без всяких записей чётко, ясно, уверенно и аргументированно. Настя гордилась мужем. – Естественно, семена мы реализуем дороже, чем обычное товарное зерно, что позволяет нам, как уже отметил докладчик, своевременно рассчитываться с кредитами на строительство и выдавать зарплату колхозникам. Хочу подчеркнуть, что высокие урожаи, которые мы получаем, – это итог соблюдения всей технологической цепочки в полеводстве. Я имею в виду зябь, поднимаемую на всей площади, качественные семена, удобрения, как минеральные, так и органические, ежегодно вывозимые на поля. Как метод борьбы с сорняками, используем пары. Прекрасным биологическим средством защиты растений от сорняков является и донник, который служит не только хорошо поедаемым кормом для скота, но и замечательным предшественником озимых культур.
    Когда предоставили слово главному зоотехнику Антону Деревяшкину, розовощёкому молодому человеку, женившемуся на учительнице Татьяне Березиной, тот выйти к трибуне отказался, лишь привстал с места.
   – Да что воду в ступе толочь? – деловито заметил он. – Наша работа и без того на виду: мы первые в районе по надоям молока – каждый год ездим на областные конкурсы передовиков производства. Скажу только: молодцы наши доярки и скотники, а председателю и агроному спасибо за заботу о кормовой базе – надои растут изо дня в день. – Отец Антона, Семён Аверьянович, чутко прислушивавшийся к его словам, поощрительно покивал седой, как лунь, головой.
    Зная, что ему, как специалисту, всё равно придётся выступить, попросил слова инженер Денис Петякин, после окончания сельхозинститута, как колхозный стипендиат, вернувшийся работать в родное село.
    – Не за горами посевная, пора завершать ремонт техники, однако не хватает запчастей, – заговорил Денис Иванович, от волнения разлохматив чёрные курчавые волосы, – претензии он адресовал начальству. – Надо старые хотя бы, вышедшие из строя детали восстанавливать. Тут бы Анатолию Горбунову, токарю и одновременно механизатору, показать своё мастерство. Так нет, загулял, хотя на собрание он, кажется, явился, но опять в доску пьяный, пишет ногами вензеля. – Инженер ух-мыльнулся своему остроумию. Все засмеялись и оглянулись на невзрачного, с припухшим лицом Толика.
    – Нет настроения работать, чуть что – молчи! – с обидой огрызнулся тот. Концы запавшего рта его обозначились глубокими складками, опущенными вниз. – В соседний колхоз новая техника поступает, а мы старую – латай! Проваляешься под трактором целый месяц, а правленческая канцелярия только о себе думает, нам же гроши начисляет, интерес отбивает! Даже доярки больше нас получают!
    – Не нравится ему, что расценки низкие на ремонте! – всплеснув руками, едко проговорила экономист Мария Коробова, румяная, расплывшаяся вширь. –В чужих руках кусок всегда больше кажется. Но не забывай, что доярки в четыре утра каждый день поднимаются, а ты трезвый не бываешь! Меньше пей и прогуливай – тогда и зарплата больше будет! – сидя в первом ряду, добавила она менторским тоном и сжала крашеные губы в тугой багрово-красный комок.
   Горбунову нечего было возразить – он промолчал, насупившись, но в зале послышался ропот и возмущённые возгласы механизаторов, протестующих против разницы в оплате их труда и конторских работников. Крики с каждой минутой становились злей, вскоре превратившись в сплошной гомон, в котором различались лишь отдельные слова.
    – А ведь люди правы – всем не заткнёте рот, Мария Васильевна! – в сердцах, громко, басистым голосом проговорил за столом президиума крутолобый и широкоплечий Николай Дубков. – Мы работаем не покладая рук, восстанавливая трактора и сельхозинвентарь; я, к примеру, ещё и на сварке орудую, а заработок – пшик! Зато канцелярия пухнет – количество бухгалтеров растёт, и оклады их тоже!Вам хорошо воду в ступе толочь! В мелких словах и большое дело можно утопить...
    – Надо повысить расценки и желательно не только на ремонте! – подстёгнутые поддержкой Дубкова, трактористы снова негодующе зашумели.
   – Решит правление колхоза положительно этот вопрос – повысим! – неохотно согласилась экономист, поджимая полные сочные губы. Она понимала, Дубков – это не Горбунов, которого можно как угодно шпынять, не получая достойного отпора. Бывший металлург умён, начитан, умеет веско, убедительно, доказать свою правоту, как лидер, авторитетен среди механизаторов. Да и начальство его уважает за трезвость, рассудительность и исключительную работоспособность. Показатели его на вспашке зяби, культивации и на посевной с завидным постоянством выгодно отличаются от других. Он может повести за собой людей, силой характера, настойчивостью и напористостью требований добиться своего. Пьющие же, типа Горбунова, безвольны, слабохарактерны, трусливы – водящиеся за ними грешки не позволяют им быть последовательными и смелыми в отстаивании своих прав.

                ***

     Завершил прения по докладу после небольшого перерыва Семён Деревяшкин, весь поседевший, но ещё крепкий с виду, с гладко выбритыми и розовыми от волнения щеками. Люди дружно захлопали, когда тот вышел к трибуне.
    – Я считаю, что работу правления колхоза в целом можно признать удовле-творительной! – хорошо поставленным голосом бывшего политрука заговорил он, машинально проводя рукой по тщательно выбритым щекам и подбородку. – Но жизнь идёт вперёд, выдвигает новые требования, и тот, кто не успевает за ними, тот проигрывает, – об этом тоже не забывает председатель, планируя строительство объектов переработки! Конечно, и механизаторов понять можно! Однако давайте посмотрим на оборотную сторону медали. Мало ли у нас таких, как Горбунов? Перечислить бы любителей зелёного змия, да пальцев на руках не хватит! – он затронул больную тему: зал раздражённо зашумел – женщины сердито накинулись на тех, кто злоупотреблял спиртным. На царящем безрадостном фоне раздался раскатистый, беззаботный хохот и мужской возглас:
    – Не надо перечислять, мы их и так знаем!
    – Всё знаем, но молчим и терпим! – ветеран нахмурился, пристукнул кулаком о край трибуны. – Внедрённая на фронте привычка к употреблению «100 граммов» крайне отрицательно сказалась на мужиках. Плюс из-за широкого распространения продажи алкоголя эта привычка способствовала к всеобщему спаиванию населения. Надо ставить заслон этому явлению!
    – Правильно! – гневно вскричала Клава Минеева, уставшая от беспробудного пьянства своего мужика. – Лучше б больше одёжки, обуви да продуктов завозили, а то в магазинах, хоть шаром покати, ничего нет, кроме спичек, водки да бормотухи!
   – Когда баба гуляет от мужика, что тому остаётся – только запить! – хохотнув, язвительно выкрикнул кто-то из задних рядов.
   – Прошу не перебивать! – опережая ответную реакцию скандальной Клавы, строго сказал Семён Аверьянович. – Вспомним приказы сверху, повременную оплату труда, введённую в 60-е годы и расхолаживающую тех, кто не очень-то заботится о конечном результате. А какой вред нанесли ограничение скота в подворьях сельчан и постановление о неперспективных деревнях, в конечном итоге стёрших их с лица земли! Не это ли всё постепенно отрывало крестьянина от земли, заставляя его переселяться в города? – продолжал критиковать многословный ветеран политику партии и правительства, а в конечном итоге и райкома, претворявшего её в жизнь. – Производство продовольствия сокращается, тогда как спрос на неё растёт по мере возрастания численности городского населения.
    Его слова колхозники встретили с досадными возгласами:
    – В самом деле, все посёлки распались! Не захотели их газифицировать – не-перспективные, мол!
    – Разогнали людей, оборвали корни тех, кто был связан с землёй! Сколько кадров механизаторов и доярок подрастеряли!
    – А чем помешала власти наша живность – себя кормили, излишки мяса в заготконтору сдавали для горожан! – вздохнув, с грустью произнесла Селина.
    – А это чтобы мы больше в колхозе трудились, а не у себя на подворье со скотиной возились, – ущемляет, загоняет нас в ярмо родное государство! – с сарказмом ответила ей оставшаяся в старых девах Анфиса Барыкина. - Вечно власть на крестьянской спине выезжает!
   – Что мешает нам двигаться вперёд? Мы и не замечаем, что у нас давно стала нормой и одновременно тормозом административно-командная система, – я сам в своё время немало пострадал от неё, потому что она претендует на тотальный контроль сверху, лишая элементарной свободы и материального стимулирования колхозников! – чутко прислушиваясь к репликам в зале, Деревяшкин, обладая прекрасной дикцией, выработанной за годы политической работы на фронте, говорил внятно и убедительно, хотя уже слегка дребезжащим от возраста голосом.
    – Что вы предлагаете, Семён Аверьянович? – хмурясь, спросил из президиума Стариков. Критика мало кому приятна, даже такому демократичному и подкупающе обаятельному человеку, как Геннадий Иванович. Седоволосый оратор ничуть не смутился, встретившись с холодным взглядом секретаря, – он и в молодости не боялся говорить правду в глаза властным лицам, что ему терять на старости лет?! Сейчас он приведёт такие факты, которые не понравятся и председателю колхоза.
    – Нужен экономический стимул, чтобы человек думал о конечном результате, а не о том, что вот отработал положенные часы, получил за них деньги, дальше хоть трава не расти! – обводя колхозную аудиторию умными, мудрыми, чуть насмешливыми глазами, размышлял ветеран. – Это равнодушие надо искоренять рублём. Ведь что получается? Вместо того чтобы удобрения внести в почву, ленивый, недобросовестный, к тому же, зачастую пьяный механизатор тайно вываливает их в лесной глуби, дисковые бороны заваливает омётом соломы, и на тракторе едет за бутылкой. Был ум, да весь по лесу ушёл. Был Иван, а стал болван, а всё винцо виновато!
    Раздался дружный смех зала.
    - Хорошо смеётся тот, кто смеётся последним, - рассердился Деревяшкин. - Весной эти дисковые бороны вместе с остатками соломы сожгли. А ведь за них уплачены деньги!Был бы ум, будет и рубль; а не будет ума, не будет и рубля. С Кабаевской бригады вот уже несколько лет подряд в неизвестном направлении уводятся по две-три лошади – виновники не находятся. Неужели нельзя наладить контроль, назначить охранников и строго спрашивать с них? Я считаю, что без хозрасчёта, взыскательного спроса с каждого за общий результат не обойтись, без этого не будет эффекта! А Григорию Степановичу велю не обижаться на критику - в огне и железо плавко! И вот что ещё скажу: "Велик почёт не живёт без хлопот!" Ты уважаемый человек. Всё время идёшь вперёд, так и других за собой веди. Большому кораблю - великое плавание! 
    С трибуны пожилой человек, свернув тетрадные листочки (память уже не та, раньше он никогда не читал с бумажки), сошёл под дружные аплодисменты зала и сел на своё место за столом президиума.
    – Критика всеми уважаемого Семёна Аверьяновича говорит о неравнодушии к делу и заслуживает одобрения! – проговорил Панин, принимая справедливые замечания, хотя и слегка задетый ими. Досадно ему было, что и механизаторы до собрания не высказали своих претензий, дождались момента и в присутствии секретаря высказали их, ударив по его авторитету и самолюбию, – неужели он стал отрываться от народа, его нужд и запросов? Но нет, он сам давно думает об искоренении уравниловки, увеличении зарплаты тем, кто полностью выкладывается на работе. Дисциплина расшатывается без моральных и экономических стимулов; и обижаться тут нечего! С годами Панин не только физически окреп, но достиг возраста зрелости, когда обдуманные мысли превалируют над чувствами и эмоциями, что помогает ему быть выше мелких обид и амбиций. Правильно говорят: "Век без ошибок не проживёшь" а ещё "Век живи - век учись".
    – Вопрос с расценками давно назрел, – пересиливая себя, Григорий улыбнулся краешками обветренных губ, – экономическая служба разработает новые. Будем внедрять арендно-звеньевую систему в растениеводстве, что позволит сократить количество людей, обслуживающих полеводство, более чем в два раза. В звенья войдут трудолюбивые и ответственные, подвиньтесь, кто не дружит с дисциплиной! В миру жить - миру служить! Это позволит сработать рентабельно, – видя, что его слова воспринимают сочувственно, он закончил с энтузиазмом: – Чем больше прибыли получит колхоз, тем больше, соответственно вкладу, будет зарплата каждого в звене!
    – А лодырей и пьяниц куда – на свалку, что ли? – засмеялась Барыкина.
    – Пусть исправляются – тогда и их в звенья включим! – солидным баском проговорил из-за стола президиума довольный Дубков. – Нет, так и нечего приваживать паразитов к сладкому пирогу! А таковые у нас имеются, среди них и любители выпить, погулять в ущерб посевной или уборочной страде.
   – Прошу вас, Николай Михайлович, выступать к трибуне, – пригласил Панин механизатора, поощрительно поглядывая на него.
   – Я всё сказал, мне больше нечего добавить, да и не мастак я в этом деле! – отнекиваясь, поскромничал тот.
   В заключение взял слово Стариков, порадовавший колхозников тем, что в район поступает новейшая техника. Решением бюро два трактора «К-700» отдадут их колхозу (райкомы, подменяя хозяйственные органы, брали на себя не свойственные им функции, в том числе и распределительные).
    – Но это ещё не всё! – секретарь сделал паузу. – Ваше хозяйство по итогам соревнования награждается переходящим Красным знаменем Совета Министров СССР и ВЦСПС! А Григория Степановича, как энергичного и перспективного руководителя, деятельность которого приносит не только достаток в каждую семью, но и чувство нравственного возвышения, даруемого званием хлебороба, будем рекомендовать к награждению орденом Трудового Красного Знамени! – торжественно провозгласил он.
    Вспугнув тишину, грянули аплодисменты.
    – Меня рано ещё представлять к награде! – это поднялся с места Панин. – Я ещё не все свои задумки претворил в жизнь и пока не достоин ордена.
   – Достоин, достоин! – послышалось со всех сторон, отчего председатель, признательный за высокую оценку земляков, покраснел.
   – Слышишь, что народ говорит? – Стариков усмехнулся, по-доброму посматривая на него. Но Григорий, преодолевая смущение, упрямо мотнул головой:
   – Я считаю, что вопрос о моём награждении надо снять с повестки дня! – Зал, протестуя, снова доброжелательно зашумел. Панин, опираясь руками о края трибуны, продолжал упорствовать: – Сейчас важно оценить по достоинству рядовых колхозников, положивших здоровье и силы на алтарь общего благополучия. Без их поддержки, один я ничего бы не добился! В одиночку не одолеешь и кочку, а артелью и через гору впору!Надо выдвинуть в список для награждения тех, кто делает всё для того, чтобы колхоз преуспевал, – среди них доярок: Ирину Селину, Анфису Барыкину, Ольгу Вавилову, бригадира Михаила Кононова, агронома Петра Рузавина, зоотехника Антона Деревяшкина, механизаторов Виктора Мерзликина, Николая Дубкова. – Услышав свои фамилии, последние удовлетворённо хмыкнули. – Кто за это предложение, прошу голосовать!
    По залу пронёсся одобрительный гул, поднялся лес рук. Несмело поднялась с места разрумянившаяся вдова Селина, не привыкшая к прилюдным выступлениям.
   – Спасибо всем, кто проголосовал за меня, но я предлагаю для награждения внести также кандидатуру Таисии Паниной, то бишь Березиной, которая несколько десятилетий трудится дояркой и чьи надои молока из года в год тоже в числе лучших. Думаю, председатель умолчал о ней из скромности – она ему родная сестра. Эту несправедливость надо бы исправить! – Раздались приветственные возгласы и покрасневшую до корней волос Таисию Степановну после голосования тоже включили в список.
    После собрания Настя закрыла клуб на замок. На крыльце, кутаясь в шарф и вдыхая свежесть мартовского воздуха, её ждал Пётр. Словно врата небесные распахнулись перед Анастасией – весеннее фиолетовое небо вызвездило сверкающим салютом-фейерверком, посылающим лучистую, светлую энергию. Юный месяц проложил серебрившуюся дорожку на крепко державшемся снежном насте. Довершало идиллию деревенской картины ночное освещение, падающее с опор голубоватым потоком, и пробивающееся через ночные шторы окон разноцветье огней.
   – Разреши, Настенька, помочь тебе, – предложил супруг ласково-шутливым тоном, протягивая руку к сумке с книгами.
   – Благодарю! Я, пожалуй, не откажу себе в удовольствии принять от тебя эту услугу! – весело засмеявшись в тон шутливой интонации мужа, проговорила она, нарочито выспренным слогом подчёркивая прекрасное расположение духа.
    Они спустились с крыльца, некоторое время шли молча.
    – Ты, молодец, Петя, так хорошо выступил, – нарушила молчание Настя. – Я рада, что ты преуспел в своём деле, и тебя, с одобрения общего собрания, включили в список для награждения орденом!
   – Спасибо! – приподнятое настроение не покидало молодого мужчину, хотя он и сожалел о том, что председатель отвёл свою кандидатуру для награждения. Пётр понимал, что хотя орден и есть признание его скромных заслуг в повышении урожайности полей, но раскрыться, проявить себя ему удалось благодаря Панину, всемерной поддержке его, агронома, начинаний, в том числе и финансовой. Вместе с ним мечтали о более эффективном хозяйствовании, используя семеноводческое направление, ездили в поисках элитных семян, приобретали, завозили их, выбирали места для посевов, недосыпали, контролируя рост, созревание, уборку семян высоких репродукций. – Мало кто понимает и осознаёт, как много значит для нашего колхоза Григорий Степанович, хотя люди глубоко уважают его! Такие руководители раз в сто лет рождаются – он не о себе думает, а больше о других!
    – В своих заповедях Будда говорил: «Самое большое утешение в жизни человека – добрые дела», – задумчиво произнесла Настя. – Это только и остаётся в память о нём, когда он уходит в мир иной!
    – Люди чувствуют доброту и великодушие своего председателя, поэтому уверенные, что он пойдёт им навстречу, без боязни высказывают, что их напрягает.
    Так они шли под блистающим звёздным небом, взявшись за руки, говорили о работе, составляющей большую часть их жизни и дававшей ощущение радости, благополучия, душевной гармонии и счастья. А живут супруги, действительно, как песни поют, на зависть тем, у кого не сложилась судьба, в мире и согласии. Неустанно работая, они не забывают вить уютное семейное гнёздышко, чему обязаны глубокой взаимной любви, основанной на уважении друг к другу, чего не было в предыдущем Настином браке. Лишь однажды споткнулась было судьба, словно о порожек, когда они ждали первого общего в их семье малыша. Трое суток мучилась тогда Настя в Аксёновской участковой больнице и всё никак не могла разродиться, так как ребёнок «шёл» не головкой вниз, а ногами на выход. Одна надежда была на Михаила Калинина, главного врача районной больницы, из-за недостатка кадров совмещавшего должности хирурга, акушера-гинеколога и окулиста. Только он, высококлассный специалист, мог помочь, отвести беду! Основным средством передвижения медиков в условиях бездорожья была казённая лошадка. Но сколько времени пройдёт, пока доктор на гужевом транспорте, надев валенки и укутавшись в тулуп, преодолеет 70 километров, поневоле продлевая страдания роженицы? После звонка безотказному Калинину было решено отправить за ним трактор, что и ускорило его приезд. Михаил Иванович прихватил с собой педиатра Розу Абдулловну Ибрагимову, которая дала наркоз Насте, после чего акушер-гинеколог руками перевернул младенца в матке, чем спас его и мать. Исцеляя, беззаветным примером, самоотдачей воспитывая, куя кадры, щедро, не скупясь, передавая коллегам опыт, Михаил Иванович стал легендарной фигурой в их районе. Тамара Копосова, после практики в Северной райбольнице уехавшая в Санкт-Петербург, призналась, что акушером-гинекологом её «сделал» Калинин, да таким, что удивляются умениям и навыкам специалиста из Оренбургской глубинки городские врачи.
   Рассказывают люди, что заведующий областным здравоохранением Подольский доволен Калининым, – и есть за что! При наличии всего лишь трёх врачей на весь район, где проживают 43 тысячи человек (не хотят выпускники медвузов ехать в сельскую глухомань, где их ждёт немыслимый объём работ), медработники не только лечат больных, но и, выезжая на лошадке в сёла, проводят осмотры среди населения. Но бывший секретарь райкома партии и слышать не хотел о представлении Калинина на звание «Заслуженный врач РФ». «Когда моя Катя получит «заслуженного», тогда и о Калинине подумаем!» – заявило первое лицо района. И Кате, то бишь, Екатерине Ильиничне, только начавшей работать в райбольнице и ничем не успевшей пока проявить себя, с лёгкой руки высокопоставленного супруга это звание присвоили авансом. Михаил Иванович был представлен к званию «Заслуженный врач РФ» позже, уже при Старикове.

                ***

    Чета Мерзликиных, Виктор с Нюрой, сегодня приглашена на вечеринку в честь племянника-рекрута. Но дело – прежде всего! Виктор привык жить по пословице, к которой приучил отец, бывший механизатор: «Кончил дело – гуляй смело!». Отец, израненный и контуженный на войне, увы, не сберёг себя, до основания износил подорванное в ратных подвигах здоровье, сгорая на колхозной работе. Правда, не он один – многие фронтовики, изнурённые, истощённые окопными буднями под жестоким огнём противника и многокилометровыми походами, сразу же после окончания военных действий один за другим скоропостижно умирали. Вместо курортов и больниц, где бы израненные защитники Отечества восстанавливали здоровье, их ждала тяжёлая физическая работа и полуголодное существование на скудно обеспечиваемые трудодни. Старший Мерзликин, удерживаемый на волне жизни мечтой подготовить себе смену, мальчишкой приучая сына к рычагам трактора и штурвалу комбайна, прожил чуть дольше остальных. Знал, оставшись сиротой (на старшего брата Вите надежды мало, у того своя семья – семеро по лавкам!), паренёк не забалует, не пропадёт с профессией механизатора. Младший Мерзликин был горд, что один из первых среди подростков-друзей освоил почти все виды техники в колхозе. А когда в десятом классе сдал на права, ни дня не сомневался, что останется жить в селе. Пахал, бороновал, сеял хлеб, убирал урожай, принося в семью самую большую в колхозе зарплату, что позволило жене Нюре сидеть дома и заниматься детьми.
    Инженер удачно съездил в район (не зря же он выступал при секретаре райкома о недостатке запчастей! – тот распорядился выдать колхозу нужные детали), и Виктор, торопясь завершить ремонт, допоздна провозился возле трактора. Техника поизносилась, на ходу ломается. Хорошо, что скоро поступят в колхоз современные «К-700». Один из них за ним закрепят – бригадир намекал на это. А пока, скорее всего, поручат ему ещё и разболтанный трактор Горбунова восстановить! Толик тот ещё лодырь и шалопай, считает, что нет оснований выкладываться на работе. Многие идут к Виктору за помощью, когда надо обнаружить и устранить сложную поломку. Председатель прилюдно сказал как-то, что ему, Виктору, не трактористом надо бы работать, а в конструкторском бюро – такая у него светлая, «золотая голова и серебряные руки»! Иначе зачем бы его фамилию внесли в список для награждения орденом? Весёльчак и балагур – всем по нраву приветливая его речь, но Нюру раздражают мужнины шутки и остроты – она вечно недовольна и постоянно ругается! Отчего жена лютует, вострит на него зубы? Видимо, за то, что он с юношеских лет опалён любовью к ней, кареглазой красавице, и, как в песне поётся, «готов целовать колени»! И зачем, спрашивается, он женился на ней, зная, что та прохладна к нему? Думал, хватит его неистощимо-безмерной любви на обоих. Ан нет! Не складывается у него семейная жизнь! Бабы судачат, кареглазые, мол, обладают дьявольской силой, подавляют своих половин, держат их под каблуком. Как ни обидно ему сознавать, но это так! Как бы и сегодня Нюра не спустила на него собак! Мужчина как в воду глядел!
    – Всё не как у людей, – еле дождавшись супруга, недовольно буркнула та, нарядно приодетая в крепдешиновое платье и с бусами на шее. – Сколько можно годить тебя? Я же предупреждала, чтобы раньше пришёл!
    – Анюта, ты сегодня на загляденье хороша! А у меня трактор теперь на ходу – хочешь прокачу?! – Эх, не ценит он себя! Чтобы добиться расположения жены, заискивает, называет её, как в молодости, ласково и уменьшительно, хотя та из-за своей сварливости отнюдь не заслуживает прежних чувств! 
    – Ещё чего! – огрызнулась та, сделав вид, что не заметила его комплимента, произнесённого мягким, благожелательным тоном, и тут же раздражённо пригрозила: – Ты лучше собирайся быстрее, а то без тебя уйду!
    Виктор был голоден – на обед, торопясь завершить ремонт, не приходил. Но жена спешила, как на пожар, и не собиралась кормить его, хотя знает – муж считает зазорным в гостях накидываться на еду. Ну что за лютая баба?! В людях - ангел, не жена; дома с мужем - сатана.
    – Иди, иди, Максим твой, поди, заждался там! – разозлился он.
    – Пап, а пап, телик не кажет! – выбежав из горницы, проговорил восьмилетний Ромка, перебив разгоравшуюся между супругами ссору.
    – А ты уроки сделал? – переадресовав неудовольствие ребёнку, накинулась мать на него. – Садись, учи! А ты, Люба, – обратилась она к двенадцатилетней дочери, – проверь, правильно ли решены задачки. Потом пойдёте к бабушке ночевать.
    – Ура! – обрадовался Ромка и бросился к закинутой за шкаф сумке с учебниками. – А мне бабушка обещала с пенсии дать деньги на покупку приставки «денди» к телевизору – вот уж наиграемся с пацанами!
    – Молодчина, Аня, знаешь, как заинтересовать сына уроками, – примирительно промолвил он, натягивая на себя праздничную рубаху, хотя так и не понял, почему та посылает детей к тёще. Дочь не маленькая, не привыкать им одним оставаться дома: когда приходилось выезжать куда-то с ночевьём, и то не отправляли их к тёще. Да и не особо нравилось зятю, что та тратит скромную пенсию на игрушки детям, – как будто сам не в состоянии заработать! Но прижимистая Нюра не любила баловать детей – всё больше на сберкнижку себе его зарплату закидывала. Ничего, он отплатит старушке за её внимание к внукам – заскочит на днях, поможет на её вдовьем подворье навоз вывезти, огород скультивировать.
– Сама знаю, что молодчина! – проворчала супруга, покосившись на него красивыми ярко-карими глазами.
Когда супруги Мерзликины, наконец, дошли до дома виновника торжества, за столами, установленными в горнице под самой божницей, шумела молодёжь. Нюру с Виктором, потеснив гостей, усадили с краю.
    – Из-за тебя придётся теперь на отшибе сидеть! – неприязненно забрюзжала Нюра, нетерпеливо отыскивая кого-то недобрыми карими глазами.
    – Штрафную опоздавшим! – зашумели за столом – Виктору доверху налили самогонки в большой граненный стакан. Он встал с места.
    – Служи честно, племяш, не опозорь наш род! – улыбаясь чуть насмешливо, напутствовал он его. – Мы с твоим отцом, на границе отбывая службу, с медалями вернулись. Тебе того же желаю! – сказав это, он поднял стакан с синевато-белым, словно пропущенное молоко, самогоном. Но тут раздался чей-то возглас:
    – Неужели он выпьет весь стакан?! – на него уставилась огромными испуганно-изумлёнными глазами круглолицая, черноволосая девушка, сидевшая рядом с рекрутом. – От такой лошадиной дозы и умереть можно!
   – Что ты говоришь, Галя! – зашикали на неё. – Пей, Витя, не слушай её!
   – Нет, я не буду пить! – молодой мужчина поставил стакан на стол, удивлённо взглянул на заалевшую круглолицую девицу. Та опустила загнутые крашеные реснички, занавесив ими смущённый взор.
   – Пей, чего ломаешься! – перехватив заинтересованный взгляд мужа, грубо и недовольно сказала Нюра. – Ты же тост за племянника произнёс!
   – Тебе лишь бы споить меня! – проворчал тот, пригубив слегка из стакана.
   За столом бабы затянули песню, с меланхоличной нежной печалью зазвучали слова: «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?». Мужики поддержали, подхватив мотив, – явственно выделялись густые, басовитые голоса Дубкова и Лопухова. А парни с девушками, повскакав с мест, вышли в переднюю, где кто-то включил магнитофон, и зазвучала быстрая ритмичная мелодия.
    – Пойдём, тряхнём стариной! – загораясь, предложил муж, протягивая Нюре плохо отмываемую от мазута большую лопатистую ладонь.
   – Отстань! – она с равнодушно-злым раздражением шлёпнула его по руке.
   – Ну как хочешь! – Виктора уязвила привычная неприветливо-враждебная манера обращения жены к себе, при людях особенно бросавшаяся в глаза. Но стоит ли удивляться её поведению – она давно стала предсказуемой в своей недоброже-лательности и неприязни к супругу. С досадой он опрокинул в себя злополучный стакан самогона и вышел в переднюю. Достав папиросу и разминая её пальцами, стал наблюдать за глазастой девчушкой, танцевавшей в кругу молодёжи. Та, заметив это, кокетливо повела плечиком и смущённо улыбнулась молодцеватому мужчине, с иронически-грустным прищуром серых глаз. Русые кудрявые волосы буйной шевелюрой спадали на его высокий чистый лоб, чем в своё время и приворожил кареглазую красавицу Анюту. Та к этому времени успела проводить в армию Максима, обещав ждать его. Но два года службы ей показались вечностью в её-то молодые годы, когда парни так и увивались возле неё! Не дождавшись жениха, она выскочила замуж за Виктора, слывшего в колхозе передовиком производства. Однако недолго длилось счастье молодых. Пришёл с армии Максим, и чувства Нюры вспыхнули к нему с новой силой. Много раз встречались они тайком то в ближайшей лесопосадке, то в поле у овинов. Максим так и не женился больше, жил бобылём. В колхозе он работал инженером по технике безопасности, так работа – не бей лежачего! – ни в чём особом не проявлял себя, но от этого не становился менее любимым и привлекательным для Нюры. Виктор, видя, с каким безразличием стала относиться к нему жена после прихода Максима из армии, начал понемногу выпивать, находя в этом утешение, отдушину (увы, слабые люди склонны к тому, чтобы топить горе в спиртном!), чем ещё больше оттолкнул от себя супругу. Владычествуя, подминая под себя Виктора неуживчивым характером, мстя ему за своё же предательство, она, углублённая в мир собственных переживаний, не понимала недоброй холодной душой, что сломала мягкосердечного мужа.
    – Там через дорогу дуб стоит высокий, – видя устремлённые на неё жадно горящие, шальные глаза Максима, сидящего на другом конце стола, тянула вместе со всеми Нюра, и сердце её ныло сладкой щемящей болью. Как же она одинока в своей неутолённой страсти! Это песня о них с Максимом. Разошлись их пути-дорожки, а всё потому, что поторопилась замуж за того, к кому её чувства иссякли быстро и бесповоротно. Проснувшееся безумно-чувственное влечение к Максиму ослепило, затмило остальные эмоции и мысли, она забыла, что сама выбрала Виктора, видя в нём надёжную опору, добытчика, с которым не будет бедствовать семья. Вспомнить бы ей пословицу: «От добра добра не ищут!» и поберечь, пожалеть любившего и во всём потакавшего ей мужа, хотя бы ради благополучия ребятишек, но ей и в голову это не приходило!
    Домой они возвращались втроём. Бледная луна в кроваво-красном обрамлении, дымясь безжизненно-тусклым серебром, бросала на землю полосы зыбкого мертвенно-синего света. Максим с Нюрой вели под руку Виктора, который, придя голодным на вечеринку, не закусывая, быстро охмелел, что было на руку коварным возлюбленным. Тракторист, интуитивно чувствуя и протестуя против их сговора, вырывался, выкрикивая что-то невразумительное. Когда вошли в дом Мерзликиных, женщина украдкой шепнула Максиму:
    – Уложим его, останешься у меня! – Тот, бросив признательно-жгучий взгляд, молча кивнул ей головой и тут же в прихожей уселся на табуретку. Виктор ложиться не захотел и продолжал «скандалить».
    – Сейчас налью ему, может, успокоится, уснёт, – снова шепнула Нюра Максиму и, бросившись к сундуку, достала припрятанную бутылку.
    – На, пей и ложись! – Нюра сунула в руки супруга стакан с самогоном.
    – А вы почему не пьёте? – Виктор подозрительно уставился на супругу, в ярко-карих глазах которой в свете лампочки горели золотые искорки. Взор, направленный на Максима, был бархатисто мягок и нежен. Она давно не смотрела так на мужа, души в ней не чаявшего, но не знавшего, как растопить лёд её души.
    – Ты хочешь увести от меня жену?! – молодой мужчина, расплёскивая полный стакан, поставил его на стол, ткнул соперника в плечо. Тот покачнулся, но, сильный, спортивно сложенный, удержался на табуретке, однако обиды не стерпел и, соскочив с места, ответно ударил Мерзликина. Пьяный полетел на пол, а Максим начал пинать его тяжёлыми ботинками, вкладывая в каждый удар всю ненависть к разлучнику. Трезвея от боли и ярости, Виктор вскочил на ноги, бросился на врага.
    – Бей его, Максимушка, бей! – симпатии Нюры были явно не на стороне мужа. С накопившейся на супруга злобой она схватила прислонённый к печи ухват и несколько раз огрела им его по голове. Тот, взвыв, бросился к ней, но Максим, опередив, тяжёлым ударом кулака отбросил к кованному железом сундуку. Виктор, опрокинутый навзничь, упал, стукнулся о  край и затих. Любовник ещё несколько раз пнул по обмякшему телу, но Мерзликин не пошевельнулся.
    – Хватит притворяться! – Максим, здоровый, ражий, сильными руками схватил Виктора за шиворот, приподнял с пола, встряхнул его. Но тот, свесившись, как куль муки, молчал – с разбитой головы сочилась кровь.
    – Я убил его! – отпустив труп, со стуком упавший на пол, он отпрянул.
Нюра широко раскрытыми, обезумевшими глазами взглянула на любовника и, бросившись к нему, обняла, пригнув, прижала его голову к себе. Потом отвела к табуретке, усадила его.
    – Я тебя не выдам, Максимушка! – со страстной жалостью проговорила она.
    – Что я наделал, теперь меня посадят! – убийца мутным блуждающим взором обвёл комнату.
    – Всё будет хорошо! Ты только доверься мне! – Женщина выскочила в сени, занесла оттуда верёвку. – Мы сделаем так, как будто он повесился сам…
   Наутро Нюра бегала по соседям, выспрашивая, не видели ли они её мужа.
   – Встал среди ночи и ушёл неизвестно куда! Не случилось ли какой беды! – по-бабьи охала она, отводя в сторону лицемерно-карий взгляд.
   Виктора, висящего на верёвке, нашёл в сарае Рома, специально для этого посланный Нюрой проверить, не снесли ли куры в гнёздах яйца.
   – Мама, мама! – опрометью бросившись из сарая, он стрелой залетел в дом и, заикаясь, испуганно пролепетал: – Па-па… там ви-сит!
   Разбитая голова, кровоподтёки на мертвеце, обнаруженные старухами при обмывании, дали сельчанам повод для злословия. Но деньги, которые всучила Нюра брату Виктора, сделали своё дело. Заявление о возбуждении уголовного дела тот не подал в милицию. Так из-за корысти преступники остались безнаказанными.
    Казалось, преграда для воссоединения Максима с любимой Анютой устранена, но он стал избегать её, а потом вдруг собрался и уехал неизвестно куда от пересудов. Только разве от себя убежишь? Как он будет жить с мыслью, что он убийца, совершил смертный грех? Известно, что самый большой враг для человека он сам, его совесть, которая жжёт, ещё при жизни заставляя испытывать адские муки!

                ***

   Дочь Клавдии Минеевой, Люда, зачатая в омёте соломы от недавно отправленного женой на тот свет Александра Калугина, выросла вся в отца, обернувшись девушкой довольно приятной наружности, с русой косой и серыми грустными глазами. В своё время  Калугин, не заботясь о последствиях, бросил беременную Клаву и женился на Вере. Минеева,одна воспитывая дочку, долго страдала и проклинала изменника. Замуж за тщедушного Николая она вышла, когда Люда подросла и пошла в школу, произведя от него на свет сына, такого же малорослого и непривлекательного.
    Людмила с братиком росли как в аду, оттого что дома никогда не умолкали скандалы, и не было покоя от перебранок беспробудно пьющего неказистого отчима и уставшей от его выпивок матери, женщины крикливой, с жёстким и властным характером. Простаивая по две смены у поварской плиты в колхозной столовой (с фермы Клава, пользуясь подвернувшейся вакансией, давно уволилась), подворовывала и одна тянула воз семейных проблем.
    Люда, окончив школу, поступила на экономический факультет университета, но проучиться очно больше двух лет не удалось. Ей стало жаль надрывавшуюся мать, она решила сама зарабатывать на жизнь, переведясь на заочное отделение и устроившись в райцентре на работу в налоговую инспекцию. Клавдия Матвеевна сняла для неё комнатку у парализованной одинокой старушки с условием, что дочь будет ухаживать за больной. Девушка обрадовалась возможности покинуть опостылевший родительский дом, непреклонную мать, подавляющую всех крутизной характера, – слабохарактерный невзрачный отчим спасался тем, что предпочитал попадать во власть всемогущего Бахуса и, опускаясь на дно жизни, терять человеческий облик. Почувствовав себя вольной птицей, девушка любовалась яркостью и выразительностью красок, которыми щедрая рука природы окрашивала солнечные окрестности уютного домика старушки, млела от благоухания пышных свадебных нарядов расцветающих, заневестившихся по весне черёмух и яблонь в палисаднике. Летом, утопая в росистой, по пояс зелени уремы, вольготно раскинувшейся вдоль речки, ежедневно с полотенцем в руках бегала туда и купалась в мягко журчащей, но прохладной воде.
   В ежедневной суете дни проходили за днями, недели складывались в месяцы и года, но ничего не менялось в жизни Людмилы в этом тихом забытом Богом уголке. Дисциплинированная, вымуштрованная матерью, всю свою доброту и присущее почти всем, за редким исключением, женщинам желание заботиться о ком-то, она переносила на парализованную старушку: в свободное от работы время стирала перепачканное бельё, кормила её с ложечки, а ночи просиживала за книгами и контрольными работами. Когда приходило время уезжать на сессию, уход за престарелой женщиной осуществляла, беря отпуск, Клавдия Матвеевна – практичная мать уговорила ту отписать домик на Людмилу.
    На не разбиравшуюся в жизни девушку положил глаз и быстро увлёк в любовные сети тридцатилетний выпивающий тракторист Богдан Кургин. Был он небольшого роста, худощав, с синдромом Наполеона: ходил с прямой спиной, высоко неся небольшую голову, и кичился тем, что не сбежал с родного колхоза, как это сделали другие молодые люди, удачно пристроившиеся в организациях и предприятиях райцентра. После смерти старушки Людмила получила в наследство её дом, и Богдан предложил Люде жить вместе. От скуки, серости и однообразия, желая хоть чем-то скрасить жизнь, девушка согласилась. Но официально оформить отношения мать не разрешила из опасения, что Богдан будет претендовать на жилплощадь, – по её мнению, Кургин не тот человек, за которого стоит держаться.
    И действительно, тот, почувствовав себя хозяином в доме сожительницы, зажил за счёт неё на широкую ногу. Своих вещей у него было на удивление мало, и наивная Люда покупала ему одежду и обувь со своей зарплаты. Ей было приятно, что Богдан выглядел рядом с ней стильно. Довольный собой, тот, словно девушка, крутился возле зеркала, рассматривая свою явно не атлетическую фигуру и обновки, приобретённые для него молодой подругой. Заботу о себе Кургин воспринимал как должное, однако сам не торопился отвечать ей тем же – зарплату и ту не отдавал, что неприятно поражало девушку. Говорить об этом она стеснялась, вернее, не знала, как сказать, чтобы не испортить отношения с молодым человеком. Подавляемая с детства властной, решительной матерью, она не научилась защищать свои интересы и боялась самостоятельно принимать решения. И всё же она надеялась, что всё ещё изменится к лучшему. Мечты, мечты, где ваша сладость?
    Однажды Люда, собравшаяся стирать, в кармане грязных, засаленных брюк Богдана обнаружила деньги. «Неужели он так и будет продолжать тайно тратить, пропивать деньги, а я – содержать его! Как же всё это навязло в зубах!» – уныло думала Люда, внезапно почувствовав тихую ненависть к сожителю.
    Она положила купюры на полку и начала стирку.
    Вернувшись с работы, Кургин бросился что-то суетливо искать в шкафу.
    – Что ты там ищешь, не брюки ли? – сложив пурпурные полные губы в иронически-грустную улыбку, спросила девушка ставшего неприятным ей Богдана.
   – Да! – он выпрямился, уставившись на неё настороженным взглядом.
   – Не ищи, я их постирала.
   – Вместе с деньгами? – небольшие глазки сожителя расширились от испуга.
   – Нет, я вынула их из кармана.
   Тот облегчённо вздохнул и, подойдя к ней, потребовал:
   – Давай их сюда!
   – А если я их не отдам? – сероглазая Людмила смотрела свысока, с непривычным для него пренебрежением. Есть люди, не приемлющие разговоров об ответственности, – к ним по праву можно отнести и Богдана. И она, наивная, решила взглядом, полным презрения, напомнить ему об элементарной порядочности, которую ему, как мужчине, не мешало бы проявлять.
    – Верни их немедленно, это мои кровно заработанные! – привыкший тратиться лишь на себя, поднял тот крик.
    – Что значит твои? – Минеева вздрогнула от его вопля, но решила не отступать, а высказать всё, что наболело и давно просилось наружу. – Я же свою зарплату вкладываю в семейный бюджет и сбережения свои потратила на тебя. Почему я должна содержать тебя, иждивенца?
    Потому что ты – дура и тупая, как валенок! – оборвав её, Кургин злобно сощурил маленькие, близко поставленные бесцветные глаза. Правда о себе ему явно не понравилась. Кроме того, оскорблением и унижением Людиного достоинства он надеялся задавить пробуждающийся в ней протест.
    – Значит, у меня ты, альфонс, нашёл бесплатную кормушку и думал, что и дальше так будет! – Она долго терпела и вот сорвалась – в голосе звучало нескрываемое разочарование. Стоило ли так долго, не сопротивляясь, плыть по течению, щадя его самолюбие, умалчивать, что думает о поведении бессердечного эгоиста?
    – Отдай деньги, кому говорю! – мясистый нос Богдана налился кровью, ноздри хищно раздулись, он грубо толкнул Людмилу – та под его напором отступила на шаг назад.
    Пытаясь взять её испугом, он снова встал в угрожающую позу.
    – Не отдам! – голос девушки был спокойный и усталый. – Если ты собираешься со мной жить… – но она не успела договорить фразу. Тракторист, яростно зарычав, схватил её за горло и начал душить. Та захрипела, и он ослабил хватку.
    – Где деньги? – голос его был свирепым и решительным.
    – Там, на полке, – Люда махнула рукой, показывая, где находятся купюры. Богдан выпустил жертву из своих цепких рук.
    Пересчитав деньги и убедившись в их целости, колхозник сунул их в карман и, убеждённый в своей правоте, промолвил:
    – Не смей по карманам лазить! Поняла? – менторско-самоуверенным тоном переспросил он слабовольную и подавленную сожительницу – кишка у неё тонка!
    – Поняла! – держась за горло, хрипло проговорила поверженная Людмила и неожиданно проявила несвойственный для неё характер: – Убирайся вон, чтобы я тебя больше не видела! – глубокое душевное потрясение заставило-таки её принять решение, давно назревшее в оскорблённом сердце.
    – Сейчас, разбежался! – спесиво произнёс Кургин. Он слишком невысокого мнения о сожительнице, чтобы считаться с ней, – он ей не по зубам! Люда вздохнув, подавила душивший её гнев. Она понимала, без маминого вмешательства на этот раз не обойтись. Не мешкая, она по телефону рассказала всё ей, и та не заставила себя долго ждать, приехала тут же.
    – Это что такое? Тебя кормят, поят, одевают, обувают, ты ещё смеешь поднимать руку на мою дочь! – прямо с порога грозно надвигаясь всей своей увесистой, тучной фигурой на перепугавшегося сожителя (он этот вариант не предусмотрел), проговорила старшая Минеева.
    – А что она по карманам лазит? – огрызнулся кургузый «зятёк».
    – Ну-ка, собирай манатки и марш отсюда! – словно шкодливого щенка, женщина взяла парня, трусливо втянувшего голову в плечи, за шиворот, тряхнула его.
    Выгнав Кургина, Клава велела больше не пускать его даже на порог. На вопрос дочери, что она будет делать одна в пустом доме, мать заявила:
    – Заведи нового любовника! Клин клином вышибают! – Клавдия скосила на неё сердито-печальные от безысходности глаза, потом махнула пухлой рукой, словно говоря: «Семь бед – один ответ!». Отдуваясь под тяжестью заплывшего жира на объёмистом, крупном туловище, она села на табуретку, которая визгливо скрипнула под многопудовым телом и принялась за еду, наготовленную дочерью. Ела Клава много и с аппетитом. В этой проклятом, безрадостном мире она находила удовольствие только в еде, выпивке да в запретной, то бишь, в порочной любви. Несчастливая сама, мать на неуловимом подсознательном уровне закладывала программу неудач и дочери.

