Укус Глава 3

Воздух был ясен и прозрачен. Плавно катило за горизонт золотое, вечернее солнце. Холодало. Ночью Николай спал плохо; ныла укушенная ладонь, наспех и неумело перевязанная неуклюжей левой рукой. На исходе дня он долго колол дрова, что поделаешь — зима прожорлива. В конец разбередил руку, не придав пустячной царапине серьезного значения. Под утро рана покраснела и припухла. По всему было видно, что без помощи Антона не обойтись.

Покормив Алтая, рвавшегося наружу, из осторожности оставленного хозяином взаперти, Николай неторопливо собрался. Тихая, морозная погода, хрустящий под ногами снег и, вообще жизнь, почему-то именно сегодня, как никогда, волновали душу. Он жил еще не ясными, грядущими переменами, ждал и радовался их скорому приходу, словно был уверен, что они уже где-то там; может за перевалом, может ближе, но они грядут… Николай их внутренне предчувствовал, как чувствовал и ждал своего хозяина, запертый на подворье, преданный и верный ему пес.

Антон долго бранился и ворчал, осматривая, и обрабатывая распухшую рану. Ладонь пришлось резать глубже, тщательно промывая от инфекции. Николай доверял сельскому ветеринарному врачу, поэтому соглашался со всеми его упреками, а то и попросту отшучивался.

— Рану, пустяшную рану, не обработать как следует, довести почти до заражения… Уму не постижимо, — возмущался Антон, — ты ведь войну прошел, столько крови видел, — уже серьезно добавил друг.

Николай неловко, с чувством вины, смотрел на Антона, который молча укладывал инструмент, возвращаясь в свое нормальное, спокойное состояние. Потом достал шприц и приготовил все необходимое для укола.

— Зачем это еще? — удивился Николай.

— При таких ранах это просто необходимость, профилактика.

— Ну тогда ставь, — улыбался больной, сегодня ему просто хотелось радоваться жизни, словно ждала его истерзанная, войной и болью страданий душа, чего-то необычного от тихого и размеренного в своем течении, дня.

— Это волк, — продолжал выговаривать Антон, сделав укол, — они всех так благодарят; добро ты для него сделал или пакость какую, все одно — зубы скалит. Вот в тебе, там, у перевала, проснулось чувство сострадания к этому матерому зверюге; ты его спас, жизнь ему вернул, а что он? У него, в ответ на твое доброе дело, одно зло…

— Да нож у меня в руке оказался, в этом должно все и дело, — пытался оправдать неожиданную агрессию хищника, Николай, — а так бы он, наверняка меня стороной обежал; я ведь кормил его, в глаза смотрел…

Сложив инструмент, Антон отнес его в соседнюю комнату и, тут же, вернулся.

— Вот ты опять за свое; в глаза он ему смотрел, — не унимался друг, — зверь он и есть зверь и ожидать от него всего можно, не мне тебя учить. Уж больно сердобольный, ты и на спящего медведя в лесу наступишь; тоже извиняться начнешь, да? Тогда тебе не охотиться надо, а дома на печи сидеть, не то погубит тебя тайга. Она, вон, тоже дикая бывает, как и волк твой.

— Да пойми ты, Антон, — спокойно разъяснял Николай, — не за мясом и пушниной хожу я на охоту. Наверное, никогда не стать мне настоящим промысловиком, увлеченно любящим свое нелегкое дело; таким как дед Никифор, например. Я душу в ней, живую душу вижу, понимаешь, а охота для меня — это встреча с тайгой; с ее богатой и чистой душой, пусть трудной, непроходимой порой, с ее злым, и конечно же добрым, зверьем, с могучими вершинами сосен, гнилым сумраком ущелий, с топкими непролазными болотами, с ее своеобразным и капризным нравом. Совсем иное дело Алтай. Для него — это серьезно…

Охота собаке нравится; глаза в лесу совсем иным светом лучатся. Похожий блеск я и в волчьих глазах примечал. Ведь что главное, — продолжал взволнованно Николай, — в волке этом, будто некая тоска и печаль сидит; никому неведомая, тайная, как и он сам. По долгу наблюдая за этим лесным бродягой, чувствуя на себе его скользкий, тревожный взгляд, я пытался разглядеть и понять причину, но видел в них лишь безмерную тоску, словно бы обиду даже. В них есть нечто скрытое для нас. А как он бежал туда, как звала его тайга? Нам никогда не понять этот зов…

Антон внимательно и проникновенно слушал своего друга, не переставая дивиться глубине его души.

— Ну да ладно, Антон, пойду я. Заговорил тебя совсем, спасибо тебе. К деду еще зайти обещал, да клеть вычистить, а то волк там все своей слюной измазал.

Антон, заинтересованно прислушиваясь, заметно моргнул глазами сквозь прозрачные линзы очков.

— Какой еще слюной, постой, постой, — прервал он, тут же, — я что-то не совсем понял; откуда слюна, что за слюна?..