                ***

    Прошло почти 40 лет с тех пор, как Катя по доброй воле попала в семью Ши-робоковых, но родным человеком она себя так и не почувствовала здесь. Женщина ухаживала за живностью на подворье Митяя, хлопотала по дому, доила коров на ферме, растила детей, пока один за другим, все трое, выучившись, выйдя замуж и женившись, не разлетелись по городам и весям. Тут бы вздохнуть свободно супругам: чада определены, можно спокойно доживать отпущенные Богом годы, если бы не подорванное здоровье Екатерины. Что тому причиной: бесконечно-тяжёлый сельский труд или хронический стресс от безрадостного существования рядом со злобным, вечно хмурым Митяем и его сварливой мамашей? Сама Катерина считала, что надорвалась она не от непосильной работы, которая никогда не была ей в тягость. Даже самую трудную и грязную работу, пока была здорова, она выполняла с удовольствием, находя в ней отдушину, передышку от напряжённой и тягостной семейной обстановки, отходила сердцем от несправедливых попрёков свекрови, отравляющих ей жизнь. Никак та не могла простить, что Катя вошла в их семью с одной котомкой в руках. В душе снохи жила постоянная обида и гнев на мать и сына, что подорвало основы её существования, истощило остатки жизненных сил – у неё признали рак и назначили операцию.
Перед операцией она долго не могла уснуть, перебирая в памяти свою жизнь. Пролетела она как-то неосознанно, бездумно и опрометчиво бессмысленно. Для чего, для кого она жила? Была ли она хоть на минуту счастлива, наделила ли она любовью и нежностью детей?! Сама несчастна, и дети такими же выросли, ни у одного не удалась судьба. Дочери неудачно вышли замуж за пьющих мужчин, перебиваются с зарплаты на зарплату с детьми. Даже изредка навестить родителей не на что, а может, не хотят приезжать в холодный, постылый, лишённый живого чувства дом отца и бабушки? Сын же даже писем не пишет домой с Севера, где он работает на нефтедобыче, и адреса его не знают Широбоковы. Рассказывают, передали ему отпускники-земляки, что мать серьёзно больна, если, мол, хочешь увидеть её живой, езжай срочно домой. Как бы не так! Ни слуху ни духу о нём! Откуда такая чёрствость? Гены ли Митяя и бабушки Лукерьи тому виной, или она сама из-за собственных страданий упустила детей, недодав им душевной теплоты, ласки и сердечного внимания, без чего не бывает подлинной родственной близости? Она, пожалуй, не вполне сознавала, что воспитание детей – тяжкий духовный труд. Но можно ли её винить, не имеющую ни минуты свободного времени на детей, обременённую уходом за скотиной, огородом, домом плюс колхозной подёнщиной? Она не заметила, что держит душу и чувства на замке, от чего грубеют сердца и у детей, зарастают коростой равнодушия и бездушия, закрываясь, словно панцирем, от всего живого, в том числе боли и мучений близких людей. Да и сама она ожесточилась сердцем в этой серой, лишённой радости жизни, кроме неприязни, негодования и возмущения против своих мучителей, закабаливших её, ничего не испытывает. Сожгла она душу и тело в огне бесконечной досады и ненависти, разрушила себя печалью и тоской, спровоцировавших в ней эту коварную болезнь. Если тело неспокойно, словно в огне горит, откуда ему быть здоровым?
    Долго ворочалась женщина на больничной кровати, занятая безотрадно-горькими мыслями. Задремала уже под утро, словно в пустоту провалившись. И увидела себя во сне, еле удерживающуюся на высоченной скале, зацепившуюся за выступы и редкий кустарник, растущий на ней. Ей неуютно, холодно, страшно от предчувствия падения. Она глянула вниз, там, в освещённой ярким солнцем долине, среди буйно зеленеющих крон деревьев поблёскивали разноцветным железом крыши домов. Там царили покой, умиротворение, надёжность, и её страстно потянуло в эту тихую гавань. Но как попасть туда? Находясь в полудрёме, она осознавала, что если упадёт во сне вниз, это будет плохим предзнаменованием, признаком безнадёжности предстоящей операции, крахом всех её надежд, и сердцем потянулась вверх, в туманную, неизведанную скалистую высоту. Ей захотелось полететь, что означало бы преодоление отчаяния, внутреннего одиночества, неизбывной скорби и отчуждения от несправедливого окружения, стало бы знаком выздоровления, но Бог не наделил крыльями! Оставалось только карабкаться из последних сил, до крови обдирая натруженные руки. Но всё в ней сопротивлялось предстоящим усилиям, да и сил на это не оставалось; ею овладело ощущение бес-помощности. Значит, придётся смириться с тем, что она сорвётся со скалы? И тут она проснулась.
    После операции Митяй приехал в больницу навестить жену. Он присел на краешек кровати, достал миску с картошкой, обёрнутую застиранной тряпицей, и неизменный жбан с квасом, всё это поставил на тумбочку.
    – Ешь, – подавая картошку жене, Митяй впервые в жизни посмотрел на неё, исхудавшую и измождённую после тяжёлой операции, с жалостью. Катя, подержав картофелину в руках, положила её обратно.
    – Митюш, мне после операции куриный бульон нужен и сырые яйца.
    – Откуда мне знать, что тебе можно, а чего – нет! – сердито проворчал супруг. – Я, что ли, сумку собирал? Мамаша и наложила картошки.
   Женщина тяжело вздохнула и махнула рукой.
   Выписавшись из больницы, Катя ни дня не пролежала дома в постели. Лукерья, злая и сварливая старуха, надоедливо зудела возле койки, что в доме некому работать. Ослабевшая сноха молча, через силу встала, смахнула капельки пота со лба, дрожащими руками подняла тяжелое ведро с мешанкой и вышла в хлев кормить свиней. Так было заведено в доме, Митяй не изнурял себя уходом за скотиной – это делали в доме женщины, вернее, жена. Катя открыла в хлеву затвор, свиньи ринулись к выходу и сбили её с ног; падая на грязные булыжники, которыми она замостила вход в сарай, больная еле удержала на весу ведро с расплескавшимся пойлом. Животные, а их было три головы, бросились через неё к ведру, она, что было сил, закричала на них, со стоном поднялась, вывалила оставшуюся мешанку в кормушку. Охая и потирая ушибленные колени, она принесла из колодца воды, напоила коров и быков, вся потная от слабости, сгибаясь от боли в животе, почистила навоз, прерывисто дыша, поднялась по приставленной лестнице на сеновал, чтобы надёргать сена. Домой она вошла с гримасой боли на лице, вымазанная грязью и хромая на обе ноги. Показав мужу и свекрови кровоточившие ссадины и синяки, поведала, как свиньи свалили её с ног.
    – Мамаша, зачем столько скотины держать? – у меня нет сил за нею ухаживать. Может, продать часть живности? – жалобно спросила Катя.
    – А зубы на полку положить? – не согласилась старуха, укоризненно качая маленькой иссохшей головкой, накрытой платком. – Пообедай, в печке сковорода с картошкой, в тумбочке – хлеб, – предложила свекровь наработавшейся снохе.
    – Давайте вместе поедим, – пригласила она Митяя, занятого подшивкой валенок, и Лукерью, сидящую за прялкой.
   – Мы уже отобедали, – исподлобья взглянув на неё, заявила старуха.
   Вот так всегда! Пока она убирается в сарае, те тайком от неё трапезничают. Катя достала чёрствый, недельной выпечки хлеб, надкусила твёрдую корочку.
   – Мамаша, можно я налью молочка?
   – Ишь чего захотела! Сейчас сольёшь все сливки сверху, а потом какой резон через сепаратор пропускать. Вон с квасом поешь! – старая хрычовка смотрела на сноху едким, недобрым взглядом. Катя понурилась и встала из-за стола.
    – Чего ты не кушаешь? Так ведь и силы иссякнут! – забеспокоилась старуха.
    – Нет аппетита, – ответила она, зная, что сливки, масло и яйца свекровь повезёт на базар, а вырученные деньги раздаст дочерям и внукам или положит Митяю на книжку. Но так повелось давно в их доме, и спорить с этим бесполезно. Женщина приноровилась было пить молоко во время дойки, но Лукерья отняла у неё кружку и заставила сына подсматривать, чтобы та не отпивала из ведра.
    - Наша сноха-то, бесприданница, ей подавай сливки да парное молочко, картошку она есть не хочет, – шамкая беззубым ртом, рассказывала она на завалинке дома соседке Матрёне Калугиной, находящуюся в трауре после потери сына Александра.
   – Так ведь она сама и ухаживает за живностью. Как ей не отведать молочка да сливок? – наслышанная о жадности Широбоковой, посочувствовала та Кате. – Ей надо поправляться после операции, питаться лучше, иначе зачахнет совсем.
  – Вот и я говорю: ешь больше, иначе силы оставят тебя, будешь слабнуть, – с лицемерным состраданием поддакнула Катина свекруха.
   – Твоей снохе после операции поберечь себя надо, а она полные, до краёв, вёдра таскает. И полы моет, и обстирывает вас – жалеть её некому! – острая на язык бабка Матрёна не поверила в искренность слов старой карги и поддела-таки её тем, что и после тяжёлой операции по-прежнему всё в доме Широбоковых держится на Кате, её безжалостно томят непосильной работой.
    Старуха проворчала что-то и больше с Калугиной не стала секретничать.
    Выздоровление Кати так и не наступило. Она умирала от рака мучительно и долго – бедная женщина кричала от невыносимых болей. Матери с сыном надоело это. Они вынесли её кровать в другую комнату, чтобы не слышать стонов и старались как можно меньше наведываться туда. По очереди ежедневно забегали к Кате Тая и Настя. У каждой из них были семьи, дети, работа и полный двор скотины –  ухаживать за сестрой они не могли. Однажды Настя, вычитавшая где-то рецепт лечения рака, принесла Кате водку с маслом, которую рекомендовано пить, смешав в определённых пропорциях. Как только Митяй заметил, что к Кате пришли, он тут же вошёл в комнату жены и уселся на диван. Настя, обнимая исхудавшую, таявшую на глазах сестру, заметила, при виде водки глаза Митяя загорелись жадным огнём. Подошла и свекровь Кати.
   – Баба Лукерья, – обратилась к ней Настя, – кроме настойки, я принесла красные овощи: морковь, свёклу, помидоры – в них содержатся пектины, которые полезны при опухоли. Подайте мне тёрку, я натру свёклу и морковь, чтобы получить сок для Кати. Я прошу вас ежедневно давать больной по ложке водки с маслом и сок. Она всю жизнь работала на вас, я думаю, она заслужила заботу о себе. – Старуха выслушала Настю, поджав губы, подала тёрку, но ничего не ответила ей.
    Натерев овощи, Настя выжала через марлю сок и дала попить сестре. Когда она ушла, Лукерья спрятала водку подальше от жадных глаз Митяя, подсолнечное масло использовала для жарки пирожков, а про соки сказала, что у Кати есть сёстры, пусть они и готовят их, а ей некогда этим заниматься. «Я была и останусь для них чужой, – подумала сноха, кусая запёкшиеся губы, – хотя всю жизнь гнула на них спину». В ней снова проснулась глубокая обида, точившая сердце.
    Правильно говорят, что люди сами создают себе болезни в процессе жизни. Обида – эмоциональная рана в нашем теле, разъедающая душу, не дающая покоя, потому что мы часто бередим, углубляем её. Считается, что простить обидчикам – значит, обрести душевное равновесие, отпустить болезнь. Ей не суждено было постигнуть это! И никто, из-за непонимания значимости этого, не смог дать ей этот добрый совет.
    В ту ночь Катя долго не могла уснуть из-за нестерпимой боли. Она отпустила только к утру, и женщина задремала. Неожиданно из дрёмы её вернул тихий голос Веры Семёновны, окликнувшей дочь по имени. Катя открыла глаза, вглядываясь в сереющую утреннюю мглу. В углу, под божницей, откуда доносился голос, постепенно вырисовывался облик сидящей на табуретке умершей матери.
    – Не бойся, – ласково промолвила старушка. – Готовься, я жду тебя, ты больше не будешь одинокой и несчастной. – И Катя провалилась в непреходяще-глубокий, бесконечный сон, называемый вечностью.
    Так Бог прибрал её к себе. Свекровь пережила её на целых десять лет. Когда не стало и матери, Митяй, вздыхая и жалуясь соседям, говорил:
   – Тоска-то какая! Эх, кабы Катюша моя была бы жива, как бы мы с ней зажили без мамаши, без помехи-то, – голос калеки задрожал, на бельмастые глаза навернулись слёзы.
   А Насте казалось, – впрочем, она была недалека от истины, – что сестра ушла из жизни потому, что почувствовала себя никому не нужной. И если бы представилась возможность вернуть Катю и заново начать борьбу за её жизнь, она бы поступила иначе. Забрала бы её к себе, взяла отпуск и ухаживала за больной. Но в ежедневной сутолоке дел она не сделала всего, что от неё зависело, и теперь мучилась сознанием вины. Она не забыла, что подобное чувство она уже испытывала, когда ушла из жизни мать. И вот снова, задавленная суетой, она не смогла проявить больше внимания и чуткости, недодала любви, не стала реальной опорой и поддержкой для ушедшей из жизни сестры. Невольно предала сначала мать, потом Катю, отдавая предпочтение детям, мужу, друзьям, знакомым, кому угодно, даже посторонним людям, но не тем, кто в тот момент больше всего нуждался в ней, кому она была нужна. Выходит, придёт время, и её дети поступят так же, хотя она отдаёт всю себя им? Потом будут терзаться раскаянием, что не проявили должной заботы, обижали, хоть и непреднамеренно, стыдиться чёрствых поступков, но поздно! И эти мысли будут горьки и изнурительны. Она содрогнулась сердцем, тут же прониклась сочувствием и жалостью к своим детям за будущие потери и заранее простила их. Хорошо бы научить их прощать себя за ошибки, ведь чувство вины далеко не безопасно для здоровья. Оно порождает и запускает в теле механизмы тяжёлых заболеваний.

                ***

   Слова Клавдии Матвеевны упали на благодатную почву – уж если сама мать считает, что надо завести любовника! На работе давно не сводил с Людмилы глаз начальник налоговой инспекции Евгений Петрович Денисов, чьё крупное лицо с большим лбом, с залысинами по бокам и с чёрным пушком волос на темечке, первое время не вызывал у неё симпатии; она избегала, не принимала его ухаживаний. Но это лишь подстёгивало упрямого Денисова, объятого любовной горячкой. Часто приглашая Минееву в кабинет, небольшого роста, коренастый мужчина, рассматривал её аккуратную фигурку с вожделенной плотоядностью. Выспрашивая о подробностях её простенькой биографии, он много говорил о не относящихся к работе вещах, льстил ей, сыпал комплиментами, намекая на то, что с такой очаровательной, доброй и умной девушкой было бы приятно провести время где-нибудь на лоне природы или на курорте. Всё это исподволь приучало Людмилу к мысли, что на самом деле так оно и есть: начальник ценит не только её профессиональные, но и человеческие качества, что проливало целительный бальзам на израненную душу девицы, повышало в ней чувство собственного достоинства, в чём она так остро нуждалась. И всё же ей неловко быть объектом его внимания и выбора оттого, что тот несвободный человек. Люда знала его жену, довольно милую и привлекательную женщину. Но чашу весов в окончательном решении перевесила книга Лазарева «Диагностика кармы», которой среди сельской интеллигенции в это время началось повальное увлечение. Многое в объяснении автора приобретало логичность и последовательность. Людмилу, например, поразило высказывание Лазарева, что дети несут ответственность за грехи родителей. Разве не так? Отчим с матерью грешат, лютуя и живя как кошка с собакой, в результате и она не может обрести счастья. Поверив Лазареву, девушка доверилась его совету не отказываться от любви, которую дарят окружающие нас люди. А как быть с грешной любовью? Выходит, не стоит избегать прелюбодеяния, считавшегося грехом? Но она была малосведуща в религиозных вопросах и об этом не задумывалась.
    Прошло полгода с тех пор, как молодые сожители благополучно разбежались, и Людмила жила одна. Однажды Денисов, выбрав свободную минуту, снова пригласил её в свой кабинет, усадил за стол, напротив себя.
    – Осень! – настроенный на минорный лад, грустно сказал он, кивнув на за-глядывавший в окно клён, чьи резные листья отсвечивали бронзой и золотом.
   – О да, наш клён стал настоящим красавцем, горит багряным костром! – восхитилась сотрудница, бросив взгляд за окно.
   – Природа, прощаясь с летом, надела праздничные наряды, – меланхолично произнёс начальник, исподтишка наблюдая за ней. – Скоро листопад начнётся.
   – Вы, наверно, поэт в душе, Евгений Петрович, – польстила Люда ему. Он с пристальным вниманием поглядел на неё, отмечая про себя невидимую для глаз податливость, которая пришла на смену её недоступности. Девушка покраснела.
   – А хотите посмотреть, как замечательно в лесу? – он погладил ей руку, нехорошо улыбаясь тугими толстыми губами.
   – А это удобно? – Людмила отвела серые большие глаза – нетрудно было догадаться, что стояло за этим безобидным с виду предложением.
   – А почему нет – там восхитительно! – Денисов оживился. – Выходите и садитесь в машину, – он протянул ей ключи. – Я освобожусь минут через пять.
   Минеева неловко улыбнулась, забрала ключи и вышла к стоянке автомобиля. Дрожащими руками она открыла дверь внедорожника и уселась на заднее сиденье.
   Машину трясло на неровной, ухабистой лесной дороге. Стояли ясные, тёплые деньки бабьего лета. Жгучие лучи предзакатного светила искрились и блистали солнечными зайчиками на кронах пролетавших мимо деревьев. Густые их тени, падая, рябили и располосовывали дорогу. За колёсами серым облачком клубилась пыль. Люду то и дело подкидывало на колдобинах и корявых корневищах деревьев, протянувшихся через дорогу, но она, ухватившись за ремень безопасности, не обращала внимания на эти неудобства. Её заботило сейчас другое – чем закончится эта поездка?
    Машина остановилась на краю обрывистого склона, насквозь проросшего лесом. Оба вышли из салона и остановились у края обрыва. Сухо и знойно жгло предзакатное солнце. Внизу, куда хватало взгляд, под ослепительной синевой неба полого сбегали с горы деревья, все в ярких осенних красках, испещрённых солнечными бликами. Изумрудный, золотисто-жёлтый, оранжевый и рубиново-красный оттенки цветов составляли такую богатую и острую гамму красок умирающей зелени, что у неё, ничего подобного не видевшей, захватило дух, из груди вырвался вздох изумления! Воздух был чист и прозрачен, напоен ароматами подсыхающих трав, сопревшей прошлогодней листвы, грибов и другими еле уловимыми запахами леса. Он подошёл ближе, обнял её за плечи. Она, молодая, темпераментная, испытывая недостаток ласки, не отбросила, не отвела руку, а, затрепетав, с немой признательностью приникла щекой к его ладони на своём плече. Затем, повернувшись, тесно прижалась к нему, обняла за крепкую шею. Груди их бурно вздымались, губы сблизились и слились – они начали жадно целоваться. Потом Денисов, ловко и красиво положив женщину на траву, быстро овладел ею.
   Когда ехали обратно, Людмила неотрывно смотрела на лицо своего мужчины и красивые, сильные руки, лежащие на руле. Сердце её было переполнено глубокой нежностью, которую она испытывала к Денисову. Неужели к ней пришло настоящее чувство? Как жаль, что он женатый человек! Нет, она не будет разрушать его семью, требовать развода. Она просто родит от него ребёнка и будет любить его. (От выпивающего Богдана мать отсоветовала рожать.)
    И хоть Людмила готова была пожертвовать зарождающейся любовью ради спокойствия семьи понравившегося мужчины, овладевшая ею пылкая страсть, сделав безвольной и слабой, опрокинула все добрые намерения. После той незабываемой встречи Люда всем своим существом мечтала, жаждала повторить её, ждала от начальника нового предложения о свидании, но дни проходили за днями, недели за неделями, а всё оставалось по-прежнему. Девицу страстно влекло к мужчине, она скучала по нему, но если раньше Денисов сам часто вызывал к себе, то сейчас всё поменялось. Люда под благовидными предлогами атаковала его сама, забегая в кабинет, чтобы хоть на миг увидеть, пообщаться или просто перекинуться парой фраз. Это становилось подозрительным в глазах сотрудниц, они с любопытством поглядывали на Людмилу после каждого посещения Евгения Петровича, потому что от неё исходили такое волнение и пылкое напряжение, что, казалось, поднеси спичку, и она вспыхнет, как факел. Никогда ещё не испытывала она таких глубоких и острых переживаний! Заметив, что Людмилой овладела всепоглощающая страсть, любопытные коллеги умудрялись войти к начальнику именно в тот момент, когда там была Минеева, а потом тайно шушукались за её спиной. Почувствовав это, любовница стала осторожнее, предпочитая чаще названивать, а не посещать его кабинет. Сидя одна в своём отделе, она с трепетом набирала номер Евге-ния Петровича, благосклонно отвечавшего, но новых встреч не назначавшего.
    Несколько минут любовных утех, затем холодное, терзающее душу, убийственное молчание любовника, оставляющее Людмилу один на один со своими сомнениями! Прошёл ещё месяц, влюблённая изнывала от нетерпения, которое вскоре сменилось стыдливым отчаянием и безнадёжностью. Она не понимала, что мешает Денисову назначить свидание, чтобы снова, как прежде, любить друг друга, наслаждаться близостью. Зачем заставлять её страдать и наступать на горло своей страсти? Кроме того, Люду злило и обижало, почему она должна первая ему звонить? Нет, так не пойдёт! Её такие отношения не устраивают! Она хочет внимания, встреч, улыбок, общения с ним! Решительно и опрометчиво она подняла трубку.
    – Алло! Я слушаю тебя! – у него был определитель на телефоне, он знал, кто звонит. Ласковый баритон ворковал в трубке, вибрировал, был нежным, настроенным на любовную волну.
    Притворяется, решила она, ему нравится, что девушка бегает за ним. Пора этому положить конец! И высказав, что она думает по этому поводу, добавила, что всё кончено, её не устраивают такие отношения. Нет, Денисов не возражал, он просто замер на другом конце провода. Потрясённая своим решением, Люда тоже замолчала в ожидании его реакции, но мужчина был нем. Только сейчас Люда осознала, что она поторопилась и, шокированная, положила трубку. Слово не воробей: вылетит – не поймаешь! Мир без него, вернее, без перспективы снова встретиться, остаться с ним наедине вдруг поблёк, стал пустым и неинтересным. Потребность в любви с каждым днём росла, а замены ей не было. Да и не очень-то хотелось кого-то другого, ведь чувство влюблённости избирательно. Возникнув на определённом участке мозга, оно не даёт покоя его обладателю, требуя выхода и реализации. И горе тому, у кого любовь не взаимна. Мучительная страсть начинает буквально съедать человека!
    Некоммуникабельная, скрытная и неспособная к сближению с коллегами, в минуту грусти и печали Людмила ещё больше затаивалась, отдалялась от всех в мир переживаний, в одиночество, помноженное на нелюбовь, и потихоньку, как маленький щенок, скулила оттого, что мохнатая лапа тоски сжимала, душила сердце. Вскоре наступил момент, когда молча страдать больше не стало сил. Сочтя решение о разрыве ошибкой, Минеева набрала номер начальника.
    – Здравствуйте, Евгений Петрович! – она на мгновение растерялась, сердце зачастило, дыхание сбилось.
    – Здравствуй! – голос его был настороженным.
    – Я хочу сказать, что поторопилась в прошлый раз, – девушка перевела дух. – Любовь оказалась сильнее меня, я хочу возобновить наши отношения.
    – Хорошо, ничего больше не надо говорить, все разговоры на АТС записываются и могут прослушиваться, – промолвил он и положил трубку.
   Через неделю Денисов вошёл в кабинет Людмилы и предложил поехать в составе комиссии на аудиторскую проверку в колхоз. Отказа не последовало, и не только потому, что он начальник, а она подчинённая…
   В правлении колхоза за бумагами засиделись допоздна. Наконец бухгалтерские работники во главе с председателем правления, довольные тем, что огрехов обнаружено совсем немного, по сложившейся традиции выставили на стол закуску и водку. Питейные традиции семьи настолько отвратили Люду от спиртного, что она категорически отказалась даже пригубить с рюмки. Утолив голод, она первая поднялась из-за стола. Во дворе стояла студёная зимняя ночь. Серповидная луна и яркие мерцающие звёзды на стёганом небесном одеяле помогли ей сориентироваться и найти внедорожник. Вскоре подошёл и Евгений Петрович, который тоже не пил, так как сам был за рулём. Сел рядом. Девушка прислонила к его плечу голову. Он обнял и крепко поцеловал её. Но тут из двери правления один за другим, колобками высыпали ревизоры в сопровождении хозяев, и влюблённые отодвинулись друг от друга. Рассаживаясь, женщины шумно переговаривались между собой. В морозном воздухе из их ртов вырывались клубы пара. В салоне машины сразу стало многолюдно, тесно, неприятно запахло спиртным, которым надышали ревизорши. Когда выехали из села, коллеги, громко делившиеся впечатлениями на задних сиденьях, вскоре утихли и, привалясь друг к другу, задремали. Люда с Евгением Петровичем, переглянувшись, улыбнулись. Рука мужчины потянулась к её колену, обожгла огнём желания. Но она предусмотрительно и мягко отвела её и положила на руль. От него исходили такие флюиды, от которых сердце у Людмилы билось, словно у пойманной птички. Она не удержалась и в темноте сама потянулась к нему рукой, несмело обняла крепкий его стан под курткой. Тело его было здоровое, плотное, точно свинцом налитое. Денисов поглядел на неё повлажневшими, поблёскивающими в темноте глазами и весь задрожал от похотливого возбуждения – он нашёл её руку, и, сильно сжав, положил в то место, где под брюками образовался бугор от вздыбившейся плоти. Людмила хотела убрать руку, но Евгений Петрович, нехорошо улыбаясь сочными толстыми губами, прижал её между ног. Минеева, умом понимая, что им движет лишь чисто мужское грубо-чувственное вожделение, любовью тут и не пахнет, покраснела. Как остановить его? Сообразив, глазами и головой показав назад, где сонно дышали «контролёры», как бы взывая к осторожности, и любовник, на миг забывшийся, согласно кивнул и освободил её ладошку. Она тут же простила его за непристойный жест, снова забралась рукой к нему под куртку и, нежно поглаживая литую спину, наслаждалась горячей волной, заливавшей сердце щемящей до боли негой.

                ***

    Вот и настал звёздный час Надежды Паниной. Рельсы поезда стучат и стучат – она едет в Москву на Всероссийский конкурс «Школа года». За окном зимняя метельная ночь с завыванием холодного вьюжного ветра, с мельканием огоньков пристанционных вокзалов, а в плацкартном купе тепло, уютно. Давно все пассажиры утихли, угомонились в вагоне, видят уже, наверно, не один сон, но Надежде Васильевне не спится. Она думает о школе, учениках, перебирает в памяти вехи своей биографии с тех пор, как она пятнадцатилетним подростком, эвакуированная с матерью и братишкой, приехала в далёкое уральское село Аксёновка, и её, учитывая недостаток кадров, назначили учительницей. Сколько воды с тех пор утекло – позади десятилетия работы директором.
Почему именно её пригласили на конкурс, отчего выбор пал на руководителя школы далёкой оренбургской глубинки? Оказалось, при защите на высшую категорию в областном институте усовершенствования учителей её доклад о роли директора в формировании педагогического коллектива признан лучшим. Мысли, аккумулированные в творческой папке и оценённые по достоинству, были отосланы в Москву. Из столицы три года шли Паниной приглашения на участие в конкурсе «Школа года». Она робела, скромничала, наконец, решилась!
    Учителем и директором Надежда Васильевна, по мнению сельчан, была строгим, требовательным, но в каждом ученике видела личность, и безграничная доброта не позволяла ей опускаться до оскорбления и унижения достоинства ребёнка даже тогда, когда тот проказничал. Повернувшись на бок на узкой полочке тесного купе, женщина улыбнулась, похвалила себя – молодчина! Себя тоже надо любить. Тогда преобладающие в нас доброта и любовь в полной мере достанутся и другим. Кто-то мудрый сказал: "Работа учителя – романтика, проникнутая стремлением достичь высокого назначения человека". Приходят к ней впервые ребятишки в класс – наивные, доверчивые, любознательные. Но с каждым годом дети взрослеют, развиваются, умнеют, а она вместе с коллегами управляет этим процессом, направляя его в нужное русло. Редко садясь на уроках, литератор видит, с каким вниманием, а порой и с восхищением ученики следят за ней глазами, подхватывая каждое сказанное ею слово. Любит она их, отдаёт им свою душу и сердце, а те льнут к ней, особенно кто растёт обделённым любовью и лаской в неблагополучных семьях.
    Ох, как много стало таких семей в последнее время – вся Россия, как «скатерть белая, залита вином!». Дети переживают за падение родителей, как личное горе, что накладывает отпечаток на их психологию и мышление – потрясённые, смятённые, травмированные душевно, они не могут хорошо учиться. По словам Сухомлинского, они, как туго натянутая струна, притронешься неосторожно – причинишь боль. Мудрый педагог, умеет щадить воспитанника, не прикасается к ранам его души. Однажды, заметив смятение на лице восьмиклассника, сына Клавдии и Николая Минеевых, вызванного к доске, поняла, что у того не всё благополучно дома, потому-то частенько не готов он к урокам. Надежда Васильевна не стала при всех расспрашивать об этом, не поставила ему и двойку.
    – Виктор, ты, видимо, недостаточно хорошо усвоил тему; если не возражаешь, я с тобой позанимаюсь дополнительно по русскому языку, – деликатно предложила она ему.
Оставшись наедине с подростком и поговорив с ним, убедилась, что мать его, женщина крутая, с диктаторскими замашками совсем «забила» сына, заставляя делать всю мужскую работу на личном подворье вместо не просыхающего от пьянок отца. Ученик явно нуждается в помощи, она в таких случаях никогда не оставалась в стороне. После индивидуальных занятий, можно сказать, бесплатного репетиторства Витя почувствовал вкус к учёбе, воспрянув, уверенно и без робости отвечал на вопросы, меньше начал допускать ошибок в диктантах и сочинениях. Побывала она и дома у него и с содроганием заметила, какая нелюбовь и нетерпимость царят между родителями.
    – В числе причин пьянства у мужчин считается забитость, подчинённое положение в семье, – задумчиво произнесла Надежда Васильевна в ответ на претензии Клавдии к мужу, высказанные в беседе с ней. – Николай, слабохарактерный, безвольный, выпивками спасается от вашего властного характера.
    Злоба и зависть заполнили душу Минеевой, видевшей в Паниной счастливую женщину, являющуюся объектом забот надёжного супруга, не познавшую непонимания и материальных проблем, ненависти и отчаяния. А ей приходится жить с пьяницей, которому нет дела до потребности жены любить и быть любимой.
    – Попробовали бы вы одна прокормить прожорливого мужика, пропивающего зарплату, и двух детей, не так бы запели! – грубо оборвала она директора.
    – Сочувствую вам, Клавдия Матвеевна! – мягко проговорила Панина. Поняв, какие чувства обуревают Минееву, её тоску по сильному мужскому плечу, она сочла лишним обижаться на враждебный тон. – Может, я чем-нибудь помочь смогу?
    – Да чем вы поможете? – смягчилась та в ответ. Клаве никто ещё не предлагал помощи, наоборот, люди лишь осуждали её. – Разве что с мужем поговорите, чтобы меньше пил, сам со скотиной управлялся; мне некогда – в две смены пашу в столовой. Вся тяжесть по уходу за живностью перекладывается на сына, а он у нас тщедушный и болезненный – в чём только душа держится! Мне, думаете, его не жалко? – Клавдия всхлипнула. – Спасибо, кстати, что после уроков занимаетесь с ним по русскому, повеселел мальчишка, двойки домой перестал таскать!
    После разговора директора с Николаем ситуация изменилась к лучшему. Тот совсем пить, конечно, не перестал, но, прежде чем приложиться к бутылке, управлялся во дворе, и у Вити появилось больше времени для подготовки к урокам и поступлению в сельхозтехникум, что и сделал он после окончания школы.
    В директорской практике, разумеется, не обходится без острых споров, серьёзных разногласий, в том числе и с коллегами по поводу методов воспитания. Некоторых устраивает менторский тон по отношению к ученикам, «дистанция огромного размера» между ними и учителем, в результате чего последние остаются в неведении, какие потрясения испытывают дети. Вот о чём поведали директору однажды 10-классницы.
    В зале сельского Дома культуры гремела магнитофонная запись, и молодёжь неистовствовала, выделывая ногами, руками замысловатые и немыслимые по своей выразительности па. Среди подруг особо выделялась пластикой и гибкостью движений, изящная, с круглым миловидным личиком Дарья Юшкина. Явный лидер среди ровесниц, она плавно и грациозно покачивала округлыми бёдрами и плечиками, притопывала высокими каблучками. Но на красивом надменном личике её была написана брезгливая пресыщенность от веселящейся публики. «Скукотища, аж мухи дохнут, – думала она. – Что бы такое сделать, чтобы развеяться?» И тут взгляд её упал на забитую Валю Мокрухину, чьё несчастное личико свидетельствовало, что она жертва жизненных обстоятельств. Непонятно, почему Даша питала неприязнь, недолюбливала этого «заморыша», как она называла в кругу приятельниц Валю? Её коробили пугливость, скромная одежда и неброская внешность одноклассницы с неухоженными жидкими и белёсыми волосами на голове. Дарье были чужды снисхождение и чувство сострадания, в чём явно не последнюю роль сыграли как воспитание, так и гены жестоких предков.
   Сначала тайно, исподтишка, будто нечаянно она толкнула локтем невзрачную Валю, танцующую рядом с ней, потом ущипнула её. Заметив, что та робеет, не зная, как дать достойный отпор, начала открыто пихать её. Кто-то из десятиклассниц, пытаясь угодить жёсткой подруге, вытолкал Валю в середину круга, и все начали толчками удерживать её в центре внимания. Бывает, объектом зависти и преследования становятся те, кто преуспел в чём-то. Но это не тот случай – перед обидчиками некрасивая, беззащитная приятельница. Почему подленьким душам доставляет удовольствие нападать на слабого? Неужели, чужие страдания, придают чувство собственной значимости, приносят наслаждение?
    – Вы что делаете, поганки эдакие! – Людмила Минеева, единственная из всего класса, возвысила голос в защиту подруги. Тогда Даша, заводила тёмных делишек среди сверстниц, пользуясь тем, что Люду пригласили на медленный танец, увела девиц за угол клуба и там натаскала Валю за редкие волосёнки, излив тем самым свою агрессию и пренебрежение к Мокрухиной.
    – Вот к чему приводит поведение родителей, подавляющих детей окриками и тумаками, – скажет коллегам Панина на педсовете. – Одних это делает слабовольными и беззащитными, других, более сильных, ожесточает. Из последних вырастают диктаторы, помыкающие безвольными ровесниками, за которыми оставляется лишь возможность заискивания и безуспешных, безнадёжных попыток изменить отношение к себе. И в то же время доказано, что мамы и папы, тискающие детей, ласкающие их с раннего возраста, укрепляют им нервную систему. Они вырастут более устойчивыми к чьему-то давлению, к стрессам, менее склонны к психическим заболеваниям. Я, думаю, стоит напоминать об этом в беседах с родителями!
   – Любите вы философствовать и всё усложнять, Надежда Васильевна! – казалось, с невозмутимым хладнокровием возразила Екатерина Дмитриевна, классная дама Юшкиной. Но по тому, как она отвела взгляд и в голосе скользнула едва уловимая обида, выявилось неудовольствие тем, что случай с её воспитанницами стал предметом обсуждения на педсовете.
   – Вы так думаете? – углубляя ямочки на щеках, приятная улыбка скользнула на доброжелательном лице Надежды Васильевны в ответ на флегматичное равнодушие далеко не глупой коллеги, достигшей определённых результатов в успеваемости учащихся, но склонной с возрастом облегчать себе жизнь и впадавшей в наезженную колею школьных будней. Ударяться в амбицию, надувать губы даже на несправедливую критику Панина считала неуместным. Смейся, улыбайся на необъективные, пристрастные слова или чью-то грубость, если чувствуешь, что права, – это самый лучший довод в твою пользу!
    – По-вашему, почему девочки не рассказали об этом случае вам, классному руководителю, а пришли сразу ко мне? - Вопрос Надежды Васильевны вогнал классную даму в тупик. - Не потому ли, что между вами и ученицами «дистанция огромного размера»? Практика подтверждает мою правоту, а тот, кто не умеет и не хочет пересматривать свои взгляды, обычно находит себе другую работу.
   Екатерина Дмитриевна, сохраняя бесстрастный вид, вынуждена была согласиться со справедливыми аргументами директора и промолчала. Умение быть сдержанной, спокойно и доброжелательно говорить правду в глаза всегда помогали Паниной достойно выходить из трудных ситуаций. Прощая чужие ошибки, она на собственном примере убеждала подчинённых не торопиться обвинять, если чем-то недовольны, строго спрашивать, прежде всего, с себя. Многие, благодаря ей, осознали, и поняли: как бы ни были «велики их заслуги и опыт», надо оставаться скромным и требовательным к себе, а не почивать на лаврах.
    – Надо защитить не только Валю Мокрухину, но и не допускать впредь подобных унижений и агрессии по отношению и к другим слабым ученикам! – сказала директор, наблюдая за реакцией коллег.
    – Но как? Не приставишь же к каждому охранника?
    – События в клубе – это иллюстрация того, как не должны поступать дети, уважающие себя и чужое достоинство, – подняв выразительные серые глаза, сказала Панина. – Мы призваны воспитывать человеколюбие, готовность к оказанию помощи тем, кто не в состоянии защитить себя, – нельзя ограничиться обсуждением данной ситуации на педсовете, следует провести на классных часах беседы об этом.
    Конечно же, Надежда Васильевна, как все, ошибалась, падала, поднималась, снова шла вперёд – «не бойся ошибиться, бойся не признать и не исправить ошибку». Как приятно было слышать от заведующего районным отделом образования на церемонии вручения ей знака «Заслуженный учитель РФ», что «врождённая интеллигентность, светлая, открытая и окрылённая душа, при соприкосновении с которой люди становятся лучше, позволили Паниной сплотить коллектив единомышленников, творческих личностей».
    И действительно, коллеги стали опорой и поддержкой во всех её начинаниях – никогда не приходилось об одном и том же повторять дважды. Когда директор уезжала на курсы усовершенствования, учителя с нетерпением ждали, чтобы перенять у неё новинки. Надежда Васильевна делилась опытом с подчинёнными, не дожидаясь, когда об этом попросят, – они не должны отставать от других. Если прекращается поиск, замирает, потухает творчество! Нельзя переоценить значение практики, наития, интуиции, но и педагогическую теорию необходимо изучать. Встречая её, коллеги устраивали торжественные линейки, сопровождаемые овациями школьников и цветами. Вот поэтому-то радость переполняет сердце, ноги сами несут в школу!
    Приходилось немало времени уделять и решению хозяйственных вопросов: проведению водопровода, канализации, газификации школы, ограждению пришкольного участка, чтобы дети сами могли выращивать овощи для горячего питания. Но директору грех жаловаться на трудности – и всё благодаря колхозным шефам. А сколько признательных слов заслужила покойная ныне Вера Семёновна, вынянчившая, выпестовавшая их с Григорием сыновей: Сашу и Сергея! Баба Вера много значила для них. Ей, малограмотной, но мудрой женщине, ребята обязаны серьёзным отношением к учёбе, у неё находили ответы на многие трудные жизненные вопросы. Дети всегда были сыты, ухожены, приучены к домашнему труду. Да и сами супруги Панины могли всем сердцем и душой отдаваться любимому делу, зная, что Саша с Сергеем под присмотром ласковой, заботливой бабушки, а к их приходу с работы всегда готовы пышущие жаром пироги и другая выпечка.
    Долго предавалась Надежда Васильевна воспоминаниям, пока, наконец, под утро, не задремала.
    На перроне московского вокзала Панину встретила молодая девушка и отвезла на такси в гостиницу, где её поселили в одном номере с учительницей из Самары. Приняв душ и пообедав в гостиничном кафе, коллеги тут же отправились знакомиться с достопримечательностями столицы.
    Стоял тихий, с лёгким морозцем день. Говорят в зимний холод всякий молод. Действительно, люди бодро и споро двигались по тротуару всяк по своим делам. Снега на улице почти не было, он был тщательно вычищен и вывезен с тротуаров и проезжей части с бесконечными железными потоками автомобилей, похожих на ревущее стадо коров, возвращающееся с пастбища, но источающих удушливые выхлопные газы. В парках, скверах, на остановках автобусов и троллейбусов чернели голые, с подстриженными с осени ветвями деревья, чирикающие стаи воробьёв, по вычищенному асфальту бродили и ворковали сизокрылые голуби. Низкое, предзакатное солнце, застревая между стволами деревьев, излучало нежное, светло-золотистое сияние. Конечно, бывшую горожанку Надежду Панину не поразили ни оживлённость, ни пестрота и теснота улиц и площадей многомиллионного перенаселённого города с его достопримечательностями, памятниками и куда-то вечно спешащими людьми. Наоборот, после размеренной и тихой деревенской жизни она с удовольствием окунулась в городскую суету, с повышенным интересом обозревала взметнувшиеся к синему простору небоскрёбы, Останкинскую и Кремлёвскую башни, маковки многочисленных храмов, в том числе и собора Василия Блаженного, мавзолей Ленина, здания театров и музеев. А вечером они с коллегой вели оживлённую беседу о предстоящем конкурсе, делились впечатлениями от столицы, планировали посещение театров.
    Высокий форум проводился под эгидой академика Рувинского, убелённого сединой и с высоким, переходящим в залысины лбом мужчиной. В столицу слетелись и съехались сотни одарённых учителей со всех уголков России. Надежда Васильевна вначале страшилась необходимости выступать перед ними. Однако, внимательно слушая размышления коллег и академиков за трибуной, она поняла, что, несмотря на более скромные условия труда в их школе, её коллектив добивается не менее высокого, чем у других, качества успеваемости и воспитанности учащихся. Ни один ребёнок за всё время её директорства не состоял на учёте в комиссии по делам несовершеннолетних, не было у них наркоманов.
    «Эх, была не была! – с весёлой решимостью подумала она. – Поучаствую не только в номинации «Школа года», но и «Директор года». Трудно описать трепетное волнение чувств и напряжение душевных сил при защите обоих проектов! Но эмоциональный всплеск обернулся ярким и впечатляющим выступлением Паниной перед большой и значительной в своих достижениях и одарённости аудиторией.
    – На всю жизнь запомнились мне слова, однажды вычитанные у Льва Николаевича Толстого, о том, что чем легче учителю учить, тем труднее детям учиться. Чем труднее учителю, обдумывающему каждый урок, соизмеряющему его с силами учащихся, следящему за ходом мысли воспитанника, тем легче будет ученику, – с увлечением говорила она, делясь опытом перед коллегами. – Чтобы ребёнок, даже слабоуспевающий, чувствовал себя комфортно в классе, не был обделён вниманием учителя, заинтересован в учёбе, с каждым работаем индивидуально…
    Жизнь научила нас, педагогов, ставить себя на место школьника, взглянуть на себя его глазами, поэтому никогда не захваливаем отличников, не попрекаем неудачников. Стараемся быть справедливыми ко всем, не заводим любимчиков. Дети ценят это, доверяют свои секреты, советуются с нами. Мы, в свою очередь, бережём ребячьи тайны, не предаём их, ведь ещё Н.К. Крупская говорила, что подростки  чтят, почитают лишь тех педагогов, которые умеют их уважать… 
    Выступление её длилось около тридцати минут. Наконец, она отпила минералки из стакана и завершила творческий отчёт:
    – Приятно сознавать, что для нашей школы характерно высокое качество знаний. В вузы поступают до 85 процентов выпускников, среди них ежегодно несколько медалистов… 
    Внимательно слушавшая аудитория в знак признания заслуг Паниной и её коллег в очередной раз прервала её аплодисментами. Она улыбнулась благодарно, выявляя очаровательные ямочки на щеках.
    Результатов конкурса ждали все с волнением необычайным. Наконец снова собрались в большом красивом зале с паркетным, до блеска начищенным полом. С высокого лепного потолка свисали сверкающие позолотой люстры. Лучшие представители народного образования сидели, переговариваясь, в ожидании строгого жюри на бархатных сиденьях с высокими спинками кресел. Появление академика Рувинского зал встретил дружными, долго не смолкающими аплодисментами. Когда они утихли, началась церемония награждения, и в числе первых прозвучало имя Надежды Паниной. Не чуя ног под собой, воодушевлённая всероссийским успехом, с сияющими глазами, как на крыльях, летела к столу президиума учительница. Одержав победу в обеих номинациях, она с гордостью принимала поздравления именитого академика.
    До Оренбурга Надежда Васильевна доехала на поезде, а до райцентра долетела на «кукурузнике». Когда на небольшом лётном поле, на плоской вершине горы, она сошла с самолёта, её встретил на «Волге» муж.
    – Ну, здравствуй, лягушка-путешественница, – шутливо и оживлённо проговорил Григорий Степанович, забирая у жены чемодан, другой рукой обнимая её. - Ну как там Москва?
    – Здравствуй, дорогой, спасибо, что встретил меня! В Москве хлеба не молотят, а больше нашего едят! – ответила она поговоркой на его вопрос. Впечатлений было море и обо всём сразу не расскажешь.
    Сияя ясными лучистыми глазами, женщина прижалась к Григорию, по которому успела соскучиться в разлуке. Человек высокой судьбы, любимая и преуспевающая, Надежда Панина была готова сделать всё, чтобы окружающие её люди тоже были успешны и счастливы.

                ***

    Свидания Денисова с Людмилой были редкими – следующее состоялось только через месяц. Коллектив налоговой инспекции гулял в канун Нового года в праздничном зале местного кафе. Улучив момент, когда после оживлённых танцев все шумно рассаживались за столы, поставленными горячими блюдами, Денисов положил руку на мягкую девичью ладонь и тихо шепнул: «Подойди к моему кабинету, подожди там меня». Взволнованная Люда под благовидным предлогом ушла с вечеринки. Подойдя к месту свидания, набрала код замка налоговой инспекции и в ожидании прихода любовника стояла возле окна тесной комнатки секретаря-машинистки. Ветер шевелил голые ветви деревьев в палисаднике – потускневшая в надвигающихся сумерках снежная пыль летела с них. В комнате был полумрак, но света она не зажигала. Взглянув на очищенную от снега дорогу, девушка заметила приближающуюся фигуру Евгения Петровича – сердце её застучало сильнее.
    Войдя в здание, Денисов быстро подошёл к кабинету и, вынув из кармана ключ, отпер дверь, взмахом руки приглашая Люду войти. Подойдя к стульям, он нетерпеливо сбросил с себя куртку, помог снять ей пальто. Щёлкнул засов, и они на мгновение застыли в центре его апартаментов. В посеревшие окна, укрытые ажурно-прозрачными тюлевыми тканями, тихо вползали унылые сумерки. Евгений Петрович обнял Людмилу, поцеловал – она пылала как в огне – и вдруг, коснувшись её затылка, начал пригибать вниз. Другой рукой он расстегнул ремень брюк – они упали вниз. Мужчина, несмотря на стыдливое сопротивление недоумевающей подруги, продолжал наклонять её голову ниже и ниже. Минеева брезгливо поморщилась. Ей вдруг стало ясно, чего он добивается. Неужели в ней он видит только распущенную девицу, способную удовлетворить любые низменные его инстинкты, включая вульгарные формы плотской любви. От супруги, уважая её, он вряд ли осмеливается требовать роняющих достоинство женщины манипуляций! Людой вдруг овладела полная апатия. Руки его, скользя по голове любовницы, тем временем становились настойчивее и грубее.
    – Не надо – это неприятно мне! – Оттолкнув, незадачливая сотрудница вырвалась из его рук, бросилась к своей одежде, небрежно брошенной на спинку стула, и начала торопливо надевать пальто. Любовник поднял брюки и, застегнув их, холодно наблюдал за ней из-под нависших мохнатых бровей. Девица подошла к двери и, потупив глаза, попросила открыть её. Денисов молча повиновался.
    И снова наступили долгие, безрадостные дни без его ласк и прикосновений, при воспоминании о которых трепетало тело влюблённой. Ей пришло на ум высказывание индийского мудреца Ошо: «Любовь не имеет ничего общего с отношениями, любовь – это состояние». Люда понимала, что «любовь» Денисова вряд ли может принести ей состояние, если даже иметь в виду богатство чувств и эмоций, – она, конечно, даёт определённые ощущения и переживания, но всё больше негативные, чем позитивные. Девушка сгорала, словно дрова в печке, оставались от неё, перечёркивая всё её существование, лишь пепел да зола. Терпеть это было выше её сил, сильнее стыда и позора, испытываемых ею от своего падения, поэтому она готова была простить его, себя и начать всё сначала.
    Людмила знала, на работу Денисов приходит раньше других, и приняла решение встретиться с ним. На следующий день к зданию налоговой инспекции Минеева пришла одна из первых. Ей так хотелось хоть на несколько недолгих минут снова остаться наедине с любимым! Дверь была открыта. Техничка, шлёпая тряпкой, натянутой на швабру, домывала коридор. Сотрудница, поприветствовав её, открыла ключом свой кабинет, а когда та, закончив мытьё полов, удалилась домой, уселась на стул в полутёмной комнатке секретарши, чтобы не упустить прихода Денисова. Появившись, тот бросил удивлённый взгляд на неё, поздоровался, кивком приглашая её в кабинет. Девушка поднялась и послушно, как овца (о, как она презирала себя в эту минуту), последовала за ним.
    Раздевшись, начальник молча уселся за свой стол и начал названивать по те-лефонам. Люда, подойдя к нему, обняла его голову и притянула к себе. Мужчина на мгновенье приник к её груди, но тут же, схулиганив, полез под юбку. Она отвела его руку: «Не надо так со мной!». Потом Евгений Петрович сам отстранил её от себя. «Почему?» – спросила она своими большими серыми глазами. «Сюда могут войти», – ответил он, услышав чьи-то шаги за дверью.
    Ничего не произошло в то утро между ними, кроме промелькнувшей искры страсти, подобной удару тока, снова сблизившего их, но с обоюдного молчаливого согласия между ними вновь установился мир. Однако свидания их по-прежнему были редкими – на работе руководитель находится под прицелом любопытных глаз подчинённых, особо не разгуляешься! Но вот Евгений Петрович приобрёл туристические путёвки в Крым и предложил Людмиле составить ему компанию. Девушка была на седьмом небе от счастья!
   На южный берег моря они прилетели на самолёте. С аэродрома на пункт прибытия через весь город, далеко не такой шумный и многолюдный, как летом, приехали на такси. Их комнаты оказались рядом. Денисов пришёл к ней, не дожидаясь ночи. Подхватив молодую подругу на руки, он понёс к кровати, бережно положил на мягкое ложе, распахнул ей халат, оглядывая её молодое нагое тело: грудь, плоский живот и чуть полноватые ноги, раскинутые в ожидании любовной неги. Девушка протянула ему руки. Повинуясь ей, он разделся, лег рядом, начал медленно поглаживать вздрагивающую от его прикосновений девичью грудь. Людмила нетерпеливо притянула его к себе. Мужчина охотно подчинился, накрыв её грузным корпусом и совершая импульсивные движения. Однако неистовство его продолжалось недолго. Запыхавшись, он обмяк и затих, умиротворённый. Активные манипуляции утомили его – он отвалился от неё.
    В угаре разгоревшейся и неут-хающей страсти любовница поглядела на него с удивлением (и это всё? – говорил её изумлённый взгляд). В сладком изнеможении вновь прильнула к нему и, охваченная мучительным томлением, призналась:
    – Я ещё хочу тебя!
    – Всё, поезд ушёл! – заторопился тот с проскользнувшим в голосе испугом.
    – Почему так быстро? – капризно и насмешливо протянула она.
    – Скорый был, – отшутился он. Людмила засмеялась, отпуская его.
    Ночью девушка взяла инициативу в свои руки. Она изменила положение тела и, оказавшись наверху, довела его до такого экстаза, что, когда, удовлетворённая, перестала двигаться, он приподнялся, положил её на накрахмаленную простыню, и рассохшаяся деревянная койка вновь с радостной натужностью заскрипела под ними.
    Однако надолго его опять не хватило...
    На следующий день влюблённые снова уединились в её номере. Но его ждала неудача. С постели он поднялся удручённый. Люда, жалея его, пыталась утешить тем, что ей было хорошо с ним, а в следующий раз, наверняка, будет ещё лучше. Мужчина, ни слова не говоря, оделся и ушёл к себе.
    В тот злополучный вечер в просторном увеселительном зале состоялась дискотека. Евгений Петрович зашёл за Людмилой в номер, когда она завершала макияж. Вместе спустились вниз и подошли к парадной комнате, где развлекались отдыхающие: звучала приятная для слуха музыка, плавно кружились пары. Едва переступив порог зала, Денисов подхватил девушку и повёл в вальсе. Та таяла, словно свечка, от прикосновения его сильных, уверенных рук. Но музыка закончилась, а Евгений Петрович, отведя Люду к стульям, направился к статной, элегантной даме с высоко сбитой белокурой причёской, чтобы пригласить на следующий танец, после чего он не вернулся к молодой особе, а уселся возле новой знакомой.
    Людмила дико заревновала, но решила не подавать вида. Поднявшись с места, она мило улыбнулась и изящно протянула руку пожилому человеку, сидевшему рядом и пы-тавшему развлечь её разговором. Тот с готовностью соскочил с места, галантно от-весил поклон и, обняв за талию, закружил по залу. Старик, смуглый, жилистый, высокий, и Людмила, хорошо сложенная, с длинной русой косой, смотрелись неплохой парой, на них оглядывались и откровенно восхищались. Это возымело действие, Денисов вернулся к любовнице, и вот они снова, прижавшись друг к другу, двигаются в такт с музыкой. Люда обиженно молчала, когда же он попытался растормошить её, она, надув губки, проговорила сдавленным шёпотом: «Бабник!».
   – Да ты что, надумала ревновать? У меня даже жена так не посягает на мою свободу, как ты! – нахмурившись, он отвернулся.
   Больше он не приходил к ней. Людмила терялась в догадках: в чём дело? Смешно думать, что она претендует на свободу партнёра. Это лишь отговорка, чтобы поставить преграду между ними. Она жить без него не может, любит пылко и страстно, а он инициировал ссору из-за её ревности и откровенно избегает её, всё больше общаясь с белокурой мадам – на экскурсиях Денисов садился рядом с той, и они оживлённо беседовали о чём-то. Изредка он оглядывался, окидывал взглядом любовницу, наслаждаясь её отчаянием. В этом турне она ждала от шефа более тёплых и близких отношений. Почему же, когда откликнулась на его настойчивые ухаживания, получила убогую страстишку с интригами? Стоило ли так долго добиваться её, если ему нечего дать девушке? Углублённая в переживания, Люда не замечала ни достопримечательностей, ни других красот южного края с её вечнозелёными пальмами в обрамлении крон из веерообразных листьев. Запомнились лишь море, волны с седыми космами гребней, лениво плещущиеся о каменную набережную или грозно вздымающиеся, да крик белокрылых чаек.
    В этот ветреный и зябкий день Люда, ревнуя его к мадам и не желая давать повода его гордыни и тщеславию, не поехала на очередную экскурсию. Томимая тоской по любимому, она до заката сиротливо простояла на набережной, на бестравном песчаном берегу, вслушиваясь в шум морской пучины. Холодное, плохо греющее зимнее солнце, словно лебедь белая, долго купающаяся в зеркальной глади безбрежного пространства, захлёстнутое набежавшей волной, наконец, нырнуло в глубину подводного царства.
    Людмила росла в семье несчастной, недолюбленной девочкой, до которой никому не было дела. Отчиму, надломленному жизнью и всецело занятому винопитием, она была в тягость. Неудовлетворённая, а потому неуравновешенная мать затуркала дочь окриками: бестолочь, идиотка! Люда привыкла видеть, воспринимать себя в первую очередь глазами родных людей. Значит, она плоха, если мама позволяет себе оскорблять её? Не оттого ли её личная самооценка была ниже плинтуса, и она позволяла унижать себя, что не видела другого, уважительного отношения к себе от тех, кого любила в детстве? Но больше всего подорвало её самоуважение и достоинство преступное насилие, совершённое над нею в ранней юности соседом Егором, о котором она умолчала из-за боязни наказания суровой и, как ей казалось, безжалостной матерью. Её, стройную, привлекательную лицом и фигурой, устремлённую в ожидании прекрасного будущего мечтами ввысь, пристрелили, как птицу на лету. Убить не убили, но и летать она уже, раненная в крыло, не могла. Её, надломленную душой, уязвимую, недопонимающую своего назначения на Земле, поддающуюся всякому влиянию, сорвало и несёт как одинокий, трепыхавшийся лист на ветру неизвестно куда и зачем.

                ***

    Подняв воротник демисезонного пальто, она пристально всматривалась в тёмно-синий бархат морского вала в обрамлении пенистых кружев, и вспоминала, как случилась с ней эта беда. Ей хотелось попасть в соседнее село в клуб, чтобы свидеться с понравившимся парнем. На броскую и красивую Люду, несмотря на юный возраст, заглядывались не только ровесники, но и парни постарше. Одним из них был студент техникума Геннадий, с которым девушка-подросток познакомилась, когда с группой молодёжи ездила на танцы в Кабаевку. Приглянувшись друг другу с первого взгляда, молодые люди, взявшись за руки, вышли из клуба. Гена увлёк Люду за угол здания и там долго тискал и сладко, с упоением целовался с ней. Натанцевавшись и наигравшись в шашки и домино, аксёнкинские парни и девчата, садясь в машину, окликнули землячку, оторвав от крепких Гениных объятий. С тех пор они больше не встречались. Геннадий, скорее всего, давно забыл, охладев к малолетке, как он сам со снисходительной ухмылкой взрослого человека выразился при ней, находя утеху в развлечениях с девицами постарше. Но впечатлительная, не по годам физически развитая, чувственная Люда не могла и не хотела смириться с его потерей – она мечтала снова попасть в кабаевский клуб, чтобы свидеться с понравившимся парнем и отбить его у кого бы то ни было!
    С приближением очередной субботы юная особа не находила себе места – знала, что студент на выходные приезжает из города к родителям. Однако на чём ехать в соседнюю деревню? Но тут в её далеко не глупой головёнке созрел план. Она заметила, что Егор, тридцатилетний рыжеволосый сосед, обладатель «жигулёнка», приняв молодцеватую позу, играя жадными, подёрнувшимися поволокой глазами, часто заглядывается на неё, чем и решила воспользоваться. В субботу, решив идти к соседям, якобы попросить жестяную форму для выпечки торта, она быстро убралась в доме, вымыла полы и вышла на крыльцо.
    Был яркий полдень сентябрьского дня. Прозрачно-золотистые струны солнечных лучей, знойным водопадом падали на пыльную сельскую улицу, шиферные крыши пятистенок, огибая стволы и купы деревьев в палисадниках, пронзали стёкла окон. В удушливо-парном воздухе было трудно дышать, никли в молитвенном поклоне астры, поса-женные Людой по весне на грядках вдоль завалинок. Лишь лопухи, корни которых мать выкапывает для каких-то лечебных настоек и поэтому не вырубает их лопатой, как прочий бурьян, не унывают, словно птицы-великаны, собравшиеся взлететь в поднебесье, не боясь паляще-знойных лучей, гордо расправили огромные крылья-листья. Тугие шишки репья с красно-фиолетовыми цветками на верхушках покрыты нежной пушистой паутиной. Уютно чувствует себя и жёлтая сурепка – ей не страшна жара. Девушка-подросток через забор заметила Егора, возившегося возле машины с тряпкой в руках и, закинув за спину длинную и толстую косу, спрыгнула с деревянных ступенек обветшалого крыльца, побежала к соседям.
    – Пойдём, покатаю тебя, – предложил Егор, когда она очутилась возле него, протиравшего стёкла машины, недавно приобретённого на сбережения тестя. Шлёпая толстыми губами, он пронзал её алчным рыжим взглядом.
   – Не сейчас, Егор, – Люда стрельнула в него большими серыми глазищами и дёрнула округлившимся плечиком. Желая понравиться моложавому и падкому на девичьи прелести соседу, чтобы осуществить задумку, она улыбалась загадочно и многообещающе, не подозревая, что в её возрасте улыбаться так взрослому мужчине небезопасно. – Поехали вечером в соседний клуб?
    – К жениху, поди, охота? – с ревнивой нотой в голосе спросил тот, оскалившись в завистливо-кривой улыбке.
    – Да нет, мы с подругой хотим попасть на танцы! – сочные вишнёвые губы на округлом приятном личике растянулись в лёгкой непринуждённой улыбке.
    – Нет проблем! Когда выезжать? – осклабился сосед, сияя, словно ярко начищенный медный самовар. Загораясь нескромным желанием соблазнить не по годам рослую девчонку, он продолжал пожирать глазами ладную её фигурку – стройный, тонкий стан, вздёрнутую высокую грудь под ситцевым платьицем, красивые, с бронзовым загаром руки.
    Домой Люда, забыв о формочке, летела как на крыльях, надо начинать наводить марафет и договориться с подругой Валей, чтобы усыпить бдительность матери и улизнуть на улицу.
    Выехали в дорогу затемно. Фары весело бежавшего «жигулёнка» жадно выхватывали из тьмы пыльную грунтовку. Валя, тихая, некрасивая девчонка с жидкими белёсыми волосами на голове, усевшись на заднее сиденье, всю дорогу молчала. Ей и ехать-то никуда не хотелось, но Людмила уговорила, и та уступила. В жизни это обычное явление: у красоток неприметные и сговорчивые подруги, чтобы не только, как на этот раз, использовать их, но и выглядеть эффектнее на их фоне. Люда в нарядном платье, сидя рядом с водителем, думала о желанной встрече с Геннадием, когда на стекле появились мутные капли дождя.
    – Повернём назад? Размокропогодится, грунтовку развезёт, машина будет гнусно перепачкана! – хмуро произнёс он. Что-то бормоча сквозь зубы и всматриваясь с каждой минутой, становящуюся всё более скользкой дорогу, озабоченный водитель бросил недовольный взгляд на Людмилу
    – Нет, только не это! – с отчаянным упорством воскликнула та.
    Косые линии влаги, летевшие с мглистого неба, участились, обернувшись в блеске молний и грохоте грома шквалистым ливнем; серебристо-оловянные ручьи стекали с шорохом и шуршанием, лились потоком, превращая пыль на дороге в жирную, жидкую смесь и образуя блестевшие нефтяной чернотой лужицы. Егор включил «дворники», со скрипом расталкивающие по стеклу обильные, отливающие стальным блеском струи. Дорога начала подниматься в гору. Но тут «жигулёнок», скользя колёсами по склизкому грунту, загудел, зафыркал, словно кот, и, наконец, встал. Водитель в сердцах выматерился и, покосившись на неприятно съёжившихся подруг, предложил толкать машину. Сам он, достав из кармана рубашки расчёску, причесал перед зеркалом рыжие, с жёлто-белёсой подпалиной волосы. Затем извлёк из бардачка дешёвые папиросы, закурил в салоне, выпуская сквозь раскрытую щель толстых губ удушливый дым. Выйдя под секущий, обжигающий ночным холодом дождь, девочки налегли на багажник и начали, что есть силы, толкать машину. Уселись обратно в салон на заднее сиденье обе, вымокшие до нитки и перепачканные грязью, после того как автомобиль, недовольно рыча мотором, вскарабкался на вершину склона. 
    Когда приехали в сельский клуб, на двери висел большой амбарный замок. Обратно Люда ехала грустной и подавленной, не реагируя на анекдоты оживившегося Егора, мысленно представлявшего девчонку в своих объятиях и не видевшего препятствий для этого – глупая, хоть и не совсем созревшая птичка сама бьётся, просится в его сети! Вскоре тот умолк, только бросал влажно блестящие, пытливые взгляды на лобовое зер-кальце, в котором отражались в полумраке салона на заднем сиденье прижавшиеся друг к другу подружки.
    – Валю завезём? – весело ощерился он, подъезжая к селу. 
    – Останови, – попросила Люда, когда, высадив подругу, ехали мимо её дома.
    – Погоди, поставлю «коня», – торопливо вырулив к своему двору, Егор въехал в предусмотрительно открытые настежь двери низкого строения. Выскочив из салона, быстро прикрыл дверь гаража, накинул крючок. Юную соседку, выбравшуюся из автомобиля, схватил в охапку и, смеясь, поволок на заднее сиденье.
    – Пусти! – испуганно отбивалась та руками и ногами.
    – А расплачиваться кто будет? Даром я, что ли, возил вас всю ночь, бензин потратил, машину испохабил грязью? – разозлился молодчик и, зажав ей рот ладонью, грубо втолкнул в салон. – Молчи, дура, не позорь себя!
    Девушку передёрнуло от всплывшего в памяти эпизода. А разве менее унизительна ситуация, в которой она оказалась здесь, в Крыму? Отчего так бесславно закончились их с Денисовым далеко не идеальные отношения? И почему Люда, с самого начала зная, что связь с начальником не имеет ни будущего, ни светлого настоящего, – это тупик, завязала свои чувства тугим углом страсти? Ей было невдомёк, что не там она искала любви. А разгадка была так проста – в интимной и духовной немощи её мужчины, не способного в силу своего возраста и врождённого эгоизма дать ожидаемого счастья. Неужели так велика бывает потребность в любви, что направляется она на первых встречных и растрачивается на недостойных? Увы, не все находят вторую половинку, того, кто будет носить на руках, боготворить и любить как себя? А может, просто не дорос внутренне, духовно человек, чтобы набрать достойную высоту, подняться на вершину чувств? Почему судьба бросила ей, страстной, темпераментной, под ноги заведомо слабого мужчину, к тому же убогого в моральном плане?
    А если через душевные страдания Всевышний напоминает ей о неправильном поведении, толкает на раздумья и самоусовершенствование, приближает к Себе, заставляя выбирать действия, не противоречащие Его заповеди, – не прелюбодействуй? Недаром освящённой и незапретной считается лишь связь, основанная на венчании. Как же логична мысль, что Бог беседует с нами шёпотом, а если мы не слышим, начинает говорить языком болезней и душевных катастроф.
    Домой они приехали как чужие.
    В день 8 Марта Денисов, поздравив Людмилу по телефону, выразил надежду, что она придёт в кафе, где будут накрыты столы. Она слушала его, затаив дыхание, и конечно сразу же дала согласие на участие в праздничной вечеринке.
    В восемь вечера все были в сборе, нарядно одетые. Ждали только Евгения Петровича. Войдя, он беспокойно окинул взглядом зал и, увидев Людмилу, улыбнулся удовлетворённый и успокоенный. Улучив момент, он отвёл её в сторону и вручил коробку с золотыми серёжками. Та сначала обмерла, потом покрылась жаром и, боясь обнаружить свои чувства при всех, отошла в гардеробную. Нет, радость её вызвана не столько самим подарком, а сколько вниманием, которое он уделил ей. Значит, она по-прежнему желанна и нужна ему! (Увы, ликование её было преждевременным.) Найдя на вешалке свою сумочку, девушка спрятала там коробку с серёжками и вернулась в зал, где сотрудники начали рассаживаться за столом. Организатор вечера предложил Евгению Петровичу сесть рядом с Людмилой, но тот, махнув рукой, опустился возле молоденькой, курносой, с пылающими щеками девушкой. Неужели это новая его пассия? Или он так маскируется, не хочет прилюдно демонстрировать свои отношения с Людой, чтобы не дошло это до жены? Девушке и самой стыдно за себя, но страсть сильнее, и она ничего не может поделать с собой.
    И всё же отказ начальника сесть рядом больно задел бывшую любовницу, сердце которой дрогнуло от скопившихся унижений и обид, – ей уже не хотелось с ним ни разговаривать, ни танцевать. Когда объявили белый танец, она не подошла, не пригласила его, как не пригласил её и он сам. А потом он, собираясь уходить, втянул глаза Людмилы в омут своего взгляда, долго не отпускал их. Она тоже смотрела на него и безмолвно кричала огромными серыми глазами: «Не уходи, мне так плохо, я одна-одинёшенька без тебя!» Денисов ушёл и больше не вернулся в её жизнь, как она ни звала его изболевшимся и исстрадавшимся сердцем! Он не услышал или не захотел слышать этого зова. И пустота, которую нечем было заполнить, долго отзывалась ноющей болью в обнажённой и ранимой душе её, разбитой непониманием и чёрствостью любимого. Известная писательница Дина Рубина писала, что кому-то перепадает любовь – вознесение, кто-то одарён любовью – тихой радостью, а кто-то обречён на вечное её ожидание. Людмиле судьба подкинула любовь – падение и проклятие. Ей, недоумевающей, растерянной и страдающей, не хватило духу уволиться, продать дом и сбежать куда глаза глядят от снедающей, безнадёжной и всепоглощающей страсти. Куда сбежишь от себя, своих чувств?! Этот жизненный урок ей нужно было пережить и усвоить, чтобы очиститься от жизненной скверны, стать мудрее и зорче.

                ***

    Проснулась Маргарита по привычке рано и, несмотря на уговоры бабушки поспать ещё, поднялась, натянула на себя джинсы, свитер, который недавно связала сама, обулась в кроссовки и вышла на улицу. Было морозное ясное утро поздней осени. Листья у вишнёвых деревьев давно в бабушкином палисаднике облетели и золотисто-багряным склеенным ковром, тронутым утренними заморозками, устилали двор. А обнажённые ветки и сучья, вознесённые к синему небосклону, светились серебристо-жемчужным инеем. Поёживаясь от свежести, девушка пересекла дорогу, покрытую в местах скопления луж тонким ледком, и очутилась на стадионе. Она привыкла начинать день с гимнастики и лёгкой пробежки, решив не изменять этой привычке и здесь, в гостях у бабушки. Разогревшись, Маргарита побежала по кругу. Ещё издали она увидела молодого человека, разминающегося на спортивных снарядах. Когда девушка поравнялась с ним, тот бросил на неё пристальный взгляд и, поприветствовав, присоединился к ней.
    – Здравствуйте! – ответила на ходу горожанка и, чтобы отогнать наваждение привораживающих её больших сливовых глаз, встряхнула пышными русыми волосами, завязанными в пучок голубой лентой.
    – Откуда вы взялись, милая фея? – улыбаясь, шутливо обратился к ней парень; похоже, он очарован юной свежестью и броской красотой девушки.
   – Я к бабушке на ноябрьские праздники приехала, сказочный принц! – поддержала Маргарита шутливый тон.
   – Вот как! А величают как? – Лёгкая пробежка не мешала завязавшейся беседе с привлекательной незнакомкой.
   – А тебя как? – представившись, спросила девушка, переходя на ты.
   – Меня Сашей Паниным кличут. А бабушку я твою знаю, – охотно перешёл на ты её спутник.
   – А кем работаешь, Саша?
   – Я заместитель председателя правления, коим является мой отец, – чуть ироническая улыбка не сходила с лица Александра.
   – А я студентка пединститута, – ей нравился этот улыбчивый парень в спортивном костюме, и она с удовольствием подкрепляла доброжелательным тоном готовность ни к чему, на первый взгляд, не обязывавшему общению.
   – Прекрасно, в таком случае после окончания института добро пожаловать в нашу школу! – пригласил он и, вдохновляясь мыслью, что вот она, та девушка, какую мечтал встретить, добавил: – Если не возражаешь, предлагаю вместе бегать на стадионе, слушать музыку – у меня есть магнитофон.
   – Хорошо, – согласилась та, взглянув на него засветившимися синими глазами. – А то я заскучала у бабушки.
   – Не дадим скучать, – бодро откликнулся молодой человек. – Сегодня в клубе после фильма дискотека, приглашаю в кино и на танцы!
   – Принимается! – кокетливо кося глазом и радуясь назначенному свиданию, звонко засмеялась Маргарита. – Люблю фильмы и танцы! Правда, редко приходится бывать на дискотеках, некогда – в библиотеке сижу, к семинарам готовлюсь.
   – Это мне знакомо. Сам недавно был студентом! – балагурил он, заметив в её светлых глазах тайную, но вполне понятную ему ласку и нежность.
   – А ты чем занимаешься на работе? Наверно, важный, в галстуке сидишь за столом, под покровительством высокопоставленного папаши! – уколола его Рита, пряча под юмором симпатию к нему, и, забавляясь лёгким его смущением, снова залилась смехом.
   Парень, попав на зубок партнёрши по бегу, став предметом беззлобной иронии, не обиделся, а, пленённый её привлекательностью, лёгкостью характера, флюидами, некими психическими токами, исходившими от неё, расплылся в широкой, задорной улыбке. Подхватив колко-насмешливую интонацию девушки, загораясь весёлым настроением, начал острить, ёрничать, нести чепуху:
    – Ну да, сижу с бабочкой на шее, в кожаных нарукавниках, чтобы не натереть, не испачкать рукава белоснежной рубашки с золотыми запонками. И, делая значительный вид, говорю входящим колхозникам, указывая на стулья: «Прошу, садитесь! Что вам угодно, уважаемые сельхозпроизводители?» – зубоскаля, Александр коротко рассмеялся: – А если откровенно, у меня даже кабинета своего нет. Я заместитель по снабжению, езжу по городам страны, достаю и привожу стройматериалы для возведения коттеджей и оборудование объектов переработки.
    Пробежав два круга, остановились прямо на дорожке, продолжая разговор. Быстро же они нашли общий язык, верный тон, который сблизил их! Как мама ни скажет, это, наверно, судьба! Он замолчал, приглядываясь к синеглазой девушке. Та, почувствовав его вопрошающе-пристальный взгляд, смутилась слегка.
    – Ну, я пойду, пожалуй, у бабушки завтрак стынет, – заторопилась она.
    – Вечером зайду за тобой?! – с вопросительно-утвердительной нотой в голосе проговорил парень, и она, кивнув, помахала ему рукой. 
    В кино они сели на последний ряд, тесно прижавшись друг к другу. Саша взял её руку в свою и, чувствуя, как ласковое тепло мягкой девичьей ладошки переливается в него, тонкой истомой обволакивая сердце, так и продержал её до конца сеанса.
    Но вот фильм закончился (как же быстро он пролетел!), молодого человека кто-то окликнул, и он, извинившись, отошёл от Риты. Выйдя из клуба, она в ожидании друга остановилась на освещённой площадке. К ней подошёл низкорослый, коренастый парень, дыша водочным перегаром, спросил:
    – Ты чья будешь, фифочка? – горожанка, не отвечая, отвернулась.
    – Я с тобой разговариваю, а ты показываешь спину мне! – незнакомец пятернёй грубо облапил её за плечо.
    – Да оставьте меня! – не на шутку перепуганная его приставанием, она растерянно оглянулась. Саша, увидев рядом с ней забияку, уже спешил на помощь.
    – Тебе что, Гоша, надо? – строго спросил он, снимая с хрупкого плеча девушки тяжёлую руку низкорослого её обладателя.
    – А тебе что? – икнув, сварливо вскинулся пьяный задира. – Я, может, с фифочкой хочу познакомиться, а ты мне мешаешь!
    – Не петушись, ты опоздал, – голос Саши был спокоен и ровен.
    – Уж не ты ли её кавалер? – Гоша икнул.
    – Правильно догадался, это я! Ну, будь здоров! – Саша снисходительно похлопал выпивоху по плечу, улыбнулся, обнажая белоснежные ровные зубы на круглом, румяном лице, что явно не понравилось тому.
    – Да иди ты! – разразившись нецензурной бранью, тот угрожающе взмахнул кулаком. Александр быстро перехватил руку, подвернув её Гоше за спину.
    – Давай-ка мы с тобой завтра на трезвую голову и без свидетелей поговорим, – предложил Панин, заметив расширенные от страха васильковые глаза Маргариты. Хулиган присмирел, и Саша выпустил его руку. Бормоча под нос ругательства, тот побрел в кинозал, где громко звучала музыка, и парни и девушки, скидывая с себя одежду на откидные сиденья кресел, валом валили в свободное, предназначенное для танцев место перед сценой. Настроение девушки упало, ей расхотелось оставаться на дискотеке, и молодые люди, взявшись за руки, ушли домой…
    Каникулы давно закончились. У Маргариты, несмотря на внешнюю привлекательность, совсем не было опыта в сердечных делах, но случай помог ей осознать, что выбор её правилен. Правильно говорят: "Без беды друга не узнаешь". В первый же день знакомства Александр, весёлый, неунывающий, уверенный в себе, выручивший её возле клуба и достойно вышедший из трудной ситуации, стал ей дорог как никто. Сидя на лекциях, студентка часто задумывалась и грустила, вспоминая Сашу, его добрый, искрящийся весельем взгляд, мужественный поступок. Письма – эти ласковые весточки разлуки – сначала приходили от парня в каждую неделю, потом – всё реже и реже, а ближе к Новому году их совсем не стало. Девушка терялась в догадках, неужели забыл её? Она снова и снова перечитывала его письма. Саша писал о работе, мечтал о новой встрече. О любви в них не говорилось ни слова. Но между строк в них таилась недосказанность, обещавшая счастье, будившая тайные, сокровенные надежды. Полная неги и томления, влюблённая скучала и изнывала в ожидании нового письма.
    31 декабря почти в каждом доме проходит в праздничных хлопотах и суете, в подготовке к новогоднему застолью. Маргарита пришла с института в предчувствии радостных перемен, вся пахнувшая морозной свежестью, и тут же начала помогать матери: готовить салаты, тушить жаркое, расставлять посуду. Когда отец, мужчина видный и представительный, приехал с работы, женщины в его ожидании успели не только накрыть стол, но и приодеться в праздничные наряды.
    – Папочка, что же ты так долго? – дочь чмокнула его в холодную щеку.
    – Выбирал вам, моим красавицам, подарки, – передавая пакеты дочери, Алексей Михайлович снял и повесил на вешалку шубу и норковую шапку, скинул с ног тёплые ботинки. – Оставил их выбор на последний момент и зарёкся больше не делать так! Магазины переполнены народом, ни пройти, ни протолкнуться! Да и на улицах пробки, часа полтора потерял в ожидании, когда они рассосутся!
    Раздался звонок в дверь, заставивший их вздрогнуть от неожиданности, посмотреть друг на друга, как бы спрашивая глазами: ты кого-нибудь ждёшь?
    – Новый год – семейный праздник. Кого нелёгкая принесла в такую метель? – взглянув в глазок, удивлённо проговорил отец. – Парень какой-то, весь в снегу!
    – Ой, папка! Это, наверно, Саша! – радостно воскликнула девушка и добавила нетерпеливо: – Открывай скорее!
    Саша, ввалившийся в их квартиру, действительно был весь облеплен снегом! Автобусы и троллейбусы, переполненные людьми, не останавливались. Не смог молодой человек, сошедший с поезда, поймать в новогоднюю ночь и такси. Парень учился в этом городе и, уверенный, что найдёт дом, где проживает Маргарита с родителями, пошёл сквозь пургу и метель пешком.
   – Темно, хоть глаз выколи! Еле нашёл ваш дом, – рассказывал Саша, сияя тёмно-сливовым добрым взглядом навстречу округлившимся от ликующего возбуждения ярко-синим глазам Маргариты.
    – Что же ты не сообщил, что приедешь? – упрекнула она, после того как представила друга отцу. – Папа встретил бы тебя на машине.
    – Хотел сделать тебе сюрприз, – снимая с себя тяжёлое отсыревшее от таявшего снега пальто, ответил Саша. – Я тут вам деревенские гостинцы привёз: мясо, копчёности, мёд, – смущённо добавил он, протягивая вышедшей на шум хозяйке туго набитый рюкзак. Та взяла его из рук гостя и чуть не уронила.
    – Ой, да как же ты донёс такую тяжесть с самого вокзала!? – в голосе Василисы Андреевны, женщины хрупкой и нежной, звучали одновременно растерянность, удивление и благодарность.
    С помощью Алексея Михайловича продукты перекочевали на кухню, затем в холодильник. Сашу как дорогого гостя провели в зал, усадили за празднично накрытый стол, налили шампанского. Маргарита села рядом, прижалась к нему. Он, заглянув в небесно-синие глаза девушки, взял теплую мягкую ладошку в свои руки и, поднеся к губам, поцеловал её. Супруги понимающе переглянулись, вспомнив молодость, улыбнулись. Вот также пылал в их сердцах жар первой любви, который, слава Богу, не иссяк, как это часто бывает в жизни, когда нет духовной близости, чуткости и бережного отношения к чувствам друг друга, но горел ровно, спокойно, согревая их, создавая ощущение уверенности и прочности семейного очага. Алексей Михайлович поднял фужер с  шампанским:
     – С наступающим Новым годом, с новым счастьем!

                ***

     С приходом в начале девяностых годов двадцатого столетия новой элиты во власть началось агрессивное внедрение капитализма в России и разрушение общественных форм хозяйствования в сельском хозяйстве – колхозов. В условиях первоначального накопления капитала вверх, как грязная пена, выплыли низменные человеческие инстинкты – ненасытная алчность и жадность, проявившиеся в переделе общественной собственности. В мутной воде хорошо рыбу ловить. Григорий Степанович, будучи председателем колхоза и депутатом райсовета, рискуя своим положением, пытался в меру своих сил помешать этому.
    Однажды, в ожидании начала заседания райсовета, Панин решил заглянуть на рынок. После дождливых дней разведрило, нестерпимо ярко искрилось дневное светило, играя бликами в лужах асфальтированной площади райцентра, возле которого, как веяние нового времени, разместили торговые ряды предприниматели. Подойдя к прилавку, Панин приценивался к товарам, когда его окликнули два незнакомца. Представившись, сказали, что хотели бы поговорить с ним.
    – О чём? - в усталых выцветающих, но не потерявших интереса к людям в сливовых глазах застыл вопрос.
    – Рябов, председатель наш, в прошлом году взял в аренду колхозную мельницу и пекарню, – сутулясь, неуверенно проговорил среднего роста, худощавый Николай Семёнов. Помолчав, он поднял слезящиеся светлые глаза на депутата райсовета. – Оборудование и зерно колхозное используются Рябовым, а выручка потекла в его карман. С тех пор нам перестали платить зарплату, детей не на что кормить. Молва о вас, Григорий Степанович, идёт, как о честном, принципиальном человеке, заступись ты за нас, Христа ради, подними этот вопрос на заседании райсовета, потому что эти объекты он собирается «прихватизировать» – оформляет в свою собственность. Кроме того, вместо колхоза наш председатель хочет создать ООО (общество с ограниченной ответственностью), переписав на себя скот, технику, здания ферм, складов. – Семёнов, моргая на солнце, умоляюще посмотрел на депутата.
    – Отчего же сами вы, колхозники, не учините спрос с Рябова, Николай Иванович? – удивился Панин, глядя на них излучающими доброту и мудрость глазами. – Ведь всё это общее достояние - его надо делить на всех колхозников согласно стажу и вкладу каждого в производство продукции! Почему не потребовали, чтобы он отчитался на общем собрании, на каком основании обогащается, используя колхозное добро? Почему надеетесь на авось? Можно выразить недоверие председателю – выбрать другого.
    – Дык ведь никто не пойдёт против начальства, – нахмурившись, отмахнулся Федотов, крепкий, коренастый приятель Семёнова. – Рябов и без того поедом ест людей, нам работать под его началом.
    Добродушие сползло с лица Панина, черты его отвердели, он помрачнел.
    – Некого выбирать-то, – вздохнул Семёнов, чьи плечи понурились, словно под тяжестью, – все толковые мужики разъехались в поисках заработков, чтобы прокормить семьи. Обеднело село людьми, способными заменить Рябова. Да и собраний у нас давно не бывало, чтобы не было повода переизбирать председателя. – Унылое, осунувшееся лицо колхозника ещё больше опечалилось, морщины, словно канавки, углубились. Со слезящихся глаз по ним потекли светлыми, прозрачными бусинками ручейки. И казалось, не яркие, слепящие лучи выжимают слёзы, а льются они от невзгод и невыносимых жизненных обстоятельств, сложившихся на селе в результате разорения в период необдуманных реформ.
    Панину стало жалко этого невольно плачущего сына земли, которого, как и прочих сельчан, так бессовестно обирают среди бела дня. Они всю жизнь трудились на полях и фермах, создавая материальные блага. И вот пришло время, корыстолюбивое начальство под шумок о диспаритете цен, разоряющем хозяйства, само вносит немалую лепту в этот процесс, безнаказанно гребёт под себя.
    – А в суд вы не хотите обратиться? – понимая, что говорит впустую: разобщённые и задавленные нуждой сельчане побоятся сделать это, да и не верят, что могут выиграть судебный процесс, Григорий Степанович несколько мгновений пристально смотрел на просителей. Те молчали, опустив глаза и ковыряя носками резиновых сапог вспухший асфальт. "Авоська парень добрый: или выручит иди выучит" - мелькнуло у него. – Ясно! – депутат невесело усмехнулся, зная, что не сумеет промолчать, снова нарушит обстановку чинности и благодушия на заседании райсовета, скандальным вопросом вызывая огонь на себя.
    – Попробую помочь вам, – щуря от нестерпимого блеска грустные сливовые глаза, сказал тогда Панин, – но не гарантирую успеха, если сами колхозники палец о палец не хотят ударить, чтобы отстоять своё добро.
    В зале, где собрались депутаты со всего района, на повестку дня были поставлены вопросы, увы, малозначимые для рядовых людей. На заседании райсовета звучали громкие
 и пафосные речи о перестройке, многочасовые доклады. Воспользовавшись тем, что начались прения, Григорий Степанович попросил слова и, встав с места, рассказал депутатам о беседе с незнакомыми колхозниками. Рябов встрепенулся, начал озираться по сторонам. "Баран бараном, а рога даром!" - выругался про себя Панин на Рябова, а вслух сказал:
    – Греха не боитесь, Роман Иванович, у нищих последнее отнимаете. Рубите сук, на котором сидите, разоряя колхоз и обедняя людей!
   Наступила мёртвая тишина, тихим звоном отзывавшаяся в голове Григория Степановича. Почему никто не поддерживает его? Ведь вопрос о колхозном имуществе, который бесконтрольно разворовывается, на сегодня самый злободневный и насущный.
    – А тебе какое дело, Григорий Степанович? – ободрённый молчанием коллег, ухмыльнулся Рябов подковообразным ртом. – Не много ли на себя берёшь?
   – Меня не удивляет, что ты так поступаешь, – обращаясь к Рябову и глядя в жёсткие стекляшки его глаз, промолвил Панин.  – Знаю, корысть давно и прочно засела в тебе. Меня удивляет другое, почему ты так уверенно держишься, когда тебя прилюдно обвиняют  в краже колхозного имущества?
    – Наивен ты не по годам, Григорий Степанович, – Рябов смотрел на него с презрительной жалостью, – неужели не понимаешь, что происходит вокруг?
    Глава района Бурчин вынужден был тогда отреагировать на выступление депутата, заявив, что не позволит разбазаривать колхозную собственность; только дело дальше заявлений не пошло. Так при попустительстве сверху и под давлением рыночных обстоятельств продолжилось разорение колхозов, обслуживающих их предприятий, чьи склады полны техникой и оборудованием, объектов переработки. Лихие руководители, как липку, обдирали народ: прибирали к рукам имущество банкротов. Приватизировать и выгодно, не делясь с пайщиками, распродать или передать вновь образованным ООО, то есть закрепить за другими хозяевами, переписать на руководителей, их родственников, вот задача, которую реально удалось осуществить отдельным «счастливчикам». А простым смертным не перепадает ничего – их лишили собственности. Реализуя общественное добро: технику, скот, зерно, оборудование, нечистоплотные лидеры продолжают  устраивать своих детей в престижные высшие учебные заведения и на влиятельные должности в нефтяных, газовых и других компаниях и фирмах. А разве мало тех, кто на народные деньги приобрёл дорогие иномарки, стал обладателем ценных бумаг, построил дом, а чадам купил квартиры в городе?
    Почему никто не призовёт к ответственности так называемых «прихватизаторов», не предъявит обвинение за их неумеренные аппетиты и притязания на общественную собственность?! Значит ли это, что и представители районной власти заинтересованы, вернее, замешаны в нечистоплотных действиях? Или тому виной несовершенство законодательства? Большинство колхозов в канун «реформ» были переименованы в акционерные общества, поэтому власть якобы не имеет права вмешиваться в их деятельность. Только, мол, сами колхозники могут выказать неудовольствие и поправить стиль работы председателя правления. Увы, как показывает практика, они бессильны что-то изменить.

    Стояла звёздная летняя ночь. Супруги Панины с сыном Сашей вернулись из города, куда они ездили договариваться с родителями Маргариты о свадьбе. Выйдя из «Волги» (глава семьи ни в какую не соглашался приобрести автомобиль новой модели, считая это лишней тратой денег, так необходимых для свадьбы), парень открыл ворота и махнул рукой отцу, заезжай, мол. Свет фар, качнувшись, выхватил из темноты кустики смородины, осветил конуру с овчаркой, с разинутой пастью рвущуюся на цепи, и упёрся в стенку гаража. Распахнув его двери, Александр направился закрывать ворота.
Овчарка, прыгая и гремя цепью, продолжала надрываться от хриплого лая. Благодушно настроенные, никто из них, троих, не придал этому значения, не насторожился – ничего не заподозрившие мать с сыном погладили её по шерстке и направились к дому, предоставив Григорию Степановичу самому закрыть гараж. Лишь на ступеньках крыльца Надеждой Васильевной вдруг овладело беспокойство – не к добру лает собака! И точно – из тёмных углов веранды, словно звери, дерзко и внезапно, накинулись трое незнакомцев и грубо затолкали женщину с сыном в дом. "В отпертые двери "звери" лезут!" - мелькнуло у Надежды Васильевны и она закричала от страха. На мгновение оцепенев от её беспомощного и тревожного крика, Саша, крепкий, спортивно сложенный и сильный молодой человек (недаром он занимается гантелями и другими видами спорта), возмущённый насилием, быстро пришёл в себя, сгрёб ночных непрошеных гостей в охапку и вышвырнул на улицу. На помощь бесславно изгнанной троице поспешили находившиеся под прикрытием темноты ещё две фигуры. Вместе они скрутили парню руки и, приставив пистолет к затылку, пригрозили:
    – Будешь сопротивляться, убьём!
    – Саша, сынок, не противься! – выскочив вслед за ним из дома, вскрикнула до смерти перепуганная и оробевшая мать, тем не менее, сообразившая включить во дворе свет.
    Григорий Степанович услышал подозрительный шум (вот почему, не смол-кая, лает овчарка – во дворе кто-то чужой!). Тревога, овладевшая им, впивалась в сердце саднящей болью, – он схватил из поленницы сухое полено и заторопился на выручку близким. Представшая перед ним картина с пятью бандитами с кастетами в руках и с натянутыми на лица чёрными чулками с разрезами для глаз, а также приставленный к затылку Александра пистолет парализовали волю немолодого мужчины. Что он мог сделать поленом против вооружённых людей? Окажи он противодействие, этот гангстер, пожалуй, спустит курок, и они с супругой лишатся сына, да и самих их перестреляют ни за понюшку табака.
    – Отпустите его! – только и успел вскрикнуть подбежавший Григорий Степанович, как чья-то тяжёлая рука с кастетом опустилась ему на голову.
    Кровь залила лицо старшего Панина – он уронил полено. Саша, забыв о себе, рванулся к отцу, чтобы дать отпор и защитить его. Несколько ночных пришельцев в кожаных перчатках и чулочных масках бросились наперерез, свалили и, свирепея, начали бить ногами, не давая возможности подняться – кровь брызнула из разбитых губ и носа молодого человека. Он отбивался, лёжа на земле, – силы были далеко неравны: Григорию Степановичу к тому времени скрутили и завязали руки. Надежда Васильевна не удержалась и с отчаянно бьющимся сердцем бросилась к сыну, чтобы помочь подняться, но её швырнули так, что она всем телом распласталась на земле, до крови исцарапав колени и локти. Садистам это показалось смешным, выпрямившись, они расхохотались хриплыми пропитыми голосами. Воспользовавшись заминкой, парень подскочил с земли, но на него вновь нацелили пистолет, связали руки; он, прекратив сопротивление, затих. Бандиты втащили упирающихся отца и сына в прихожую, где включили свет; в комнатах задёрнули шторы на окнах, отключили телефон. Всхлипывающую Надежду Васильевну тоже затолкали в дом, чтобы она не смогла позвать кого-нибудь на помощь.
    – Что вам нужно от нас? – спросил Григорий Степанович, не имеющий возможности вытереть с лица струившуюся кровь.
    – Миллион на стол – и вы свободны! – коротко бросил ражий верзила.
    – Какой миллион? – изумилась учительница. – Вы же видите обстановку, у нас нет никакой роскоши. Мы живём-то до сих пор в неприватизированном доме, вернее, не выкупленной у колхоза квартире. Разве мы похожи на миллионеров?
    – А где держите 70 тысяч, которые получили после реализации бычков? – ударив Панину кастетом по плечу, деловито осведомился бандит-здоровяк. Невыносимая боль обожгла её, в глазах потемнело, она покачнулась и, если бы не Саша, который, несмотря на нацеленное оружие, бросился подставить плечо матери, женщина бы упала без чувств. – Только не говорите, что они в банке, их там нет!
    «Откуда они знают об этом? – мелькнув, опалила мысль. Колеблясь, подумала: – Неужели придётся отдать всё, что удалось накопить к Сашиной свадьбе? А вдруг, озлобленные и ожесточённые сопротивлением, они убьют сына и мужа? Похоже, для них, кровожадных и беспощадных, человеческая жизнь ничего не стоит!» Надежда Васильевна после короткого раздумья, шатаясь, подошла к серванту, вынула коробку и высыпала упакованные купюры на скатерть стола. Ни сын, ни муж не остановили её – жизнь дороже денег! Рэкетиры с жадностью накинулись на них и, споря, выхватывая, вырывая друг у друга, рассовали пачки по карманам, но этим не ограничились. Одни бросились к шифоньеру в спальне, другие – к шкафу с книгами в зале, вытаскивали и вытряхивали вещи, торопливо перелистывали страницы словарей, справочников, классиков советской и иностранной литературы.
    – Не отпирайтесь, выкладывайте остальные бабки! – не унимался желчный и рослый обирала и с издёвкой добавил: - Без денег сон у вас крепче будет!
    – Вы взяли всё, что у нас было, – поникнув разбитой головой, глухо проговорил старший Панин. - Бездонную бочку водой не наполнишь.
    Жена, воспользовавшись тем, что бандиты занялись поисками денег, начала вытирать влажным полотенцем запёкшуюся кровь с его лица.
    – Так уж и всё?! – ухмыльнулся под маской мощный громила, которого женщина приняла за старшего. Он, единственный, не принимал участие в обыске квартиры, лишь подавал команды. – Вот сейчас мы убедимся в этом! Эй, дайте сюда верёвки, привяжите мужиков к стульям. А бабёнку обмотайте скотчем, чтобы не верещала и не мешала пыткам! – распорядился он.
    Надежде Васильевне грубо заклеили скотчем рот, обвили, обернули им руки, ноги и затолкали под журнальный столик. Ей оставалось только молиться и вздрагивать при каждом стоне и непроизвольном вскрике привязанных к стульям мужа и сына, которых палачи (иначе их и не назовёшь!) продолжали безжалостно истязать, выбивая сведения о припрятанных якобы капиталах. Когда надежда выпытать что-то о не существующей на деле тугой мошне начала иссякать, один из бандитов, наводивший шмон, дошёл до кухни, где в буфете наткнулся на заварной чайник, в котором нашёл сувенирные доллары, изготовленные на компьютере в память о 60-летнем юбилее Григория Степановича. Помнится, гости, посмеявшись над самодельными долларами с изображением именинника, почему-то не разобрали их на сувениры, а затолкали в чайник. Это и спасло их семейство.
    – О, зелень! – воскликнул довольный грабитель, не разобравшись в том, что валюта липовая. Мучители, прекратив охаживать жертвы, бросились делить и набивать карманы фальшивкой.
   – Давайте сюда кляпы! – распорядился перед уходом пышущий здоровьем глава вымогателей. Два крепыша с готовностью затолкали во рты окровавленных мужчин скомканные полотенца. Побрызгав комнаты какой-то жидкостью, чтобы собака не взяла след, шайка удалилась восвояси.
    Первой освободилась от скотча Надежда Васильевна. Остерегаясь повторного налёта, подползла к сыну и мужу, истерзанным и ослабевшим от кровопотери, вынула кляпы из ртов, развязала их. Женщина по инерции (находясь в шоке, она плохо соображала и делала всё машинально) взяла в руки тряпку, чтобы вытереть залитый кровью пол, но Григорий Степанович остановил её и велел бежать к старшему сыну Сергею, жившему с семьёй неподалёку, чтобы тот довёз их в больницу, иначе они истекут кровью.
    Панина вышла на веранду, осторожно выглянула во двор. По-прежнему ярким фейерверком, равнодушные к людскому горю, сияли, игриво подмигивая, рассыпанные по тёмно-фиолетовому небу звёзды, жалобно скулила во дворе овчарка, но здесь, похоже, уже никого не было. И всё же, опасаясь встречи с налётчиками – вдруг они вернутся, обнаружив, что доллары фальшивые, она не стала выходить через калитку, а одним махом перепрыгнула высокий забор возле пасеки и огородами добралась до Сергея. Позже женщина будет удивляться, как смогла  она тогда сделать это. Сергей отвёз отца и брата в больницу, где наложили швы на их раны.
    Пока пациенты лежали в больнице, собака, словно чувствуя вину в случившемся, не ела, не пила, лишь продолжала жалобно скулить. Грабителей так и не нашли, хотя было много улик после разбойного нападения, в том числе следы их машины. Да и разыскивали ли их? Если не искали, значит, это кому-то надо было! Может, кто-то был заинтересован в том, чтобы Панин слёг в больницу накануне отчётно-выборного собрания, и тем самым отомстить за его несгибаемость и принципиальность? Долго воспоминание о бандитском налёте камнем лежало на израненном сердце Надежды Васильевны: она люто ненавидела бесчеловечных взломщиков, пока не поняла – так жить нельзя! Пошла исповедоваться в церковь.
    – Простите их, отпустите с души ненависть, которая, сжигая, убьёт ваше тело и душу, – посоветовал отец Михаил. – Это нужно не им, а вам. Да, они совершили тяжкий грех и поплатятся за это! Но вы, жалея себя, не желайте им зла, ибо говорил Христос: «Любите врагов ваших, благотворите ненавидящих вас, благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих вас»*.
    – Я, батюшка не понимаю этого! Почему нужно молиться за бандитов, кто люто расправлялся, бил и унижал меня и моих близких?
    – Отвечу вам, дочь моя, опять же словами Иисуса Христа: «И если делаете добро тем, которые вам делают добро, какая вам за то благодарность? Но вы любите врагов ваших… и будет вам награда великая… будьте милосердны, как Отец ваш милосерд. Не судите, и не судимы будете; не осуждайте, и не будете осуждены; прощайте, и прощены будете»**. Молитесь за них, и это воздастся вам! – у неё хватило мудрости послушаться священника, она, по его совету, ставит свечки за здравие ночных разбойников. С тех пор ей стало легче.
    На новый срок Григория Степановича не переизбрали, так как он в тяжёлом состоянии находился в больнице, люди не знали, выживет ли он. Так в одночасье изменилась жизнь Паниных и их земляков. С тех пор колхоз покатился под гору, хотя к тому времени он уже пережил перестроечный кризис, действовали, принося доход, объекты переработки, на полях работала современная техника.