— Да понимаешь, — недоуменно начал Николай, — поведение его в последнее время было немного странным, точнее беспокойным. Словно некая сила тянула волка в лес, он метался по клетке, грыз стальные прутья, не находя выхода, терзался заточением. Глаза то горели огнем и полнились гневом, то наливались слезой, и блестели, становясь мягкими, и доступными, как бы немного унылыми; так мне казалось. Ведь кто знает, какая там, в тайге, драма произошла. А однажды утром я заметил, как из его раскрытой пасти обильно течет тягучая, пенистая слюна, которая сильно раздражала его при кормлении. Думал оголодал бедняга, на поправку пошел.

Антон ненадолго ушел в себя, задумался, пройдясь по комнате, обернулся.

— Похоже на то, что надо срочно ехать в район.

— Зачем это? — удивился Николай, заметив серьезную озабоченность друга.

— Затем, что волк твой наверняка болен и представляет довольно серьезную опасность и для тебя, и для всех нас; для поселка, словом. А тебе я, однако, сделаю еще прививку, но нужной вакцины у меня нет. Поэтому надо ехать в район и немедленно, слышишь — немедленно! Тебе нельзя, я поеду один, — спешно заключил обеспокоенный Антон.

— Объясни наконец, что происходит, от чего ты вдруг, переполошился. Какой район и зачем? Ничего не понимаю, ты же обработал мне рану, что еще? И потом, зима на дворе, куда ты один, тут с обозом надо…

— Я могу только предполагать. Не утверждать, повторяю, а предполагать. Пока же, я прошу тебя, быть дома, никуда не отлучаться и ждать моего приезда. Думаю, я дня за три обернусь. А ты зайдешь завтра; Клавдия укол поставит, она это лучше меня делает, а там и я подъеду.

Николай присел, отвалившись на спинку стула, стал серьезней.

— Может все же скажешь, чем ты так крайне обеспокоен? Пойми, я должен знать… Это опасно? Или, как понимать твою поспешность?

— Успокойся, Николай, пока я не совсем уверен в своих предположениях, и тревогу бить рано. Возможно, мы имеем случай с так называемым «Волчьим бешенством», но я еще раз повторяю — это пока что только мои опасения, но меры предосторожности принять необходимо. Если хочешь знать — это тяжелое, инфекционное заболевание, при котором поражается центральная нервная система. Больше я тебе ничего не скажу. Необходимо срочно провести курс антирабических прививок. Поэтому и отправлюсь за лекарством. Здесь, у меня, таковых нет. В этом все дело…

— С чего ты, вдруг, решил, что я заболел? — ершился Николай.

— Вся твоя вина в том, что своевременно, сразу же, после укуса, ты не промыл эту злосчастную рану с мылом, как следует — затянул, довел до воспаления. Вот и гадай теперь… Медлить нельзя. Жди моего возвращения, Николай, а сейчас извини, мне нужно собираться.

Дорогой, постоянно думая о нелепом случае с волком, Николай, чуть было, не прошел мимо покосившегося домика деда Никифора, которому еще вчера обещал зайти; немного по хозяйству помочь, а к вечеру и баньку истопить; посидеть со стариком, души ради.

— Николаша! — С порога обрадовался дед, — пришел-таки, ну проходи, проходи, «волчья душа», — ласково обрадовался старик, встречая желанного гостя. Знал, что он волка матерого на ноги поставил; дивился и радовался. Знать доброе сердце у человека, должно пережил много… От страданий душе и польза; не черствеет она и не злобится, а добреет лишь.

— Ой, хорошо зашел! — гоношился дед, — чай пить будем, баню топить будем, жизни радоваться, — кружил старик, ища удобного места для гостя.

— Что-то у тебя, Никифор, по-праздничному чисто сегодня, небось с зорьки лоск наводил, к баньке что ли? — заметил Николай, обводя взглядом комнатку.

В углу, на чисто застланном приступе, тускло освещая овал старинной иконы, лучила светом и теплом худая свеча, суля вот-вот истаять. Стол, словно смахнув лишнее, ожидал принять на себя вкуснятину, что дед насолил… Вкруг стулья, а на сучковатый, не крашенный стол легла скатерть ручной работы, какую Никифор редко доставал из шкафа — память жены, Полюшки…

— И в правду, ночь не спал, для гостя старался! Ой дед, ой плут! Хитришь ты, однако…

— Ты прав, Николай, хитрю я, ой хитрю! Это знаешь, на вроде как жизнь моя, вторая объявилась, сызнова зачалась. Радость то, родной мой, какая; полные закрома, как у того хомяка. Даже помолодел я кажись на много годов; взгляни вон, а сам жмурит морщинами, улыбаясь, да рот кривит. Махнул рукой, гостю стул предложил.

— Да ты присядь, Николай, она сейчас, она скоро; до колодца за водицей вышла, это там, за огородом. Увидишь, не оторвешься… Живая она, понимаешь; внученька моя, меньшая самая… Бес им ребро, попутали они там чего-то, а она вон — живая… От ведь как повернуло. Было похоронил я ее, и бумага официальная была, с района. Они напутали там, а я за то, слезами изошел…

Николай удивленно смотрел на старика и вместе с ним готов был парить небесной птицей от ощущения сопричастности к счастью, какое вошло в осиротевший дом Никифора.