*Новый Завет. Псалтирь. М.: Издательство Московской патриархии Русской православной церкви, 2013. Евангелие от Луки. С. 85.
**Там же. С. 85–86.

                ***

    – Ирина Михайловна, я не могу поверить, что это вы взяли чужой велосипед! – Николай Акимов, сотрудник уголовного розыска, удивлённо смотрел на молодую, грустно улыбающуюся женщину, нервно комкающую в руках носовой платок.
   – Мне неловко и совестно, но это так! – покраснев, подследственная усилием некрашеных губ погасила растерянную улыбку, опустила смущённые серые глаза.
   – Скажите, вы не прикрываете мужа-выпивоху? Я разговаривал с вашими од-носельчанами, они говорят, что это больше похоже на него!
   – Нет, он тут ни при чём! – встрепенулась Ирина. Этого только не доставало, переложить свой грех на другого! – Я шла с сыном по тропинке через урему, увидела под ивами детский велосипед. Сын подбежал: «Мама, можно я покатаюсь?» Я крикнула: «Эй, кто-нибудь есть тут? Чей это велосипед?» Никто не отозвался, я и разрешила сыну сесть на него.
    – Вы порядочный и уважаемый в селе человек, учитель. Как же получилось, что взяли вещь, не принадлежащую вам? – следователь, средних лет, симпатичный мужчина, явно сочувствуя ей, сокрушённо покачал головой.
    – Я же не украла велосипед, я нашла его, – готовая сквозь землю провалиться, произнесла та и уставилась в одну точку на крашенной синей краской стене.
    – Но вы же понимали, что это чужая вещь, она вам не принадлежит, а кому-то из владельцев близко расположенных домов, – Акимов пытливо посмотрел на неё, не знающую, куда девать глаза от стыда. – Расскажите, что было дальше.
    – Когда сын приехал домой на велосипеде, я собралась отнести его в урему. Но муж посмеялся надо мной, мол, конечно, оставь велосипед на прежнем месте, чтобы кто-нибудь другой забрал! Тут и я засомневалась, стоит ли это делать.
    – Почему? – сотрудник милиции поднял голову от протокола, с любопытством посмотрел на пылающее, с ямочками на щеках лицо учительницы.
    – Однажды, поехав в райцентр, я набрала в магазине продукты и стояла в очереди в кассу, чтобы расплатиться, – Иринины серые беззащитные глаза растерянно блуждали по стене. – Передо мной рассчитывалась незнакомая пожилая женщина. После того как продавщица обслужила меня, на полу я заметила тряпичный кошелёк, туго набитый бумажными купюрами. Видимо, бабушка нечаянно уронила, когда совала его в карман или в сумку. Подняв и покрутив в руке портмоне, я отдала его кассиру со словами: «Старушка потеряла деньги. Отдайте их ей, когда она вернётся». Та охотно взяла его и положила на полку. Когда я на работе рассказала об этом случае, все посмеялись над моей наивностью, мол, молодчина, обогатила «бедного» продавца. Тогда это дало мне повод сожалеть, что поступила так. Не потому, что сама хотела воспользоваться деньгами. Просто, действительно, не было никакой гарантии, что их не утаят и не присвоят. Надёжнее было бы оставить в магазине свой адрес, чтобы владелица кошелька обратилась ко мне лично. Припомнив этот случай, я смутилась и решила: пусть сын поездит на велосипеде, пока хозяин не найдётся, потом вернём его лично ему. Я так и сделала, когда мальчик забрёл на нашу улицу и узнал свой велосипед у катавшегося на нём сына.
    – А почему в милицию о кошельке не сообщили и о велосипеде тоже? Вам бы пожали руку, объявили благодарность…
    – Милиция же не стол находок! 
    – Да, не таков менталитет у сельчан, чтобы нести находку к нам, – с сожалением произнёс офицер правоохранительного органа. – Увы, из-за неэтичного поведения некоторых сотрудников, бывает, всем наносится моральный вред, вернее, авторитет всего коллектива подрывается. Мы теряем доверие!
    – К вам, Николай Васильевич, порядочному и честному, грязь не прилипнет, – чувствуя доброе к себе отношение, Ирина хотела сделать приятное капитану, но в голосе проскользнуло неприятное для неё самой стыдливое заискивание.
    – Спасибо! Владельцы велосипеда, Ирина Михайловна, как вам известно, заявили о пропаже в милицию, мы успели завести уголовное дело и вынуждены передать его в суд. Вот протокол допроса. Прочитайте, укажите, с моих слов написано верно, подпишитесь и ждите вызова в суд. А сейчас можете быть свободной.
    Ирина спустилась по ступенькам крыльца на улицу, спотыкаясь на ровном месте, направилась на вокзал, чтобы уехать домой. Лицо женщины продолжало гореть. «Какая мерзость, чёрт дёрнул тронуть с места этот злосчастный велосипед! – с досадой думала она, устало семеня ногами. – Пропади он пропадом – сколько неприятностей из-за него! Почему ничего не остановило меня в тот момент? Прав Акимов, я предполагала, что хозяева велосипеда проживают недалеко где-нибудь. Сама во всём виновата!» Полное раскаяния сердце сдавило так, как будто мешок с песком положили на грудь. Было тошно, противно от своего поступка. Владельцы велосипеда явно уже растрезвонили об этом постыдном для Ирины деле по селу, огласка не прибавит ей авторитета среди учеников, коллег и родителей. Имеет ли она после этого моральное право работать в школе?
    Сентябрьское неяркое солнце упало за край горизонта, когда в Кабаевке Ирина сошла с автобуса. Горизонт затянуло плотно-серой занавесью; на землю, крадясь, вползали густые сумерки. Вскоре на сизом невыразительном небе ёлочной игрушкой повисла, закачалась тускло-серебристая луна. Учительница шла по селу с опущенной головой, презирая саму себя, щёки её по-прежнему жёг огонь, да и сердце трепетало не только при мысли о непристойности своего поступка, но и от страха, что вот сейчас вдруг кто-то остановит её и будет спрашивать, правда ли, что она украла велосипед? Встречаясь с запоздавшими сельчанами, загонявшими приблудных коров и овец во двор, она машинально отвечала на приветствия, но в каждой улыбке ей чудилась язвительная ухмылка: «В милицию по поводу кражи вызывали? А ещё учительница!». Почему, почему это случилось с ней, и она обречена на душевные страдания? Ведь она творческий человек и не придаёт такого значения вещам, которое вкладывают в них другие. Не нужен ей нисколько чужой велосипед! Она сама собиралась купить его подросшему сыну. И хозяева хороши! Сразу побежали в милицию! Сколько раз она, Ирина, теряла довольно крупные суммы и дома и на рынке, однако ни разу не обратилась туда, а тут на тебе!
Каждое утро, просыпаясь, молодая женщина вспоминала допрос, предстоящий суд, и настроение её окончательно портилось. Много дней и ночей ей было так нехорошо, что она не находила себе места, сердце сжималось от ноющей боли. Ира то занималась самобичеванием, то искала себе утешение в предыдущих честных поступках, но это, в конечном итоге, не успокаивало её. Если она такая хорошая, что же побудило пойти на подобный шаг? – сама себя облила грязью сплетен и досужих разговоров сельчан. Почему же не может поверить в случившееся, ищет оправдание себе?
    Вот вспомнила, как однажды чья-то овца забрела к ним во двор через открытую калитку. Помнится, она послала сына в один конец улицы, сама побежала в другой, чтобы узнать, не потерялась ли у кого живность? Обегав с сыном улицу и не найдя владельца, она выпроводила бедное бездомное животное за калитку в надежде, что оно само найдёт свой двор. Может, заблудившаяся овца с другой улицы? Не бегать же Ирине по всему селу в поисках хозяина? У неё и без того проблем хватает! Долго ещё жалобно блеющая овечка тёрлась возле калитки, пока сосед, привязав верёвкой за шею, не отвёл её к себе в сарай. Вряд ли его мучили угрызения совести за присвоение чьей-то собственности! А она ужасается содеянному, раскаивается, но это, увы, не приносит облегчения. Какая бездна таится в нашей душе?! Оступись на шаг, и полетишь в пропасть отчаяния, и будешь мучиться сознанием нечистой совести. Как она могла допустить, что и без того свою нелёгкую жизнь испортила ещё и неприглядным поступком и последовавшими за ними душевными страданиями? Неужели сказалось влияние супруга? Недаром говорят, с кем поведёшься – от того наберёшься.
    Муж, Никита Елисеев, колхозный ветеринар, тащил в дом всё, что плохо лежало на ферме – тайком привозил сено, силос, фураж. Она требовала не поступать так, но, заметив, что он не реагирует на её слова, а продолжает делать то, что считает нужным, начала колоть глаза, называя его мелким воришкой. Но и это не подействовало на него должным образом, а лишь озлобило и настроило против жены. В конце концов, поняв, что горбатого могила лишь исправит, смирилась, и вот случилось непоправимое: вследствие душевного надлома сама взяла чужое, и как результат – возмездие!
    Жизнь свою Ирина считала неудавшейся. Родители рано умерли, растила сироту бабушка. После окончания педучилища приехала работать в родную школу, вышла замуж за Никиту. Парень оказался ненадёжным, падким на выпивки. Недаром покойная ныне бабушка была против этого брака. На работе телятницы и доярки ругали его на чём свет стоит, виня в участившихся падежах, завфермой тоже не жаловал недобросовестного ветеринара, но так как заменить было некем, его терпели. Впрочем, некоторым руководителям выгодно иметь пьющих работников и специалистов – на них можно свалить все огрехи и недоработки. Их можно как угодно эксплуатировать, выжимая из них всё, на что они способны, они не уволятся, им некуда идти, не потребуют достойной зарплаты, ими можно понукать, припугнуть, лишить премии. Ирина не однажды говорила об этом мужу, пытаясь уговорить того закодироваться. Но Никиту, выросшего в пьющей семье и с юности злоупотреблявшего спиртным, устраивал такой образ жизни – слишком призем-лённой он был личностью, да и другого опыта у него не было! (Кстати, наркологи утверждают, что те, кто начинает выпивать подростком или с юношеских лет, быстрее становятся пациентами наркологов). Ирине приходится одной управляться по дому и на подворье, руки нерадивого мужа неделями не касаются домашних дел, разве что корма ворует – ленится заготавливать их.
    Вот и в выходной день с утра ушел на вызов лечить чью-то свинку, а Ирина одна до вечерней зари копала картошку на огороде за домом. Скоро пылающее малиновое солнце закатится за лиловый горизонт, на землю опустятся синие прохладные сумерки – хоть бы пришёл урожай спустить в погреб!
   – Как картошечка-то? – проходя мимо по меже, спросил улыбчивый, сухощавый сосед с обильной сединой на голове.
   – Да всякая, Мирон Иванович, – ответила женщина. – Как видите, есть и крупная, и средняя, а порой копнёшь – выкатятся две горошины!
   – Для нынешнего сухого года она, можно сказать, удалась, – заметил тот. – А вы что, Ирина Михайловна, одна копаете? Где супруг-то? Мы позже вас вышли с семьёй и за три часа управились, а вы целый день одна, натрудили, поди, руки и спину? – жалея приветливую учительницу, с сочувствием проговорил мужчина.
    – Вы молодцы! – уходя от ответа, грустно похвалила та.
    – Давайте, внуков пришлю, соберут вашу картошку.
    Не успела Ирина оглянуться, как набежавшие ребятишки вместе с ней и сынишкой подобрали выкопанную картошку, засыпали в мешки, которые услужливый сосед протаранил на тележке к погребку. Осталось только спустить их в погреб. Легко живётся с ней мужику – почему бы ему не пить? Вздохнув, хозяйка ушла доить пришедшую из стада и нетерпеливо мычавшую у ворот корову.
    – Сыночек, сварить тебе каши? – войдя в дом с полным ведром молока, спросила мать шестилетнего Артёма, который, клюя носом, сидел за столом.
   – Нет, мамулечка, я молочка хочу, – сонно пробормотал мальчик. Напоив ребёнка, Ирина уложила его спать.

                ***

    Никиты всё не было. Ира последний раз бросила унылый взгляд в чернеющий квадрат оконного стекла, разглядев сквозь сгустившуюся темноту кусочек звёздного неба. Серп луны, зацепившись за ветки яблони, повис новогодней игрушкой. Обречённо вздохнув, начала готовиться ко сну – расплела косу, расчесала русые пушистые волосы. Опять, видно, не будет его до утра. Где он? Может, верно судачат соседки, что его привечает бойкая расторопная Нинка Калинкина. Пойти бы к ней, чтобы убедиться, так ли это? Только зачем? Пусть уйдёт к ней, если она нужна ему – Ирина не держит его. Они с Никитой не пара друг другу. В его восприятии жизнь – это сплошная разгульная череда дней без какой-либо ответственности перед семьёй, начальством или перед кем-либо ещё. Он хотел бы быть свободным, как ветер, и в то же время требовал, чтобы о нём заботились, чтобы к его приходу на столе стояла вкусная горячая пища, с утра перед уходом на работу ему подали чистую выглаженную рубашку. Чуть что не так, оскорбления так и сыпались из него, как из рога изобилия. По доброте душевной Ирина прощает ему грубость и оскорбления, но сколько можно терпеть их? А уж как тягостно ей оттого, что он почти никогда не просыхает, и от него несёт перегаром! Тоска смертная одолевает её, на сердце словно камень, который тянет вниз, на дно жизни, сгибает, приземляет её. Когда же, наконец, она выпрямится? Душа её тянется вверх, хочет взлететь высоко, устремлена к другой жизни! Так хочется раздвинуть горизонты унылого существования, ощутить заботу о себе, сполна вдохнуть тепла, добра и светлой любви. А Нинка, видно, соскучившись по мужской ласке, рада принимать Никиту таким, каков он есть. Ирина снова тяжело вздохнула, хоть бы ушёл быстрее совсем, не под силу ей терпеть немилого, постылого – любовь к нему давно выцедилась по капле, как вода сквозь песок. А вот самой ей некуда идти, не к кому голову преклонить. Домик бабушки после её смерти, по настоянию мужа, продали, можно сказать, за гроши – деньги потратили. Теперь он козыряет тем, что, если Ирина подаст на развод, он никуда из своего дома не уйдёт, а её попросит смотать удочки! Сколько семей и после развода из-за жилищной проблемы живут под одной крышей и терпят присутствие друг друга! Но ей уйти от него всё равно придётся, она уже думает об этом, хотя бы на квартиру. Не выдержать ей того негатива, который он активно привносит в жизнь жены.
    Однажды, заболев бронхитом, Ирина слегла в больницу. На следующий день, как обычно, последовали анализы: кровь с пальца, кровь с вены на ВИЧ, на сифилис. Ничего не подозревающая женщина спокойно сдала их и забыла об этом. Но уже через день её разбудили во время тихого часа и повели в ординаторскую к лечащему врачу.
    – Садитесь! – озабоченный терапевт кивнул седой головой на кушетку. – Рас-скажите мне о ваших половых контактах!
    – Зачем? – возмутилась Ирина, покраснев до корней волос.
    – А затем, что вы больны сифилисом и могли заразить ещё кого-нибудь! – сердито проговорил тот, встряхнув серебрившимися волосами на голове.
    – Сифилисом? – вздрогнув, испуганно переспросила учительница. В горле у неё вдруг пересохло, сердце бешено застучало, и кровь бросилась в голову – в ней зашумело, а потом в лобной части пронзила острая боль. – Не может быть!
    – Может, анализы ваши это показали! – врач осуждающе взглянул в её серые растерянные глаза, плотно сжал бесцветные губы.
    – Боже мой, откуда эта зараза взялась?! Я ни с кем не спала, кроме мужа! – опустив глаза, униженно пролепетала Ирина, хотя ей в тот момент хотелось завыть, закричать. Сердце её в панике продолжало биться в бешеном ритме, словно хотело со стыда выскочить из груди и бежать, куда глаза глядят! Как же, где её угораздило? – Неужели заразилась от соседей, в бане которых моемся с мужем?
    – Вряд ли! Бытовое заражение встречается редко, – голос терапевта стал менее суровым. – Может, муж любит погуливать? Пусть он приедет и тоже сдаст анализы. А вас я сегодня выпишу, приобретёте медикаменты от бронхита, кроме того, дам направление в кожно-венерологический диспансер, где примете курс лечения.
    Пошатываясь от головокружения и тошноты, подступившей вслед за душевным потрясением, ничего не соображающая Ирина прошла в палату. Словно в ватном тумане она покидала в пакет полотенце, зубную пасту со щёткой, мыло… Оживлённо беседующие соседки по палате при виде обескураженной учительницы умолкли и с подозрением уставились на неё, наблюдая за её сборами. Затем разом заговорили, недоумённо выспрашивая, куда это она собралась, не пролечив бронхит, но та ничего не слышала из-за шума в ушах и в голове. И хорошо, что не слышала! Ей ли отвечать на любопытные вопросы, когда сгорает синим пламенем? Лишь очутившись в дверях, не поднимая глаз, прошептала пересохшими губами: «До свидания».
    Сколько времени прошло, а сердце по-прежнему кровоточит при воспоминании об этом позоре, она до сих пор боится, что соседи, родители и ученики узнают о перенесённом ею заболевании и поползёт по селу грязный слушок о ней, как о гулящей! Поди, докажи обратное! Неужели судьба у неё такая – жить с вечно опущенной головой, не распрямиться от перенесённых бед?
    Чем горше были мысли Ирины, тем явственнее всплывали воспоминания о школьной влюблённости в Митю Рузавина. Она тогда оканчивала Аксёновскую среднюю школу. Каким смущённым и счастливым выглядел одноклассник, когда они встречались взглядами! Но в школе Митя так и не подошёл к ней и не предложил дружбу, как это делали более смелые и дерзкие мальчишки. Позже, когда она стала студенткой педучилища, во время каникул Рузавин несколько раз приезжал с друзьями в Кабаевку в клуб, провожал её до дома, но так ничего и не посмел сказать. А потом армия и нефтяной техникум, куда он поступил, опять надолго разлучили их. Дмитрий вместе с отчимом ездит вахтовым методом на нефтепромыслы, а когда приезжает домой в Аксёновку, изредка передаёт ей приветы.
    В сенях послышался осторожный стук – кто это мог быть? Муж обычно так громыхает ботинками о дверь, что просыпается сын и с испугу начинает плакать. Может, на ферме он нужен или чья-то корова не может отелиться?
    – Кто там? – спросила Ира, когда, накинув на себя халат, выбежала в сенцы.
    – Я, – ответил такой знакомый и родной приглушённый голос. Ирина замерла на мгновение, и тут же внезапно её зазнобило от решимости – она, замужняя женщина, никого не собиравшаяся впускать ночью в дом, быстро убрала засов и распахнула дверь. В сенцах было темно, хозяйка щелкнула выключателем. Митя зажмурился, ослеплённый ярким светом лампочки, щёки его порозовели.
    – Ты? – она не верила своим глазам – открытое воодушевлённое лицо с добрым прищуром сливовых глаз, большой лоб, аккуратно зачёсанные прямые волосы.
    – Здравствуй, Ирина! Ты не ожидала меня? – плохо подчиняющимся от волнения голосом спросил он.
    – Нет, – растерявшаяся Ира на ходу застёгивала пуговицы. – Заходи, Дима.
    Войдя в дом, молодой человек, напряжённый, не в силах взять себя в руки и унять биение сердца, огляделся, словно ища глазами кого-то. Впрочем, он знал, что Никиты дома нет, но тревожило и волновало другое – как молодая женщина воспримет то, с чем он приехал к ней. Та провела парня из передней в горницу и, прижав палец к губам, кивнула на коечку за ситцевой занавеской.
    – Тихо, сын спит.
    Митя, успокоившись, с преобразившимся, оживлённо-благодушным лицом, на цыпочках подошёл к койке, отодвинув занавеску, ласково взглянул на ребёнка.
    – На маму похож! – Присев на предложенный стул, парень, подхваченный отчаянной дерзостью, спросил: – А муж твой, знаешь, где?
   – Муж объелся груш, – неловко пошутила она. Дмитрий не принял шутки, лицо его сделалось серьёзным, тёмно-сливовые глаза – тревожно-задумчивыми.
   – Никита в Аксёновке, в клубе с пьяными дружками гуляет. Я хотел серьёзно поговорить с ним, сказал ему пару тёплых слов – он драться полез; ну я, оставив его там же, к тебе приехал. Мы с тобой сами решим, как нам быть! – при этих словах на лице молодого человека выразилась решимость, хотя оно стало белее мела и бумаги, глаза же на этом фоне ещё больше потемнели. Митя не узнавал себя оттого, что рядом сидела с распущенными по плечам русыми волосами одноклассница, по которой он много лет сох и безумно тосковал. Сейчас его охватило ощущение светлой радости и восторга от реальности происходящего, смешанного с парализующей его волю робостью и неверием, что он способен отважиться предложить замужней женщине перечеркнуть прошлую жизнь и уйти к нему.
    – Как он в Аксёновке оказался? Впрочем, не важно! О чём ты, что решить? – Ирина, приподняв брови, смотрела через бархат нежных серых глаз с недоумением.
    – Я слышал, ты несчастлива с ним, – это походило на непозволительную бес-тактность, но то, что разговор Митя всё-таки начал, причём издалека, свидетельст-вовало как о неуверенности и смущении, так и серьёзности его намерений.
    – С чего ты взял? – женщина нахмурилась, задетая напоминанием о семейном неблагополучии, – ей не хотелось выглядеть жалкой в его глазах.
   – Твой дядя, Семён Аверьянович, я его недавно видел в правлении, сокрушался, что не повезло тебе с мужем. Чужой он, мол, для тебя, жесток, эгоистичен. – Парень, собираясь с духом, помолчал с минуту, Ира, опустив голову, тоже хранила молчание. – А ещё он говорил, если любишь до сих пор мою племянницу, то увези её от него.
    – А ты любишь? – та подняла русоволосую, пушистую голову, взглянула на него искоса, настороженно и недоверчиво.
    – Ты же знаешь, я однолюб и, кроме тебя, никого и никогда не любил! – Митя словно в омут кинулся вниз головой, но после вырвавшихся с языка слов стало легче, хотя взволнованное сердце продолжало бешено стучать в груди.
    – Откуда мне знать об этом?! – с трепетом спросила она, пытаясь сделать не-проницаемое лицо, чтобы не выдать, скрыть смятение. Но парень, почувствовав в вибрирующем неравнодушном голосе обнадёживающий знак, приободрился.
    – Я робок и несмел был в школе, – блуждающий неспокойный взгляд Дмитрия упал на расправленную постель – щёки залил алый румянец. Та, перехватив его взгляд, тоже вспыхнула.
    – А теперь осмелел?
    – Ну, зачем ты так, Ирочка? – попенял он, бросив на неё жгучий взгляд. – Ты же посмеялась надо мной, когда однажды, провожая, поцеловал неумело. Тогда я и подумал, что не любишь, раз насмешничаешь...
    – А сейчас что надумал? – смягчилась она, ожидая и одновременно боясь его слов. Впрочем, он и сам, поди, робеет – лицо его снова стало бумажным от волнения, но и решительным одновременно.
    – Считаю, что пора соединить наши судьбы, если ты не возражаешь!
   Ирина вскинула на него грустные глаза – в груди ожогом плеснулись стыд и боль.
   – Поздно, я замужем, как тебе известно! У меня ребёнок, - первое, что пришло ей на ум, сказала она.
   Но пример матери и отчима, вторично создавших семью и счастливых в этом браке, придавал Дмитрию уверенности и упорства.
   – Разведёшься, мы поженимся – Артёма я усыновлю! – заметив протестующий жест учительницы, он сделал жёсткое лицо. – Ты сейчас подумала, мол, никто не заменит родного отца! Мне отчим смог заменить его! Да и где он, муж? Я что-то не вижу его возле «любимой» жены и сына, а ведь ночь на дворе!
    – Ну и что? – ощетинилась та, сознавая справедливость Митиных слов, отчего стало ещё горше и больнее. Почему она противоречит, противится его предложению, не смеет позволить себе быть счастливой с ним? Может, оттого, что слишком оно внезапно, – она не успела привыкнуть к мысли, что прямо сейчас безотрадная жизнь может измениться к лучшему? Или из гордости и болезненного самолюбия встречает в штыки его желание быть рядом с ней – боится, что из-за жалости он сделал ей предложение? А может, что-то другое, тайное для Мити, занозой сидящее в ней, не позволяет утвердительно ответить ему?
   – Ты всё такая же ершистая, Ирочка, хочешь казаться сильной, волевой. Не хочешь, чтобы тебя жалели? – предположил молодой человек и нежно коснулся её руки. И вдруг, словно морская волна нахлынула на неё всей тяжестью, она не выдержала, подняла на него блестящие, влажные, полные слёз серые глаза.
   – Неправда, что я сильная! Он замучил, сломал меня! Я в полной безысходности! – произнесла женщина с надрывом и закрыла дрожащими руками бледное лицо. Сквозь нежные, хрупкие пальцы хлынули, потекли крупные прозрачные капли. Жалость к любимой, словно кипятком, облила Дмитрия – он на мгновение застыл, поражённый глубиной её горя и печали.
    – Какой же я дурак, что до сих пор медлил! – воскликнул он с чувством. – Милая, ненаглядная моя! Как же ты настрадалась с ним, что такие горькие слёзы проливаешь! Едем сегодня же, я увезу тебя с сыном отсюда!
   – На чём? Куда? Впрочем, я никуда не поеду! – перенесённые ею ощущения стыда, позора, застарелые стрессы вновь калёным железом коснулись сердца, не позволяя почувствовать себя достойной семейного счастья, душевной гармонии и умиротворения. Что скажет Митя, когда узнает, что она переболела «этой заразой»? Останется ли верным своему слову, не будет ли презирать её? Да и разве она заслуживает уважения после всего случившегося? – с участившимся сердцебиением, захлёбываясь от слез, думала о себе учительница.
    – Но почему, недотрога ты моя? – спросил парень, удивляясь, почему любимая им женщина вдруг вновь стала недоступной.
    – Не хочу и всё! – категорично проговорила та, перестав плакать и напряжённо глядя мимо него. Разве наберётся она смелости рассказать о страшном диагнозе? У неё не хватит духу – она сгорит со стыда! А умолчать – значит обмануть!
  – Ты зря упрямишься, дорогая! – он потянулся к ней, ласково коснулся руками её мягких и пышных волос, волнами ниспадающих на плечи. Ирина вздрогнула и отодвинулась от него.
    – Что случилось, что ты снова стала колючей и неприступной?
    – Ничего! – Женщина покраснела, круглое, с нежными ямочками лицо неприятно перекосилось, мимические морщины, протянувшиеся от носа к уголкам некогда улыбчивого рта, трагически углубились. Чувствуя себя несчастной и оттого некрасивой в его глазах, она отвернулась. – Зачем я тебе, такая незадачливая?
    – Что-то гложет тебя, о чём ты боишься или стыдишься сказать, – влюблённое сердце парня искало путь к сближению с ней, желанной, милой, но непонятно почему ставшей вдруг пугающе чужой. Он снова пытался растопить лёд отчуждения горячего сердца словами: – Признайся, что так оно и есть! Расскажи, станет легче. Поверь, всё останется между нами, я не предам тебя, родная!
   – Да?! – протянула она нетвёрдым, нерешительным голосом, и оловянные слезинки снова ручьём потекли из глаз. Ирина колебалась, стыдясь, страдая и страшась его реакции, но надо уже решаться на что-то, излить душу, чтобы не продолжались вечно её мучения? И наконец, с усилием, презирая, проклиная в душе себя, запинаясь, с дрожью в голосе произнесла: – Я… переболела… сифилисом! Конечно, мы вылечились с мужем, – торопливо добавила она, – но я чувствую себя осквернённой, грязной и недостойной тебя, твоей любви! Кроме того, – нетерпеливо вымолвила Ира, снова подхлёстывая больное воображение и желая продолжить исповедь, рассказать ему и о случае с велосипедом, будь что будет, самое главное сейчас – освободиться от этих тяготивших, гнетущих её застарелых стрессов (может, действительно, легче станет?), но не успела.
    – Как?! – Митя отшатнулся, метнув на неё изумлённый взгляд, показавшийся ей пронзительно-гневным, и, сжав кулаки, воскликнул с шипящим шёпотом (помнил о спящем Артёме), в котором кипело раскалённое негодование:– Мерзавец! Всех потаскушек обошёл, жену свою заразил. Я его убью!
    – Что теперь возмущаться? – всхлипывая и вытирая мокрое лицо подвернувшимся под руку полотенцем, с усталым равнодушием произнесла Ирина. Она не смела поднять на него глаз. – Что случилось, то случилось! Иди домой, Дима.
    – Нет, не бывать тому, чтобы мы сами разрушили наше счастье! – решительно, без колебаний произнёс он, поняв: Ира открылась, теперь всё зависит от него!
    – Зачем я тебе такая?! – безучастно спросила женщина и, вяло махнув рукой, вновь опустила влажные опухшие глаза.
    – Какая? – рассердился гость. – Хватит уж бичевать себя! В том, что случилось, не твоя вина, а этого паскудника! Для меня ты как была чистая, светлая и любимая, такой и осталась!
    – Правда?! – Ирина бросила на него недоверчивый взгляд. – Но это ещё не всё, – и она без утайки рассказала о своих треволнениях по поводу велосипеда.
    – Глупенькая ты моя, стоило из-за этого так переживать? В крайнем случае, уплатим штраф… – парень потянулся к любимой, мягко обнял за хрупкие плечи. Она была тронута Митиной деликатностью – безрадостное безразличие постепенно исчезало, она снова прослезилась и взглянула на него сквозь олово слезинок с такой благодарностью, надеждой и доверием, что у того защемило в груди от нежности к ней. – Без тебя мне не жить! Это любовь к тебе сделала меня сильным, смелым и мудрым! Собирайся, я приехал на «жигулёнке»! Мама моя ждёт нас!
    – Мама ждёт нас, – как эхо повторила Ирина, не имея сил сопротивляться его решению, и, уткнувшись в Митину грудь, снова тихо заплакала.

                ***

    Будильник на Таином столе – сейчас её всё больше Таисией Степановной называют, она уважаемый человек, ударница коммунистического труда, обладательница медали «Ветеран труда» и ордена Трудового Красного Знамени – простаивал на столе без нужды. Женщина знает, в четыре утра, словно ключик в замке, что-то щёлкнет, и она проснётся. Сегодняшний день не исключение. В окна медленно вползало седое, усталое утро, когда, накинув на плечи фуфайку и прихватив подойник, она вышла на крыльцо. Мрак на улице рассеивался медленно. Тая щёлкнула выключателем, и яркий свет залил вычищенный от снега двор. Муж Василий, Царство ему Небесное, будучи электриком, позаботился, чтобы всюду было освещение. «Кто о тебе порадеет, если не я?» – улыбаясь в седые усы, говорил он. Возле двери сарая её рука снова машинально потянулась к выключателю. Коровы Дочка и Цыганка при виде хозяйки поднялись и, жуя жвачку, ждали, когда она освободит от молока переполненные вымя. Тяжело завздыхали за перегородкой быки. В закутке захрюкали свиньи. После прихода с фермы она выйдет, даст им корм, напоит водой. На живность в последнее время вся надежда. В колхозе вновь вернулись к натуроплате. Приходится ходить с протянутой рукой, чтобы хоть на коммунальные услуги выписать аванс деньгами. Остальную зарплату выдают зерном, те-лятами, поросятами. Мол, сами выращивайте их, сдавайте перекупщику, вот и будут монеты на житьё. Только те предлагают такие мизерные суммы, что стыдно за них становится. А торговаться начнёшь, поворачиваются, уходят к другим. В селе все рады продать бычков на мясо, а перекупщик один – бывает, и не заглянет в их глубинку. Он, а никто другой, диктует цены. Попадают в зависимость от него не от хорошей жизни. Заготовительный пункт в райцентре, закупающий в советское время у населения продукцию, ушёл в небытие. У сельчан нет транспорта, чтобы вывезти мясо на мясокомбинат или рынок и продать его с выгодой для себя.
    «Ну и времена настали! – размышляет пожилая женщина. – А ведь только недавно, до горбачёвской перестройки, всё было иначе». Они с мужем получили в колхозе трёхкомнатную квартиру со всеми удобствами. Исполнилась её мечта о просторном и светлом доме, где тёплый и мягкий уют придают ажурные кружевные салфетки на полках комода, диван, укрытый пледом, вышитые полотенца и занавески на божнице и больших окнах, зелень герани на подоконниках! Ежемесячно получали полные карманы бумажных купюр. Правда, покупать на них нечего было в магазинах. Приходилось ездить в райцентр, в область и даже в Москву, чтобы отовариться, одеть, обуть ребятишек. Но в область, а тем паче в столицу не наездишься, далеко. Вот и клали люди рубли в банк. Кто-то мечтал накопить на покупку машины, которые были страшным дефицитом, кто-то дом для молодожёнов приобрести, детей выучить в институте. Но государство не сберегло деньги, позволив в одночасье «сгореть» им.
    Потеряли сбережения и Тая с Василием. Хорошо, что зять Антон, Танин муж, находит время, в перерывах между поездками на заработки, помогать заготавливать сено – приходится теперь держать полный двор скотины. Да не для себя – много ли ей надо самой?! Внукам-студентам, Таниным деткам, помогает она! Сына Юрия давно уже нет в живых, а Миша ещё в юности в город укатил, пишет, что ни в чём не нуждается! Однако жизнь его, она чувствует это, не сладко складывается со своенравной женой! Однажды Миша с Лидой приехали домой в гости. Сын присел на диван, расчувствовавшись, обнял мать.
    – Мамочка, как же я скучал по тебе! – произнёс он, не видя, как жена, сидя перед трюмо, с ревнивой недоброжелательностью поглядывает на них.
    – Свежо предание, да верится с трудом, – тихо, с укором промолвила Тая, занятая вязанием. – У вас своя жизнь – вон сколько лет не приезжал навестить мать.
    – Что ты говоришь, мама? Ты нужна мне, одно только твоё присутствие на земле сколько значит для меня! Твоя доброта греет даже на расстоянии! Больше всех на свете люблю тебя! Поверь мне!
  При этих словах, полных эмоций и нежной признательности матери, покатые полные плечи Лидии передёрнуло. Она бросила на трюмо расчёску, с шумом встала и вышла, хлопнув дверью.
    – Что это с ней, опять чем-то недовольна! – Миша, никогда не понимавший поведения второй половины, недоумённо покачал головой. Голос его потух, сам он весь поник; сердцем мать почувствовала, он несчастен, несмотря на кажущее благополучие. Приглушённым, грустно-нежным тоном он добавил: – Как же хорошо, что у меня есть ты, мамуль! Ты самая лучшая!
    – Ты сказал, что любишь меня больше всего на свете, – отложив вязание, она ласково поглаживала волосы сына огрубелой от работы рукой. – Меня это тронуло, спасибо, сынок. Я тебя тоже очень люблю! Но постарайся не хвалить и не признаваться в любви другой женщине при супруге. Жёны ревнивы и не прощают, когда мужья кого-то любят больше, чем их, даже если это мама…
    – Да наплевать на Лидину ревность! – у Миши на лбу уложились скорбные складки. – Ей всё равно не угодишь!
    Подоив коров, Тая с полными вёдрами вошла в дом, процедила молоко в трёхлитровые банки, поставила их в холодильник, стала собираться на работу. Уже пять лет она на пенсии, но продолжает трудиться на ферме, переняв эстафету у Кати. Ту Митяй перестал отпускать на ферму, как только сам ушёл оттуда, и всё это под видом того, что дома работы – непочатый край. На самом деле ревновал красавицу жену – всю душу вымотал бессловесной Кате! Дома работы тоже хватает со скотиной, но в коллективе веселей. А в одиночестве со своими мыслями можно в такую тоску впасть, что свет божий не мил станет! Особенно когда рядом чужие по духу люди. С Катей именно так случилось. Бедняжка! Они с Настей не смогли вытащить её из омута одиночества и печали, которые привели к неизлечимой болезни. Отдала сестра богу душу, будучи не старой женщиной. Но об этом лучше не думать с утра, как и о смерти мужа и Юрия, иначе весь день будешь винить, грызть себя раскаянием, а что от этого изменится – разве сердце разболится не на шутку! Со временем душевные раны затянутся – будет легче! Ей нужно поберечь себя – она ещё нужна детям и внукам! Ощущение, что где-то живёт мама, бабушка, готовая в любую минуту прийти на помощь, делает их жизнь устойчивее и надёжнее. И наоборот, она по опыту знает, её уход обеднит, обделит души близких.
Чтобы отвлечься от грустных размышлений, Тая подошла к постели внучки, Таниной дочери, гостившей у неё, поправила одеяло. Поблекшие от времени синие глаза, окружённые лучистыми морщинами, потеплели. Вика, как и мама в прошлом, – студентка педучилища, то бишь педколледжа. Последний год учится, собирается поступить в университет. Почему нет? Пусть грызёт гранит науки, если есть стремление! Она, Тая, поможет! Недавно компьютер ей подарила. Подруги всё больше на парней заглядываются, пороги клуба обивают, а Вика книги умные в Интернете читает – бабушку просвещает. Вычитала, что наши мысли и чувства – это энергия, которую передаём не только друг другу, но и во Вселенную, с бабушкой поделилась. Это Тая и без неё знает – иначе зачем бы она посылала свои молитвы-просьбы Богу? Физики лишь подтверждают научно те знания, которые даны верующим самим Богом. Хорошо, если эта энергия добрая, а если злая? Ведь люди разные бывают, кто-то лучится добротой, а кто-то целый вулкан проклятий и ненависти посылает миру! Она сказала внучке тогда, что нельзя никому желать зла, оно заполоняет Небо и Землю недоброй энергией! Не зря священник посоветовал Наде, Гришиной жене, благословлять ограбивших их бандитов!
    – Да, человек – самый мощный передатчик энергии, вибрирующий на определённой частоте своими мыслями и эмоциями! – согласилась Виктория, повторяя вычитанные в Интернете мысли.
    – Я не понимаю, что значит частота и вибрация, – призналась баба Тая.
    – Скажу проще. Вселенная – магнитное поле, оно притягивает наши мысли. Если мы клянём, ругаем кого-то, злимся или боимся чего-то, мы отдаём много энергии тому, что не нравится, усиливаем его. Наши негативные мысли и чувства, попадая во Вселенную, стремятся к такой же совпадающей с ней отрицательной энергии, собирают её молекулы и атомы, притягивают их. Так, по всеобщему закону притяжения, мы привлекаем в свою жизнь беду и несчастья.
    – Кто что заслуживает, то и получает! - улыбнулась бабушка.
    – Мы, как магниты, приводим в свою жизнь здоровье, успех, семейное благо-получие, лишь мысля позитивно! – кивнула белокурой головкой Вика. – Желанные нам вещи, деньги – тоже энергия, они стремятся к нам, когда мы усиливаем свою энергию уверенностью, радостью и воодушевлением.
    – Как говорится в Евангелии от Марка – всё, что попросите в молитве, всё будете иметь! Я думаю, в моменты счастья и благодарности к людям и Всевышнему мы усиливаем силы добра и делаем угодное Богу дело! – порадовалась Таисия своему открытию. – А проклятия возвращаются тем, кто их посылает!
    – Мы находимся в гармонии со всем миром и Вселенским Разумом, то есть с Богом, когда излучаем веру, надежду, любовь. 
    Не чает она души в умненькой внучке! Пожилая женщина погладила непокорные вьющиеся белокурые волосы Вики. Та, приоткрыв глаза, улыбнулась и снова провалилась в сон. Как жаль, что внук Стас, бывший студент, проживая в общежитии, по чьему-то наущению наркотики начал употреблять, а потом принял-ся продавать их, якобы чтобы заработать на дозу, а может, просто на жизнь (зарплату в школе и в колхозе тогда не платили Татьяне с Антоном). Так и случилась с ним беда – «загремел» Стас в зону или, как ещё говорят, в места не столь отдалённые. Как всегда, стрелочники виноваты, а наркобароны, ворочающие миллионами, остаются недоступными для милиции. Но как могло получиться, что во вполне благополучной семье стряслось такое несчастье? Ладно бы у пьющих родителей, где ни отцу, ни матери нет дела до своих чад, до их внутреннего мира! Да и что взять с пьяниц, убогих духом? В дурмане пьянок им не до желания осчастливить близкого! В таких семьях дети предоставлены самим себе и легко поддаются чужому влиянию. Что же побудило внука из трудовой семьи зарабатывать наркотиками на жизнь? Почему чьё-то недоброе давление перевесило влияние школы, ро-дителей, переставших быть для Стаса авторитетом? Почему юноша сел на иглу и других начал втягивать в опасное для жизни занятие?
    Про нынешнее поколение говорят, что оно потерянное. И в самом деле, рухнула, развалилась страна под названием СССР – и всё пошло наперекосяк. Наступило безвременье! Детей, нашу будущую опору и надежду, самых уязвимых и легко поддающихся на удочку вражеской пропаганды, совратили, бросили на заклание дьявольским силам. Ни родители, ни школа не смогли уберечь их. То ли вовремя не хватились, то ли не знали, что противопоставить этой опасности. Хлынули на телики фильмы и передачи, воспевающие забугорный образ жизни. Появились видики с картинами разврата, порнухи, убийств, грабежей, приучающие молодёжь к лёгкой жизни за счёт погони за наживой, продажи наркоты, наглого обмана и нахрапистости. Кому-то стало выгодно разлагать, развращать, растлевать души, разрушать психику наших детей, чтобы не выросли из них нормальные люди.
    Свинец на душу пожилой женщины лёг – как внук там, в неволе? Да и на страдания дочери Татьяны невозможно спокойно смотреть! Таисия спохватилась, опять она пе-чалится – а сердце тотчас же отзывается ноющей болью! Скоро дойка на ферме начнётся – надо поторопиться. Работа отвлечёт от горестных дум.
     С вечера, как сквозь сито, моросило мелкими частыми каплями – март как-никак во дворе, а утром подморозило: от туч не осталось и следа, в слюдяном блеске рассыпались по небу звёзды, снежный наст под ногами, словно побитое стекло, хрустит, звенит рассыпавшимися льдинками. Свет полной луны отбрасывает от домов, опор электропередачи и палисадников с деревьями огромные причудливые тени, а Тая мыслями уже на ферме. У неё 20 коров, только управляйся! Ни обругать, ни стукнуть с досады нельзя – продуктивность падает. Так ещё Николай Алексеевич Анисимов, главный ветврач, говорил. Погиб недавно, Царство ему Небесное; хороший, добрый был мужик, дело своё хорошо знал, но не сберёг себя. Закурил, выпивши, уснул с сигаретой в руке. Пожар случился – задохнулся от дыма.
    – Тётка Тая, – озабоченно окликнула её молоденькая доярка, когда та дошла до фермы и направилась в бытовку, – что делать, коли у коровы вымя жёсткое?
    – Это, дочка, от обилия молока после отёла, – говорит она, остановившись. Без ветврача не с кем дояркам посоветоваться. – Чтобы не было мастита, надо массировать вымя, всё молоко выцедить. Для его смягчения камфарным маслом или мазью можно пользоваться. У меня всё есть, принесу на вечернюю дойку.
    – Спасибо, тёть Тая! – повеселела девчушка.
    Перебрасываясь с подругами незначительными фразами, Тая подошла к своей группе. Тёплое дыхание коров, мягкое прикосновение мокрых губ. Ласково потрепала за холку одну, другую, нежно погладила по шёрстке третью. Пожилая доярка с ними как с людьми обращается – по кличке окликнет, пожурит, коли заартачится, особенно если это тёлка. Раньше зоотехник Антон Семёнович строго следил, чтобы дойный гурт ежегодно обновлялся: малопродуктивных выбраковывали, заменяли ремонтными тёлками. Сколько с ними хлопот бывало! Необходимо приохотить к месту, чтобы после прогулки или пастьбы шли к своей колоде, отелятся – приучать к дойке. Теперь Антон, уволившись из колхоза, ездит на заработки по вахтовому методу, потому что в доме ещё два студента, за учёбу которых надо платить! Не стало внимания ни к животным, ни к дояркам, которое было при брате, то бишь Григории Степановиче (душа-то у него нараспашку для людей – жаль, не все это оценили!). Поголовье уменьшилось – из трёх ферм осталась одна, остальные позакрывали, а стены, разобрав на блоки, вывезли куда-то. Коров тоже зарезали, даже стельных, и распродали, якобы чтобы уплатить налоги, кредиты, приобрести ГСМ, запчасти. А сколько при этом прилипло купюр к рукам нечистоплотных лиц, дояркам неведомо. Сейчас начальство не ругают за то, что поголовье коров не сохраняется, мол, дешёвое молоко и мясо выгоднее завозить с чужбины. Очевидно, наступили такие времена, когда всё идёт к тому, чтобы колхозы, когда-то созданные на костях крепких хозяйственных мужиков, то бишь «кулаков», изничтоженных не дрогнувшей сталинской рукой, рухнули. Интересно, кому от этого выгода? Может, нашим недругам из-за бугра и чиновникам, наживающимся на поставках свинины, говядины и «ножек Буша»?
     Пока женщина убирала рабочее место, чистила навоз из-под коров, продвигая к транспортёру, скотники завезли солому. Наложив грубый корм в колоду, Тая побрызгала его водой, обсыпала фуражом. Вечером животные получат силос или сенаж. И того, и другого нынче мало заложено в траншеи, поэтому экономят. Сена тоже заготовили на зимовку меньше обычного – его хватает лишь для телят. На ферме раньше было искусственное осеменение, а теперь, когда в запуск отправлять корову, без зоотехника, следят сами доярки. Порядка, конечно, не стало. Некоторые вплоть до отёла доят бурёнушек, истощая их, – отсюда и мёртворожденные телята. А заведующему фермой лишь бы выпивка была, ему недосуг – скоро полное запустение наступит! Ослабленные коровы много молока не дадут, пока летом на пастбищах не наберут прежний вес.
   Тая поступает прямо противоположно, старается своевременно отправить животных в запуск, отчего и молодняк рождается в целости и сохранности, и молоком коровы не обделены.
   Но вот начинается дойка. Тая подключает аппараты искусственного доения к сетям и внимательно следит за наполняемостью бидонов, затем сливает молоко в вёдра, несёт к флягам. Было бы проще, если б оно само по трубам шло к ёмкости, но выбирать не приходится, молокопровода на ферме нет. Порой ломаются аппараты, тогда вручную, как в старые времена, приходится доить. У Гриши была задумка, как в передовых хозяйствах области, построить животноводческий комплекс с автоматизированными доильными установками, типа «Ёлочек». Увы! Новый председатель, Сидоров, говорит, что нынче раздрай и хаос – не до новых технологий!
    Да что это она сегодня мыслями всё о работе?! Как будто и вспомнить больше не о чем! Оба сына её прослужили в армии: старший – в Афганистане, где однажды вынес детей из горящего дома, младший – в Чечне. Однажды ночью солдаты занимались погрузкой танков на платформы поездов. Один из них нечаянно коснулся проводов и попал под напряжение. Юрий бросился на выручку другу и отбросил его с платформы на землю. Тот остался цел и невредим. На Юрии же, принявшем на себя напряжение электрического тока, обгорело 85 процентов кожи. Семь месяцев лежал молоденький солдат в ожоговом центре, перенёс немало операций по пересадке кожи. «За много лет практики не встречал такого сильного организма, как у вашего сына! – удивлялся лечащий врач. – Столько терпения и стойкости у него!» «Выздоровею, – мечтал Юра, – ни шагу из дома – буду с родителями жить!» Остались от парня на память гармонь, купленная в детстве, да фотографии в рамках на стенах и в альбомах. Много раз ездили мать с отцом к сыну, навещали обгоревшего брата и Таня с Мишей. В канун получения телеграммы, извещающей о смерти Юры, Таня рассказала матери свой сон: стоит она с ней у изголовья брата, а он пеняет им: «Как же долго вы не ехали ко мне, теперь уже поздно, бабушка за мной пришла!». А той уже не было в живых. Словно ножом, полоснули Таю по сердцу в страшном предчувствии.
    – Сынок, родной! – рыдала она возле гроба. – Как мне пережить твой упрёк? – Она и сейчас стонет и хватается за сердце при воспоминании об этом (как же часто в последнее время оно стало беспокоить её невыносимой тоской и болью). Сколько бездушных политиков на планете, развязывающих военные конфликты, в которых, защищая Родину, гибнут, становясь пушечным мясом, наши дети.

                ***

    Остатки сбережений, перечисленных в качестве компенсации после сокращения с металлургического завода, Михаил Березин истратил на похороны умершей скоропостижно матери. По словам сестры Татьяны, накануне смерти забегавшей к ней, она ни на что не жаловалась. Вечером легла, казалось, полная сил и здоровья, а утром не проснулась. Бог послал ей лёгкую, без мучений смерть.
    – Говорят, такие люди безгрешны и угодны Богу, – вытирая обильные слёзы, льющиеся из глаз, промолвила Татьяна, сидя возле гроба матери.
    – Тая так при жизни намучилась – вот и простились ей все грехи! – гладя мор-щинистыми пальцами Псалтирь, сказала читальщица.
   – Добрая, безобидная была Таисия, Царство ей Небесное! – поддержав её, пере-крестилась Матрёна Калугина, ссохшаяся и пожелтевшая от времени старуха.
    Домой, в город, Михаил не торопился. В двухкомнатной квартире, которую он нажил в советские времена на заводе, работая сталеваром, командовали дочь с зятем. А здесь, в доме матери, окружённом со всех сторон зелёными насаждениями вишни, яблонь и одичавших кустов смородины и крыжовника, так легко и свободно дышала грудь, что он загорелся идеей перетянуть жену-горожанку в село и начать заново строить жизнь.
    Закончив прополку картофеля, засеянного матерью с расчётом на то, чтобы сдать по осени заезжим перекупщикам, Михаил прислонил мотыгу к штакетниковой изгороди и присел на скамеечку под взметнувшейся к небу яблонькой. Не обращая внимания на занывшую с непривычной работы спину, мужчина залюбовался ровными рядами прополотых сочно зеленеющих кустов, украшенных жёлтыми тычинками на лиловых цветках. Заблудившись меж густых ветвей яблони, сверкало ласковое лучистое солнце, ветерок, тёплый, нежный, как мамина рука, приветливо шелестел листвой, мягко перебирал начавшие редеть русые волосы мужчины. А может, это не ветер, а её душа, эфирная, лёгкая, как пушинка, вырвавшись на свободу из бренного тела, витает в воздухе и, радуясь свиданию с сыном, легко касается головы и плеч. Мать ещё при жизни говорила, чтобы не лили слёз на похоронах: она достаточно пожила на свете и не боится смерти. И всегда будет с ними – помогать, греть их любящей, нетленной душой!
    Да, немало бед перенесла мать! Только смерть младшего сына Юрия сколько лет отняла у неё, да и уход из жизни мужа она с трудом перемогла! А как она за Стаса печалилась! Не уберегли мать! Ей ли, с больным истощённым сердцем, нести такую физическую нагрузку: держать подсобное хозяйство да ещё на ферме трудиться до преклонных лет! Всё пыталась помочь подросшим внукам. Что за времена настали, когда родители не могут содержать чад? Таня говорила, что им, учителям, уже пять месяцев не выдают зарплату, а дочь и младший сын – студенты коммерческих ВУЗов! Деньги, как воздух, нужны и на плату за учёбу, и на поездки в «зону», где Татьяна с Антоном, жалея и тоскуя по Стасу, часто бывают. В одной семье, а такие разные дети! -вздохнув, подумал мужчина. - Впрочем, мать всё равно бы не усидела без дела. Хорошо, что до последнего была в состоянии работать и, скорее всего, была  счастлива и довольна, что нужна родным, приносила им пользу.
    Михаил снова тяжело вздохнул. Разве он сам всегда был на высоте? Эгоизм и легкомыслие молодости не позволило видеть и чувствовать переживания матери, уделять достаточного внимания при жизни, чем, наверно, он приносил немало огорчений ей. А ведь могла ещё пожить на белом свете, не такая уж и старая была!
    Лидия, увидев в окно отдыхающего мужа, забросила косметику, вышла из дома. Тут-то он и решил выложить свои далеко идущие планы, но та, изнывая от безделья в деревенской глуши, лишь посмеялась над его, как ей казалось, неосуществимыми задумками. Кроме того, супруга по секрету сообщила, что дочь в интересном положении, и они скоро станут бабушкой и дедушкой. Она не может оставить беременную дочь без поддержки. Известие о пополнении семейства Мишу порадовало ещё и потому, что это могло послужить веским аргументом для переезда супругов Березиных в деревню. Он хотел по этому поводу уже сказать, мол, молодой семье теперь будет тесно с ними, но Лидия не дала ему и рта раскрыть.
    – А ты поживи, поживи пока в материнском доме, – поспешила добавить она и, вальяжно качнув пышными бёдрами, присела рядом на скамейку. – Прополи ещё раз огород, собери урожай. Картошки нынче уродилось море, лук и чеснок, благодаря обильным дождям, тоже вымахали выше колен. – Жена кивнула на чистые грядки и, переведя взгляд на заросли смородины и крыжовника, проговорила с завистливым восхищением: – А ягоды-то сколько! Хватит и на продажу, и варенье наварить! – В ней заговорила торгашеская жилка – предки её были купцами, сама она – кассир супермаркета.
    – Вот и займись этим! – ухмыльнувшись, насмешливо предложил Михаил, не любивший в ней, практичной и жадной торговке, эту страсть к наживе, которая, став второй натурой, перебивала и перевешивала в жене всё доброе и хорошее.
    – Ты с ума сошёл, потерять работу в наше время! – женщина бросила надменный взгляд на него. Хмуря тонко выщипанные брови на красивом, ухоженном, мало тронутом возрастом лице, поправила пышные, высоко сбитые крашеные белокурые пряди волос. – Хватит и того, что ты повесил себя на нас!
    – Я ещё ни дня не сидел без работы после сокращения! – вспыхнул он.
    – Знаю, – недовольно проговорила Лидия, подстёгнутая гневливым тоном мужа. – Ты таксовал, но эти заработки грошовые!
    Она помолчала, скосила неприязненный взгляд на его упрямо сдвинутые колючие брови, которые, как, впрочем, и весь облик Михаила, в последнее время раздражали всё больше, заставляя искать порочную отдушину на стороне. Приличные заработки, которые он приносил, будучи начальником цеха, канули в лету. Терпеть рядом нелюбимого человека, ставшего для неё обузой, больше не было ни сил, ни желания, и она, наконец, решилась высказать наболевшее напрямик:
    – Знаешь, Миша, дочь определена, мы с тобой давно стали чужими друг для друга. Может, разбежимся в разные стороны? Со смертью матери ты стал наследником дома и сада. Вон пчёл хочешь завести, бычков задумал доращивать (она уже забыла, что только что посмеялась над кажущейся неосуществимостью его проектов), проживёшь как-нибудь и без нас!
    Михаил оторопел от предложения Лидии, но виду не подал.
    – Добро, – протянул он, как ему казалось, с беззаботным равнодушием, но внутри у него бурлил такой океан гнева и желчи, что, несмотря на усилие сдержать себя, он всё же сорвался на повышенный тон. – Согласен больше не возвращаться в ваш вонючий, загазованный городишко! Не волнуйся, больше не побеспокою тебя!
    Несколько дней после отъезда второй половины Березин ходил сам не свой. Жена нанесла предательский и чувствительный удар в наиболее уязвимый момент, когда он был и без того сражён смертью матери. Как же бездумно легко и просто Лидия приняла за него решение, разрушив их брачный союз, правда, давно уже непрочный, державшийся на хрупком согласии супругов, вычеркнув его из собственной и дочериной жизни. Взяла и хрястнула без всякого сожаления по непрочному, ломкому, державшемуся на честном слове, неоднократно склеиваемому сосуду молоточком! Нет, он, Михаил, не против развода! Ни взаимного уважения, ни нежной привязанности между ними давно уже нет.
    Отчего же ему так нехорошо, вернее, не по себе? Почему он чувствует себя пасынком судьбы?! Может, ему жалко без любви прожитых лет рядом с холодной, расчётливой и высокомерной особой, не терпящей склонности и потребности быть щедрым с людьми, совершать бескорыстные импульсивные поступки? Его готовность безвозмездно помогать друзьям, соседям в починке телевизоров, утюгов и прочей бытовой техники жена считала непростительной простотой, что хуже воровства, а его самого, неприхотливого и непритязательного, бесхитростного и доверчивого, – глупой деревенщиной! Однако всё это прощалось ему, пока он был добытчиком в семье, и в руки Лидии плыли немалые оклады начальника сталелитейного цеха с тринадцатыми зарплатами да премиями за рационализаторские предложения, на которые можно было с дочерью ездить в заграничные круизы в Турцию и Египет.
    Ему, уроженцу села, никогда не были по душе ни городская суета, ни смог на улицах, ни духота многоэтажных панельных домов. Он давно жил с ощущением неблагополучия, навязанной ему кем-то судьбы. Уехав после десятилетки в город, на учёбу в институт, он встретился с Лидией на открытой летней танцплощадке, приняв за любовь ту жгучую страсть, которую он начал испытывать к самовлюблённой, гордой красавице, женился на ней и остался жить там, как ему казалось, навсегда. На заводе, куда он попал по распределению, способного молодого человека охотно продвигали вверх по служебной лестнице. Михаил был бригадиром, мастером, начальником цеха, параллельно рационализатором. Благодаря ему были усовершенствованы несколько линий и установок в сталелитейном цехе.
    Но настал кризис, производство металла, ориентированного на реализацию в чужие земли, прекратилось, рабочие и специалисты попали под сокращение. Тут-то и обнаружилось потребительско-корыстное отношение Лидии к мужу! Впрочем, всё давно шло к развязке, так что жалеть не о чём, подытоживая невесёлые мысли, подумал он.
    Июль – благодатная пора для сбора ягод. Березин целыми днями возился в саду, обирая густо усыпанные кусты чёрной смородины, чтобы сварить варенье или обменять на продукты питания. Не успел он управиться с этой изрядно поднадоевшей ягодой, как налилась густо-багровой краской вишня. Если вовремя не убрать её, спелую, сочную, плоды будут осыпаться на землю. С утра, найдя щербатую лесенку в сарае, он влез по ней под самую макушку взметнувшегося к небу дерева. Лестницы из-за пышной зелёной кроны не было видно, поэтому с улицы создавалось впечатление, что Михаил горстями собирает вишню, вися в воздухе.
    – Ты, Миша, как парашютист, – пошутила проходившая вдоль забора Лиза Дронова, коренастая, с пышными формами соседка. – Созрела ягода-то?
    – Ну да, налетай, дёшево отдаю!
    – Дёшево – это за сколько?
    – Да принесёшь десяток яиц и молочка, ведро и отдам!
    – Хорошо, я сейчас! – соседка убежала, покачивая роскошными чреслами, а через некоторое время появилась в окружении четверых ребятишек с вёдрами в руках. Сама хозяйка умудрилась держать в одной руке кассету яиц с куском сала наверху, а на крутом бедре – два каравая хлеба, подпираемых локтем второй руки, которой ещё несла бидон с молоком. Поставив бидон и кассету на деревянное, чисто вымытое крыльцо, она сняла с себя фартук и, обернув в него круглые, испечённые на поду печки хлеба и сало, подала их спустившемуся вниз и подошедшему к ней Михаилу. Тот аккуратно прислонил их к бидончику с молоком, пообещав слить его и вернуть освободившуюся тару и передник Елизаветы.
    – Я сразу-то не сообразила, ты, небось, голодный, – защебетала многодетная мамаша. – Припасы-то материны, поди, кончились, а ты безработный.
    – Я без работы не сижу: огороды полю, ягоду собираю, пчёл завёл! – мужчина по-доброму ухмыльнулся, довольный тем, что приспела целая бригада помощников, и можно будет быстро управиться с тёмно-красным вишеньем.
    – Вы идите, собирайте ягоду, а мы с дядей Мишей сходим к нам, мешок муки и лесенки ишо принесём, – распорядилась, обращаясь к детям, Дронова. Заметив протестующий жест Березина, щедрая соседка успокоила его: – Не волнуйся – не последнее отдаю! Муж вчера три мешка муки смолол. Нам и двух пока хватит – как бы жучки не завелись в муке при долгом хранении. А тебе она пригодится на лепёшки и блины. Хочешь, я научу тебя печь хлеб или Нине скажу, чтобы забежала к тебе, научила опару ставить? Старая любовь-то, поди, не забывается? – подмигнула она карим глазом и весело засмеялась.
    – Я помню, да Нина, видимо, и думать перестала. Сколько годков с тех пор прошло, сколько воды утекло! – с неподдельной грустью заметил Михаил. Грудь его при воспоминании о нежной страсти, испытываемой им когда-то к Нине, наполнилась горечью – стоило ли из-за Лидии бросать сердечную симпатию? Мысль, что пройденный им путь – это путь одинокого странника, привела его в уныние.
    Елизавета, оглянувшись на него, с укором качнула головой.
    – Пойдём-ка от детей подальше, что-то скажу тебе, – уводя его за калитку, проговорила Лиза. – Может быть, и забыла бы Нина тебя, да сын Сергей напомнит.
    – При чём тут он? – Миша недоумённо воззрился на соседку. Он знал, что Нина замужем за Тимофеем, закадычным другом детства, и у них есть сын Серёжа.
    – А ты Сергея-то видел?
    – Нет, да и зачем мне это?
    – Ты присмотрись к нему, когда он к матери в гости приедет, весь в тебя, такой же красавец, с большими серыми глазами, – вытянув полные, сочные губы трубочкой, щебетала Лиза, семеня рядом с мужчиной. – Тимофей тогда взял замуж Нину на сносях, прикрыв её позор, – правда, попрекает за это постоянно.
    – Да что ты такое говоришь?! – загорелое лицо Березина дрогнуло, побледнело, как мел, перекосило душевной мукой, жилистая шея вытянулась. Он остановился, рывком повернул к себе женщину, цепко держа её за локоток, и свистящим шёпотом выдавил из себя: – Так Серёжа мой сын?!
    – Да! Пусти, больно! – отстранилась та от него и снова затараторила: – Я го-ворю, Тима до сих пор не может простить ей прошлого, пьёт, измывается над ней. Она тебя, дурака, не забывает, даже детей от него не захотела иметь!
    – Действительно, дурак, какого свет не видывал! – мужчина, чутко внимавший тому, о чём доверчиво оповещала и выкладывала соседка, схватился за неровно бьющееся сердце. Представшая перед ним жизненная правда буквально раздавила, расплющила его жестокой оголённостью. Да и как тут не потерять почву под ногами, узнав, что сын рос, можно сказать, сиротой, без отцовской любви и ласки, воспитывал его чужой дядя, к тому же никудышный алкоголик, которому нельзя было доверить ребёнка! А каково было ей с ним? – он не щадил самолюбие жены, раня упрёками беззащитное сердце! Почему ему, Михаилу, раньше не дали об этом знать? А он, кстати, спрашивал, интересовался судьбой бывшей возлюбленной? Кого теперь винить? Не сам ли он исковеркал себе, сыну и его матери жизнь?
    – Ну ладно, чего это я на тебя печаль-тоску нагоняю?! – пожалела добрая женщина, увидевшая внезапно изменившееся лицо соседа и отзывчивым сердцем почувствовавшая полнейшую растерянность, незащищённость и слабость, которые так не любят показывать мужчины. – Если серьёзно думаешь остаться здесь, на работу устраивайся. Колхоз-то у нас после ухода Григория Степановича с председательства на ладан дышит, зарплату не платят. Непьющие мужики, кто на Север на заработки подался, кто охранником в городе устроился. Тут у нас фермерша Татьяна Логунова из города объявилась, работник ей нужен за кроликами ухаживать.
    – За кроликами? – машинально выразил удивление Михаил, продолжая вслушиваться в частое, напряжённое биение сердца. – А почему не за бычками, как повелось у нас в селе?
   – Этого я не знаю. Сам спросишь её, когда предложишь свои услуги. Не забыл, как с отцом сено заготавливали, навоз чистили в хлеву?
    Разговор с приветливой соседкой запал в душу несостоявшегося горожанина, поселил в одинокой душе надежду и утвердил в правильности принятого им решения – остаться в родном селе, где, кроме родственников, живёт любимая им в прошлом женщина, родившая от него сына. Хорошо бы, закрепив успехи по пчеловодству (с пчелосемьями поделился с ним дядя Гриша Панин), устроиться ещё и на работу – жить на что-то требовалось каждый день. И почему бы не к фермерше?

                ***

     Татьяна Логунова, женщина миловидная и с решительным, волевым характером, тем не менее, никогда не мечтала стать фермершей. По профессии технолог нефтехимического завода, замуж она выскочила за моряка и вскоре, забросив все дела на суше, перебралась к мужу-мичману на корабль, где стала коком, готовила для мореплавателей ароматные борщи, котлеты и гарниры. К тридцати пяти годам она изрядно располнела на поварском посту и перестала представлять интерес для бравого супруга, в каждом зарубежном порту находившего новую пассию. И тогда она решилась сделать тайм-аут. Уволившись с корабля, Логунова сняла с книжки общие их с мужем сбережения и купила деревянный домик в Аксёновке с землёй в придачу, где начала строить дачу, параллельно завела кроликов. Выбор её пал на этих неприхотливых зверьков потому, что уход за ними не был обременительным даже для неё, горожанки (она рвала траву за огородом и в мешке притаскивала к клеткам).
    Кроме того, она вычитала в Интернете, что мясо кролика нежирное, диетическое и, как чемпион по содержанию белка, быстро восстанавливает силы. Сначала Татьяна снабжала мясом себя и семью дочери, проживающую в городе. Но вскоре она нашла партнёра в лице директора ресторана, куда договорилась поставлять свежую крольчатину, и дело закрутилось. Мех животных она сдавала предпринимателю, занимающемуся выделкой кожи и шитьём шапок. Женщина нанимала за бутылку местных выпивох подкашивать траву, пока ей не пришла в голову мысль нанять постоянного работника. Алкоголики были ненадёжны, так как чаще бывали пьяными, чем трезвыми, оставляя кроликов без корма. Но это было не просто сделать, несмотря на безработицу в селе. Хозяйственные мужики разъехались на заработки по стране, другие сами развели до 20 голов молодняка КРС, сбывая их перекупщику. Совет Лизы взять Михаила, уже готового к этой мысли, был кстати.
    Придя на окраину разорённой «реформами» Аксёновки, где находилась невзрачная избушка, купленная Логуновой, Березин увидел, как наёмные строители из «лиц кавказской национальности» по её заказу завершали возведение двухэтажного особняка, отличавшегося довольно тонким художественным вкусом.
    – Сама вместе со специалистами выбирала проект, чтобы он соответствовал моему вкусу внешним видом и внутренним удобством, – похвасталась предприимчивая женщина, когда Михаил постучался в дверь притулившегося к новостройке ветхого домика и, представившись, объяснил, зачем пришёл.
    О найме на работу они договорились быстро, обговорив обязанности и детали по оплате труда. – Ну вот, сейчас же и приступайте к делу! – предложила работодательница.
    Так Березин обрёл в родном селе зарабатываемый честным трудом сытный кусок хлеба с маслом. Прошёл месяц, как Михаил нанялся в батраки. Кроме уборки клеток, кормления кроликов, он заготовливал сено на зиму. Предпринимательница относилась к нему мягко, без барской снисходительности, чем он был приятно удивлён. Да и сама она была симпатична ему, привлекая не только своей пригожестью, но и ощущением уверенности в себе и счастья – откуда это в одинокой женщине? Она активно двигалась, много ходила пешком, была улыбчива, жизнерадостна, с живым блеском в глазах. Однажды, закончив дела, работник проходил возле скособочившейся избушки хозяйки и невзначай кинул взгляд на окошко. Татьяна лежала в одном купальнике на коврике, постеленном на полу, и под музыку, льющуюся с компьютера, делала гимнастику. «А в пластике и гибкости ей не откажешь!» – подумал Березин, остановившись и разглядывая через стекло нежные и аппетитные изгибы женского тела. И вдруг почувствовал, как всё в нём обмерло, напряглось, плоть его предательски задёргалась, и кровь бросилась в голову. Ис-кушение было так велико, что он, не помня себя от проснувшейся в нём страсти, открыл дверь в сени, сбросил с себя верхнюю одежду и, тихо, воровато оглядываясь, вошёл в комнату, быстрым, резким движением, как хищный, оголодавший зверь на добычу, кинулся на гимнастку, соблазнительно распластавшуюся на коврике. Та, испугавшись, начала сопротивляться, но Михаил, крепко удерживая её, одновременно легко и мягко прижимал к себе, ласково проговаривая слова, которые имеет каждый мужчина в запасе для соблазнения понравившейся ему женщины.
    Супруга морехода, втайне симпатизирующая Березину, вскоре утихла; ею постепенно овладело сладкое томление и чувственное желание, и она, дрожа всем телом, стала отвечать на его ласки: сначала несмело, потом всё больше распаляясь и впадая в пылкость и вожделение.
    – Боже мой! Что это с нами? – когда всё кончилось, пробормотала она, со стыда не смея поднять глаз на партнёра.
    – Воздержание вредно! – ухмыльнулся тот.
    – Но и злоупотреблять этим нельзя! – отводя глаза, сухо сказала Татьяна, вспомнив о проделках загуливающего в чужих краях мужа.
   – И давно вы занимаетесь гимнастикой? – отдыхая от пережитой страсти рядом с неожиданно подвернувшейся полюбовницей, спросил  Михаил.
    – С тех пор как поняла, что супругу нужна не гора мяса и жира, а изящная и стройная женщина, на которую приятно взирать.
    – А вы замужем? – Березин приподнялся на локте, удивлённо уставился серыми глазами на партнёршу в сексе.
    – Да, а почему это вас удивляет? – спросила она, пытаясь избавиться от не-ловкости, которую продолжала испытывать после столь бурной интимной сцены c малознакомым мужчиной. – У меня уже дочь замужем и внук есть.
   – Судя по страстности, я думал, что вы вдовушка или разведёнка, – Березин, опираясь на локоть, продолжал глядеть на неё с неподдельным интересом. – И каковы результаты занятий гимнастикой?
   – За время, пока строю дом, сбросила 20 килограммов, – с гордостью поведала та, встряхнув волосами, собранными в тяжёлый пучок на затылке. Логуновой было приятно, что Михаил заинтересовался физическим совершенством, далеко не просто давшимся ей, склонной к полноте, и захотелось поделиться, как достигла этого. – Я и без того пышная от природы, на корабле набрала такой вес, что меня преследовали одышка и сердцебиение. Чтобы грамотно худеть, я воспользовалась услугами Интернета, где вычитала, что вода и гимнастика помогают снизить вес, отодвинуть старость, полезны для психики, сердца. – Татьяна рассмеялась, ведь до преклонных лет было ещё так далеко! Она желанна, полна сил, обаяния и страсти!
    – Вот, оказывается, в чём секрет вашей жизнерадостности и стройности – в движении! – Михаилу положительно нравилась эта женщина!
    – А вы думали! – она усмехнулась полными красивыми губами. – Плюс ко всему я стараюсь избегать хронического недосыпания – страдающие бессонницей люди грузные, весят больше, чем те, которые спят нормально.
    – Этот совет не помешал бы моей бывшей половине, мало двигающейся и ночами играющей в компьютерные игры! – насмешливо протянул он.
   – Скажите ей, что с 10 часов вечера начинает вырабатываться гормон мелатонин, сохраняющий молодость и повышающий иммунитет, а нехватка этого гормона стимулирует развитие рака груди у женщин. Пик выработки мелатонина приходится на 2 часа ночи.
    – Интересно!
    – Кроме того, употребляя в достаточном количестве воду, занимаясь гимнастикой, отказываясь от ночных бдений, можно улучшить мужскую потенцию, – Татьяна бросила мимолётный озорной взгляд на него, с обострённым вниманием воспринимающего её слова.
    – Вот как? – Михаил краешками губ изобразил на лице ухмылку и, уходя от щекотливой темы, спросил: – А как вода помогает избавиться от лишнего веса?
   – Вода активизирует гормон, расщепляющий накопленные жиры. Но её, в объёме 1–2 стакана, следует пить за полчаса до еды, а на язык класть щепотку соли. Насыщение за счёт сжигаемых жиров наступит раньше. Мы получим питательные вещества ещё до того, как переварится пища - человек не съест лишнего, похудеет.
    – Хороший рецепт от обжорства! – брезгливо поморщился Михаил, отмахиваясь от мыслей о полнотелой Лидии.
    – Да! – женщина с симпатией оглядела его подтянутую, с подобранным животом фигуру. – Принимая каждый раз за 30 минут до еды воду с солью, можно из-бежать изжоги, вздутия живота, колита, запора, способствующих развитию рака в желудочно-кишечном тракте. Через 2,5 часа после еды надо выпить ещё 250–300 граммов воды, что поможет завершить переваривание пищи. Это, кстати, убережёт от ложного ощущения голода, когда на самом деле вашему телу требуется только вода. В сутки человеку нужно 30 граммов воды на каждый килограмм веса, то есть в среднем, в зависимости от веса, два и более литра.
    – Уникальная информация, спасибо! – Михаил не в силах оторвать взгляд, с лёгкой усмешкой разглядывал её круглое, приятное, без морщин лицо с большими чёрными глазами, полные, красивые руки, в меру большую грудь…
     – Каждый желает дольше оставаться молодым и привлекательным. Гимнастика и вода – лучшие помощники в этом, – вдруг застеснявшись его пристального разглядывающего взгляда, она потянула к себе висевший на спинке стула голубенький халатик. – Хочу снова стать желанной для мужа! Видишь, какую дачу я отстроила?! Выйдет в отставку мой мичман, вместе будем отдыхать здесь.
    – Дай-то Бог, – с оттенком лёгкой зависти и грусти, сказал работник, встав с коврика. – Спасибо за ласку и любовь.
    – Да ладно, – махнула та рукой, поднявшись следом. – Хоть вы напугали меня, ворвавшись без стука, но ваш темперамент приятно удивил меня! И совесть моя чиста, – как бы убеждая саму себя, сказала она, – у мужа-то в каждом порту краля!
    На следующий день Березин, услышав музыку, вновь попытался проникнуть в избушку, но дверь оказалась запертой на засов, а окно – зашторено. На стук Логунова не реагировала, сделав вид, что не слышит его из-за льющейся из компьютера музыки. Она оставалась вежливой, учтиво-любезной, как прежде, но обходилась с ним гораздо сдержаннее, чем раньше.

                ***

    После выписки отца и сына из больницы Панины собрались на семейный совет. Для них настали трудные времена. Григорий Степанович с Сашей, который был его заместителем – отец мечтал подготовить достойного преемника себе – оказались не у дел. Правда, перемены не коснулись Сергея, тот так и работал водителем, хотя и окончил техникум. Старший Панин, сидя рядом с сыновьями на диване, предложил, объединив паи, заняться фермерством.
    – Трудно и страшно работать в одиночку, – Саша озабоченно посмотрел на отца. Он как две капли воды похож на него: то же серьёзное, вдумчивое лицо с широко поставленными сливовыми глазами, густые чёрные волосы, ниспадавшие на высокий и чистый лоб, гордый орлиный разлёт бровей.
     – Да, боязно, но сколько можно без дела сидеть?! – порывисто обернувшись к нему, с назидательной твёрдостью сказал Панин. Знал, от его убеждённости будет зависеть, поддержат ли сыновья его начинание или будут оборваны крестьянские корни, разъедутся они по городам и весям и будут, как перекати поле, без связи с землёй и малой родиной. – Дед ваш тоже в одиночку пахал, сеял, не вступал в колхоз, за что, кстати, и поплатился. Помню, я с шести лет, помогал ему.
    – Да ну? – не поверил Сергей, похожий на мать тонкими чертами лица.
    – Да, мальцом сидел на костлявой холке, управляя, руля четвериком лошадей, – Панин кивнул белой, как снег, головой, обвёл добрыми, грустными глазами жену и сыновей. – Это сейчас столько техники на полях, только управляйся!
    – Но у нас-то нет ничего за душой, – уныло возразил Саша, уйдя в себя и ма-шинально поглаживая книгу, которую он читал. С тех пор как свадьбу с Маргаритой отложили на время, он начал киснуть, всё чаще впадая в хандру.
    – Со временем всё будет! – призывно, с упрямой авторитетностью заявил отец, стараясь придать уверенности сыновьям, хотя у него самого на душе было пасмурно и неспокойно, болела, кровоточила она оттого, что все силы отданы любимому делу, но бесчинство бандитов в доме порушило устоявшуюся жизнь семьи и односельчан. - Пусть беда не страшит вас, а путь кажет! Да, беда вымучит, но беда и выучит!
    Колхоз, которым он руководил несколько десятилетий, попал не в самые лучшие руки. Было бы не так обидно, будь достойный преемник ему. Сидоров выбрал для себя лёгкий путь: начал не с укрепления производства зерна, молока и мяса – основы благополучия сельчан, а, наоборот, с уменьшения поголовья скота и засеваемых площадей, с активной распродажи животных, оборудования, техники.
    – Папа, ты так заботился о людях, ночей не спал, строя далеко идущие планы процветания колхоза, почему же всё так легко рухнуло? Отчего никто во власти не заступился за тебя? – Сергей ребром ладони пристукнул по подлокотнику – в голосе его звучало не только недоумение, но и злое нескрываемое возмущение. У отца сердце оборвалось, он ждал и боялся этого вопроса, словно соль на незажившую душевную рану невольно насыпал сын.
    – Времена такие настали, сынок, – жалея растерявшегося мужа, поторопилась с ответом Надежда Васильевна, поседевшая после той памятной ночи. – Не стали нужны ни широкий кругозор, ни опыт, используемые во благо людей; отец ваш попал в немилость новой власти за открытость высказываний по поводу присвоения общественной собственности должностными лицами. Его решили припугнуть, сломать, убрать с руководства передовым колхозом. Слишком лакомым куском оставался наш колхоз среди разорённых и обнищавших хозяйств – у многих тянулись руки поживиться добром, нажитым несколькими поколениями колхозников.
    – Как можно было допустить это? – хлопнув о колено книгой и встряхнув тем самым с себя уныние, гневно спросил Александр.
   – У нового зарождающегося строя – звериный лик, – в сознании женщины всплыли эпизоды расправы над мужем и сыном, на глаза навернулись слёзы. С дрожью в голосе она продолжала: – Из истории, наверно, помните, как на Западе первоначальное накопление капитала шло путём грабежей и насилия? – так и у нас теперь, в пору наступления дикого капитализма, происходит. Во власть, как грязная пена на гребне волны, пришли те, кому не до людских страданий. Пользуясь вседозволенностью и бесконтрольностью, они торопятся карманы набить: разоряют колхозы, обслуживающие их предприятия – собственность, созданная народом при социализме, тайно присваивается и распродаётся.
   – Мама права, – успев взять себя в руки, согласился с женой Григорий Степанович, глядя на сыновей тёмно-синими выразительными глазами, освещающими и одухотворяющими худое лицо. Он встал с дивана, запил водой из стакана вынутую из кармана таблетку, чтобы успокоить саднящую боль в сердце.
    – Значит, колхозы сознательно разрушаются? – с тревогой поглядывая на него, спросил Сергей. – В прессе сейчас много шумят о фермерстве.
    – Да, шумят, – положив руку на грудь, словно унимая сердцебиение, протянул старший Панин. – Но вариант перехода к рынку отнюдь выбран не самый лучший. Распад колхозов до уровня единоличных хозяйств приведёт к резкому уменьшению продовольствия в стране, что вполне устроит наших соперников на Западе. Им выгодно разрушить как нашу промышленность, так и сельское хозяйство, чтобы сделать Россию рынком сбыта своих товаров. С подачи западных советников и разоряются колхозы нашими реформаторами, находящимися под их влиянием. Сами посудите, разве конкуренты покажут нам путь, усеянный розами?!
    – У колхозов, обрабатывающих большие площади земли, в отличие от фермеров, больше перспектив для внедрения современных технологий, – добавил Саша. – На Западе, перенимая наш опыт, объединяют фермеров в корпорации. Зачем мы возвращаемся к прошлому? Чтобы ещё больше отстать в своём развитии?
    – Зато фермер не будет красть у себя, как колхозник в общем хозяйстве, – возразил Сергей. – И трудиться он будет лучше, так как ему не на кого надеяться, кроме как на себя!
    – Да, сын, фермер продуктивнее работает, чем несознательный, как Толик Горбунов, колхозник, – признал его правоту отец. – Надеюсь, это поможет нам выжить в рыночных условиях. И всё же обидно!
    – Что ты, папа, хотел этим сказать?
    – Цель капитализма – получение прибыли. В неравных условиях, в которые нас загнали разницей цен, «неэффективные» фермеры, как и колхозы, я не буду этого скрывать, в конечном итоге, разорятся. Безработных будут миллионы. Имеют ли право реформаторы сокращать производство продовольствия, низводить народ до нищеты и голода? – Панин сжал кулак, пристукнул им о колено. – И всё для того, чтобы нажились самые нахрапистые и предприимчивые; они-то и выкупят землю, станут её собственниками.
    – Без колхозов не только не прокормить горожан, без них исчезнут сами сёла, – Надежда Васильевна делала далеко идущие выводы о будущем Аксёновки. – Работать людям сегодня негде, разъезжаются они кто куда в поисках заработков, – машинально крутя на столе пустой стакан, продолжала она. – Пустеют деревни и сёла: некому посещать школы, лечиться в больницах, закроют их. Уже сейчас на всё село осталось несколько десятков школьников, а были времена, их количество, на моей памяти, доходило до 500. Останутся в сёлах умирать одни старики!
    – Да, у разорённых реформами сёл, где нет работы плюс закрываются медицинские учреждения и школы, нет будущего, они вымрут, – согласился Саша.
     - Заметили, оборудование шестивальцовой мельницы, которым мололи муку для пекарни и населения, продали; деньги за них уплыли в неизвестном направлении. Это потерянные рабочие места плюс мука, хлеб, макаронные и кулинарные изделия, после реализации пополнявшие колхозную кассу, – в подтверждение слов жены говорил Панин.
    Он снова встал с дивана, нервно заходил по залу. – Такая же участь настигла пекарню и маслоцех с эффективностью 800 килограммов подсолнечника в час, являвшегося, по словам Старикова, заявкой на перспективу развития не только колхоза, но и района. Можно было, скооперировавшись с соседями, производящими подсолнечник, получать прибыль и выжить в рыночных условиях. Но дальновидный секретарь райкома «ушёл». У алчной «демократической» власти же не хватило перспективы видения будущего – поля заброшены, прорастают сорной травой, фермы закрываются – возможности трудиться в селе становится меньше.
    – Логично, чёрт возьми! – Сергей страдальчески изогнул брови. – Неужели и Аксёновка, где прошли наше детство и юность, будет стёрта с лица земли?
    – Нельзя этого допустить! – глава семьи озабоченно оглядел домочадцев. Убедить, перетянуть сыновей на свою сторону – вот его задача! – Если мы создадим фермерское хозяйство и выстоим, предоставив сельчанам рабочие места плюс возможность получения зерна за аренду их земли, то нашему примеру последуют и другие – село будет жить! В своём доме и углы помогают!
    – Нам предстоит быть пионерами, пуститься в свободное плавание в бушующем море рыночной экономики! Считаю, лишиться надежды – самая большая потеря для человека. Подняться после падения – вот что достойно восхищения! – ободряя своих мужчин, произнесла Надежда Васильевна, на бледном лице которой, выявляя ямочки на щеках, скользнула грустная улыбка. – Можно продать «Волгу» и купить трактор, хотя бы бывший в употреблении, – предложила она, думая, что муж ни в коем случае не должен сидеть без дела. Его не смогли сломать жизненные испытания, но безделье убьёт! Продолжительное бездействие превращает человека в развалины!
    Григорий с благодарностью посмотрел на супругу, от поддержки которой стало теплее на душе, кивнул серебрившейся головой. Он не ошибся в ней, ни разу не пожалел, что именно её выбрал в спутницы жизни. В том-то и сила, чтобы жена мужа любила. Только сейчас он вполне осознал, что понимание и духовная близость – самое ценное, что есть в браке.
    – Новую технику мы не осилим, но подержанную можем приобрести, – задумчиво подтвердил он. - Будет хлеб - будет и обед!
    – Но денег нет, если только занять у родственников и друзей? – с сомнением в голосе произнёс Саша. – Или давайте кредит возьмём!
    – В кредитную кабалу торопиться не надо, – возразил Панин, – огромные проценты не под силу, но от помощи родственников и друзей не стоит отказываться! Кстати, без беды друга не узнаешь!
                ***
    Михаила Березина с каждым днём все больше тянуло к Татьяне неожиданно обнару-жившейся сердечной склонностью. Улучив момент, когда та направилась в сторону берёзовой рощи на ежедневную прогулку, он решил составить ей компанию, чтобы склонить к продолжению так хорошо начавшихся для него отношений. Догнав и приноравливаясь к неторопливому шагу женщины, он попросил разрешения сопроводить её. А когда та согласно кивнула головой, краснея, добавил без всяких прелюдий заранее заготовленную фразу:
    – Мне показалось, что вам понравилось со мной…
    – Да, а разве я скрывала это от вас? – испытывая смущение по поводу столь щекотливой темы, спросила дама. Она не была ханжой и лицемеркой, кокетство было чуждо ей, говорила искренне, откровенно, предполагая, что после того как она стала закрываться от него на крючок, его одолевают сомнения по поводу мужской привлекательности. – Вы оказались на высоте, хотя у некоторых мужчин в вашем возрасте, говорят, расексуальная активность снижается.
    – Почему? – спросил он, польщённый тем, что собеседница, поддержав интимный разговор, вновь признала его мужские достоинства.
    – Потому что мало двигаются, злоупотребляют курением, алкоголем, чаем, кофе, являющимися обезвоживающими средствами.
    – Вы опять про воду? – по его губам скользнула ироническая улыбка.
    – Зря вы так! – угадав скрытую насмешку, спокойно сказала Татьяна. – Недостаток воды в организме останавливает производство половых гормонов, является одной из главных причин потери мужской силы и влечения к женщине.
    – Вот как?! – с любопытством выслушав её, сказал он.
    – Вот так! При обезвоживании ни мозг, ни наши органы, ни суставы не могут нормально ботать, они теряют свои функции, заболевают.
    – Чем ещё полезна вода? – спросил Михаил, потрясённый значимостью обычной воды для тела, чему он никогда не придавал значения.
    – Известную американскую кинозвезду спросили, в чём секрет её молодости, та ответила, что спит не меньше 10 часов и пьёт воду, которая питает клетки тела, в том числе кожи лица, не давая им стареть, сморщиваться, как сухофрукты.
    – Логично! А обезвоживание не является, случайно, источником повышенного давления? – в голосе Михаила снова прозвучала лёгкая ирония – ему казалось, слишком просто объяснять происхождение всех болезней этим.
    – Вы попали в самую точку! – чёрные глаза Логуновой блеснули звёздочкой.
    – Но врачи, наоборот, требуют уменьшить потребление воды и соли, говорят, что они повышают кровяное давление.
    – Не так страшен чёрт, как его малюют! – засмеялась женщина. – Соль не является причиной повышения давления, она ускоряет кровообращение. На самом деле, соль в сочетании с водой способствует нормализации кровяного давления. Низкосолевая диета при чрезмерном потреблении воды действительно может вызвать у некоторых повышенное давление. Это является результатом нехватки минералов, натуральных компонентов неочищенной соли, необходимых для удержания кровяного давления в пределах нормы, – вставила собеседница, которой нравилось делиться обретёнными в Интернете знаниями, в силу вполне понятных причин не всем доступных.
    – Век живи, век учись, – пробормотал мужчина, подбирая с земли веточку.
    – Похоже, вы, Михаил Иванович, водой не пренебрегаете, да и сладким и мучным не злоупотребляете – у вас прекрасное телосложение! – польстила Логунова, зная, что мужчины любят похвалу. – Кстати, предлагаю перейти на ты.
    Березин, думая о своём, рассеянно кивнул в ответ.
    – Вы правы! У жены, помню, ни одна трапеза не обходилась без пышек, конфет и шоколада к чаю и кофе. Я старался избегать их, предполагая, что излишек сладкого и недостаток движения приводит не только к избыточному весу, но и повышению уровня холестерина в крови, образованию бляшек,  тромбов в сосудах, – он улыбнулся, обнажая ровные зубы. – Двигаюсь я достаточно много. Питаюсь овощами, ягодами и молоком, которым снабжает соседка. Не курю, в меру употребляю алкоголь. Предпочитаю пить родниковую воду. Надеюсь, импотенция мне не грозит? – наконец выдавил он из себя и покраснел, как рак.
    – Я знаю, к чему ты клонишь, но, что случилось между нами, больше не по-вторится, – строго проговорила Логунова и тоже залилась яркой краской.
    – Ах да, вы же – фермерша, богатая женщина, а я просто батрак! Со свиным рылом да в калашный ряд! – закусив удила, вдруг принялся пенять Михаил, который был из категории людей, не придававших большого значения внешним атрибутам: наличию роскошного дома, престижной машины, денег. Мужчина никогда не жил на широкую ногу, заработанные им средства жена и дочь тратили на путешествия, вкусную еду и модную одежду. И всё же, когда из-за отсутствия престижной и денежной работы Лидия пренебрегла им, почувствовал себя неполноценным. На самом же деле, Михаил нравился многим работницам на заводе как за деловые качества и трезвость, так и за доброту и мягкость. Да и соседки по лестничной площадке относились к нему довольно благосклонно. Однако он, увлечённый активной работой мысли, ума, всё время что-то совершенствуя, внося новые рационализаторские предложения, не обращал внимания на заинтересованные, а порой и откровенно влюблённые взгляды представительниц нежного пола.
    – Не то ты говоришь! – Татьяна с досадой взглянула на разобиженного собе-седника. – Я просто не хочу рушить семью! Ко мне, на дачу, приезжают дочь с зятем и внуком. В отпуск муж обещал пришвартоваться. А тут село: наши отношения быстро всплывут на поверхность, найдутся люди, которые немедленно оповестят об этом Захара. – Логунова перевела дыхание. – А по поводу того, что прекрасной половине нравятся богатые мужчины, то в этом нет ничего плохого. Успешный муж позаботится о детях, семья не будет испытывать нужду и лишения.
    – Вы зря отказываетесь возобновить наши отношения! Не бойтесь, я буду нем, как могила, никто ничего не узнает от меня! – в нём, во взрослом человеке, говорил обиженный ребёнок, в порядочности которого усомнились.
    – Знаешь, для мужчин измена не означает отсутствие любви к жене, для них – это пустяк, дело случая. Дамы решаются на это, чаще всего, из-за сильного увлечения другим, – покусывая травинку, задумчиво сказала Татьяна.
    – Хотите сказать, вы любите своего мичмана, и у вас нет оснований нарушать супружескую верность! По вашим словам, он гуляет напропалую, а вы боитесь наставить ему рога! – запротестовал он, нервно ломая веточку.
    – Стоп! – остановила его фермерша. – Ты, Миша, предлагаешь мне стать лю-бовницей? Я же хочу сохранить мужа. Для дочери – отца, для внука – дедушку.
    – А в разводе они не могут оставаться ими? – он выкинул сломанную ветку.
    Как же она хороша! Собранные жгутом тяжёлые волосы слегка оттягивали голову назад. Приталенная синяя кофточка с короткими рукавами и белые брюки под цвет туфель-лодочек на низком каблучке ладно сидели на статной фигуре. Михаилу, вопреки словам, произносимым женщиной, очень хотелось взять в руки её миловидное лицо с изящно выгнутыми бровями и живыми, умными глазами, поцеловать в сочные губы, а потом, схватив в охапку, унести в укромное место. Его кинуло в жар, но что-то, едва уловимое в поведении хозяйки, удержало его. 
    – Могут, – она изящным движением поправила причёску. – Только я при этом потеряю мужа, останусь одна – мужчины редко женятся на любовницах. Согласись, Миша, – ты не исключение, – она пытливо взглянула на него.
    – Я как-то не думал об этом! – отвёл смущённо-растерянный взгляд Березин.
    Интуиция и предусмотрительность женщины поразили – она нравилась ему, но жениться он, действительно, не собирался на ней.
    Они медленно поднимались по усеянному камнями и поросшему редкими пучками трав косогору, на вершине которого горело закатное солнце. Преодолев высоту, Михаил с Татьяной очутились на опушке берёзовой рощи, залитой лучами огненного шара и звоном птичьих голосов. Жарко веяло сухим воздухом, лебедино-белые облака разметало по небу. Шли молча, пока не вступили в тень березняка с опавшими прошлогодними листьями и хворостом. Наткнувшись ногой на бурую шляпку гриба, пробивающуюся из глубин земли, мужчина нагнулся, отломив ватно-белую ножку, подал подберёзовик Татьяне. Поднеся его к лицу, она вдохнула в себя резкий, терпкий аромат.
   – Те, кто всю жизнь проводят в любви и согласии с одной женщиной, и выглядят моложе, и живут дольше, – возобноваила она разговор после продолжительного молчания. – А те, кто чаще меняют партнёрш, больше нервничают, курят, выпивают алкоголь, чаще испытывают депрессию, жизнь их коротка.
    – Ну а что делать тем, кому не повезло со второй половиной? – спросил Михаил. – Мы с Лидией, по сути, чужие люди! И хорошо, что расстались!
    – А кто вы с ней по знаку зодиака?
    – Супруга говорила, что я Телец, а она Львица.
    – Выходит, она хищница, а ты – жертва! – невольно улыбнувшись, бросила дама. – Уживаются всё больше те, у кого психологическая совместимость, кто во многом похожи или в чём-то дополняют друг на друга.
    – Глуп был в молодости, ничего не понимал в жизни, – в голосе работника сквозило сожаление. – Позарился на яркую, но холодную и заносчивую красоту Лидии. Бросил Нину, которая могла стать женой и другом.
    – А что мешает соединить ваши судьбы, и есть ли у вас с ней совместимость? – участливо поинтересовалась Логунова.
    – Она тоже замужем, – уныло проронил мужчина. – Правда, мужик у неё пьющий. А в знаках я не разбираюсь, знаю только, что она в сентябре родилась. По-моему, всё это ерунда!
    – Значит, она Дева – да у вас с ней идеальная совместимость! А не кажется, что не там ищешь для себя утешение? Я думаю, ты сойдёшься с Ниной! – предрекла вдруг горожанка, чутью которой можно было позавидовать, и, помолчав с минуту, глубокомысленно заявила: – В молодости трудно найти свою половинку по той причине, что недостаточно хорошо знаем себя, свои интересы и потребности. Но сейчас-то мы в зрелом возрасте и ясно представляем себе, чего хотим, кто нам нужен. Я, к примеру, никого, кроме мужа, рядом не хочу видеть!
    – Вы уверены в этом? – Березин, словно ещё надеясь на что-то, выжидательно уставился на неё (он так и не перешёл с ней на ты).
    – Я не привыкла кривить душой, Михаил.
    – Я это заметил, – он утвердительно кивнул головой. – Ну, извините, Татьяна Ильинична, за мои домогательства. Только ведь гарантии-то нет, что супруг вернётся к вам! – Он понимал, что это жестоко с его стороны – обрекать спутницу на сомнения, но было досадно, что она отказала ему в любви.
    – Куда он денется – нагуляется и вернётся! – засмеялась мудрая женщина, интуитивно предвидя всё самое лучшее для себя и не теряя оптимизма. Я теперь опора семьи. А подгулявшего дедушку дочь и зять с внуком заставят остепениться.
    Пылающее малиновым зноем предзакатное светило медленно, но неуловимо опускалось к горизонту – Татьяна заторопилась домой. Березин, попрощавшись, спустился в село по противоположной стороне облысевшего косогора.