— Им путаница, а людям горе на жизнь… Вчера, поздно уж, — без умолку тараторил счастливый старик, — лечь собрался, свечку задул, а сна все одно нет; гаси, не гаси. Тут и стук в окно…

У деда слеза накатила, слов лишила, а Николай сидел и тихо улыбался, радуясь простому человеческому счастью. Ведь вот оно; здесь, сейчас, в этом доме. И никого не надо спрашивать, что же это такое — счастье…

— Со мной жить будет, — радостно говорил Никифор, — не один я ноне на этом свете.

Иконку вон сегодня прибрал, помолился в благодарность, значит, господу нашему, видать и мои просьбы не забыл, и обо мне, старике, вспомнил… За то и слава ему наша, людская…

Николай проникновенно всматривался в потаенные глубины души старика, радовался счастью помолодевшего Никифора. От причастности и сам, словно святой воды из родника пригубил.

Хозяин засуетился, стал собирать на стол. В эти минуты Николаю вспомнилась семья, еще в то, довоенное, счастливое время. Нежная и молодая жена, две милые дочурки, радостные и писклявые, со счастливыми, как у деда Никифора, глазами.

— Ты хоть ел сегодня с восхода чего-нибудь, — прервал его мысли дед, пристраивая на стол запотевшую бутылочку из старых запасов.

Николай принялся помогать, неуклюже работая перевязанной рукой.

— А это что? — поинтересовался Никифор.

— Да так, царапина. Вот у Антона был; ему бы прижечь, да делу конец, а он во какой оковалок соорудил.

— Ну это ты брось, Антон дело знает, — заключил дед, — заживет, не заметишь.

В сенях скрипнула дверь, звякнули ведра.

— Пришла! — шепнул взъерошенным воробьем, старик. — Ты присядь, Николай, присядь родной, поглядим на внучку. Эх, женские руки, они тепло лучат; вон, как печка эта — хорошо…

Не успел счастливый дед договорить, как вошла она…

В гостях Николай долго не задержался. Сославшись на больную руку, поблагодарил за угощения и ушел. Баньку отложили до лучшей поры. Новое знакомство было приятным, однако волновало и беспокоило другое. Аня, внучка Никифора, столь неожиданно появившаяся в его жизни, чем-то отдаленно напоминала ему Любашу — жену; ее манера вести себя, даже голос, фигура, все уму было словно знакомо. И в карих, не голубых, как у жены, глазах, он разглядел все тот же, волнующий душу, приятный и озорной огонек.

«Может от того, что он давно не видел и не знал женщину, Аня показалась ему чем-то похожей? Да нет же, нет! — уверял он сам себя, — он помнит и знает Любашу хорошо, он не забыл, хотя что-то важное и нужное стерлось в памяти, ушло безвозвратно».

Николай понял, что нужно побыть одному; захлестнули мешавшие общению воспоминания, душа назойливо просила разобраться в себе. Это необходимо.

Думы съедали время, и Николай даже не понял, как оказался у порога дома. Перед глазами, переча силе внутреннего протеста, стояли две женщины, до боли схожие едва уловимыми нитями характеров и внутреннего, неведомого, загадочного сходства. Как женщина, Анна выглядела совсем иначе; напор ее карих глаз наверняка смог бы застать любого из достойных ее мужчин, врасплох. Вернулись воспоминания, тупой болью сковавшие душу. Николай повалился на кровать и долго смотрел невидящим взглядом в густую тьму ночи, силясь разглядеть, едва уловимые, рожденные сознанием и угасающие с каждым прожитым днем, бесконечно дорогие черты. Единственная фотография его семьи, еще той, довоенной поры, сгорела вместе с гимнастеркой, прямо на теле Николая, где-то под Прагой, у маленькой, дотла спаленной гитлеровцами, деревушки. Он даже не помнил ее название. Долго пришлось лечиться в военном, тыловом госпитале. Рубцы на теле остались, видны и по сей день. Сохранилась и память; куда ее денешь? А вот образ жены и детей, время безжалостно стирало, унося оставшиеся, бесценные крохи в глухую и безвестную даль прошлого. Этим самым и лечит время; снимая боль и оставляя лишь благодарную память.

Николай ловил себя на мысли, что Анюта ему приятна, она понравилась, как только вошла, сразу; веселая и жизнерадостная, с мягкой ямочкой на щеках, с искрящейся, легкой улыбкой. Ее быстрые, нежные и сильные от войны руки, он не мог представить державшими когда-то автомат. Николай не знал еще ничего из ее военной биографии и, лишь два ордена Славы, да две красные нашивки на выцветшей гимнастерке, говорили ему о многом. Он почувствовал, что его жизнь перевернется с появлением этой красивой, необыкновенно влекущей женщины. Молодая, стройная, с копной блестящих, черных волос, аккуратно свитых и уложенных, она шумным ветром ворвалась в душу…

Николай то принимал шальной галоп мыслей, то успокаивал их ретивый нрав, сдерживая и не давая разрастись. Он не спал, попросту не мог спать… Не верил, как и тогда, у развалин своего дома, что счастливое будущее в его судьбе еще возможно. Николай знал, что лишь благодаря Любаше и дочкам, он выжил в той страшной войне, лишь надежда желанной встречи с ними согревала душу, удерживая на грани жизни и смерти.