                ***

    Прошёл год с той дикой, бесславной ночи, когда семью Паниных ограбили, подвергнув истязаниям и унижениям. Тёплым апрельским днём задумчивый, но приободрившийся возвращался Григорий Степанович со схода граждан, где подписан договор об аренде земельных паёв жителей села Аксёновка. По бирюзовому небу, маскируясь под невиданных зверей и птиц, плыли весёлые светлые облака. В электрических проводах свистел и звенел озорной южный ветерок. Снег ещё не весь сошёл, но активно таял под яркими солнечными лучами и сбегал ручьями с пригорков по раскисшей щебёночной дороге. Так и не успел он исполнить все замыслы, в том числе асфальтирование дорог в селе. На многое замахнулся, но, увы, не хватило ни времени, ни финансов! Сейчас придётся заново становиться на ноги, но уже в качестве фермера – резкий и довольно нелёгкий в возрасте супругов поворот в жизненной стезе. Благодаря кредиторам, коими стали родственники и друзья, оставшиеся верными многолетней дружбе в годину настоящих для них испытаний, у них во дворе стоят автомобиль «ЗИЛ», тракторы «ДТ-75», «Т-4», комбайн «Нива», правда, бывшие в употреблении, но на ходу.
    Семенами снабдил в долг фермер из соседнего села. Первые шаги довольно успешны, есть надежда, что весенне-полевые работы не сорвутся. Мужчина снял с поседевшей головы вязаную шапку, вытер выступивший от быстрой ходьбы пот на лбу. «Мы ещё повоюем!» – думал он, перешагивая лужи ногами, обутыми в резиновые сапоги.
    – Григорий Степанович, погоди-ка, – окликнул его механизатор Николай Дубков. – Тернистый, однако ж, ты путь выбрал! – поравнявшись и поздоровавшись за руку с бывшим председателем, сказал он.
    – Нелёгкий, Николай Михайлович, – согласился Панин, кивнув серебрившейся на солнце головой. Продолжая беседу, они зашагали дальше.
    – А я вот решил наняться к тебе, Степаныч.
    – А как Сидоров к этому отнесётся? – вскинул удивлённые глаза начинающий фермер – желание тракториста работать под его началом было приятной неожиданностью. Знал, c  Дубковым будет надёжно, – он и в колхозе всё делал качественно, на совесть. Николай Михайлович при его деловитости и лидерских качествах давно мог стать бригадиром или заведовать мастерскими, но он не честолюбив и не стремится к суетной должности.
    – Без меня управятся, – махнул он рукой. – Площадей-то обрабатываемых осталось треть того, что при тебе, друг Степаныч, засевали. Нам надо друг друга держаться, для меня твоя поддержка не менее важна! В колхозе-то опять, как раньше, натуроплатой ограничиваются. Да и ту приходится выбивать чуть ли не силой!
    – Я в долгу не останусь, – тихо проговорил Панин, тронутый решением Дубкова.
    Отрадно, что люди по-прежнему тянутся к нему в поисках опоры в трудную минуту, видя в нём человека, не сломленного обстоятельствами, а идущего вперёд. Отведя глаза, словно соринку, смахнул набежавшую слезу – стареет, нервы не те!
    – Знаю! – Николай, сделав вид, что не заметил блеснувших слёз, прикурил.
    – Всё возвращается на круги своя! – повеселевшими глазами оглядываясь на соратника, протягивающего ему пачку папирос, сказал Панин. – Когда-то наши отцы тоже в одиночку вели хозяйство, но их силком загоняли в колхоз, чтобы, снабдив тракторами, вытащить из нищеты, дать больше хлеба, мяса, молока стране. Далеко видел Сталин, оказавшись мудрым и прозорливым политиком.
    – С чего ты, друг Степаныч, запел дифирамбы душегубу? – на переносице крепколобого Дубкова с досады резко обозначились неприветливые складки.
    – Есть за что! Сталин, предчувствуя угрозу войны, торопился завершить не только индустриализацию, перевооружение армии, но и аграрную реформу!
    – Допустим, коллективизация гарантировала, что на фронте и в тылу не будет голодухи, ускорение её темпов диктовалось надобностью быть готовым к войне, – охотно согласился Дубков. – Вопрос стоял ребром: кто кого победит! Союзники тоже ведь хотели забить гвоздь в гроб Советского Союза; социализм для них был как красная тряпка для быка! И всё же Сталина-тирана этим не оправдать!
    – Но, будь Сталин жив, не допустили бы распада страны, друг мой! – веско сказал Панин, которому было интересно с эрудированным и начитанным Дубковым – он и раньше схватывался с ним в споре. Видя, что тот насупился, добавил, сочувствуя: – Понимаю, не можешь простить за деда, безвинно умершего в лагере от болезней и голода! Мой отец тоже пострадал от преследований. Но признано, что большая доля вины лежит на Троцком. Его сторонники, пытаясь сорвать коллективизацию, расширили круг репрессий, вплоть до середняков и бедняков, чтобы, скомпрометировав Сталина, вызвать народный гнев. Кроме того, сами местные власти были заинтересованы в репрессиях большего количества людей, используя их скот и другое имущество для усиления материальной базы колхозов, чтобы рапортовать об успехах наверх. Я не хочу обелять вождя, тем не менее, ему следует воздать по заслугам! Как бы то ни было – это наша история, её не перепишешь заново.
    – Ему и воздали, когда признали на ХХ съезде партии культ личности, – с глухой неприязнью проговорил колхозник, не поднимая глаз от слякотной дороги. – На мой взгляд, Сталин и Троцкий одним миром мазаны. В борьбе за упрочение своей власти цвет народа загублен ими. Что касается реформ, их мог провести другой, причём не так болезненно. Кроме того, тень зловещей сталинской диктатуры легла на наш народ, несправедливо вызвав к нему ненависть западных соседей.
    – Что ты имеешь в виду?
    – История, Степаныч, повествует, что в 1939 году по сговору с Гитлером Красная Армия заняла 52 процента польской территории, и к нам в плен попали более 250 тысяч польских военных, в том числе 25 тысяч офицеров. Когда в Тоцком и Татищевском лагерях из числа пленных формировали воинские части, выяснилось, что в живых осталось лишь 1 658 офицеров. Остальные расстреляны в Катынском лесу недалеко от Смоленска. Ответственность за их гибель пытались переложить на фашистов: поляки, мол, умерщвлены немецким пистолетом «вальтер». На деле, из-за несовершенства отечественного пистолета, затвор которого заклинивало, в НКВД использовали «вальтер». Поляки не могут простить нам этого!
    – Мне с трудом верится в то, что ты рассказываешь. Думаю, что со временем всплывёт информация, которая опровергнет эти домыслы про убийства польских офицеров "энкеведешниками".
    - Ну-ну!
    - Кстати, разве не сами поляки совершали многократные интервенции в Россию в периоды её ослабления? Принимали участие поляки и в наполеоновском нашествии 1812 года; ворвавшись в Кремль, изъяли трофеи, взятые Мининым и Пожарским у них в 1612 году. А при отступлении они жестоко расправлялись с русскими военнопленными, разбивая им головы. Узнав об этом, Наполеон якобы был не только удивлён, но и омрачён, запретил полякам убивать пленных. Так что неприязнь эта, мой друг, имеет более глубокие корни. При освобождении Польши от фашистских оккупантов погибли 600 тысяч наших солдат, но помнят ли об этом сами поляки?
   – В этом ты, пожалуй, прав! – нахмурился Дубков.
   – Что же касается раздела Польши, ты поёшь с чужого голоса, Николай! – Панин задумчиво повертел прокуренными пальцами папиросу. – В 1939 году к СССР отошли земли Западной Украины, Бессарабии, Западной Белоруссии, захваченные в своё время Польшей у России. Присоединением этих территорий отодвинуты на запад наши границы. Чтобы лишить Германию удобного плацдарма для нападения на нас, к СССР, после подписания с ней договора о ненападении, присоединена и Прибалтика, которая была в сфере влияния немцев. Считается, что в этом проявились дальновидность и стратегический талант Сталина, хотя он и нарушил некие интернациональные принципы. Представь себе, насколько уязвимы были тогда Москва и Ленинград, фашисты могли их с ходу взять, наступая с Прибалтики, – наши войска в то время находились на западной границе. Лишившись Прибалтики, гитлеровцы вынуждены были пройти почти половину Европейской части страны, потерять не только много войск, но и веру в победу в битве за Москву.
    – С этим не поспоришь!
    – А вот насчёт реформ не всё так просто, друг мой! После смерти Ленина развернулась борьба между Сталиным и Троцким за власть, суть которой заключалась в защите программ, с одной стороны, ориентированной на построение социализма, с другой, нацеливающей страну на капиталистический путь развития. – Жадно затянувшись, Панин продолжал: – Вспомним ленинские слова о том, что мелкотоварное производство, за которое ратовал Бухарин, ежедневно, ежечасно порождает капитализм. Потому-то Сталин ратовал за коллективизацию, ну и за индустриализацию тоже. Выступая против колхозов и индустриализации, давшую возможность создать оборонную промышленность, троцкисты якобы выполняли заказ сионистско-банкирской верхушки США по ослаблению и закабалению России. Благодаря Сталину не удалось сорвать усиление мощи страны, да и реставрацию капитализма тоже. Зато это удалось сделать в лихие 90-е с помощью демократов, продавших в частное владение иностранцев важные объекты промышленности и сырьевой отрасли.
    – Ты, как всегда, прав, Степаныч, – дородный Дубков вздохнул с сожалением. – Помню, как ты при Старикове говорил о Чаянове. Тогда он притормозил тебя, потому что и Ленина задел ненароком. Это сейчас его имя полощут все, кому не лень, а тогда вождя идеализировали, оправдывая жестокость по отношению к своим гражданам классовой борьбой.
     – Желание Ленина создать справедливое, без угнетения общество, заслуживает одобрения, – значительно подчеркнул Панин. – Но методы достижения я лично не приветствую! Кстати,в исторической литературе красной нитью сквозит мысль, что геноцид народа в 20-х – в начале 30-х годов: истребление царских офицеров, священников, расказачивание и раскулачивание считается на совести троцкистов, потому что в указанные годы Ленина уже не было в живых, а у Сталина ещё не было большого влияния в стране, хотя он был Генеральным секретарём партии. Он сам защищался от нападок троцкистов, занимавших высокие посты в партии и правительстве. Решительная борьба против троцкистов началась после убийства ими Кирова. Во время чистки армии, те, маскируясь и защищая своих, под видом выполнения указаний вождя, подставляли невиновных военачальников, – бросив окурок, в поисках курева он похлопал по карманам. Дубков снова достал пачку папирос. Прикурив с одной спички и стоя на дороге, Панин помолчал.
    – И что ж теперь, простить Сталину его грехи?
    – Да, пожалуй, – проговорил Григорий Степанович, думая о другом. – Якобы сам Сталин пал жертвой отравления Берией, мечтавшим захватить власть в стране.
    – Неудивительно, раз приблизил к себе всесильного душегуба, каким стал при нём Берия, и подхалимов типа Хрущёва, Булганина и Маленкова, предавших его, не остановивших убийцу! – Дубков снова огрубел лицом и голосом. – Но меня сегодня удручает другое – Сталин убогой аграрной политикой нанёс немалый ущерб сельскому хозяйству! Согласен с теми, кто считает, что все денежные вливания в колхозы были как в бездонную бочку, имели низкую результативность. Может, на самом деле коллективный труд на общей земле невыгоден и вреден? Не зря же перестали поддерживать колхозы денежными вложениями и доступными кредитами? При царизме, когда земля находилась в частной собственности, Россия была крупнейшим экспортёром хлеба, а сейчас мы завозим не только продовольственное, но и фуражное зерно! Себя не можем прокормить, скот – разве это не свидетельство нежизнеспособности колхозов?
    – А то, что сельчане в результате инвестирования в конце ХХ века стали лучше жить – это разве не результат, Николай? Во всех передовых странах правительства поддерживают аграрников, чтобы мясо, молоко и хлеб были доступны для рабочего класса, бедняков и армии. Это предотвращает взрывы народного недовольства. В СССР в 60-х годах тоже признали необходимость возврата долгов крестьянам –  неужели только жилы из них тянуть?
    – Всё это в прошлом и не имеет никакого значения! – махнул тот рукой.
    – Э, нет – без прошлого не понять настоящего! – воскликнул Панин, отгоняя  дым папиросы. – Нынешние правители, язви их в душу, необдуманно, «до основания», как прежде большевики, разрушают плановое, научное ведение народного хозяйства, которое гораздо надёжнее, чем рыночный беспредел. Идёт не только сознательное разорение колхозов, но и отказ в любой поддержке селу, в том числе и в субсидировании фермеров. Без господдержки завалили нас иноземной продукцией, колхозы не выдерживают конкуренции, выпихивают нас с собственных же рынков!
    – На колхозном могильнике пытаются создать базу для фермерства, индивидуально-крестьянских хозяйств, – криво усмехаясь, предположил Дубков.
    – Нет, мой друг, копай глубже! – Григорий Степанович отрицательно мотнул головой. – Вспомни, началось всё с малого – со сдерживания закупочных цен на минимуме, не отпускали нас в свободное плавание в разбушевавшейся стихии рынка, что равносильно смерти! – убеждая Дубкова и злясь на продажных чиновников, говорил он. – Цены на технику и энергоносители парят в небесах, словно жаворонки в летний полдень, нам до них не подступиться с мизерной выручкой за нашу продукцию – молоко, мясо, зерно. Заморозили закупочные цены – нет и прибыли, так необходимой не только для развития, но чтобы просто держаться на плаву, заброшенные поля зарастают бурьяном и лесом, ликвидировано на корню животноводство. Всё обернулось безработицей, нищетой сельчан.
    – Возможно, правительство путём сдерживания цен на продукты питания пыталось смягчить положение беднейших, незащищённых слоев населения. Только почему это делают за счёт разорения села? – зло проговорил Дубков. – Нельзя ли поискать другой способ?
    – Неужели ты думаешь, что ярые зарубежные конкуренты, по указке которых демократы сегодня проводят реформы, покажут нам путь, усеянный розами? Предложили не вмешиваться государству в развитие экономики. Создана такая ситуация, кто смел – тот и съел! Кто в первую очередь приобрёл собственность, стал богатым? Конечно же, те, кто приближен к власти, президенту, правительству, корыстолюбивым чиновникам. Ты же знаешь, чем это закончилось?
    – Присвоением недр и предприятий олигархами!
    – А что означает предложение зарубежных «друзей» по сокращению социальных расходов: пенсий, зарплат, затрат на образование и здравоохранение? – невольно радуясь достигнутому взаимопониманию, хотя суть сказанного и не располагала к этому, спросил Панин. – Это только может ласкать слух самих реформаторов, потому что ориентирует их на разрешение назревших проблем за счёт народа. Мы, сельчане, пострадали в числе первых. К чему привела нехватка денег, сокращение средств на образование и здравоохранение? Правильно, закрываются в сёлах школы и больницы, люди покидают родные места, сёла вымрут. Кому от этого выгода? Совершенно верно, зарубежным фермерам-поставщикам. Кто кормит, тот и диктует цены! Колхозы разоряются, не выдерживая без субсидирования конкуренции, выпихивают нас с собственных же рынков – мол, заморские страны всем обеспечат! Распад колхозов до уровня единоличных хозяйств уже привёл к резкому уменьшению продовольствия в стране. Мы стали рынком сбыта чужих товаров и сырьевым придатком Запада. Нравится тебе это, нет?
    – А как хитро всё придумано, чтобы завалить нас иноземной некачественной продукцией: убеждают, что земледелие у нас рискованное, – угрюмо откликнулся Дубков.
    – Мы и сами это знаем, – продолжил Панин мысль Дубкова, - то три года подряд засуха губит посевы, то ненастье, льют дожди в период уборки, что приводит к потере хлебов. Из-за 8-месячного стойлового содержания наших бурёнок и бычков затраты большие несём, в отличие от зарубежных, почти круглый год на тучных пастбищах пасущихся. Сколько нам кормов приходится заготавливать впрок, а бензин с соляркой втридорога нам суют! А раз, мол, невыгодно, надо отказаться от полеводства, да и от животноводства тоже – чужедальняя сторонка всем обеспечит!
    – Цены, правда, на заморские «деликатесы», водянистое безвкусное мясо, пока доступны, – кашлянув от едкого дыма, продолжал Григорий Степанович. – Но стоит нам до основания развалить аграрный сектор, как они взлетят. А если Россия решится вести независимую от чужбины политику? Не миновать нам удавки, затянутой на шее, – в наказание перестанут поставлять продовольствие! Тогда как – голодомор? Уже сейчас от нужды, отчаяния, криминальных разборок и алкоголизации ежегодно умирают по миллиону человек в России! Подешевела людская жизнь!
    – Будь моя воля, я бы этих реформаторов за шкирку и на солнышко – пусть не ставят опыты на нас! – стиснув обкуренные зубы, процедил Дубков.    
    – Николай, их не печалит судьба ограбленного, обобранного до нитки народа! – устало проговорил Панин, глубже опустив козырёк фуражки от слепящих лучей. – Им дали возможность «порулить» – это дорогого стоит! Набрали под видом помощи и установления демократии в стране заграничных кредитов и рассовали по своим широким карманам, чтобы было на что приватизировать крупные промышленные предприятия и нефтяную отрасль.
    - Согласен, отодвинули народ в сторону в процессе приватизации.
    – А чтобы мы смирились с мыслью, что дешевле и выгоднее везти еду с Запада, государство перестало, как раньше, закупать зерно и мясо по твердым и выгодным для колхозов ценам. Помыкаются они и отдадут перекупщику за бесценок. Бывает, и затраты на выращивание не окупаются, в этом я убедился, будучи председателем. - Панин, выкинув под ноги окурок и гася его резиновым сапогом добавил: - Говорят, за бесценок скупленное зерно пароходами иностранцы увозят за границу и перепродают его там по завышенным ценам. Обогащаются, спекулируют на нашем хлебе.
    - А государство пока бездействует, не защищает своих производителей, - удручённо закивал головой Дубков. - Грабят нас низкими закупочными ценами все кому не лень. –    
    – Ещё не вечер. Верю,придет время - всё изменится, - задумчиво проговорил Григорий Степанович и решительно добавил: - Не будем в угоду конкурентам подписывать приговор себе и России с её обширными плодородными почвами, тучным чернозёмом! Мы не те, чтобы бежать и хвост поджать, а из той породы, которые, стоя, могут и меч поднять!
   – Согласен, дождёмся когда во главе страны встанет настоящий лидер, который мудро разрулит все проблемы страны, - покивал головой Николай Михайлович. - Но хоть в песне и поётся: «Мы наш, мы новый мир построим!», сделать это всё-таки нелегко! Отвыкли мы трудиться самостоятельно: не у каждого получается стать фермером. Да и как без льготных кредитов, доступной техники и дешёвых ГСМ? Правительство не в состоянии, что ли, приструнить жадных монополистов? - недоумённо проговорил он. - Я ведь тоже пытался крутиться. Взял в прошлом году кредит под огромные проценты на приобретение бычков, а на корма и технику денег не хватило – цены на них кусаются! Много ли скосишь сена вручную, особенно когда выгорят сеноугодья из-за жары? Самому сеять зерновые на фураж да травы, а чем обрабатывать почву?
    – За границей у фермеров правительство закупает продовольствие по более высоким, чем на рынке, ценам, а переработчикам продаёт дешевле, – подхватил Панин. – В выигрыше все, в том числе фермер и потребитель. Будет ли у нас так когда-нибудь?
    – У России нет денег для такой поддержки, отправили нефтяные доллары в различные фонды укреплять экономику США, – пожав плечами, съязвил Дубков.
    – Вынудили Ельцина сделать это, да ещё подписать документы, по которым мы не имеем права печатать рубли на свои нужды даже под золотой запас, а лишь под имеющиеся у нас доллары, – нахмурился бывший председатель, выпустив сизый дымок. – А чтобы мы не печатали достаточно денег для подъёма экономики, доллары, как пылесосом, специально откачивают и откладывают в различные зарубежные фонды. Кроме того, нас обязали покупать на доллары облигации США и тем самым содержать их, как паразитов и международных жандармов.
    – Ай да Ельцин, надо же, так подгадить стране! – злобно выругался Дубков.
    – Может, не один Ельцин виноват? – спросил Панин. – Россия после развала СССР настолько ослабела, что безжалостным соперникам нетрудно было поставить её на колени. Это, конечно, вечно не будет продолжаться! Ты, мой друг, прав, время выдвинет лидера-патриота, который осознает всю трагичность судьбы народа и захочет её изменить! – значительно сказал Григорий Степанович, веривший, что движение по пути прогресса не остановить. Подумав, прибавил: – Но сегодня свирепые конкуренты любые средства в ход пускают, в том числе подкуп элиты в правительстве, подбираются со своими базами к нашим границам. Не получится беспрепятственно использовать ресурсы ослабевшей России «мирными» средствами, что мешает надавить, припугнуть или оккупировать её силами НАТО? Но я убеждён, эти планы рухнут, не согнуть им Россию, возродится она назло злопыхателям, окрепнет, как сдерживающий фактор, и военная мощь!
    – Я тоже на это надеюсь, ни у кого это не получалось! А пока ни достойных закупочных цен, что лишает элементарной выручки, ни приемлемых – на горючее и технику! Получается – работай в убыток себе! – удручённо жаловался Дубков.
    – Да, монополисты держат всех под прессом, вздувая цены по своему усмотрению, но правительство заняло нейтральную, выжидательную позицию, демонстрируя тем самым полное бессилие перед реальной властью олигархов, – Панин, прищурившись и заслоняясь ладонью от солнца, с грустью поглядел на проходящие в небе причудливые облака – вот так же и время бежит! Всё меньше его остаётся, чтобы осуществить задумки.

                ***

    Слушая собеседника, поддакивая ему, крепко сложенный, широкоплечий Дубков снова окунулся в свои заботы. Со смешанным чувством недоумения и досады он поведал, как сдал спекулянту-перекупщику выращенных бычков, мечтая ещё приобрести молодняк. Куда там! Затраты только покрыл на корма да часть кредита уплатил. Остальную сумму нечем гасить: жене-учительнице, как и ему в колхозе, зарплату по полгода не дают. Жить не на что, а семья увеличилась с приездом дочери и безработного зятя – внучек поднимать надо! Новый кредит он больше не рискнёт взять.
    – Они не под силу фермерам из-за грабительских процентов! Мы всё ж избежали кабалы. Спасибо, друзья выручили плюс «Волгу» и запасы мёда распродали, пока спрос был на него, приобрели технику, – делился Панин с другом.
    – Непочатый край проблем на селе, требующих решения, вмешательства власти, которая бездействует, не желая вникать в них, – обескураженно протянул Дубков, сведя к переносице густые, ершистые брови. – К примеру, почему бы не организовать закуп мяса у сельчан по нормальной цене, чтобы они не зависели от перекупщиков-спекулянтов? Мы бы завалили им страну, будь стимул увеличивать поголовье скота! Кроме того, будь я, к примеру, губернатором, дал бы распоряжение субсидировать строительство овощехранилищ, куда население и фермеры сдавали бы овощи – картошку, лук, морковь, фасовали бы их, продавали горожанам.
    – Вот именно! Однако в супермаркетах и овощи и фрукты зарубежные...
    – А сколько препон учинено для нас, чтобы не смогли свободно пользоваться земельными наделами! За всё надо платить: за межевание, за оформление её в соб-ственность плюс налог, а плоды пока уходят мимо наших ртов! Земелькой-то до сих пор бесплатно пользовался лишь колхоз. Спасибо, Степаныч, что взял в аренду часть наших паёв, да и обузу по межеванию и юридическому оформлению тоже – у людей нет денег на это! А уж как всем понравилось, что за аренду обещал бесплатно выдавать, в зависимости от урожая, от 2,5 до 4 центнеров зерна!
    – Всем хочется залезть в карман колхознику, только ему ниоткуда не капает! – грустно усмехнулся Панин, снова закурив и стряхивая пепел с папиросы. – Даже плодами своего труда в колхозе он не может воспользоваться, потому что не в состоянии контролировать затраты и расходы. Под шумок о непродуманных реформах нечистые на руку руководители присваивают всё, что пользуется спросом.
   – Да, умыли нас! – Дубков, как разозлённый мальчишка, пнул сапогом под-вернувшийся снежный ком. – Колхозное имущество распродаётся – а что мы имеем от этого? Сами виноваты – не хотим портить отношений с Сидоровым! Я пробовал поговорить с мужиками. Все – в кусты, бесполезно, мол, у него всё схвачено!
    – Да, забитость безвластных крестьян используется им во вред!
    – Но главная несправедливость в другом! – Дубков выкинул и ожесточённо растоптал дымившийся окурок. – Отнять надо у олигархов то, что незаконно присвоено ими, чтобы сам народ распоряжался недрами! Жириновский, к примеру, предлагал разделить государственную собственность всем поровну. Кому-то достался бы заводик, кому-то ресторан или кафе, а кто-то забрал бы свою долю деньгами. Жизнь народа наладилась бы быстрее.
    – Мечтать не вредно! – ухмыльнулся Панин. – Коммунисты выступают с таким лозунгом, но за них не голосует большинство – из-за их малочисленности  в Думе законодательно утвердить национализацию недр они не могут.
    – Жаль, может, тогда уменьшили бы тарифы на газ и электричество, а то они выше, чем в богатой Америке, – хмуро сокрушался колхозник.– Или совсем освободили бы от уплаты коммунальных услуг бедняков и сельчан!
   – Твоими бы устами да мёд пить, Николай. Но наше руководство не отважится на национализацию, а народ молчит, даже когда из-под носа уводят собственность, созданную совместным трудом на колхозной земле.
   Сзади просигналившая иномарка вспугнула мирно беседующих друзей – они отступили на обочину с рыхлым подтаявшим снегом. Иномарок немало появилось нынче даже на селе. Значит, есть на что покупать их! Обогащаются чаще всего спекуляцией – «челночной» торговлей, реализацией самогонки, «палёной» водки или открытием пунктов приёма металлолома, куда шаромыжники, снимая, сдают вплоть до проводов с действующих электролиний.
    – Куда ни глянь – одни торговцы да посредники! – задумчиво произнёс Панин. – А производить что-то мало кто решается. Причина более чем понятна.
   – Легче всего набить карманы на операциях «купи-продай»! – ощетинился Дубков. – А мы круглый год паши, да и тогда нет гарантии, что выгодно реализуешь зерно или бычков – то неурожайный год, то обвал цен.
   – Верно, Николай! Кстати, что мы, как неприкаянные, стоим на дороге, – спохватился вдруг Панин. – Болтовня и красна и пестра, да пуста. Пойдём, заключим с тобой трудовой договор. Заодно пообедаем, жена с утра плов приготовила, чаёк с мёдом попьём, расскажешь, как дела у дочери. Значит, сошлись с мужем?
    – Да, – последовав за ним, неохотно промолвил Дубков. – Только будет ли толк! Ненадёжно плечо зятя-горожанина – стоит ли держаться за него моей кровиночке? Может, что дельное посоветуешь, Степаныч: ум хорошо, два – лучше!
    - Понимаю, бедному и безработному зятю и тесть не рад.
    Надежда Васильевна мужа и гостя встретила с приветливой улыбкой на добродушном с ямочками на щеках лице. Разогрев обед, накрыла стол на кухне и, чтобы не мешать мужчинам вести дружескую беседу, ушла в другую комнату проверять тетради. Здесь, за гостеприимным столом Паниных, Дубков размяк душевно и в красках обрисовал сложившуюся ситуацию.
    Виталий Кондрашов учился на одном курсе юридического факультета с дочерью Дубкова Еленой. После окончания института, перед уходом на службу в армию, парень, вопреки воле матери, женщины властной и самовлюблённой, женился и, несмотря на наличие у той трёхкомнатной квартиры, снял с Леной угол в частном доме (стеснять себя семьёй сына Ада Сергеевна не захотела). Пока Виталий служил, жена родила дочку. Малютке было три годика, когда Лена снова забеременела, и акушерка высказала предположение, что родится мальчик.
    – Мама, у нас будет сынишка! – делился Виталий радостью с Адой Сергеевной, когда та в очередной раз нанесла им визит.
   – Дурак! – остудила она его пыл, поджав ярко накрашенные губы. – Чему радуешься? Жена разодета, как куколка, а ты в гимнастёрке до сих пор ходишь!
    – Вся одежда Лены с девических времён куплена её родителями, – заступился сын за неё. – Зарплату мы в основном тратим на дочку и питание.
    – Тебе сейчас надо приодеться, а не на пелёнки-распашонки детей тратиться! – выдвинула мать веский, по её мнению, аргумент.
    – Мне ничего не надо, я хочу сына! – возразил Виталий. Он был мягким, по-кладистым, но сейчас, по непонятной для неё причине, заупрямился. Впрочем, он тут же не замедлил объяснить это: – В детстве у меня даже братишки не было!
    – А что, одному было плохо? Всё хорошее доставалось только тебе!
    – И плохое тоже! – буркнул сын недовольно. Ада Сергеевна гордо выпрямилась на стуле и сделала вид, что не расслышала слов, ущемляющих её самолюбие.
    – Какой ты худющий! Тебе надо хорошо питаться, чтобы набрать вес.
    Хлопнула дверь. Это пришла с работы Елена, чьё озорное личико с большим улыбающимся ртом и ровными белыми зубами словно бы осветило всё вокруг.
    – Наберу! – обрадовавшись приходу жены, избавлявшего от вмешательства и давления матери, Виталий засмеялся и чмокнул её в нарумяненную щёку.
    Поздоровавшись и ласково сощурив серые светившиеся глаза, Лена передала авоську с продуктами мужу, чтобы тот переложил их в холодильник.
    – А хлеба-то нет, сейчас сбегаю в магазин, – воспользовавшись возможностью улизнуть от неприятного разговора, Виталий мигом исчез за дверью. Поняв, что от сына ничего не добиться, Ада Сергеевна подступилась к снохе.
    – Зачем вам ещё ребенок – у вас даже квартиры своей нет? А где моя внучка?
    – Она в деревне, у моих родителей, – ответила Лена, ставя на огонь кастрюлю с водой. От голоса свекрови, в котором сквозило пренебрежительное высокомерие, и от всего облика её – высоко поднятой с двойным подбородком головы, неприязненного взгляда из-под тонко ощипанных бровей – улыбчивое свежее лицо Лены в сиянии серых приветливых глаз постепенно угасало.
    – Надо избавиться от беременности! – сердито гнула свою линию Ада Сергеевна. Ультимативная её категоричность вскоре согнала с лица Лены даже вежливую улыбку. Потух, утратив блеск и живость, ясный выразительный взгляд. Она молча достала из холодильника мясо, привезённое из деревни отцом, и с усилием начала резать его на мелкие кусочки.
    – Ну что насупилась? – потеряв терпение, прикрикнула женщина на сноху. – Оставь, потом разделаешь мясо!
    – Мне ужин надо готовить, муж голодный с работы пришёл. – Лена, покраснев, прикусила губу. Она не собиралась ради чьего-то расположения убивать желанного ребёнка. – А аборт я делать не буду!
    Ада Сергеевна, немного помолчав, предложила:
    – Тогда давай вытравим его сами. Есть такие средства, йод, например. Некоторые женщины используют его и довольно успешно…
    – Вы с ума сошли! – Лена смотрела на свекровь расширенными от ужаса глазами. – Я не намерена истреблять ребёнка!
    Привыкнув добиваться своего любым путём, та фыркнула. Но тут она припомнила приснившийся недавно сон – белокурую хрупкую, как куколка, девочку, брошенную под ноги свиньям. Те, чавкая у корыта, затаптывают её в грязь (видно, малышка в аду, мелькнуло в сознании). В глазах ребёнка мольба: «Мама, спаси меня!». Значит, это не рождённая, убитая ею во время аборта дочь? Проснулась Ада Сергеевна в ужасе от того, что натворила, бездумно идя на этот шаг, став матерью-детоубийцей. «Молись за убитое чадо», – сказала престарелая соседка, когда Ада Сергеевна рассказала ей про свой сон. А она, не испытывая ни раскаяния, ни жалости, ещё и сноху уговаривает совершить смертный грех!
    – Вы же сами юрист, как вы можете подбивать меня на такое!?
    – Ты, соплячка, будешь меня учить? – свекрови словно на больную мозоль наступили. Разозлившись, она схватила сумочку и убралась восвояси.
    Акушерка ошиблась – у Лены снова родилась дочка. Виталий ни разу не посетил жену в больнице. Дочь с внучкой из роддома забрал Дубков, ради такого случая приехавший из Аксёновки. Когда перешагнули порог комнатки, в глаза Лены бросилось, что на окнах нет стареньких штор, которыми после обновления у себя «оконного гардероба» поделилась Ада Сергеевна. В раздумье квартирантка обвела взглядом стены и наткнулась на пустоту над койкой – здесь до отъезда в роддом висел ковёр. На журнальном столике не было телевизора. Положив внучку в кроватку, мужчина выпрямился, внимательно посмотрел на встревоженную дочь.
    – Папа, нас ограбили! – взволнованно проговорила Лена. – Исчезли вещи, подаренные на свадьбе Адой Сергеевной.
   – Да ну! – изумился тот, чуть не выронив с прокуренных рук пачку папирос.
В дверь постучали. Вошёл хозяин, у которого молодые снимали комнату.
    – С дочкой и внучкой вас! – обратился он к Лене и её отцу.
    – Спасибо, Сергей Петрович. Присаживайтесь. – Не расположенный к многословию с малознакомым человеком, Дубков протянул ему потную руку, движением головы показал на табуретку.
    – Вижу, удивлены необычайно, – домовладелец, пожилой седоусый мужчина, сочувственно кивал головой. – Виталий каждый вечер приходил в пустую комнату, пока Лена была в роддоме. Сядет на стул и плачет.  «Люблю, – говорит, – её!».
   – Кого? – насторожилась Лена.
   – Тебя, кого же ещё? Спрашиваю, почему из семьи ушёл? Отвечает, мать настояла на этом. – В комнате наступила нехорошая тишина.
   Дубков забрал дочь с малюткой в Аксёновку, а старшая внучка уже давно была здесь на попечении бабушки. Когда Ада Сергеевна вторично вышла замуж и привела супруга к себе в дом, сын стал ей в тягость. Тот вернулся с повинной головой к жене. Лена, не утратившая нежных чувств и сохнувшая, увядавшая в разлуке с мужем, обрадовалась его приезду, но предупредила:
    – Уйдёшь ещё раз, больше не приму! – несмотря на кажущийся лёгкий характер Лены, по интонации и твердости взгляда парень понял: так и будет. В восторженном порыве он бросился к ней.
    – Прости, Леночка, я от вас больше ни на шаг! – обнимая и целуя её, произнёс он. С тех пор живут они у Дубковых. Дочь в декретном «сидит», а зять, ссылаясь на отсутствие работы, целыми днями протирает штаны на кресле у телевизора.
    – Любят они друг друга, как их разведёшь? – задумчиво покачал седой головой Панин, когда Дубков закончил горькое повествование.
    – Вот и я о том же толкую супруге. Не нравится ей Виталий, от которого ни дома, ни во дворе помощи не дождёшься! Ленив, мол, ничего не умеет делать! – Дубков, хмурясь, безнадёжно махнул крупной мозолистой рукой с жёлтыми прокуренными пальцами. – Роза моя, хоть и на пенсии, а продолжает работать в школе, обидно ей содержать ещё и зятя!
    – Действительно, он же взрослый мужчина, как можно сидеть на вашей шее? – возмутился Панин, но тут же слова замерли на устах. Лезть со своими советами в чужую семью – дело неблагодарное! Ещё больше настроишь против не приученного к сельскому труду зятя, породишь конфликты, могущие разрушить молодую, не обладавшую опытом выживания семью. Чем реально помочь им? Разве что обеспечить парня работой и зарплатой? – Мне порой нужны услуги юриста, но эти заработки непостоянны. А что мешает Виталию переквалифицироваться, стать, к примеру, учителем истории и обществоведения? Надя недавно жаловалась, что большинство педагогов, как и она сама, пенсионного возраста, а заменить некем – молодёжь не торопится возвращаться после окончания пединститута в село. Пока моя Надежда директор, поможет устроиться и освоиться Виталию. Бабий ум лучше всяких дум, - пошутил хозяин дома. Недаром пословица гласит: "Без мужа, что без головы, без жены, что без ума".
    – А ведь и впрямь это неплохая идея! – оживился Дубков, вытирая салфеткой на крутом лбу и мошной покрасневшей шее пот, выступивший то ли от радостного возбуждения, то ли от горячего чая. – Спасибо за совет и желание помочь нам!

                ***

    Стоял душный, серый и неприветливый день без солнца, с утра скрывшегося за лохматыми, тёмными тучами. Завершив стирку и уборку в доме, Нина Мулина подошла к мужу, сидевшему под навесом, возле сарая, и вязавшему на зиму веники. Она смотрела на него с грустной и неуверенной улыбкой, которая яснее всяких слов свидетельствовала о непростых взаимоотношениях супругов.
    – Тима, можно я возьму свежий веник в баню? – Наконец-то Тимофей, сухой, поджарый водитель, вспомнил, что нужно съездить в лес за берёзовыми ветвями, но она боялась, что её просьба вызовет у него, непредсказуемого в проявлении эмоций, взрыв агрессии.
    Нина Васильевна, учительница начальных классов, не была красавицей, но серенькой мышкой её тоже не назовёшь. Ясный, доверчивый, с выражением грусти взгляд и добрая, чуть смущённая белозубая улыбка делали милым и привлекательным её лицо. Среднего роста, с тонкой талией и в меру пышными бёдрами и грудью женщина невольно заставляла не одного мужчину оглядываться ей вслед.
    – Ты ещё не ходила в баню?! – бурно вскинулся Тимофей, не любивший париться, и потому первой в самую жару, в пекло, отправлявший жену. – Замочи веник, что висит на стене, в предбаннике.
    – Ладно, – зная сварливый характер супруга, она постаралась ничем не выразить разочарования, лишь махнула рукой. Висевший веник не прельщал её – он успел засохнуть и потерять часть аромата и ту прелесть, которую ощущаешь при прикосновении к телу свежей матово-поблёскивающей листвы. – Я, может, воспользуюсь тем, что в прошлую субботу замачивали. 
    Мужчина промолчал, но на лице его было написано неудовольствие: мол, не напасёшься на тебя, любительницу париться, веников!
    В бане, подождав, когда размякнет слежавшийся веник, женщина залезла на полок, поддала на каменку воды из ковшика и, когда обжигающий пар начал приятно обволакивать тело, принялась хлестать себя. Тёмно-бурая листва летела, падая на пол, липла к телу неприятным ощущением склизкости, точно оплёванности. «Ах, как кстати был бы сейчас свежий веник, круживший голову душистым ароматом ласковой шелковисто-изумрудной листвы! Сколько в нём полезных, оздоравливающих тело дубильных веществ и витаминов!» – так думала Нина, и вдруг острая обида обожгла, захлестнула сердце.
    – Скупердяй, веник и тот жалко для меня, – вслух проговорила она слова, ад-ресованные мужу, и слезла с полка. «Ради чего я терплю его пьянки всю жизнь? – крутилось в сознании учительницы. – Зачем послушалась мать и вышла замуж за него? Сама бы вырастила сына с помощью родителей!» Серёжа в детстве почти всё время находился у них, сначала потому, что Нина была студенткой-заочницей, потом из-за скандалов, учиняемых Тимофеем – отчимом сына. Только дай обиде одолеть себя, как воспоминания былой боли не заставят себя ждать, всплывут, словно грязная пена. Память женщины хранила все моменты, когда он пытался выкрутиться и обелить себя, выставляя виноватой её. Даже в случаях, когда напивался и терял зарплату, всё равно вина вменялась подруге жизни.
    – Ну, предположим, депрессия у тебя от злоупотребления спиртным, и деньги ты потерял из-за того, что не помнишь себя при этом, – с горькой иронией заявляла Нина. – Или где-то спрятал, чтобы пропить их! 
    Что тут начиналось в ответ на её подозрительность! Спутник жизни умело впадал в истерику, используя при этом все известные ему приёмы, чтобы вывести жену из себя, сбить с толку, поставить, как он выражался, на подобающее ей место. Укореняя в ней чувство вины, он неосознанно подгонял супругу под тот образ, который ему виделся наиболее удобным  для себя в любой жизненной ситуации.
    – Я твой позор прикрыл, когда ты в подоле чужого ребёнка принесла, а ты не ценишь это! – напоминал он ей «былой грешок», захлёбываясь в своём великодушии и благородстве, чем бередил незаживающую рану в сердце женщины. – Я, может, водкой топлю мысли о своей разбитой жизни! Тебе не понять этого, потому что ты дура набитая! – Ничего нового не было в этих оскорблениях, пора бы привыкнуть и не обращать на них внимания, если бы она не была так ранима.
    – Бедненький страдалец! – пытаясь не терять самообладания, с насмешкой, в которой сквозила безграничная печаль, говорила Нина. – А не больше ли я натер-пелась, живя с тобой, не просыхающим от выпивок?! Каково мне видеть себя рядом с тобой, потерявшим человеческий облик? И что ты всё куражишься, упрекаешь в грехах молодости, считая свою, а не мою жизнь разбитой? Кто тебя заставлял на мне жениться? Сам чуть ли не на коленях ползал перед моими родителями, говорил, любишь, никогда не упрекнёшь, а сам, как напьёшься, помыкаешь мною!
    – Да пошла ты!.. – следовал отборный мат, словно грязью обливавший её.
    – Ах, так! – горячилась выведенная из себя вторая половина. – Я готова не-медленно развестись с тобой, раз ты так несчастен со мной!
    – Мало того, что сама толкаешь меня на выпивки, ты еще готова развалить семью! – ещё больше распаляясь, орал мужчина. Ноздри шишковатого носа его раздувались от ярости, маленькие медвежьи глазки смотрели зло и неприязненно. Он не хотел терять Нину, так как, вопреки его придиркам, жена устраивала его всем, кроме нетерпимости к выпивкам. Поэтому, изворачиваясь от упрёков, он снова резко переводил предмет спора на обсуждение её персоны. – Ты никогда обо мне не заботишься, люди говорят, что я всегда грязный хожу!
    – Хватит визжать – не сам ли ты рушишь, превращаешь в развалины наш брак! Это же очевидно! А что касается одежды, я каждый раз горы рубашек и штанов на тебя стираю, – оправдывалась Нина. – Разве моя вина, что ты неряшлив: где стоишь, там сядешь в чистых и выглаженных брюках или спишь на земле пьяным!
    – Вечно ты недовольна! – задетый справедливыми словами, бросал Мулин в её адрес ещё один аргумент.
    – А почему я должна быть довольна? – спрашивала она, недоумённо глядя на него василькового цвета глазами. – Ты пьёшь, не просыхая, зарплату не отдаёшь. Вместо того чтобы, как мужчина, содержать семью, ты повесил себя, иждивенца, на мою шею. Уроки проведу, остаюсь на вторую смену – веду группу продлённого дня, чтобы ни в чём не нуждаться!
    – По-твоему, пусть я буду кормить тебя и твоё чадо? – снова встречал в штыки её слова супруг. – У меня детей нет!
    – Надо было вести себя достойно, не бить меня, тогда я не потеряла бы твоего ребёнка! А может, и к лучшему всё. Ты трезвый-то редко бываешь. Вдруг убогий, больной малыш бы родился! – ярко-синие глаза её наполнились жгучими и едкими слезами. Вопреки сказанному ей до сих пор было жаль потерянного в результате выкидыша младенца. – Замучил ты меня своими попрёками!
    – Сама начинаешь! Одно у тебя на уме: пьяный, пьяный! – сварливо бранился тот, а потом, оставляя за собой последнее слово, добавлял: – И вовсе я не пьяный!
    Позже Нина поймёт, что Тимофей, сбрасывая вину с себя, манипулирует ею. Во всех грехах обвиняя жену, использует ошибку её молодости, чтобы уйти от ответственности. Оборачивая любую ситуацию выгодой для себя, использует все её хорошие качества: доброту, трудолюбие, аккуратность; сам же ограничивается минимумом усилий или вообще ничего не делает для семейного благополучия, оставаясь по сей день незрелым, инфантильным человеком. Со временем учительница научилась не поддаваться его подстрекательствам и сохранять спокойствие. Чтобы провокатор не выставлял в неблаговидном свете её, задавала ему конкретные вопросы: «Уточни, пожалуйста, где и чем я была недовольна?», «Кто считает, что я не права и в чём?». Силясь вспомнить что-то, тот сам попадал в расставленные для неё сети. И всё же у женщины оставалось острое чувство неудовлетворённости отношениями с супругом. Психологи считают, что лица, которые используют подобные приёмы, оставляющие виноватыми других, чаще всего, более слабых, не созрели для семейной жизни, и с ними лучше не связываться. Она же, глупая, хотела родить ему ребёнка, надеясь этим изменить отношение к себе! После беременности, обернувшейся выкидышем, у Нины больше не возникало желания иметь от него детей. Дело было давнее, застарелое, но от этого не менее болезненное.
    Случилось это сухим, невыносимо жарким, без дождей летом. Придя с работы, где она вместе с коллегами занималась побелкой школы, Нина принялась готовить ужин. Беременная задыхалась от духоты, исходящей от горящих конфорок газовой плитки. Она распахнула створки окна, но дышать легче не стало, с улицы знойно сквозило полынным воздухом. Квёлые, худосочные листочки на высаженной недавно рассаде в палисаднике никли и сворачивались в трубочку под лучами беспощадно палящего светила. Даже воробьи и куры и те куда-то попрятались от обжигающего солнца, не торопящегося уходить с белёсого, без единого облачка небосклона. «Надо напомнить Тимофею, чтобы полил помидоры и огурцы», – подумала Мулина, и подурневшее во время беременности лицо её при этом стало тревожным и безрадостным.
    Не желая предаваться печальным мыслям, она подумала о Серёже, которого во время каникул забрали к себе бабушка с дедушкой. Нина сильно скучала по сынишке, изнывала вся и так хотела сейчас его приласкать и прижать к сердцу. Затем её мысли плавно перенеслись на развивающийся в чреве плод, комочек жизни, который ещё не скоро появится на свет, но уже любим всем её существом. Переделав на кухне дела, Нина начала гладить бельё. Муж и не думал возвращаться с работы, а пора бы! Она снова выглянула в окно и увидела соседа, несшего в руках авоську с парниковыми огурцами.
    – Не зарплату давали, Глеб Иванович? – поприветствовав, спросила она.
    – Да, Нина Васильевна! – молодой доброжелательный мужчина весело улыбнулся ей. –  Вот купил ребятишкам гостинцы.
    – А ты моего ненаглядного не видел? – учительница пыталась шутить, хотя на сердце было сиротливо и пасмурно. Не желая огорчать на сносях женщину, Глеб пытался смягчить свои слова:
    – Ты своего хозяина, что ли, не знаешь? Этот гусь обмывает получку в уреме.
    Первым желанием Нины было бежать за супругом, чтобы забрать у него деньги, пока тот не пропил и не спрятал их в виде заначки в потайном месте. Но у неё хватило мудрости не делать этого. Дружки его из чисто мужской солидарности будут провоцировать на скандал: «Ты зарабатываешь деньги, она их отбирает!».
    Прошёл ещё час. Зная, что нетрезвого домочадца невозможно что-то заставить делать, Нина решила сама полить рассаду. Выйдя во двор, она набрала в вёдра нагретой на солнцепёке воды из бочки и понесла их в палисадник, где, через штакетниковую ограду, заметила, что Тимофей сидит на скамейке соседнего дома, расположенного напротив.
    Поставив вёдра на землю, она вглядывалась из-под ладони в отсвечивающее под лучистым солнцем маслянистым блеском лицо супруга. Похохатывая, тот что-то рассказывал соседкам Лене Белкиной и Марии Клуниной. Наверно, сальный, неприличный анекдот – он их знает в большом количестве и готов рассказывать при любом удачном случае. Нина их терпеть не может и всегда обрывает его, когда тот пытается так развеселить её. На этот раз он нашёл более благодарных слушателей и упивается их вниманием. Бабник!
    – Тима, – окликнула она его. – Ты бы полил огурцы и помидоры!
    – На фиг они сдались! – бросил представитель так называемого сильного пола. Мулина другого ответа и не ожидала. Ей было досадно и стыдно перед соседками, что она, тяжёлая и грузная, таскает вёдра с водой в то время, когда супруг-юбочник, смакуя, рассказывает им анекдоты.
    – Знаю, они нужны тебе только солёные, как закуска к выпивке! – уламывая дамского угодника, поддела его учительница. Белкина с приятельницей в ожидании его реакции уставились на него. Тот промолчал.
    – Ну иди полей, совсем зачахли кустики, – зря Нина уговаривала его согласиться на то, что он просто обязан был сделать, учитывая интересное положение жены. – Что тебе стоит? Ты же у меня здоровый и сильный мужчина! – настойчиво побуждая Тимофея к действиям, решилась она под конец польстить ему.
    – Что ты пристала! – огрызнулся тот, испытывая неловкость за располневшую и подурневшую супругу. – Оставь, потом полью!
    – Как же, польёшь! – женщина, поняв бесполезность своих усилий, невесело усмехнулась. – Домой придёшь, есть потребуешь и спать завалишься!
    – Да пошла ты! – обозлился Мулин. – Тебе надо, ты и поливай!
    Приятельницы, сидя рядом с ним, иронически заулыбались. Как людям с низкой и подлой душонкой чужая беда приносит удовлетворение, так и нечутким соседкам доставило особое наслаждение неуважительное отношение Тимофея к учительнице. Сами-то они умели постоять за себя, оставляя за собой право на отдых, часами судачили да сплетничали на скамейке в ожидании, когда мужья управятся с тяжёлой работой по двору. Нину словно сапогом двинули по сердцу, оно болезненно сжалось от откровенного хамства супруга. Повернувшись, она молча вошла в дом, решив выйти поливать позже, когда любопытные товарки разойдутся. Несколько минут спустя ввалился и сам любитель анекдотов.
    – Дай пожрать! – как она и предполагала, ещё с порога требовательно буркнул он. Задетая грубо демонстративным его поведением, Нина не удержалась:
    – Может, сначала деньги отдашь, чтобы знать, стоит ли вообще кормить тебя, ловеласа?! – не сводя пытливого взгляда с него, спросила она.
    – Чего?! – Выпивоха, став чернее тучи, зло пялился на неё медвежьими глазками, лоснящаяся от жира и пота кожа на лбу уложилась глубокими неприязненными складками.
    Может, так он пытался припугнуть Нину, чтобы она не претендовала на кровно заработанные им деньги? На что иначе кутить потом?
   – Нечего смотреть сентябрём! – припухлые Нинины губы дрогнули в невесёлой улыбке, она пыталась шутить, чтобы развеять мрачное настроение Тимофея, и, как ни странно, это ей в какой-то мере удалось. Тот вынул, видимо, заранее заготовленную для неё сторублёвую купюру и покровительственно подал ей.
  – И как, по-твоему, я прокормлю тебя в течение месяца на эти деньги? На них только 2 килограмма сахара можно купить! А коммунальные услуги и налоги чем платить? – женщину захлестнуло волной негодования, она задыхалась от возмущения. Но глава семьи, пожав плечами, замкнулся: тупое, безразличное лицо не выражало никаких эмоций. С прихожей он направился на кухню, где, достав с полки тарелку и зачерпывая половником гущу, налил себе наваристых мясных щей.
    – Стоит ли удивляться, что ты отдаёшь жене сущие гроши? Ты же скряга и копеечник! – ей в эту злую для неё минуту так хотелось уязвить его!
    Заторможенный алкоголем, он оставил без внимания её слова. Хозяйка, подавив новый приступ гнева, подошла к плите, зажгла конфорку, со стуком поставила на неё чайник с водой. Ей не терпелось выговориться, выплеснуть боль, обиду, ненависть, которые душили, отравляли всё её существо! Она не могла молчать, дождаться, когда он протрезвеет. Да он, впрочем, редко бывает таким!
    – Я чуть со стыда не сгорела, что с таким животом таскаю вёдра, а ты травишь анекдоты с соседками! – голос её трагически зазвенел на высокой ноте.
    – Кто тебя просил делать это?! – невозмутимо проговорил Тимофей.
    – Если не я, то кто? – она вскинула горевшие синим пламенем глаза. Тщетно, мужчина не обратил ровным счётом никакого внимания на возмущённый тон. С грязными руками он сел за стол. Как ни билась спутница жизни, настаивая, чтобы он мыл руки перед едой, с детства не приученный к этому, он игнорировал её слова. Благоверный начал, в первую очередь, таскать ложку за ложкой куски мяса. Он всегда так делал, его не заботило, что мяса в кастрюле не оставалось ни для жены с пасынком, ни для того, чтобы поесть ещё и завтра. Небось, дражайшая половина завтра ещё что-нибудь сварит, не будет же он пустые щи хлебать!
    – Знаю, тебя не волнует моё здоровье, тогда о ребенке подумал бы! – Нина почувствовала себя такой безмерно несчастной и беззащитной перед непробиваемым равнодушием и откровенным хамством мужа, такая тоска охватила сердце, что голос её снова задрожал. – Дитё твоё под сердцем ношу, а ты хоть бы один огурчик принёс! Витамины ему для развития нужны – ты предпочитаешь пропивать деньги! – Напрасно она горячилась, пытаясь пробудить в нём остатки совести.
    – Заладила: ребёнок, ребёнок! Может, он не мой! – ещё больше помрачневший Тимофей с досады бросил ложку на стол.
    Это было последней каплей, переполнившей чашу терпения беременной. Ос-корблённая, она вспыхнула мятежным, адским пламенем! Неистовая ярость, которую он спровоцировал, требовала выхода; восставшие бунтарские чувства обжигающим паром нетерпеливой ненависти окутали, затмили ей разум – Нине было не до выдержки, она не могла думать о последствиях, могущих обернуться трагедией.
    – Дурак! – выкрикнула она и, не простив издевательств, грязных мыслей о себе и нелепой, ничем не обоснованной ревности, влепила ему пощёчину.
    – Сама дура! – Тимофей соскочил с места и большим волосатым кулаком безжалостно ударил по лицу так, что жена, задевая табуретки, с грохотом отлетела к стене и, стукнувшись о неё, рухнула на пол, потеряв сознание.
    Когда Нина очнулась от глубокого обморока, тёплые лучи закатного солнца, падающие с окна, ласково касались её холодной, как лёд, щеки, и от этого на сердце пришедшей в себя женщины было приятно и легко. Она помедлила немного, продлевая миг безоблачного спокойствия, и открыла глаза. Что это с ней? Почему она лежит на полу, лишившись чувств? Беременная резко села – в голове гулко зашумело, к горлу подступила тошнота, а с разбухшей, треснутой от удара губы потекла по подбородку кровь. От безмятежности не осталось и следа: беспокойно запульсировала на виске жилка, щемило сильно забившееся сердце, ходуном ходило под ситцевым халатиком растревоженное дитё.
    – Успокойся, малыш! – Нина с нежной грустью погладила живот ладошкой, подняла светлые недоумевающие, полные безнадёжной горечи и отчаяния синие глаза на своего мучителя. Тот, как ни в чём не бывало, дохлебывал щи. Немытое лицо его и свалявшиеся кудрявые жгуче-чёрные волосы отсвечивали жирным блеском от падавшего с окна света. – Это ты меня, мать своего ребёнка, так саданул кулаком, что я упала без памяти? Мерзавец, жмот, негодяй! Как ты посмел?! – она подскочила с пола и в порыве гневного возмущения рванулась к нему. И снова увесистый кулак угрюмого пьяного мужлана опустился на неё…
    Ночью у Мулиной открылось кровотечение. Испуганная и заплаканная, ушла она в больницу, оставив дома спящего сном праведника мужа. В районную больницу её увезли на «скорой помощи», а с приёмного покоя на операционный стол доставили на каталке. Приговор врачей был суров: «Ребёнка спасти не удалось!».