Надломленным стеблем гнулся Николай к земле; все ниже и ниже, не находя и, не ища опоры — она пришла сама. Опорой стал Алтай, в то время еще совсем маленький и глупый щенок, с теплой и веселой мордашкой. Голодный и бездомный, лишь он, тогда, вернул Николаю чувство реальности, ощущение нужности этому невинному, брошенному жизнью в слякоть, бродяге. Их было двое; они оба выжили, став по жизни счастливым началом друг для друга. И вот пришла Анюта; большеглазая и удивительная, таящая неведомую тайну, хранящая в своей душе что-то Любашино и, он не может теперь не знать, что?.. Он не может не пойти к ней завтра, как и не может забыть своих дочек, вернуть жену. Анна уже влекла его, тянула молодой девичьей силой и душой, еще не раскрытой, неведомой уму тайной. Она, вдруг, стала необходимой, как воздух, как память о прошлом, как дед Никифор, как Алтай… Рассудило лишь утро, плавно прикрыв веки тяжелым покрывалом усталости.

Утром, накормив собаку, Николай выпустил невольника, решив дать ему возможность немного размяться и порезвиться. Увидев опустевшую клеть, Алтай с шумом ворвался внутрь. По собачьи, обшарил все углы, лаял, скреб когтями задних лап, принюхивался, всячески выказывая хозяину свое негодование. Сделал необходимые пометки и вылез, озлобленный и суетливый. Немного полаяв, для фарса, подошел к сидевшему на крыльце хозяину. Обнюхал перевязанную руку, лизнув шершавый бинт в знак выражения сочувствия и решимости отомстить при первом же удобном случае.

День, напролет, Алтай бродил по следу бежавшего зверя. Уходил далеко, рассчитывая, видимо, встретиться с волком один на один там, где им не помешают, где можно будет обсудить перспективу пребывания хищника в здешних лесах. Но увы, к его сожалению, кровного врага по близости не оказалось. Николай не мог не заметить, что в последние дни, собака подолгу где-то пропадает, возвращаясь под вечер, голодной и усталой, чего раньше с ним не происходило. Объясниться с Алтаем, увы, хозяин не мог и лишь смутные догадки наводили его на мысли: «Вероятно, — полагал Николай, — волк не убрался далеко в тайгу, а по какой-то неведомой причине, предпочел рискованные прогулки в окрестностях поселка. Иначе трудно было объяснить повышенный интерес Алтая. Если это так, то пожалуй будет лучше, если его любимчик посидит пока на привязи». Собака была дорога Николаю и, поэтому в очередной приход Алтая домой, он одел ему ошейник и привязал, посадив на цепь, у добротно сделанной на зиму, конуры. Решил сам побродить в прилегавших к поселку лесах на лыжах; может что и прояснится…

Алтай, по всей видимости, был зол больше не на своего хозяина, а на цепь, лишившую его возможности найти волка. Ведь он действительно, уже несколько раз, хватал чутким носом его свежий, резкий запах; шел по следу, но противника нигде не было. Хоть цепь была ничем не лучше заточения, Алтай, все же, с достоинством воина, временно оказавшегося в жутком плену, стойко терпел лишения и, гордо носил ошейник с крепкой стальной цепью. Он чувствовал — это ненадолго.



Антон с сожалением узнал о том, что вчерашняя повозка, прибывшая из района, ушла обратно рано утром. Забрала почту, да одного заезжего гостя. Должно и пригубили караванщики на долгую дорогу, от того и не оповестили врача об отъезде, чего никогда прежде не случалось. Выругался ветеринар, но делать нечего; оставалось просить лошадь у бабки Улиты, жившей на окраине. Одна она в поселке имела сносную лошадиную силу, если не считать старую, заезженную клячу Абрамовой Евдокии, да чуть живую кобылу Никодима Береста. Ну, само собой, на последних двух до района не дотянешь — издохнут. Да и способны то они были; воз картошки с поля притянуть, не более того. Вот и решил Антон у бабки Улиты коня просить, должна же старуха добро помнить.

На подворье хозяйка держала молодую и ретивую кобылку по кличке «Звездочка», которую приобрела не весть, где совсем больным и безнадежным жеребенком. Выходила, трудов не жалела, дневала и ночевала подле нее. Конечно же и без помощи ветеринарного врача не обошлось. Пришло время — обучила, чтобы прок в хозяйстве иметь. А старый уж ее жеребец, «Чалый» свое отработал, не на одну Улиту горбил, трудяга; не весть сколько хозяев сменил, от того может и стал ленив да не весел, равнодушен к людям за их неверность. Вялость, укоренившаяся в нем, брала верх над любыми другими конскими характеристиками, просто не имела измеримых границ.

Растолкать старого мерина на работу стоило большого труда, потому как его дубовая, от старости, шкура даже не чувствовала ударов кнута, и он совершенно не реагировал на людскую жестокость, в какой бы форме она не проявлялась. В тщетной надежде получить приплод от своей любимицы, Улита жалела и не перегружала ее работой. Другого жеребца в поселке не было, да и окрест одни кобылы, а старику «Чалому» до молодухи, дела не было… Вот и ходила старуха горем убитая; пропадает кобылка!..

А тут еще Антон заявился — просит.

— Да как же я, Антоша, кобылу свою в такую дальнюю дорогу пущу; да ни в жизнь! Убей, разорви — не дам! — стояла на своем старуха. — Ей, доведется, жеребиться надо, а ты, самодур, ишь чего удумал; за столько верст гнать, и кого она мне после родит?

Антон знал, что бабка просто так лошадь не даст, а на старом, упрямом мерине, ему трудную, зимнюю дорогу и в неделю не покрыть. Берегла Улита «Звездочку», как дочь на выданье. Тут нужен был иной подход.

— Послушай, Улита, — хитро подступал Антон, — пропадет в этой глуши твоя симпатичная кобылка — это факт, ведь жеребой стать не от кого.

Улита слушала проникновенную речь ветеринара с молчаливой недоверчивостью.

— Даю голову на отсечение, — продолжал Антон, — как приедет твоя красотка из района, жди в скором от нее потомства.

— Как это? — удивилась старуха. Однако заинтересовалась.

— А вот так, — нашел, таки уязвимое местечко, подумал Антон, — ты мне кобылку значит, «девочку», а я тебе «Звездочку» — жеребую. Ну так как, Улита, договорились?

— Как же это так-то? Убей, разорви; не пойму я старая твоей арифметики, Антоша. Ты мне, мил человек, зубы-то не заговаривай, их все одно нету.

Антон, ничуть не стушевавшись, продолжал:

— Это просто; в районе у меня жеребец знакомый имеется, породистый, под стать твоей кобылке, — льстил лукаво Антон, — заеду к хозяину и договорюсь.

Бабка на минуту задумалась — переживала, все же; уж больно дорога дальняя.

— Ну коли уж так, бери; не в «девках» же ей кобылий век куковать, глядишь и ожеребится на радость мне. Бери уж, коли так-то, но, чтобы жеребую воротил, иначе самого за место коня в денник загоню, да прослежу; убей, разорви!..

Провожая кормилицу в дорогу, бабка Улита перекрестилась и, в знак прощания прижалась щекой к взбрыкивающей морде лошади; шептала что-то свое и вновь, накладывала крест, молясь и даря напутствия. Антон, довольный уговором, запряг ретивую, молодую лошадку и со скрипом подъехал к дому.

День близился к полудню. На удивление февралю стояла хорошая, безветренная погода. Полнотой разлитого света сияло яркое, веселое солнце. Голубизна прозрачного неба, пронизанная его лучами, изливала природную благодать на расстилавшийся бескрайний простор стылой и немой тайги.

Озабоченная внезапным отъездом мужа, Клавдия, аккуратно собрала в дорогу съестное и приготовила необходимые вещи. Со слезами навязался Артем. И лишь благодаря заверениям покладистого отца, мать согласилась отпустить непоседу. Ведь не раз уже Антон обещал сыну взять его с собой, только вот подходящего случая все не было. Завернув его в старый, просторный тулуп из овчины, усадил на этот раз на широких возницах саней. Прикрыл рогожкой вещевой мешок с ружьем и отправился в путь.

Дорога предстояла дальняя, а главное, как рассчитывал Антон — добраться до приятеля. Заночевать в пути — это крайнее, лучше уж припоздниться. Да и красавице «Звездочке», предстояло еще оправдать, возложенные на нее бабкой Улитой, надежды. Лошадка бежала весело и быстро, звонко цокая молодыми, не натруженными копытами по наезженному снегу, словно предчувствовала, словно ждала своего быстротечного, кобыльего счастья.

Поодаль от поселка, ближе к лесу, снег стал рыхлым, и едва угадываемый санный путь просматривался хуже, однако был свеж и приметен. Легким морозцем, под устойчивый от езды ветерок, трепало щеки. Дышалось легко и вольно. Артемка, зарывшись по самый нос в тулуп, с интересом взирал по сторонам; для него все вновь, ведь в такую даль с отцом он никогда еще не ездил. Антон счастливо улыбался, тайком поглядывая на сына: «Правильно, что взял, — успокаивал себя, — в заботе и дорога веселей».