                ***

     Прошло два года с тех пор, как Панины оформили фермерское хозяйство. Тихим весенним днём горизонт занавесило сплошной тканево-дымчатой полосой, но сверху, в поднебесье царили простор глубины и синь, слепящая глянцевым блеском. Разгулявшаяся весна скоро не замедлит заявить о себе буйством сочной зелени. Солнечными зайчиками заиграют игривые лучи на клейких листочках белосарафанных берёзок, гибкого ивняка, взметнувшихся к небу тополей-великанов. Золотисто-жёлтым цветом запестреет на склонах гор адонис, в простонародье называемый горицветом.
    Щурясь от синего сверкающего лоска, Панин крутился во дворе и, вздыхая, думал о том, что он, мозговой центр фермерской ячейки, так и не решил, какие площади чем занять в этом году. Настроение, конечно, минорное, сердце щемит, но вздыхай не вздыхай, а жить как-то надо! Заскрипев, стукнула калитка; верная служебному долгу, залаяла кавказская овчарка. Это Пётр Рузавин, возмужалый, крепкий, достигший зрелости мужчина, вернувшись с Севера, куда они вместе с Митей ездят вахтовым методом добывать нефть, решил навестить бывшего шефа. Поздоровались, дружески похлопали друг друга.
    – Ну как, не надумал идти ко мне в агрономы? – радостно улыбаясь, спросил Панин, приглашая его присесть на скамейку, пригретую солнышком.
    – Не те масштабы, Григорий Степанович! – отшутился бывший агроном, опускаясь рядом с ним. – К тому же, слышал, у вас проблемы, а мне нужен устойчивый заработок. Дети не все определены, дочь с сыном в институты поступили, за учёбу надо платить, время подойдёт – свадьбы играть, жильё покупать молодым. Хорошо,что Митю успели выучить в устойчивые и спокойные советские времена. Недавно он женщину с ребёнком в дом привёл. Что нам, с Настей, одним шиковать в трёхкомнатной квартире? Добрым словом вас вспоминаем, что понастроили коттеджей, – многие молодые семьи тогда обеспечили жильём! И сейчас выручает это нас. Попробуй-ка при нынешней дороговизне построить что-нибудь!
    – Как молодые поживают? – рассеянно, ради приличия спросил Григорий Степанович.
    – Надышаться друг на друга не могут!
    – А у нас Саша с Маргаритой ребёночка ждут - наконец-то,соединили свои судьбы, – отозвался Панин, морща высокий, с глубокими бороздками лоб. Мысль о нерешённых вопросах засела в мозгу, он чувствовал себя неуверенно – это угнетало его. – Спасибо, Пётр, за добрые слова! Что касается проблем, они у нас действительно есть. Думаю, что без твоего совета нам не обойтись. Второй сезон вымерзают озимые. Без доброго урожая мы ещё глубже влезаем в долги. Что нам порекомендуешь?
    – Правильно ли вы готовите пары, Григорий Степанович? – с почтением обратился к бывшему шефу Рузавин, сочувственно оглядывая выразительными чёрными глазами его согбенную фигуру. – Вы, как председатель колхоза, мало касались технологии высева озимых.
     – В полеводстве ты рулил – я тебе доверял! – мотнул тот седой головой, опустив глаза и молча разглядывая мозолистые, тяжёлые руки.
    – Ну да! Сейчас объясню, в чём проблема! – коротко пообещал Пётр, которому было приятно, что Панин, к которому он питал глубокое уважение, как прежде, советуется с ним. Рузавин был счастлив, когда трудился на земле, и если бы не безденежье,тупик, в который загнали сельчан, если было бы на что содержать и учить подросших детей, никогда не отказался бы от любимого дела. Угольно-чёрные глаза его по-прежнему горят молодым огнём, на открытом доброжелательном лице радостно-возбуждённое выражение, как будто он дверь ржавую собирается распахнуть, сорвать с него замок и освободить томящихся невольников. – Если вы помните, предпосевную культивацию в колхозе проводили не глубже 4–5 сантиметров, то есть на глубину заделки семян. Кроме того, культивировать пашню надо не перед самым высевом озимых, а загодя, за две недели, чтобы она успела осесть и корневая система растений потом не оставалась над землёй, не разрывалась и не вымерзала. Когда семена заделаны в уплотнённую почву, защищённым корням растений не страшны заморозки.
    Панин, затаив дыхание, слушал его – помнил, какие урожаи собирали в колхозе при главном агрономе Петре Рузавине!
    – Вон оно что! – ударив руку об руку, воскликнул он, радуясь разъяснению, открывшему причину неудач, от которых готов был в отчаяние впасть.
    – Вы на эти тонкости не обращали внимания, у вас, руководителя, и без того забот хватало. Кстати, не пробовали изменить технологию выращивания зерновых культур, переняв опыт земледельцев восточного Оренбуржья? – спросил бывший агроном с готовностью оказать всемерную помощь.
    – А в чём этот опыт выражается? – фермер поднял на него пытливо-заинтересованный взгляд. – Приемлем ли он для нас?
   – Вы довели аренду земли до 500 гектаров? – Рузавин, получив утвердительный ответ, добавил: – Сейчас для вас лучший вариант – освоить на них трёхпольный севооборот: пар, яровая пшеница, серые культуры.
    Вздох облегчения вырвался из груди Панина – вот оно, решение проблемы!
    – Правильно говорят, что новое – это хорошо забытое старое! – промолвил он дрогнувшим голосом и оживлённо начал развивать свои планы: – При внедрении трёхпольного севооборота треть отведённой под пары пашни будем обрабатывать плугом, потом, в целях борьбы с сорняками и сохранения влаги, – бороновать. Ле-том пары дважды скультивируем, а весной засеем яровыми, в том числе гречихой. На остальных участках поднимем зябь. Дважды в три года землю вспашем с оборотом пласта, а солому в измельчённом виде заделаем в почву.
     – Да, это улучшит плодородие почвы и даст экологически чистую продукцию, – заулыбался Пётр: даст бог, с его лёгкой руки дела у Паниных пойдут на лад! – Пшеница, посеянная на отдохнувших парах, может дать не меньше 18 центнеров с круга – таких урожаев не стало в обнищавших колхозах района.
    – Согласен! В бюджет семьи потекут реальные деньги – рассчитаемся с дол-гами! – размечтался Панин. К нему вернулось доброе расположение духа; в такие минуты он становился особенно внимательным: - Как там моя сестрица?
    – Насте нелегко приходится, – зять помрачнел. – Уход за живностью без нас на её плечах. Правда, сейчас ей помогает Ирина, сноха. Но – фураж на исходе. Ездил в правление, выписать зерно. Отказали – самим дроблёнки не хватает.
    – Давайте я вам подкину центнера три, протянете до зелёной травки на пастбище, – предложил Панин, неприятно поражённый тем, что зять за помощью обратился не к нему, а в колхоз. – Сразу ко мне надо было подъехать.
    – У вас, как я погляжу, у самих проблемы с зерном, – смутился Рузавин – смуглые щёки его загорелись ярким румянцем.
    – Ничего, вас-то я всегда выручу по-родственному. Ты на машине?
    – Да, – угольно-чёрные глаза Петра признательно повлажнели.
    – Открой ворота, подъезжай к амбару, а я – в погреб, мёд достану для вас!

    Прошло ещё три года. Григорий Степанович ехал на своём МАЗе на поле, когда догнал бывшего Аниного поклонника и одноклассника, главного инженера Дениса Петякина, обладателя насмешливых карих глаз и спутанных курчавых волос, понуро бредущего в правление на утреннюю планёрку. Раньше тот ездил на «уазике», сейчас, видимо, машина не на ходу или заправить нечем. Панин вспомнил, как Денис в своё время был влюблён в Аню, обивал пороги их дома, но та отдала предпочтение Саше.
    – Садись, подвезу! – притормозив, предложил он. Мужчина вскарабкался на сиденье, протянул крепкую пятерню для рукопожатия.
    – Сочувствую тебе, Денис Иванович, слышал, недавно похоронил мать (матерью тот называл жену дяди, воспитавшую его с братишками и сестрёнками, после того как забрали их из детского дома), – тронув машину с места, выразил Панин соболезнование бывшему подчинённому. Тёмные курчавые волосы инженера серебристо поблёскивали от обильной седины, карие, насмешливые глаза поблекли, покрылись частыми кровяными прожилками, смотрели тускло и уныло.
    – Да, отнесли на погост, – невыразительным, бесцветным голосом промолвил Петякин. – 80 лет пожила на свете старушка, а всё же жалко, что не стало её. Пока мать была жива, чувствовал себя молодым, а теперь пришло ощущение, что ближе стал к той черте, которую определил нам Господь Бог.
    «Неплохой в своё время был специалист, а теперь, кажется, начал злоупотреблять спиртным», – с сожалением подумал Панин, почувствовав, как от того при разговоре резко пахнуло перегаром.
    – Ты эти мысли брось, Денис! – пытаясь подбодрить и подчеркнуть, что тот ещё не стар, он назвал инженера, как в молодости, по имени, потрепал по плечу. – Ты в самом расцвете сил! Тебе есть для чего жить: сыну помогать, внуков поднимать. А вот спиртным ты зря начал баловаться – это до добра не доведёт!
     – Так-то оно так, Григорий Степанович, да на душе кошки скребут – интерес пропал и к работе, и к жизни, - меланхолично протянул он. - Худо-бедно стало без вас! А главное, бесцельно и безрадостно! При вас, помню, люди горели, хотели чего-то добиться. Я и сам готов был горы свернуть, а сейчас – застой полнейший! – Петякин, скрывая глаза с сетью красных кровяных ниточек, продолжал вяло, бесстрастно: – Зарплаты нет, живём на гроши от реализации скотины с подсобных хозяйств. За мизерную натуроплату восстанавливать, а потом работать на изношенной технике, у которой истёк срок эксплуатации,у людей нет стимула. Три десятка высококлассных механизаторов разъехались из колхоза на заработки по вахтовому методу – лучшие кадры теряем в суете необдуманных нововведений. Современную технику, комбайны «Нью-Холланд», которые ещё при вас брали по лизингу, забрали из-за неуплаты взносов. Вот опять две «Нивы» выставили на продажу – вам не нужны комбайны?
   – Нужны – второй год радуют нас урожайные нивы – будем расширять площади под зерновые! Спасибо, Денис, и за добрые слова, и за ценные сведения! – расчувствовавшись, он крепко пожал ему руку. Верна пословица: что посеешь, то пожнёшь! Вот и он на склоне лет пожинает плоды своей деятельности в молодости, радуется признанию людей! Денис, видать, вспомнил, как его, молодого специалиста, опекал председатель, помогая в его становлении. Зарплату хорошую платил, жильё с приёмными родителями предоставил. Теперь он в этом коттедже живёт с семьёй сына и внуками. – Только сами-то, колхозники, чем будут хлеб убирать?
    – Никуда не годным старьём! Оттого и разбегается народ кто куда из колхоза, – в потухшем голосе инженера звучало безотрадное разочарование.
    – В твоём лице, Денис Иванович, нам подвернулась очередная удача, – крепко держась за руль автомобиля, фермер пытался этими словами выразить признательность, отвлечь собеседника от грустных, беспросветных мыслей. – Наш комбайновый парк пополнится ещё двумя единицами, хотя и не новейшей, но довольно приличной техники, оправдавшей себя на практике. Желаю тебе встряхнуть с себя депрессию, выбрать цель и идти к ней, живя полной смысла жизнью, – тормозя «мазик» возле правления, добавил он на прощанье.
    Высадив Петякина, Панин свернул на озимое поле, решив заехать к Сидорову насчёт комбайнов после планёрки. День был прозрачный, прохладный и светлый. В холодном осеннем воздухе стоял едва уловимый, тонкий запах увядающей листвы. Мыслями своими он вернулся к горемычным землякам, не нашедшим нишу в мире зарождающегося и крепнувшего год от года капитализма. В ходе неудачных для села реформ стабильная жизнь здесь рухнула в одночасье, что вызвало отчаяние и страшное бедствие – алкоголизм. Спивается и вымирает работоспособное население. Затягивает в болото пьянства не только людей, подобных Горбунову и Мулину, которые от работы бегут и, скорее всего плохо кончат, но и замечательных специалистов, как инженер Денис Петякин, сгоревший на пожаре зоотехник Николай Анисимов, механизатор-орденоносец Виктор Мерзликин. В 30 лет не стало парня, гниёт в могиле! Люди говорят, что жена с любовником отправили на тот свет. Но и спиртное отчасти виновно в этом! Разве случилась бы с ним беда, будь он трезвым?! В вине больше погибает людей, чем в море утопает.   
    Неуютно и сумрачно стало на душе Панина, морщины на лицо углубились, на лице тенью легла печаль. Трезвый человек в гору тянется, а пьяный – под гору катится, бесславно заканчивая жизнь! Нельзя сказать, что мало было алкоголиков при советском строе (Мерзликин, кстати, ещё тогда погиб, да и многие другие колхозники тогда начали спиваться). До 25 процентов бюджета при социализме формировалась из прибыли с продажи винно-водочных изделий. Сейчас ситуация ещё хуже, государство утратило монополию на её продажу. На этом обогащаются мафиозно-криминальные структуры, реализующие дешёвый технический спирт. Почти в каждом селе есть десятки торговых точек, тайно распродающих «левую, палёную» водку, – травят своих земляков. Борьба с этим злом не ведётся, должных мер не принимается. Руки у государства не доходят или властные структуры заинтересованы в этом? В своё время ещё Екатерина II подметила, что пьяным мужиком повелевать легче. Действительно, – в этом убедился Григорий Сте-панович в пору своего председательства – алкоголик не способен на отстаивание своих прав и интересов. Если дело к тому идёт по всей стране, значит, это действительно выгодно тем, кто заинтересован в рабской психологии народа?! Если трезвым мужикам, оставшимся без работы в селе, хватает воли и сил уехать на заработки вахтовым методом в охранные организации или на нефтяные месторождения, то тысячи безвольных выпивох в разорённых «реформами» сёлах кончают жизнь в угаре пьянок. Пока целая прослойка больных алкоголизмом вымрет, капитализм с его звериными, античеловеческими законами утвердится, пустит прочные корни. Трудно будет новому поколению, не имеющему никакого опыта, отстаивать права, утерянные их родителями вследствие наступления антинародного законодательства! Неужели и впрямь власть боится трезвых своих граждан? – а почему нет?! Прав газетчик, написавший, что революцию 1917 года произвели россияне на трезвую голову после введения царским правительством сухого закона.
    Пытаясь заработать на очередную выпивку, алкоголики нанимались и к Паниным. Но, превратившись в туполобых глупцов, существующих примитивной растительной жизнью, они избегают любой работы. Однажды подвёз Григорий Степанович на поле семена и обед для тракториста Анатолия Горбунова и сеяльщика Тимофея Мулина, отстранённого от вождения колхозной машины, на которой он перевернулся в пьяном виде. (До этого фермер привёз еду и зерно для агрегата Николая Дубкова, трудившегося на «ДТ-75» на дальнем поле.) Ещё издали фермер обратил внимание, что «Т-4» со сцепкой сеялок стоит возле лесопосадки, а Горбунова и Мулина возле него нет. Уж не сломался ли трактор? Но когда подъехал ближе и услышал тарахтение работающего двигателя, успокоился. Видать, семена закончились, и ребята, увидев подъезжающий ЗИЛ, даже выключать его не стали.
    Выпрыгнув с кабины, Панин ловко взобрался на подмостки сеялки, поднял одну за другой крышки емкостей для зерна. К его изумлению они оказались доверху набитыми – наёмные работнички даже не начинали сеять! Сердце потрясённого фермера упало. Он спрыгнул с подножки и остановился в недоумении – где же эти бездельники? Весеннее солнце на ясно-голубом небе было в зените и палило так, что над полем паряще-дымным маревом стелилась влага, улетучивающаяся с подготовленной для сева почвы. Помедлив, Панин направился к лесопосадке. Раздвинув кусты, он увидел неподвижно лежащих мужиков: всхрапывая, те мирно спали. Рядом валялись пустые бутылки из-под палёной водки.
    – Подъём! – раздражённо выкрикнул он.
    – М-ммы! – промычал, приподняв всклокоченную голову, Горбунов.
    – Что вы делаете? – гневно, с холодным отчаянием вопрошал Панин.– Вы же знаете, что на посевной дорог каждый час! – Подгулявшие мужики, повернувшись на бок, снова захрапели. Поняв тщетность своих усилий, он достал из кармана мобильник, набрал номер сына.
     – Саша, бросайте все дела с Сергеем, сейчас я приеду за вами, замените тракториста и сеяльщика! – братья в этот день занимались протравливанием семян.
     – Что случилось?!
     – Тут такое творится! Толик с Тимошей напились и спят в лесопосадке! – сердце его было готово выпрыгнуть из груди.
     – Ничего себе, откололи номер! – произнёс Саша. – Папа, я, пожалуй, прежде найму и мобилизую людей на подработку зерна.
     – Я сам займусь этим! А вы будьте готовы к выезду в поле!
     Много раз Горбунов с дружками клялись не пить, но держались недолго. Доверия им нет, они могут подвести как в посевную, когда под греющими лучами солнца и знойного ветра ускоренно испаряется, улетучивается из почвы драгоценная влага, без чего не получишь доброго урожая, так и в самую жаркую пору уборочной страды, когда несвоевременная косьба грозит осыпанием зерна.

                ***

     Толик Горбунов, весь высохший от пьянок, спал на пыльном, засаленном диване в брюках и расстёгнутой рубашке. Проснулся он глубокой ночью оттого, что продрог. Отопления в доме из-за неисправного газового котла не было. Трясясь от холода и похмелья, Толик встал, застегнул рубашку на впалой груди, натянул на себя грубый шерстяной свитер, но теплее от этого не становилось, и, чтобы как-то согреться, включил газовую плиту. Подумав немного, набрал полный чайник воды из крана, поставил на включённую конфорку. Достав стоящую в холодильнике бутылку, остатки прямо из горлышка опрокинул в запавшую яму рта, после чего в груди разлилось желанное тепло.
    После злополучного случая на фермерском поле Толик вот уже полгода нигде не работал. В колхозе тоже от него избавились из-за ежедневных пьянок – он пропивал солярку, раскурочив трактор, детали и узлы мог сдать на металлолом. Пить теперь приходилось на те деньги, что удавалось выбить из угрюмой и забитой им супруги Зои или в долг. На этот раз задолженность достигла нескольких тысяч рублей, что грозило потерей доверия у кредиторов. Накануне он долго рыскал по дому, обдумывая, куда жена могла деть полученную недавно зарплату – неужели к соседям унесла на хранение? Наконец догадался распороть матрац с её койки, и на пол из него веером рассыпались тысячные купюры, которые та, работая санитаркой в больнице и получая сущие гроши, вот уже несколько месяцев, отказывая во всём себе и семье, экономя даже на питании, старательно копила на покупку котла и ремонт отопления. Вот они, драгоценные! Обра-довавшись, он перецеловал бледными и жёсткими, шероховатыми губами каждую тысчонку.
    Присвоив Зоины деньги, Анатолий с неделю хорошо погулял, заодно рассчитался с кредиторами. Вот повезло, так повезло, что удалось стянуть их! Теперь он снова чувствовал себя уверенно. Мысль, что любая торгующая левой водкой и самогонкой тётка в любой час дня и ночи распахнёт ему дверь и, может, ещё пригласит в дом, чтобы составить ему компанию, грела самолюбие. Треугольной формы, с впалыми щёками и морщинистым лбом лицо его растянулось в самодовольной ухмылке. Что значат рядом с его ликованием вопли и слёзы жены?! Толик давно привык к ним, они не трогают, не задевают ни одной струнки его души. На то она и баба, чтобы при каждом случае вопить и лить слёзы! Надо будет, так ещё заработает денег! Он квартиру в колхозе в своё время заработал: теперь у Зои, у которой нет никого на белом свете, есть крыша над головой, и никуда та от него не денется! Пусть содержит Толика, раз живёт у него! Он, кстати, не зарегистрировался с Зоей, хотя она родила ему сына, даже не прописал её, чтобы не претендовала на жилплощадь, – не так-то он глуп, как думают некоторые! Недавно, помимо основной работы, сожительница по совместительству устроилась нянечкой в ночную смену в доме престарелых. Наверное, и сегодня на дежурство ушла, пока он сладко спал, убаюканный алкогольными парами. Выпивоха заглянул в спальню. В кроватке под тёплым ватным одеялом спал шестилетний сынишка Ярослав в вязаной ша-почке на голове и куртке. Зои в постели не было. Терпеливая она – ничего не ска-жешь! Первая супруга, та бы в драку полезла, узнай, что он умыкнул её деньги, а эта лишь слезами умывалась два дня, прося вернуть обратно конфискованные им купюры, убеждая его, что они нужны для восстановления тепла в доме. Кабы не так – что упало, то пропало! То бишь спрятано в укромном местечке. Ей, недоумку, сроду не догадаться, где лежат деньжата, додумалась же в матрац спрятать! Презренный металл, золотой телец, жёлтый дьявол – как только их не называют! Но без них никуда! Он их любит до упоения, с ними чувствует себя хозяином положения, получает огромное наслаждение, когда приобретёт и выцедит горькую, сорокаградусную. Выпитой водки Толику показалось мало. Чего же он медлит? Денег кур не клюют – ещё на неделю, как минимум, хватит! Натянув на ноги валенки, он набросил на плечи фуфайку, нахлобучил на голову кроличью шапку и, толкнув дверь, шагнул за порог. Он не мог слышать, как вода в чайнике, закипев, захлестнула огонь. Зашипев, пламя потухло, лишь голубое топливо, верно служившее людям, умело пользующимся им, тоненькими, невидимыми глазу змеиными струйками улетучивалось из включенной конфорки.
    Вернулся Горбунов домой только утром, изрядно охмелевший. Ночью, приобретя полторашку мутного, но крепчайшего самогона, который гнала дебелая нигде не работающая Валя Ключкина, он забежал к закадычному дружку Тимошке Мулину. Тот хоть и ворчал сначала, что Толик разбудил его, но, увидев спиртное, остался доволен приятелем. Они просидели с ним в тепле кухни остаток ночи, опорожняя рюмку за рюмкой и жадно поглощая приготовленную с вечера женой Мулина еду.
    Тимоша, завидуя ему, породившему в двух браках троих детей, жалился, что его Нинка воротит нос от него, не хочет иметь совместных детей – даже спать с ним, пьяным, не ложится. Он вынужден был растить пасынка, которого жена нагуляла в молодости от Мишки Березина. Толя посмеялся над ним, скаля пожелтевшие, редко сохранившиеся зубы в запавшем рту, и они чуть было не подрались. Но потому как в ёмкости «зелено вино» ещё не было «вычерпано» до дна, они помирились и, обсуждая «семейную тайну», снова принялись за попойку. Пили, закусывали, дымили папиросами. Аппетит у обоих, истощённых алкоголем, – что надо! Спиртное ещё усиливает его. Говорят, бездонную бочку не наполнишь, жадное брюхо не накормишь. Кажись, брюхо уже сыто, а глаза всё ещё голодны. Эх, брюшко, раздайся, добрый кус, не останься! Хорошо он подхарчился, лакомясь салом, яйцами, колбасой, наворачивая котлеты с макаронами и бутерброды (может, учительша приготовила их на завтрак или с собой в школу хотела взять, работая в две смены?). У него самого в доме всё это – большая редкость! Тимофею явно больше повезло – сытно ест и сладко пьёт! Супруга-учительница с получки набила холодильник всякой всячиной. Не Тимоша же покупает всё это: он тоже, как Толик, горазд только на выпивки и любит пожить за счёт жены! Тут они с Мулиным два сапога пара! Было бы корыто с едой, а свиньи найдутся! Всё выставил на стол Тимоша, ничего не жалко для приятеля, принёсшему в дом сорокаградусную. Пожалуй, Нина Васильевна будет сильно огорошена, когда наутро обнаружит пустой холодильник. Получку редко учителям выдают, продукты явно не на один день были закуплены, а они вдвоём за ночь управились, рубая всё подряд, – придётся той голодной уйти на работу. Но это не его забота! Толик коротко хохотнул. Как говорится, сыт, пьян и нос в табаке, осталось только отоспаться как следует! Что ещё человеку надо для счастья после такого выпивона?! 
    Весело скрипит снег под валенками Толика. Светлеет. Искристо и морозно на улице. Ослепительное солнце поднимается всё в кровавых разводах горизонта, как будто смерть чью-то предвещает! Тьфу-тьфу, придёт же на ум такое! Когда Горбунов приблизился к своему дому-коттеджу, увидел на крыльце и во дворе, засыпанном снегом, толпящийся народ. Всё больше старухи, одетые во всё тёмное.
    – Чего вы тут собрались, сороки-балаболки? – прокуренно-пропитым голосом прикрикнул он, обметая метёлкой снег с валенок. Люди молчали, нахмурив брови и уложив губы горькими складками. – Что надо, али не слышите?
    – У тебя сынишка задохнулся от газа, – поправляя на голове чёрный платок, жалостливо произнесла сухая и тонкая старуха, с мудрыми морщинками на лице.
    – Ишо чо выдумаешь?! – хрипло оборвал он её, но в глубине сердца тревожно ёкнуло, оборвалось, обожгло холодком (Евдокию Ильиничну обычно приглашали на похороны, поминки, где та читала заупокойные молитвы из Псалтиря). Пожилая женщина отвернулась, смахнув слезу с жёлтого морщинистого лица.
    – Эх, ты, загубил мальчишку! – громко высморкавшись в платок, непримиримо-обвиняющим тоном добавила соседка Катя, злая, тучная и темноволосая баба. Толик вдруг вспомнил, что ночью оставил на зажжённой, включённой плитке чайник и, как ошпаренный, вбежал домой. Соседи, которым была любопытна его реакция на смерть сына, повалили в дом за ним следом.
    Ярослав лежал в кроватке с налитой синевой на бледном худеньком личике. А рядом, сгорбившись, переплетя худые ноги под табуреткой, вся в слезах сидела Зоя, немолодая, неприметная, с невзрачным, некрасивым личиком женщина и, заламывая руки, выла, стонала и покачивалась от горя. Мужчина, ещё не веря глазам, но уже ожогом пронзённый несправедливостью случившейся трагедии, вмиг протрезвел. Ни за понюшку табаку пропал, погиб ни в чём не повинный сын, гордость и надежда его! Толик вместе с одеялом заграбастал Ярослава в охапку и, не сознавая, что делает, зашагал с ним по комнате, укачивая навек уснувшего ребёнка.
    – Сынок, а, сынок! – словно во сне, бормотал он, оглушённый свалившимся на него несчастьем. – Я надеялся, что ты станешь опорой мне в старости, будешь кормить, поить, а ты умер! – В голосе папаши, эгоистически думающего только о себе, были недоумение и горький упрёк, словно не он был виновен в случившемся, а его коварно обманули. По отёкшему и почерневшему от регулярных выпивок лицу его потекли мутные слёзы, оставляя на нём грязные подтёки. Но соседям, заполнившим квартиру, без помощи которых не обойтись в горе, не было жаль его. Толик, вторично приведший в дом женщину, из-за чёрствости не принёсший ни первой, ни другой счастья, свёл в могилу и сына. Что посеешь, то и пожнёшь, как бы это жестоко ни звучало! Люди безмолвствовали, не было в их взглядах молчаливо-го сочувствия, а лишь немой укор, смешанный с гневом и презрением.

                ***

    – Нина, у тебя соль есть? – спросила Елена Белкина, постучавшись и войдя в дом.
    – Есть, – отозвалась изящная, среднего роста хозяйка, одетая в прямое серое платье.
    Отложив штопанье, поднялась с дивана, через просторную прихожую прошла из зала на кухню. Насыпав из пачки стакан соли, протянула соседке.
   – Ой, а что это вы смотрите? – Лена заглянула из прихожей в зал: ей явно не хотелось уходить домой, не посплетничав. Учительнице волей-неволей пришлось пригласить её пройти в комнату, что та с удовольствием и сделала.
    – Вот домосед, в телевизор пялится! – играя глазами, сказала та Тимофею.
    – А что ещё мне прикажешь делать? – неприветливо ответил тот. Некогда красивое, с правильными чертами лицо его после очередного запоя было помятым и отёкшим, курчавый чуб свалялся, ниспадая на изборождённый морщинами лоб. Наступила рекламная пауза, и болевший c похмелья Мулин, приглушив звук, хмуро уставился на нарушительницу спокойствия.
    – Соблазнять женщин! – улыбаясь, промолвила игривая бабёнка, пытаясь кокетством согнать сумрачное и недоброжелательное выражение с мужского лица. – Вон Миша Березин не теряется, только приехал и уже раздраконил фермершу! – подбросила она шпильку, с любопытством поглядывая на супружескую пару, замершую от её безапелляционно-грубого заявления; в голосе Белкиной прозвучала злая уверенность, что Нину это откровение о Михаиле, бывшем её возлюбленном, не может не взволновать и растревожить.
    У той, действительно, щёки вспыхнули, словно снегири, алой краской, с васильковым отблеском глаза потемнели от гнева.
    – Ага, покраснела! Али не забывается прошлое?! – возликовала Лена, по мнению которой пожар на Нинином лице есть подтверждение её неравнодушия к Березину – будет о чём посудачить на скамейке с товарками! Но самое главное, ей удалось выставить в невыгодном свете перед Тимошей его жёнушку, вернее, напомнить, что когда-то она принесла в подоле чужого ребёнка. Так ей и надо!
    – Ты думай, о чём говоришь! – видя, как насторожился супруг, сердито про-говорила Нина. Ей было неприятно не только за себя и Михаила – она боялась  взрыва Тимофея, бурного проявления недовольства и крайнего раздражения.
    – Злишься, значит, любишь своего Мишу! – сделала вывод соседка.
    «Слушай, кто тебе позволил лезть в мою жизнь?» – хотела осадить учительница беспардонную особу, но, понимая, что это прозвучит слишком резко, смягчила тон, сказала совсем не то, что просилось наружу.
    – Будет тебе, Лена!
    Правы те, кто считает, что с людьми неделикатными, бестактными надо говорить на их языке, жёстко, без снисхождения, как они того заслуживают! Но Нина так не смогла почему-то. Неужели удары судьбы настолько забили её, что она не способна защитить себя?
    – А я тебе хочу приятную новость сообщить, – подтрунивая над опешившей Ниной, загадочным тоном промолвила непрошеная гостья.
    – Не надо мне никакой новости! – сделав протестующий жест, поторопилась сказать та, пряча глаза. Ей было не по себе оттого, что бесцеремонная соседка, напомнив о бывшем возлюбленном, задумала восстановить против неё супруга.
    – Ну почему бы не выслушать меня?! – колко возразила Лена и, зло посмеиваясь, договорила: – Миша недавно спрашивал про тебя, как ты живёшь с этим, – она пренебрежительным кивком головы показала на Тимофея.
    – Шла бы ты, знаешь, куда?! – слушая их перепалку, вспылил вдруг он.
    – Не хами, подкаблучник! – нашлась соседка в ответ на грубый выпад мужчины, хотя знала, что это далеко не так, вернее, это определение совсем не подходило к нему. Белкину не заботило, что она вносит разлад в чужую и без того не очень дружную семью. Она не могла простить Тимофею, что в молодости тот предпочёл связать жизнь с беременной учительницей, а не с ней, влюблённой в него. Стараясь больнее задеть и добить обидчика, Лена проговорила с мстительным наслаждением: – И вообще, Нина, все мужики – козлы, и ты будешь права, если наставишь рога своему! – язвительно проговорив это, та выскользнула за дверь, не забыв при этом унести с собой стакан соли.
    – Змея ядовитая! Ещё раз придёт – ноги пообломаю! Что ей надо? – набросился разъярённый муж на жену.
    – Откуда я знаю? – пришла в негодование в свою очередь и Нина. – Рассорить, видимо, нас хочет – не в состоянии забыть, что в молодости бегала за тобой, стелилась ковриком, а ты женился на мне.
    И вот Тимоха снова ревнует жену, и, наверно, не без причины. Она до сих пор не забыла Березина, который, словно солнышко, в образе сына Сергея освещал всю её жизнь. А тут ещё, как нарочно, Миша, ежедневно проходя возле дома Мулиных на работу, как бы ненароком бросал короткие взгляды на их окна. Кто-то из мужиков, чувствуя уязвимость Тимоши, ради смеха рассказал ему, что видел, как Нина разговаривала с бывшим хахалем через забор, слышал, как тот звал её к себе в гости. Самолюбивый Мулин, задетый за больное место, с кулаками полез на обидчика – их еле разняли. Душевная рана его вновь открылась, неспособный выдержать удар, он искренне страдал, уязвлённый, не сумевший дать достойный отпор насмешнику, несмотря на то что сам числился в забияках. Теперь даже в обычных, равнодушных взглядах односельчан подозрительному ревнивцу чудился намёк на неверность жены. Однажды он принёс откуда-то наручники.
    – Смотри-ка, что у меня есть! – охваченный мелкой ревнивой досадой, он подошёл к ничего не подозревавшей учительнице, спокойно мывшей на кухне посуду.
    – Что это? – Нина не сразу разглядела в блестящем предмете наручники.
    – Ну-ка, дай руку, примерь! – Он дёрнул, с силой выволок её от мойки, щёлкнул ключ в наручниках, и жена оказалась прикованной к отопительным батареям.
    – Да что же это такое – совсем озверел?! – воскликнула изумлённая Нина.
    – Ничего, посидишь, пока я на работе. Так спокойнее будет! – Тимофей был доволен – теперь его не будут мучить сомнения в верности супруги!
    Вечером он освободил женщину, чтобы та приготовила ужин, подоила корову. Но наручники с руки не снял, уверенный, что с ними она постесняется куда-то отлучиться. Однако, томясь в неволе, в гневе та приняла неожиданное даже для себя решение. Миша заканчивал скромный холостяцкий ужин, состоящий из свежих варёных картофелин и зелёного лука, когда в дверях, словно небесное видение, появилась Нина. Он вскочил с табуретки. Сердце его перевернулось, ухнуло вниз, потом зачастило, забилось с перерывами – кровь бросилась в голову.
    – Ты! – только и сказал он и замолчал, растерянный, не зная, что говорить.
    – Здравствуй, Миша! У тебя тут пир горой! – пошутила она, смущённо улыбаясь. – Может, пригласишь пройти или так и будешь держать на пороге?
    – Да, конечно, проходи! Садись, разделишь со мной трапезу, – сказал он, жестом подтвердив приглашение. Выключив конфорку, на которой стоял чайник с закипевшей водой, Михаил разлил её по бокалам, добавил заварку из смородиновых листьев вперемешку с душицей и мятой, подвинул ей вишнёвое варенье.
    – У тебя довольно уютно и чисто, – заметила гостья, бегло оглядывая нехитрое убранство холостяцкого жилья.
    – Как давно мы с тобой так близко не виделись! – промолвил хозяин дома,  преодолевая скованность, вызванную её присутствием.
    – Двадцать лет и пять месяцев, – отметила Нина, подвинув к себе бокал и размешивая в нём варенье. Березин взглянул удивлённо: она считает не только годы, но и месяцы? Значит, думает о нём, ворошит в памяти старое! Учительница, поняв, что ненароком выдала себя, попыталась отвлечь его внимание, переведя стрелку воспоминаний на их ранний и нежный возраст.
    – А помнишь, Миша, вы с мальчишками ловили в речке раков и кидали на берег, чтобы потом испечь на костре. А один из них вцепился клешнёй в твою ладонь. Ты выскочил на берег с рёвом и кричал, что рак перекусит её тебе, и ты останешься без руки, – подруга босоногого детства и юности звонко и весело рассмеялась.
    Березин взглянул на неё широко распахнутыми глазами, светло и радостно улыбнулся в ответ. На полотне воспоминаний, хлынувших в памяти половодьем из туманного прошлого, подобно фильму, выплывая и оживая в воображении, замелькали картины минувших лет, перед внутренним взором во всех подробностях и с выразительностью вставали отражения милых сердцу образов.
    – А ты наступила в речке на стекло, и тебе никак не могли остановить кровь. Подруга же твоя пожадничала, не захотела отдать косынку, чтобы перевязать рану. Пришлось приложить листья лопуха и замотать их резинкой из-под чьих-то плавок.
   – Да ладно, не осуждай: её семья жила очень бедно. У всех, помню, были панамы, а подружке нечем было укрыться в жару, пока крёстная не сшила из лоскутков эту косынку в красный горошек, которая была ей очень к лицу. – Нина раскраснелась от выпитого чая, на лбу выступила лёгкая испарина.
    – Да сними ты с себя ветровку, жарко! – освоившись, предложил Миша.
    – Да нет, ты будешь смеяться, – отнекивалась ночная визитёрша, растерянно поглядывая на него нежными васильковыми глазами. Как же мила она с этой небесной синью и мечтательной грустью в глазах! 
    – Это почему же я буду смеяться над гостьей?
    – Знаешь, я такая дурочка, смотрю, супружник откуда-то притащил наручники. А я возьми, да и надень их на руку. А они захлопнулись, вернее, я их нечаянно застегнула! – тараторила женщина, поддавшись на уговоры и снимая ветровку, под широким, схваченным резинкой рукавом которого находились наручники и… синяки. Видно, Нина пыталась неловко освободиться от них, а может, Тимофей грубо сдавил своими лапищами ей руку, когда надевал и защёлкивал их?
    – Это он тебя пристегнул из ревности? – догадавшись об истинной причине появления милицейской штучки, воскликнул Михаил. К лицу его снова прихлынула горячая, мятежная кровь. – Я его, поганца, убью!
    – Не надо! – Нина жалобно улыбнулась и, пытаясь шутить, добавила: – Да, мой благоверный ревнует к тебе, хотя я не давала повода для этого. Всё взбунтовалось во мне из-за его охальничества, и я назло ему ночью убежала к тебе!
    – Это кто собирается убить меня? – в дом без стука ворвался взвинченный сухощавый Тимоша и схватил за грудки подскочившего с табуретки Березина. – Ты у меня в печёнках сидишь! Уехал бы ты в свой городишко, а нас оставил в покое!
    – Уехать, чтобы тебе никто не мешал помыкать Ниной?! – выпалил Михаил, оторвав руки ревнивца со своей рубашки и воинственно выпятив грудь.
    Женщина бросилась разнимать их.
    – Тима, ты что, совсем остервенел? Остынь! – встав между ними, воскликнула она.
    – Ты сам беспричинной ревностью и жестокостью пытаешься подтолкнуть меня в чужие объятия. Не было между нами ничего, да и не могло быть, ведь он предал меня! Это я в пику тебе, в знак протеста, пришла сюда, чтобы досадить, показать, как делаешь ты мне больно своим поведением. – Сказав это, Нина хотела добавить вычитанные у какого-то автора слова: «Открытому, доверчивому человеку гораздо труднее изменить, чем подозрительному и скандальному ревнивцу. Доверие – лучший гарант верности!», но, одумавшись, говорить их вслух не стала.
    Невольно вырвалась фраза о предательстве у Нины или специально, чтобы остудить разгорячённых соперников, но оба они так и застыли от этих слов, кулаки их разжались, руки безвольно опустились вдоль туловищ. Миша был ошеломлен оценкой поступка, совершённого им в молодости. Его покоробило, он оторопел, но, что поделаешь, она права! Чувство вины захлестнуло Березина, в блуждающем взгляде застыли растерянность, боль, отчаяние. Чтобы не выдать себя, он отвернулся и отошёл к окну, за которым была беспроглядная тёмная ночь. А Тимофей, наоборот, успокоился, довольный тем, что его дражайшая половина дала такое обидное определение ошибке бывшего ухажёра.
    – Пойдём, – приосанившись, он повернулся к жене, – я открою ключом наручники. –
    И чета Мулиных удалилась восвояси.