Николай ждал Антона еще со вчерашнего вечера, хотя и понимал, что за такой короткий срок ему не обернуться. Вечером, поставив прививку у Клавдии, он медленно шел к дому. Проходя мимо двора деда Никифора, невольно остановился; задумался, глядя на свет в окнах. Там, за тусклыми стеклами, жило счастье… Оно большое и светлое, но есть ли в нем место для него, сиротливого, неухоженного одиночки, привыкшего к самому себе. А может и не нужно рушить размеренного течения жизни, ломать и менять правила, к чему? Ведь им хорошо там, за окнами, где нет его; они счастливы вдвоем, так и должно быть. Однако зайти хотелось; хоть еще разок взглянуть в красивые глаза Анюты, увидеть едва уловимый огонек, прикрытый темным покровом ресниц, который всю ночь не давал ему спать.

Но некая сила мешала, упорно удерживая его от отчаянного и лихого, как ему казалось, поступка. Может это ощутимое бремя былого, мешающее сделать столь важный и ответственный шаг; то, что заставляет страдать и маяться, ища в глубинах души некую порочность, какая и толкает сделать признание, за которым либо неизведанное счастье, либо тупая боль разочарования. Тут если решимость не борет сомнение, то совесть, столь въедливо хранящая живые корни прошлого, милого сердцу быта, наверняка удержит и не позволит сделать выбор.

Вдруг Николая словно толкнули; он очнулся, слегка тряхнул головой, скинув пелену терзавших мыслей, оглянулся и медленно побрел к дому, где ждал его преданный и верный друг.



Ночь застала отца и сына в пути. По-зимнему, ярко переливало звездами черное, угрюмое небо. Полуоткрытый ясный месяц, довольно сносно освещал изгибы дороги, по обе стороны которой темнел лес. Глухо заросшие таежные массивы остались позади и равнинные, березовые перелески все чаще стали обнажать заснеженные, уходящие в холмистую даль, просторы. Большая часть пути осталась за плечами и это успокаивало Антона, он зорко всматривался в набегавшую из полумрака зимнюю дорогу, однако торопил бодро бежавшую лошадь, немного беспокоясь за сына. Артемка, укаченный неровностями санного пути, тихо посапывал, укрытый теплой и мягкой шубой, напрочь забыв, что не дома на печи…

В какое-то мгновение, нечто отдаленное, схожее с отголосками уносящегося эха, неожиданно долетело до слуха Антона. Так, что даже сомнение вкралось; того и гляди усыпит монотонная езда. Насторожило. По-прежнему тихо; лишь скрип санных полозьев, да глухой топот конских копыт сливались в однообразный звук: «Должно померещилось; обычное дело в пути». Спустя время, успокоившись и, приняв случайный шум за крик потревоженной ночной птицы, Антон, вновь, уловил уже более отчетливый, походивший на плач, звук; короткий, затем протяжный, потом еще и еще…

Вскоре, вполне различимый плач, стал походить на волчий вой. Тревога тихо и проворно закралась глубже, проникнув в самую душу. Антон торопил, подстегивая утомленную, но резвую, лошадь. Невольно окутало вязким присутствием естественного волнения и страха. Шло тягучее, натянутое как вожжи, время. Озабоченно вглядываясь в глубь стылых, заснеженных кустов, Антон усиленно искал присутствия ночных гостей. Понимая, что тишина, зачастую, бывает обманчива, он плавно натянул поводья, чтобы остановиться и взять, на всякий случай, заряженное ружье. Неглубокий, хрустящий снег, заскрипел под ногами. Антон отвернул полог слабо заснеженной рогожки, пытаясь не разбудить сына, и тут; лошадь резко рванула и понесла. Опрокинувшись, он, все же, ухватился одной рукой за пытавшиеся ускользнуть сани. С трудом взобрался, успокаивая несущегося в ночь коня. Артемка не проснулся и продолжил спать, не ведая о внезапно возникшем переполохе: «Ну вот и славно, вот и хорошо, что обошлось», — перевел дух Антон, в ужасе представляя, что могло произойти.

Звездочка резко рванула, вновь прибавляя ход, метнула в право, уводя с плотного санного следа; провалилась в снег глубже, однако продолжала в панике, остервенело, изо всех возможных сил, наметом уходить от столь тревожного места. Напрасно пытался Антон вернуть ее в наезженную колею; лошадь рвала, задрав морду вверх, стригла ушами, храпела и косила влево. Разглядеть что-либо было трудно; среди мелькавших кустов и деревьев, все неслось и кружилось. Приготовив двустволку, которая в дороге была всегда заряжена, обеспокоенный неконтролируемой им быстрой ездой, кучер напряженно всматривался в пестрившую темноту ночи. Вдали, на сколько можно было разглядеть, неожиданно, мелькнуло очертание необычного, темного предмета, схожего с кустом задутого пургой тальника, но в миг смешалось с мелькавшими по обе стороны, черными овалами деревьев: «Что это было? — озадачился Антон, продолжая всматриваться в быстро меняющийся, полутемный ландшафт, — Может почудилось?»

Однако, следом, послышался, уже хорошо различимый, волчий вой. Лошадь понесла еще пуще, совершенно не слушаясь натянутых вожжей, словно кучера вовсе не было. Окончательно убедившись, что их преследуют волки, Антон, дав лошади волю, устроился поудобней. Но, боясь перепугать сына внезапным выстрелом, он медлил, да и палить по невидимой цели не хотелось; надеялся обойдется…

Готовя себя к любой неожиданности, Антон терпеливо ждал. Ему хотелось лишь одного; чтобы не проснулся сын. На удивление ему, тот продолжать спать, не чувствуя качки. Хищники, по странным причинам, отстали и более не продолжали погоню. Хотя выглядело это довольно необычно. Спустя некоторое время, лошадь побежала ровней и, найдя каким-то странным чутьем дорогу, стала успокаиваться, а потом и вовсе, перешла на шаг. Произошедшее походило на кошмарный сон, но со счастливым концом. Притомившись от испуга и преследования, она млела от покоя и отсутствия тревожных, опасных запахов. Вновь, немой неволей, навалилась грузная тишина. Антон уже боялся ее сюрпризов, поэтому вынудил лошадь, все же, бежать побыстрее. Мысли вернулись к нормальному, логическому течению, а вдали, мерцая бронзовым отсветом, замаячило мелкой, плывущей россыпью огней, приближавшееся селение.

В аромате отгремевшей грозы — схожий колорит; не надышишься… Вдыхая зимнюю свежесть ночи, Антон, осязаемо ощутил тепло далеких огней, никак не сравнимых, с сияющим блеском ночных, холодных и равнодушных звезд. За спиной осталась беспокойная, кружившая опасный хоровод, зимняя степь, укутанная мглой и таящая тревогу: «А что если это тот же волчище, которого Николай недавно выпустил? Далеко не ушел, вот и бродит окрест, — только теперь пришла Антону эта нелепая по существу мысль, — станет теперь здешние места будоражить, наломает дров; ищи потом „чуму“ в тайге. Хотя, может и не он вовсе…»

— Ну, бедняга, недалече уж, скоро будем, — голосом поторопил Антон натрудившуюся кобылку бабки Улиты, — теперь в самую пору и о деле подумать.

Хлопнув легкими вожжами, Антон прибавил ходу, устремив немигающий взгляд в набегавшие из тьмы огни большого поселка.



— Завтра же поброжу в окрестностях, — вопреки просьбе Антона, решил Николай, укладываясь поздним вечером спать, — Алтая не возьму; хватит одного укушенного.

Размышляя над долгими отлучками неугомонного пса, Николай строил догадки: «А что, если волк не ушел от человеческого жилья, а бродит где-то окрест? Ведь кто уйдет в лес, обрекая себя на голодное, никчемное существование, ежели рядом есть, чем поживиться…» От того и решил собаку с собой не брать; любые крайности необходимо было исключить, так по крайней мере будет благородней по отношению к Алтаю.

Утро высветило темно-синюю даль пасмурного, промерзшего леса. Погода не сулила испортиться, хотя горы затянула хмарь, и тайга безголосо погрузилась в туманное, серо-сизое марево. Ее безмолвный, бескрайний простор вселял странное ощущение неосознанной, легкой и колкой тревоги. И чем дальше вглубь, тем было тревожнее…

В большей части это касалось тех, кто не исходил в достаточном количестве, таежных, волнующих троп, не претерпел в себе чувство страха, опасности и грозящей бедой участи, выпавшей на их долю, только из-за незнания или глупости. Преклоняться перед могуществом и силой тайги — это искусство, а знать, что она сильнее — это опыт…

Пакуя вещмешок, Николай, то и дело, ловил себя на мысли, что непрестанно думает об Анне. До боли в сердце тянуло зайти к деду Никифору, но не находя ни повода, ни душевных сил, просто ушел в лес, прося его важного благословения и участия; так, как никогда не просил…

Алтай сидел на цепи и молчал, умоляюще глядя на Николая. Лаять не стал, хотя и недоумевал: «Отчего, всегда добрый и понимающий, хозяин, не берет его с собой, уходя в тайгу?»

Но встав на лыжи, хозяин все же ушел. Стало тоскливо и обидно. Припав на передние лапы, Алтай потянулся и, широко раскрыв пасть, зевнул; больше ничего не оставалось — скука, да и только…

Весь день, после приезда, Анюта провела с дедушкой; было, что вспомнить, о чем потолковать и поплакать, а может даже порадоваться, не смотря, ни на что. Состояние Никифора, с приездом заботливой, душевной внучки, однозначно улучшилось и получило душевную поддержку; словно скинули с его счетов лишний десяток трудных, полных воспоминаний и слез, лет. Помолодел старик — ожил…

Весела была и Анна. Долго ей пришлось ждать этой встречи с дедом, ведь любила и помнила его еще с детства. Война развела и их тропы, распорядившись по-своему. Вот и остались они оба; один на один с жизнью, но главное — отныне вместе…