                ***

    Сразу же за огородами сельчан начинались зелёные косогоры с берёзовыми рощицами-колками и с солнечными закатными кострами на вершинах деревьев. В покатых широких лощинах косогоров раскинулись густые ягодники. Сюда субботним вечером, переделав все домашние дела, пришла с бидончиком в руке по ягоды Нина. Из-за высокой, по пояс, травы в лощине ягода была несозревшая, хотя и крупная. Удача улыбнулась женщине лишь тогда, когда она поднялась в березняк, где в окружении густолистых, тоненьких, с атласной кожицей берёзок нашла новую земляничную поляну. Набрав до краёв бидончик, Нина разогнула спину, собралась уходить домой. Неожиданно из-за белоствольных молоденьких деревьев, отодвинув отливающие закатным багрянцем ветви, на поляну с верёвкой и топором в руках ступил Михаил Березин – видно, пришёл заготавливать веники. При виде него её сердце замерло, потом застучало так сильно, что она испугалась, что мужчина, стоявший почти рядом, вдруг услышит его хаотичное, сумбурное биение. Мужчина поздоровался, она ответила. С того памятного вечера оба мечтали снова оказаться наедине, откровенно поговорить друг с другом, но не знали, с чего начать.
    – Вот пироги надумала завтра печь с земляникой, – наконец нашлась Нина.
    – Пригласишь на пироги? – Миша улыбался чуть растерянно и виновато.
    – Извини, нет! – односложно ответила она.
    – Ну да, конечно, – поддакнул он. – Тимофей неправильно поймёт это.
    – И не только поэтому! – отрезала женщина, в которой внезапно заговорила ревность. – По-моему, тебе есть к кому ходить в гости?!
    – Ты имеешь в виду Татьяну? Не нужен я ей!
    – Почему же по селу такие разговоры идут? – вопреки её воле в голосе снова прозвучал ревнивый упрёк – было горько сознавать, что, сохранив в душе преданность чувств к Мише, она не может рассчитывать на то же самое с его стороны.
    – Какие?
    – Ты сам знаешь! – учительница бросила на него исподлобья взгляд и покраснела.
    Березин тоже залился багровой краской, но предпочёл умолчать, что произошло между ним и Татьяной, чтобы не травмировать самолюбие Нины.
    – Я, наверно, заслужил это, раз ты со мной так разговариваешь, – уныло про-говорил он, и Нине вдруг стало жаль его. Зачем она мучает любимого и сама страдает? У неё своя, может быть, не совсем удачная, но всё-таки семья, а Миша один, как неприкаянный, забытый женой и дочерью.
    – Прости, я, наверно, выгляжу злопамятной? – с раскаянием произнесла она.
    – Ну почему же? – удивительно, она, чуткая, отзывчивая, ещё и раскаивается! – Ты права, я везде успел опоздать. А теперь пытаюсь подсесть в чужую телегу.
    Его слова, словно острой бритвой, полоснули Мулину по сердцу.
    – Хочешь, я угощу тебя ягодами? – Она набрала горсть спелой, ярко блиставшей под закатным солнцем земляники из бидона и протянула ему.
    – Жалеешь? – голос Михаила дрогнул. Снова ожогом пронзила боль прозрения – как же могло получиться, что он прошёл мимо своего счастья, оставил эту милую, предназначенную для него провидением женщину на произвол судьбы? Березин бросил верёвку и топор на траву, шагнул к ней, взяв за руку, заставил ссыпать ягоду обратно в бидон, стоявший в окружении трав и цветов. Потом ласково принялся целовать Нинину ладонь. Он узнавал её, прежнюю, такую сердечную, добрую и желанную. В груди заныло сладко щемящей, томной мукой. Действительно, как он мог вероломно предать возлюбленную? Им овладело уныние оттого, что большая часть жизнь прошла, а он так и не смог никого сделать счастливым: ни себя, ни жену, ни вот эту славную женщину, с полуслова, сердцем понимавшую и жалевшую его. А может, ещё не поздно? Опустившись перед Ниной на колени, Михаил поднял на неё свои замечательные серые глаза. «Ты простишь меня?» – вопрошали они. Учительница, взглянув в омут этих когда-то сгубивших её глаз, прикусила губу и занавесила густыми, пышными ресницами синь своих очей, чтобы не выдать застарелой боли и неизбывной, неистребимой любви. Только ладони её, одна в его руке, другая, скользя по его русым волосам, трепетали, выдавая волнение. Отдавая волю чувствам, она притянула и прижала голову сердечного друга к себе. Мужчина же, подчиняясь могучему инстинкту пробудившейся в нём страсти, потянул вниз так, что Нине пришлось опуститься прямо в гущу разросшихся на полянке трав и синих колокольчиков. Он скинул с себя старенький материн плащ, который натянул на себя прежде, чем пойти в лес, и, заботливо постелив на полянке, предложил ей пересесть на него. Затем, опустившись рядом, нежно и бережно обнял и поцеловал её. Лёгкость, с которой случилось всё остальное, смутила женщину, но и заставила наслаждаться близостью с любимым. В сердцах обоих царили восторг, нежность и желание снова и снова быть вместе; потеряв счёт времени, они ещё долго ласкали, мягко и трепетно трогали друг друга, цеплялись за каждый миг, могущий продлить их совместное пребывание здесь, в лесу, говорили и не могли наговориться, чувствуя близость и родственность душ.
    Долго над верхушками берёзок ярким заревом горел закат. Но вот, незаметно для них, солнце скатилось за горизонт, небо начало гаснуть, сгустились сумерки, и они, взявшись, как в юности, за руки, вернулись в село.
     – Давай сойдёмся с тобой, – по-деревенски просто и незатейливо предложил Березин, когда в полной темноте они дошли до её дома. – Бросай своего Тимофея!
    – Мне мама строго-настрого наказала не связываться с тобой! – наивно, как девочка-подросток, сказала она.
    – Почему?
    – Один раз, мол, предал, предаст и в другой раз. – «Зачем я, глупая, сказала это? – спохватившись, подумала Мулина. – Чтобы досадить ему или оборвать счастье и блаженство, что с таким трудом, благодаря благоприятному стечению обстоятельств, вдруг вернулись к ней?!» Конечно же, нет! Наверно, так она надеялась развеять остатки сомнений в нём? Но он почему-то молчит, не разубеждает её в обратном. А может, она сомневалась в себе? Не так-то просто сразу решиться на перемены в жизни!» Он так и не нашёл, что возразить, возможно, не захотел оправдываться, отягощённый, подавленный чувством непреодолимой вины перед ней, лишь тяжело вздохнул. Верна пословица, что имеем – не храним, потерявши – плачем! Так они расстались снова, каждый уйдя в свою хрупкую, замкнутую скорлупу с сердечной раной и душевной пустотой. Только воспоминание об этой пылкой встрече, подобно огненной лаве вулкана, на время освещало их скромный и унылый деревенский быт, остро напоминая об утерянном счастье, глубоком их одиночестве и сиротстве душ.
   Лишь понимание того, что причиной наших страданий являются не обстоятельства, а наше отношение к ним, могло бы помочь им. Человек способен победить, приобретя власть над своими мыслями и действиями, коренным образом изменив их, а может остаться слабым, жалким и несчастным, если не позволит себе этого и примирится с существующим положением.
                ***
    Сергею Мулину снился младенец в образе ангела с крылышками и румяными пухлыми щёчками, спустившегося с небес.
    – Спеши делать добро, скоро тебе отвечать перед Богом за свои дела, – так говорило ему пухлощёкое, вихрастое небесное создание и, показав вперёд нежным, лёгким пальчиком, добавило. – Вон твоя смерть едет!
    Серёжа посмотрел туда, куда указывал херувим, и застыл на месте, пригвождённый представившимся ему видением. На него на фоне кроваво-красного заката, скрежеща и стуча колёсами по колдобинам, шла громада какого-то невиданного автомобиля, от которого невозможно было ни спрятаться, ни скрыться, так как ноги его прилипли к расплавленному асфальту, который почему-то вдруг блестящей чёрной рекой поплыл по дороге. Мгла поглотила парня. Вздрогнув, он проснулся и больше уже не заснул до утра. Словно тяжёлый, неподъёмный камень давил на грудь – сердце щемило невыносимой смертной тоской, от которой хотелось выть. Когда зазвенел будильник, он поднялся весь разбитый, будто воз сена вёз в гору. Чтобы заготовленное сено не попало под дождь, они с матерью, надрываясь и кляня вечно пьяного отчима-водителя, вывозили его с уремы на тележке сами. Сергей понимал, болезненное состояние после страшного и странного сна было отзвуком сиротливых воспоминаний, ощущений и чувств, пережитых в детстве. С тех пор как он начал осознавать себя, молодой человек помнит, как неласков и раздражителен был с ним отчим. Наказывая за малейшую провинность, Тимофей запирал захлёбывающегося в плаче малолетнего пасынка в тёмном чуланчике. С этого времени Серёжа боится темноты, а мать говорит, что он надорвал сердце.
    Томимый трагическим предчувствием, грустный и опечаленный юноша начал собираться на завод, где работал токарем. Вчера мастер вручил ему новый интересный заказ. Быть может, он забудется за любимым делом, боль в груди от неясного и томительного беспокойства исчезнет? Но время в цехе, даже за творческой работой, тянулось безрадостно и невыносимо долго. В голову не приходила ни одна дельная идея, как лучше выполнить заказ, в ней крутилась лишь одна мысль, что он скоро умрёт, – подтверждением тому, яркой иллюстрацией, всплывал в сознании приснившийся херувим со словами: «Спеши делать добро!».
    – Слушай, Иван, давай поедем с тобой к Тамаре! – подойдя к напарнику, вместе с которым летом ездили за город к девицам лёгкого поведения, попросил он.
    – С какой стати! Я думал, у тебя с ней всё кончено, ты же вчера толковал, что женишься на Ане. – Долгов, отодвинув от себя готовую деталь и выключив вхолостую работавший станок, выжидающе уставился на него.
    – Да, мы с Аней скоро распишемся! – Мулин помолчал и, заметив непонимающие глаза Ивана, промолвил. – Понимаешь, сон мне дурной приснился.
    – Ну и что? – гладко выбритое мясистое лицо парня, не улавливающего сути и связи в словах Сергея, вытянулось.
    – Мне во сне ангел дал знать, что скоро суждено погибнуть, и надо торопиться творить добрые дела. – Сергей поднял на друга грустные серые глаза. – Вот я и решил извиниться перед Тамарой.
    Иван, похолодев от его слов, смотрел озабоченно и даже испуганно.
    – Ну как ты не поймёшь: обидел я Тамару, отказавши ей, когда она напрашивалась мне в жёны! – поглаживая стриженые русые вихры на голове, объяснил Сергей своё намерение.
    – Ха, что она возомнила о себе! – Долгов усмехнулся полными губами на на-лившемся здоровьем лице, на котором рдел румянец цвета спелой помидоры.
   – Да погоди ты, беременна она! – парень, заметно нервничая, суетливо протирал пальцем какое-то пятно на металлообрабатывающем станке.
    – И что теперь? – переспросил токарь, не желавший так просто сдаваться.
    – Поедем, объясню ей, что другую люблю, – усталые, воспалённые от бессонницы глаза на бледном юношеском лице мерцали матовым блеском. Серёжа понимал, что не будет ему покоя, пока не загладит свою вину перед Тамарой. – А малыша запишу на свою фамилию, алименты буду платить.
    – С какой стати? Почему ты решил, что это твоё дитё? – приятель, которому не хотелось ехать в такую даль, нерешительно топтался на месте. – У Тамары до тебя была целая ватага парней, и после она, скорее всего, не с одним переспала.
    – Ну что ты заладил, ни на какой козе к тебе не подъедешь! Женщины всегда больше нас знают и понимают в этом деле, – тонкое, без кровинки лицо Сергея потемнело с досады, что Иван, которого он считал за друга, тормозит, упирается, не желая понять его. – Да я и сам чувствую, что это мой ребёнок! – сорвался он на фальцет. – Понимаешь, мой!
    – Ладно, ладно, успокойся, надо, так поедем, – услужливо согласился Долгов. – Только после работы поздно будет, может, лучше в субботу? – Увидев, как глаза Сергея загорелись недобрым, колючим огнём, переломил своё упрямство.– Ну да ладно, но машину будешь заправлять ты.
    – Хорошо, – Сергей облегчённо вздохнул, повеселев, улыбнулся сердечно.
    Когда поздно вечером доехали до Проскудино, стало совсем темно: небесный свод захлопнулся, подобно старому бабушкину сундуку, куда Серёжа любил забираться, играя вместе с деревенской детворой в прятки. Освещая фарами разбитую вдрызг сельскую дорогу, водитель нашёл нужный дом, просигналил трижды, как было условлено, когда он с другом периодически встречался с Тамарой и её подругой. Девушка, на ходу натягивая на себя пуховик, выглянула за дверь веранды. Сергей вышел из «девятки», махнул рукой, приглашая подойти ближе. Сам он, освещённый фарами машины, стройный, хорошо сложенный молодой человек, плотно запахнув модную курточку на молнии, двинулся навстречу.
   – Что тебе от меня надо? Зачем приехал, коли не любишь и не хочешь жениться на мне! – подойдя, сердито выговорила девица.
   – Ну ладно, Тамара, извини и не злись, – добродушно промолвил он, окидывая взглядом её плотную, начавшую грузнеть фигуру. – Я хочу сказать тебе, что я не брошу тебя и ребёнка.
    – Да? – она замолчала и уставилась на него слегка выпученными настороженными глазами. – И что ты сделаешь? Женишься на мне?
    – Прости, Тамара, но я люблю Аню и хочу быть только с ней!
    – А-а-а! – неожиданно завыла та на всю улицу. «Так капризные дети добиваются исполнения своих желаний», – мелькнуло у опешившего парня в голове.
    – Я буду помогать воспитывать малыша, дам ему свою фамилию, – тихо и растерянно сказал Сергей, не зная, как остановить неуравновешенную девицу. Угораздило же его влипнуть в эту историю! Как жаль, что в силу своей молодости, поддаваясь чувственному влечению, не думая о последствиях, он совершил этот необдуманный поступок – и её ранил, и себя связал путами! Он думал, что Тамара не расслышала его из-за своего вопля, но та слышала всё, до последнего словечка, поэтому ей стало ещё обиднее за содеянное. Срок беременности был большой, в больнице ей отказали – она сделала подпольный аборт.
    – Поздно! А-а-а! – Тамара подвывала на этот раз тоненько и безутешно. – Я ходила к повитухе – это ты его убил, отказавшись от него! Это был мальчик, твой сын! Будь ты проклят! – Голос её креп с каждой сказанной фразой. – Ты поплатишься за это, мне гадалка обещала!..
    – Значит, это мой сын, мой ангелочек приходил ко мне во сне сегодня ночью! – У Сергея словно оборвалось что-то внутри – он стал невольным убийцей сына! «Разве могу я после этого жить, ходить, радоваться жизни?» – казнился он в искреннем раскаянии. Ноги его подкосились: он схватился за сердце и, пошатываясь, пошёл к машине. Тоскливое подвывание Тамары вдруг обернулось зловещим, сатанинским хохотом, который нёсся ему вслед. Открыв дверцу, парень сел рядом с водителем и, ни слова не говоря, махнул рукой по направлению к городу. Боль в груди не проходила, а, наоборот, с каждой минутой усиливалась, разливаясь вширь то щемящей, ноющей болью, то острой резью.
    – Что с тобой? – розовощёкий Иван глядел на побелевшего друга испуганно.
    – Гони! Сердце скрутило! – простонал тот. Откинувшись на сиденье, он закрыл затуманившиеся серые глаза и затих. Долгов устрашился ещё больше и погнал машину со всей скоростью, на какую она была способна.
    – У меня же есть аптечка! – Опомнившись, парень притормозил автомобиль.
    Порывшись среди медикаментов, обнаружил нитроглицерин, оказавшийся с истёкшим сроком годности. – И всё же, Сергей, положи его под язык. – Тронув с места «Жигули», через некоторое время спросил, не стало ли лучше другу?
    – Спасибо, вроде полегчало, – тихо проговорил Сергей, подняв на него по-тухший страдальческий взгляд. 
    Едва успели выехать из Проскудино, как внезапно начался буран. Белая, мглистая пелена снега застила всё пространство. Звёздно-бархатистые снежинки сыпались одна за другой на тонированные стёкла окон так густо, оседая, скапливались с такой быстротой, что «дворники» не успевали сдвигать их и застревали на середине. Иван выходил в морозную снежную тьму, убирал пуховую наледь со стёкол и снова трогался с места. 
    – Серёжа! – окликал он изредка его, ужасаясь мысли, что не довезёт того до города живым. Больной отзывался со стоном в ответ, и шофёр, успокоившись, гнал дальше, поглядывая то на друга, временами казавшегося ему без сознания, то на дорогу, пытаясь не пропустить поворота в город. Но его всё не было.
    Буран утих так же неожиданно, как и начался. Впереди замаячили деревья. «Лес, откуда он? – недоумевал Долгов. – Неужели я проехал поворот в город, до которого всего-то 30 минут езды?» Чихнув, заглох мотор. Этого только не хватало! Неужели закончился бензин, ведь налили полный бак? Парень достал из нагрудного кармана мобильник, откинул крышку и присвистнул – неудивительно, что остались без бензина! Они ехали три часа, а показалось полчаса, не больше. Почему он потерял чувство времени? Колдовство, да и только! – по спине пробежали мурашки, почувствовал он холодок и в груди! Мороз крепчал, и в машине вскоре стало казаться холоднее, чем на улице. «Надо на что-то решиться, – подумал Иван. – Иначе сейчас уснём и больше не проснёмся, замёрзнем тут же».
    – Сергей, ты слышишь меня, – стуча зубами от холода, обратился Долгов к нему. – Нам надо идти, иначе до утра в этом железном гробу концы отдадим!
    – У меня нет сил, – прошептал тот, с трудом открыв глаза. – Иди один, хоть ты останешься живой!
   Водитель растерянно оглянулся на него. Искушение спастись самому боролось в нём с чувством долга. «Если струшу и брошу друга в беде, век себе не прощу!» – мелькнуло в сознании. – «Но с ним ты не дойдёшь!» – подсказывал осторожный подленький и трусливый голос. – «Бог даст, дойдём!» – решительно перебил он этот предостерегающий глас.
    Здоровый и плотный телом Иван без труда вытащил пассажира из салона машины, закрыл дверь на ключ и, поддерживая его под руку, побрёл с ним по дороге в противоположном от леса направлении.
    – Если судить по часам, сколько мы ехали, то отмахали от города приличное расстояние, – с досадой сказал он другу. – И ни одной попутки, как на грех!
    – Брось меня, я уже не жилец, – вяло проговорил Сергей, подписывая себе смертный приговор и вдруг, совсем обмякнув, упал на колени.
    Увы, в большинстве случаев умирают не от болезни и отсутствия медицинской помощи, а от того, что человек ломается, сдаётся недугу, перестаёт бороться за жизнь.
    – Ну нет, так не пойдёт! – не согласился Долгов. Крепкими, мускулистыми руками рабочего человека он поднял больного друга, взвалил на спину и понёс по дороге вперёд. Упорно, мучительно долго шагал парень, давая себе лишь минутные передышки, – время снова остановилось для него. Небо по-прежнему было погасшим, мрачным, без единой звёздочки, но по тому, как краешек горизонта на востоке слегка засинел, он понял, скоро будет зариться. И вдруг Иван, уже выбившийся из сил, увидел долгожданный поворот с трассы, но, увы, не в сторону города, а какого-то посёлка, издали еле светившегося редкими огоньками пятистенных домиков. Сняв с себя куртку, Иван постелил её на снег на обочине дороги, бережно пристроил на нём Серёжу и поднял глаза на указатель. Щёлкнув зажигалкой, он осветил надпись – посёлок Кружный. Далеко они забрались от города. Но сейчас не это важно! Там люди, они помогут больному! Он склонился над ним, неподвижно лежащим, чтобы ещё раз убедиться, что тот дышит.
    – Ты потерпи, друг, – эти слова Иван проговорил шёпотом, словно боялся разбудить его. – Я сейчас спущусь вниз за помощью.
    Рассвет еле брезжил зарумянившимся горизонтом, когда совсем ослабевший Долгов добрался до посёлка. Он брёл по разбитой санной дороге с ломкими, звенящими, словно хрусталь, льдинками, направляясь к дому, окна которого были освещены тускло-жёлтым светом электрической лампочки, и не заметил, как из како-го-то двора выехал возница на небольшой крепкой лошадёнке.
    – Эй, посторонись! – раздался зычный возглас незнакомца. Иван как был по-середине дороги, так и раскинул руки в разные стороны, пытаясь остановить фыркающую мохноногую савраску.
    – Ты с ума сошёл! – кряжистый мужичок,  правя упряжной лошадью, натянул вожжи, осадил её перед самым носом Ивана.
    – Батя, там у моего друга сердце прихватило! – уважительно обратился парень к обладателю конной тяги, махнув в сторону перекрёстка. – Мы всю ночь проплутали в поисках поворота в город. Серёже плохо, ему нужна помощь!
    – Мне некогда! – мужчина засуетился, нервно перебирая в руках вожжи и оп-равдываясь: – В сберкассу еду, деньги надо срочно снять – боюсь, разберут их…
    – Но там человек умирает! – с отчаянной мольбой промолвил Иван.
    Возница подозрительно посмотрел на осунувшееся, пожелтевшее от бессонной ночи лицо парня. Во дворе март, по утрам морозы доходят до пяти градусов, а этот почему-то без тёплой одежды, в свитере и рубашке, воротник которого выглядывал из-под него. «Может, так пытается вызвать сочувствие? – шевельнулась трусливая мысль. – Вдруг на трассе дружки ждут, а он брякнул про деньги!»
    – Уходь с дороги, а то по тебе проеду! – мужичок вдруг разозлился оттого, что так неосмотрительно поделился своими планами с незнакомцем, от которого не знаешь чего ожидать.
    Долгов, весь поблёкший и потускневший, стоял истуканом и дорогу уступать не собирался. Бросив вожжи, коротышка приблизился к нему, чтоб убрать с пути. Тот, собрав последние силы, вцепился ему за ворот фуфайки и простонал:
    – Ну пожалуйста, помогите!
    Но куркуль без особых усилий отцепил пальцы разбитого, обессилевшего Ивана, вытолкал его взашей с дорожной колеи, уселся в сани и укатил восвояси. Оцепеневший от холода и усталости, путник неподвижно и очумело стоял на обочине, пока сзади него снова не раздался скрип полозьев и голоса переговаривающихся женщин в санях. Он встрепенулся и, машинально передвигая ногами, опять оказался на середине дороги. Лошадь, испугавшись, всхрапнула и стала перед ним.
    – Эй! Ты кто? – грубый мужской голос вывел его из состояния совершенного бессмыслия и отупения.
    – Люди добрые, помогите! – слёзы навернулись на глаза измученного долгой и трудной дорогой молодого человека.
    – Батюшки, с утра надрался! – раздался из саней режущий слух бабий крик. – Прямо-таки качается, едва на ногах держится!
     – Да трезвый я, трезвый! – изнемогая и всхлипывая, выдохнул Долгов. – Друг мой наверху, возле указателя, лежит. Боюсь, умрёт от переохлаждения или сердечного приступа. Помогите привезти в посёлок, в тепло…
    – А может, правду говорит! – робко предположила вторая женщина. – Гляди-тко, плачет! Еле-еле душа в теле!
    – А нам-то какое дело? Езжай, Петро, а то на дойку опоздам! – сухое, над-треснутое верезжание бабёнки заставило мужичка, видимо скотника местной фермы, так огреть лошадёнку, что та с места рванула вскачь. Иван еле успел отскочить, чтобы не попасть ей под ноги. Силы совсем покинули отчаявшегося, впавшего в безнадёжность молодого токаря: он упал на колени и заплакал с надрывом, жалобно и тонко, как ребёнок, размазывая слёзы по большому, некрасивому лицу.
    – Слышишь, парень, тут недалече медичка живёт, найди её! – это кричала с уносившихся саней сердобольная доярка.
    Долгов смутно помнит, как он, вялый, сонный, еле передвигая ногами, искал медсестру, стучал в окна попадавшихся ему домов до тех пор, пока не нашёл её. Та, молодая, энергичная, прихватив с собой санитарную сумку, носилки и двух дюжих мужиков, бежала к перекрёстку дороги так, что Иван, выдохшийся, изнурённый, не в состоянии больше шаг ступить, сел на обочине прямо на снег. Сережа умер на подходе к посёлку, не приходя в сознание, лишь глубоко вздохнул и испустил дух на носилках.

                ***

     Известие о Серёжиной смерти, полученное по телефону, было для Нины как гром среди ясного неба. Пронзённая в сердце, несчастная мать дико закричала, потом зарыдала. Беспредельное горе и отчаяние вмиг овладели ею – она была на грани помешательства. Надо было ехать за телом сына в посёлок Кружный, но Тимофей, находясь в очередном запое, спал. Она бросилась будить его, но тот только мычал, как парнокопытное, и бормотал что-то невразумительное – человек, живущий бесцельно, только для себя, деградирует, превращаясь в подобие животного.
    – Господи! – вымученно вскрикнула Нина, заламывая в отчаянии руки. – За что ты меня наказываешь? Дал мне мужа, на которого нельзя ни в чём положиться, да ещё и сына отнял! Лучше бы ты жизнь мою забрал, чем посылать такое испытание! Господи, прости меня, грешную, за упрёки, помоги, подскажи, как быть? – Неудивительно, что, не найдя поддержку и опору в муже, она обратилась к Всевышнему – в безнадёжной ситуации все мы обращаем свои взору к Нему. Молитва – самая таинственная и мощная энергия, созданная человеком, покровительствующая ему. Она помогает даже неверующему, так как при этом формулируется проблема, мозг побуждается к поиску выхода из безвыходного положения. Когда задача расплывчата, неясна, её трудно решить. Нина не была исключением из правил. В момент тяжелейшей трагедии, когда казалось, самый лучший выход – сумасшествие или уход из жизни, после обращения к Богу её озарило светом надежды.
    – Миша! Как же я о нём забыла! – осенённая, воскликнула она и бросилась к вешалке. Сняв куртку с капюшоном и набросив на себя, прямо в тапочках выбежала из дому на снег, на ходу повторяя: – Надо к нему бежать, надо ему сказать!
    Скользя на оледеневшей корке мартовской санной дороги, не замечая, что роняет одну за другой тапочки с ног, не оглядываясь на недоумённые лица прохожих, не откликаясь на удивлённые возгласы, она, как безумная, растрёпанная, босиком неслась по улице.
    – Миша, Сережи не стало! – после возбуждённого и горестного восклицания забежавшая в дом Нина упала без чувств на пол. Хозяин склонился над ней, поднял сильно округлившееся тело и положил на диван. Женщина очнулась и села только после того, как Михаил побрызгал ей на лицо водой.
    – Нина, милая, что случилось с Сергеем? – сидя напротив, Березин смотрел тревожным, беспокойным взглядом. –  Он умер, погиб?
    – Сообщили, что инфаркт, надо ехать за телом, – простонала учительница, страдальчески глядя на него васильковыми глазами, и вдруг зарыдала. Уткнувшись в плечо мужчины, она сквозь горячие слёзы, заливавшие ей лицо и намочившие насквозь его рубашку, говорила надсадно, взахлёб: – Прости меня, Миша, что не сказала тебе, что жду от тебя ребёнка. Гордость не позволила мне сделать это, когда узнала, что у тебя есть другая. Боже мой, как я виновата перед ним и тобой! Это я лишила тебя сына, а его – отца! Бедный он, бедный – каково ему было с бесчувственным отчимом! – Нина вспомнила, как пьяный Тимофей измывался над малышом, как, надрываясь, вывозили с подростком-сыном тяжёлый навоз с сарая, заготовленное сено на тележке – не берегла в детстве, теперь потеряла навсегда!
    – Это наша общая потеря, – Михаил, узнав со слов соседки Лизы правду о сыне, не удивился признанию Нины. – Милая моя журавушка, это ты меня прости! – он проглотил подступивший комок к горлу, порывисто и крепко обнял женщину, роднее которой для него не осталось никого на белом свете! – Это я виноват, а сын расплатился за мою гордыню и вероломство – дети в ответе за наши грехи.
    Они тогда переписывались с Ниной. В одном из писем девушка намекнула ему, что у неё есть секрет, который скоро сообщит ему, но он, увлечённый холодной красотой Клавдии, оборвал вдруг переписку, предпочтя, как оказалось, синицу в руках журавлю в небе – в тот момент всё казалось наоборот. Поздно сожалеть о случившемся! Надо жить, исправлять ошибки. Заказав машину, Миша привёз тело сына к себе домой. После похорон учительница больше не вернулась к мужу, разделив горечь потери сына с его родным отцом. Оба они благополучно развелись со своими половинами и, заключив новый брак, обвенчались в церкви. Михаил как был, так и остался единственной любовью Нины, той опорой и поддержкой, которую она безнадёжно прождала всю совместную жизнь от Тимофея. В селе чету Березиных считали идеальной парой и не только потому, что их связывало одно на двоих прошлое и сын, которого они потеряли. Промучившись часть жизни в браке с чужими по духу людьми, где Тимофей и Лидия утверждались за их счёт, Миша с Ниной научились ценить и беречь свои чувства, нежно заботиться друг о друге. Оба были рады тому, что, несмотря на долгую разлуку, нашли дорогу друг к  другу. Через месяц после гибели Серёжи у них родился сын Ванечка, а через три года дочка Машенька. И снова жизнь обрела для них смысл и значение.

                ***

    Открыв глаза, Григорий Степанович удивился, что в спальне непривычно светло. Этот свет странным образом исходил не с утреннего серого и блёклого неба, а снизу, с земли. Слегка заторможенный со сна, он поднялся с постели, выглянул в окно. Так и есть: выпал первый снежок, недаром накануне побаливали суставы. Стараясь не разбудить жену, мужчина прошёл на кухню, набрал для фуражной болтушки тёплой воды из водонагревательного бачка. Важным подспорьем их зерновому хозяйству являются пасека да десяток свиней, за которыми ухаживает он сам. Порой зерно проще скормить в качестве фуража животным и получить прибыль от реализации мяса, чем отдавать за мизерную цену перекупщику.
    – Доброе утро! – из спальни, накинув на себя халат, вышла Надежда. Ласковая улыбка скользнула на её увядающем, но приятном лице, углубляя ямочки на щеках. Собрав рассыпавшие волосы в пучок, прикалывая их к затылку, спросила: – Что на сегодня готовить моим ремонтникам?
    – Спи, рано ещё! – Но та, покачав на слова мужа головой, достала мясо из хо-лодильника.
    Панин тепло взглянул на жену, с возрастом не растерявшей ни жизнелюбия, ни былой стройности и обаяния. Она ушла на пенсию – должность директора занял Виталий, зять Дубкова, проявивший себя довольно толковым преемником. Во время полевых и ремонтных работ женщина становится к плите, чтобы накормить вкусными мясными блюдами и выпечкой не только мужа и сыновей, но и наёмных рабочих. Конечно, главная опора отца – Саша и Сергей. Сегодня братья ремонтируют технику, за ними материально-техническое обеспечение – «Сельхозтехнику» разорили, за каждым болтом приходится ездить в город. В этом году Панин нацелил сыновей увеличить посевные площади, вернуться к озимой ржи, урожайность которой выше других зерновых. Кроме того, рожь является хорошим предшественником для других культур, борется с дикой растительностью. Чистота полей достигается двумя способами: механическим (вспашкой зяби и обработкой паров) и биологическим (рожь кустится сильнее, подавляет сорную траву). Неудивительно, что поля у них сравнительно чистые, причём без гербицидов, что положительно сказывается на экологии культур и экономит средства. Об этом он и сказал журналисту, бравшему у него интервью после поощрения знаком «За заслуги перед районом» (таким же знаком отмечена и Надя). Десятилетиями вырабатывалась технология обработки пашни – нельзя её нарушать! А каково качество семян, вовремя ли отсеялись? – тоже всё сказывается на урожайности!
    В каждый выдавшийся погожий день поутру глава семьи на стареньком МАЗе ездит на осеннее поле, чтобы посмотреть, удалась ли озимь. Сегодня он озабочен тем, хорошо ли укрыл всходы шедший ночью снег. Завершив хлопоты по уходу за живностью, завёл автомобиль, выехал со двора. К утру снегопад прекратился, но небо не прояснилось, оставаясь блёклым, мрачным, безрадостным. Однако это не портило настроения. Небосвод, затянутый разбросанными ветром, разлохмаченными, словно космы волос, свинцовыми тучами, обещал продержать ненастье. Это на руку им, хлеборобам, – выпадет больше снега, который по весне обернётся обильной влагой, а сейчас укроет хлеба от морозов.
    Снежная даль горизонта сливается с белёсо-серым небом, расхлябанные колеи от проезжающей техники, ведущие вверх по горе, кажутся извилистыми лесенками к небу. Щурясь от ослепительной белизны, фермер сворачивает к озимому полю. Он уверенно ведёт машину по пушистому, пока ещё неглубокому снегу. Подъехав к своему участку, остановил старенький МАЗ и, спрыгнув с кабины, хозяйским взглядом окинул бескрайние просторы. В ясную, солнечную погоду сказочный изумруд озими навеивал умиротворение, ласкал и радовал глаз – век бы смотрел на сочную красоту зелени! В этом году рано заневестилась земля от выпавшего снега – хорошо, что лёг не на сухую землю. Озимые ушли под снег окрепшими, им ничего не грозит. Благодаря наличию парового поля, земля отдохнула, в течение лета набрала плодородия. Пройдут по земле злые, суровые ветра и метели, вновь засветит солнышко – растает снег, проснётся, пробудится к жизни земля и встанет стеной золото хлебов!
    Радует, что правительство, хотя и робко, поворачивается лицом к нуждам сельчан. Видимо, санкции, инициированные США, помогли раскрыть глаза чиновникам – нет худа без добра! А может, дело в лидере страны? Панин получил денежный грант на развитие семейной фермы. Колхозам частично компенсировали ущерб по засухе. Стимулируются субсидиями семеноводство, сев озимых культур, кукурузы на зелёную массу – для них установлены более высокие денежные выплаты. И всё же 130–400 рублей на гектар пашни – это сущий пустяк. Программа поддержки сельского хозяйства в основном выгодна агрохолдингам, где засевают большие площади и значительное поголовье скота, а не фермерам и колхозам, больше всего пострадавшим, разорённым в период ельцинских реформ. Получая грошовые субсидии, которые хватает разве что на солярку, чтобы отсеяться, сельчане жалуются, что убирать урожай уже нечем. Тут уж не до жиру, быть бы живу! Где брать деньги на развитие, в том числе на переработку продукции, если приходится отдавать её по бросовой цене? Госзакупок как не было, так и нет! Неповоротлива государственная машина – долго раскачиваются чиновники! Не желают они шевелиться, хотя убедить их в необходимости государственных закупок зерна и мяса у крестьян вроде бы есть кому. Некуда реализовать продукцию, нет и стимула для увеличения посевов и поголовья скота!
    У власти появилось стремление сделать доступней технику. С заводом «Ростсельмаш» достигнута договорённость о её удешевлении за счёт скидок предприятия и возмещения части затрат государством и областью. Стоимость комбайна для покупателя снижается наполовину. Выдаются субсидии на трактора, собираемые у себя в области, на Бу-зулукском мехзаводе. Но этих полумер недостаточно для села, десятилетиями намеренно и сознательно разрушаемого явно не патриотически настроенной элитой. Если учесть, что техника вся изношена, а стоимость степного корабля, к примеру, 10 млн рублей, то комбайновый, да и тракторный парк тоже, нескоро обновится – кредиты банков по-прежнему остаются кабальными.
    Молодёжь в селах не остаётся, нет здесь для них работы. Бегут и молодые семьи из села, где в своё время закрывались, «оптимизировались» школы, больницы, роддома.  Это преступно – экономить на детях и больных! Об этом и о многом другом говорили люди перед камерой на встрече с оператором 1 канала Центрального телевидения, приехавшим в райцентр по просьбе активистов села Северное. Оператором собран большой материал, который будет пополняться информацией с других регионов страны, потому что с оптимизацией школ и медучреждений такая обстановка по всей России.
     Правда, в тот день милиция заблокировала дорогу, и машина аксёновцев во главе с Дубковым не попала в райцентр, чтобы выразить своё мнение по этому поводу. Но люди рассказывали, и без аксёновцев возле райбольницы собрались толпы народа со всех сёл района, чтобы выразить протест и общую боль, выплеснуть накипевшие страсти от накопившихся и не решаемых годами проблем. На руках активистов плакаты, призывающие сохранить больницу, не разваливать район. Они скандировали: «Поддержим врачей! Не дадим закрыть больницу!» Обеспокоенность людей вполне понятна.
    Многолетними усилиями патриота малой родины, Заслуженного врача РФ М.К.Шагеева создана прекрасная материальная база в виде двухэтажных корпусов, высившихся сегодня немыми памятниками, подобран высокопрофессиональный  медперсонал, приобретено современное медицинское оборудование. Махиян Кашифович подготовил вместо себя отличного преемника, своего сына, уважаемого всеми кандидата медицинских наук Равиля  Шагеева. Увы, он вынужден покинуть пределы своего района. В настоящее время трудится в Бугульме.
    Но созданная многолетним трудом материальная база из-за недофинансирования разрушается. Из-за уменьшения населения в сёлах района также закрыты все 4 участковые больницы, хотя количество больных не убавляется, а с каждым днём увеличивается. Больным приходится за профессиональной медицинской помощью ехать в районную больницу за 70 километров, а автобусное обслуживание тем временем в районе тоже сокращается. В самой райбольнице из-за уменьшения финансирования закрыты инфекционное, неврологическое, гинекологическое отделения плюс роддом. Рожать женщинам приходится добираться за 200-250 км в Бузулук, Бугурусланскую межрайонную больницу и в Татарию. Есть случай смерти по пути новорождённого малыша. Кто вернёт матерям детей, которые, не успев доехать в отдалённый роддом, умрут, не получив своевременно медицинской помощи?
    Кроме того, ожидалось сокращение ещё большого количества средних медработников плюс врачей, закрытия терапевтического и педиатрического (детского) отделений, а затем и самой районной больницы, что стало последней каплей, чтобы терпение людей лопнуло. Винить главного врача в этом рука не поднимается, он сам заложник подушевого финансирования.  Почему бы не ввести щадящий коэффициент финансирования для Северного района, который из-за отдалённости от областного центра, разбросанности сёл и бездорожья терпит больше убытков, несёт огромные транспортные  и другие расходы, чем остальные районы?
     Такая же обстановка в образовании, где школы из-за разорения колхозов и уменьшения населения в сёлах оптимизировались одна за другой на протяжении многих лет. У разорённых реформами сёл, где нет работы, плюс закрываются школы и медицинские учреждения, нет будущего, они вымирают! Как показал сход граждан, жалобы чиновников на отсутствие финансирования люди не приемлют, ведь наш район, как и область, сидят на нефтяных месторождениях. Что мешает направить на социальные нужды денежные потоки, а не экономить ресурсы  на детях и больных людях! Общее требование северян: «Не лишайте нас медицинского обслуживания и школ!» Разве они не вправе требовать этого?
    Через день состоялся ещё один сход граждан в райцентре по случаю приезда областных чиновников, которые заверили, что  никаких реформаций по дальнейшему сокращению отделений в райбольнице не предусматривается. Впрочем, куда ещё сокращать? И без того уровень оказываемых медицинских услуг сведён к минимуму. Вопрос об открытии роддома в Северном и закрытых отделений райбольницы обсуждению не подлежал. Повис в воздухе и вопрос о том, чтобы снова открыть закрытые участковые больницы в сёлах района. Ответ один – во всём виновато подушевое финансирование! Что же мешает отменить закон, из-за которого вымирают люди и сёла? Разве такую программу поддержки села ждали крестьяне? Её надо менять или радикально подкорректировать, и как можно быстрее – уже сейчас здесь некому трудиться!
Областное же телевидение, выражающее мнение чиновников, выставило виноватым во всех грехах, в том числе и в оптимизации отделений в райбольнице, главного врача Равиля Махияновича Шагеева. Ему объявили выговор. Незаслуженно обидев, потеряли высококлассного специалиста, кандидата медицинских наук, чуткого, внимательного, отзывчивого человека и достойного преемника бывшего главного врача.

    Так думал Панин, шагая по снежному полю, разрушая ногами мягкую пуховую гладь. Наклоняясь, он срывал выбивавшиеся из-под снега зелёные стебельки. Холодный северный ветер задувал полы куртки, шумел в ушах. Мысли свободно и легко перекинулись в своё прошлое. Чем дальше уходит время открытой травли, тем яснее становится, с чего всё началось. Припомнился погожий, безоблачный мартовский день. В окна кабинета медлительного горбоносого заведующего сельхозуправления Михеева ослепительно бьют яркие солнечные лучи. Обнажённые ветки деревьев, словно озорники-мальчуганы, постукивают по стёклам сучковатыми пальчиками. Хозяин кабинета предоставил слово главе администрации района Дмитрию Бурчину, невысокому раскормленному мужчине, с круглыми, как у хомяка,  щеками.
    – Результаты подготовки к посевной, можно сказать, плачевны! – сурово про-говорил тот. – Техника, за исключением нескольких хозяйств, непригодна к ремонту, стоит на приколе. Семян кондиционных мало. У меня сложилось впечатление, что с посевной нынче не справимся. Выход один – привлечь инвесторов! – Председатели колхозов, до этого равнодушно слушавшие щекастого главу, встрепенулись, настороженно уставились на него. – Недавно у меня побывали представители фирмы «Вилла», пожелавшие стать арендаторами наших земель.
    – Какие колхозы выбрали для этого? – спросил Михеев, подперев широкий подбородок рукой. Услышав ответ, Иван Павлович хотел что-то возразить, но, наученный горьким опытом, удержался от комментария. Наступило молчание, осторожничая, все отводили глаза. Не захотел промолчать только Панин.
    – Эти колхозы, Дмитрий Петрович, и без «Виллы» держатся на плаву. Почему бы пришельцам не взять в аренду земли обанкротившихся хозяйств, зарастающие бурьяном и лесом? – рискуя впасть в немилость, подал он голос с места. - Будь лишь мёд - мух много прилипнет.
    Кто-то сдержанно хохотнул на эти слова.
    – Вечно ты, Григорий Степанович, встреваешь не в своё дело! – приподняв лохматую бровь, зло оборвал его Бурчин. – Как ты не понимаешь, что колхозам не хватает оборотных средств, а фирма предлагает вложить инвестиции, закупить современную технику, помочь жить, а не выживать!
    – Но есть ли у них опыт работы в аграрном секторе? – спросил рассудительный Панин, хотя понимал, что грубостью Бурчин пытается внушить, что комментарии излишни – вопрос с инвесторами, наверняка, уже решён, не зря же у главы появилась личная иномарка. – Кто поручится, что они – добросовестные инвесторы, неумелыми действиями не подведут жизнеспособные колхозы под банкротство.
    – Этого никто не может гарантировать! – Колючие бесцветные глаза Дмитрия Петровича беспокойно забегали, полные щёки вспыхнули яркой краской.
    – Вот видите – нет гарантии, а там глядишь, колхозное имущество распродадут, положив в карман деньги, и земельные паи сельчан за гроши раскупят! Может, не стоит так безоглядно доверять не проверенным в деле людям? – Прекословить, указывать на оплошности – значило наживать врага в лице главы. Почему же его снова несёт напролом? Совестно молчать, когда речь идёт о судьбах людей! Насту-пила мёртвая тишина – Бурчин медленно и грозно поднимался с места.
    – Стар ты стал, Григорий Степанович, как бревно, лежишь на дороге, мешаешь двигаться вперёд! – в голосе главы звучала злая, едкая насмешка.
    – Ну-ну! – покачал головой оппонент, оскорблённый выпадом районного начальника. Ему потребовалось немало усилий, чтобы остаться спокойным, не подать виду, что уязвлён, и проигнорировать ухмылки коллег. Лишь в голове, словно струна, тоненько зазвенело, отзываясь в сердце щемящей болью. – Новое ведь тоже надо с умом внедрять, чтобы не навредить делу.
    – На всё-то у тебя есть возражения!
    Панин подумал: разве он, прямой и открытый, мог прийтись «ко двору» главы района, прикрывающего сребролюбие и нечестность? К тому же, он в своё время открыто противостоял рвущемуся во властные структуры Бурчину, не обладавшему ни организаторскими способностями, ни моральными качествами. Жаль, что из-за разобщённости и непоследовательности оппонентов, к власти в результате интриг, подкупа и обещаний пришло лицо, цель которого отнюдь не в поступательном развитии района. Задумавшийся Григорий Степанович, помнится, промолчал, не среагировал на последнюю реплику, что было воспринято за слабость, и тут на его голову снова посыпались обвинения чуть ли не в маразме, которому он якобы подвержен в силу своего возраста, чего он никак не ожидал. Немолодой председатель, возмущённый, вскочил с места.
    – Что вы себе позволяете – я вам не мальчик для битья! – в гневе бросил он ручку на стол и покинул совещание.
    Как в воду глядел Григорий Степанович. Данная фирма, вкладывая капиталы, рассчитывала, что они быстро окупятся, дадут прибыль. Год был урожайный, но цены на зерно рухнули – сорвать ожидаемый куш не удалось. Новые хозяева, свернув дела, ушли с тех колхозов, которые доверились им. Современную технику они забрали с собой, а старую поторопились порезать автогеном и сдать на металлолом. Но пришельцы этим не ограничились, выгребли всё со складов, вплоть до семян, пытались угнать и скот. В «Добром Кандызе», доярки и скотники, выйдя с вилами против пистолетов, отстояли колхозных коров, которых инвесторы грузили в машины якобы за долги. Другим колхозам пришлось обратиться в арбитражный суд, чтобы защитить свою собственность. Многие сельчане до сих пор судятся с расторопными воротилами, прикупившими у пьяниц паи, прихватившими и замежевавшими плодородные участки да выгодные земли, попавшие в аренду нефтяникам, газовикам и под строительство дорог. Они единолично пользуются благами, вернее, получают за них денежную мзду. Остальные сельчане остались обделёнными.
    Нельзя сказать, что неверна сама идея инвестирования бизнесом сельского хозяйства. Она неплоха и снимает с государства, и без того обременённого грузом непомерных забот о социалке, непосильную ношу по поддержанию ещё и аграрного сектора. Но как без осмотрительности и правовой осведомлённости предвидеть последствия? Непродуманные действия уже привели к открытому грабежу и разорению крестьян, стёрты с лица земли малые сёла, миллионы умерли или рассеяны по городам и весям. Выгодно ли это стране, чью безопасность село обеспечивает, являясь основным поставщиком «рекрутов» в армию, снабжая население городов продовольствием, а промышленность – сырьём?
     Был ли Панин, с безоглядной смелостью высказывающийся вразрез начальственному мнению, когда-нибудь в милости у власти? Но ему не в чем упрекнуть себя, совесть его чиста – он жил и работал ради людей. Ему 75. Другие в его годы выглядят развалинами, скучая и изнывая от бездействия и мучительного ожидания конца жизни. Они смотрят не вперёд, а назад, живут не сегодняшним днём, который для них бесцветен и печален без деятельности и горенья, а воспоминаниями, не видя ничего, кроме старости и смерти, что явилось бы для них стимулом к радости, дало им отраду и желание творить. Панин живёт с мыслью, что будущее – это осуществление его сокровенных желаний и намерений, поэтому полон сил и неуёмной энергии, которые придаёт родная земля с её тучными нивами и пашнями, с чудными рассветами и дорогими сердцу закатами. Он живёт не ради наживы, а чтобы созидать и радоваться тому, что приносит плоды земля, растёт, колосится на ней пшеница! Жизнь прожита не зря, есть в ней и доля его участия – вложена посильная лепта во имя процветания и благосостояния родного края – малой родины. Ликуй, земля! По твоему зову рождаются на свет люди, способные выстоять, преодолеть любые испытания, могущие сполна реализовать своё предназначение.

                Использованная литература: 
    А.К.Сульянов. Маршал Жуков: Слава, забвение, бессмертие. Минск: Харвест.  2004. –  512 с.
    Сопельняк Б.Н. Смерть в рассрочку. – М.: ОЛМА-ПРЕСС Образование, 2004.639с.: ил. – (Досье).
    Константин Симонов. Собрание сочинений. Том восьмой. Разные дни войны. Дневник писателя. Том 1. 1941 год. Москва «Художественная литература» 1982.
   «Командиры третьего рейха». Семюель В.Митчем, Джин Мюллер. Смоленск. Русич. 1995
   В. Карпов Генералиссимус. Издательство «Оренбургская книга». 2004.
   Батмангхелидж Ф. Вода – натуральное лекарство от ожирения, рака, депрессии. Пер. с англ. О.Г. Белошеева. Мн.: Попурри, 2006.
   "Легендарная Чапаевская". Н. М. Хлебников, П. С. Евлампиев, Я.А. Володихин.- Издательство "Знание", Москва, 1970.