Почти все светлое время суток, Николай шатался по лесу; устал и намаялся, а когда с востока натянуло синь, побрел к дому, лениво шевеля лыжными палками. За весь томительный день, так и не удалось узнать о волке что-либо новое или важное; лишь несколько свежих следов, найденных им у «Кривой сосны», как прозвал ее Никифор, свидетельствовали о том, что хищник далеко от села не ушел и кто знает, где он может объявиться вновь, и с какой целью; не факт, что в поисках добычи…

Было огромное желание вновь встретить этого не знающего покоя дикаря, опасного и не предсказуемого, однако тайга порой края не имеет и даже случайная встреча с хищником была практически невозможна. А тут еще этот укус; рана, которая может доставить ему массу неприятностей, ведь не зря так спешил Антон с отъездом. Клавдия и та уж извелась; удумал еще и сына с собой прихватить. Тревог и опасений хватало всем; вот и Николай, с нетерпением ждал возвращения друга:

— Ну да ладно, Алтай, — делился он, коротко, с собакой, — завтра должен приехать Антон и все станет ясно. Неожиданно вспомнил, что забыл сегодня зайти к Клавдии, сделать укол. Пришлось накинуть полушубок и идти. Ладонь не беспокоила — вот и забыл. Но, из уважения к другу, Николай спешно дошел до его усадьбы и постучал в дверь.

С порога вкусно пахнуло горячим хлебом; хозяйка от что-то стряпалась. Подняв голову, Николай оторопел от неожиданности; на него, почти в упор, смотрели большие, распахнутые Анютины глаза. Потерявшись в них на какой-то миг, он постарался очнуться, с неловкостью глядя на хозяйку. Клавдия, заметив краем глаза невольное смущение гостя, улыбнулась, ожидая продолжения…

Николай неловко поздоровался. Торопливо извиняясь, сказал что-то еще, но что уже не помнил сам. Мысли работали сбивчиво; то напрочь исчезая, то появляясь вновь. Сделав над собой усилие, собрался с мыслью, заговорил о прививке, затем об Антоне…

От чего-то сдавило грудь, дрогнуло сердце, заколотило мелкой дрожью, как в юности. Некоторое время Николай не решался оторваться от разговора с Клавдией и все же их глаза встретились. Сегодня Анна была серьезней, ее грустная улыбка в конец разбередила душу. Сегодня она другая, новая и загадочная, все так же волнует и манит, дразня приятной и блаженной болью. Николай почувствовал, что если он не совладает с собой сейчас, то непременно выкажет себя дураком, полным идиотом и она уйдет. Этого не хотелось…

Он никогда не видел ее в платье; оно плотно обтягивало талию и грудь, подчеркивая изящность фигуры. Мягкие, сильные руки красиво легли на колени; было жарко натоплено и ее лицо пылало. А он дрожал, чувствуя на себе холод иного свойства; не стылого, а разящего. От него не защитит, ни огонь костра, ни пламень души, ни теплый, мягкий пух зимних одежд; все тщетно…

«Кто она — эта удивительная женщина, с глазами такими знакомыми? Откуда она…? Зачем так томит и вяжет к себе?» — Ему хотелось сдаться, он не устоит под этим взглядом. Он жаждет общения с Анютой, ворвавшейся в его жизнь столь внезапно и откровенно; словно кудри ветром взбило…

От Клавдии не смог ускользнуть их обоюдный, характерный лишь для влюбленных, взгляд. На душе стало радостно; она заметно повеселела и оживилась, стараясь снять с гостей, едва уловимые, остатки неловкой застенчивости. Анна, тут же, очнулась, изменившись в лице; извиняясь стала собираться уходить. Николай, попрощавшись, немного сконфуженно, прошел в комнату. Душа неудержимо рвалась следом, но реальность, усугубленная обстоятельствами, никак не позволяла сорваться с места и бежать следом…

«Старею…» — подумал Николай, так и оставшись сидеть на стуле.

Укол Клавдия поставила быстро и безболезненно, чувствовалась хорошая школа супруга. Присела рядом и, немного прищурившись, поймала обеспокоенный взгляд Николая. Давно догадываясь, о чем тот думает — заговорила:

— Оно и правильно, Николай, не теряйся только. Вижу, как тебе Аня нравится; пылаешь, вон, весь…

Николай не ответил.

— Судьба благосклонна и к тебе, и к ней. Вы оба достойны лучшей доли. И, если честно, то я тебе даже завидую, — Клавдия улыбнулась теплой, лучистой улыбкой, положа свою мягкую ладонь на руку Николая.

— Только не тяни — уведут. Не смотри, что мужиков мало; на такую найдутся.

Николай вернулся домой в несколько умиленном и, на удивление, спокойном состоянии; то-ли укол подействовал, то-ли Клавдия. Слегка томила бессонница. Жизнь норовила, так внезапно, повернуть его судьбу совсем в иное русло. Ему решать: быть ли им с Анютой вместе или остаться по прежнему преданным слабому отзвуку уходящих в прошлое воспоминаний. Возможность счастья, в которое он уже не верил; вот она, перед ним, но будет ли оно?.. Николай думал; все глубже и глубже утопая в омуте карих, с искоркой глаз, пока не погрузился в таинственный и глубокий сон.